Война Алой и Белой розы. Крах Плантагенетов и воцарение Тюдоров

Дэн Джонс

Война Алой и Белой розы. Крах Плантагенетов и воцарение Тюдоров

Переводчик Анастасия Макарова

Научный редактор Николай Сайнаков, канд. ист. наук

Редактор Наталья Нарциссова

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Казакова

Ассистент редакции М. Короченская

Арт-директор Ю. Буга

Компьютерная верстка А. Ларионов

Корректоры Н. Витько, И. Панкова

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Dan Jones, 2014

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2023

* * *

Посвящается Джо Кто ведает сейчас, Где доведется быть ему, Когда минует год? Неизвестный автор, 1445
Присядем. Пусть расскажут нам преданья Печальные о смерти королей: Одни из них низложены; другие В бою погибли; тех сгубили духи Низложенных с престола жертв; иных Их собственные жены отравили; Иные же зарезаны во сне: Убиты все. Внутри пустой короны, Венчающей нам бренные виски, Смерть держит двор…[1]

Уильям Шекспир. Ричард II (около 1595)

Карты

1. Франция и Нижние земли

2. Англия и Уэльс в XV веке

3. Земельные владения английской знати в Англии и Уэльсе

Генеалогические таблицы

Дом Ланкастеров

Дом Йорков

Дом Тюдоров

От автора

Там, где это уместно, денежные суммы переведены в современную валюту с помощью сайта http://www.nationalarchives.gov.uk/currency/. Однако читателям стоит иметь в виду, что преобразование старинных денежных величин — поразительно неточная область науки и приведенные цифры предназначены для общего ознакомления. Сто фунтов 1450 года равнялись бы примерно 55 тысячам фунтов (или 90 тысячам долларов) сегодня. Эту сумму за десять лет в середине XV века зарабатывал простой работник.

Там, где указано расстояние между двумя точками, оно измерено при помощи Google Maps Walking Directions и поэтому представляет собой кратчайший маршрут с учетом современных дорог.

Генеалогические древа в начале книги призваны прояснить сложные династические связи, которые будут упомянуты ниже. Руководствуясь здравым смыслом и в целях экономии места, я их упростил. Кое-где братья и сестры располагаются не в порядке старшинства.

Предисловие

Война Роз: правда или выдумка?

В семь часов утра пятницы 27 мая 1541 года в залитый солнцем внутренний двор лондонского Тауэра вышла пожилая женщина. Ее звали Маргарет Поул. По рождению и крови она была одной из самых знатных особ Англии. Ее отец Джордж, герцог Кларенс, приходился королю родным братом, а мать, Изабелла Невилл, в свое время была сонаследницей одного из крупнейших графств в стране. Родители Маргарет давно умерли, превратившись в тени другой эпохи, предыдущего столетия.

Маргарет прожила долгую и удивительную жизнь. В течение двадцати пяти лет она была графиней Солсбери и одной из двух женщин, которые в то время получили пэрство не по мужу. Еще совсем недавно она владела землями в семнадцати графствах и была одной из пяти самых богатых аристократок своего поколения. Теперь, в 67 лет — по меркам эпохи Тюдоров этот возраст считался глубокой старостью — она казалась современникам настолько древней старухой, что ей давали и 80, и 90 лет[2].

Как и многие обитатели Тауэра, Маргарет Поул была узницей. Два года назад она лишилась земель и титулов после того, как парламент издал акт, обвинявший ее в том, что она «сотворила и совершила различные многообразные, отвратительные и гнусные предательства» по отношению к своему двоюродному племяннику Генриху VIII. В чем конкретно заключалась ее измена, было не вполне ясно, так как преступления Маргарет перед короной носили очень общий характер. Во-первых, она была близкой родственницей короля, а во-вторых, с подозрением относилась к принятой им новой доктрине христианской веры, получившей популярность в Европе в последние двадцать лет. Именно по этим двум причинам вот уже полтора года она обитала в неприступной лондонской крепости, побеленная центральная башня которой ощетинилась пушками.

В тюрьме Маргарет жилось неплохо. Для аристократа XVI века тюрьма означала ограничение в перемещениях, которое смягчали сносные и даже роскошные условия. И она сделала все возможное, чтобы ее жизнь взаперти отвечала высочайшим стандартам. Она намеревалась отбывать заключение с комфортом, и, если условия ее не устраивали, Маргарет жаловалась[3]. До того как ее перевезли в Лондон, она провела год в Коудри-Хаусе в Западном Сассексе под надзором крайне сдержанного Уильяма Фицуильяма, графа Саутгемптона. Пылкое негодование, с которым Маргарет относилась к своему заключению, утомляли графа и его жену, и они были рады, когда ее увезли.

В Тауэре Маргарет могла писать письма родственникам, в ее распоряжении были слуги, ей подавались дорогостоящие кушанья. Ее дворянская гордость не страдала. Чуть раньше для нее наняли портного королевы Екатерины — он должен был сшить для Маргарет новый гардероб. И вот всего пару недель назад прибыло несколько вещей, заказанных и оплаченных самим королем. Генрих также прислал родственнице пару ночных рубашек, одну — отороченную мехом, вторую — из кипрского шелка, а кроме того, нижние юбки, чепцы, чулки, четыре пары обуви и пару новых домашних туфель. Всего за полгода на одежду для Маргарет потратили более 15 фунтов — в то время примерно столько простой работник зарабатывал за два года. Так что, когда прохладным пятничным утром Маргарет вышла во двор, она могла успокаивать себя тем, что встретит смерть в новых туфлях.

К казни готовились второпях. О том, что король приговорил ее к смерти, Маргарет узнала всего за несколько часов до того. Этого времени было ничтожно мало, чтобы пожилая дама могла душой и телом приготовиться к концу. В донесении, отправленном исключительно хорошо информированному о делах Англии послу Священной Римской империи Эсташу Шапюи, говорилось, что графиня «считала все это очень странным», так как понятия не имела ни о том, «в каком преступлении ее обвиняют, ни о том, как ее приговорили к казни». Какую именно угрозу слабая пожилая женщина могла представлять для такого могущественного и самонадеянного короля, как Генрих VIII, мало кто понимал.

Немногочисленные зеваки собрались посмотреть на казнь. Они окружили жалкую, совсем маленькую плаху, впопыхах поставленную на землю, а не поднятую, как это было принято, на эшафот. По свидетельству Шапюи, когда Маргарет подвели к плахе, она вручила душу Творцу и попросила присутствующих молиться за короля Генриха, королеву Екатерину, двухлетнего сына короля Эдуарда и за свою крестную дочь, двадцатипятилетнюю принцессу Марию. Но пока пожилая женщина обращалась к малочисленной толпе (Шапюи отмечал, что собралось около 150 человек, французский посол Шарль де Марийяк насчитал и того меньше), беспокойство вокруг нарастало. Ей велено было поторопиться и положить голову на небольшую деревянную колоду.

Постоянный палач Тауэра в то утро не работал. Он сопровождал короля Генриха в поездке на север, к дальней границе королевства, где требовалось устранить угрозу возможного восстания против короны. Поэтому топор доверили помощнику, совсем еще молодому человеку, который не успел в достаточной мере овладеть сложнейшим искусством обезглавливания (Шапюи описывал его как «жалкого неумелого юнца»). Это было ему не по силам. С эпохи норманнского завоевания только одну благородную даму казнили отрубанием головы, а именно — вторую жену короля Анну Болейн. Одним ударом это сделал специально приглашенный французский палач. Но сейчас было совсем другое дело, и несчастный юнец это понимал. По сигналу он опустил топор на плаху, но, вместо того чтобы одним четким движением перерубить Маргарет шею, лезвие обрушилось на плечи и голову женщины. Она не умерла. Он ударил еще раз и снова промахнулся. Палачу потребовалось еще несколько взмахов топором, чтобы покончить с Маргарет. Это была по-настоящему варварская расправа, неумелый палач буквально изрубил верхнюю часть тела женщины на куски. Каждого, кто узнавал об этом, поражала омерзительная жестокость произошедшего. «Да помилует Господь Всемилостивый ее душу, ибо она была самой благочестивой и благородной дамой», — писал Шапюи[4].

С одной стороны, Маргарет Поул стала очередной жертвой религиозных войн, бушевавших в XVI веке, в которых сражались сторонники старой римско-католической веры и разрозненные группировки приверженцев новой веры — протестантизма. Эти войны принимали разные формы. Иногда их вели королевства, но гораздо чаще религиозные войны выливались в гражданские и династические столкновения внутри государства. Именно так и обстояли дела в Англии в 1540-е годы, и казнь Маргарет стала частью спланированного удара короля-реформатора по влиятельной семье, которая держалась старой веры.

Но с другой стороны, ее смерть можно рассматривать как заключительный эпизод долгого периода, начавшегося почти за сто лет до этого, когда волна насилия вовсе не по религиозным причинам захлестнула страну. Причиной политических и личных распрей стала борьба за гегемонию в условиях медленного, но неуклонного ослабления королевской власти с конца 1440-х. Принято считать, что конец этой борьбе положило восшествие на престол Генриха Тюдора, ставшего Генрихом VII, в 1485 году и то, что в 1487 году он отстоял престол в битве при Стоук-Филд. Но в действительности эта вражда сказывалась на политической жизни и в XVI веке и, конечно же, сыграла свою роль в том, что Маргарет Поул, последняя представительница династии Плантагенетов и живой осколок той эпохи, которую мы сегодня называем Войной Алой и Белой розы, закончила свою жизнь на плахе.

Жертвами этих конфликтов стали десятки близких и дальних родственников Маргарет. Ее отцу Джорджу, герцогу Кларенсу, было всего двадцать восемь, когда по приказу брата, короля Эдуарда IV, его казнили за измену, утопив в бочке со сладким греческим вином мальвазией. Поговаривали, что в память об этом Маргарет всегда носила на браслете миниатюрный винный бочонок[5]. Оба ее дяди по отцовской линии были убиты в решающих сражениях 1470–1480-х. Двое ее дедушек тоже погибли на поле боя, и голову одного из них с прибитой бумажной короной подняли на шесте над городскими воротами Йорка. Брат Маргарет, Эдуард, граф Уорик, за которым этот титул официально так и не признали, бóльшую часть жизни провел в заключении в лондонском Тауэре. В ноябре 1499 года, когда поползли слухи о том, что заговорщики хотят освободить двадцатичетырехлетнего Эдуарда из тюрьмы, Генрих VII приказал отрубить ему голову. Старшего сына Маргарет, Генри Поула, барона Монтегю, казнили в январе 1539 года. Старший внук, наследник титула Монтегю, которого тоже звали Генри, умер в заключении в Тауэре после 1542 года. История семьи Поул с 1470-х по 1540-е годы — это история ее жесткого истребления тремя разными монархами. Случай Поулов далеко не уникален, но они стали последней могущественной аристократической династией, полностью уничтоженной в ходе Войны Роз.

Убийства знатных мужчин и женщин в Англии были привычным делом, но это нисколько не умалило того потрясения, которое вызвала в Европе бессердечная расправа над Маргарет Поул. К 13 июня весть о казни достигла Антверпена, а неделей позже о ней узнали при дворе императора[6]. В начале августа второй сын графини, Реджинальд Поул, перебежчик и католический священник, дослужившийся до сана кардинала, с горечью писал архиепископу Бургоса Хуану Альваресу де Толедо о том, что его мать «погибла не по закону природы, а была жестоко убита тем, от кого этого следовало менее всего ожидать, так как он был ее племянником». Единственным утешением для Реджинальда стало то, что его мать приняла мученическую смерть. «Испытать те же страдания, что Христос, его апостолы, многие мученики и невинные девы, — это не позор», — писал Поул. Тем не менее далее он с неприязнью сравнил Генриха VIII с тиранами Античности: Иродом, Нероном и Калигулой: «В своем беззаконии этот человек намного превзошел их в жестокости и, прикрываясь подобием справедливости, казнил невиннейшую женщину, которая была его родственницей, дожившей до преклонных лет, и славилась своей добродетелью»[7].

Однако было бы лицемерием изображать Генриха VIII бессердечным убийцей в ряду добропорядочных королей. Он, бесспорно, отличался жестокостью и беспощадностью, в том числе в отношении членов собственной семьи, но такие уж были времена. Смерть Маргарет определенно положила конец кровавой резне, продолжавшейся с 1450-х годов. В тот момент, когда ее изуродованное тело упало на землю, во всей Англии едва ли удалось бы сыскать человека, в чьих жилах текла хотя бы капля крови королевской династии Плантагенетов, за исключением самого Генриха VIII и троих его детей. Кровопролитие длиной почти в столетие завершилось не по чьей-то воле, а само по себе, потому что все возможные жертвы были уже мертвы.

Одной из первых выражение «Войны Роз» использовала британская писательница XIX века и королевская наставница леди Мария Калькотт. Ее детская книга «История Англии для маленького Артура» впервые была опубликована в 1835 году. Описывая вооруженные конфликты, захлестнувшие Англию в XV веке, Калькотт писала: «На протяжении более чем тридцати последующих лет гражданские войны в Англии называли Войнами Роз»[8]. Она одновременно была права и ошибалась. Эта формулировка не встречается нигде до первой четверти XIX века, но представление о том, что страну разрывали на части соперничавшие друг с другом дома Ланкастеров и Йорков, чьими эмблемами соответственно были алая и белая розы, уходит корнями в XV век.

В Средние века розы во всей Европе были очень популярным символом и в зависимости от их цвета использовались в политике, литературе, искусстве и имели различное, порой противоположное значение. Джованни Боккаччо, итальянский поэт XIV века, в «Декамероне» использовал красную и белую розы как метафору переплетенных друг с другом любви и смерти[9]. В манускриптах розы рисовали на полях, ими же украшали заглавные буквы в молитвенниках, календарях и научных текстах[10]. Семьи английских аристократов использовали розы на гербах как минимум с XIII века, со времен правления Генриха III[11]. Но с конца XV века в Англии алые и белые розы все чаще ассоциировались с судьбами претендентов на корону.

Первой королевской розой была белая роза дома Йорков, потомков Ричарда, герцога Йоркского, который заявил о своих правах на престол в 1460 году. Его сын Эдуард в 1461 году стал королем Эдуардом IV, и белая роза стала одним из символов, сопровождавших его правление. И в самом деле, в юности Эдуарда называли «розой Руана», и после одержанных им военных побед его сподвижники распевали «да будет благословен этот цветок!»[12]. Спустя пару десятков лет белая роза превратилась в знак памяти об Эдуарде, особенно у тех, кто стремился подчеркнуть свою близость к нему и продемонстрировать право первенства на трон.

Красная роза встречалась гораздо реже, но в 1480-е этот символ позаимствовал и повсеместно стал использовать Генрих Тюдор (будущий Генрих VII). Из монархов впервые о красной розе вспомнил Генрих Болингброк (позже Генрих IV), который во время знаменитого судебного поединка с Томасом Моубреем в 1398 году приказал украсить свои павильоны цветами[13]. По некоторым не слишком надежным свидетельствам, красные розы также были связаны с внуком Генриха IV — Генрихом VI. Но только после битвы при Босворте в 1485 году они расцвели на королевском гербе, подчеркивая право Генриха VII на корону и его связь со старыми герцогами Ланкастерскими. В то время красную розу противопоставляли белой, пытаясь сделать имевшие мало оснований притязания Тюдоров на престол более весомыми («для мести Белой Алая роза расцвела», — писал хронист, усердно следуя генеральной линии, выработанной после битвы при Босворте)[14]. По приказу Генриха VII писцы, художники и библиотекари покрывали документы красными розами, подчас перерисовывая иллюстрации в манускриптах, принадлежавших предыдущим монархам, и добавляли роскошные миниатюры с вплетенным в них любимым цветком короля[15].

Все чаще о красной розе вспоминали, обращаясь к прошлому, — после 1485 года ей на смену пришла так называемая роза Тюдоров, состоявшая из белой и алой роз, которые то накладывались друг на друга, то были разделены на четверти, то переплетались друг с другом. Роза Тюдоров символизировала слияние двух враждовавших династий Ланкастеров и Йорков и политическое единство, которое, как считалось, было достигнуто, когда в 1486 году Генрих VII женился на дочери Эдуарда IV Елизавете Йоркской. Этот новый символ придал английской политике романтический оттенок. Полвека распрей и кровопролитий объяснялось расколом двух семей, которые теперь примирил брак, призванный объединить их и покончить с междоусобицей. Когда в 1509 году на трон взошел сын Генриха VII Генрих VIII, придворный поэт Джон Скелтон, который рос в период жесточайших столкновений, писал: «Из розы алой и розы белой теперь выросла одна роза». Таким образом, идея о «войне Алой и Белой розы» и, что еще важнее, о том, что конец ей положило воцарение Тюдоров, стала к началу XVI века общим местом. Такое прочтение событий прижилось, потому что предлагало простой и мощный сюжет, историю, которая делила мир если не на черное и белое, то на красное и белое и безоговорочно подтверждала права Тюдоров на трон. И более поздние авторы — историки эпохи Тюдоров Эдвард Холл и Рафаэль Холиншед, драматурги елизаветинского времени, такие как Уильям Шекспир, мыслители XVIII века, например Даниэль Дефо и Дэвид Юм, романисты XIX века, такие как Вальтер Скотт, — не могли удержаться от соблазна и, описывая войны того времени, упоминали розы. Но можно ли считать это правомерным?

Увы, нет. Современные историки пришли к заключению, что Войны Роз, несмотря на столь привлекательное название, были гораздо более сложным и непредсказуемым явлением. Период с середины до конца XV века был отмечен вспышками жесточайшего насилия, беспорядками, военными столкновениями и кровопролитием. Так часто силой трон не захватывали больше никогда, королевская власть ослабла, английское дворянство участвовало в военных политических переворотах, это было время убийств, измен, заговоров и мятежей. Прямые потомки последнего короля из династии Плантагенетов, Эдуарда III, были безжалостно истреблены, после чего на сцене появилась новая династия Тюдоров, претендовавшая на престол по праву крови, которое в их случае было как минимум весьма зыбким, если существовало вообще. В этот опасный и нестабильный период политическую жизнь Англии определяли неординарные личности — мужчины и женщины, порой проявлявшие невообразимую жестокость и бесчеловечность. Масштаб насилия, размах и количество сражений, быстро меняющиеся симпатии и устремления соперников, а также невиданные доселе проблемы, с которыми они сталкивались, озадачивали современников и до сих пор ставят в тупик многих историков. В этом одна из причин, почему простое объяснение, будто это история двух враждующих семейств, которые сперва разошлись, а затем воссоединились, возникнув в XVI веке, просуществовало так долго. К тому же в XVI веке именно эта версия продвигалась по политическим соображениям. Тюдоры, особенно Генрих VII, активно насаждали миф о красной и белой розе, опираясь на те же методы пропаганды, что использовались во время Столетней войны для поддержки англо-французской монархии. И они весьма в этом преуспели. Даже сегодня, после того как несколько поколений историков предлагали более глубокое объяснение подоплеки Войны Алой и Белой розы, опираясь на исследования позднесредневекового права, экономики, культуры и политической мысли, как только на экране, в массовой литературе или прессе речь заходит о XV веке, в первую очередь всплывает история противостояния Ланкастеров и Йорков. Победа осталась за Тюдорами: само понятие «Война Роз» показывает, насколько эта династия преуспела в том, чтобы овеять себя легендой. В искусстве мифотворчества ей не было равных.

В этой книге пересекаются несколько историй. Прежде всего мне хотелось нарисовать максимально правдивую картину той суровой тревожной эпохи и, насколько это возможно, избежать позднейших искажений историографии времен Тюдоров и XVI века и показать, каким на самом деле был XV век. Нам сразу же бросятся в глаза катастрофические последствия почти полного краха королевской власти в правление Генриха VI. Он взошел на престол плачущим младенцем, а завершил свое правление неуклюжим глупцом, умудрившимся спровоцировать невиданный доселе в Европе позднего Средневековья конфликт. Это история не о тщеславных аристократах, пытавшихся устроить переворот ради личной выгоды, не о «бастардном феодализме» и о том, как «сверхмогущественные дворяне» замыслили погубить королевство, в чем в разное время видели причину войн. Это история государства, на которое со всех сторон сыпались бедствия, государства, пострадавшего от неумелого правления. Это история о королевстве, которое погрузилось в пучину гражданской войны, несмотря на все попытки его самых влиятельных подданных предотвратить катастрофу.

Благодаря усилиям ряда одаренных мужчин и женщин бездарное правление Генриха VI продлилось почти тридцать лет. Но на большее их не хватило. Во второй части истории мы обратимся к тому, какие последствия повлекло за собой решение человека, который посчитал, что для погрузившегося во тьму королевства лучше будет не помогать слабому монарху править более разумно, а отодвинуть его в сторону и самому надеть корону. Средства, которые Ричард, герцог Йоркский, использовал для достижения этой цели, были не новы, но привели к разрушительным последствиям. Кризис власти дополнился кризисом легитимности, так как йоркисты утверждали, что они не просто смогут править страной более эффективно, а будут делать это по праву крови. Вторая часть нашей истории описывает, как развивался и в итоге разрешился конфликт в период правления деятельного и предприимчивого короля Эдуарда IV, который восстановил власть и престиж короны, наладил грамотное управление страной, и к моменту его смерти обстановка в Англии отчасти нормализовалась.

В третьей части мы попробуем ответить на простой вопрос: как все-таки в этих обстоятельствах Тюдорам удалось стать королями и королевами Англии? Семья, появившаяся в результате невероятного тайного брака овдовевшей французской принцессы и ее уэльского слуги в конце 1420-х, никогда не должна была оказаться рядом с троном. Тем не менее, когда в 1483 году Эдуард IV умер и его брат Ричард III захватил власть и убил сыновей Эдуарда, Тюдоры внезапно вышли на авансцену. Третья линия нашего рассказа описывает их путь к тому, чтобы стать королевской династией, самой величественной и грандиозной в истории Англии. Эта победоносная семья могла родиться только из хаоса и резни XV века, и, только продолжая проливать кровь, могла она удержаться на вершине. В этой книге, помимо истории Войны Алой и Белой розы, мы погрузимся еще глубже в раннюю историю Тюдоров и постараемся увидеть их такими, какими они действительно были в XV веке, а не такими, какими они предстают в созданных ими же мифах.

Также речь пойдет о борьбе Тюдоров за трон после 1485 года, о том, как формировалась их история Войны Роз и как они создали настолько популярную и убедительную версию событий XV века, что она не только стала главной в историческом дискурсе XVI века, но и дожила до наших дней.

В этом и состоит моя цель. В предыдущей своей книге «Плантагенеты»[16] я рассказал о том, как была основана величайшая династия средневековой Англии. Теперь же речь пойдет о том, как она была уничтожена. Две эти книги не совсем следуют друг за другом хронологически, но, надеюсь, дополняют друг друга. Здесь, как и раньше, я хотел бы рассказать невероятную историю королевской семьи так, чтобы это было научно обоснованно, информативно и увлекательно. Как всегда, я благодарен моему блестящему литературному агенту Джорджине Кейпел за терпение и хорошее настроение. Я также бесконечно благодарен проницательному редактору из издательства Faber в Великобритании Уолтеру Донохью и не менее прекрасной Джой де Менил из издательства Viking в США. Благодаря им и их команде писать эту книгу было сплошным удовольствием. Я также благодарен сотрудникам библиотек, архивов, замков и мест сражений, которые я посетил, пока работал над книгой. Отдельно хотел бы поблагодарить сотрудников Лондонской библиотеки, Британской библиотеки и Национального архива, где последние пару лет я проводил много времени. Я посвящаю эту книгу своей жене, Джо Джонс, которая вместе с нашими дочерями, Вайолет и Иви, снова с любовью и юмором сносила мое сочинительство.

Но вернемся к нашему рассказу. Чтобы до конца понять, как правление Плантагенетов потерпело крах и как была основана династия Тюдоров, нам следует начать не с 1450-х, когда английская политика начала трещать по швам из-за насилия и военных действий, не с 1440-х, когда появились первые признаки политического кризиса, и даже не с 1430-х, когда родились первые «английские» предки королей из династии Тюдоров. Мы начнем рассказ с 1420 года, когда Англия была могущественнейшей державой Западной Европы, английский монарх слыл властелином мира и представлялось, что впереди страну ждет блестящее будущее. Мысль о том, что при жизни всего одного поколения Англия превратится в самое неспокойное королевство Европы, тогда показалась бы абсурдной. Как и большинство трагедий, наш рассказ начинается с момента славы. Что ж, вперед!

Дэн Джонс

Баттерси, Лондон, февраль 2014 года

Часть I

Истоки

1420–1437

Мы были в добром здравии. Король Генрих VI
Король всего мира

Она вышла замуж за солдата. В воскресенье на Троицу, в июне 1420 года, незадолго до полудня, под звуки торжественной музыки в изящной приходской церкви Сен-Жан-о-Марше в Труа собрались роскошно одетые лорды, рыцари и благородные дамы. Они прибыли сюда для того, чтобы стать свидетелями союза двух великих семей, долгое время враждовавших друг с другом. Венчание по французскому образцу провел архиепископ Санса, и Екатерина Валуа, младшая дочь безумного короля Франции Карла VI и измученной его недугом Изабеллы Баварской, стала женой английского короля Генриха V.

Екатерине к тому времени исполнилось восемнадцать. У нее были тонкие черты лица, маленький аккуратный рот, высокие скулы и круглые глаза. Хрупкая шея слегка склонялась на одну сторону, но это был единственный недостаток принцессы, находившейся в расцвете юности. Она выходила замуж за закаленного в боях воина. У Генриха были плотно сжатые губы и длинный нос, которым отличались все короли из династии Плантагенетов. А темными, слегка навыкате глазами он напоминал отца, Генриха IV. Волосы короля были коротко острижены по тогдашней моде, на хмуром, гладко выбритом лице виднелись шрамы. Глубокую отметину на щеке справа от носа он получил во время сражения, когда ему было всего шестнадцать, — наконечник стрелы вошел так глубоко, что извлекал его полевой хирург. В свои тридцать три Генрих V был самым искусным воином среди европейских правителей. И в день собственной свадьбы выглядел он соответственно. «От него и его приближенных исходила такая торжественность и величие, как будто в тот миг он был королем всего мира», — писал высокородный и имевший обширные связи французский хронист Ангерран де Монстреле[17].

Две недели кряду в разоренных войной окрестностях Труа, древней столицы графства Шампань в ста милях к юго-востоку от Парижа, яблоку негде было упасть от английских солдат. Генрих приехал в город 20 мая вместе с двумя братьями: Томасом, герцогом Кларенсом, и Джоном, герцогом Бедфордом. Их сопровождало множество высокородных военачальников и около 1600 рядовых, по большей части лучников. Места в пределах городских стен не хватило, и простые солдаты расположились в окрестных деревнях. Сам король остановился в западной части города в гостинице «Корона» рядом с рыночной площадью. Отсюда он величественно наблюдал за финальными стадиями переговоров о мире между воюющими королевствами Англии и Франции.

Отец нынешнего короля умер семь лет назад — в 1413 году, — и за это время ему удалось навести порядок в неспокойном королевстве. При Генрихе IV на страну обрушивался один кризис за другим, и многие из них корнями уходили в 1399 год, когда Генрих сверг с престола Ричарда II и, после того как тот попытался бежать из тюрьмы, отдал приказ убить его. Шаткое правление Генриха IV началось с кровопролития.

Ричард не был популярным королем, но захват трона Генрихом IV поставил легитимность власти под сомнение. Генриху постоянно не хватало средств, Уэльс сотрясали мятежи под предводительством Овайна Глендура. Неспокойно было и на севере, где во время одного из восстаний архиепископу Йоркскому отрубили голову как изменнику. Король часто и подолгу болел, что привело к конфликту с сыновьями (особенно с младшим Генрихом), стремившимися править от его имени. Опорой королевской власти были люди, которые помогли Генриху взойти на престол, в основном вассалы из герцогства Ланкастерского, находившегося в его личном владении до коронации. Это привело к длительному расколу в английской политике, конец которому могла положить только смерть короля. После очередной болезни 20 мая 1413 года он скончался в Иерусалимской палате в резиденции настоятеля Вестминстерского аббатства.

Генрих V, которому трон достался по праву, а не в результате борьбы за власть, стал бесспорным лидером, объединившим Англию. Он был энергичным, харизматичным и решительным королем, одаренным полководцем и мудрым политиком. Успех сопутствовал ему почти во всем: и в управлении страной, и в военном деле. Он сразу же сделал широкий жест и предложил примирение противникам своего отца. По его приказу вскрыли могилу Ричарда II в Кингс Лэнгли в Хартфордшире и перенесли его останки в Вестминстерское аббатство, где тот завещал похоронить себя рядом с женой, Анной Богемской. Главным для Генриха V было использовать близкие отношения с наиболее влиятельными представителями знати, чтобы возглавить войну с Францией. И в этом он невероятно преуспел: меньше чем за два года ему удалось отодвинуть границу вглубь континента дальше, чем когда-либо на протяжении двух столетий со времен Ричарда Львиное Сердце.

Брак Екатерины Валуа и энергичного молодого короля-воина стал кульминацией его дерзкой внешней политики. Короли Англии веками воевали со своей французской родней, но лишь изредка одерживали победы. C 1337 года оба королевства были втянуты в череду особенно ожесточенных военных столкновений, которые мы сегодня называем Столетней войной. Множество взаимных территориальных претензий поддерживали конфликт, а в основе его лежало притязание Эдуарда III, прадеда Генриха V, на то, чтобы стать законным правителем обоих государств. Но сам Эдуард, непревзойденный полководец и хитроумный политик, так и не смог этого достичь. Женившись на Екатерине, Генрих был близок к этой цели как никто. По итогам договора в Труа, скрепленного печатями в городском соборе 21 мая, король Англии не только получал французскую невесту, но и мог теперь именовать себя (как он сам продиктовал в письме) «Генрих, Божьей милостью король Англии, наследник и регент королевства Франции и сеньор Ирландии»[18]. По договору в Труа семнадцатилетний брат Екатерины Карл, единственный живой сын Карла VI и королевы Изабеллы, лишался права наследовать французский престол в пользу Генриха и его будущих детей. Так французская корона впервые должна была перейти к англичанину.

К браку двух монарших семей и договору в Труа привело бедственное положение французской короны. На протяжении почти тридцати лет Карл VI страдал от приступов паранойи, бреда, шизофрении и тяжелой депрессии, иногда припадки длились месяцами. Первый приступ случился с ним жарким августовским днем 1392 года, когда он вместе с армией находился неподалеку от Ла-Манша. Карл страдал от жажды, был напуган недавним покушением на одного из ближайших друзей, а еще его привела в ужас встреча с местным сумасшедшим, который прокричал, что впереди короля ждет предательство. На Карла нашло помрачение, и он с мечом набросился на приближенных, за час убив пятерых[19]. В себя он пришел только через шесть недель, и с этого момента психотические эпизоды преследовали его до конца жизни.

Врачи того времени винили в безумии Карла черную желчь, избыток которой вызывал меланхолию и делал человека восприимчивым к потрясениям и болезням. Поговаривали также, что недуг достался ему в наследство от матери, Жанны де Бурбон, которая после рождения седьмого ребенка, дочери Изабеллы, пережила сильнейший нервный срыв[20]. Каким бы ни был диагноз короля, политические его последствия оказались катастрофическими. Приступы безумия из года в год калечили тело и душу Карла, лишая его дееспособности. Он забывал собственное имя, забывал, что он король, что у него есть жена и дети. Он относился к королеве с подозрением и враждебностью и пытался разбить посуду и стекла с изображением ее герба. Иногда Карла начинало трясти, и он кричал, что тысяча острых железных шипов пронзают его плоть. Он бегал по Отель Сен-Поль, королевской резиденции в Париже, пока не падал, обессилев. Слуги боялись, что король выбежит на улицу и опозорит себя, и заложили почти все двери. Месяцами напролет он отказывался мыться, переодеваться и спал урывками. Известен случай, когда слуги, проникшие в его покои, чтобы вымыть короля и сменить на нем одежду, обнаружили, что тело Карла покрыто коркой из волдырей, а лицо вымазано фекалиями. Для управления страной в периоды все более частых обострений его болезни был созван регентский совет. Но даже в те моменты, когда Карла считали способным править, его могущество подрывал тот факт, что он в любой момент мог снова впасть в безумие.

Помешательство Карла VI привело к вакууму власти во Франции. В Средневековье корона должна была венчать здоровую и ясную голову. Психическое расстройство короля повлекло за собой или по меньшей мере усугубило междоусобицу, вспыхнувшую в 1407 году между двумя сильными группировками французских аристократов и их сторонниками. Главными противниками были Филипп II Смелый, герцог Бургундский, и брат короля Луи Орлеанский, герцог де Валуа. Причинами их вражды стали споры за землю, взаимная неприязнь и, что самое главное, борьба за влияние на регентский совет. 23 ноября 1407 года по приказу Жана Бесстрашного, сына и наследника Филиппа Смелого, Людовик Орлеанский был заколот на одной из парижских улиц пятнадцатью мужчинами в масках. После этого случая убийства и предательства стали неотъемлемой составляющей французской политики. Старший сын Луи, Карл, заключил союз со своим тестем, Бернаром, графом д\'Арманьяком, и Франция распалась на два равных по силам противоборствующих блока, к которым примкнули самые влиятельные люди королевства. Так началось противостояние бургиньонов и арманьяков.

Генрих V блестяще сыграл на конфликте двух сторон. В 1412 году он вступил в союз с арманьяками, предложив им поддержку в обмен на признание английского господства над важнейшими территориями на юго-западе Франции, которые издавна были связаны с английской монархией: Пуату, Ангулемом и Перигором. Но этот союз не был долговечным. К 1415 году Генрих потребовал, чтобы Нормандия, Анжу, Мэн, Турень и Бретань также отошли английской короне. Это не было захватом случайных земель — Генрих требовал вернуть территории, которые в XII веке принадлежали его предкам-Плантагенетам: Генриху II и Ричарду Львиное Сердце. Когда арманьяки ответили отказом, Генрих вторгся в Нормандию, осадил и занял Арфлер, порт близ устья Сены. Затем со своим войском он прошел почти всю страну и 25 октября 1415 года, в День святого Криспиана, встретился с огромной французской армией под Азенкуром.

Два войска сошлись на распаханном поле. После прошедшего ливня ноги солдат вязли в густой грязи. Несмотря на то что французская армия была раз в шесть больше, за счет превосходной тактики и выдающегося командования преимущество оказалось на стороне англичан. Генрих полагался в основном на лучников, которые могли посеять хаос на поле битвы. От атак кавалерии король защитил их, окружив воткнутыми в землю заостренными кольями. И лучники отблагодарили его, пуская одну стрелу за другой в сторону французов и их лошадей, а затем в пеших латников, которые пытались пересечь поле боя. Численное превосходство ничего не значило, когда с неба дождем сыпались стрелы, а за этим последовала кровавая битва. По словам одного очевидца, «живые падали на мертвых, и те, кто падал на живых, тоже погибали». Для французов сражение стало настоящей катастрофой: они потеряли более десяти тысяч человек, тогда как англичане — всего около ста пятидесяти[21].

Чтобы не дать врагам перегруппироваться, после битвы Генрих приказал убить тысячи пленных и раненых, оставив в живых только высокопоставленных заложников, за которых потребовал выкуп. Несмотря на такой неблагородный и жестокий поступок, как одержавший громкую победу он был провозглашен героем. Когда новости о случившемся под Азенкуром достигли Англии, страну охватило ликование. А когда сам Генрих вернулся в Лондон после сражения, его приветствовали как нового Александра. Мальчики и девочки с золотой краской на лицах, переодетые ангелами, распевали «Да здравствует цветок Англии, рыцарь христианского мира!», а на улицах выстроили огромные бутафорские замки. «Нет никаких свидетельств, чтобы какой-либо еще король Англии добился столь многого за столь короткий срок и вернулся в свое королевство с таким триумфом», — писал в восхищении хронист[22].

В последующие годы Генрих одержал во Франции несколько еще более впечатляющих побед. В июле 1417 года он развернул широкое наступление на Нормандию: высадился в устье реки Тук, осадил и безжалостно разграбил Кан, а затем взял стратегически важные города: Эм, Се, Аржантан, Алансон, Фалез, Авранш и Шербур, а также все крупные города и замки, лежавшие на его пути[23]. Столица герцогства город Руан находился в осаде с июля 1418-го до января 1419 года и из-за жестокого голода вынужден был сдаться. Беженцам, изгнанным из города, не позволили пересечь английскую линию фронта, и они умирали голодной смертью на «ничьей земле». К концу лета Генрих стал фактически первым английским королем, правившим Нормандией, со времен своего предка короля Иоанна, изгнанного из Франции Филиппом II в 1204 году. До Парижа было рукой подать.

Англичане вот-вот могли пройти вниз по Сене и достичь Парижа, и объятая ужасом Франция погрузилась в хаос. Если бы бургиньоны и арманьяки преодолели разногласия и вместе выступили против Генриха, королевство могло быть спасено. Но они не смогли. На встрече двух сторон, состоявшейся 10 сентября 1419 года на мосту в городе Монтеро, Жан Бесстрашный, герцог Бургундский, под чьим контролем находились король, королева и двор, был убит сторонником арманьяков — тот топором размозжил герцогу лицо и голову. (Еще много лет после этого череп герцога как диковину хранили монахи-картезианцы в Дижоне. Настоятель, показывая его заехавшему в монастырь королю Франциску I, пояснял, что через пролом в черепе англичане и попали во Францию.) После этого королева Изабелла и бургиньоны смирились бы с любым исходом войны, лишь бы не заключать мир с ненавистными предателями-арманьяками. Они предложили Генриху мир в обмен на самое дорогое, что у них было, — французскую корону[24]. Сознание Карла VI к тому времени помутилось настолько, что он не способен был принимать участие в переговорах о будущем престола. Мир был подписан в соборе в Труа 21 мая 1420 года. Первый пункт договора утверждал брак принцессы Екатерины и Генриха V, короля Англии, а теперь еще и «наследника и регента королевства Франция».

Этот брак стал судьбоносным для обоих королевских домов. Французские принцессы и раньше выходили замуж за английских королей из династии Плантагенетов: именно союз Эдуарда II и Изабеллы Французской в 1308 году привел к смешению кровей двух соперничавших друг с другом королевских домов и в первую очередь спровоцировал Столетнюю войну. Но никогда ранее династии английских и французских монархов не объединялись для того, чтобы обе короны надел один король. Это должно было произойти, когда смерть наконец-то смилостивилась бы над пятидесятиоднолетним несчастным безумцем Карлом и прибрала бы его.

Церемония была пышной. Один хронист позже отмечал, что при помолвке Генрих в знак почтения подарил Екатерине красивое и очень дорогое кольцо[25]. Он также преподнес церкви, в которой они обвенчались, солидную сумму в двести ноблей. Свадьба проходила по французскому образцу, и перед первой брачной ночью супругов сопровождала в спальню целая процессия, архиепископ благословил королевское ложе и дал молодым отужинать супом и вином[26].

В своих письмах домой гости-англичане упоминали о свадебных празднествах лишь вскользь — на повестке дня были вещи посерьезнее. Сразу же после венчания король сообщил рыцарям из ближайшего окружения, что на следующий день они покинут Труа и возьмут в осаду Санс, находившийся на расстоянии одного дневного перехода к западу. Там вместе со своими сторонниками-арманьяками укрывался брат Екатерины, Карл, претендовавший на престол. Не было и традиционного для свадебных торжеств рыцарского поединка. Один парижанин в дневнике сообщил, будто Генрих сказал своим людям, что настоящая схватка под Сансом несоизмеримо важнее потешных боев на турнире: «Мы все можем биться и состязаться и доказать свое мужество и достоинство, так как нет в мире большей доблести, чем наказать злодеев, чтобы дать жить бедным людям»[27].

Генрих со своими сторонниками двинулся дальше продолжать эту долгую кровавую войну, а Екатерине позволено было путешествовать вместе с матерью и отцом. Всю зиму она наблюдала, как солдаты ее мужа, продвигаясь вперед, осаждают город за городом, заставляя оголодавших или обескровленных врагов сдаться. 1 декабря 1420 года она стала свидетельницей того, как ее отец сопровождал Генриха во время его первого официального въезда в Париж. Заключенный в Труа договор вступил в силу, а процесс лишения права наследования ее брата, которого в официальных английских документах называли «Карл, именующий себя дофином», завершился[28]. Два месяца спустя Екатерина оставила родину и отплыла из Кале в Дувр, чтобы начать новую жизнь за морем. 1 февраля 1421 года она сошла на берег, и тут же началась подготовка к ее коронации.

Англия, какой в начале 1421 года ее увидела Екатерина, была мощной стабильной державой. Пожалуй, никогда еще ей не доводилось быть столь политически единой, как в правление Генриха[29]. На протяжении нескольких столетий монархи из династии Плантагенетов постоянно расширяли границы своей власти, правя страной (как правило) в плодотворном согласии с крупными феодалами, пэрами, членами нижней Палаты общин и церковью. Англия, безусловно, была военной державой с высокими налогами, которые шли на заморские авантюры, но после Азенкура и последующих побед всеобщее ощущение триумфа помогло королевству воспрять, несмотря на тяжкое финансовое бремя. Томас Уолсингем, хронист из аббатства Сент-Олбанс в Хартфордшире, писал, что за год до приезда Екатерины многие жили «в бедности и отчаянно нуждались в деньгах… даже простые люди едва могли наскрести несколько пенни на то, чтобы сделать достаточные запасы зерна», он также отмечал, что «этот год был богат пшеницей и принес обильный урожай фруктов»[30].

В Средние века государство часто сравнивали с человеческим телом, в котором король был головой. «Когда голова слаба, слабо и тело. Без умелого короля народ дурнеет и распускается», — писал поэт и моралист того времени Джон Гоуэр[31]. В этом отношении Англия и Франция разительно отличались. Генрих, без сомнения, был эффективным, возможно, даже сверхэффективным правителем, и неудивительно, что его королевство процветало. Будучи подростком, он получил отличное образование, необходимое политику, и, став взрослым, действовал решительно и искусно, опираясь на нерушимое, данное от рождения право управлять страной. Он был очень харизматичным, знать любила его и верила ему. Благодаря военным успехам ему удалось создать крепкое воинское братство. У него было три верных ему, талантливых брата: Томас, герцог Кларенс, Джон, герцог Бедфорд, и Хамфри, герцог Глостер. Все они были незаменимы и в управлении страной, и в заграничных военных кампаниях. Английская церковь дала Генриху добро на преследование лоллардов, секты еретиков, которые придерживались учения Джона Уиклифа и имели неортодоксальные взгляды на догматы католической церкви и истинность ее учения. Он обложил подданных высокими налогами, но его личные расходы были на удивление скромны, средства из казны распределялись разумно, а средства, выделяемые на военные действия, оставались под контролем. Жителям английских графств нравились бескомпромиссность и непредвзятость Генриха, с которыми он стремился восстановить королевскую власть и искоренить анархию, охватившую страну в правление его отца. Преступников часто призывали на военную службу — теперь они могли удовлетворить свою тягу к насилию без ущерба для английского общества, разоряя и сжигая французские деревни[32].

Всевышний, короля храни,
Его народ и его верноподданных,
Даруй ему бесконечную милость,
Чтобы мы радостно могли воспеть:
Deo gracias! [Хвала Господу!][33]

Вот как прославляли короля в одной из популярных песен того времени. И на то были основания: процветающее английское королевство было отражением добродетели могущественного монарха.

Место Екатерины в ее новых владениях определилось сразу же по приезде. Французский хронист Монстреле слышал, что ее «приняли так, будто она была ангелом Господним»[34]. Девятнадцатилетнюю королеву окружила свита, выбранная ее мужем. По сведениям, дошедшим до Уолсингема, двор королевы почти полностью состоял из английских аристократок: «У нее на службе не осталось французов, кроме трех женщин достойного происхождения и двух служанок»[35]. 24 февраля ее короновали в Вестминстерском аббатстве, за этим последовал пир, на котором присутствовала почти вся английская знать и Яков I, король Шотландии, который уже долгое время был заложником при английском дворе. (В 1406 году, когда ему было двенадцать лет, его выкрали английские пираты, и он унаследовал корону, уже будучи в плену. В Англии он получил всестороннее образование и в целом обращались с ним как с почетным гостем.) Пир был торжеством английской кухни. Шел пост, поэтому мясо не подавали, но столы ломились от угрей, форели, лосося, миног, палтуса, креветок, крупных крабов и лобстеров, моллюсков, желе, украшенного геральдическими лилиями, сладких каш и кремов. Воображение поражали изысканные антреме — несъедобные блюда, которые предшествовали каждой перемене основных блюд: пеликаны, леопарды и даже человек верхом на тигре. В каждом из антреме молодая королева была представлена в образе святой Екатерины с колесом, защищающей честь Церкви[36].

После коронации Екатерина покинула Вестминстер и присоединилась к королю в поездке по центральным графствам. По пути в Лестер, где она вместе с Генрихом отпраздновала Пасху, Екатерина проехала через Хартфорд, Бедфорд и Нортгемптон. Англия показалась ей благополучной и гостеприимной. «В городах, которые посетили король с королевой, они получили ценные дары золотом и серебром от жителей и прелатов», — писал хронист Джон Стрич[37]. Генрих не задержался в Англии надолго. Вскоре после Пасхи он получил известие о том, что его старший брат, герцог Кларенс, его помощник и наместник во Франции, был убит в бою в Нормандии. Война не могла ждать, и в июне 1421 года король с королевой пересекли пролив и прибыли в Кале. Екатерина была на третьем месяце беременности.

Будучи в положении, королева пробыла во Франции недолго. Генрих продолжил борьбу с ее братом, а она вернулась в Англию, чтобы дать жизнь еще одному наследнику французского престола. Чтобы благополучно разрешиться от бремени, Екатерина привезла с собой бесценную реликвию — крайнюю плоть Христа. Считалось, что она очень помогает роженицам[38]. С ее помощью 6 декабря, в праздничный День святого Николая, в Виндзорском замке Екатерина родила здорового мальчика. Тут же зазвонили все до единого колокола Лондона и в городских церквях запели «Тебя, Бога, хвалим»[39]. Ребенка назвали в честь отца — по-другому и быть не могло. Но двум Генрихам не суждено было встретиться.

Героические победы Генриха V на полях сражений позволили ему заявить о своем законном праве на короны двух государств. Но для того чтобы эти притязания стали политической реальностью, этому необыкновенному человеку потребовалась вся сила духа. Вмешательство во французскую политику усилило раскол между бургиньонами и арманьяками, так как для последних война теперь стала не чем иным, как борьбой за существование. Сторонники дофина намеревались противостоять Генриху любой ценой и пытались укрепить свои позиции, размещая войска в тех крепостях, где это было возможно. Стало ясно, что очередной военный поход будет долгим и изматывающим предприятием.

Начиная с октября и всю зиму 1421/22 года Генрих руководил осадой маленького городка Мо в нескольких милях к северо-востоку от Парижа. Мо был хорошо укреплен, и его защитники яростно сопротивлялись. Осада, начавшаяся в конце года и затянувшаяся больше чем на шесть месяцев, обернулась бедствием для обеих сторон: гарнизон крепости медленно умирал от голода, а английские солдаты под стенами страдали от зимней стужи. Противостояние затянулось, но Генрих хотел заставить всю Францию признать его права по договору в Труа, а для этого нужно было уничтожить очаги самого упорного сопротивления.

Ближе к концу мая Екатерина оставила новорожденного сына в Англии на попечении нянек и вернулась во Францию, чтобы повидать мужа. Вместе с родителями она провела рядом с ним пару недель. Но уже в начале лета стало ясно, что король не в порядке. В какой-то момент, возможно во время осады Мо, Генрих V заразился дизентерией. Кровавый понос, за которым следовали мучительные боли в кишечнике и тяжелое обезвоживание, часто бывал смертельным, и Генрих об этом знал. Он был опытным военным и наверняка видел, как многих его солдат постигала такая участь. Когда его состояние ухудшилось, Генрих, проявив практичность и предусмотрительность, написал подробное завещание, в котором выразил свою волю относительно того, как должна быть урегулирована политическая жизнь в Англии и Франции после его смерти. 31 августа между двумя и тремя часами ночи он скончался в Венсенском замке, не дожив двух с небольшим недель до тридцати шести. Выдающийся король-воин ушел с той же стремительностью, с какой действовал при жизни. А дома, в Англии, корону должен был унаследовать младенец, которому еще не исполнилось и девяти месяцев. Ему предстояло стать самым юным королем в истории Англии.

Мальчик мог дожить до совершеннолетия (хотя тут не было никаких гарантий), и в этом случае Англия пережила бы самый долгий в своей истории период правления несовершеннолетнего монарха. Подобный прецедент был более чем сомнителен. Со времен Норманнского завоевания три английских короля наследовали корону, будучи детьми, и все они столкнулись с большими трудностями. Генрих III стал королем в шесть лет в 1216 году и в начале правления оказался под контролем властолюбивых министров, которые использовали королевскую власть для обогащения своего и своих сподвижников. Эдуарда III возвели на престол в четырнадцать лет в 1327 году после того, как его отца Эдуарда II силой заставили отречься. На следующие три года вся власть оказалась сосредоточена в руках матери Эдуарда — жадной до власти и жестокой Изабеллы Французской — и ее любовника Роджера Мортимера. Оба были свергнуты в результате кровавого дворцового переворота. Последним монархом, унаследовавшим корону в детстве, стал Ричард II — он взошел на престол в 1377 году в десять лет. Тогда была предпринята попытка править так, как если бы мальчик-король был дееспособным взрослым. Это оказалось трагической ошибкой. Через четыре года после его коронации, в 1381 году, правительство едва не было свергнуто в результате крупнейшего народного крестьянского восстания Уота Тайлера. На период взросления Ричарда пришлись бесчисленные политические распри и беспорядки. Душевные раны его не излечились до самой смерти[40]. В книге Екклесиаста есть строка, которая очень точно отражает состояние Англии при несовершеннолетних правителях: «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок и когда князья твои едят рано!»[41]

Обстановка осложнилась еще больше, когда 21 октября 1422 года умер Карл VI. Ему было пятьдесят три, и, скорее всего, причиной смерти стали последствия его затяжного недуга. Несовершеннолетний Генрих Виндзорский теперь был не только королем Англии. Согласно договору, заключенному в Труа, он также наследовал подвластное Англии французское королевство, все еще объятое войной. Тело французского короля было погребено в усыпальнице в базилике Сен-Дени. Королева Изабелла осталась жить во дворце Сен-Поль в прочно занятом англичанами Париже. Некогда она обладала большой, хоть и спорной, властью и во время обострений болезни мужа управляла страной. Но теперь ее политическому влиянию пришел конец. Англичане распустили непристойные (и, вероятно, ложные) слухи о ее возмутительной распущенности и с легкостью заявили, что дофин на самом деле не был сыном Карла VI. Заморские завоеватели полагали, что после смерти безумного короля Франция досталась им.

На похоронах Карла старший из оставшихся в живых братьев Генриха Джон, герцог Бедфорд, нес перед собой государственный меч, чтобы показать всем, что теперь он как представитель своего племянника олицетворяет действующую власть в королевстве.

Но, несмотря на всю помпезность и браваду, от правды было не убежать: первым правителем двух королевств стал беспомощный крошечный младенец. Почти на два десятка лет, несмотря на щекотливую политическую ситуацию и беспрецедентную военную обстановку, они оставались без мудрого руководства. Ничего, кроме беды, ждать не приходилось.

«Мы были в полном здравии»

Короли-мальчики в XV веке были не в новинку, но каждый раз перед государством вставал ряд сложных вопросов. Монарх-младенец, трехлетний ребенок или даже юноша был способен править, но не управлять. В девять месяцев Генрих VI был бесспорно признан законным и легитимным правителем. Тем не менее, пока он не достиг совершеннолетия или не стал достаточно проницательным для того, чтобы участвовать в управлении страной, все решения в его общественной и личной жизни должен был принимать от его имени кто-то другой. Сам король был не в состоянии назначать сановников и выбирать собственных слуг, вести войну и вершить суд. Он также не мог принимать важнейшие решения, связанные с престолонаследием, на которых основывалась безопасность Англии. Однако все это невозможно было отложить на восемнадцать лет, до момента, когда мальчик превратится в мужчину.

Его отец отчасти предвидел это. В августе 1422 года, находясь на смертном одре, Генрих V собрал сподвижников и оставил им наставления о том, как они должны позаботиться о его сыне и королевстве после его кончины. Согласно дополнениям к завещанию, ответственность за маленького Генриха VI ложилась на брата его деда — Томаса Бофорта, герцога Эксетера. К герцогу переходила полная опека над монархом, он же обязан был выбирать для мальчика слуг. В этом ему должны были помогать люди, беззаветно преданные прежнему королю: прослуживший много лет камергером королевского двора сэр Уолтер Хангерфорд и Генри, барон Фицхью, верный казначей Генриха V. При короле всегда должен был находиться один из них. (Позже их сменили двое военных, также верных его отцу: Джон, барон Типтофт, и Луи де Робесар.) Но что касалось ухода за малышом, тут не было никого лучше матери. И Екатерина де Валуа, сама почти еще ребенок, играла важнейшую роль в воспитании сына в первые годы его жизни.

Двор Екатерины официально был отделен от двора ее сына, но на практике они во многом пересекались. Казна овдовевшей королевы подпитывала финансы сына, также Екатерина влияла на выбор его придворных. За маленьким Генрихом VI ухаживали в основном женщины: главную няньку звали Джоан Эстли, дневную няню — Матильда Фосбрук, камеристку — Агнес Джейкман, прачку — Маргарет Бротерман. Об этих женщинах нам почти ничего не известно, но невозможно представить, чтобы Екатерина не имела права голоса при их выборе, ведь они проводили с мальчиком намного больше времени, чем она сама. Когда Генриху исполнилось два года, бывшая служанка Екатерины, Алиса Бутийер, была назначена королевской гувернанткой. Королевский совет выдал ей официальное разрешение на то, чтобы время от времени пороть Генриха, не опасаясь возмездия, если он будет нарушать дисциплину. Даже когда король повзрослел и в его окружении появилось больше мужчин, влияние Екатерины все равно было заметно. В 1428 году за образование Генриха стал отвечать Ричард Бошам, граф Уорик, которому было наказано внушить мальчику идеалы рыцарства и благородного правления. И духовник Генриха, Джордж Артертон, и главный казначей его двора, сэр Уолтер Бошам, ранее служили при дворе Екатерины[42].

Молодая вдовствующая королева владела обширными землями и имениями по всей Англии и Уэльсу, включая крупные уэльские замки Флинт, Рудлан и Бомарис, внушительную крепость Нерсборо в Йоркшире, замки Хартфорд, Лидс и Плеши в Кенте, а также Уоллингфорд, старинный королевский замок, который был капитально отремонтирован и переделан для нужд и удобства Екатерины. Она жила то в одной из любимых резиденций, то в другой, но чаще останавливалась рядом с сыном в великолепных дворцах в долине Темзы, особенно в Виндзоре, Вестминстере и Элтеме.

Элтемский дворец в Кенте был излюбленной королевской резиденцией более ста лет, и именно там протекали первые годы жизни маленького короля. Екатерина считала дворец просторным, величественным, роскошным и удобным, а маленького Генриха манили многочисленные закоулки, которые можно было исследовать. Дворец окружал обширный, площадью в несколько акров, парк и ландшафтные сады, в которых рос виноград. Каменные мосты изящными арками изгибались надо рвами и вели ко множеству хозяйственных построек. Юный король мог наткнуться на поваров на кухне или в кладовой, уютный аромат свежеиспеченного хлеба тянулся по утрам из пекарни, экзотические пряные запахи окутывали хранилище специй. Дворец стал собственностью английских монархов в 1305 году и начиная с 1350-х трижды существенно перестраивался. В начале правления Генриха были выделены дополнительные средства на то, чтобы сделать дворец более современным и приспособленным для воспитания юного монарха[43]. Элегантные, отделанные деревом комнаты с каменными печами соединялись галереями с большой королевской часовней. По вечерам Екатерина могла принимать гостей в павильоне и в зале для танцев, в то время как двор короля располагался во внутренних помещениях. В центре находились личные покои Генриха: в двух печах полыхал огонь, свет проходил через витражные окна, украшенные птицами, причудливыми орнаментами и личными регалиями Генриха IV, дедушки монарха по отцу. Королевский герб и короны обрамляли девиз старого короля: Soueignex vous de moy («Помните меня»)[44]. В этих покоях и в похожих комнатах в других английских дворцах юный Генрих постепенно взрослел и становился королем. Здесь он возился с игрушками и драгоценностями, которые ему дарили на Новый год, сидел на уроках своего учителя, оксфордского профессора и доктора медицины Джона Сомерсета, зубрил молитвы, по праздникам смеялся над придворными шутами, такими как Жакке Травай, или над актерской труппой евреев из Абингдона. Здесь он учился играть на двух органах, которые были в его распоряжении, и, облаченный в специально для него сделанные «маленькие доспехи», с ранних лет слушал наставления по военному искусству и учился обращаться с мечом. За закрытыми дверями Генрих жил не как король, а как молодой принц. Его воспитывали и учили, любили, развлекали и (иногда) наказывали так же, как и всех мальчиков из монарших семей до него. Но c публичной стороной королевской власти все обстояло гораздо сложнее.

В Англии правительство, как колесо вокруг оси, вращалось вокруг личности короля. Уже сложившийся государственный аппарат был довольно сложно устроен. Клятва, которую король приносил на коронации, обязывала его по государственным вопросам консультироваться с высокопоставленными представителями знати, либо созывая официальный совет, либо менее формально — когда он считал нужным — интересоваться мнением наиболее влиятельных людей в Англии. Когда речь заходила о налогах, королю приходилось действовать совместно с представителями своей страны — Палатой лордов и Палатой общин во время созыва парламента. Правосудие вершили служащие, подчинявшиеся Канцлерскому суду, а государственными финансами занималось казначейство, старинный бюрократический институт.

Но несмотря на всю разветвленность и сложность, английская система управления не могла работать сама по себе. То, насколько успешно действовала государственная машина, и благополучие королевства в целом все еще полностью зависели от личных качеств короля. Свободная воля монарха была тем волшебным ингредиентом, который позволял запустить работу королевского правительства. Король мог разрешать споры между крупными феодалами, бороться с нарушениями и сбоями в государственной системе, в целом быть лидером страны и задавать направление ее развития. Таким образом, уверенный, решительный, умеющий убеждать король-воин Генрих V был способен управлять объединенным государством и поддерживать в нем мир. И напротив: при неуверенном, не внушавшем доверия, неудачливом и неумелом в бою, не наделенном мудростью правителе (каким был Ричард II) королевская власть стремительно слабела, а страну терзали междоусобицы[45].

Само собой, ребенок не мог выполнять все эти королевские функции, и разница между «управлять» и «править» чувствовалась особенно остро. Тем не менее с того дня, как Англия узнала о смерти Генриха V, буквально все политическое сообщество в едином порыве стремилось к тому, чтобы управлять страной от имени короля, распоряжаясь его властью ответственно и с осторожностью.

Согласно предсмертным распоряжениям Генриха, старший из его оставшихся в живых братьев Джон, герцог Бедфорд, теперь отвечал за происходящее во Франции[46]. С таким решением сложно было поспорить: Бедфорд был предполагаемым наследником французского престола, рассудительным, набожным и трудолюбивым человеком, осмотрительным политиком и лордом, во всех делах и облике которого без особых усилий с его стороны сквозило величие человека королевской крови. Куда большие сомнения вызывали распоряжения Генриха, связанные с английским правительством. По одному из дополнений к завещанию, младший брат Генриха Хамфри, герцог Глостер, должен был стать опекуном маленького Генриха VI до его совершеннолетия. Возможно, имелось в виду, что теперь Глостер будет нести личную ответственность за образование и воспитание нового короля. Но также «опекунство» можно было трактовать как полноправное регентство Глостера и то, что подчиняться он будет исключительно королю.

Многие в Англии согласились бы со второй трактовкой, так как почти все были о Глостере самого высокого мнения. Образованный и культурный человек широких познаний и разнообразных интересов: от английской, французской и итальянской поэзии и итальянского гуманизма до алхимии, которая тогда была очень популярна среди интеллектуалов, он нанимал в качестве секретарей иностранных ученых, финансово поддерживал художников и писателей, коллекционировал книги, а при дворе у него царили утонченность и эрудированность. Кроме того, он был ветераном битвы при Азенкуре, а английский народ очень любил его красавицу-жену Якобу Баварскую, графиню Геннегау, на которой Хамфри женился в 1423 году. Многие аристократы из его окружения не разделяли радикально агрессивные взгляды Глостера на внешнюю политику, но, несмотря на это, в Лондоне были уверены, что он защищал торговые интересы страны и будет отстаивать интересы английских торговцев.

И все же, несмотря на все эти качества и бесспорную популярность среди англичан, в Глостера в окружении нового короля верили не все. Он был поклонником высокой культуры, но вместе с тем иногда вел себя эгоистично и смотрел на других свысока. В военной карьере он стремился создать образ рыцаря, но трое его младших братьев производили куда более мощное впечатление: Генрих V был несравненным полководцем и притягивал к себе людей, Томас, герцог Кларенс, не думал о смерти и бесстрашно бросался в бой, Джон, герцог Бедфорд, был расчетливым стратегом. Глостер же шел на поводу у бездумной горячности и упускал из виду тактические соображения. Его стремление добиться любви и восхищения народа отдалило его от братьев, которые тоже заявляли права на власть, и его лидерские позиции были на удивление шаткими. К тому же в 1428 году Глостер разрушил свой рыцарский образ, когда бессердечно отстранил от себя графиню Геннегау, аннулировал их брак и сошелся с одной из ее фрейлин, умной и соблазнительной дочерью барона Элеонорой Кобхем. Оба брата — и старший Бедфорд, и младший Глостер — производили величественное впечатление, но в случае с Хамфри за внешним великолепием почти ничего не скрывалось.

Неудивительно, что, когда условия завещания Генриха V были обнародованы, Глостера общими усилиями попытались отстранить от того места в системе управления, которое дало бы ему личную власть и которого он так страстно желал. Объединившись с другими лордами из королевского совета, сопротивление возглавил герцог Бедфорд. В декабре 1422 года Глостера вызвали на заседание парламента, впервые состоявшееся при новом короле, и даровали ему титул «Покровителя и защитника королевства Англии и английской Церкви и главного советника короля». Сам титул производил сильное впечатление, но существенно ограничивал Глостера, который утрачивал свои права каждый раз, когда старший брат, герцог Бедфорд, возвращался в Англию. Ни Глостер, ни кто-либо другой не становился наместником короля, его наставником, гувернером или регентом. Герцог был всего лишь наиболее видной фигурой среди тех, кто вошел в попечительский совет — первый подобный прецедент в английской истории, — задачей которого было управлять от имени Генриха, но так, чтобы король-ребенок воспринимался как самостоятельная публичная фигура.

Глостер был жестоко разочарован. И даже крупное жалованье, которое он получал сообразно новому титулу, не отменяло того факта, что его обошли и что даже его родной брат, с которым в целом герцог был в хороших отношениях, счел его неспособным самолично управлять Англией. Однако, надо отдать ему должное, Глостер не отошел от политики и не задумался над тем, чтобы поднять мятеж. Его гордость была уязвлена тем, что его отстранили, но, похоже, он, как и все приближенные монарха, осознавал, что после смерти Генриха V страна оказалась в опасности. Общими усилиями нужно было обеспечить стабильное правление до совершеннолетия короля или как минимум на ближайший десяток лет. Иначе Англии грозило бы такое же бедственное положение, в каком пребывали заморские соседи-французы. В свете этого решение отстранить Глостера и отдать предпочтение коллегиальной форме правления, создавая иллюзию того, что маленький король и есть истинный правитель, можно было считать в равной степени и выворачиванием государственной системы наизнанку, и — одновременно — блистательным ходом.

Впервые в присутствии короля парламент собрался в Вестминстере осенью 1423 года, когда Генриху VI не исполнилось еще двух лет. У средневекового парламента не было собственной власти, этой властью его наделял правитель, будь то младенец, взрослый мужчина или страдающий недержанием старик. Поэтому в пятницу 12 ноября королева Екатерина приготовилась вместе с сыном покинуть его детскую в Виндзоре и, проехав с ним через зажиточные города и деревни на северном берегу Темзы, доставить короля в Вестминстер, где в соответствии с давней традицией он встретится с представителями своих подданных. Виндзорский замок был еще великолепнее Элтемского дворца, он словно вышел из сказок и вобрал в себя все, что ассоциировалось с благородной монархией и рыцарством. Над окружавшим его рвом поднимался лес башен и башенок, внутри располагались великолепно расписанные залы и роскошные жилые покои, а также пышно украшенная часовня Святого Георгия, являющаяся также часовней ордена Подвязки. Именно из этого безмятежного места на второй неделе ноября и увезли маленького короля, которому было всего 23 месяца и в котором начала просыпаться собственная воля, которой он вскоре лишится.

Генриху эта поездка представлялась сомнительной. Несмотря на благополучное ее начало и неусыпную заботу нянюшек, путешествие не доставляло ему радости. После первого дня в дороге процессия остановилась переночевать в Стейнсе. Утром в воскресенье 13 ноября, когда Генриха поднесли к матери, которая уже сидела в карете и была готова выехать в сторону Кингстона и Вестминстера, король закатил по-настоящему королевский скандал. «Он кричал, визжал, метался и плакал и не позволил нести его, — писал один лондонский хронист, — поэтому его отнесли обратно на постоялый двор, где он провел все воскресенье»[47]. Только пробыв в своих комнатах еще сутки, Генрих успокоился и позволил отвезти себя в парламент. И вот наконец 18 ноября он прибыл и, сидя на коленях у матери, был представлен подданным. Вероятно, Генрих без всякого интереса выслушал благодарности спикера парламента от Палаты общин Джона Расселла, который говорил о том, какое огромное «удовольствие и радость его величество доставил всем, прибыв и заняв свое законное место в парламенте»[48].

Все это может показаться изощренной и странной политической игрой, но она тем не менее имела важнейшее значение для всех ее участников. Королевская власть была священна, и предпринимались все усилия, чтобы вовлечь маленького Генриха в исполнение необходимых ритуалов. Каждодневными делами занимался совет, действовавший согласно установленным правилам и имевший постоянный состав. С самого начала в него входили семнадцать человек, которые согласовали порядок и процедуру собраний. Для принятия решений необходим был кворум из четырех человек. Совет вел подробные протоколы, записывал имена тех, кто принял то или иное решение, и выполнял основные функции королевской власти. Он торговал титулами и должностями, только если это было финансово выгодно короне, а не для того, чтобы оказать кому-то политическое покровительство. Он обладал тайной, но абсолютной властью над всей королевской казной и являл собой настолько непредвзятый политический орган, насколько это было возможно.

При этом короля при первой же возможности старались вовлечь в эту игру. В первый месяц правления Генриха в Виндзоре прошла торжественная церемония передачи Большой печати Англии — важнейшего инструмента королевской власти — из рук лорда-канцлера прежнего короля, Томаса Лэнгли, епископа Дарема. Обступившие мальчика в его покоях виднейшие представители знати и епископы Англии внимательно наблюдали за тем, как «канцлер передал королю Генриху мешочек из белой кожи, скрепленный печатью означенного консула, с большой золотой печатью покойного короля внутри, и король [руками герцога Глостера] передал ее на хранение [хранителю архива свитков], который увез ее в Лондон»[49]. На следующий день печать отнесли в парламент и торжественно передали на хранение служащему королевской казны.

Конечно, это был спектакль. Но момент, когда крошечные мягкие пальчики короля коснулись гладкой белой кожи мешочка с печатью, ощутимо укрепил основы английской власти. Та же самая церемония еще раз прошла два года спустя в Хартфордском замке, где король должен был передать печать брату своего деда, Генриху Бофорту, епископу Винчестерскому, который, в свою очередь, был назначен канцлером[50]. Когда королю было пять лет, лорды — члены совета предельно четко зафиксировали в протоколах свою позицию: «Как бы то ни было, король, находящийся сейчас в нежном возрасте, сегодня наделен той же властью, какая останется при нем и позднее, в любое время в будущем»[51].

Порой попытки создать иллюзию личного правления короля выглядели комично. Сохранились официальные письма, написанные в период раннего правления Генриха VI, оформленные не как распоряжения взрослых, правящих от имени ребенка, но так, будто сам ребенок был полностью дееспособным взрослым, который лично диктовал королевские послания. Одно из таких писем, адресованное герцогу Бедфорду во Францию 15 мая 1423 года, когда королю не исполнилось еще и полутора лет, начиналось так: «Преданный и возлюбленный наш дядя, приветствуем тебя от всего сердца и, чтобы утешить тебя, сообщаем, что, пока писали это, хвала Господу, мы были в полном здравии, вверив себя Богу, и желаем вам того же…»[52] Через пять лет на заседании парламента в короле заметили признаки готовности править: «Король, да благословит его Господь… сильно подрос и повзрослел лицом, разумом и рассудительностью и с Божьего позволения через несколько лет будет властвовать единолично»[53]. Королю тогда было шесть.

На деле совет продолжал править на протяжении всех 1420-х годов. В тех ситуациях, когда традиционно требовалось вмешательство взрослого монарха, например при разрешении споров видных дворян в графствах, система взаимных клятв помогала сохранить мир. Не всегда напрямую, но в большинстве случаев совету удавалось поддерживать порядок. Только однажды, в 1425 году, из-за личной вражды двух наиболее могущественных и потенциально опасных людей Англии — недовольного регента Хамфри, герцога Глостера, и богатого и влиятельного брата деда короля Генри Бофорта, епископа Винчестера, — власть в королевстве оказалась под угрозой.

29 октября 1425 года Лондон бурлил от возбуждения. Новый мэр, Джон Ковентри, недавно избранный и вступающий в должность, во время официального празднества получил срочное сообщение, призывавшее его и других влиятельных горожан встретиться с герцогом Глостером. Прибыв к герцогу, мэр получил указание как можно скорее обеспечить защиту Лондона. Ему сообщили, что на южной стороне Лондонского моста, на городской окраине в Саутуарке, собралось войско под командованием Бофорта. Верные епископу лучники и латники якобы готовились на следующий день захватить Лондон, отыскать всех сторонников Глостера и устроить в городе бесчинства. Впереди была долгая бессонная ночь. Горожанам было велено не терять бдительности и готовиться отразить нападение.

Этот конфликт имел долгую предысторию. И Глостер, и Бофорт, одаренные и опытные люди, играли одинаково важные роли в совете при малолетнем короле. В отсутствие герцога Бедфорда они в равной степени отвечали за поддержание мира, но их взгляды на внешнюю и внутреннюю политику часто не совпадали. Это порождало взаимное недоверие и враждебность.

Масштаб личности Глостера был всем известен, но Бофорт представлял собой фигуру не менее внушительную. Он был вторым сыном прадедушки Генриха VI, Джона Гонта, и его третьей жены, Екатерины Суинфорд. В 1417 году, при папе Мартине V, он стал кардиналом и папским легатом. Личную власть и богатство кардиналу обеспечивал Винчестер — самая богатая епархия Англии, а уважение в обществе он приобрел благодаря долгой службе. К своим пятидесяти Бофорт уже более двадцати лет занимал высокое положение и щедро поддерживал королевскую казну крупными ссудами. В 1425 году он был канцлером Англии и одним из самым ярых сторонников управления страной советом. Вероятно, Бофорт, консерватор от природы, помог сформировать оппозицию регентству Глостера среди лордов — членов совета. Неудивительно, что эти двое не были, как емко выразился один хронист, «добрыми друзьями»[54].

В 1425 году их вражда и взаимная подозрительность достигли пика. Летом прошлого года Глостер допустил серьезную ошибку, когда возглавил пользовавшуюся популярностью, но неразумную военную кампанию против Нижних земель, стремясь удовлетворить притязания своей жены на графство Геннегау. К сожалению, землями жены Глостера владел ее первый муж, Жан Брабантский, которого поддерживал герцог Бургундский, главный союзник Англии в борьбе с арманьяками во Франции. В свое время Бофорт потратил немало сил и времени на то, чтобы склонить герцога на свою сторону. Достаточно было бы и того, что необдуманное наступление Глостера возмутило бургундцев. В довершение к этому и сама кампания провалилась. К тому же она подстегнула агрессивные антифламандские настроения в Лондоне, и город лихорадило от выступлений против иностранцев и от вооруженных стычек на улицах. Бофорт как канцлер попытался утихомирить столицу. Он назначил нового смотрителя лондонского Тауэра, некоего Ричарда Вудвилла, решив, что это поможет вернуть спокойствие. Но жители сочли, что в нависавшую над городом крепость посадили проправительственную марионетку, и почувствовали себя униженными. Это лишь распалило их ярость. К 1425 году кардинал Бофорт в глазах столичных жителей превратился в злейшего врага, который водил дружбу с иноземцами и был против коренных лондонцев.

И вот вечером 29 октября все возраставшее напряжение привело к взрыву. Бофорт решил, что его племянник намеревается поехать из Лондона в Элтемский дворец и взять в плен юного короля, тем самым символически захватив источник власти, что привело бы к государственному перевороту. Маловероятно, чтобы Глостер на самом деле хотел выкрасть короля, но Бофорт не собирался полагаться на его благонадежность. Он занял Саутуарк, и, когда над не сомкнувшим глаз городом встало солнце, лондонцы бросились к берегу реки и увидели, что южная сторона Лондонского моста перегорожена огромными цепями и тяжело вооруженные солдаты расставлены через равные промежутки, «как будто здесь шла война, как будто они воевали с солдатами короля и нарушили мир». На северном конце моста Глостер и новый мэр закрыли городские ворота. Результатом этого противостояния, скорее всего, стала бы смертельная схватка на мосту. В городе началась паника. «За час в Лондоне закрылись все лавки», — писал хронист[55].

Однако сражение так и не состоялось. Ярости, кипевшей по обеим берегам Темзы, хватило бы на то, чтобы окрасить кровью водовороты под узкими пролетами моста. Но, к счастью, в Англии нашлись и не такие горячие головы, как два рассерженных дяди короля. Главными среди них были Генри Чичели, архиепископ Кентерберийский, и Педру Португальский, герцог Коимбры, двоюродный брат короля Генриха, который много путешествовал и в тот момент находился при английском дворе как почетный гость[56]. Весь день 30 октября они лихорадочно вели переговоры и восемь раз отправляли гонцов от одной стороны к другой, пока в конце концов не договорились о перемирии.

Давняя вражда поутихла. На следующий день Бофорт написал возмущенное письмо своему племяннику Джону, герцогу Бедфорду, умоляя его вернуться из Франции и взять в свои руки пошатнувшуюся власть: «Если ты желаешь благополучия его величеству королю, его землям Англии и Франции, себе самому и нам желаешь добра, поспеши сюда, — писал он. — Если же ты замешкаешься, то, честное слово, мы учиним битву, и это будет для нашей страны испытанием. Таков уж твой брат. Да сотворит из него Господь хорошего человека»[57]. В январе Бедфорд приехал и год занимался тем, что восстанавливал спокойствие.

Это был значимый поступок. В каком-то смысле, вернувшись и примирив рассорившихся родственников, герцог заменил короля. Но это сработало. Кардинал Бофорт ушел с поста канцлера. Вскоре его внимание переключилось на военный поход против гуситов, реформатской секты еретиков из Богемии, который он, по указанию папы, должен был возглавить. Но падение Бофорта не означало победы Глостера. По распоряжению Бедфорда, правила, по которым работал совет в 1422–1424 годах, вновь обрели силу. И в январе 1427 года в Звездной палате Вестминстерского дворца и в доме Глостера в Лондоне прошли две встречи, на которых и Бедфорд, и Глостер перед собравшимися лордами поклялись на Евангелии поддерживать систему управления советом. Оба согласились с тем, что с ними будут «советоваться и считаться, ими будут управлять лорды — члены совета и король, и подчиняться они будут им так же, как королю». Принося клятву, Глостер не был искренен, потому что меньше чем через год он вновь потребовал расширения своих полномочий в вопросах внутренней политики, заносчиво угрожая игнорировать все заседания парламента, пока не получит того, что хочет. Но его вновь недвусмысленно поставили на место: в парламенте заявили, что ему должно быть достаточно той власти, которой его посчитала нужным наделить страна, и убедительно попросили подтвердить, что он «не желает большей власти». Перед нависшей угрозой серьезного кризиса победило общее стремление сохранить и защитить правительство короля.

Тем не менее, как бы старательно члены совета ни следовали правилам, монархия не могла долго обходиться без короля, и любая угроза существующему порядку неизбежно становилась для них серьезным испытанием. Кризис 1425–1427 годов ярко проиллюстрировал, почему в короле-ребенке так хотели видеть способность «через несколько лет властвовать единолично». Вызов Бедфорда из Франции был отчаянным шагом, к которому было бы неразумно и нежелательно прибегать в ближайшее время снова. В общем, в 1420-е годы стало ясно, что Генриху придется вырасти или его силой заставят повзрослеть как можно скорее. Однако выйти на авансцену Генриха заставили не внутриполитические дрязги, а происходившее по ту сторону Ла-Манша. Именно события во Франции сподвигли временных правителей из совета впервые переложить малую толику реальных королевских обязанностей на семилетнего мальчика.

Рожден быть королем

17 августа 1424 года в долине у укрепленного города Вернёй в восточной Нормандии в боевом порядке выстроились восемь тысяч человек. Напротив ощетинилось копьями войско дофина, или, как он сам себя называл, короля Франции Карла VII. Самого Карла там не было, армией из четырнадцати — шестнадцати тысяч тяжело вооруженных и готовых стоять насмерть солдат командовал его дальний родственник, двадцатисемилетний принц крови Жан, граф Омальский, с юности боровшийся с англичанами. Над войском графа развевались флаги и вымпелы солдат из разных стран: французы стояли бок о бок с шестью с половиной тысячами шотландских латников и лучников, тут же были испанцы, с флангов усиленные двумя отрядами ломбардской кавалерии. Этот регион на севере Италии был родиной оружия высочайшего качества, а также наводивших ужас на всю Европу, облаченных в тяжелые доспехи конников. Одного только скрежета металла, исходящего от мощных, закованных в латы коней, и ослепительного блеска копий и нагрудников воинов хватало, чтобы внушить ужас всем, кто их видел. Во французской армии этих всадников смерти было около двух тысяч. И открытая, незащищенная долина под Вернёем была для них идеальным полем брани. Это было грозное зрелище[58].

Восемь тысяч англичан и нормандцев под командованием Джона, герцога Бедфорда, готовились дать отпор этим внушающим ужас всадникам и многотысячной пехоте. Регент Франции вел в бой солдат, облаченный в сюрко с белым французским и красным английским крестом, что являло собой символ двуединой монархии, которую он представлял. Поверх была накинута синяя бархатная мантия ордена Подвязки. Рядом с Бедфордом стоял Томас Монтекьют, граф Солсбери, седеющий вояка, который в свои тридцать шесть был одним из самых известных полководцев Европы. Но даже этот доблестный тандем двух опытных, выдающихся военачальников мало что мог поделать с тем, что ситуация на поле брани складывалась в пользу противника.

Солдаты Бедфорда и Солсбери заняли позиции с учетом угрозы, исходившей от кавалерии. Всадник на лошади в доспехах на полном ходу мог сбить солдата с ног и пронзить его копьем. Мощная, наступающая одновременно кавалерия в несколько сотен человек могла раздробить войско на несколько частей и посеять в нем хаос еще до начала ближнего боя. Так что, как в битве при Азенкуре, английские лучники окружили себя вбитыми в землю, заостренными деревянными кольями, которые могли стать серьезной преградой для атаки кавалерии. Большая группа английских и нормандских латников — рыцарей-пехотинцев в доспехах, вооруженных мечами, топорами и кинжалами, — собралась в один большой отряд. Для того чтобы создать оборонительные баррикады, позади них связали друг с другом лошадей и обозные телеги. Все остальное было в руках Господа.

Как и ожидалось, сражение началось с атаки ломбардской кавалерии, которая устремилась к центральным позициям Бедфорда и Солсбери. Конники врезались в англичан с такой силой, что прошли насквозь через их линию, рассекли войско пополам и оказались позади, там, где стояли легко вооруженные резервные силы, оставленные для охраны обоза. Солдаты резерва повскакали на коней и в страхе покинули поле боя. Ломбардцы бросились в погоню. За ними французская и шотландская тяжелая пехота двинулась к разомкнутым рядам англичан, и все потонуло в водовороте рукопашной схватки.

«Битва была кровавой, и никто не мог сказать, кто побеждает», — писал парижский автор, который не был свидетелем событий при Вернёе, но одной фразой сумел передать суть многих сражений Средневековья[59]. Когда отгремела атака кавалерии, герцог Бедфорд, как говорили, призвал свои войска сражаться не за то, чтобы «захватить или отстоять мирские блага, но во славу самой Англии»[60]. Затем он лично повел солдат вперед, орудуя алебардой. Солсбери же демонстрировал ту отвагу и военное искусство, которое сделало его героем войн во Франции. Схватка была отчаянной, обе стороны бились с ожесточением. В какой-то момент английский штандарт — флаг, который отмечал центральную позицию армии, — упал на землю. Обычно это было знаком поражения, но нормандский рыцарь в одиночку бросился в гущу французов и сумел отбить его.

В итоге верх одержала смелость: солдаты Бедфорда буквально прорубили себе путь к победе в ближнем бою, тогда как приказы командования и тактические решения сыграли меньшую роль. Латники голубых кровей бок о бок сражались с лучниками из крестьян за одно общее дело. Им удалось уничтожить так много французов и шотландцев, что, когда ломбардцы бросили преследовать английский резерв и вернулись на поле брани, бой был уже окончен. Английская конница обрушилась на разрозненные части противника, не оставляя в живых никого, кто пытался бежать.

Это была невероятная победа. В описаниях битвы подчеркивался полководческий талант Бедфорда и его умение воодушевить солдат. В тот день в полях Нормандии погибло более семи тысяч французов и шотландцев. Несколько выдающихся военачальников дофина, включая графа Омальского и двух шотландцев — графов Бьюкена и Дугласа, также нашли свою смерть. Некоторые попали в плен. Когда Бедфорд вернулся в Париж, чтобы в соборе Нотр-Дам вознести хвалу Господу за победу, на улицах его приветствовали горожане, одетые в красное. Один автор писал, что его встретили так, «будто он был Богом»[61].

Битва при Вернёе стала апофеозом регентства Джона, герцога Бедфорда, и в целом успехов Англии во Франции. Для герцога это был настоящий триумф: он победил, несмотря ни на что, благодаря чести, отваге и военному мастерству. Человек, который всегда стремился сохранить память о своем старшем брате, Генрихе V, заслуживал именно такой славы. Победа под Вернёем была связана также с культом святого Георгия, которому герцог был так предан. (В часослове Бедфорда, роскошно иллюстрированной богослужебной книге, которую он заказал в 1423 году, герцог в расшитой мантии изображен преклоненным перед фигурой любимого святого, облаченного в доспехи и мантию ордена Подвязки[62].) Казалось, эта победа была знаком того, что сам Всевышний благословил существование двойного королевства, что все усилия и жертвы, принесенные англичанами во Франции в погоне Генриха V за мечтой, были не напрасны.

Но если Вернёй стал кульминацией военных успехов англичан во Франции и личным триумфом Бедфорда как полководца, то в последующие годы слава, превосходство Англии и ее победы начали постепенно тускнеть. Захватчики тщетно пытались убедить сперва противника, а потом и самих себя в том, что английское королевство во Франции удастся сохранить.

Нетрудно понять, почему Генрих V на смертном одре выбрал на роль регента во Франции брата. Высокий и мощный герцог с большим, похожим на клюв носом производил внушительное впечатление и к тому же был хладнокровен и абсолютно предан королю. Бедфорд был глубоко религиозен и, хотя иногда проявлял суровость и даже жестокость по отношению к тем, кто наносил ему обиду, искренне стремился править по закону и справедливости. Он прекрасно понимал, чем чревата оккупация, и, в частности, в Нормандии старался управлять через местные институты, наделяя властью самих нормандцев и делая так, что многие из них защищали свои земли от войск Карла VII. Несмотря на то что до битвы при Вернёе у Бедфорда не было громких побед, ему доверяли и оказывали помощь закаленные в боях английские военачальники: Солсбери, сэр Джон Фастольф, Томас, барон Скейлз, сэр Уильям Олдхолл и Джон Тальбот. Бедфорд был также лично вовлечен в политическую жизнь Франции: он был женат на Анне Бургундской, сестре герцога Филиппа, самого важного союзника Англии. Супруги окружили себя великолепным двором, который собирался в одном из бесчисленных имений Бедфорда в Париже, Руане или где-то еще. Все эти дома трещали по швам от коллекций предметов искусства, книг, драгоценностей, гобеленов и религиозных облачений, которые собирал лично хозяин. Как писал в конце XV века хронист, герцог «олицетворял собою короля Франции и Англии» и старался делать все возможное, чтобы стиль его жизни соответствовал положению[63].

А положение его было не из простых. Английское королевство во Франции на деле выглядело как самая масштабная оккупация в Европе за более чем четыреста лет. Сравниться с ней могло только вторжение и покорение в 1066 году англо-саксонской Англии Вильгельмом Завоевателем. Под властью англо-бургундского союза находилось около половины всей территории королевства, от графства Фландрия на севере до герцогства Гасконь на юге, от границ Бретани на западе до берегов реки Мёз на востоке. Многочисленные военные гарнизоны, размещенные в Нормандии, усиливали английскую власть в герцогстве. Солдат из них могли перебросить на передовую, также в периоды военных кампаний английская армия разрасталась за счет регулярного притока солдат-наемников, которые подписывали контракт на полгода или год.

Когда английский флаг поднялся над Руаном, двадцатиоднолетний дофин оказался изгнан из столицы Нормандии — сакрального сердца собственного королевства, и, кроме того, из трех других почитаемых французскими королями мест: из Реймса, где проходили коронации, Парижа, откуда французские монархи правили, и Сен-Дени, где они обретали последнее пристанище. На свежеотчеканенных французских монетах был изображен ангел, положивший одну руку на герб Франции, а другую — на герб Англии. В то же время в Нормандии приняли ряд законов, запрещавших называть противников французами. Выступавшие против английских захватчиков стали просто арманьяками, а Карла VII предписывалось называть «тот, кто именует себя дофином». За нарушение нового правила, в речи или на письме, полагалось суровое наказание: штраф размером в 10 турских ливров (£583) для аристократа и в 100 су (£292) для простолюдина за первое нарушение возрастал при повторном случае, а за третьим нарушением следовала конфискация имущества[64]. Это были огромные суммы, которые составляли доход за много лет. Если нарушители не могли выплатить штраф, им прокалывали язык или выжигали на лбу клеймо.

Но английская власть, хоть и сильная, не распространялась на всю страну. Пока дофин был на свободе, во Франции существовал второй политический центр. Не одержав полной победы, Бедфорд не мог заявить, что власть англичан законна повсеместно. Положение еще более усложнялось тем, что папа Мартин V категорически отказался признавать договор, заключенный в Труа, и притязания Генриха VI на французскую корону не были полностью подкреплены авторитетом церкви. В Нормандии действовало малочисленное, но вызывающее опасения сопротивление: банды разбойников похищали людей, промышляли грабежами и вымогательством, мародерствовали, поджигали дома, брали и иногда пытали заложников. В психологии бунтовщиков простейшая установка «помоги себе сам» и криминальные наклонности сочетались с извечным чувством праведного гнева, которое испытывает покоренный народ. Одна такая банда нормандских воров и грабителей под предводительством Жана де Алля не гнушалась похищать монахов или пытать женщин, заставляя их выпить так много воды, что их живот и внутренности разрывались. Члены шайки Алля грабили, набивая собственные карманы, но при этом носили нечто вроде формы и клялись своему вожаку «сделать все, что в их силах, чтобы навредить англичанам»[65].

Бедфорд вел войну, стремясь отстоять право англичан на власть, восстанавливал порядок на завоеванных территориях и пытался оттеснить арманьяков еще дальше на юг за Луару. Одновременно он запустил пропагандистскую кампанию, направленную на французов, живших под номинальной властью юного короля, который находился за морем и которого во Франции, в соответствии с заведенным порядком, называли Генрих II. Бедфорд не догадывался, что во многом те же методы пропаганды будут использоваться в Англии спустя десятилетия после его кончины.

В 1425 года каноник из Реймса вынужден был каяться перед английскими властями за то, что во время посещения собора Нотр-Дам надругался над вывешенным по приказу Бедфорда изображением генеалогического древа, которое прослеживало происхождение Генриха VI от древних королей Англии и Франции[66]. Множество таких изображений, изготовленных и разосланных по приказу герцога по всей стране, должно было убедить простолюдинов в том, что Генрих (и Бедфорд как его представитель) являлся законным правителем Франции не только как завоеватель, но и по праву крови. Подобные изображения родословной английского монарха распространялись по всей территории, оккупированной Англией. Их же вешали на стенах церквей и соборов, чтобы завладеть вниманием и, как надеялись, умами простых людей.

Как именно выглядело семейное древо, повешенное в соборе Нотр-Дам, нам известно по более поздней копии, сделанной по приказу Джона Тальбота, графа Шрусбери, в 1440-е годы (см. приложение)[67]. Изображение было запутанным и одновременно подкупало своей простотой. В круге наверху поместили величественного и благочестивого Людовика IX, правившего во Франции в XIII веке, которого после канонизации в 1297 году стали называть Людовиком Святым. Эта окружность располагалась на украшенном маленькими геральдическими лилиями фоне в форме капли. Под Людовиком находились его потомки: Филипп III, Филипп IV и четверо детей Филиппа IV — Людовик X, Филипп V, Карл IV и Изабелла — последние несколько поколений династии Капетингов. По обеим сторонам плаката вниз шли две побочные линии: слева — династия Валуа, справа — английская королевская династия Плантагенетов, начиная с Эдуарда I. С английской стороны было показано, что в 1308 году дочь Филиппа IV Изабелла вышла замуж за короля Англии Эдуарда II. После этого союза линия напрямую шла от Изабеллы к Генриху V. Чтобы соблюсти симметрию, на французской стороне демонстрировалось, как принадлежность к дому Валуа переходила от Филиппа VI к Екатерине де Валуа. Внизу схематично был изображен союз Екатерины и Генриха V по итогам договора в Труа. И от слияния двух этих королевских домов линия шла к последнему изображению — самому Генриху VI, который царственно восседал на троне, а ангелы опускали на его голову две короны.

Идея была ясна: Генрих VI стал королем Франции по праву происхождения, а не в результате успехов отцовской армии. Притязания, основанные на кровном родстве, были священны и неоспоримы. Древо, которое начиналось с Людовика Святого и заканчивалось Генрихом, означало не разделение, а единение династий. Как истинному наследнику почитаемого всеми правителя Франции Генриху было суждено вновь объединить оба королевских дома, и все это не путем завоеваний, а по законному праву крови. В безукоризненной симметрии генеалогического древа и в той истории, которая за ним стояла, виделась подлинная красота[68].

Обычно такие изображения сопровождало стихотворение, написанное одним из секретарей Бедфорда, Лоренсом Кало, которое должно было еще подробнее обосновать права Генриха на французский трон[69]. На английский его с незначительными изменениями перевел придворный поэт Джон Лидгейт. Строчки в переводе Лидгейта прославляли Генриха: «Генрих Шестой, достигший возраста шести лет, рожден быть королем двух достойных держав». Затем автор напрямую обращался к генеалогии и весьма подробно описывал, кем являлся Генрих:

Наследник мира, по справедливости занявший трон,
Как ясно показывает этот рисунок,
‹…›
Генрих в восьмом поколении —
Сын и истинный наследник Святого Людовика.
‹…›
Этот Генрих, следующий в роду,
По воле и Божьему промыслу
Законно рожден, чтобы разрешить все разногласия
И стать королем Англии и Франции.

Это стихотворение и в оригинале Кало, и в переводе Лидгейта, как и генеалогическое древо, к которому оно прилагалось, было не лишено изящества. Однако в целом все это являло собой сплошное жульничество: многие родственные связи были сфальсифицированы, полностью игнорировался французский Салический закон о престолонаследии, по которому право на корону не могло переходить по женской линии. В частных случаях это почти не имело значения: обвиненный в вандализме каноник из Реймса должен был оплатить две новые копии генеалогического древа Генриха. Но в более широком смысле сильно влияло на политику, и не кровное родство, а кровь, пролитая на поле боя, должна была решить, кто одержит победу во Франции.

Несмотря на то что герцог Бедфорд разрывался между Англией и Францией, улаживая конфликт между братом и племянником, после победы под Вернёем успех неизменно сопутствовал англичанам, и к сентябрю 1428 года войска дофина почти полностью были вытеснены за Луару. Тогда же английские солдаты начали осаду Орлеана. Это, как казалось вначале, малозначительное препятствие привело к постепенному ослаблению позиций англичан. А все из-за невероятного вмешательства молодой женщины по имени Жанна д\'Арк, которую прозвали Орлеанской девой. С точки зрения политики и пропаганды она представляла собой такую ценность для дофина и его союзников, с которой не шли ни в какое сравнение любые династические схемы.

Армией, осадившей Орлеан, командовал Солсбери, во многом действовавший независимо от Бедфорда. Инициатором его назначения был герцог Глостер, который проводил более агрессивную внешнюю политику, чем другие члены совета, в особенности Бедфорд и Бофорт. Консервативный Бедфорд предлагал атаковать сравнительно слабо укрепленный Анже, но Солсбери не прислушался к его совету и вместе с многочисленным, хорошо вооруженным войском высокооплачиваемых наемников преодолел 150 миль вверх по Луаре и выбрал более трудную и престижную цель — Орлеан.

Это был крупный город, надежно защищенный не только рекой, но и мощными укреплениями. Солсбери стремительно занял прилегавшие к нему территории, отрезав Орлеан от окрестных поселений Жаржо, Мён и Божанси. Затем он осадил город, начал обстреливать его из пушек и приказал делать подкоп под крепостными стенами. Казалось, все складывалось как нельзя лучше, пока не стряслась беда. 27 октября, когда граф Солсбери осматривал городские укрепления, он был ранен осколками каменного ядра, выпущенного с орудийной башни Орлеана из-за реки. Ему оторвало половину лица, и, промучившись неделю, Солсбери скончался.

Это стало катастрофой. «[Он] был благороднейшим лордом и достойнейшим воином среди всех христиан», — писал автор Хроники Брута[70]. Англичане ввязались в затяжную осаду, потеряв единственного военачальника, способного завершить ее победой. Место Солсбери занял Уильям де ла Поль, тридцатидвухлетний граф Саффолк, доблестный и опытный солдат, но не столь выдающийся, как его предшественник. Под командованием Саффолка англичане попытались возобновить наступление, обстреливали стены Орлеана и сооружали военные укрепления вокруг, чтобы никто и не подумал показаться в неприютных и опасных окрестностях города и прийти жителям на помощь. Но англичанам не хватало солдат. Из-за этого они не могли взять хорошо укрепленный город штурмом, более того, не в состоянии были даже полностью окружить его, хотя делали все возможное для того, чтобы никто не мог выйти наружу или попасть внутрь. Тянулись утомительные зимние месяцы, а положение не менялось.

Затем в конце февраля появилась Жанна д\'Арк. Семнадцатилетняя безграмотная крестьянская девушка из Домреми на юго-востоке Франции, переодетая в неприглядное мужское платье, со стрижкой под горшок, добралась до двора дофина в Шиноне. Позже она рассказала, что ее вели голоса святых, которые указывали ей, что делать, с тринадцатилетнего возраста[71]. Она верила, что призвана собрать войско, снять осаду с Орлеана и сопроводить дофина в Реймс, где он будет коронован как король Франции. В Шиноне и Пуатье ее несколько раз допрашивали священники из окружения Карла, которых весьма озадачило загадочное появление этой бесстрашной, решительно настроенной крестьянки. В итоге они решили, что, дав ей шанс, они ничего не потеряют. Желание Жанны исполнилось. В конце апреля в доспехах и верхом на белом коне она двинулась к Орлеану. За ней шла армия из нескольких тысяч человек, а подле нее — группа священников. В руке она держала старинный меч, который, как стали говорить позже, принадлежал Карлу Мартелу, легендарному королю франков, жившему в VIII веке. 29 апреля войско Жанны подошло к городу и обнаружило, что солдаты противника ослабли и страдают от перебоев со снабжением.

Впервые услышав о Жанне, англичане насмехались над ней и кривились от отвращения. Женщина с короткими волосами и в мужских доспехах казалась чем-то едва ли не омерзительным. Переодеваться в одежду людей другого пола было запрещено Писанием, и внешность Жанны являла еще одно доказательство моральной деградации и безбожия французов. За несколько недель до прибытия в Орлеан, еще при дворе дофина, Жанна продиктовала несколько писем англичанам, в которых она предупреждала графа Саффолка и его людей, что если они не покинут город, то падут от ее руки. Тогда это сочли нелепостью и Жанну сбросили со счетов как продажную девку арманьяков. Но теперь она была здесь — вооруженная до зубов и вместе с крепким войском готовая в порыве благочестия отбросить англичан от стен Орлеана и покончить с затянувшейся тяжелой осадой.

Прибыв на место, Жана не стала терять ни минуты. Ее солдаты нанесли англичанам удар по самому слабому месту в их растянутых вдоль стен позициях. Мощная совместная атака французских сил смела единственное маленькое укрепление на востоке от города. С почти фантастической легкостью в линии англичан, осаждавших Орлеан, была пробита брешь, и блистательная Жанна под белым флагом успела галопом въехать внутрь под восторженные приветствия горожан, которые посчитали, что им ее послали Небеса. Жанна разместилась в одном из домов и из-за испещренных следами вражеских снарядов стен начала напрямую руководить операцией по освобождению города.

Теперь, когда Жанна была внутри, а ее войском снаружи командовал Жан, граф де Дюнуа, более известный как Орлеанский бастард, начались серьезные военные действия по снятию осады. 4 мая французская армия пошла в наступление и стала поджигать английские укрепления как раз от того самого места к востоку от города, где Жанне удалось проникнуть за стены Орлеана. Всего за один день солдатам Орлеанского бастарда удалось обеспечить постоянный коридор для передвижения в город и наружу. Это был серьезный удар для Саффолка: с осадой, длившейся уже полгода, в ходе которой изнывающие от скуки англичане пытались уморить противника голодом, было покончено всего за сутки. На следующий день Жанна послала врагам письмо, в котором заверяла их, что это только начало. «Вы, англичане, не имеете никакого права на французское королевство. Царь Небесный повелевает вам и требует моими устами — Жанны Девы — оставить ваши крепости и вернуться в свою страну, а ежели вы этого не сделаете, я вам устрою такое сражение, о котором вы будете помнить вечно», — говорилось в письме, прикрепленном к стреле, которая 5 мая прилетела в английский лагерь. И вновь англичане посмеялись, хотя в этот раз уже не так уверенно.

На рассвете 6 мая арманьяки с новой силой, которую, казалось, излучала Орлеанская дева, атаковали англичан. Когда яростное наступление обрушилось на вражеские позиции, Жанна с развевающимся белым флагом в руках въехала в эпицентр сражения, где кровь лилась рекой. Сама она тоже была ранена: стрела, прилетевшая с занятой англичанами башни, пробила ей плечо. Но Бог благоволил своей посланнице, и Жанна, пошатываясь в седле, но не обращая внимания на рану, вела французов вперед. Освободительные войска и освобожденные горожане занимали позиции неприятеля и хватали англичан одного за другим, убивая врагов и вселяя страх в тех, кто еще был жив. Вечером с церковных башен Орлеана раздался праздничный колокольный перезвон — это ликовали мужчины и женщины, которые знали, что свобода почти у них в руках. За три дня французы полностью освободили Орлеан, и англичане так стремительно отступали вверх по Луаре, что вынуждены были бросить пушки и тяжелое вооружение.

С потерей Орлеана позиции Англии во Франции начали ощутимо слабеть. Было выслано подкрепление, но пали и другие форты вдоль Луары. 18 июня 1429 года сбитая с толку и совершенно не готовая к сражению английская армия была вынуждена вступить в бой при Пате, к северу от Орлеана. Французский авангард уничтожил ее: более двух тысяч человек было убито, все командующие, кроме Фастольфа, попали в плен. Всего за несколько месяцев расстановка сил во Франции резко изменилась. Войска дофина шли через англо-бургундскую территорию, города, встречавшиеся им на пути, сдавались без боя. 16 июля дофин вошел в Реймс, а на следующий день он был миропомазан и коронован как король Карл VII. Преисполненная гордости Жанна д\'Арк стояла подле алтаря. Теперь никакая пропаганда и ложная генеалогия не могли скрыть тот факт, что во Франции был помазан на царство король и звали его не Генрих.

В протоколах заседаний английского правящего совета ужасающие новости из Франции упомянуты как «многие большие и скорбные бедствия». Реагировать на них нужно было как можно скорее[72]. Одно решение лежало на поверхности. И на первой неделе ноября 1429 года после спешной подготовки в Лондоне и Вестминстере приветствовали прибывшего на свою коронацию юного короля, которому было всего семь лет.

Церемония коронации всегда была одним из важнейших зрелищ в политической жизни Англии, и за многие века со времен Норманнского завоевания процедуру продумали до мелочей. В 1423 году к Бедфорду попала книга, описывавшая порядок коронации французских королей, и английскую церемонию изменили, чтобы добавить ей французской торжественности. Событие растянулось на несколько дней. Вначале Генрих официально въехал в столицу. «В пятницу, третьего ноября, король вместе с лордами… проехал из Кингстона через Лондонский мост, — писал автор Хроники Брута, — мэр и олдермены в алых накидках выехали навстречу королю». Горожане проводили Генриха в Тауэр, и на следующий вечер тридцать два юноши из благородных семей в присутствии его величества прошли через ритуальное омовение и были посвящены в рыцари ордена Бани. В воскресенье он выехал из Тауэра и на глазах у подданных торжественно прибыл в Вестминстерское аббатство для коронации. С непокрытой головой Генрих ехал по запруженным народом улицам в окружении знатных лордов, почти целиком одетых в золото. Внутри Вестминстерского аббатства возвели большой помост, чтобы собравшиеся могли разглядеть происходящее. Мать Генриха, Екатерина, вместе с придворными дамами сидела на почетном месте у алтаря рядом с двоюродным братом короля, Педру Португальским, который уже бывал в Англии раньше, а теперь спешно вернулся, чтобы присутствовать на церемонии[73].

Граф Уорик внес Генриха в церковь и подвел его к трону в центре помоста, откуда король, по замечанию автора хроники Грегори, «печально и мудро» оглядел толпу. Генри Чичеле, архиепископ Кентерберийский, обратившись к собравшимся, провозгласил, что Генрих пред лицом Бога и Церкви «просит корону, которая принадлежит ему по праву и перешла к нему по наследству». Толпа заревела, люди вскинули руки вверх и закричали «да, да», а юный Генрих подошел к главному алтарю и надолго распростерся перед ним.

Дальнейшее длилось несколько часов. Пока шла церемония, епископы читали и пели гимны над королем, а он то опускался вниз, то снова вставал, то опять опускался и затем поднимался на ноги. Его раздевали, переодевали в замысловатые костюмы и торжественно водили сначала в одеждах воина, со шпорами и прикрепленным оружием, затем в сандалиях и облачении епископа, и наконец король появился в сияющем золотом наряде с короной Ричарда II на голове (корону Эдуарда Исповедника, которую использовали традиционно, посчитали слишком тяжелой для семилетнего мальчика). Центральным событием церемонии было миропомазание, самый таинственный и неотъемлемый обряд возведения на престол, после которого пути назад не было. Генрих стоял посередине в нижней рубашке, а его маленького тела в разных местах касались чудодейственным маслом, которое, по легенде, святой Томас Бекет получил от самой Девы Марии. Священным маслом из золотого сосуда в форме орла поливали грудь Генриха, «середину его спины, голову, оба плеча, локти [и] ладони рук»[74]. Затем его руки обсушили отрезом мягкого белого хлопка, а голову покрыли белым шелковым чепцом. Его нужно было, не снимая, носить восемь дней, после чего несколько епископов, согласно традиции, омывали голову Генриха едва теплым белым вином. (Эта процедура была одной из самых малоприятных во всем ритуале коронации — у дедушки Генриха VI, Генриха IV, в 1399 году после этого завелись вши.) После многочасовых торжеств и праздничной мессы только что коронованный король отправился из Вестминстерского аббатства на пир, на котором каждое блюдо буквально кричало о великолепии двуединой монархии под началом Генриха. В качестве первого блюда подали украшенные геральдическими лилиями фриттеры, а в качестве декоративного блюда-антреме появились фигуры двух святых предков короля — святого Эдуарда Исповедника и Людовика Святого Французского, — которые несли Генриха на руках. Далее последовали пироги с присыпанными мукой узорами из лилий. Вместе с третьей переменой блюд вынесли еще одно антреме: святой Георгий и святой Дионисий Парижский представляли короля Мадонне с младенцем. Все это сопровождалось стихотворением, прославлявшим юного короля: «По своему происхождению и праву родился он, чтобы законно править в Англии и Франции». Как только празднества в Вестминстере завершились, начались приготовления к поездке Генриха в его второе королевство, о котором так много говорили.

23 апреля 1430 года, в День святого Георгия, большая флотилия вышла из портов Сэндвич и Дувр и двинулась в сторону Кале. Это был, по существу, передвижной двор с сотнями слуг, поваров, священников, писарей, солдат, врачей и учителей короля. Его также сопровождали восемь герцогов и графов. После короткой остановки в Кале двор медленно двинулся к Руану и тянул время в пути до тех пор, пока маршрут вверх по Сене до Парижа не посчитали достаточно безопасным для короля.

Ждать этого пришлось больше года. Но вот наконец после тяжелых боев и дорого обошедшегося подкрепления, прибывшего из Англии, путь был свободен. Этому во многом поспособствовали войска бургиньонов, которые 23 мая 1430 года схватили Жанну д\'Арк во время стычки под стенами осажденного Компьеня. Несколько раз она пыталась бежать из тюрьмы, но каждый раз ее успевали схватить. В итоге ее продали англичанам, и оккупанты, действуя как партизаны и желая отомстить этой женщине за многолетние унижения, пытали ее как еретичку. Через год после того, как Жанну схватили, 31 мая 1431 года ее сожгли на костре на рыночной площади Руана. Прах собрали и выбросили в Сену.

В начале декабря Генрих отправился на северо-восток в сторону Парижа. Провести коронацию в Реймсе все еще было нельзя, но можно было перенести ее в собор Нотр-Дам, где во всем великолепии могла бы собраться англо-бургундская Франция. Король въехал в город под огромным лазурным балдахином, украшенным французскими лилиями, и проследовал по грязным городским улицам, которые предусмотрительно выложили льняными полотнищами. Одна из улиц превратилась в реку из вина, в которой плескались русалки, а на уличной сцене горожане в соответствующих костюмах играли рождественские сценки. Собравшаяся толпа могла утолить жажду молоком или вином, которые текли из гигантской лилии. В Шатле (месте заседания правительства на правом берегу Сены) перед Генрихом развернулось пышное представление: на сцене, украшенной золотом, гобеленами и двойным гербом Англии и Франции, посередине восседал некто похожий на короля в красном капюшоне. Актеры, изображавшие герцога Бедфорда и герцога Бургундского, протягивали ему английские и французские гербы и различные документы, которые должны были продемонстрировать «правомочность» короля[75]. Даже самым скептически настроенным зрителям представление показалось веселым и уместным. Но в разгар веселья нашлось место и для слез. В город прибыла Изабелла Баварская, вдова безумного Карла VI, бабушка юного короля и мать дофина. Она остановилась в Отель Сен-Поль, и, по словам очевидца, «когда она приблизилась к сыну своей дочери, молодому Генриху, он сразу же снял красный капюшон и поприветствовал ее, она же немедленно кротко поклонилась ему и отвернулась в слезах»[76].

И вот наконец-то морозным воскресеньем 16 декабря 1431 года состоялась вторая коронация Генриха. Несмотря на всю зрелищность, она не поразила присутствовавших так же сильно, как церемония в Вестминстере. Все делали в спешке, и парижан задело то, что коронацию проводил кардинал Бофорт, а не местный епископ. В толпе промышляли карманники. Зал, в котором проходило пиршество, был слишком мал, а еда, как вспоминал очевидец, «гадкой». Ее приготовили заранее, и таким объедкам, по мнению присутствовавших, не порадовались бы даже городские нищие[77].

Двор отпраздновал Рождество в Париже, и уже на первой неделе нового года Генриха спешно увезли обратно в Руан, а 29 января 1432 года он отправился из Кале в Дувр. Современники подметили, что Генрих покинул Париж, не отдав традиционных для нового короля распоряжений: не освободил заключенных, не снизил налоги и не предложил никаких законодательных реформ. Он был первым монархом, помазанным на царство сразу в двух странах, но было очевидно, какое из государств стоит на первом месте.

В Лондон Генрих вернулся в один из ясных и ветреных мартовских дней, и встретили его так же, как и раньше. «Он приехал в Лондон, и его с подобострастием приветствовали горожане в белых мантиях и красных капюшонах», — писал хронист[78]. Публичные мероприятия и зрелища небывалого масштаба, провозглашавшие победу маленького короля на всех фронтах, были ослепительно великолепны и поражали технической изощренностью и дороговизной. Они также говорили о серьезном отношении правительства Генриха к двуединой монархии и о том, насколько отчаянно оно хотело отстоять наследие его отца. Но в то же время все это обнажило ту пустоту, которая крылась под коронами обеих держав. Чем громче звучали голоса англичан о наследственном праве Генриха править Францией, тем более очевидным становилось их шаткое положение. Пока был жив дофин, помазанный на царство и предъявлявший права на престол, пока существовал второй центр политического притяжения, английской пропаганде ничего не оставалось, кроме как унимать нарастающее беспокойство подданных листовками и уличными представлениями.

Овайн Тидир

Валлиец бежал через Уорикшир в сторону Cеверного Уэльса, когда гонцы королевского совета его нагнали. Он спешно покинул столицу, прекрасно понимая, что его свобода зависит от того, насколько быстро он сможет уехать из Англии. У него не было времени собраться, да и собирать было почти нечего, поэтому он путешествовал налегке. В обозе, который тянулся за его небольшой свитой, ценности лежали вперемешку с побрякушками: дюжина дорогих золотых кубков, несколько серебряных солонок, вазы, пара подсвечников, тарелочки для специй, церковные украшения и — что поразительно — две чаши, украшенные розами и гербами у основания и маленькими геральдическими розами по краю. Эти трофеи позже оценили в 137 фунтов 10 шиллингов и 4 пенни. Cумма солидная, но не такое уж богатство, особенно для того, кто совсем недавно жил в королевской роскоши[79]. Гонцы заявили, что ему тотчас же нужно вернуться в Лондон, и пообещали ему неприкосновенность на время всего путешествия. Валлиец с сомнением выслушал их и ответил, что «высказанных заверений недостаточно для того, чтобы он чувствовал себя спокойным»[80]. Он знал об английской политике достаточно, чтобы понимать: стоит ему пересечь восточную границу, и о безопасности можно будет забыть. Но гонцы настаивали. И валлиец с тяжелым сердцем повернул обратно в Лондон.

Для англичанина его имя звучало как Оуэн Тюдор. У него на родине — в древнем княжестве Гвинед на севере Уэльса с суровыми холодными горами Сноудонии и плодородным островом Англси — его предки были знамениты. Из его рода вышли чиновники, священники и солдаты, которые верно служили местным принцам и английским королям, завоевавшим Гвинед в конце XIII века. Именем Тидир (Tudur) в этой династии часто называли мужчин. Прапрадедушку Оуэна звали Тидир Хен, его дедушку — Тидир ап Горонви, а его отца — Мередид ап Тидир (частица «ап» в валлийском означает «сын того-то»). В Уэльсе Оуэна знали как Овайн ап Мередид ап Тидир. Попытки англичан изменить под себя варварский, чуждый им кельтский язык привели к тому, что его имя сменилось на «Оуэн Фитц Мередит», «Оуэн Мередит», «Овайн Тидир» и в конце концов «Оуэн Тюдор».

Поколения прославленных валлийцев, от которых вел происхождение Оуэн Тюдор, создали династию, владевшую множеством земли и уважаемую в своем краю. Но его отец со своими братьями попали в немилость после того, как, объединившись с двоюродным братом Овайном Глендуром, приняли участие в валлийском восстании против короля Генриха IV, которое разразилось в 1400 году и бушевало до 1415 года. Оуэн родился почти одновременно с началом восстания и вырос в семье, которая на протяжении более чем десяти лет была втянута в череду заговоров и кровопролитий и чье благополучие сильно пошатнулось, когда повстанцы начали отступать. Глендур командовал партизанскими набегами с 1409 по 1412 год, но к сентябрю 1415 года он отошел от дел и скрылся. Вероятно, на следующий год он умер, и, хотя его сын и преемник получил прощение короля Генриха V, многие из тех, кто воевал на стороне Уэльса, были жестоко наказаны: их лишили земель, запретили занимать государственные посты и заменили лоялистами. За то что Мередид ап Тидир пошел с оружием против короны, у него конфисковали земли. А брата Мередида, Риса, в 1412 году в Честере казнили за измену[81]. Оуэн с рождения носил клеймо повстанца и изменника. Что там клеймо — это было у него в крови.

Несмотря на это, за свои тридцать семь лет Оуэн Тюдор добился невероятного. Он не только приобрел статус джентльмена и стал сторонником Плантагенетов, чему позавидовали бы его предки, но пошел еще дальше и проник в самое сердце английской монархии. На протяжении последнего десятилетия он был любовником, мужем и тайным спутником Екатерины де Валуа, вдовствующей королевы Англии.

Жизнь Екатерины в Англии была совсем не такой, какой она ее себе представляла, выходя замуж за Генриха V в Труа. В двадцать лет, через два года после приезда в чужую страну, Екатерина овдовела, и следующие десять лет ее воспринимали в основном как мать монарха. Вся ее жизнь вращалась вокруг потребностей маленького короля и его периодических появлений на публике. Она повсюду путешествовала вместе сыном и из своих доходов от щедрой вдовьей части наследства, назначенной парламентом, не скупясь, ежедневно отдавала семь фунтов на текущие расходы королевского двора. Она была заметной фигурой во время религиозных празднеств и государственных торжеств и, как во время английской коронации Генриха в 1429 году, сидела на почетном месте у алтаря. Когда короля увезли во Францию, она сопровождала его до Руана, но вернулась в Англию задолго до коронации в Париже. Таким образом, ей не пришлось смотреть на то, как ее сын надел корону, прямо соперничая с ее братом, Карлом VII. Но когда король вернулся, роль Екатерины снизилась. С 1430 года королева жила отдельно от сына. Их дворы навсегда были официально и финансово разделены. В письмах она продолжала называть себя «Екатерина, королева Англии, дочь короля Франции Карла, мать короля Англии и леди Ирландии», но теперь она путешествовала сама по себе и присоединялась к королевскому двору только по формальным поводам[82]. В остальном ее жизнь теперь принадлежала ей.

Освободившись от каждодневных материнских обязанностей, королева Екатерина оказалась в любопытном положении. В Англии была еще одна вдовствующая королева — вдова Генриха IV Жанна Наваррская, которой было уже за шестьдесят. Ее жизнь подходила к концу, былого влияния в аристократических кругах она лишилась, к тому же ее репутацию испортили ложные и возмутительные обвинения в колдовстве, которые в 1419 году состряпал против нее исповедник. Екатерина же, напротив, была молода, красива, богата и владела землями в Англии и Уэльсе. В мире, где власть принадлежала землевладельцам, она привлекала к себе внимание и, если верить сплетням английского хрониста, «не могла полностью обуздать плотские страсти»[83]. От этой фразы веет той же подлой мизогинией, что и от обвинений, которыми в свое время забросали мать Екатерины, Изабеллу Баварскую. Тем не менее эти слухи отражают тот факт, что пол Екатерины и ее сексуальная жизнь могли повлиять на английскую политику, если она снова вышла бы замуж. И в самом деле сразу после коронации Генриха связи королевы-матери стали предметом интриг на самом высоком уровне.

Как правило, вдовствующие королевы не выходили замуж за англичан. Если они и вступали в брак, то за границей, чтобы это никак не могло повлиять на политику короны[84]. Если королева-мать выходила замуж за одного из представителей английской знати, то, имея прямой доступ к королю, ее муж оказывался в невероятно выгодном положении. Для сильного и самодостаточного взрослого монарха это не обязательно стало бы проблемой, другое дело — несовершеннолетний правитель. Те, кто был хорошо знаком с историей английской монархии, помнили мрачные дни 1320-х годов, когда после восшествия на престол Эдуарда III вдовствующая королева Изабелла Французская три года правила от имени сына, попав под влияние любовника, сэра Роджера Мортимера, чье злоупотребление властью привело к тирании. Воспользовавшись своим положением, Мортимер приказал убить отца короля и казнить его дядю. Он также убедил Эдуарда согласиться на унизительный односторонний мир с шотландцами и присвоил громкий титул графа Марча, подкрепив его массовым захватом имений недовольной его действиями английской знати, многие представители которой, опасаясь за свою жизнь, были вынуждены бежать. Мортимера свергли в результате вооруженного переворота, в ходе которого король-подросток вернул себе власть. Сто лет спустя правящий Англией совет едва ли мог позволить этой истории повториться.

Тем не менее в середине 1420-х поговаривали, будто Екатерина сильно привязана к Эдмунду Бофорту, графу Мортейну, молодому племяннику кардинала Бофорта. Этот честолюбивый воин был на пять лет моложе королевы, его старшие братья служили во Франции и надолго попали во французский плен. Будучи внуком Джона Гонта, граф происходил из династии Плантагенетов и гордился этим, а также званием рыцаря. Слухи о его близких отношениях с королевой не на шутку взволновали королевский совет и в особенности Хамфри, герцога Глостера. Если бы королева вышла замуж за одного из его соперников из окружения Бофорта, это подорвало бы стабильность в государстве и поставило бы под удар самого Глостера.

Когда на заседании парламента в Лестере в 1426 году было подано прошение о том, чтобы впредь канцлер «давал королевским вдовам разрешение по собственной воле выходить замуж», опасения Глостера по поводу возможного брака Екатерины и Эдмунда Бофорта показались вполне обоснованными[85]. Имени Екатерины в прошении не было, но едва ли речь могла идти о ком-то другом. Канцлер отложил его для «дальнейшего рассмотрения», но на следующем заседании парламента, прошедшем в Вестминстере осенью 1427 года, был дан недвусмысленный ответ. Парламент издал закон, который со всей ясностью запрещал королевам вновь выходить замуж без «особого разрешения» совершеннолетнего короля. Закон якобы был направлен на «защиту чести наизнатнейшего положения королев Англии», но на деле преследовал цель помешать Екатерине заключить брак с англичанином как минимум в ближайшие десять лет. Формулировка закона не оставляла сомнений: тот, кто осмелится жениться на вдовствующей королеве, обречет себя на разорение. «Кто поступит наоборот, будет надлежащим образом наказан и до конца жизни лишится всех своих земель и владений».

Таким образом в отношениях Екатерины и Эдмунда Бофорта была поставлена точка. Нам неизвестно, продолжали ли они встречаться и была ли вообще между ними связь. Но если так, то Бофорту пришлось бы пойти на большой риск, чего, как показала его дальнейшая жизнь, он обычно избегал. В любом случае к 1431 году королева вновь бросила вызов парламенту, но на этот раз речь шла не о браке с Бофортом. Она влюбилась в обворожительного валлийского сквайра по имени Оуэн Тюдор.

Истинные обстоятельства, при которых познакомились Тюдор и королева Екатерина, остаются загадкой и погребены под наслоениями романтических историй и анекдотов, которые появились в последующие столетия. Одни прославляли имя Оуэна, другие высмеивали его. Екатерину, несомненно, многое связывало с родиной Оуэна — среди земель, отошедших ей после смерти Генриха V, были территории на севере Уэльса: Бомарис, Флинт, Монтгомери, Билт, Гаварден. Возможно, и Оуэна что-то связывало с родиной королевы. Когда ему только исполнилось двадцать, а может, чуть раньше он мог участвовать в боях во Франции. В 1421 году воин по имени Оуэн Мередит служил вместе с камергером Генриха V, сэром Уолтером Хангерфордом. А так как позже Хангерфорд был лордом-стюардом при дворе юного Генриха VI, можно предположить, что именно через него Оуэн и попал в ближайшее домашнее окружение Екатерины. Более точных сведений на этот счет нет. Позже, в конце XV — начале XVI века, злые языки болтали, будто он был сыном трактирщика или убийцы, что он сражался при Азенкуре, что он был слугой королевы или ее портным, что Екатерина влюбилась в него, увидев, как он голый купался в реке, или что страсть поразила их, когда во время танцев он напился и без чувств упал в ее объятия. Как бы то ни было, они встретились около 1430 года, и Екатерина решила, что этот занимающий скромное положение валлиец из семьи бунтовщиков станет ее вторым мужем.

Второй брак Екатерины очень отличался от первого. Позже один из авторов предположил, что королева не осознавала, в насколько неравный союз она вступает: «Королева Екатерина, француженка по рождению, не знала различий между англичанами и валлийцами…»[86] Но нужно было проявить поразительную ненаблюдательность, чтобы, прожив десяток лет в королевских кругах, не заметить, что валлийцы — даже те, кто, как Тюдор, могли похвастаться благородным происхождением, — были отверженными. Уголовные законы, принятые в 1402 году, запрещали валлийцам владеть собственностью, состоять на королевской службе, проводить собрания или носить оружие, путешествуя по трактам. Законы Уэльса были аннулированы, в валлийских замках располагались гарнизоны солдат-англичан, которых нельзя было привлечь к суду по свидетельству валлийца[87]. Эти законы в равной степени касались также англичан, женившихся на валлийках. Смешение кровей уже давно считалось неприемлемым, и Екатерина, хоть и иностранка, должна была быть очень неумной женщиной, чтобы этого не заметить.

Более вероятно другое: королева, раздосадованная тем, что совет и парламент запретили ей повторно выходить замуж, решила вступить в брак с мужчиной, не имевшим ни политического веса, ни полноценных имущественных прав, ни статуса. Для него правовые последствия этого союза почти ничего не значили. Тем не менее их брак был заключен в тайне, скорее всего, в тот момент, когда почти весь английский двор присутствовал на французской коронации короля в Париже. Вскоре после этого в поместье Мач Хэдэм в Хартфордшире, в просторном, принадлежавшем лондонским епископам фахверковом дворце, у пары родился первенец. Мальчика назвали Эдмунд. Поговаривали, что он получил имя в честь своего настоящего отца, Эдмунда Бофорта, предыдущего любовника Екатерины, и что брак с Оуэном Тюдором был с ее стороны всего лишь попыткой спасти своего истинного возлюбленного от полного разорения, которое последовало бы, согласно закону. Но это кажется маловероятным[88].

Пока Екатерина была жива, ее замужество оставалось тайным. О нем шептались при дворе, но не на улицах. Однако для тех, с кем королева была близка и часто виделась, — особенно для кардинала Бофорта и его окружения — все было очевидно. Дети появлялись один за одним: второй сын Джаспер родился в Бишопс-Хатфилде в Хартфордшире. Скорее всего, у пары был еще один сын — Оуэн, которого передали монахам Вестминстера и который сам стал монахом и прожил долгую тихую жизнь. Была также дочь по имени Маргарет или Тасин, возможно, рано умершая, потому что доподлинно про нее ничего неизвестно[89]. Все они родились до 1436 года — за пять лет Екатерина не смогла бы выносить больше четырех детей. Если бы их отец обладал политической независимостью или стремился к власти, появление единоутробных братьев и сестер короля привело бы к кризису. Но жизнь Екатерины и ее новой семьи протекала тихо и бессобытийно, и Оуэн официально обосновался в королевстве. В 1432 году письмом парламента ему было даровано английское подданство, и «Оуэна Фитца Мередита» признали верным англичанином до самой его смерти[90]. Через два года ему отошла доля земель королевы во Флинтшире, что напомнило о прежнем положении его семьи в Cеверном Уэльсе. И все-таки, хотя теперь во многом Оуэна Тюдора защищал закон, его безопасность полностью зависела от жены.

К 1436 году королеву сразила затяжная болезнь, которая все больше лишала ее физических и душевных сил. В конце года она переехала в аббатство Бермондси, бенедиктинский монастырь на южном берегу Темзы напротив Тауэра, где лечили больных и раненых[91]. Зима выдалась суровой, «страшная, лютая, пронзительная стужа… принесла людям жесточайшие тяготы и горе», превратила побелку на стенах в пыль, выморозила траву[92]. Для королевы это стало последней каплей. В первый день нового 1437 года Екатерина составила завещание, в котором жаловалась: «Мучительный недуг не оставляет меня уже долго, и я живу в тревоге и беспокойстве». Она провозгласила короля своим единственным душеприказчиком и через два дня в возрасте тридцати пяти лет скончалась.

8 февраля Екатерину похоронили в часовне Богоматери Вестминстерского аббатства. Гроб несли под черным бархатным балдахином, по всему периметру увешанным колокольчиками, сверху стояла вырезанная из дерева и раскрашенная, почти как живая, фигурка королевы (см. приложение), которую можно увидеть и сегодня. Но долго оплакивать Екатерину Оуэн Тюдор не мог. Смерть вдовствующей королевы значила для него гораздо больше, чем уход из жизни супруги, — над ним сразу же нависла угроза. Он нарушил указ парламента, стал отцом нескольких детей, родственных по крови королю, и теперь мог подвергнуться преследованиям. Враги не заставили себя ждать. Как только Екатерина отошла в мир иной, совет под руководством неутомимого Хамфри, герцога Глостера, взялся за Тюдора. Так что теперь, по указанию лондонских гонцов, перехвативших его в Уорикшире на пути в Уэльс, он должен был вернуться в Вестминстер и за все ответить.

Прибыв в Вестминстер, Оуэн Тюдор решил не показываться совету. Вместо этого он отдался на милость аббатства, попросил убежища, и монахи «укрывали его внутри много дней, и он избегал выходить наружу»[93]. Однако в конце концов увещевания друзей убедили Оуэна в том, что чем дольше он скрывается за стенами Вестминстерского аббатства, тем более усложняет свое положение. Говорили, что юный король рвал и метал, хотя записи об аресте и допросах Оуэна советом наводят на мысль о том, что королевский гнев был инсценирован герцогом Глостером и что Генрих VI не вдавался в подробности побега своего отчима, если они его вообще интересовали[94]. Так или иначе, Оуэн покинул-таки Вестминстер и предстал перед королем. Он «подтвердил свою невиновность и провозгласил свою верность, подтвердив, что не сделал ничего, что могло бы стать поводом и причиной гнева короля». Он был настолько убедителен, что его освободили и позволили вернуться в Уэльс. Но стоило Оуэну оказаться на родине, его тут же арестовали за нарушение условий королевской охранной грамоты. Обвинение было сомнительным, так как Оуэн никаких документов не получал. Однако это было неважно. Все ценности у него изъяли, перевезли их в казну и раздали королевским кредиторам. Сам же Оуэн оказался в печально знаменитой Ньюгейтской тюрьме в Лондоне в компании капеллана и единственного слуги.

В 1420-х — начале 1430-х годов тюрьму полностью отремонтировали. В ней действовал свод правил, которые должны были защитить узников от ужасов заключения. Тем не менее место это было не из приятных. Заключенные — и мужчины, и женщины — попадали сюда за самые разные преступления: от долгов и ереси до воровства, драк, государственной измены и убийства. Многим из тех, кто ждал приговора, суждено было оказаться на виселице, если не хуже[95]. Некоторые узники были закованы в цепи, некоторых пытали. Вымогательство со стороны тюремщиков было обычным делом, и они прилично зарабатывали на заключенных, которые хотели добиться каких-либо привилегий, а подчас просто получить еду, постель и свечи. В тюрьме было несколько опрятных комнат с туалетом и печью, проходом к часовне и возможностью выйти и размяться на крышу над главными воротами. Но другие части здания — подземелья, которые называли «менее удобными комнатами», — представляли собой темные сырые клетушки.

К счастью, коррупция, процветавшая в Ньюгейтской тюрьме, делала вполне реальной возможность побега, и Оуэн Тюдор собирался этим воспользоваться. В январе 1438 года капеллан помог ему дать взятку, чтобы выбраться на волю. Но успех был мимолетным. Оуэн с боем вырвался из тюрьмы, ввязавшись в схватку с тюремщиком, который был «весь изранен», но на свободе пробыл недолго. Через несколько дней его вместе с сообщником арестовали и сразу же вернули назад. И только в июле друзья Оуэна, которых представлял не кто иной, как бывший возлюбленный его жены Эдмунд Бофорт, смогли перевезти его в более благоприятные для жизни окрестности Виндзорского замка, где он пребывал под наблюдением капитана Уолтера Хангефорда, под началом которого Оуэн, возможно, служил во Франции около двадцати лет назад. В конце концов в июле 1439 года совет счел, что Оуэн достаточно наказан за безрассудное неповиновение решению парламента. Он получил свободу и прощение. Два тяжких года остались позади.

Пару лет спустя валлийский бард Робин Дду написал стихотворение, оплакивавшее судьбу смелого, но неудачливого Тюдора. «Не вор и не разбойник, не должник и не предатель, а жертва неправедного гнева, — писал он, — виноват он лишь в том, что добился любви принцессы Франции»[96]. Тем не менее история Оуэна Тюдора на этом не закончилась, так как его брак с королевой Екатериной породил не только россказни и неприятности. Когда валлиец вышел из тюрьмы, его старшие сыновья — Эдмунд и Джаспер — делали первые самостоятельные шаги, и их ждала не менее примечательная судьба, чем у их предприимчивого отца.

У Екатерины де ла Поль, настоятельницы аббатства Баркинг, были все основания гордиться религиозным учреждением, которым она управляла. Изящные, богато украшенные здания аббатства располагались вокруг большой церкви с двумя фронтонами, посвященной Марии и святой Этельбурге. Это был один из богатейших и самых престижных монастырей в Англии. В нем жили около тридцати сестер, которым прислуживал целый штат слуг-мужчин и священников[97]. Дочери из богатых семейств и вдовы, принадлежавшие к титулованной аристократии и высшему дворянству, удалялись от мира и приезжали в Баркинг как насельницы, следовали уставу святого Бенедикта, посвящали себя молитве, благотворительности, образованию, проводя время в компании таких же высокородных особ. Со временем благодаря хорошим связям в Баркинг начали стекаться деньги и имущество, на монастырь обрушились почести и слава. Екатерина, которая, будучи аббатисой, обладала тем же статусом, что и мужчина-барон, управляла тринадцатью имениями и землями в нескольких графствах и сотнями акров земли вокруг самого монастыря. Выглянув из западного окна сестринского дормитория (или дортуара), можно было окинуть взором все то, что монастырь получил в качестве пожертвований: зеленеющие равнинные участки леса и поля в дельте Темзы, которые простирались до самого горизонта. Вдалеке, не более чем в одном дне пути, виднелся Лондон, средоточие богатства и власти Англии.

Весной 1437 года к Екатерине приехали два юных гостя из столицы. В сохранившихся записях эти мальчики фигурировали под причудливыми псевдоваллийскими именами: «Эдмонд ап Мередит ап Тедьяр и Джаспер ап Мередит ап Тедьяр». Это были сыновья покойной королевы и ее вдовца-валлийца Оуэна Тюдора, которого вот-вот должны были заточить в тюрьму[98]. Эдмунду было около семи лет, Джасперу на год меньше. Позади у мальчиков остался страшный, полный испытаний год. Екатерина должна была дать им передышку и приют, защитить от катастрофы. Здесь они могли расти вдали от опасностей непредсказуемого многолюдного Лондона и двора. Когда Эдмунд и Джаспер въехали через ворота на территорию Баркинга, впервые увидели уходящие в небо церковные шпили, тихие монастырские садики, невысокие постройки, окружавшие обитель, они, должно быть, сразу почувствовали, что оказались в царстве спокойствия и постоянства. Аббатство стало их домом на следующие пять лет.

В Баркинге и раньше брали детей на воспитание. Аббатисы часто становились крестными в обеспеченных эссекских семьях, и знатных отпрысков с VIII века и времен Беды Достопочтенного отправляли в аббатство, где они получали начальное образование. Но единоутробные братья короля — особый случай. Екатерина не обязана была тратиться на воспитание Эдмунда и Джаспера. Только на еду для мальчиков и их слуг в неделю уходила огромная сумма в одну марку (13 шиллингов 4 пенса), и это не считая расходов на проживание, образование, одежду и развлечения. В последующие несколько лет аббатисе приходилось по разным поводам писать королевскому казначею и просить возместить внушительные затраты на содержание Эдмунда и Джаспера[99]. И хотя иногда казначей не спешил платить по счетам, о том, чтобы как-то уклониться от возложенных на аббатство обязанностей, не могло быть и речи.

В богатом аббатстве Баркинг царила утонченная интеллектуальная атмосфера, расти и учиться здесь было невероятно интересно. В ту эпоху языком общения в стране становился английский, но монахини говорили также на латыни и французском. В библиотеке хранились сочинения Аристотеля, Эзопа, Вергилия и Цицерона, собрания житий святых, проповедей, размышления о жизни Христа и даже английский перевод Библии, которым, получив особое разрешение, владели монахини. В XIV веке одной из сестер монастыря была некая Мэри Чосер, родственница Джеффри Чосера, и в аббатстве хранилась копия его «Кентерберийских рассказов». В монастырской церкви покоились останки первой настоятельницы аббатства — святой Этельбурги, в молельне хранился искусно украшенный крест, к которому по праздникам тянулись толпы кающихся и паломников. Монастырь славился своими пасхальными мистериями, воспроизводившими сошествие Христа в ад. Монахини и священники проходили через церковь со свечами в руках, распевая антифоны, и символически освобождали души пророков и патриархов от вечного проклятия.

Но было еще одно обстоятельство, из-за которого на проживание Эдмунда и Джаспера в аббатстве тратились такие средства. Сама Екатерина, настойчивая и проницательная, производила столь сильное впечатление, что аббатисой ее назначили в возрасте всего двадцати двух или двадцати трех лет. Кроме того, она была сестрой Уильяма де ла Поля, 4-го графа Саффолка, члена королевского совета, лорда-стюарда королевского двора, который все больше сближался с юным монархом. Вполне вероятно, что Уильям, с мнением которого считались при дворе, посоветовал королю Баркинг в качестве нового дома для братьев Тюдоров. В тот момент, когда Эдмунд и Джаспер оказались на попечении его сестры, Саффолк постепенно превращался в центральную фигуру в правительстве молодого Генриха VI. Именно от него в ближайшее десятилетие будет зависеть любое важное политическое решение.

Благодаря этим связям сыновья Оуэна Тюдора прожили следующие пять лет в Баркинге в мире и спокойствии, в то время как их отец боролся за то, чтобы выбраться из тюрьмы. Их кровное родство с королем официально признают более чем через десять лет, и тогда же они займут важное положение при дворе. Пока же английская политика вращалась вокруг их подрастающего единоутробного брата Генриха VI, что приведет к катастрофическим последствиям, которых тогда никто предвидеть не мог.

Часть II

Быть королем

1437–1455

Так пришло одно горе за другим и смерть за смертью… Хроника Брута[100]
«Его светлость, мой лорд Саффолк»

Король Генрих VI рос под чудовищным давлением ожиданий. В этом не было его личной заслуги, однако он стал первым королем из династии Плантагенетов, достигшим того, к чему до него стремились многие: он носил корону Англии и Франции[101]. Его отец был знаменитостью в христианском мире, героем-завоевателем, которому покровительствовал Всевышний. Английские пропагандисты считали, что он «мог встать рядом с Девятью Достойными», и даже враги признавали его образцом мудрости, мужественности и отваги[102]. Генрих долго пробыл малолетним монархом, и за это время слава его отца взмыла до небес. В 1436 году венецианский поэт и ученый Тито Ливио Фруловизи получил заказ на посмертную биографию Генриха V «Vita Henrici Quinti». Патроном Фруловизи был Хамфри, герцог Глостер, который хотел, чтобы сочинение итальянца заставило шестнадцатилетнего Генриха VI восхищаться боевой доблестью отца. «Подражай этому богоподобному королю и своему отцу во всем, — писал Фруловизи, — добивайся мира и спокойствия для королевства теми же способами, что и он, будь отважным воином и усмиряй ваших общих врагов»[103]. От подростка, который вырос, ни разу не увидев отца и почти не встречаясь с кем-либо, требовали слишком многого — быть королем и править Англией.

Генрих выглядел как невинный юноша. Когда он стал взрослым, то был ростом пять футов и девять-десять дюймов. Даже в зрелые годы его лицо оставалось по-мальчишески круглым. У него был высокий лоб и изогнутые брови, большие широко расставленные глаза, длинный нос и маленький аккуратный рот, как у матери. На самом известном портрете XVI века, который, вероятно, является копией с прижизненного изображения, у как будто слегка удивленного Генриха гладкие полные щеки и округлый подбородок[104].

Похоже, Генрих был серьезным и рассудительным молодым человеком. Он, конечно же, получил хорошее образование и мог одинаково свободно читать и писать на английском и французском. На английской коронации, по словам присутствовавших, он окидывал собравшихся «печальным и мудрым» взглядом, как будто был намного старше их. Заезжие иностранцы описывали его как привлекательного молодого человека, наделенного королевским достоинством[105]. Поздней осенью 1432 года ему вот-вот должно было исполниться одиннадцать, и Генриху пришлось столкнуться с новыми обязанностями помазанного на царство правителя. 29 ноября Ричард Бошам, граф Уорик, личный наставник короля, ответственный за его воспитание и образование, на заседании королевского совета, согласно протоколам, сообщил, что король «возмужал годами и вырос, возросло и его самолюбие, он осознает силу королевской власти и высоту своего положения, что естественным образом заставляет его… все чаще роптать и противиться наказаниям»[106]. Уорик просил наделить его бóльшими полномочиями, чтобы король, пользуясь своей властью, не мог поквитаться с учителем, когда бывал раздосадован или возмущен происходившим на занятиях.

Но беспокоило Уорика не только это. На том же собрании он попросил совет наделить его властью, чтобы он мог держать «неподходящих и недобродетельных людей» подальше от его величества, а также запретить любому, кого «заподозрят в дурном влиянии и кому нет надобности или нужды, находиться рядом с королем». Совет согласился с тем, что за одиннадцатилетним мальчиком, который легко может попасть под дурное влияние, нужен глаз да глаз. Это был первый шаг в сторону затруднительного положения, которое с течением жизни Генриха будет только усугубляться: король так и останется впечатлительным, легко внушаемым и инфантильным и будет предпочитать, чтобы другие принимали решения за него. Некоторые вопросы его невероятно увлекали: он с жадностью поглощал хроники и сочинения по истории, всецело отдавался религиозным проектам, например, в 1442 году пытался добиться канонизации великого короля саксов Альфреда. Но более серьезные общественные и государственные дела Генрих мягко игнорировал, он был не в состоянии стоять во главе правительства или брать на себя ответственность за необходимые военные действия за границей. Сильным правителем он не был.

Самый живой словесный портрет Генриха VI ближе к концу жизни короля оставил его духовник, Джон Блакман[107]. Учитывая род занятий Блакмана, вполне понятно, что в своих воспоминаниях он воспевает простоту Генриха, его религиозный пыл и благочестие на протяжении всей жизни. Местами реальность в мемуарах намеренно искажена, чтобы показать набожность короля, умолчав о его развившейся с подростковых лет любви к роскошной одежде, драгоценностям, пышному убранству, королевским церемониям и зрелищам. «Всем известно, что с юности он всегда носил туфли и обувь с закругленными мысами, как у фермера, — писал Блакман, — также он обыкновенно, как простой горожанин, носил длинный плащ со свернутым капюшоном, камзол, который спускался ниже колен, целиком черные туфли и обувь, решительно противостоя причудливой моде». Это описание больше говорит о желании Блакмана преувеличить благочестие короля, в других же источниках есть множество упоминаний о том, с каким ослепительным блеском и великолепием Генрих одевался на официальные мероприятия.

Тем не менее бóльшая часть текста Блакмана не противоречит другим описаниям Генриха (в том числе критическим) — от упоминаний короля вскользь в официальных документах до злободневных брошюр, осуждавших английскую внешнюю политику, — которые появились в 1430-е годы, когда монарх немного подрос. Чем старше он становился, тем очевиднее было, насколько это безвольный и, более того, пустой человек. Казалось, его парализовало бездействие, когда речь шла о выполнении королевских обязанностей. Во время разговора Генрих будто не слушал собеседников и думал о чем-то своем. Сам он говорил просто и короткими предложениями и, казалось, государственным делам предпочитал изучение Священного Писания. Во время важных официальных мероприятий вместе с короной он надевал власяницу. Блакман пишет, что самое страшное ругательство, которое слетало с его губ, это «неужели, неужели», что он отчитывал тех, кто бранился рядом с ним, так как «сквернословы были ему омерзительны»[108]. В душе он был мягким, податливым и скромным и с невероятной неохотой принимал хоть сколько-нибудь важные решения. Вид искалеченного войной тела вызывал у него тошноту, король не мог вести за собой людей, особенно в бой. Он был целомудрен, щедр, набожен и добр, но все эти качества совершенно бесполезны для монарха, который должен управлять страной, примирять знатных подданных и время от времени переправляться через пролив, чтобы сражаться с французами. С точки зрения этих требований к королевской власти Генрих VI был неудачником, что не могло не привести к трагедии.

Но в 1430-е годы Генрих еще не до конца повзрослел, и члены совета разумно надеялись, что вскоре он нащупает рычаги власти. В истории было несколько вдохновляющих примеров: Эдуарду III исполнилось семнадцать, когда он возглавил переворот против своей матери в 1330 году, Ричарду II было четырнадцать, когда в 1381 году грянуло восстание Уота Тайлера, а отцу Генриха, тогда принцу Уэльскому, было шестнадцать, когда он вел солдат вперед в битве при Шрусбери. Но в 1435 году, когда Генриху VI минуло четырнадцать, по власти Англии во Франции было нанесено два серьезных удара, и слабая надежда на самостоятельность короля сменилась острой необходимостью.

Первый удар пришелся по длительному союзу англичан с Бургундией. Именно на этом фундаменте покоились все дипломатические успехи Англии последних двадцати лет. Разрыв бургиньонов и арманьяков привел к нестабильности и позволил англичанам завоевать Францию. Благодаря союзу с бургиньонами Генриху V удалось заключить договор в Труа и получить французскую корону. Бургундские солдаты, схватив Жанну д\'Арк, в конечном итоге передали ее для суда англичанам. Только поддерживая хорошие отношения с Бургундией, Англия могла надеяться на то, что ей удастся сохранить прочное положение своих оккупационных сил в Нормандии и других частях страны. Но в 1435 году в шумном торговом городе Аррас во Фландрии, который был известен на всю Европу великолепными ткаными гобеленами, в ходе переговоров о мире англо-бургундский союз потерпел крах.

Аррасский конгресс, проходивший с июля по сентябрь 1435 года, должен был дать англичанам шанс заключить перемирие с Францией и договориться о браке Генриха VI и французской принцессы. Но блестящие французские дипломаты мастерски переиграли английское посольство с кардиналом Бофортом во главе: англичане провалили переговоры, и вся ответственность за это была возложена на них. Послы Карла VII выдвинули несколько довольно щедрых предложений, но все они подразумевали отказ Генриха от статуса правителя двух государств, возврат всех завоеванных после битвы при Азенкуре земель и то, что Англия будет владеть Нормандией как феодом французской короны. Бофорт сделал все возможное, чтобы добиться лучших условий, но ему отказали, выставив англичан негибкими и самонадеянными. В итоге 6 сентября 1435 года Бофорт в ярости покинул зал переговоров, и теперь Бургундия и Франция могли напрямую договориться друг с другом. Его вассалы попали под ливень, выезжая из Арраса, и их алые плащи с вышитым на рукаве в знак протеста против вероломной тактики французов словом «честь» промокли насквозь[109].

Но худшее было впереди. Через неделю и один день после того, как английская делегация покинула переговоры, 14 сентября в Руане скончался Джон, герцог Бедфорд. Перед смертью он болел — долгие годы, в которые ему пришлось присматривать за вторым королевством своего племянника, подорвали его здоровье. Ему было сорок шесть. Бедфорд оставил после себя большой блистательный двор и обширную коллекцию книг, гравюр, гобеленов и ценностей[110]. Но никакие богатства не могли сравниться с тем влиянием, которым он обладал. На протяжении почти пятнадцати лет он был живой нитью, связывавшей эпоху завоеваний Генриха V с настоящим и вызовами нового времени. «Громкий стон поднялся среди англичан, которые в [то] время были в Нормандии, так как, пока он был жив, он внушал страх и трепет французам», — писал автор Хроники Брута[111]. Бедфорд был великолепным наместником во Франции и увлекавшим за собой людей полководцем. Когда его вызвали домой в Англию, он оказался в уникальном положении и проявил себя как бесценный посредник и выдающийся аристократ, который поднялся над распрями и добился ото всех подчинения. Только он мог примирить своего дядю, кардинала Бофорта, и своего брата Хамфри Глостера. С его смертью Англия потеряла важнейшего государственного деятеля, который умел договариваться, был воплощением власти и стабильности и единственным, кто мог заменить короля.

Через неделю Филипп Добрый, герцог Бургундский, прибыл в аббатство Святого Ведаста и подписал договор, примиривший две участвовавшие в гражданской войне французские группировки. Бургундия признала Карла VII законным королем Франции, а Карл, в свою очередь, пообещал предпринять меры против тех, кто убил отца Филиппа в 1419 году. Всего за несколько недель от позиций Англии, которые английские дипломаты бережно выстраивали в течение более чем двадцати лет, не осталось и следа. Самый мощный союзник переметнулся на другую сторону. От этого удара честолюбивые англичане так и не смогут оправиться.

В следующие полтора года после Аррасского договора власть Англии во Франции начала рушиться. Весной войска, верные Карлу VII и его новому союзнику герцогу Бургундскому, освободили Париж. После того как 17 апреля 1436 года последний англичанин покинул столицу, французы направили свои силы против герцогства Нормандия, и англичане были вынуждены вести оборонительную войну и возводить защитные укрепления. Одновременно в Англии совет предпринимал отчаянные попытки заставить четырнадцатилетнего Генриха VI взять власть в свои руки.

Впервые на заседании совета король оказался 1 октября 1435 года, и с этого момента все приказы исходили от его имени, а не только от лордов — членов совета. Этот факт старались всячески подчеркнуть: в письмах к иностранным представительствам и дворам четко говорилось о том, что король теперь лично занимается делами. В мае 1436 года герцога Уорика уволили с поста королевского наставника, и никто не был назначен на его место. Это было явным признаком того, что обучение Генриха окончено и он начал знакомиться с многообразными королевскими обязанностями. Через два месяца монарх собственноручно стал подписывать петиции, оставляя инициалы «R.H.» и фразу «nous avouns graunte» («мы даровали») под прошениями, которые он официально удовлетворил[112]. Мир должен был понять, что эпоха ребенка на троне подошла к концу.

Но так ли это было на самом деле? Внешне казалось, что Генрих стал управлять страной. Но на деле то, как он распоряжался властью, во многом оставляло желать лучшего. В протоколах совета содержатся записи о том, что король подписывал прошения, которые не просто были опрометчивыми, но подчас наносили урон короне. «Напомнить королю быть внимательным, когда он дарует помилование или заменяет наказание так, что делает это во вред себе», — говорится в одном из протоколов от 11 февраля 1438 года. Тогда Генрих подписал прошение, стоившее ему состояния в две тысячи марок[113]. В почти такой же записи на следующий день речь идет о том, чтобы разъяснить королю, что необдуманная передача поста коменданта и управляющего замком Чирк в Cеверном Уэльсе обошлась ему еще в тысячу марок. Впечатляет также, что Генриха даже не пытались отвезти в Нормандию, чтобы он командовал собственной армией или хотя бы стал номинальным лидером в очень рискованной ситуации, сложившейся после смерти Бедфорда и предательства Бургундии. Очевидно, что сын пошел не в отца.

Смерть Бедфорда и неспособность юного короля решительно взять власть в свои руки привели к возникновению в Англии вакуума власти. И пустующее место в ходе 1430-х годов занял Уильям де ла Поль, 4-й граф Саффолк.

До этого момента Саффолк строил вполне традиционную для аристократа военную карьеру. Его отец, Майкл, умер от дизентерии при осаде Арфлера, старший брат, тоже Майкл, был одним из немногих несчастных англичан, которые погибли в битве при Азенкуре. В результате Уильям неожиданно стал 4-м графом Саффолком всего в четырнадцать лет. Следующие пятнадцать лет он обзаводился военным опытом и зарекомендовал себя как человек, беззаветно преданный короне. Он был искусным воином, отмеченным за участие в боях в Бретани и Нормандии, а в 1421 году его посвятили в рыцари ордена Подвязки. Позже он занимал несколько важных постов, получил в награду земельные владения на захваченных территориях и в 1425 году также служил послом в Нижних землях.

Однако его последний военный опыт во Франции удачным назвать было нельзя. Саффолк был одним из главнокомандующих, когда в 1429 году Орлеан перешел в руки армии Жанны д\'Арк. После этого он попытался возглавить отступление нескольких сотен англичан вдоль берегов Луары. В яростную погоню за ними бросилось пять-шесть тысяч французов под командованием герцога Алансонского и Орлеанской девы. И Саффолку не оставалось ничего, кроме как укрыться вместе с войском в маленьком, но относительно неплохо укрепленном городке Жаржо в одиннадцати милях вверх по течению от Орлеана. Городок и мост через реку защищала крепостная стена. Оказавшись в Жаржо, Саффолк приказал своим солдатам и горожанам соорудить баррикады в ближайшей к стене части города — осада была неминуема. И действительно, стоило англичанам расположиться в Жаржо, французы «тотчас окружили их со всех сторон, начали яростно атаковать и пошли на приступ во многих местах»[114].

Саффолк дважды пытался договориться о коротком перемирии, и дважды французы отвечали ему отказом: в первый раз потому, что сочли, что он нарушил рыцарский протокол и вел переговоры с командующим низкого ранга, а не с самим герцогом Алансонским. А во второй потому, что герцог заявил, что за шумом французских атак он попросту не смог расслышать сообщения гонцов из города. Учитывая размеры пушки, из которой французы разбили городские стены и укрепления на мосту, а также невероятно мощное орудие, которое в честь Жанны д\'Арк прозвали «Пастушка», вполне вероятно, что Алансон не лукавил. В любом случае жесточайший артобстрел принес свои плоды. И хотя одному предприимчивому англичанину удалось камнем, брошенным из-за стены, попасть Жанне в голову, отчего ее шлем раскололся надвое, а сама она ненадолго оказалась на земле, одного ее присутствия было достаточно, чтобы заставить французов устремиться к победе. Не прошло и дня, как Жаржо пал. Саффолк и его брат Джон де ла Поль попали в плен, более сотни защитников города и второй брат графа, Александр де ла Поль, погибли. Это было тяжелейшее поражение. Положение самого Саффолка отчасти было скрашено тем, что, прежде чем официально сдаться, он успел произвести в рыцари простого солдата, а не аристократа, который захватил его в плен. Тем самым он избежал позора — ведь для лорда оказаться в руках человека низкого статуса было унизительно[115].

После Жаржо Саффолка увезли в Орлеан, где он провел в заключении несколько месяцев. Его освободили в 1430 году за выкуп в 20 тысяч фунтов. Как он сам позже признался, для него это была огромная сумма — она в семь раз превышала его годовой доход в самый обеспеченный период жизни. Вернувшись в Англию, Саффолк начал выстраивать разветвленную и глубокую систему управления, которая охватывала двор, провинцию и совет и в итоге позволила ему получить контроль над рычагами королевской власти.

Такого влияния Саффолк добился благодаря смелости, удачливости, прекрасным связям и старой доброй хитрости. Вначале он опирался на территории, связанные с его графским титулом: он был наиболее влиятельным аристократом в Саффолке и Норфолке, что позволило ему заручиться широкой поддержкой в Восточной Англии[116]. Брак со знатной, потрясающе красивой и фантастически богатой Элис Чосер, вдовствующей графиней Солсбери, принес ему земли в Оксфордшире и Беркшире, ближе к центру королевской власти. Также благодаря этому союзу Саффолк вошел в английские политические круги, поскольку Чосеры были близки к кардиналу Бофорту и Екатерине де Валуа. Вполне вероятно, что именно благодаря этим связям Саффолк получил назначение в королевский совет в 1431 году. Но также ему, безусловно, помогли хорошие отношения с другим лидером временного правительства — Хамфри, герцогом Глостером. Мало кому удавалось встать над расколом между Бофортом и Глостером, но Саффолк уже в самом начале политической карьеры показал себя прагматиком, предпочитающим сотрудничать с различными группировками, а не принимать чью-то сторону. Ему недоставало харизмы и лидерских качеств, но то, чего ему не хватало, Саффолк с лихвой восполнял усердием и способностью в равной степени нравиться ополчившимся друг на друга соратникам.

С 1431 по 1436 год Саффолк постепенно приобрел репутацию неутомимого слуги короля. Он был одним из самых проницательных членов совета, входил в окончившееся крахом посольство в Аррасе под началом кардинала Бофорта и даже ненадолго вернулся на военную службу после смерти Бедфорда, пытаясь восстановить мир в ряде областей Нормандии. Во Франции он присоединился к молодому и амбициозному Ричарду, герцогу Йоркскому, который руководил войсками в период кампаний конца лета и осени 1436 года. Не менее важно и то, что с 1433 года Саффолк был королевским лордом-стюардом. Он следил за дисциплиной и за тем, как изо дня в день функционирует королевское домашнее закулисье: за деятельностью сотен придворных, слуг и помощников. В связи с этим по необходимости он регулярно и почти бесконтрольно, в неформальной обстановке мог лично встречаться с королем в любое время дня. Это был важнейший пост при королевском дворе, которым Саффолк очень дорожил — недаром он сначала получил гарантии от совета, что эта должность останется за ним, а уж потом отбыл во Францию. Ко второй половине 1430-х годов он зарекомендовал себя как верный слуга короля и центральная фигура при дворе. Такие политики, как Бофорт и Глостер, все еще опережали его и имели личный доступ к Генриху, но постепенно Саффолк благодаря упорной работе на заседаниях совета и преимуществу, достигнутому при дворе, в самом деле стал основным каналом для официальных и неофициальных контактов с королем. Пока на протяжении 1430-х годов члены совета пытались вынудить Генриха править самостоятельно, власть оказывалась то на стороне двора, то на стороне совета. И куда бы ни дул ветер, Саффолк следовал за ним.

Следует отметить, что для Саффолка происходящее не было только лишь захватом власти в собственных интересах. Граф, без сомнения, отличался амбициозностью, и позже он, не таясь, присвоил множество титулов и земель. Но Саффолк мог играть роль королевского кукловода только со всеобщего согласия других политиков из аристократии и прочих важных придворных, которые осознавали, что кому-то нужно из-за кулис координировать работу правительства, пока король не станет достаточно взрослым и зрелым. Саффолк был вездесущ, и это позволяло ему разными способами оказывать влияние на совершенно разные аспекты политики правительства и деятельности короля. Он же стоял за решением послать Эдмунда и Джаспера Тюдоров в аббатство Баркинг к своей сестре Екатерине де ла Поль в 1437 году. С годами он приобрел такое влияние, что стал одним из самых могущественных людей в Англии. Маргарет Пастон, старшая представительница восточно-английской семьи, прославившейся своей обширной перепиской, писала, что без благословения Саффолка никто в Англии не мог защитить свое имущество или радоваться жизни. По ее словам, «без его светлости, моего лорда Саффолка, так уж устроен мир, не будет тебе спокойной жизни»[117].

Тем не менее, пока Саффолк накапливал богатство и силы, пользовался значительной властью и тайно правил от имени нерешительного и бездеятельного короля, назревала опасная политическая ситуация. Захватить бразды правления хитростью — пусть и с самыми благородными намерениями — значило играть с огнем. С годами манипулировать инструментами королевского правления становились все более опасно. И вскоре проблемы, связанные с «его светлостью», дали о себе знать.

Дорогостоящий брак

Беспокойная толпа собралась на холме Блэкхит. Была пятница, 28 мая 1445 года, и обширный, поросший травой общественный участок земли на южном берегу Темзы, сразу вниз по течению за Саутуарком, заполнили видные лондонцы: мэр, городские старейшины, представители богатых ливрейных компаний[118], все бывшие лондонские шерифы и ансамбль менестрелей. Город почти весь год готовился к этому дню, и каждый более или менее значимый лондонец был одет в традиционный плащ цвета голубого летнего неба, с красным капюшоном и вышитой эмблемой, которая символизировала профессию владельца плаща. Внешний вид этих изысканных костюмов активно обсуждался в обществе и вызвал ожесточенные споры в городском совете в августе прошлого года. Потребовалась недюжинная политическая энергия, чтобы заставить членов городского совета сменить цвет шафрана на голубой. Но это были не просто мелкие дрязги. Было невероятно важно, чтобы самые видные горожане представляли город во всем своем великолепии, потому что собрались они для того, чтобы отпраздновать прибытие глубокоуважаемой гостьи[119].

Гостьей этой была Маргарита Анжуйская, пятнадцатилетняя дочь герцога Рене Анжуйского, знаменитого, но обедневшего аристократа из центральной Франции. Титулы Рене звучали как музыка: теоретически он был королем Сицилии и Иерусалима, но при этом также неудачливым воином без гроша в кармане и, пока его дочь была ребенком, либо сидел за решеткой, попав в плен к врагам, либо терпел поражения на Апеннинском полуострове. Это обстоятельство позволило женщинам из его семьи отчасти взять власть в свои руки и принимать политические решения от его имени. Тем не менее Рене был братом королевы Франции, а значит, Маргарита являлась племянницей короля. И пусть ее отец был почти нищим, но в жилах юной девушки текла голубая кровь, а у ее семьи имелись хорошие связи. Маргарита прибыла в Англию, чтобы исполнить свое политическое предназначение: ей предстояло стать супругой Генриха VI и королевой-консортом.

Идея брака Маргариты и Генриха принадлежала Саффолку. Отец девушки был так беден, что она шла под венец с жалким приданым: с ничтожной суммой в двадцать тысяч франков и пустыми обещаниями, что однажды английский король унаследует право Рене на корону Майорки. Но брак Генриха с племянницей французского короля убивал сразу двух зайцев покрупнее: Англия достигала дипломатического и военного перемирия во французских войнах, а Генрих и Маргарита могли продлить иссякшую королевскую династию.

С момента смерти Бедфорда в 1435 году в английской политике во Франции все шло наперекосяк. Голод, вызванный неурожаями в Англии и Нормандии в 1437–1440 годах, истощил королевство по обе стороны Ла-Манша, корона погрязла в долгах и задерживала выплаты военачальникам и войскам. По парламенту прокатывался гул недовольства, когда требовалось одобрить новые налоги, которые шли на бесконечную войну. Генриха с момента его французской коронации больше не пытались привезти во Францию в качестве главнокомандующего армией (король также ни разу не был ни в Шотландии, ни в Ирландии). Его соперник, Карл VII, тоже избегал лично вести войско в бой, но он хотя бы оставался решительным стратегом, чего нельзя было сказать о его племяннике. В начале 1440-х годов бóльшую часть энергии Генрих VI направлял на поддержку Итонского колледжа — средней школы, посвященной Деве Марии. Король, склонившись, сидел над архитектурными чертежами здания и собственноручно делал пометки. Одновременно он пожертвовал средства на основание Кингс-колледжа в Кембридже, большого и роскошного высшего учебного заведения, которое было создано для «бедных и нуждающихся учащихся». Немногих королей из династии Плантагенетов доступное образование волновало так же, как Генриха VI. И почти никто из монархов не отличался таким же отсутствием интереса к военному делу. В итоге в условиях политической многоголосицы несколько сильных лидеров в правительстве предпринимали запутанные, противоречащие друг другу и контрпродуктивные меры.

В 1440 году кардинал Бофорт лишил Англию одного из важнейших дипломатических преимуществ, освободив герцога Орлеанского, захваченного в плен в битве при Азенкуре в 1415 году. Герцог провел в английских замках около двадцати пяти лет, сочиняя баллады. Его перу принадлежит первое сохранившееся стихотворение ко Дню святого Валентина: «Je suis déjà d\'amour tanné / Ma très douce Valentinée…» («Я уже устал от любви, моя самая милая»). Освобождение герцога Орлеанского привело Хамфри, герцога Глостера, который всегда выступал за массированное наступление во Франции, в ярость. Он посчитал это оскорблением памяти Генриха V, о чем во всеуслышание и заявил, еще не зная, что вскоре будет вынужден обратить внимание на события, происходящие на родине.

В 1441 году разразился скандал, связанный со второй женой герцога Элеонорой Кобэм, энергичной молодой фрейлиной, из-за которой он в 1428 году оставил первую жену, Якобу Баварскую, бездетный брак с которой был аннулирован папой римским. Учитывая сравнительно низкий социальный статус Элеоноры, брак был заключен при спорных обстоятельствах. Но она оказалась достойной, просвещенной хозяйкой роскошного ренессансного двора, при котором жили поэты, музыканты и драматурги и который они с мужем содержали в своем имении в Гринвиче.

Смерть Бедфорда означала, что герцог Глостер стал возможным наследником, а Элеонора могла стать следующей королевой. Эта волнующая мысль не давала ей покоя, и она начала советоваться с астрологами и колдунами, которые пытались предсказать дату смерти Генриха, а значит, момент, когда «король» Хамфри взойдет на трон. Но здесь она сильно опередила события. Астрологи, с которыми она советовалась, занимали определенное положение в академической среде, так как в то время границы науки и суеверных представлений о мире во многом пересекались. Предсказатели были блестяще образованны, но столь же политически наивны. По их расчетам, летом 1441 года Генрих VI должен был заболеть и скончаться. Сама Элеонора или кто-то из ее окружения не смогли держать это в тайне, и слухи о смерти короля поползли по столице и стране.

Даже высокое положение мужа не могло спасти Элеонору. В июле ее арестовали, пытали и, как писал хронист, «осудили как ведьму и еретичку и пожизненно заключили в тюрьму». Ее сообщников казнили, но самой Элеоноре удалось избежать костра. Ее приговорили к очень унизительному публичному наказанию: в ноябре она должна была трижды пройти по улицам Лондона босиком, держа в руках свечу. Их брак с герцогом силой расторгли, и остаток жизни она должна была провести в тюрьме. Заключение Элеонора отбывала в удаленных от столицы замках в Кенте, Чешире, на острове Мэн и — с 1449 года — в Бомарисе на острове Англси[120]. Потеря жены стала для герцога страшным ударом, а на его положении в обществе отныне лежала тень скандала — все приобретенное им доверие и политическое влияние пошли прахом.

После падения герцога Глостерского влияние кардинала Бофорта только росло. Он уже долгие годы являлся крупнейшим кредитором короны и вел осторожную политику в королевском совете. Но в 1442 году кардинал отказался от примирительной политики, которой так долго придерживался, и неосмотрительно пошел в атаку. Он убедил совет и парламент разрешить военную экспедицию во Францию под руководством своего племянника, Джона Бофорта, герцога Сомерсета. Целью похода якобы было объединение двух главных центров английских сил в Нормандии и Гаскони путем завоевания буферных территорий в графстве Мэн. Бессмысленный поход Сомерсета в конце лета 1443 года обернулся полным провалом и больше походил на неудачную попытку семьи Бофорта обогатиться за счет захваченного добра и земель в Центральной Франции. Это привело в раздражение Ричарда, герцога Йоркского, который после Бедфорда стал наместником во Франции и столкнулся с тем, что не согласованные с ним действия Бофорта наносят удар по его власти в регионе. Кроме того, поход обернулся огромными расходами. Сомерсет умер вскоре после возвращения: поражение обернулось для него позором и, возможно, довело до самоубийства. Кардинал Бофорт теперь, как и его соперник герцог Глостер, вынужден был отойти от политики.

Настройки шрифта

Фон