— Молиться можно и в одиночку, не обязательно, чтобы рядом кто-то был. Тогда и стесняться не придется.

Мона, похоже, удивлена вопросом.

Виктор, не вдаваясь в детали, рассказал легенду о научной работе по государственному праву.

— Все равно не могу.

– Все в порядке, кажется. Немного в шоке, но это и понятно.

— Так, ладно. Чего-то я тут не понимаю.

Архиерейский нахмурился:

— Да голос у меня никудышний, — сказал Лайл, встряхнув для пущей выразительности головой. — Совсем ни к черту. Сам каждый раз пугаюсь, когда себя слышу. Слушай, а может, напишешь так, чтобы ты читал, а я только думал о том, что за словами, а?

– Я бы не хотела, чтобы после смерти обо мне так говорили.

Я сказал ему, что так, может, и не сработает.

– Не надо распылять силы! Сосредоточься на работе по социологии наркомании.

— Сработает. Ты напиши. Какая тебе разница, писать или читать.

– Как?

— Но молитву нужно повторять регулярно, — напомнил я ему.

Воронов заверил, что, кроме социологии, у него ничего на уме нет, и новую научную работу он подготовит в срок, то есть до окончания учебного года.

Я поднимаю камень, лежащий рядом со стулом, и бросаю во двор через перила крыльца.

Это его озадачило, но ненадолго.

– Как о какой-то «девочке из школы».

— Ты же все равно ходишь мимо моего офиса, ну, вот, зайдешь да прочитаешь. А мы могли бы и лишний пунктик в контракт вписать ради такого дела.

Отыскав в кармане двухкопеечную монету, Виктор позвонил из телефона-автомата Буглееву. Тот даже не стал вникать в суть проблемы:



— Попробовать можно, только сомнительно…

В больнице мать требует слабительное.

— Есть еще одна проблема. Вот это слово — «шлюха». Не очень-то подходит к молитве. Без него никак?

– Как тебя зовут? В понедельник пропуск будет заказан. Приходи часам к трем, не раньше.

– Ты серьезно? – спрашиваю я. Она так отощала, что тонкая больничная ночнушка висит на ней, как на вешалке; она похожа на скелет в тканевом чехле. Она поднимает руку и тянет меня за рукав, чтобы я наклонилась.

— Не знаю, — ответил я, устав его уламывать. — Подумаю, может, и обойдусь.

«Вот дела! – изумился Виктор. – Он даже толком не расспросил, зачем я хочу его увидеть. Тут одно из двух: или Буглееву нечем заняться, и он рад поболтать со случайным посетителем, или на него магическое воздействие оказала фамилия Долматова».

– Они меня раскармливают, – она собирает в кулак ткань ночнушки и трясет ей перед мной. – Я разжирею и умру в одиночестве.

– В одиночестве? Мы же здесь.




Серебряные трубки и пластиковые провода на нашем
                                                           смертном одре.
Прогрессом гарантирован комфорт.
И платиновой струйкой в наших жилах проценты
                                                          премиальные текут.
Дух Бога встает средь капельниц и игл,
и безупречная сиделка с сосками темными, как сливы,
и улыбкой шлюхи из колледжа Сатаны
придет благословить нас медицинскими устами.
Уединение желанное нам дай
неотягченных обещаний и исцелений чудных.
Гарантируй нам мечты о телефильме по выходным.
И сладкую, как поцелуй, конфетку загробной жизни
                                                        нам к сроку поднеси.
Финансы наши от боли погребальной песни застрахуй.


Средь путаных контрактов,
в расцвете долгосрочной жизни,
осиянным славой оксюморонных премий на случай смерти,
мы Лайла зрим, — он, разменяв шестой десяток,
на мели сидит и, словно викинг,
глазами цвета ледника в тумане
озирает в мареве плывущий безводный горизонт.
Что ведомо ему, когда стоит он
в офиса прохладе, четырьмя стенами окруженный,
а длани мощные его компании алеют у него над головой?
О чем он думает, когда проходим мимо?
Молит о живости своих надежд,
о праведности параграфов неотменимых,
о соучастьи в полисах соседей?


Вечерами оранжевыми, золотыми
зимы пустынной
молчанье длинным языком лизнет
и крышу Лайла Галанта конторы,
коснется мирных договоров, что он заключил
со смертью, катастрофой и несчастьем,
и оживут их письмена, как змеи,
и сложатся в каббалистические знаки
имен тех лиц, что страховую ренту получают.
Средь хаоса бредовых заклинаний
шагает Лайл из офиса в «Пещеру Скотти»,
проделывая путь свой регулярный, покуда гибкий ум
                                                            его кружит
по узенькой косе морали трудной, что бежит
вдоль Вест-Эльдорадо-стрит и дальше, на проезжую дорогу,
ухитряясь провести межу, полоску принципов тернистых,
что актуарное от бесконечного отделят,
покуда ветер поля его тревожит шляпы,
под которой магия кипит, достойна Сведенборга[11]
неустойчивый закон божественного и демонического
нуждается лишь в вере и деловом подходе, чтобы
                                                              плотью стать,
и солнце распахнется ярким красным кругом,
как ящерицы зев,
что голову поднимет к горизонту,
пытаясь воздух пить.



– Твой отец меня бросил, – отвечает она, и я вдруг вижу, что она вот-вот заплачет. – Я знала, что так и будет, знала!

В понедельник Воронов без проблем получил пропуск и встретился с бывшим следователем прокуратуры Индустриального района. Буглеев оказался полным мужчиной лет примерно 40. Лицом он напоминал бульдога со свисающими щеками, опущенными книзу уголками губ, выпуклыми карими глазками. Для его широкого лица лучше подошли бы большие глаза, но природа распорядилась иначе и одарила Буглеева выпуклыми глазками-бусинками. Словом, красавцем бывший следователь не был ни в момент встречи с Вороновым, ни восемь лет назад.

– Он пошел в туалет, – я пячусь назад. – Пойду позову его.

Пятнадцать дней спустя после того, как я прочел эту молитву вслух, стоя в дверях офиса Лайла, причем сам он в благочестивом сосредоточении стоял на шаг позади меня, страховая контора Галанта испытала первые признаки подъема. И не просто подъема. Целый год он не знал отбоя от желающих приобрести новый страховой полис или добавить пару пунктов в старый. Вскоре, в основном благодаря рассказам Лайла за кружкой пива в «Пещере Скотти» о том, как ему удалось так преуспеть, владельцы других предприятий города потянулись ко мне с заказами на молитвы, так что к началу весны я написал их уже около тридцати. Одна из них, имевшая своей целью благословить открытие нового городского предприятия, приобрела скандальный характер после того, как заказчик, Уолт Розье, напечатал ее на листе размером тридцать на сорок дюймов и выставил на всеобщее обозрение в витрине своего склада. Она начиналась строчками о том, как Уолт пригласил чирлидеров «Аризонских кардиналов» помочь ему отпраздновать открытие:

Откинувшись в кресле, Буглеев с покровительственным видом выслушал посетителя.

– Нет! – кричит она. – Нет, останься. Пожалуйста. Останься.

– Вот этот момент с отменой постановления о привлечении Екатерины Дерябиной к уголовной ответственности за совершение развратных действий остался для меня непонятным. Вы ведь правильно квалифицировали деяние, а прокурор отменил постановление…

Оставаться я никогда не умела. Вот перемены – это легко, меняясь, перестаешь быть прежней. Будущая версия меня всегда нравится мне больше текущей. Но здесь, среди жужжащих аппаратов и присоединенной к ним тщедушной женщины, которую я не видела месяцами до этого визита и не отвечала на ее звонки, говоря, что «занята, занята, занята», хотя знала, что она больна и напугана, – здесь я должна вести себя иначе. Но я не знаю как.



Вот встали в позу дамы
в ковбойских шляпах набекрень,
вперед подавшись так,
чтоб виден был
бархат их грудей,
и юбки вокруг бедер скрыть не могут
подобно рыбам
в сеть чулок попавших ног
в подвязках памятных от фирмы
«Внедорожники Розье»…



– Мам, я сейчас приду. – Я открываю дверь, не в силах на нее посмотреть. – Обещаю.

Хорошо продуманная лесть легла на душу бывшего следователя мягким елеем. Ему понравился странный посетитель, так скрупулезно изучивший древнее уголовное дело.

Пастор церкви «За Иисусом к перекрестку» в соседнем Соларсбурге — сущей деревне по сравнению с Першингом — прочитал по местному кабельному каналу проповедь, в которой клеймил «похабное содержание» моих молитв и называл меня «убийцей, смеющимся над Господом и воздвигающим ложных кумиров», имея в виду тот факт, что в целом ряде новых молитв я упоминал Бога Одиночества, ставшего для меня чем-то вроде структурного компонента, а в некоторых случаях и вымышленного адресата. Однако лавочки, для которых я написал последние молитвы, процветали, и вырвавшийся на свободу ветер коммерции задул эту небольшую вспышку религиозного негодования. Я отослал новые молитвы своему редактору, Сью Биллик, и вот апрельским утром, в пятницу, как раз когда мы с Терезой собирались открываться, в магазине раздался телефонный звонок, и голос Сью сообщил мне, что молитвы «восхитительны» и наверняка войдут во второе издание сборника.

Папа стоит у автомата и покупает конфеты. Отодвигается металлическая спираль, удерживающая пакетик, и тот падает вниз.

– Там мама с ума сходит, – говорю я, – просит слабительное.

— А ты не мог бы попросить у этих людей отзывы? — спросила она. — Ну, знаешь, с конкретными цифрами? Насколько возросла прибыль от их бизнеса после обращения к тебе?

– Кто такой прокурор? – задал риторический вопрос Буглеев. – Никто! Мелкий чиновник, стоящий не на страже закона, а на страже интересов определенного круга лиц. Вот там вся власть была, есть и будет!

Он вздыхает.

— Попробую. Не все еще со мной рассчитались, но никто пока не жаловался.

– Просто нервничает перед операцией. У нее паранойя. – Он наклоняется и берет покупку; его позвоночник хрустит. – Старость не радость, Лала. – Только он называет меня этим прозвищем. – Не вздумай постареть.

— А я и не знала, что они тебе платят.

Буглеев показал рукой на потолок, на верхние этажи. Воронов с готовностью посмотрел вверх, словно мог что-то увидеть сквозь бетонные перекрытия.

– Зато молодость – сплошной восторг.

— А как же? Правда, не обязательно деньгами. К примеру, «Шины Маршалла» снабдили наш «субурбан» комплектом новых покрышек. А еще у нас договор с гриль-баром «Столовая гора». Нэнси Белливо, владелица заведения, ставит нам бесплатную выпивку, а я взамен каждые шесть месяцев снабжаю ее новой молитвой.

Он смеется, разрывает пакетик и велит, чтобы я протянула руку. – Сейчас ты этого не понимаешь, но тебе очень повезло.

– В те времена, когда я был следователем, во времена брежневского застоя, правило бал «телефонное право». Один звонок из этого здания мог решить судьбу практически любого человека, а уж об уголовном деле и говорить не стоит! Мамаша Дерябиных, как только узнала об изнасиловании, примчалась из Кореи, встретилась с прокурором. Он показал постановление о привлечении Екатерины к уголовной ответственности. Мамаша тут же стартовала в крайком партии, в отдел по руководству лесной промышленностью. Оттуда прокурору позвонили, и он собственноручно отменил мое постановление. Представь, где прокурор района и где какой-то отдел по лесозаготовкам! Сюрреализм! Но так было. Я, кстати, этим беззаконием заниматься отказался.

Я кидаю конфетку в рот.

— А еще там у вас есть бар, ты о нем рассказывал… такой, в виде большой розовой скалы. Ты и для них тоже писал?

– И в чем же?

– Смелый поступок! – восхитился Воронов.

— Мы говорили об этом со Скотти, но он такая задница, что я никак не могу настроиться.

– Ты здорова. Независима. У тебя стабильный доход.

– Да, было дело! – самодовольно подтвердил Буглеев.

— Ну, если все-таки настроишься, это будет лакомый кусочек для моей презентации.

– Ах да. Святая троица. – Знаешь, что мне в тебе нравится? – спросил как-то основатель, когда мы остались в офисе одни. На следующий день у нас была встреча с инвестором, и основатель настоял, чтобы мы в подробностях изучили его личную жизнь и карьеру – от подкастов, в которых он участвовал, до всех второпях написанных постов в соцсетях – в попытках проанализировать источник его гипнотической харизмы. Основатель пил пиво, но я отказалась. Ты покладистая, сказал он. Я велю тебе что-то сделать, и ты делаешь.

Виктор осторожно, как кот, крадущийся к птичке, стал задавать интересующие его вопросы. Бывший следователь охотно вспоминал:

— Расскажи ей про гольф-клуб, — напомнила Тереза, распечатывая новый столбик четвертаков для кассы.

Разве не в этом суть моей работы? – ответила я.

– Приходил ко мне опер, намекал, что Елена Дерябина тем утром не была пьяной. Водкой от нее несло за версту, но язык не заплетался, координация движений не была нарушена. Я выложил перед ним заключение наркологической экспертизы и говорю: «Видишь, что написано? Если сможешь это опровергнуть, приходи, поговорим». Опер, разумеется, никуда не пошел и больше об этом случае не вспоминал. – Буглеев открыл сейф, достал групповую фотографию: – Вот они, красавицы! Я заставил их сфотографироваться. Спросишь зачем? Просто так, на память. Слишком уж необычное дело было. Ты никого из них не знаешь?

Он так громко рассмеялся, что пиво брызнуло у него из носа. Господи, ответил он и вытер лицо рукой. Вот бы все так хотели быть моими сучками.

— Это кто, Тереза? Привет, Тереза! — сказала Сью.

– Нет, конечно. Я только с материалами уголовного дела работал, а в нем фотографий нет.

Папа предлагает насыпать еще конфет, но я качаю головой.

– Тогда слушай! Вот эта красивая девушка с немного испуганным лицом – Екатерина Дерябина. Рядом с ней Титова. Последняя в ряду – Нечаева. Сидят Жигулина и Елена Дерябина.

Я передал привет и продолжал:

Нечаева и старшая Дерябина были действительно очень похожи. Титова оказалась девушкой с острыми чертами лица, на вид неприятная, самоуверенная. Жигулина-Осокина сидела с гладко зачесанными назад волосами, без очков. Елена Дерябина выглядела как прилежная школьница. Прическа у нее была как у Осокиной, а испуг в глазах – как у сестры.

— Владельцы поля для мини-гольфа в Скоттсдейле подарили нам право всю жизнь пользоваться их заведением бесплатно.

– Может, возьмем что-то маме? Чай? Надо, чтобы она успокоилась.

— А еще кто-нибудь из соседних городов обращался?

– Что скажешь? – спросил Буглеев. – Как будущий следователь ты должен с первого взгляда понять расстановку сил.

– Ей нельзя есть и пить. Веди себя спокойно, и она тоже успокоится. Надеюсь. – Мне хочется возразить, что раньше это никогда не срабатывало, но я молчу. Мы возвращаемся в палату, но перед дверью отец останавливается. – Забыл сказать: сегодня Фрамингемы придут. Мама обрадуется, как думаешь?

— Да, один парень, владелец аквапарка в Тусоне. И еще пара других.

– Наиболее выигрышно выглядит Титова, – немного подумав, ответил Виктор. – Сестры явно чем-то испуганы. Жигулина постаралась абстрагироваться от происходящего, словно ее эта история не касается, а Нечаева… Мне кажется, что она о чем-то глубоко сожалеет.

— И они пришли прямо к тебе?

Я разглядываю пол цвета соуса тартар, но, когда он упоминает Фрамингемов, поднимаю голову.

– Естественно! – обрадовался верному ходу мысли Буглеев. – Она же заварила эту кашу. Младшая Дерябина не знала, что делать, а Нечаева позвонила в милицию. Если бы не она, Екатерина замяла бы инцидент. Подумаешь, любовник с сестрой переспал! Они к 10 сентября с Долматова еще не все вытрясли.

— Ну да.

Буглеев убрал фотографию в сейф, вернулся в кресло.

– Серьезно?

— Это же замечательно! — Сью умолкла, и я услышал, как где-то на ее конце провода завыли сигнальные сирены, точно это ее мысли били тревогу. — Я хочу, чтобы ты написал что-нибудь вроде рекомендаций, как для первого издания. Коротенькие заметки, которые мы могли бы вставить между молитвами. Сможешь?

– Что тебя удивляет?

– На первый взгляд, – продолжил рассказ бывший следователь, – события в квартире Дерябиных – это безудержный блуд и разврат, торжество похоти и животных инстинктов. Но это только видимая сторона дела, а сущность его совсем в другом. Девушки устали от советской морали и решили устроить мини-фронду, показать обществу комбинацию из трех пальцев. «Вы нам все запрещаете, заставляете ходить в белых фартучках с комсомольским значком на груди, так вот вам наш ответ!» Я сразу понял, что старшая Дерябина устроила сексуальную революцию в одной отдельно взятой квартире. Вот что примечательно: Нечаева всегда шла у нее на поводу, она, грубо говоря, не субъект. Человек без собственного мнения. Сказала ей подруга лечь в кровать – она, не задумываясь, легла. Но две другие девушки! Их-то что подтолкнуло в трясину разврата? Фронда, нежелание плыть по течению. Застой в конце 1970-х годов так всем надоел, что даже порядочные девушки начинали протестовать кто как мог. Если бы не перестройка, не курс партии на обновление общества и гласность, то я не знаю, куда бы нас завели кремлевские старцы. Понятно было, что после смерти Брежнева в обществе надо было что-то менять, а что менять и как, никто не знал. Андропов взялся закручивать гайки, ничего хорошего не получилось. Черненко был глубоко болен, делами партии и государства не интересовался. Только с приходом Михаила Сергеевича Горбачева наше общество встряхнулось и пошло вперед.

— Разумеется, нет проблем.

– Я утром встретила Мону. Она ничего не сказала.

– Если бы сейчас события в квартире Дерябиных повторились, то это бы не было фрондой? – неуверенно спросил Воронов.

— И пришли все мне как можно быстрее, ладно? Ты в планах издательства на следующую осень, но я собираюсь поднажать кое на кого и выпустить твою книгу к Рождеству.

Папа поворачивает дверную ручку и пожимает плечами.

– Конечно, нет! Фронда – это протест. Дерябина взбунтовалась против застоя, против навязанной обществом пуританской морали, а сейчас против чего бунтовать? Против отсутствия колбасы в магазинах? Колбаса к вопросам нравственности отношения не имеет. Сейчас действия Дерябиной были бы обычным развратом, и участвовать в них вряд ли бы кто-то согласился. Нечаева бы, наверное, пошла за ней, а Титова и Жигулина – нет.

— Думаешь, они пойдут на это?

– Анна говорила, что она тоже зайдет. Может, забыла.

— На этот раз у меня есть реальные зацепки. Хочу договориться о нескольких интервью с тобой. В Нью-Йорке. А потом турне. Вы с Терезой сможете оставить на некоторое время магазин?

– Нечаева и Дерябина потом рассорились? – предположил Воронов.

У Моны всегда была привычка умалчивать о том, о чем уместно сказать. В отсутствие настоящих секретов она хранила в тайне самые обычные вещи, тем самым усиливая их значимость.

— Вообще-то, конечно… только зимой у нас самый сезон. Сомневаюсь, что Тереза захочет оставить все на Лианну. К бухгалтерии ее подпускать нельзя.

Буглеев не заметил, что собеседнику известно больше, чем он мог почерпнуть из материалов Дела. Увлекшись анализом собственной теории о сексуальной фронде, он охотно поведал о событиях после окончания предварительного расследования:

– Может, и забыла.

— Ну, тогда, может, на пару недель в начале ноября? Мне бы хотелось, чтобы на интервью вы были вместе.

– А где ты ее встретила? – спрашивает он и заходит в палату.

– Мать Дерябиных обрушилась с упреками на Нечаеву. Та встала в позу: «Вы как бы на моем месте поступили? Оставили бы преступление безнаказанным?» Глупая девочка, она так и не поняла, что едва не обрушила карьеру отца Дерябиных. Об изнасиловании узнали в его партийной организации и встали не на защиту потерпевшей, а начали смаковать подробности. Дело дошло до крайкома, и враги Дерябина постарались, чтобы его досрочно отозвали из Кореи. Предлог был хороший – если у его дочери был в квартире притон, то как он может представлять высокоморального советского человека за границей?

Я посмотрел на Терезу, которая как раз закладывала новую партию леденцов в автомат.

– Кого?

«Интересно, – подумал Воронов, – кто подкинул информацию в парторганизацию Дерябина? Не ты ли? Только у тебя была вся информацию по делу. Мог шепнуть кому надо пару слов, а там все само собой закрутилось и понеслось из кабинета в кабинет. Порочащие слухи быстро распространяются».

— Ладно, я поговорю с ней.

– Мону.

— Вардлин? — Голос Сью вдруг стал девчачьим, раньше я никогда у нее такого не слышал.

Я замираю на металлическом порожке, отделяющем мамину палату от коридора. Отцовские плечи загораживают мне обзор, но в палате тихо.

Неожиданно Буглеев перескочил с личных воспоминаний на задачи партии по воспитанию молодежи. Он прочитал собеседнику короткую лекцию, в которой всячески упрекал партократов застойных времен и воспевал новую политику партии, к которой имел непосредственное отношение.

— Угу?

– В «Данкин Донатс».

– Мы, советский народ, по-настоящему глотнули воздуха и начали жить по-новому только после январского пленума ЦК КПСС, – напыщенно провозгласил бывший следователь. – Только в январе мы окончательно выбрались из застойного болота и увидели перспективы дальнейшего развития общества.

— А можно мне тоже заказать тебе молитву?

Он вскидывает бровь.

«Это он на мне публичное выступление отрабатывает, – догадался Виктор. – Пусть потренируется, у меня время есть. Послушаю».

— Для компании?

– Ты же ненавидишь «Данкин», – шепотом уточняет он.

Буглеев закончил монолог так же неожиданно, как начал. Виктор хотел расспросить его о загадочном участковом, приходившем разбираться с жалобой на громкую музыку, но решил не рисковать. Воспользовавшись паузой, он поблагодарил Буглеева за интересный рассказ и направился к выходу.

— Нет, для меня.

– Когда я такое говорила?

– Вот что! – остановил его в дверях хозяин кабинета. – Будет лучше, если ты найдешь для научной работы другое дело. О Дерябиных забудь. У нас была дружеская беседа, и я не хочу, чтобы она вышла за пределы этих стен.

— Я никогда еще не писал для человека, которого раньше не видел.

Он все еще держится за дверную ручку.

– Жаль, конечно, но я уже и сам догадался, что дело Долматова – не тот материал, с которым можно выступить на научно-практической конференции. Займусь одним дебоширом. Он целый месяц терроризировал соседей по подъезду.

— Это так важно?

– Говорила, – отвечает он. – Точно говорила.

Выйдя из крайкома партии, Виктор сел на лавочку в сквере, несколько минут наблюдал, как голуби прочесывают асфальт в поисках хлебных крошек.

— Сам не знаю. Просто мне кажется, что лучше бы знать о тебе побольше, чем сейчас.

В кармане жужжит телефон.



— Но по телефону-то ты меня знаешь?

«Буглеев догадался, что потерпевшая не была пьяной, но ничего не сделал, чтобы спасти Долматова. Есть экспертиза – сиди, а как там было на самом деле, никому не интересно. Так, кто у меня остался? Титова, Нечаева и некий опер-правдолюбец. Если он записан в протоколе осмотра места происшествия, то следующим надо навестить его».

Фрамингемы приносят цветы, открытки и трюфели с золотой обсыпкой из дорогой кондитерской в гавани. Мона с утра переоделась: на ней уже не цветные брюки, а белое платье с завязками на талии и жемчужные сережки. На мне белая футболка с пятном от арахисового масла на воротнике. Я пытаюсь изобразить радость.

— Да, но это ведь твоя деловая жизнь. А я даже не знаю, как ты выглядишь.

20

Мы обнимаемся, целуем друг друга в щеку и киваем, пока не остается никого, с кем мы еще не обнимались. Все спотыкаются о проводки у изножья маминой койки, особенно миссис Фрамингем: всякий раз, когда это происходит, она удивленно таращится.

— Может, послать тебе фотографию? А об остальном ты меня спросишь.

Перед ужином играли в карты. За столом сидели Воронов, Рогов, Сват и Секретарь – Сергей Петюшеев, секретарь комсомольской организации группы. Как вихрь, влетел Вождь.

– Можно воды? – спрашивает она. До меня не сразу доходит, что она обращается ко мне. Я отвинчиваю крышку у одной из миниатюрных бутылочек с водой на прикроватной тумбочке и протягиваю ей. – Спасибо, дорогая, – она похлопывает меня по руке.

Тереза бросила на меня вопросительный взгляд, я жестом показал ей, что уже заканчиваю.

– Хана Мальку! – объявил он с порога. – Разоблачили сволочь!

Вопрос: ненавижу ли я миссис Фрамингем? Считается, что нехорошо ненавидеть людей и виноват всегда ненавидящий, так как не обладает достаточным великодушием, а не тот, кого ненавидят, как бы неадекватно тот себя ни вел. Ненависть также считается «неженственным» качеством: на занятиях в воскресной школе нам объясняли, что женщины способны на безграничное прощение и радикальную любовь. Но я никогда не понимала концепцию незаслуженного отпущения грехов, мне кажется, это что-то вроде пассивного попустительства под другим соусом. Поэтому из меня не вышло хорошей католички.

— О чем ты хочешь помолиться? — спросил я у Сью.

– И кем же он оказался? – сдавая карты, спросил Воронов. – Скрытым гомосексуалистом или наркоманом со стажем?

– Он – не афганец!

Много лет назад на вечеринке в честь окончания средней школы миссис Фрамингем напилась «грязных мартини^» [10] и подошла ко мне с пустым широким бокалом. Мы стояли на безупречно ухоженной лужайке у их дома, расположенного прямо напротив самого популярного пляжа Опал-Пойнт. Стена в гостиной дома Фрамингемов на первом этаже была полностью стеклянная, с дивана открывался вид на маяк на противоположном конце города. Помню, я смотрела на отражение миссис Фрамингем в этой стене; оно приближалось ко мне.

Последовало долгое молчание; сирены затихли.

– Вот дела! – высказал общее мнение Секретарь. – Кто же теперь школьникам про былинные подвиги рассказывать будет? На кого детишкам равняться?

Она, покачнувшись, остановилась. Ты рада? – спросила она.

– Свято место пусто не бывает, – высказал мнение Рогов. – Как его разоблачили?

— Я запала на одного парня, а он на меня не реагирует. Конечно, ситуация сейчас не самая удачная, но, я думаю, скоро все изменится. — Я услышал, как она щелкнула зажигалкой, потом продолжала: — Глупо это все.

Чему? – ответила я. Мать Моны любила задавать каверзные вопросы.

— Может быть и так, — сказал я. — Но это моя работа, мой бизнес.

Евгений Мальков учился на третьем курсе, на факультете оперативно-разыскной деятельности. При поступлении он заявил, что проходил срочную службу в составе Ограниченного контингента советских войск в Афганистане, то есть является воином-интернационалистом. Неофициальное звание «афганец» особых преимуществ при поступлении не давало, но определенные нюансы все же были. Кандидаты на зачисление в школу сдавали три экзамена. Первый – сочинение. На этом этапе отсеивались все непригодные к дальнейшему обучению. Откровенно тупой кандидат, будь он трижды герой и заслуженный человек, для очного обучения не подходил. Заочно – пожалуйста! За парту на четыре года – нет. Все равно ведь не сможет пройти весь курс обучения и будет отчислен за неуспеваемость. Зачем неграмотному человеку чужое место занимать? Проверяли сочинения гражданские педагоги. Они не зависели от руководства школы, оценки выставляли объективно.

Да не пугайся ты, ответила она. Всему, чего добилась. Она улыбнулась, ее губы растянулись и превратились в слюнявые ниточки. Я горжусь тобой, Натали.

— Нет, я не тебя имела в виду, Вардлин. Я про себя. То, чего я хочу, просто нереально.

— Нереально то, что мне предстоит поехать в турне рекламировать книгу. А в том, что ты хочешь зацепить парня, ничего нереального нет.

Вторым экзаменом была история. Принимали ее преподаватели кафедры истории КПСС, то есть офицеры. Для них кадровики на экзаменационной ведомости делали едва видимые отметки карандашом. Плюсик означал, что данный кандидат имеет преимущество перед остальными, и в спорной ситуации ему надо поставить оценку на балл выше. К кандидатам, имеющим негласное преимущество, относились национальные кадры[8], «афганцы», члены КПСС и абитуриенты, проработавшие в милиции до поступления в школу свыше года. Опять-таки, если приемная комиссия считала, что кандидат туп, как дерево, то его безжалостно отсеивали, выставляли в ведомости «неуд».

Мы с Моной подали заявки в престижный колледж, но приняли только меня. Спасибо, ответила я.

Предательское шмыгание носом.

Третьим экзаменом было обществоведение. Приемная комиссия состояла из гражданских преподавателей, учителей хабаровских средних школ. По документам они видели, какие оценки получил кандидат на предыдущих экзаменах, и выставляли отметки, ориентируясь на коллег с кафедры истории КПСС. Завалить обществоведение было непросто, но «герои» находились и выбывали из борьбы на предпоследнем этапе.

Миссис Фрамингем положила руку мне на плечо и, шатаясь, наклонилась ко мне. Дои эту корову, пока можешь, сказала она.

— Да меня даже отношения с ним не интересуют. Просто запала на него, и все.

После успешной сдачи экзаменов абитуриенты проходили собеседование. Собеседование было формальным мероприятием, на котором никто ни с кем не беседовал. Кандидат заходил в отдел кадров, где ему объявляли, сколько баллов он набрал. Члены КПСС, «афганцы» и сотрудники милиции со стажем автоматически получали 3 балла, все остальные – 2.

Я пообещал ей, что попробую написать для нее молитву, и она спросила:

Что? Я хотела отодвинуться, но она опиралась на меня, и, если бы я отошла, она бы упала.

— А как насчет компенсации? Я тоже хочу тебе заплатить.

Воронов при поступлении набрал на экзаменах 14 баллов. Для зачисления было достаточно двенадцати, так что на результаты собеседования Виктору было откровенно наплевать. После третьего экзамена он мог считать себя уже зачисленным на первый курс. Его земляк Божечко с великим трудом сдал все экзамены на тройки, набрав в сумме 9 баллов. Для него собеседование было вопросом зачисления или возвращения домой с негласным посланием: «Больше таких тупых не посылайте! Тщательнее подходите к отбору кандидатов». Божечко до поступления отработал в милиции два года, получил на собеседовании три балла и был зачислен.

— Мне пора идти помогать Терезе, — сказал я. — Позже что-нибудь придумаем.

Я имею в виду твою историю, дорогая. Ведь поэтому тебя взяли, а Мону нет? Она обернулась и посмотрела на пустой дом, светящийся изнутри, как гигантский фонарик. Ей всегда все доставалось слишком легко. Она сложила вместе кончики большого и указательного пальцев, показывая, насколько легко.

— Она что, просила тебя написать ей молитву, чтобы найти бойфренда? — спросила Тереза, когда я повесил трубку.

Незнающего человека может сбить с толку столь невысокий проходной балл. Для гражданского вуза он бы означал полное отсутствие конкурса при поступлении. Для высшего учебного заведения МВД СССР принять на учебу кандидата, сдавшего все экзамены на «удовлетворительно», было вполне приемлемо. Сказывалась особая система отбора. Во-первых, прибывало строго ограниченное количество кандидатов. Часть из них отсеивалась при прохождении дополнительной медицинской комиссии. На ней особо усердствовали психиатры. Если кандидат начинал нервничать или вести себя раздраженно, то его отбраковывали по состоянию здоровья. Непригодными к дальнейшему обучению считались также лица, слабо владеющие русским языком. Вторым этапом отсева была сдача нормативов по физической подготовке. Тучный кандидат не мог уложиться в нормативы по бегу и отчислялся. И, наконец, третий, немаловажный фактор. Часть абитуриентов, как правило, действующих сотрудников милиции, использовали отпуск для поступления в вуз как обычный отпуск. Они не готовились к экзаменам, весело проводили время, получали «неуд» за сочинение и возвращались в родной райотдел. Поездка в Хабаровск была для них небольшим оплачиваемым отпуском с проездом за счет государства.

Нет у меня никакой истории, ответила я.

— Даже не для этого. Просто чтобы потрахаться.

Она окинула меня таким взглядом, будто я была сломанной вещью, которую она не знала, как починить. Есть.

Тереза хмыкнула и вышла в коридор, ведущий к нашей квартире. Она еще не сняла пижамную куртку и теперь стояла перед шкафом в прихожей, выбирая рубашку.

После всех этапов отсева и вступительных экзаменов абитуриенты условно разделялись на две группы: кто уже набрал необходимое количество баллов на экзаменах и кто надеялся на дополнительные баллы за собеседование. Среди второй категории абитуриентов конкуренция была примерно два-три человека на место.

Через дорогу волны разбивались о берег. Здесь море всегда звучало спокойнее, чем рядом с нашим домом. Интересно, где Мона?

— Сью приглашает нас с тобой в Нью-Йорк в ноябре. Дать пару интервью.

Евгений Мальков с самого начала решил подстраховаться и объявил себя воином-интернационалистом, причем сделал это только на этапе первоначального собеседования в отделе кадров Дальневосточной высшей школы МВД СССР. При прохождении отбора по месту жительства он ни словом не обмолвился о своем «героическом» прошлом. План его был прост. Все воинские части в СССР имели номера. Дислоцирующиеся на территории Советского Союза назывались «Войсковая часть № …», все дислоцирующиеся за границей – «Войсковая часть, полевая почта № …». Где именно дислоцировалась та или иная «полевая почта», по номеру было невозможно определить. Эта часть могла быть в Польше, а могла быть и в Афганистане.

Но так даже лучше, наконец произнесла она. Расти в такой семье, как у тебя, даже лучше.

— Она собирается продавать тебя, как шоколадку. — Тереза стряхнула с себя пижаму. — Тебе это надо?

Мальков проходил срочную службу в ГДР, так что при желании мог выдать себя за «афганца». Успешно сдав экзамены, он приступил к учебе и понял, что из звания «афганец» можно извлечь дополнительные дивиденды. Руководство курса и преподаватели относились к участнику боевых действий с большим уважением, чем к обычному слушателю.

Ее ладонь жгла мне плечо. Мы не бедные, сказала я. Мы – средний класс.

Я зашел сзади и обнял ее, накрыв ее груди ладонями.

— А разве нам не нужны деньги?

Она расхохоталась, будто ничего смешнее в жизни не слышала. Ну разумеется, дорогая, ответила она. Ну разумеется. Она хотела отпить из бокала, но он был пуст. Ты просто запомни, когда приедешь туда: ты это заслужила. Она коснулась пальцем моего уха и качнула сережку. Та продолжила качаться, когда она ушла.

Мальков где-то раздобыл медаль «За отвагу» и стал с гордостью носить ее. Всем желающим он охотно рассказывал, в каких передрягах побывал в Афганистане и как под шквальным огнем душманов вынес с поля боя раненого товарища.

— Деньги — это хорошо, но… — Она выскользнула из моих объятий и стянула с вешалки вышитую джинсовую рубаху. — Раньше ты не знал, что на молитвах можно зарабатывать. Зато теперь, когда выяснилось, что новый стиль может приносить неплохой доход, самое время все обдумать.

– Мари, ты прекрасно выглядишь, – говорит миссис Фрамингем. Она нарядилась как на коктейли в яхт-клуб: черное шелковое платье, неприметное, как все баснословно дорогие наряды, и сережки-капли с бриллиантами. – Даг, – обращается она к мистеру Фрамингему, – правда же, она прекрасно выглядит?

Совет ветеранов Афганистана ДВВШ МВД СССР избрал его заместителем председателя Совета, и Мальков с головой погрузился в общественную деятельность. Пока его однокурсники корпели над лекциями, Мальков выступал в школах и техникумах на Уроках мужества. При его рассказе о спасении товарища у парней из старших классов сжимались кулаки, а у девочек навертывались слезы на глазах.

— Мне нравится сочинять молитвы. Это для меня и есть самое главное. Все остальное постольку-поскольку.

Мистер Фрамингем откашливается.

Но сколько веревочке ни виться, все равно конец придет! Настоящие участники боев в Афганистане стали подозревать, что Евгений Мальков не их собрат, а самозванец. Он не владел нужным солдатским жаргоном и не мог толком объяснить, в каких боевых операциях участвовал. Один из самых авторитетных «афганцев», второкурсник Яковлев, в лоб спросил Малькова: «Где документы на медаль?» Тот ушел от ответа. Он просто не ожидал, что кто-то усомнится в его статусе. Яковлев был настойчив. По его требованию кадровики подняли личное дело Малькова и выяснили, что в военном билете отметки о медали нет.

— Сейчас оно, может быть, так и есть, но, если «Молитвенник» раскрутится, все может измениться.

– Ты прекрасно выглядишь, Мари.

— А может, и не раскрутится, и тогда Сью выкинут с работы, а я кончу свои дни барменом у Нэнси.

Мы сидим полукругом у маминой кровати, как репортеры в ожидании важного заявления.

На очередном заседании Совета ветеранов Мальков отверг все обвинения и заявил, что приказ о его награждении медалью «За отвагу» пришел уже после демобилизации, когда военный билет был сдан в отдел кадров райотдела по месту жительства. На время скандал затих, Мальков стал считать инцидент исчерпанным, но не тут-то было! Яковлев пошел на прием к начальнику отдела кадров школы.

Тереза начала застегивать рубашку.

– Спасибо, Анна. Спасибо, Даг, – отвечает мама. Я продолжаю изображать радость. С каждой минутой делать это становится все сложнее.

– Товарищ полковник, – сказал он, – вы знаете, что такое «зеленка»?

— Ну, будь хорошей девочкой, нам ведь предлагают бесплатную поездку в Нью-Йорк. Ты была в Нью-Йорке? — спросил я. — Я — нет.

– А ты совсем взрослая, Натали, – миссис Фрамингем поворачивается ко мне. – Давно домой не приезжала, да?

– «Бриллиантовая зелень»? – уточнил кадровик. – Это лекарство, им раны смазывают.

— И я тоже нет, но, похоже, придется поехать. — И она хитро улыбнулась. — А то как бы не пришлось делиться своей шоколадкой с другими.

– Несколько месяцев. Я много работаю.

– «Зеленка» на «афганском» жаргоне значит любые кучно растущие растения: небольшой лесок, кустарники. Любой, кто был в Афганистане, при слове «зеленка» подумает не о лекарстве, а о деревьях. Я спрашиваю Малькова: «Ты в «зеленку» ходил? Он отвечает: «В зеленке? После ранения мне руку ей смазывали, а так не ходил, конечно. Я же не ребенок, чтобы мне мама зеленкой ранки смазывала». В другой раз я его спрашиваю: «У вас «мухи» были?» Он смеется: «Какие мухи! Там же горы, никаких мух нет». Кто был в Афганистане, знает, что «муха» – это не насекомое, а гранатомет. Мальков не был в Афгане. Он – самозванец.

Я снова подкрался к ней сзади, обхватил за талию и ткнулся лицом в шею.

– Анна, – говорит мистер Фрамингем и показывает на свои зубы. Передний зуб миссис Фрамингем запачкан красной помадой, пятно яркое, как кровь. Она бросает на него испепеляющий взгляд, будто он при всех заметил, что она испортила воздух.

— Вот именно.

– Салфетку, – шепчет миссис Фрамингем мужу, – принеси мне салфетку!

Начальник отдела кадров счел, что доводы Яковлева убедительные, и послал запрос в Министерство обороны. Ответ был ожидаемым. «Евгений Мальков проходил срочную службу в ГДР. В Афганистане не был, правительственными наградами не награждался».

Мистер Фрамингем в отчаянии оглядывается и видит коробку салфеток на батарее. Он так резко вскакивает со стула, что металлические ножки лязгают об пол, словно он просыпал мелочь. Я пытаюсь поймать взгляд Моны, но та смотрит прямо перед собой в одну точку. Я наклоняю к ней голову, дергаю подбородком, пытаясь привлечь ее внимание, но лицо у нее, как у куклы, будто кто-то зафиксировал ее черты именно в этой бесстрастной конфигурации.

Яковлев потребовал созыв Совета ветеранов Афганистана. На общем собрании афганцев он зачитал ответ из Москвы, подошел к Малькову и ударом кулака сшиб самозванца со стула.

– Как дела в «Малланиз»? – спрашивает Мону отец. – На той неделе брали у вас отменного палтуса.

– Ты работаешь в «Малланиз»? – удивленно спрашиваю я. Однажды я видела, как Мону вырвало в мусорку, потому что чайка уронила рядом с нами рыбу с откушенной головой.

Глава 6

– Это тебе, сволочь, за всех парней, кто не вернулся с Афгана!

– Это временно, – отвечает за нее отец. Садится и протягивает жене бумажную салфетку; та отворачивается и вытирает зубы.

– Все нормально, – отвечает Мона моему папе. При этом она не смотрит ему в глаза, а я пытаюсь понять, куда же она смотрит. На мониторы маминых аппаратов? В вентиляционную решетку? На странное желтое пятно на стене в форме штата Флорида? – Зато у меня скидка для сотрудников.

Лето выдалось удачным для нового стиля, но не для «Аризонского безумия». Наш бизнес пошел на убыль, и нам туго бы пришлось, если бы не деньги, которые я получал за молитвы, написанные для владельцев автомоек, баров (включая заведение Скотти), забегаловок, массажных салонов, Сью Биллик (которая, судя по присланной фотографии, оказалась симпатичной, хотя и несколько строгой с виду, рыжеволосой женщиной), салонов красоты, магазинов электроники, спиртного, пиццерий, зоомагазинов и других мест. Я строчил по пять-шесть молитв в неделю, пришлось даже отказаться от нескольких приличных предложений. А в июне ко мне обратился Джеффри Мангро, эксцентричный гендиректор сети аптек Юго-Запада, и предложил ежегодную премию за то, что я буду по требованию писать молитвы для использования в рекламных кампаниях (а также, подозреваю, и в тайных корпоративных ритуалах). Мой агент разработал контракт на двадцать пять молитв в год за приличный аванс. О сделке стало известно, отчего «Молитвенник» стал продаваться еще лучше, и вокруг второго издания книги, которое Сью планировала посвятить чуть ли не полностью молитвам бизнесменов, возник ажиотаж. Вот так и вышло, что, когда второе издание «Молитвенника» увидело свет, в него входило более шестидесяти свидетельств от различных предпринимателей. Однако лишь благодаря энергичной поддержке Майкла Куинарда, профессора компаративистики и семиотики из Принстона, моя книга смогла выйти из отведенной ей до этого ниши мотивационной психологии и перекочевать на собственно литературную арену.

Ветераны-афганцы еле оттащили Яковлева от лжеца, иначе неизвестно, чем бы дело закончилось.