— Скажите мне, о чем там говорится, — приказал чиновник.

– Я боялся, что ты причинишь ему боль, что не полюбишь его в ответ, и ему придется заключить фиктивный брак из-за проклятия.

Ой.

Хамза прочитал письмо про себя, потом перечитал. Письмо было длинное, две страницы, он не спешил, притворялся, будто с трудом разбирает слова.

Так вот как он это видел? Он всегда очень хорошо относился к миссис Хадсон, но любил ли ее? Может, не так, как любил мою маму.

— Тут говорится, что он жив и в Германии, — сказал Хамза. — Альхамдулиллах, ей удалось это выяснить. Кто-то помог фрау найти его имя, оно дважды упоминалось в канцелярии, занимавшейся документами аскари, в 1929 году, когда он подал прошение о пенсии, и в 1934-м, когда подал прошение о медали. Значит, он жив, альхамдулиллах, но больше ей ничего не известно. Она пишет, что наведет справки. Невероятно. Она пишет, мое письмо шло долго, потому что они переехали, но все же дошло, а потом ей пришлось обратиться в…

– Безответная любовь никому не идет на пользу, – пробормотал он.

— Достаточно, — прервал его лепет британский чиновник. — Я читал письмо. Что там за история с книгой Гейне? Вы читали эту книгу?

Черт, в этот момент он выглядел как потерянный мальчик, и я осознала, насколько сильно это проклятье затронуло его семью. Оно принуждало к бракам, которые ни за что бы не были заключены, если бы не это.

— О нет, мадам дала ее мне, — ответил Хамза. — Наверное, в шутку. Она знала, что это для меня слишком сложно. Я давным-давно потерял эту книгу.

Он встряхнулся.

Британский чиновник, обдумав его слова, решил не допытываться о большем.

– В любом случае, я вижу вас двоих вместе, и знаю, что у вас будет долгая и счастливая жизнь. – Он улыбнулся.

— В настоящее время отношения с Германией напряженные. И если вы продолжите переписку с теми, кто там живет, мы начнем расследование и, возможно, заберем ваши письма. Для вас это чревато последствиями. Не забывайте, отныне мы будем наблюдать за вами и за этим адресом. Вы можете идти.

Это было одной из самых приятных вещей, что он мог сказать.

Хамза сунул письмо в карман и отправился на склад, предвкушая, как сообщит Афие новость. На складе его обступили сослуживцы, он объяснил, что британский чиновник расспрашивал его о службе в шуцтруппе. О письме Хамза хотел первой сообщить Афие.

– Будет, – уверила я. – До тех пор, пока он понимает, что счастливая жена означает и счастливую жизнь.

— Должно быть, проверяют бывших аскари, — сказал он, — чтобы завербовать в полк королевских стрелков. Я им сказал, что был ранен, тем и кончилось дело.

Я указала на свою футболку, как у Сойера: ее раздобыла для меня Сейдж.

Ему не терпелось пойти домой обедать. Халифа уже не работал на складе: по утрам он сидел дома или в кафе, обсуждал новости дня, потом отправлялся на рынок купить фрукты и овощи, какие просила Афия: она по утрам работала в роддоме. Когда она пришла домой готовить обед, Ильяс уже вернулся из школы. Ели обычно в два часа. Хамза дождался окончания обеда, с молчаливым удовольствием съел рыбу и матоке, вымыл руки и попросил вни-мания.

Он усмехнулся, качая головой.

— Что случилось? — Афия улыбнулась. — Я так и знала, ты что-то задумал.

– Давай, иди отсюда.

Хамза достал конверт из кармана рубашки, и они сразу догадались, в чем дело. Никто из них никогда не получал писем. Он перевел им с листа:

Я улыбнулась.

– Спасибо еще раз.

«Дорогой Хамза, ваше письмо стало для нас приятным сюрпризом. Столько времени прошло, мы часто вспоминаем годы, проведенные в Восточной Африке и в миссии. Рада слышать, что у вас все благополучно, что вы теперь плотник и семейный человек.

Когда вышла за дверь, я подумала, что все прошло гораздо лучше, чем я могла надеяться. Я испытывала любовь и уважение к будущему свекру, и поняла, что люди – это несовершенные существа, пытающиеся справиться с сердечной болью и травмами. Но я хотела настоящих отношений, а настоящие люди спорили и высказывали свои претензии. Я хотела обращаться к свекру с вопросами, которые меня беспокоили, а не замалчивать их. Он выслушал меня, и мы пришли к соглашению. Черт возьми, это было приятное чувство. Я покинула отель в приподнятом настроении.

Ваше письмо искало нас долго, потому что мы больше не живем в Берлине, переехали в Вюрцбург, и нам его переслали. Мы очень расстроились, узнав о вашем шурине, и сразу же навели справки. Большая удача, что наш друг работает в министерстве иностранных дел в Берлине, он нашел в документах шуцтруппе, которые хранятся у них в канцелярии, два упоминания об Ильясе Хассане, значит, ваш родственник здесь, в Германии. Имя необычное, наверное, во всей шуцтруппе был один-единственный Ильяс Хассан. В первый раз его имя упоминается в 1929 году, когда он подал прошение о пенсии, а во второй раз в 1934-м, когда он подал прошение о медали за восточноафриканскую кампанию. Оба прошения он подавал в Гамбурге: скорее всего, он живет там. Там живет много иностранцев, они работают на кораблях — быть может, и он тоже. В пенсии ему отказали, потому что у него не было документов об увольнении со службы. И медаль не дали: ее давали только немцам, не аскари.

– Он слишком мягко к тебе относится, – прокомментировал Юджин, когда я запрыгнула в машину.

– Ха. Мягко? Сначала он устроил мне головомойку, – сказала я.

Последние годы выдались трудными для Германии, скорее всего, вашему шурину, как иностранцу, пришлось нелегко, — но теперь вы, по крайней мере, знаете, что он жив. Нашему другу не удалось выяснить, когда он приехал в Германию и где был до того. Но, полагаю, есть и другие сведения, мы наведем справки и, если что-то узнаем, непременно вам сообщим, а когда отыщем его, дадим ему ваш адрес. Будет замечательно, если вы найдете друг друга.

Юджин хмыкнул.

Кстати, когда из миссии переслали нашу корреспонденцию, там было письмо от обер-лейтенанта, вашего бывшего командира, который и доставил вас к нам. Он написал нам в 1920 году, после возвращения на родину, в Германию, мы уже и сами вернулись. Если не ошибаюсь, сперва его взяли под стражу в Дар-эс-Саламе, потом в Александрии. Он спрашивал о вас, я ответила, вы совершенно поправились, замечательно освоили немецкий — учение продвигалось семимильными шагами — и зачитывались Шиллером. Пастор передает вам привет и спрашивает, читаете ли вы Гейне. Таким он запомнил вас: не человеком, которому он спас ногу, а может, и жизнь, а аскари, который притворялся, будто читает его Гейне. Та книга, которую я отдала вам, принадлежала ему. Мы желаем всего самого лучшего вам и вашей семье».

– Знаешь, он всегда хотел дочку. После смерти близнеца Сойера они пытались снова и снова, но безуспешно.

* * *

Я замерла.

Больше писем не приходило. Хамза ответил, поблагодарил фрау, но, скорее всего, письмо не покинуло пределов страны. Если же покинуло и она в ответ сообщила ему новости, скорее всего, ее письмо не прошло мимо бдительного полицейского. В сентябре того года Великобритания объявила войну Германии, и почтовое сообщение между двумя государствами прекратилось. Городок их находился очень далеко от этой войны, некоторое время они узнавали о ней из новостей, хотя полк королевских стрелков проходил через Тангу, направляясь сражаться с итальянцами в Абиссинии. Халифа войну не пережил. Он тихо скончался ночью в 1942 году в возрасте шестидесяти восьми лет. Тело его на похоронных носилках перенесли в мечеть, где он не бывал десятки лет. Наследства после него никакого не осталось, лишь кучка тряпья да стопка старых газет.

Проклятье. Оно позволяло иметь только двух детей, а когда брат-близнец Сойера умер, больше детей они не могли завести. Неудивительно, что они ненавидели Паладинов. Проклятье отобрало у них шанс иметь дочь.

– Это очень грустно, – сказала я.

В 1940 году Ильяс окончил среднюю школу, продолжать учебу в городе было негде, да и того, по мнению многих, за глаза. С таким образованием можно выучиться на чиновника в каком-нибудь министерстве — здравоохранения, сельского хозяйства, таможенной службы. В декабре 1942 года, вскоре после смерти Халифы, через несколько месяцев после поражения итальянцев в Абиссинии Ильяс записался в полк королевских стрелков. Ему шел девятнадцатый год. Он больше года поговаривал о том, что хочет пойти служить, но Халифа бурно противился, и Ильяс не смел ослушаться. Это не твое дело, говорил он Ильясу. Разве не довольно того, что твой отец и дядя так глупо рисковали жизнью ради этих тщеславных кровопийц?

– Это жизнь, – возразил он.

После смерти Халифы Ильяс измучил родителей просьбами. Британские власти обещали после войны отправить ветеранов полка учиться, и Ильяс не устоял перед соблазном. Его послали в Кению, в Гилгил, город находился на высокогорье, там Ильяс прошел подготовку, после чего его перевели в гарнизон в Дар-эс-Салам, где он и прослужил до конца войны в отряде береговой охраны. В боях не участвовал, но многое понял о британцах и их устремлениях. Научился водить мотоцикл, джип и чинить мотор. Играл в футбол, в теннис, рыбачил с подводным ружьем и в ластах. Некоторое время даже курил трубку.

Точнее и не скажешь.

В конце войны Ильяс, как было обещано, поехал продолжать образование в Дар-эс-Салам, стал учителем, устроился там же в школу, снял комнату на улице Кариаку. В те годы распространялись новые антиколониальные настроения, подогреваемые успешной кампанией в Индии, триумфом Нкрумы[91] в Золотом Береге и поражением голландцев в Индонезии. В этом движении активно участвовали студенты, проникшиеся интересом к политике во время обучения в университете и благодаря участию в Африканской ассоциации Университета Макерере, а также в студенческих организациях Англии и Шотландии. Колонизаторские намерения новой власти тревожили и студентов, и всех, кто об этом знал. Ильяс пока что не принимал участия в этой деятельности, хотя впоследствии оказался втянут в движение. В те годы — ему было уже под тридцать — он занимался спортом, учил школяров, со временем прославился как автор рассказов на суахили, их порой публиковали в газетах. В 1950-е колониальные власти организовали новую радиослужбу. В эфир давали новости, музыкальные программы, очерки о достижениях в сфере образования, здравоохранения и сельского хозяйства. Вскоре новостные передачи превратились в тревожные донесения о зверствах Мау-Мау в Кении[92], да такие убедительные, что матери пугали детей: не будешь слушаться, отдам тебя повстанцам.

В каждый отпуск Ильяс на несколько дней приезжал к Хамзе с Афией. Кое-где в городке появилось электричество, в том числе в их старом доме. Ильяс с удовольствием прогуливался по улицам, но вскоре начинал скучать, ему не терпелось вернуться в столицу. Родители обожали слушать его истории о жизни в большом городе, подробно расспрашивали об учительских достижениях и популярности его публикаций в газетах. Афия дивилась его спортивным успехам, преувеличенно ахала от изумления, Ильясу все это льстило, внушало гордость за то, что он преодолел юношескую застенчивость. Он спрашивал, нет ли вестей о дяде Ильясе. Спрашивал всякий раз, не надеясь на ответ. Отец говорил ему, что писал фрау пастор, но та не ответила. До них понемногу доходили известия о том, что Германию во время войны сильно бомбили, и Хамза боялся, что фрау и пастор погибли. Хамзе было за пятьдесят, уже не такой проворный, но довольный и благополучный, он по-прежнему управлял мастерской Нассора Биашары: тот из обычного дельца превратился в магната и владел множеством разных предприятий — фармацевтическими компаниями, мебельными магазинами, — торговал электротоварами, в том числе радиоприемниками. У Хамзы с Афией тоже было радио.

Глава двенадцатая

Одна из популярных радиопередач предлагала слушателям присылать свои истории. Помощник режиссера обратил внимание начальника на очерк Ильяса, и режиссер попросил его о встрече. Режиссер, англичанин, оказался добродушным круглолицым великаном с рыжими усами, в колониальной униформе — белая рубашка, шорты хаки, белые носки чуть ниже колен, коричневые ботинки. Мускулистые руки и ноги поросли волосом того же медного цвета, что и усы.



— Меня зовут Баттерворт, меня сюда откомандировало министерство сельского хозяйства, — сказал он Ильясу. — Я ничего не смыслю ни в радио, ни в историях. С тем же успехом меня могли отправить в Национальное управление каналами и якорными стоянками, но делать нечего, приходится изворачиваться и делать дело. Мне нравится, когда в истории есть мораль: это я понял. Вот этот очерк о работе школьного учителя отлично нам подойдет. Не могли бы вы написать похожий о земледелии?

Я вошла в номер, который отель выделил для семьи, чтобы мы смогли выйти из него в главный зал все вместе. Мы приехали немного рано, но Сойер уже был здесь, он написал об этом на мой новый телефон, который мне доставили в парихмахерскую по его распоряжению.

Мистер Баттерворт оказался офицером запаса полка королевских стрелков и, когда он узнал, что Ильяс служил, нашел способ выразить ему расположение. Так Ильяс получил возможность читать свои рассказы по радио и стал местной знаменитостью. В середине 1950-х мистера Баттерворта отозвали с поста, перевели в Вест-Индию, но к тому времени Ильяс уже освоил новую профессию и делал карьеру. Со временем он стал полноценным участником творческого коллектива службы радиовещания, работал преимущественно в студии новостей, в свободное время писал рассказы. В середине 1950-х Африканский национальный союз Танганьики во главе с Джулиусом Ньерере боролся за независимость; Ньерере некогда окончил школу при миссии и всерьез подумывал стать католическим священником, но потом превратился в радикального политического деятеля и посвятил себя движению за независимость. К выборам 1958 года уже было очевидно, что британские колониальные власти в замешательстве и сдают позиции. На выборах 1960 года, проходивших под наблюдением колониальных властей, АНСТ и Ньерере получили 98 % мест в парламенте, причем не в результате подтасовок продажной избирательной комиссии, а под надзором колониальных чиновников, с неодобрением следивших за процессом. Спорить с этим было бессмысленно, и к следующему году британцы ушли.

Распаковав его, я сделала селфи и запостила фотографию в инстаграм[2].

– Мне нужен доктор! – Сойер схватился за сердце, когда я вошла в комнату в новом платье; мои волосы были закручены в каскад блестящих кудрей. – Я женюсь на самой красивой девушке в мире, и я не могу дышать.

В 1963 году, через два года после Независимости — оба его родителя дожили до этого момента, — Ильяс получил стипендию Федеративной Республики Германия: ему предстояло год осваивать в Бонне передовые методы радиовещания. Ильясу было тридцать восемь лет. Федеративная Республика Германия — в обиходе «Западная Германия» — представляла собой федерацию регионов, после войны занятых американцами, британцами и французами. Часть Германии, занятая Советским Союзом, стала Германской Демократической Республикой. ГДР активно занималась колониальной политикой, вместе с союзниками из социалистических республик Восточной Европы обучала, предоставляла убежище и вооружение участникам освободительных движений из многих частей Африки. ГДР объявила себя поборницей деколонизации; ФРГ выдавала стипендии, дабы не уступать в щедрости ГДР и заручиться поддержкой бедных народов на форумах таких организаций, как ООН. С Ильясом провели собеседование, оценили его навыки и, к его удовольствию, дали стипендию. Он ни разу не выезжал за пределы страны, не считая месяцев, проведенных в Гилгиле, где он проходил обучение. И вот уже в зрелые годы с удивлением и любопытством отправился в путешествие.

Я улыбнулась.

Первые полгода он проходил в Бонне интенсивный курс обучения немецкому языку. Ильясу там очень нравилось, он посещал все уроки, занимался часами, каждый день гулял по городу, чтобы посмотреть все что можно, заходил в магазины, на выставки, отправлял открытки родителям и друзьям с работы. Жил он в трехэтажном доме, где селили взрослых студентов. Всего там было шесть просторных комнат с общими удобствами на каждом этаже. Общежитие находилось неподалеку от университетского кафетерия; в общем, Ильяс устроился удобно, и все ему нравилось. Должно быть, он унаследовал от отца способности к языкам, потому что немецкий давался ему легко и учителя хвалили его познания.

– Ты – очаровашка, знаешь это?

Он выпрямился, убирая руку от груди, и притянул меня в объятия. Я прижалась к нему.

По завершении первого полугодия он перешел к предметам, связанным с радиовещанием. В рамках курса ему предстояло поработать над журналистским проектом, проводить расследования и записывать интервью. Ему выделили бюджет и шесть часов консультаций с руководителем для технической помощи. Ильяс еще до приезда знал об этом проекте и уже определился с темой. Он решил установить местонахождение своего дяди Ильяса. Переписал адрес фрау пастор из отцовского томика Гейне и во время занятий немецким начал читать о Вюрцбурге. Так он выяснил, что 16 марта 1945 года город был на девяносто процентов разрушен: сотни британских «ланкастеров» сбросили на него зажигательные бомбы. Эта атака не преследовала насущных боевых задач и была проведена исключительно для деморализации мирного населения. В университетской библиотеке Ильяс нашел современную карту восстановленного города и отыскал на ней улицу с адресом фрау. Он сомневался, что найдет ее, поскольку город практически стерли с лица земли, но оказалось, такая улица есть. Освоив немецкий в достаточной степени, он написал письмо, объяснил, что он сын аскари Хамзы и хочет передать от отца привет пастору и фрау. В левом верхнем углу конверта Ильяс написал адрес. Через десять дней письмо вернулось нераспечатанным с пометкой внизу: «Nicht bekannt unter dieser Adresse». Адресат не найден.

– Ты вызываешь во мне эти порывы.

Его руководитель, доктор Кёлер, нахмурился, когда Ильяс принялся рассказывать ему о проекте.

Сейдж позади нас изобразила, будто ее рвет, и я развернулась, чтобы показать ей средний палец, застав Уолша за тем, что он пялился на ее зад. Он поднял глаза, когда заметил, что я смотрю, его щеки покраснели, а я улыбнулась.

— Война в Африке полвека назад, — произнес он. — Германии не дают покоя ее войны.

Когда я развернулась к ним спиной, Сойер выпустил меня из рук и достал две коробки из столика, протянув их мне.

Доктору Кёлеру перевалило за сорок; высокий блондин вышагивал по коридорам университета с неизменной улыбкой, и его скепсис смутил Ильяса. Но, помолчав, он продолжил рассказ: объяснил, что аскари, которого он пытается разыскать, его дядя, после войны в Восточной Африке он перебрался в Германию. Доктор Кёлер вздернул подбородок и еле заметно кивнул: продолжайте. Ильяс рассказал, как пастор спас ногу, а может, и жизнь его отцу, рассказал о миссии Килемба и о письме фрау пастор о дяде. Рассказал доктору Кёлеру о письме, которое отправил на вюрцбургский адрес, и что оно вернулось нераспечатанным. Доктор Кёлер пожал плечами. Ильяс понял, что это значит, — или так ему показалось.

– Подарок к помолвке.

— Пастор, значит, лютеранин, — сказал доктор Кёлер. — Найти лютеранского пастора в католическом Вюрцбурге будет нетрудно. Как вы намерены продолжать?

Мои глаза расширились. Дерьмо, это еще что?

— Я планировал съездить туда и проверить, остались ли записи об этой улице или свидетельства о пасторе или фрау.

– Я ничего тебе не купила.

— Чем скорее, тем лучше, — произнес доктор Кёлер с проблеском энтузиазма. — Где вы будете искать эти записи?

Он отмахнулся.

— Не знаю. Как приеду, уточню, — ответил Ильяс.

– Ты – мой подарок. На тебе даже бантик есть. – Он указал на бантик на платье под моим бюстом.

Доктор Кёлер улыбнулся.

Я улыбнулась, а потом стала распаковывать первый подарок. Я ненавидела сюрпризы, но любила подарки. А кто нет? Когда мой взгляд упал на пару белых «Конверс», инкрустированных тысячами крошечных стразов, я завизжала.

— На вашем месте я начал бы с ратуши. Как вам известно, вы вправе требовать возмещения расходов на дорогу и проживание в поездках, связанных с вашим проектом, но только по завершении поездки. Наши чиновники скрупулезны в том, что касается средств… да вообще во всем. Германский чиновничий аппарат — предмет зависти всего мира. Надеюсь, вам хватит денег: расходы вам возместят. Проект ваш, и вам решать, как и что делать, но я хотел бы, чтобы мы встречались раз в неделю и вы давали мне отчет. Да, так поезжайте в Вюрцбург и обратитесь в ратушу. Когда-то это был прелестный город, но после войны я там не бывал.

– О боже, ты же такие совсем не носишь, – выглянула из-за моего плеча Сейдж, и Сойер щелкнул ее по макушке.

Я рассмеялась, когда она показала ему палец, а затем скинула шлепки, натянув тонкие носки, которые он мне вручил, и влезла в кеды.

Ильяс на поезде доехал из Бонна во Франкфурт, а оттуда с пересадкой до Вюрцбурга. В ратуше его отправили в бюро записи актов гражданского состояния, там он выяснил, что улицу, на которой проживал пастор с семьей, во время войны уничтожили, пастор, фрау пастор и их дочь, скорее всего, погибли во время пожара после бомбардировки. Ильяс припомнил, что дочерей у пастора было две: получается, одна уже не жила с родителями. В документах бюро обнаружилось только это: имена, адрес и то, что дом их был разрушен. Сотрудница бюро объяснила Ильясу, что если человек, которого он разыскивает, был лютеранским священником, то его следует поискать в лютеранском архиве Баварии в Нюрнберге.

– Они – мое самое драгоценное имущество, – сказала я и подняла на него взгляд, увидев, что он улыбается.

Ильяс сообщил о полученных сведениях доктору Кёлеру, и тот посоветовал позвонить в архив, прежде чем ехать туда. И показал ему кассетный диктофон, который компания «Филипс» выпустила несколькими месяцами ранее. Кафедра купила два диктофона, сказал доктор Кёлер, почему бы Ильясу не взять с собой диктофон — вдруг получится записать беседу с архивариусом? Ильяс позвонил в архив и еще раз съездил в Баварию, снова через Франкфурт и Вюрцбург. Он и не подозревал, как близко от Нюрнберга оказался в прошлый раз. Архивариус оказался худощавым стариком в темном костюме, который был ему великоват. Старик провел Ильяса в кабинет с длинным столом, на котором лежала стопочка документов. Архивариус с собственными документами уселся на другом конце стола — наверное, чтобы присматривать за Ильясом. Если понадобится помощь, обращайтесь, сказал он.

– Теперь второй подарок. – Он откашлялся, внезапно занервничав. Его взгляд пересекся со взглядом Сейдж, и она кивнула, переходя на другую сторону комнаты поближе к Уолшу, чтобы дать нам немного личного пространства.

Ильяс прочитал в документах, что после возвращения из Восточной Африки пастора прикрепили к евангелическо-лютеранской церкви святого Стефана в Вюрцбурге. В марте 1945-го церковь была разрушена, в 1950-х ее отстроили заново. Еще пастор преподавал в вюрцбургском университете имени Юлиуса и Максимилиана, вел курс протестантской теологии. О деятельности фрау пастор в документах записей не было. Оба погибли вместе с дочерью во время бомбежки. Вы не знаете, что сталось со второй дочерью, спросил Ильяс архивариуса, тот покачал головой и ничего не ответил. В бумагах нашлась вырезка из газеты или журнала о миссии Килемба, пара абзацев о лечебнице, школе, имя пастора. Фотографии не было, заголовок и дату публикации отрезали. Ильяс спросил архивариуса, не знает ли он, откуда эта вырезка.

Мой желудок скрутило от волнения, пока я срывала оберточную бумагу. Я сняла крышку с коробки.

Старик подошел к Ильясу, посмотрел на вырезку.

И когда мои глаза опустились на пару металлических наручников, у меня душа ушла в пятки.

— Скорее всего, из «Kolonie und Heimat», — сказал он, — прежнего, до того как его присвоил Рейхсколониалбунд[93].

– Нет.

— Что это? — спросил Ильяс.

Только не снова. Он не сделает этого.

Архивариус взглянул на него строго, даже презрительно: такое невежество!

Меня охватила паника, и Сойер обхватил мое лицо руками.

— Это был союз, гляйхшалтунг[94], движение за реколонизацию. Была кампания за возвращение колоний, отобранных Версалем[95].

– Это не то, что ты думаешь. Не совсем, эти наручники ты можешь надевать и снимать по желанию. Никакой магии или ножа фейри не нужно, и они не будут бить тебя током. Они лишь перекроют твою магию и скроют твой запах.

— Что означает это слово? Гляйхшалтунг? — спросил Ильяс. — Пожалуйста, я буду очень благодарен вам за помощь.

Я выдохнула.

Архивариус кивнул, наверное, смягченный вежливостью его просьбы.

– Как? – Я провела пальцами по наручникам, втягивая воздух и ощущая на них запах магии.

— Так называли действия нацистского правительства по объединению разных организаций под одним управлением. Это значит… координация, контроль. Рейхсколониалбунд объединил все сообщества за реколонизацию и передал их под руководство партии.

– Я заказал их несколько месяцев назад, до того, как ведьмы ополчились против нас. Теперь, если ты захочешь скрыть свои силы, сможешь это сделать, просто надев их, и если тебе понадобится волчица, стяни их. Как украшение.

— Я ничего не знал о движении за реколонизацию, — признался Ильяс.

Они были металлическими внутри, но снаружи отделаны черной кожей с плетеными вставками. Выглядело это стильно.

Архивариус пожал плечами. Думкопф[96].

Мои глаза наполнились слезами. Подарок был очень ценным. После всего, через что мы вместе прошли, и всего, через что прошла я, он дал мне выбор.

— Они возродили «Kolonie und Heimat», издание времен империи. Я думаю, эта вырезка еще из старого журнала, — с этими словами архивариус вернулся на место, а Ильяс принялся записывать услышанное — и осознал, что забыл включить диктофон. Просить строгого старика повторить рассказ о Рейхсколониалбунде он побоялся. Уже уходя, Ильяс догадался спросить:

– Спасибо. – По моей щеке скатилась слеза.

— А вы были в Германской Восточной Африке?

– Перестань плакать! Макияж, – раздался голос Сейдж из угла комнаты, и я засмеялась.

Они стояли у входной двери, архивариус ответил: да, развернулся и ушел, и Ильяс больше ничего не успел у него спросить.

Сойер наклонился ко мне и прижался губами к моим.

Доктор Кёлер тоже удивился, узнав, что Ильяс не слышал о движении за реколонизацию.

– Я только хочу, чтобы ты была в безопасности, когда сама так решишь.

— Дело было серьезное, народ затаил недовольство, и национал-социалисты сыграли на этом. Помню я эти марши. Вы записали на диктофон? Ох, как жаль. Вы же делаете радиопередачу, будет неплохо вставить туда записи чьих-то воспоминаний — хотя бы этого архивариуса. Ну, может, в следующий раз, когда найдете что-то еще.

Я низко зарычала.

– Эта самая сексуальная вещь, которую ты когда-либо мне говорил.

Ильяс выяснил, что архивы Рейхсколониалбунда хранятся в Кобленце, неподалеку от Бонна, красивом старинном городе в месте слиянии Рейна и Мозеля. Он предварительно позвонил, сказал, что хочет взглянуть на архив «Kolonie und Heimat», в хранилище его встретила женщина, провела в просторный зал, уставленный стеллажами, и сказала: если понадоблюсь, мой кабинет рядом. В архивах Ильяс обнаружил, что Рейхсколониалбунд учредили в 1933 году, в 1936-м он вошел в состав национал-социалистической партии. «Kolonie und Heimat» возродили в 1937-м: теперь это был скорее фотожурнал. В поисках нужного выпуска Ильяс пересмотрел массу фотографий колониальных ферм и церемоний, снимки были сделаны до утраты колоний, но попадались и фотографии мероприятий, организованных Рейхсколониалбундом в рамках кампании за возвращение колоний. На митингах и трибунах члены этой организации были в униформе шуцтруппе и держали особый флаг. В номере за ноябрь 1938 года Ильяс обнаружил зернистый снимок группы людей на сцене, два взрослых немца в униформе, у микрофона — подросток-немец в белой рубашке и черных шортах, а за ним, у левого края снимка, африканец в униформе шуцтруппе. За их спинами — флаг Рейхсколониалбунда со свастикой в углу. Подпись к фотографии свидетельствовала, что это торжественное мероприятие Рейхсколониалбунда в Гамбурге, но имен четырех людей, запечатленных на снимке, не было. Ильяс спросил у сотрудницы архива, можно ли найти оригинальный снимок или какие-то сведения о его источнике или о мероприятии. На этот раз он не забыл включить диктофон.

Он придвинулся.

— У нас много оригиналов фотографий, но я не помню, где именно они лежат и описаны ли они как полагается, — извиняющимся тоном ответила сотрудница архива. — У меня сейчас срочные дела, но если вы дадите мне несколько дней, я поищу и позвоню вам. Телефон вашей кафедры у меня есть.

– Сегодня я сорву с тебя это платье за пять тысяч долларов еще до того, как ты дойдешь до кухни, – прошептал он.

Через несколько дней он вернулся в Кобленц, и сотрудница архива под запись показала ему фотографии, разложенные в ящики по годам. Они с легкостью отыскали оригинал снимка. На обороте была наклейка с именем фотографа и тех, кто изображен на фотографии: должно быть, фоторедактор решил исключить их из подписи к публикации. Еще на наклейке было указано, что мероприятие — митинг в Гамбурге после показа фильма о сообществе жителей Германской Восточной Африки. Африканца в униформе шуцтруппе звали Элиас Эссен. Эти глаза, этот лоб.

Тепло запульсировало внутри меня, а на губах заиграла самодовольная улыбка.

Ильяс попросил сотрудницу архива снять копию с оригинала и отправил матери. Через несколько дней пришел ответ: это твой дядя Ильяс.

– Обещаешь? – прошептала я, и он застонал, низко и соблазнительно.

Он жил в Бонне, в двух шагах от государственных учреждений, в том числе и министерства иностранных дел, аккредитация студента, который изучает радиовещание и получает стипендию федерального правительства, и профессионального журналиста открывала ему двери многих чиновничьих кабинетов. И даже если они не могли предоставить ему необходимые сведения, то советовали, где лучше поискать. Он сообщал родителям, как продвигаются поиски, но некоторые его находки были слишком неубедительны, чтобы о них писать.

– Родители идут, – предупредила Сейдж, и мы оторвались друг от друга, улыбаясь.

Он ездил во Фрайбург, в Институт военной истории, в Берлин, в архивы колониального союза, в берлинский Институт восточных языков, встречался с лингвистами, работал с их архивами, посвященными языковому обучению полицейских и чиновников, которым предстояло управлять возвращенными колониями. Часть поисков позволяла объединить уже собранные сведения, часть — прояснить подоплеку и контекст. Ильяс встречался с военными историками — как профессионалами, так и любителями — и, если собеседник соглашался, включал диктофон; постепенно он сумел вчерне набросать рассказ, который требовалось уточнить и расширить, но для этого нужны были более продолжительные и упорные поиски; впрочем, для радиопередачи материала уже хватало. Доктор Кёлер был доволен полученным результатом и даже полагал, что скверное качество диктофонной записи прибавляет записям эмоциональной силы.

Двери раскрылись, и вошли мои мама с папой, одетые в самые прекрасные вещи, что я на них видела.

– Ничего себе. – Моя челюсть отвисла при виде мамы в темно-синем платье и папы в черном костюме и синем галстуке.

Лишь по возвращении домой он подробно рассказал родителям, что же случилось с дядей Ильясом. Вот что он им сообщил. В октябре 1917 года дядю Ильяса ранили в битве при Махиве. «Я там был, — сказал Хамза. — Страшная была битва». Он попал в плен, его держали сперва в Линди, потом в Момбасе. «Значит, он был в одном дне пути отсюда», — сказала Афия. После войны британцы выслали немецких офицеров в Германию, аскари же из шуцтруппе отпустили на все четыре стороны: делайте что хотите. Ильяс толком не знал, где и когда отпустили дядю Ильяса. Этого выяснить не удалось. Должно быть, это случилось где-то на побережье или вообще за океаном. Не знал он и того, кем работал дядя после освобождения. Некоторое время он был стюардом или слугой на кораблях. Точно известно, что он работал на немецком корабле и в 1929 году находился в Германии, как они узнали из письма фрау и из того, что Ильяс видел в документах министерства иностранных дел. К этому времени он сменил имя на Элиас Эссен, поселился в Гамбурге и зарабатывал на жизнь пением. Его запомнили как Элиаса Эссена, который выступал в дешевых гамбургских кабаре перед отбросами общества, надев военную форму аскари, в том числе и тарбуш с кокардой — имперским орлом. В 1933-м женился на немке, у них родилось трое детей. Ильяс выяснил это, потому что в архиве сохранилось ходатайство его жены с просьбой не выселять их из съемной квартиры; в нем она упоминает об их браке, рождении детей и о том, что муж служил в шуцтруппе. Еще в архиве обнаружилось поданное им в 1934 году ходатайство о медали за восточноафриканскую кампанию, но об этом им уже было известно, потому что им сообщила фрау. Однако они не знали — пожалуй, не знала и фрау, — что дядя Ильяс участвовал в маршах Рейхсколониалбунда, организации в составе нацистской партии. Нацисты хотели вернуть колонии, а дядя Ильяс хотел вернуть немцев, вот и маршировал с флагом шуцтруппе и распевал со сцены нацистские песни. Пока ты здесь по нему убивалась, сказал Хамза, дядя Ильяс пел и плясал в германских городах и размахивал флагом на маршах за возвращение колоний. Для нацистов лебенсраум[97] означало не только Украину и Польшу. Их мечты распространялись на холмы, равнины и долины у подножия той африканской горы с заснеженной вершиной.

Мама покружилась на месте, и отец присвистнул.

Я обняла их, и мы перекинулись парой слов, прежде чем в комнату вошли родители Сойера. Сдержав слово, альфа распорядился доставить несколько тонн сухпайков и одеял на место встречи, о котором я рассказала, и Астра ждала там вместе со Стрелой и группой других Паладинов, чтобы получить груз. Сойер посылал мне фото, чтобы я это видела, пока мне делали прическу. Они погрузили все на телеги и повозки, запряженные ослами, а некоторые просто взвалили мешки риса себе на плечи.

В 1938 году дядя Ильяс жил в Берлине, и, видимо, в то самое время, когда фрау по их просьбе наводила справки, его арестовали за нарушение нацистских расовых законов и осквернение арийки. Не за то, что он женился на немке! Брак был заключен в 1933-м, а расовые законы приняли только в 1935-м, следовательно, на этот брак они не распространялись. Дядю Ильяса арестовали за то, что в 1938 году он закрутил роман с другой немкой. Таковы правовые нормы. В 1938-м он нарушил закон, а в 1933-м — нет, потому что тогда этот закон еще не приняли. Дядю Ильяса отправили в Заксенхаузен, концлагерь неподалеку от Берлина, и Пауль, его единственный выживший сын, названный в честь генерала, воевавшего в Восточной Африке, добровольно последовал за ним. Судьба жены дяди Ильяса неизвестна. И дядя Ильяс, и Пауль погибли в Заксенхаузене в 1942 году. Причина смерти дяди Ильяса в документах не указана, но из воспоминаний выжившего заключенного известно, что сына чернокожего певца, по доброй воле отправившегося за отцом в лагерь, застрелили при попытке к бегству.

Курт откашлялся, напряженность момента его встречи с моей мамой ощущалась в воздухе. Миссис Хадсон натянула улыбку, чувствуя себя неловко, в то время как ее муж казался холодным и безучастным.

Вот что мы знаем наверняка, сказал Ильяс родителям: кто-то так любил дядю Ильяса, что отправился на верную смерть, в концлагерь, лишь бы быть рядом с ним.

– Здравствуйте, мистер и миссис Каллоуэй, рад, что вы здесь, – сказал Курт и пожал руку моему отцу.

Он мог бы включить в это приветствие и мою маму, но даже не взглянул на нее. Теперь я понимала, что он вел себя так потому, что ему слишком больно, а не потому, что он груб.

– Спасибо, сэр. Рады быть здесь и очень счастливы за детей. – Мой папа посмотрел на Сойера, приобнявшего меня.

Подошла миссис Хадсон, она поцеловала каждого из нас в щеку, задержавшись, чтобы восхититься моей прической.

– Это – чудо, – сказала она, подмигивая, и я улыбнулась.

Я начала привыкать к их характерам. Миссис Хадсон заботилась о внешнем виде и о том, чтобы все выглядело привлекательно, и я уважала это. И она тоже была немного шутницей.

– Спасибо, что пригласил меня, Курт. – Голос моей мамы прозвучал негромко и примирительно.

«Меня». Не «нас». Она пыталась загладить свою вину.

Тогда он наконец и посмотрел на нее, и у меня замерло сердце, когда я увидела в его глазах сожаление. Он ничего не ответил, откашлялся и кивнул.

– Пойдем? – Он указал на дверь, которая вела в главный зал.

Дамы кивнули, взяв своих кавалеров под руки.

Бедная мама. Бедный Курт. Надеюсь, время залечит их раны. Юджин сказал что-то в запонку, как это делают агенты ЦРУ, и открыл дверь.

Рев толпы оглушал, он выдернул меня из мыслей о маме и Курте. Я услышала гостей до того, как их увидела. Сколько их там? Они все будут разглядывать меня? Мог ли кто-то из них учуять запах Паладина, исходящий от меня? Может, стоило надеть наручники, а не оставлять их в коробке в комнате.

Прежде чем я запаниковала, Сойер потянул меня в толпу, которая расступилась, и я натянула на лицо улыбку.

– О боже, они все здесь из-за нас, – сказала я Сойеру, используя нашу связь.

Он усмехнулся.

– Это странно, – продолжила я.