– Помню, как однажды она пошла в полицию после того, как отец очень сильно ее избил. Ей на это потребовалась вся ее сила воли, и все равно она дрожала в тот вечер, когда вернулась домой. Моя мать попросила их о помощи. Все, что они сделали, так это отчитали ее и посоветовали ей с этим смириться. Сказали, что это был ее долг перед мужем после всего, через что он прошел ради своей страны. То же сказал ей и священник, к которому она приходила исповедоваться. Адом для нее был не только отец, но и то, что ей не к кому было обратиться за помощью.

– Он же лежал в психиатрической лечебнице, верно? – Джесси сидела неподвижно, положив руки на колени и не сводя глаз с матери.

– Да, его поместили туда почти сразу после моего рождения. Там он пробыл, пока мне не исполнилось пять. Все эти годы мы жили вдвоем с мамой. А потом он вернулся, и этот его вспыльчивый характер неимоверно сильно повлиял на мое детство. Я видела, как моя мама мучится каждый божий день своей жизни с ним, и это оставило отпечаток и на мне. Он получил военный невроз на фронте, я же – оттого, что жила с ним под одной крышей. Я росла беспокойной, пугалась любого шороха. Мочилась в кровать до одиннадцати лет. Я пообещала себе, что буду жить своей жизнью и не выйду замуж, пока не достигну поставленных целей, то есть буду зарабатывать достаточно денег, чтобы у меня всегда был выбор.

– Мне становится так грустно от одной мысли о том, что тебе, тринадцатилетней девочке, приходилось видеть, как твоя мама страдает. Но почему же ты никогда ни с кем не обсуждаешь ту ночь, мам? – произнесла Джесси, положив руку на свой выпирающий живот.

– А ты бы стала? – нахмурилась Ребекка.

– Стала, если бы моя дочь попросила. Уж лучше так, чем держать все от родных в секрете.

– Это не секрет! – воскликнула Ребекка. – Это моя личная боль, и мне пришлось похоронить ее глубоко внутри, чтобы жить дальше. Ты не можешь или не хочешь принять это, и мне больно, но я все равно пытаюсь понять тебя. Но почему ты думаешь, что почувствуешь себя лучше, если я тебе обо всем расскажу? – Ребекка почувствовала, что начинает оправдываться.

– Потому что у меня складывается впечатление, словно я тебя совсем не знаю. Такие вещи очень сильно меняют людей, и я бы понимала тебя куда лучше, если бы знала больше, – ответила Джесси.

– Но дело не только в тебе, Джесси. Я ни с кем это не обсуждала – ни с Джоном, ни с Айрис. Ни с кем. Прошу, не принимай это на свой счет.

– Но если ты держишь в секрете что-то настолько значительное, как тебе вообще можно доверять?

Ребекка тяжело вздохнула.

– Джесси, повторюсь, это никакой не секрет.

– Как скажешь, – ответила Джесси, пожав плечами, а потом тихо продолжила. – Папа сказал, что тебя травмировало мое рождение. Как думаешь, могла ли травма той ночи, которую ты похоронила глубоко в себе, проявиться в тот день, когда я появилась на свет?

– Вот что тебе отец сказал? – спросила Ребекка, бросив взгляд на найденную на чердаке тетрадку с газетными вырезками.

– Он рассказывал мне кое-что, но все-таки я хотела бы услышать все лично от тебя.

– Что еще он тебе сказал? – уточнила Ребекка, вставая за тетрадью.

– Он говорил, что, когда я родилась, ты начала страдать от сильной тревоги. Что тебе казалось, что ты видишь того полицейского, который допрашивал тебя в ночь смерти твоих родителей. Что он преследовал тебя.

Ребекка кивнула, садясь на диван рядом с Джесси.

– Когда роды наконец закончились и мне наложили швы, я приподнялась на больничной кровати, держа тебя на руках, и… – Ребекка откашлялась, прочищая горло, но продолжать было нелегко. – Я помню, как что-то будто переключилось у меня в мозгу… Это так тяжело описать. Такое странное чувство… Я начала слышать мужской голос, он говорил обо мне. Тогда я спросила у Харви, в чем дело, но конечно же, он ничего не слышал. Мне стало страшно. Я не понимала, кто или что это было.

– А что именно он говорил?

– Кажется, он рассказывал медсестрам обо мне. Говорил, что знает, что я совершила, что за мной приедет полиция, разлучит нас и посадит меня за решетку.

Джесси ошеломленно посмотрела на мать.

– После этого я начала очень быстро терять рассудок. Я была уверена, что этот человек преследует нас повсюду. Я не могла уснуть от мыслей о том, что он заберет тебя, потому что я не гожусь тебе в матери. Куда бы я ни пошла, он следовал за мной. В каждой комнате, на дороге возле фермы Харви, где мы тогда жили. Просто наблюдал за мной день за днем и курил дешевые сигареты – как и в ту ночь, когда погибли мои родители, когда меня заставили сидеть в комнате для допросов четыре часа и на моей рубашке все еще была мамина кровь. Я чувствовала дым от его сигареты… Все было абсолютно реально.

– Это ужасно, – сказала Джесси, поворачиваясь к Ребекке лицом к лицу.

– Мне до сих пор порой снятся сны. Сны, в которых мой отец поднимается по лестнице в поисках меня.

Ребекка медленно достала вырезки из полицейских отчетов и протянула их дочери.

– В руках у него пистолет, деревянные ступеньки скрипят под его ногами, он медленно и неумолимо приближается ко мне. Я лежу, спрятавшись под одеялом. Он входит в комнату, и, когда он настигает меня, я смотрю ему в глаза, а он жмет на курок.

Глава двадцатая

Айрис

16.00, среда, 19 ноября 2014 года

Айрис окинула взглядом опустевшее кафе, из которого только что в спешке вышел Марк, и достала из своей сумочки блокнот. В нем она записала имя Джейн Треллис, а рядом сделала пометку: «акушерка, родильное отделение, больница Святого Дунстана». Было несложно найти ее фотографию на сайте больницы. На вид ей было, как показалось Айрис, около двадцати пяти, на снимке она широко улыбалась, а кончики ее волос были окрашены в розовый.

У нее зазвонил телефон. На экране, к ужасу Айрис, высветился номер Майлза. Ей нужно было рассказать Майлзу о том, что Джессика приходилась ей сестрой, но чем больше проходило времени, тем, казалось, труднее ей было в этом признаться. У Айрис по-прежнему был шанс выйти из сложившейся по ее же вине непростой ситуации: теперь, благодаря Марку, у нее было имя Джейн Треллис… Оставалось только найти ее.

«Наступает вечер, и у молодой матери, сбежавшей с новорожденным ребенком, остается все меньше надежды. Никто не видел Джессику Робертс или ее дочь Элизабет с тех пор, как они покинули родильное отделение больницы Святого Дунстана в Чичестере в восемь часов утра». Айрис подняла глаза на маленький телевизор в углу кофейни и не смогла оторвать взгляд от снимков, на которых Джессика выходила со своей новорожденной дочерью на улицу промозглым ноябрьским утром.

У нее снова зазвонил телефон, и, когда высветился незнакомый ей местный номер, она взяла трубку.

– Алло, это Айрис Уотерхаус?

– Да, а кто это? – спросила Айрис.

– Меня зовут Хелен Тейт. Я звоню вам из государственного архива.

– Ох, здравствуйте, – кивнула Айрис, слегка растерявшись.

– Мы только что связались с коронером в связи с вашим запросом по расследованию убийства и самоубийства Гарриет и Джейкоба Уотерхаус в ноябре 1960 года. Поскольку вы являетесь родственницей погибших, ваш запрос на доступ к данным был одобрен, и, если вы хотите ознакомиться с заключениями, в данный момент вы можете их найти в нашем офисе в Чичестере. Вам понадобится лишь предъявить удостоверение личности.

– Это отлично, спасибо. А во сколько они сегодня закрываются?

– Они открыты до пяти, у вас остается примерно один час. Не забудьте взять с собой удостоверение личности.

– Хорошо, спасибо.

Чтобы все прошло так, как она хотела, ей пришлось бы выкроить час, чтобы съездить в архив и сделать ксерокопии документов.

Айрис попыталась собраться с мыслями. Ей было неизвестно, была ли та роковая ночь 1960 года как-то связана с исчезновением Джесси, но интуиция подсказывала ей, что прошлое снова давало о себе знать. Учитывая, что Джесси в течение года почти не общалась с их матерью, Айрис могла с уверенностью сделать вывод, что только какой-то конкретный вопрос мог вынудить ее прийти к ней. Ребекка не хотела поднимать тему произошедшего той ночью; она всегда закрывалась в себе, как бы Айрис ни пыталась. Стало быть, искать эту связь предстояло ей одной.

Айрис набрала смс-сообщение Майлзу: Удалось найти имя акушерки Джессики, Джейн Треллис, больница Святого Дунстана, Чичестер. Ни телефона, ни адреса. Можете помочь? Прикрепляю фото с сайта больницы. Займусь проверкой данных о прошлом Джессики, позвоню, как освобожусь.

Не прошло и минуты, как Майлз прислал ответ: Отлично, дам знать, как только мы узнаем что-нибудь. Хорошая работа.

Поездка в государственный архив была долгой, проливной дождь затруднял движение на дорогах, уже начинался час пик. Когда такси остановилось у здания офиса, была уже почти половина пятого.

– Здравствуйте, меня зовут Айрис Уотерхаус, – представилась она женщине в приемной.

Та осмотрела потрепанную и промокшую Айрис с ног до головы, а потом бросила взгляд на часы.

– Боюсь, вам нужно зарегистрироваться, а сотрудникам потребуется время, чтобы найти нужные вам документы. У вас будет довольно мало времени, чтобы их изучить, мы закрываемся через полчаса. Почему бы вам не прийти завтра?

– К сожалению, это невозможно, я работаю в Лондоне, и завтра у меня довольно тяжелый день. Мне нужно заключение по расследованию убийства и самоубийства Гарриет и Джейкоба Уотерхаус в 1960 году.

– Ясно, – медленно произнесла женщина с неодобрительным видом человека, который никуда не торопится. – Что ж, заполните пока эту форму, а я пока попрошу найти нужный вам документ.

– Большое спасибо, – поблагодарила ее Айрис и постаралась улыбнуться. Она достала из сумочки ручку и, изображая полную сосредоточенность, наклонилась над формой так низко, что ее волосы коснулись бумаги, в то время как сама она внимательно слушала каждое слово сотрудницы.

– К счастью, документы уже здесь, – доложила женщина спустя минуту. – Из офиса коронера написали и предупредили, что вы в пути.

– Замечательно. Мы закончили? – уточнила Айрис, подписав форму и направляясь к двери.

– Мне нужно выдать вам карточку, – коротко возразила та, – и вам нужно зарегистрироваться. И еще: если вы хотите сделать копии документов, вам понадобится разрешение, а это стоит двадцать фунтов в день.

Прежде чем Айрис наконец смогла сесть за изучение документов по расследованию смерти ее бабушки и дедушки, ее заставили заполнить столько регистрационных бланков ради получения этой ламинированной карточки, что ей бы хватило на всю жизнь. Оставалось ровно двадцать минут до закрытия.

Она глубоко вздохнула, опустила взгляд на светло-голубую папку, перевязанную, как праздничная посылка, грубой белой лентой, и осознала, что у нее дрожат руки. Несмотря на ее отчаянное стремление добраться до этого документа, теперь материалы допроса, в которых подробно описывались события ночи 18 ноября 1960 года, казались ей ящиком Пандоры. Эта папка не была толстой, но она чувствовала на ее страницах тяжесть прошлого своей матери – прошлого, которым Ребекка никогда с ней не делилась.

Уединившись в тихой просторной комнате, она провела рукой по обложке и испытала то же чувство, что и в тот дождливый день, когда она, еще четырнадцатилетняя девочка, нашла, разбирая на чердаке родного дома коробки с книгами, маленький альбом с вырезками из газет. Тогда у нее не было сомнений, она чувствовала всю его важность и понимала, что родители были сами виноваты, оставив его там, где она могла бы его обнаружить. Она знала, что ее бабушка с дедушкой умерли, когда ее мама была еще ребенком. Что ее дед, Джейкоб Уотерхаус, был жестоким человеком, который убил свою жену, а затем и себя. Но чего она не знала, пока не обнаружила альбом, сидя в одиночестве на пыльном чердаке, так это того, что ее мама, которой тогда было тринадцать, была в момент их смерти дома.

После всех этих лет, когда ей не разрешалось задавать вопросы о родителях матери, а отец бросал на нее тяжелые взгляды за обеденным столом, если речь заходила об этом, чтение первой статьи, выцветшей до светло-серого цвета и датированной ноябрем 1960 года, было, несмотря на весь ужас истории, почти облегчением.

Сколько она себя помнила, Айрис знала, что их семья отличалась от других. Ее мать нельзя было увидеть ни у школьных ворот в конце учебного дня, ни на школьных рождественских сценках, ни на собраниях. Айрис была знакома только такая жизнь – и в какой-то момент она просто смирилась с этим, потому что ее дружелюбный, терпеливый и веселый отец всегда был рад восполнить этот пробел, давая ей почувствовать себя особенной, понимающей и доброй. «Она спасает людям жизни, Айрис, – говорил он, – и, поддерживая ее, мы поддерживаем и их семьи тоже».

Ее отца было достаточно, более чем достаточно. Со временем ей стало жаль других девочек, матери которых все время суетились вокруг них и душили их опекой в подростковом возрасте, что в конце концов заканчивалось серьезными ссорами. У Айрис же в жизни была свобода и независимость, и со временем она научилась это ценить. Они с отцом жили вместе, были всем миром друг для друга, пока он вдруг не умер от рака, когда ей было двадцать три. Тогда ей с матерью пришлось бороться с трудностями уже без него, и они справились, разделив друг с другом горе, душевную боль и все свои секреты. Все, кроме одного: той самой ночи в ноябре 1960 года, которую мать наотрез отказывалась обсуждать и описание которой Айрис держала сейчас в руках.

Айрис ощутила острый укол вины. Она готовилась узнать все тайны прошлого ее матери, хотя и знала, что та была бы против. Однако мысль о Джесси и ее девочке не оставляла ей выбора. Она замерла на мгновение, прежде чем открыть картонную папку и прочесть заглавие. Наверху страницы жирным шрифтом было напечатано: Западный Сассекс, коронеру. ПОЛИЦЕЙСКИЙ ОТЧЕТ О СМЕРТИ.

Ниже прилагалось несколько таблиц с вопросами и ответы, набранные, без всякого сомнения, на старенькой печатной машинке. Айрис представила себе, как полицейский бил двумя указательными пальцами по клавишам. Она медленно пробежалась глазами по первой странице, с трудом знакомясь с последними событиями жизни своего деда.

ФИО, возраст, род деятельности и адрес покойного: Джейкоб Роберт Уотерхаус, 53 года, ветеран войны, коттедж «Сивью», деревня Уиттеринг-Бэй, Западный Сассекс.
Время (день и час) и место, где покойный умер, либо был найден мертвым или при смерти: коттедж «Сивью», деревня Уиттеринг-Бэй, 01.10 в субботу 19 ноября 1960 года. Найден мертвым.
Каково заключение медицинского эксперта о природе болезни и причине смерти? Огнестрельная рана в висок.
Если перед смертью имелись какие-либо известные заболевания или травмы, укажите, если возможно, их характер и продолжительность: хронический военный невроз, госпитализирован в психиатрическую больницу Гринуэйс в январе 1948 года. Выписан в апреле 1953 года.
Укажите предполагаемую причину смерти, если она известна или уточняется, и обстоятельства, связанные с ней: звонок поступил от мисс Ребекки Уотерхаус, 13 лет, дочери Гарриет и Джейкоба Уотерхауса, в 01.30 в субботу 19 ноября 1960 года с просьбой вызвать скорую помощь для ее матери, Гарриет Уотерхаус, и ее отца, Джейкоба Уотерхауса. Прибыв в дом, я обнаружил мисс Ребекку Уотерхаус, которая находилась в крайне тяжелом душевном состоянии, в гостиной рядом с ее матерью. На другой стороне комнаты лежало тело с огнестрельным ранением в голову, которое, как я теперь знаю, принадлежало Джейкобу Уотерхаусу. Факт его смерти был очевиден. Я осмотрел миссис Уотерхаус, она дышала, но крайне тяжело. На шее и лице наблюдались большие ушибы, левый глаз сильно кровоточил. Она сказала мне, что ее муж застрелился, после чего потеряла сознание и перестала дышать. Я попытался сделать миссис Уотерхаус искусственное дыхание. Вскоре после этого приехала бригада скорой помощи и констатировала смерть Гарриет Уотерхаус и Джейкоба Уотерхауса. На полу рядом с правой рукой Джейкоба Уотерхауса лежал маленький пистолет Люгера, забранный мной в качестве улики.


Айрис откинулась на кресле и закрыла глаза. Она могла представить, как щелкали клавиши печатной машинки, когда полицейский заполнял в полицейском участке тот бланк, который она сейчас держала в руке: «Я обнаружил мисс Ребекку Уотерхаус, которая находилась в крайне тяжелом душевном состоянии, в гостиной рядом с ее матерью».

Айрис попыталась собрать воедино картину того, что происходило после смерти Гарриет и Джейкоба. Что случилось с ее матерью? Утешил ли ее полицейский, забрал ли из комнаты, где ее родители умерли жестокой, насильственной смертью? Посадил ли в полицейскую машину и отвез в участок? Она знала, что ее мать жила с Харви и Тедом Робертсами до поступления в медицинский университет, но скорее всего, ее поселили к ним не сразу? У Айрис навернулись слезы на глаза при мысли о том, как Ребекка, будучи еще совсем ребенком, беспомощно сидела рядом со своей умирающей матерью.

Она подняла глаза на часы: двенадцать минут до закрытия. Она перелистнула страницу.

Полицейский округ Восточного Сассекса
Показания зафиксированы в: полицейском участке Чичестера
Время: 06.00
Дата: суббота, 19 ноября 1960 года
ФИО: мисс Ребекка Уотерхаус
Адрес: коттедж «Сивью», деревня – Уиттеринг-Бэй, Западный Сассекс
Род деятельности: не указан
Возраст: 13 лет
Мой отец, Джейкоб Уотерхаус, стал жить со мной и моей матерью, Гарриет Уотерхаус, когда мне было пять лет. До этого мы жили в домике у моря вдвоем с мамой. Я не видела его до этого, потому что он был госпитализирован в психиатрическую лечебницу Гринуэйс для лечения военного невроза, когда я родилась 8 января 1947 года. У него был ужасный характер, он страдал от воспоминаний о войне, часто кричал во сне. Временами он впадал в уныние, ревновал мою мать и часто ее бил. Она обращалась в полицию, боясь за свою жизнь, но там ей не смогли помочь. В этот вечер между моими родителями произошла ссора, потому что мы должны были уехать из «Сивью» на следующий день, но ни моя мать, ни я этого не хотели. Отец был зол, потому что я прогуляла школу и поехала на автобусе к Харви Робертсу на ферму в больнице Гринуэйс, это в Чичестере, он там работает. В ту ночь начался шторм, я уже легла спать, и мне послышалось, что кто-то стучится и входит в дом. Крики отца становились все громче, и я услышала вопли матери. Когда мой отец зол, мне обычно слишком страшно спускаться к ним, но, когда я услышала выстрел, я тут же побежала вниз. Моя мать лежала на полу в гостиной. Ее лицо сильно опухло, из уха и глаза текла кровь. Я позвонила в полицию и осталась с ней. Через несколько минут она умерла. Я боялась подойти к отцу… Я понимала, что он был мертв. В доме никого не было. Возможно, мне все послышалось из-за того, что поднялся сильный ветер, стоял свист и ветви деревьев стучали в двери и окна.
Вышеприведенные показания были сделаны в присутствии детектива-инспектора Гиббса.


– Мы закрываемся через десять минут, просто хотела вас предупредить. – В комнате появилась работница архива, и Айрис вздрогнула от неожиданности.

Она сделала фото показаний матери и перелистнула страницу, когда снова зазвонил телефон. На экране высветилось: «Мама (моб.)». Как у тебя успехи?

Айрис набрала ответ: Хорошо, смогла узнать имя акушерки, которая ухаживала за Джесси. Начальник сейчас ищет ее адрес, надеюсь, смогу скоро с ней поговорить. Буду держать тебя в курсе.

На экране высветились три точки, пока ее мать подбирала слова, а затем она прочитала: Хорошо, спасибо, Айрис.

Айрис посмотрела на часы. Восемь минут до закрытия.

СОВЕТ ГРАФСТВА ЗАПАДНОГО САССЕКСАПсихиатрическая лечебница Гринуэйс
Чичестер
Западный Сассекс
22 ноября 1960 года
Re: Джейкоб Роберт Уотерхаус (покойный), 53 года.
Мистер Джейкоб Уотерхаус был впервые госпитализирован в отделение военного невроза в январе 1947 года, когда он работал старшим смотрителем в особняке Норткот. Он находился под нашим наблюдением на протяжении пяти лет, и в это время ему назначались инсулинотерапия, электрошоковая терапия и ряд видов эрготерапии, включая рисуночную терапию, которая, по его мнению, оказалась для него весьма полезной.
Джейкоб Уотерхаус был помещен в отделение с первичным диагнозом «острое невротическое расстройство, или военный невроз», и ему пришлось принимать сильные дозы карбоната лития. Электрошоковая терапия позволила механически уменьшить подавленность мистера Уотерхауса, и через год он смог покинуть закрытую палату и провел остаток своего пребывания в открытой палате. В течение этого времени он мог отправляться на прогулки продолжительностью в полдня или один день, прежде чем вернуться в безопасность своей палаты. В последний год своего пребывания в лечебнице перед официальной выпиской он несколько раз возвращался домой на выходные, на неделю или две. У его жены, Гарриет Уотерхаус, дома была маленькая дочь, поэтому мы хотели быть уверены, что после окончательной выписки у мистера и миссис Уотерхаус будет всецелая поддержка со стороны общества.
После возвращения мистера Уотерхауса домой поначалу качество его жизни оставалось удовлетворительным, но со временем к нему вернулись те же симптомы. Во время консультации в Гринуэйс миссис Уотерхаус призналась мне, что ей становилось все труднее справляться с ухудшениями в его настроении и вспышками агрессии. На консультации в июне этого года я обнаружил, что мистер Уотерхаус страдает от острой депрессии, вследствие которой он предпринял попытку самоубийства. Во время пребывания в Гринуэйс он пытался покончить с собой и в приступах депрессии сообщал мне, что жизнь не стоит того, чтобы жить.
Я ознакомился с мнением врачей, которые осматривали покойного в больнице Святого Дунстана, и я согласен с их заключением о том, что смерть Джейкоба Уотерхауса наступила в результате огнестрельного ранения в правый висок, которое он нанес себе сам.
Подпись
Доктор Филипп Хантер

Айрис сделала фото письма доктора Хантера и, зная, что у нее нет времени обдумывать прочитанное, перелистнула страницу.

Глава двадцать первая

Харви

16.30, среда, 19 ноября 2014 года

Харви припарковался рядом с полицейской машиной на стоянке у бухты Уиттеринг и посмотрел на лежащую рядом фотографию Лиз и Джесси в рамке.

В них было так много общего – светлые волосы, лучезарные улыбки и загорелые щеки, что они могли бы сойти за мать и дочь. После потери Лиз прошло два долгих мучительных года, и сейчас, глядя на фотографию своей прекрасной дочери, он подумал, что за все это время он так ни разу и не увидел этой радостной улыбки на ее лице.

Он знал, что она страдает, знал, что она не в себе, но был настолько погружен в свои собственные переживания, что не смог помочь Джесси с ее болью тоже. Он убеждал себя в том, что достаточно ей помогал, что ее беременность свидетельствовала о том, что Джесси чувствовала себя лучше.

Но это было не так, и глубоко в душе он понимал, что она слишком много работала. Ее профессия была связана с частым стрессом, и с тех пор как она забеременела, Джесси не давала себе отдохнуть и минуты. По-прежнему она вставала каждое утро еще до шести, чтобы успеть на поезд до Лондона, по-прежнему тряслась по полтора часа в забитых вагонах и посещала вечерние мероприятия. Пару раз Харви выражал свое беспокойство, прекрасно зная, что Лиз была бы в ужасе от такого графика, но Джесси неизменно успокаивала его, повторяя, что все в порядке.

– Если тебе что-нибудь понадобится, дай мне знать, – предлагал он. – Можешь поручить мне любое задание, например покраску детской. Я с радостью помогу. Знаю, мои навыки в отделке едва ли соответствуют вашим стандартам, однако что у меня действительно отлично получается, так это сидеть с детьми. Ей еще предстоит познакомиться с журналом «Все для дома и дачи».

Он садился на безукоризненно чистый диван кремового цвета в их красивой квартире с чудесной отделкой и ловил на себе суровые взгляды воинов масаи и перуанских сборщиков кофе, смотревших на него с огромных фотографий под два метра в высоту. Харви всегда чувствовал себя неуютно у них дома: его заставляли выставить сапоги в общий коридор, но на светло-серый ковер все равно падали комья грязи с его джинсов.

– Я знаю, что ты всегда готов нам помочь, пап. Это очень мило с твоей стороны, но мы отлично справляемся, правда. Хочешь посмотреть на детскую? Она еще не закончена, но ты даже не поверишь, как много вещей нам пришлось купить для такого крохотного человечка!

Он проследовал за ней в маленькую спальню, стены которой теперь были покрыты темно-зеленой краской и украшены изображениями кролика Питера[3]. У стены стояла белая кроватка, которую Джесси и Адаму только предстояло собрать, а в углу – кресло-качалка, все еще в пузырчатой пленке. Повсюду были вещи для детей: детская ванночка, подушки для кормления, коробки с подгузниками и аккуратно сложенные стопки детских ползунков.

– Почему бы мне не собрать детскую кроватку? Обещаю, я ничего не сломаю.

Джесси засмеялась.

– Да что ты, пап, не надо. Адам ее соберет, у нас еще много времени. Хотя, если подумать, день родов все ближе, правда?

Она открыла шкафчик и начала складывать в него детские вещи.

Все сложится замечательно, подумал Харви, ведь за дело берется сама Джесси.

– Ах да, пап, извини, но мне нужно еще сделать кое-какую работу для завтрашнего собеседования.

– Но уже половина одиннадцатого. Разве тебе не пора ложиться спать? – Он озабоченно взглянул на часы.

– Это всего на час-другой, не больше. Мне нужно кое-что разузнать, иначе завтра будет катастрофа.

Харви немного помедлил, понимая, что все, что он скажет, Джесси пропустит мимо ушей, но все же обратился к ней снова:

– Я бы, конечно, этому не обрадовался, но не было бы лучше, если бы ты жила в Лондоне, родная?

– Адам любит жить у моря. Он терпеть не может Лондон, просто задыхается там, – ответила Джесси, и Харви вежливо улыбнулся и прикусил язык – как, впрочем, он делал всегда, когда речь заходила об Адаме. Для Харви всегда оставалось загадкой, почему они должны были жить там, где больше нравилось Адаму, если сам он вечно улетал туда, где едва ступала нога человека, и именно Джесси приходилось мириться с изматывающей ежедневной дорогой на работу.

– Знаю, дорогая, но у тебя скоро родится ребенок, и, если ты хочешь поскорее вернуться на работу, тебе придется очень нелегко. У тебя совсем не будет сил, если ты продолжишь ездить в Лондон.

– Пап, все будет хорошо. Мы уже это обсуждали. Я буду отвозить малышку в ясли по дороге на вокзал, а он будет ее забирать, – улыбнулась Джесси.

– А что же вы будете делать, когда он уедет по работе? – спросил Харви как можно спокойнее.

– Не знаю, возможно, вызовем сиделку. Папа, не волнуйся. Адам отлично ладит с детьми. Ты бы видел, как его любит племянник, – кто знает, может, он еще будет справляться с нашей крохой лучше меня.

Харви заставил себя промолчать, но в его голове возникла жуткая картина, где Адам укладывал волосы перед зеркалом, а малышка плакала, лежа рядом на холодном полу.

Адам. Одно лишь упоминание его имени заставляло Харви вздрагивать от неприязни. Их с Джесси отношения развивались так быстро. Она встретила его спустя всего год после смерти Лиз, а через полгода уже забеременела от него и переехала к нему в квартиру. Харви не находил себе покоя из-за того, что они еще не успели заложить фундамент прочных отношений, способных выдержать такое событие, как рождение ребенка, но Джесси, казалось, никогда не снимала своих розовых очков, в то время как его собственный внутренний детектор бреда пищал без умолку всякий раз, когда Адам входил в комнату. Он представил себе, как тот пакует свои фотоаппараты и читает в полной тишине журналы, рассевшись в удобном кресле самолета, а Джесси, не спавшая несколько дней, остается наедине с плачущей малышкой и восьмичасовой работой в столице.

Конечно, Харви пытался найти с ним общий язык, правда пытался – ради Джесси он был готов на многое. Однако вскоре ему стало ясно, что любимой темой Адама для обсуждения был он сам, да и на Джесси он смотрел не так, как ее предыдущие парни. Раньше она встречалась с чудесными парнями, добрыми малыми, которые искренне ее любили, но почти всех она бросила, разбив им сердце; Адам же был другим. Прежде чем стать фотографом, он был моделью, и, казалось, себя он любил куда больше, чем Джесси. Снова и снова Харви ловил себя на мысли о том, что Адам медленно и осторожно устраивал их с Джесси совместную жизнь так, как было удобно ему, в то время как Джесси должна была идти на жертвы и брать весь удар на себя.

Находиться рядом с ними и видеть это неравновесие было сперва неуютно, затем – невыносимо, и вскоре, несмотря на то что он продолжал беспокоиться о понесшей тяжкую утрату дочери, он уже стал искать разные поводы не приходить к ним вовсе.

Но теперь, зная, что он посчитал собственное горе и неприязнь к Адаму важнее отношений с родной дочерью, Джесси отвернулась от него в самый важный момент.

Вместо того чтобы обсудить все с ним, Джесси, казалось, предпочла пойти по следам прошлого и отправилась в бухту Уиттеринг, где они с Лиз проводили каждое лето с самого ее детства. Неужели они с малышкой были где-то здесь, в этих песчаных дюнах? Уже начинало темнеть. А может, они были у самого моря? Ему становилось не по себе от одной мысли о том, что Джесси отправилась на автобусе к морю в такую ужасную погоду вместе с дочкой спустя какие-то часы после родов. Когда он ее видел в последний раз, она даже ходить могла с трудом. Харви представил, как давно прошедшим летом Джесси и Лиз бежали к морю, держась за руки и смеясь, – и как сейчас Джесси стояла со своей девочкой на руках у самой кромки воды, совершенно одинокая и отчаявшаяся.

Уже смеркалось, когда Харви заметил полицейского в штатском, который стоял на пороге фермерского домика, и тяжело вздохнул. Это был главный дом фермы «Сивью» – небольшой, в георгианском стиле. В нем выросло пять поколений его семьи, но выглядел он точно так же, как и в его детстве: окна обвивали глицинии, над входной дверью висел черный кованый фонарь. Харви представил себе, как он сам, только в молодости, переступал порог входной двери, щеки его горели после дня, проведенного в поле, а выпивший отец дремал у потрескивающего в камине огня.

Он потратил все силы на то, чтобы удержать ферму и не позволить ночи, когда погибли родители Ребекки, изменить ход всей его жизни, но в конце концов это все равно произошло.

Полиция знала, что в ту ночь его не было в «Сивью», но слухи о романе между Гарриет и его отцом не утихали. Чувствуя себя виноватым в том, что он помимо своей воли мог сыграть роль в смерти Гарриет, дав Джейкобу повод думать, что между ним и Гарриет что-то было, его отец с той ночи пил не прекращая, пока не загнал себя в могилу.

Харви старался держаться, но, вынужденный платить неподъемный налог на наследство и мириться с супермаркетами, захватывающими все большую часть рынка, в какой-то момент он больше не мог держать голову над водой. Прошло несколько недель заполнения бумаг, и вот все памятные фотографии были собраны, мебель – вывезена, и Харви и Лиз отдали ключи от дома новым владельцам.

Он захлопнул дверцу и вышел из машины, ориентируясь в сумерках на шум прибоя. Чем ближе он оказывался к морю, тем яростнее его хлестал в лицо морозный морской ветер. Прошлое не отпускало его, как бы он ни старался забыть «Сивью» навсегда, и теперь, спустя сорок лет после того, как он отдал ключи от фермерского дома, он снова вернулся в его жизнь.

Уже был отлив, и Харви спустился по дощатому настилу и по мокрому песку к кромке воды и уставился на серое море. Опускался вечер, и ветер, гулявший по поверхности ноябрьского моря, трубил Харви о том, как свирепо сейчас море. Была ли Джесси здесь сегодня? Вошла ли она в море вместе с малышкой Элизабет? Прятались ли они в где-то в песчаных холмах позади него?

– Джессика! Джессика!!! – выкрикивал он ее имя снова и снова, пусть даже и знал, что это бесполезно, что он ничего не мог изменить. Он почувствовал себя обессиленным. Ноги едва держали его, а ледяная вода подступала к нему, просачиваясь в ботинки. Громко, отчаянно рыдая, он стал умолять погибшую жену помочь ему в поисках Джесси и ее крошки.

Харви не знал, как долго он там простоял, но, когда он снова поднял голову, было уже совсем темно. Его внимание привлек свет фонарика вдалеке: кто-то двигался по прибрежной тропинке, огибавшей утес, прямо к «Сивью». Луч достиг дома, через мгновение в комнатах зажегся свет, и Харви увидел, как два человека переступили порог. Он стоял неподвижно, глядя на домик на краю утеса, и наблюдал за двумя человеческими фигурами, переходившими из комнаты в комнату в поисках Джесси, а ночной ветер хлестал его по щекам, пока те вконец не онемели.

Харви стоял и смотрел, и та роковая ночь разыгрывалась перед его глазами, словно в одной из книжек с картинками, которые он любил листать в детстве. В каждом окне – своя сцена. Вот Ребекка наверху, в постели, и шторм бушует у ее окна; вот драка в гостиной, выстрелы, и Ребекка склоняется над окровавленным телом матери. Вот полиция, стучащая в дверь, и некий гость, который, по словам Ребекки, действительно существовал. Кем же он был – плодом ее воображения или реальным человеком?

Давным-давно эта ночь завладела его жизнью и уже никогда не отпускала его.

С того места, где он стоял, Харви было видно, как в поисках Джесси и девочки полиция включала свет то в одной, то в другой комнате. Внезапно у Харви зазвонил телефон, возвращая его в настоящее.

– Мистер Робертс? Это детектив-инспектор Галт.

– В чем дело? Вы нашли Джесси?

– Нет, но мы обнаружили в больнице Святого Дунстана в Чичестере одну женщину, с которой, как нам кажется, вам следует поговорить.

Детектива-инспектора Галт было плохо слышно – телефонная связь была ужасной.

– Кто она? Ей известно, где Джесси?

– Нет, но она ищет свою дочь.

– Не понимаю, о чем вы говорите? Свою дочь? Кто она? Извините, мне придется вам перезвонить.

– Ее зовут Сесилия Бартон. Она хочет поговорить с вами о своей дочери – Ребекке.

Не успела она произнести эти слова, как связь прервалась.

Глава двадцать вторая

Гарриет

13 января 1947 года

Гарриет Уотерхаус сидела в поезде, который мучительно медленно шел в сторону Уиттеринг-Бэй, чувствуя себя так, будто ее сердце должно было вот-вот остановиться.

Было всего четыре часа дня, но уже темнело, и ледяной дождь бил в окна поезда, покачивающегося на ходу.

У нее щипало глаза. Она была измучена, так как не спала всю ночь – Сесилия была одержима мыслью о том, что кто-то подсыпал в молоко Ребекки мышьяк. Только тогда, когда пришел врач и дал Сесилии успокоительное, Гарриет смогла забрать девочку из ее железной хватки и покормить.

Игнорировать болезнь Сесилии было уже невозможно, и всю ночь, пока Сесилия спала, Гарриет провела в кресле-качалке у камина, держа на руках Ребекку и стараясь дать ей как можно больше молока. Пока Сесилию держали, чтобы сделать ей укол, она кричала на весь дом, что Чарльз хочет убить ее саму и ребенка, потому что Ребекка была ему не родной дочерью. Ей уже было все равно, кто об этом узнает, но Чарльз, который еще несколько недель назад жил в Лондоне в родительском доме, был в ужасе от одной мысли о том, что позор мог выйти наружу.

Когда Сесилия и ее малышка уснули, Гарриет прокралась на цыпочках к комнате рядом с библиотекой, в которой у камина сидели сестры Чарльза и семейный врач. Она задержала дыхание и стала слушать.

– Завтра утром придут из опеки и заберут ребенка, – проговорила Маргарет, старшая сестра Чарльза. – Чарльз считает, что будет лучше, если ее увезут на удочерение в Америку, он хочет удостовериться, что их родство нельзя будет отследить по документам. Ему очень не хотелось бы, чтобы Ребекка объявилась через восемнадцать лет и устроила скандал.

– А что с Сесилией?

– Пока что он не хотел бы отправлять ее в сумасшедший дом. Не спрашивайте меня, почему, – у него слишком доброе сердце, из-за этого он и оказался во всей этой неразберихе. Так или иначе, он настаивает на том, чтобы сначала ее попробовали лечить здесь. Полагаю, он надеется, что она начнет идти на поправку, как только ребенка заберут, а после они смогут жить раздельно, не прибегая к разводу. В нашей семье никто никогда не разводился, и Чарльз не хочет расстраивать родителей, в особенности отца, у которого слабое сердце. Куда опять подевался бренди? Эта провинциальная прислуга никуда не годится.

Гарриет тихо вернулась в спальню Сесилии и осторожно подняла малышку из кроватки. Она вдыхала ее запах, целовала ее мягкие щечки, рассказывала ей о том, как ей жаль, что ее увезут далеко, в другую страну, к незнакомым людям, и о том, как она ее любит и как будет по ней скучать. Наконец она со слезами на глазах медленно опустила девочку обратно.

И все это время ни о чем не подозревающая Сесилия мирно спала рядом с ними – впервые за несколько недель.

Гарриет не знала, сколько именно она проспала, но проснулась она словно бы от резкого звука. Огонь в камине потух. Дверь на балкон была раскрыта. Тут же у нее возникло чувство, что что-то было не так, и, когда она с трудом повернула в сторону кроватки голову, словно налитую свинцом, она обнаружила, что та была пуста. Сесилия ни разу не покидала спальни с тех пор, как у нее родилась Ребекка. Гарриет быстро укрылась одеялом, распахнула дверь и выбежала в холодный каменный коридор.

Уже светало, но в доме было тихо, и, бросаясь от библиотеки к кабинету Чарльза, оттуда – в гостиную и обратно, глубоко в душе Гарриет понимала, что нигде их не найдет. Она не решилась звать Сесилию по имени, боясь кого-нибудь разбудить, прежде чем она поймет, что происходит. Спустя четверть часа тщательных поисков, еще до того, как прокричали первые петухи, Гарриет очутилась у черного входа, наспех надела ботинки и выскочила на январский мороз.

И тогда, стоя на пороге, протирая заспанные глаза и щурясь от солнечного света, освещавшего великолепно ухоженные лужайки, над которыми так старался Джейкоб, Гарриет наконец поняла, что Сесилия и ее дочь исчезли.

Поезд резко остановился на одной из станций, вернув Гарриет в настоящее. Хотя она и догадалась сразу, куда отправилась Сесилия, прошло шесть мучительно долгих часов, прежде чем она могла отправиться вслед за ней. Осознав, что Сесилия с дочерью пропали, Гарриет позвонила в полицию, и пока уходило драгоценное время, а Сесилия увозила девочку все дальше и дальше, Гарриет была вынуждена сидеть и отвечать на вопросы о ее предположительном местонахождении.

– Миссис Уотерхаус, мне очень трудно поверить в то, что вы знали, кажется, абсолютно все о жизни миссис Бартон, но понятия не имели о том, что она собирается сбежать с ребенком.

У детектива-инспектора были черные усы, от него разило потом. Он расхаживал по комнате и то и дело подходил к ней и наклонялся, слишком близко приближаясь к ее лицу.

– Если бы я что-либо знала о том, что она планирует сбежать, я бы сообщила о своих подозрениях мистеру Бартону, – тихо произнесла Гарриет. – Миссис Бартон крайне нехорошо себя чувствует, и я очень переживаю, что она сейчас бродит где-то в такую плохую погоду без теплой одежды, без денег и с беззащитной девочкой, которую я очень полюбила.

– Вы действительно не имеете ни малейшего представления о том, куда они могли направиться? Если вы знаете и выяснится, что вы нам не сказали, вы сядете в тюрьму за воспрепятствование полицейскому расследованию. А если ребенок хоть как-то пострадает… Мистер Бартон хочет только того, чтобы его жена и дочь поскорее вернулись домой целыми и невредимыми.

Гарриет подняла глаза на Маргарет Бартон, которая сидела напротив и внимательно следила за ней, постукивая пальцами по столу.

Стараясь отвлечься от того, насколько медленно поезд ехал по сельской местности Сассекса в сторону Уиттеринг-Бэй, Гарриет достала из сумки дневник и начала писать.

13 января 1947 года
Дорогой дневник,
Я в ужасе. Моя госпожа пропала. И она забрала малышку Ребекку с собой.
Я пишу эти строки в холодном вагоне поезда, направляющегося в Уиттеринг-Бэй, и напротив меня сидит дама, которая то и дело бросает на меня неодобрительные взгляды. Она безукоризненно одета, на ней белая блузка с туго повязанным красным поясом, и она так крепко держится за свою сумочку, как будто боится, что я у нее вырву ее из рук. Должно быть, у меня жуткий вид. Я почти не спала, волосы у меня взъерошены, а платье – не выглажено.
Пока мы едем в трясущемся вагоне, заледенелые поля за окном превращаются в туманное пятно, и я пытаюсь не думать о том, каково сейчас Сесилии и Ребекке. Я никогда не была в Уиттеринг-Бэй, но сейчас середина января, и, зная состояние Сесилии, я могу точно сказать, что Ребекка сейчас едва ли одета по погоде. Я почти могу представить себе, как холодный ветер высасывает тепло из маленького тельца Ребекки, а Сесилия слишком подавлена, чтобы заметить, что крошечные ручки и ножки Ребекки стремительно синеют… что она погибает от холода.
Я едва могу усидеть на месте, и за неимением иного способа взять себя в руки я решаю чем-нибудь себя отвлечь. Записывать все – вот, кажется, единственное, что помогает мне сохранить спокойствие и удерживает от того, чтобы встать посреди вагона и закричать от ужаса.
Как только полицейские уехали из особняка Норткот, я сказала повару, что мне нужно съездить в город по делам. Я не стала просить его подвезти меня, потому что не хотела отвечать на неудобные вопросы о том, куда именно мне нужно, и просто одолжила у конюха велосипед и поехала на железнодорожный вокзал Чичестера. До станции Уиттеринг-Бэй полчаса на поезде, а потом мне нужно будет пересесть на автобус до бухты. Увы, я не проехала даже половины пути, а ведь мне еще предстоит поездка на автобусе… Не представляю, что меня там ждет. Весь день я провела в полиции, меня часами допрашивали о том, где могла бы находиться Сесилия, – настолько ее мужу (и его родственникам) хочется замять этот скандал. Конечно же вскоре поступил звонок от крайне взволнованного мистера Бартона, который попросил меня передать трубку его сестре, добавив, что уже выезжает из Лондона. Прежде чем выполнить его просьбу, я успела сказать ему, что понятия не имею о том, куда исчезла Сесилия. Мне удалось подслушать их разговор из соседней комнаты: Джейн настаивала на том, что как только Сесилию найдут, ее нужно будет отправить в психиатрическую лечебницу, потому что ее состояние совершенно вышло из-под контроля. По тому, что дальше говорила Джейн, я могу предположить, что мистер Бартон в целом с нею согласен.
Я знаю, что иду на большой риск, не рассказывая им о бухте Уиттеринг, и знаю, что, когда я приеду туда, может быть уже слишком поздно. Но если они найдут ее первыми, то Ребекку заберут, а Сесилию отправят в лечебницу, и я больше никогда их не увижу…
Если бы только женщина напротив перестала так пристально на меня смотреть. Я не хочу привлекать внимания, нельзя, чтобы кто-нибудь меня заметил или запомнил. Несмотря на холод, у меня по шее струится пот, ладони все мокрые. В моем кармане лежит детская бутылочка с молоком, и ее горлышко заметно выступает наружу. Я уверена, что она это уже заметила. Уверена, она все поняла.
В вагоне очень душно, у меня болит голова, я встаю и открываю узкое окошко, но это не помогает. Меня все еще терзает страх, который поселился в моем сердце сегодня утром, когда я проснулась и обнаружила, что они исчезли. Не знаю, слышала ли меня Сесилия вчера, когда я рассказывала Ребекке, что ее заберут… Не знаю, возможно, это я во всем виновата. Я уже не понимаю, могу ли я сама себе доверять.
Поезд с грохотом останавливается на очередной станции. Женщина встает и проходит мимо меня. Я стараюсь не смотреть на нее, но все равно чувствую, как она буквально сверлит меня взглядом. У меня путаются мысли. Она читает меня, как открытую книгу, и выходит на остановку раньше, чтобы успеть сообщить обо мне в полицию. Меня терзают сомнения, правильно ли я поступила. Лучше бы я рассказала полиции о бухте Уиттеринг. Я знала, что буду рисковать жизнью малышки, если возьму все в свои руки.
Господи, пусть только они будут там. Пусть только они будут целы.


Когда Гарриет добралась до бухты и вышла из автобуса на извилистую дорожку, было уже практически темно, если не считать полной луны, яркий свет которой отражался на морской глади.

– Дорогуша, у тебя все в порядке? Ты точно знаешь, куда идти? – спросил ее водитель автобуса с долей беспокойства в голосе.

– Да, спасибо, все хорошо, – неубедительно отозвалась Гарриет.

Дувший с моря ветер сбивал ее с ног, и ледяной дождь хлестал ее по щекам. Гарриет окинула взором берег, нащупала в кармане бутылочку с молоком и ощутила невыразимое отчаяние.

Она так сильно хотела поскорее добраться до Сесилии и ее малышки, что даже не подумала о том, как с наступлением ночи окажется в совершенной глуши. Сесилия рассказывала ей, что «Сивью» можно было увидеть с берега, и выложенная булыжником дорожка вела из бухты прямо к входной двери – и действительно, спустя несколько минут перед Гарриет возник небольшой домик в георгианском стиле. Подойдя к нему, она увидела табличку: ФЕРМА СИВЬЮ. Ей потребовалась вся ее сила воли, чтобы не открыть калитку, не броситься к двери и не постучать, умоляя о помощи. Никто не должен был узнать, кто она и почему она здесь: в противном случае кто-то мог позвонить в полицию. Гарриет отлично понимала, что в таком случае ей никогда больше не дадут увидеть Ребекку.

Не зная, что еще делать, она пошла в сторону темного, разъяренного моря в поисках тропинки, которая привела бы ее не к ферме, а к самому коттеджу «Сивью». Ветер был ужасно холодным, и она плотнее закуталась в свое тонкое шерстяное пальто. Ее кожаные шнурованные ботинки с каждым шагом все глубже погружались в холодный песок. Несколько раз она чуть не споткнулась о высокие гребни песка, тут и там попадавшиеся на ее пути.

Наконец песчаные дюны уступили место ровному пляжу. Несколько раз, оступившись, Гарриет наступала ногой в ледяные лужи морской воды, и вскоре ее обувь промокла насквозь. От жестокого зимнего ветра Гарриет уже не чувствовала ни лица, ни рук. Она знала, что была уже близко, Сесилия говорила о тропинке, соединяющей «Сивью» с фермой, но обзор Гарриет закрывала возвышавшаяся над ней острая скала. Она знала, что ей нужно было, несмотря на ветер, пройти еще дальше к воде, чтобы заглянуть за скалу и найти тот самый дом.

Шум моря напоминал раскаты грома, и все же Гарриет заставляла себя идти дальше. Воображение рисовало ей страшную картину, на которой Сесилию и Ребекку уносили свирепые вздымающиеся волны. Спустя десять минут она пробилась так близко к морю, как только могла, и наконец достигла кромки воды.

Прибрежные волны вспенились, поблескивая в свете луны, и она разглядела их – пару черных туфель, которую узнала бы из тысячи. Гарриет вскрикнула и бросилась к ним, когда одна из разбившихся о берег волн уже была готова их унести в море. Она упала на колени и вцепилась в них онемевшими от холода пальцами, а в ее голову хлынули мысли о том, какую же роль она сыграла в смерти Ребекки, и о том, как Сесилия несла беспомощную малышку на руках все дальше в море.

Ее ботинки и пальто насквозь промокли от ледяных волн, но Гарриет все стояла на коленях у самой кромки воды, не в силах поднять взгляд, словно боясь подумать о том, что натворило море. Но вот полная луна пробилась сквозь облака, и она увидела его – крошечный белый домик, выстроенный на неприветливом утесе, словно маяк, манящий Гарриет к себе. Ее сердце было разбито, а боль в теле от нескончаемого дождя, пронизывающего до костей, была настолько сильной, что ей казалось, что она тонет. Гарриет с трудом встала на ноги и начала медленно брести по влажному песку по направлению к дому. В голове с усмешкой прозвучал голос Джейкоба: «Ребенка нет и не будет, потому что между нами нет любви», потом перед ее глазами будто бы возник силуэт Сесилии, которая прижимала к груди Ребекку и умоляла ее: «Пожалуйста, помоги нам, Гарриет. Ты единственная, на кого я могу положиться».

Когда она приблизилась к концу тропинки, пронзительный, воющий ветер уступил место другому звуку. Звуку, который она знала так хорошо, что сперва была уверена, что он ей послышался. Это был плач малышки Ребекки. Гарриет остановилась, оглядываясь по сторонам. Слабый крик раздался снова, и она замерла, прислушиваясь, тщетно пытаясь определить, откуда он доносится. Ребекка была где-то совсем недалеко.

Гарриет пошла в сторону, откуда доносился едва слышный плач, изо всех сил стараясь расслышать в завывающем ветре слабый голосок крошки Ребекки. Постепенно она различила в темноте очертания пещеры, и когда она подошла к ее входу, изнутри донеслись крики малышки и вторившее им гулкое эхо. Гарриет бросилась в пещеру, и чем глубже она пробиралась внутрь, тем отчетливее был слышен плач Ребекки.

– Где ты, родная, скажи! – звала она. – Ребекка! Ребекка!

В кромешной темноте раздался протяжный вой девочки. Гарриет бросилась вперед, спотыкаясь и падая на землю, на острые камни, и наконец, вытянувшись всем телом вперед, нащупала в темноте холодную детскую ручку.

Глава двадцать третья

Я кашляю, кашляю и все не могу остановиться. Меня начинает тошнить. Я не могу дышать, меня мучит страх. Рози нажимает тревожную кнопку, чтобы позвать на помощь, и вскоре палата наполняется людьми. Они надевают мне на лицо маску и пытаются помочь мне наклониться вперед, чтобы я могла дышать, но я падаю обратно на кровать, и все вокруг меня темнеет. Мне кажется, что я нахожусь под водой. Мою голову обвивают морские водоросли, я вдыхаю соленую черную воду.

Я снова тону, погружаясь все ниже и ниже – все глубже и глубже, прямо в ад. Я закрываю глаза и жду, когда же все закончится. На мгновение воцаряется тишина, а затем я чувствую боль в плече.

Меня дергают за руку и вытаскивают на поверхность. Ледяной ветер дует мне в лицо, и я делаю глоток воздуха.

– Держись! – кричит на меня мужчина, но я почти его не слышу. В моих ушах морская вода.

Он обхватывает мою шею рукой и начинает вытаскивать меня из воды. Волны налетают на нас со всех сторон. Каждый раз, когда я пытаюсь вдохнуть, одна из них накрывает нас. Я хочу, чтобы он сдался. Я закрываю глаза и молюсь, чтобы он выдохся и бросил меня.

– Ты меня слышишь? Очнись!

Приглушенный мужской голос приводит меня в чувство, хотя мои веки настолько тяжелые, что я едва могу открыть глаза. Волна с шумом разбивается рядом со мной, и я с ужасом осознаю, что не знаю, где моя малышка. Я оставила ее в пещере, я пытаюсь ему об этом сказать, но мне так холодно, что я не могу выговорить ни слова.

Я возле самой воды. Она прибывает, омывая мое тело, и отходит обратно. Прилив тянет меня в море. Я слышу, как плачет моя девочка, и смотрю назад. Там никого нет, она совсем одна. Совсем одна в темной и холодной пещере.

Я снова закрываю глаза. Мужчина кричит на меня, и я отворачиваюсь, борясь с приступом тошноты. Вдруг меня наотмашь бьют по щеке, и я прихожу в себя от боли и открываю глаза.

Мужчина стоит надо мной. Вокруг темно, но луна светит достаточно ярко, чтобы я смогла его разглядеть. У него круглое лицо, темные волосы и густая борода. Я узнаю его. Он был со мной в воде.

– Ты меня слышишь? Как тебя звать?

Изо рта у него пахнет пивом, и мне становится хуже.

Мои глаза точно выжгло солью. Вода набрасывается на нас обоих, такая спокойная под поверхностью и такая неистовая над ней; она проникает нам в горло, в уши, в глаза, а он кладет меня на спину и мучительно медленно тащит обратно к берегу.

– Держись! Скорая в пути.

Он заливается кашлем и наклоняется, опираясь руками на колени и пытаясь отдышаться. Я поднимаю на него глаза. Знаю, из-за меня он чуть не утонул, но я не просила его идти за мной. Было бы лучше, если бы он этого не делал. Было бы лучше, если бы он оставил меня там.

Я отворачиваюсь, пытаюсь понять, где я, и в растерянности понимаю, что это место мне незнакомо. Моя кожа ледяная на ощупь, вся одежда порвана, но мне тепло.

– Кто ты вообще и какого черта там делала? – рявкает он, словно выплевывая слова. Его трясет от холода, и он тяжело дышит.

Я хочу прокричать ему, чтобы он помог моей малышке, но ничего не выходит, и меня только рвет морской водой. Я снова закрываю глаза, и он берет меня за плечи и трясет меня так долго, что у меня начинает болеть шея. Он кричит на меня, требует, чтобы я говорила с ним, но я не знаю, что ему ответить. Было бы лучше, если бы он ушел. Было бы лучше, если бы он вообще не приходил за мной. Я слышу плач своей девочки.

– Пожалуйста, принесите мою дочь, она в пещере, – шепчу я, но он не слышит и только кричит: «На помощь!»

Мысли путаются, словно огромные щупальца. Помню, как я отправилась с дочкой в бухту Уиттеринг. Помню, стояла на балконе, держа ее на руках, и мать звала меня со стороны моря. Помню, как я оставила дочь в пещере. Я собиралась вернуться за ней.

Когда я зашла в море, то увидела, что впереди стояла моя мать и махала мне рукой. Но вода выглядела странно, она двигалась по-другому и была похожа на густую черную смолу, готовую засосать меня на дно. Мне стало страшно. Я оглянулась на пещеру, я не хотела оставлять свою дочь, но мать звала меня и манила к себе. Я больше не держала дочку на руках. Я не взяла ее с собой.

Она была в безопасности, лежала в пещере, завернутая в одеяло.

– Она замерзает! Кто-нибудь, дайте одеяло! Одеяло, черт бы вас побрал!

Я смотрю на мужчину. Он стал бледнее. Он смотрит вверх на огни, приближающиеся к нам, затем вниз, на меня. Раздается свисток, длинный и продолжительный. Люди бегут к нам – разбегаются, как муравьи. «Вам в другую сторону, – думаю я. – Помогите моей малышке. Она совсем одна. Ей слишком холодно».

Я поднимаю голову, смотрю на силуэт скалы, озаренный лунным светом. Огни все ближе и ближе.

Меня захлестывает приступ тошноты, я отворачиваюсь, и меня рвет на мокрый шероховатый песок. Я снова слышу крик мужчины, на этот раз более настойчивый, но его голос становится слабее, чем дальше он убегает от меня в сторону света. Меня тошнит морской водой. Живот сводит от боли, но мне все равно. Кто-то появляется рядом со мной и придерживает меня, чтобы меня не трясло так сильно. Я пытаюсь оттолкнуть их, но у меня не хватает сил, и я по-прежнему чувствую на себе их руки. И правда, когда умираешь, тело тебе неподвластно.

Несмотря на заложенные водой уши, я различаю пронзительные женские крики.

– Снимайте куртки, вы все, и кладите их на песок. Нужно поднять ее с холодной земли, нужно ее вытереть. Где скорая, ради всего святого?

– Я ее слышу. Сирена, вон там, – отвечает еще один мужской голос.

Вокруг меня собирается толпа. Я не могу поднять глаза, но замечаю несколько пар обуви – красной, черной, коричневой. Кто-то укрывает меня своим пальто, но я его скидываю с себя.

– Моя дочь в пещере, – говорю я. – Прошу, помогите ей.

Пытаюсь встать. Мне нужно добраться до моей малышки. Мне хочется плакать, но у меня нет сил даже на это. У меня нет голоса, у меня ничего нет. Рядом со мной появляется женщина в шерстяной шапке. Ее глаза поблескивают в свете луны. У нее кривые зубы, но лицо доброе. Перед моими глазами все плывет. Я указываю ей в сторону пещеры, но она смотрит на приближающиеся огни синих фар.

– Скорая приехала. Сейчас вам принесут носилки. Что же вы делали в воде в такую холодную ночь? Зачем вы так с собой?

Снова звучат свистки, раздаются чьи-то крики. Я ложусь на бок и смотрю на воду. Я вижу себя в детстве и маму, вижу, как мы бежим навстречу волнам, а те обрушиваются нам навстречу, и мы кричим от восторга. Мама берет меня за руку, чтобы я не боялась, вода все выше, и вот мы ныряем. Она быстро плывет вперед, и я едва поспеваю за ней. Я зову ее. Она оборачивается и протягивает мне руку. Скорей!

– Сюда!

Я слышу, как по мокрой гальке ко мне бегут люди. Они резко останавливаются, и из-под их ног в мою сторону прилетает несколько маленьких камешков.

– Кто она?

Меня кладут на носилки и несут вдоль берега. Я тяжелая, а песок слишком мягкий. Несколько раз они спотыкаются, я чуть не падаю. Я понимаю, что меня уносят от моря, и меня охватывает паника.

– Никто не знает, кто она такая, – снова говорит женщина в шапке. – Кто ее нашел?

На море по-прежнему шумно, и всем приходится кричать.

– Я. – Мужчина, который достал меня из воды, выныривает откуда-то совсем рядом. – Я шел домой из паба по тропинке и увидел, как она уходит в море. Я со всех ног за ней побежал, но она уже была довольно далеко.

– Господи, да у нее кровь! – звучит опять женский голос. – Все ноги в крови, смотрите!

Не успевает она сказать это, как мой живот сводит от боли, и я вскрикиваю, впервые чувствуя, что у меня внутри все словно горит. Когда меня подносят к скорой, я слышу еще одну сирену, неловко поворачиваю голову и вижу, как у края утеса останавливается полицейская машина. Синие сигнальные огни вращаются, словно глаза следящей за мной акулы.

Прежде чем они закрывают двери скорой, я успеваю бросить последний взгляд на «Сивью». Я хватаю какого-то мужчину за руку, умоляю его не оставлять ее, но меня так сильно трясет, что он ничего не понимает и вводит мне в руку иглу.

У меня в ушах стоит ее плач, когда водитель заводит двигатель, сирена снова начинает завывать, и машина трогается.

Глава двадцать четвертая

Ребекка

Пятница, 14 ноября 2014 года

Джесси смотрела на лежавший у нее на коленях альбом с газетными вырезками и медленно перелистывала страницы, в то время как Ребекка внимательно следила за ее реакцией.

ДОМ УЖАСОВ, кричал заголовок газеты «Дейли миррор».

Джесси начала читать одну из статей вслух:

– Идиллическая картина жизни в домике у моря сменилась сценами из жуткого кошмара, когда ветеран войны забил жену до смерти и свел счеты с жизнью, в то время как их маленькая дочь спала в соседней комнате, – закончив, она подняла глаза. – Поверить не могу, что тебе пришлось остаться на ферме «Сивью». Это же так близко к тому дому, где все произошло… Словно тебе приходилось проживать эту ночь снова и снова?

– В самом доме я больше никогда не бывала. Кроме того, на тот момент мне было всего тринадцать, – возразила Ребекка. – У меня был выбор – остаться с Харви и его отцом или отправиться в детдом, но я не представляла себе жизни без Харви, да и Тед хотел, чтобы я жила у них. Думаю, в какой-то степени он чувствовал себя виноватым, – добавила она.

– Что ты имеешь в виду?

Больше всего на свете Ребекка хотела бы просто закрыть альбом. Ей казалось, что большие печатные буквы карабкались к ней по дивану, словно пауки. Но Джесси пристально смотрела на нее, вцепившись в пожелтевшие статьи, словно они были ее последней надеждой, поэтому она заставила себя продолжить.

– В ту ночь, когда умерли мои родители, я лежала в кровати в своей комнате. В бухте поднялся жуткий шторм. Дом всегда с трудом выдерживал такие испытания, и тонкие рамы в окнах дребезжали так громко, словно стекла вот-вот должны были разбиться. Мне послышалось, будто кто-то зашел в дом; началась ссора. Я так и не увидела, кто это был, и, когда я спустилась, никого уже не было, но я была уверена и думаю до сих пор, что это был Тед или Харви. В тот день я приехала к Харви на работу и сообщила ему о том, что мы больше не будем жить в «Сивью». Я думала, что кто-то из них пришел просить моего отца, чтобы я осталась с ними на ферме. Конечно же это легко могло повлечь за собой ссору. Мой отец знал, что Тед был влюблен в мою мать, а теперь Робертсы хотели забрать у него еще и дочь – ясное дело, он бы впал в ярость. – Ребекка замолчала, вспоминая, как услышала из кровати два стука дверного молотка. – С другой стороны, Харви клялся, что это не мог быть ни он, ни его отец, и полиция подтвердила, что у них обоих было алиби, поскольку они находились в тот момент в пабе. Может, это и был шторм, а мне просто послышалось… Но, честно говоря, я до сих пор теряюсь в догадках.

Джесси прикусила губу.

– Я не могу перестать думать о том, как ты спустилась в гостиную и обнаружила свою мать. Тебе было всего тринадцать. Тебе предложили какую-то психологическую помощь?

Ребекка покачала головой.

– Тогда все было совсем по-другому. Меня допрашивали в полицейском участке сразу после того, как все произошло, и со мной даже не было никого из взрослых. Полицейский, детектив Гиббс, не давал мне даже выйти в туалет. В конце концов меня стошнило прямо на него.

– Не может быть, чтобы у них была такая инструкция. Тогда же был 1960 год, не Средневековье.

– Что я-то могла сделать? У меня никого не было. Тед Робертс был хорошим человеком, но он был алкоголиком, не стал же бы он жаловаться полиции. – Ребекка больше не боялась, что Джесси в любую минуту могла встать и уйти. Напротив, ее дочь внимательно смотрела на нее; вот только этот момент близости, которого Ребекка ждала всю свою жизнь, давался ей очень нелегко. – Пойду налью себе стакан воды. Принести тебе тоже?

– Нет, спасибо, – ответила Джесси и продолжила изучать газетные вырезки.

Ребекка вышла на кухню, открыла кран и набрала стакан холодной воды, а затем ополоснула лицо. Сделав несколько глубоких вдохов, она встретилась взглядом со своим отражением в зеркале. Она выглядела измотанной, да и чувствовала себя так же.

Когда Ребекка вернулась в гостиную, Джесси подняла на нее глаза.

– Значит, когда я родилась, ты начала слышать голос этого полицейского, детектива Гиббса. Что тебе об этом сказали в больнице?

Очевидно, Джесси уже узнала о той ночи все, что хотела, и теперь хотела поговорить о том, что произошло, когда она родилась. Разум Ребекки словно находился в шоковом состоянии, ведь его заставляли вспоминать о событиях, возвращаться к которым обычно ему было строго запрещено.

– В больнице не знали. Никто не знал, только Харви.

Джесси нахмурилась.

– Ты скрывала, как себя чувствовала? От акушерок, ото всех?

Ребекка кивнула.

– В этом одна из опасностей психоза – ты не понимаешь, что он у тебя есть. Ты абсолютно уверена, что ты одна мыслишь здраво, а все вокруг пытаются тебе навредить. Каждый человек становится для тебя опасностью, угрозой. Это невероятно страшно.

– Но папа говорил, что знал о том, что ты видишь полицейского.

– Харви хотел позвонить врачу и определить меня в психиатрическую лечебницу, но к счастью, один мой хороший знакомый – ну, на самом деле им был Джон, мой будущий муж, – навестил меня. Мы работали вместе. Думаю, он понимал, насколько сильно я переживала из-за беременности, и думал, что сможет помочь. Увидев, в каком ужасном состоянии я нахожусь, он выписал мне антипсихотический препарат и убедил Харви в том, что мне нужно его принимать.

– Но тебе нужна была профессиональная помощь. Неужели ты ни с кем не разговаривала об этом?

– Джесси, если бы мне поставили официальный диагноз, меня бы отправили на принудительное лечение. Это означало, что нас с тобой бы разлучили, и я больше никогда не смогла бы работать врачом.

Ребекка увидела, как Джесси переменилась в лице, и у нее сжалось сердце.

– Постой-ка. Стало быть, ты могла обратиться за необходимой помощью, но решила этого не делать ради того, чтобы сохранить свою карьеру?

– Ну, больше потому, что не хотела потерять тебя. Джесси, мне не нужна была профессиональная помощь. Джон дал мне препарат, который был мне нужен. Я стала его принимать, и галлюцинации прошли.

– Как ты можешь говорить, что тебе не была нужна профессиональная помощь? Ты сейчас столько всего мне рассказала…

– Джесси, не то ты меня не слышишь, не то не хочешь меня слушать. У меня бы забрали тебя, мою малышку. Тогда еще никто не старался сохранить мать и ребенка вместе. Мысль о том, что с тобой могло что-то случиться, что ты больше чем на минуту пропадешь у меня из виду, могла привести меня в состояние сильнейшей паники. Я не была готова к жизни в разлуке с тобой.

– Почему же тогда ты говоришь о том, смогла ли бы работать врачом? Разве тебе не было все равно, что ты все потеряешь?

– Это тоже было важно, но прежде всего я хотела остаться с тобой. У меня был психоз. Мне стало легче. Было непросто, я это признаю, но я справлялась.

– Но ведь ты не справлялась! Наверное, вот почему папа решил нанять Лиз. И ты еще пытаешься выставить его в этой ситуации главным злодеем. – Ее настроение полностью переменилось, в глазах вспыхнула злоба. – Пойми, мам, тебе была нужна помощь! Тебе просто было страшно задуматься о том, что происходит, – ты до сих пор этого боишься!

– Джесси, думаю, тебе нужно успокоиться, – тихо произнесла Ребекка. – В твоем положении не стоит волноваться. Пожалуйста, давай сбавим обороты. Мне жаль, если я сказала что-то не так. Я очень устала, и это довольно тяжелый разговор.