– Добавите меня в список контактов на ЛинкедИн? – парень, не отрываясь, смотрел в экран телефона и что-то нажимал.

Мы прошли мимо секретарей в кабинет – по крайней мере, мне показалось, что это кабинет. Парень не произнес ни слова, только хмыкнул и указал на дверь.

Ну вот опять, подумал я. Очередной дурацкий план, и я в самой гуще событий. Я собрался с духом, чтобы встретиться с тем, кто за дверью. Я должен сыграть свою роль. От меня зависит жизнь Руди и Прии.

Я шагнул внутрь.

И вот он, Шашанк Оберой собственной персоной, загорелый и толстый (судя по брюху, не голодал), и волосы опять чернеют, трудные времена миновали. Вокруг него порхает девица лет двадцати.

– Блять, – сказал он, когда заметил меня.

Девица завизжала, встряхнула волосами, блестящими, как панцирь жука.

– Боже мой, – парень наконец-то очнулся, – да это же капитан Умар Чаудхури!

– Пакистанский Джеймс Бонд, ага! – крикнул я. – Вы, собаки свинячьи, говяжьи постники, это месть земли чистых![203]

Мне хотелось экспрессии. Я сорвал с себя парик и швырнул на пол. Потом передумал и поднял. Хороший похититель никогда не бросает свое снаряжение.

Оберой с отвращением посмотрел на меня.

– Слышь, парень! – крикнул я ответственному за связи со СМИ. – Быстро сюда! И не вздумай геройствовать! – Я втащил его в кабинет, толкнул в угол к девице. – Не визжи, дура! Стой здесь, скоро все кончится.

Я снял рюкзак и достал пистолет.

Ну, то есть, конечно же, никакой это был не пистолет, а зажигалка в виде пистолета. Безумно популярная игрушка у наших недотраханных юных самцов. Спасибо «Амазону» за экспресс-доставку!

– Не двигайтесь, или я буду стрелять. А Умар Чаудхури стреляет без промаха. – Я сунул пистолет в карман, достал веревку, тряпки и швырнул парнишке. – Свяжи ее, потом себя.

Шашанк Оберой не растерялся. Улучив момент, вскочил и бросился вон из кабинета, умудрившись походя ударить меня коленом.

– Здесь террорист! – крикнул он в коридоре. – У него бомба. Вызовите полицию, у него пояс смертника, он нас всех взорвет…

Увы, закончить у него не получилось: я прижал его к стене.

Секретари кинулись врассыпную, уборщики побросали швабры и пустились наутек, мысленно умоляя Кали, чтобы защитила их от обрезанного захватчика. Не иначе как Оберой рассчитывал, что начнется перестрелка и я погибну от множественных пулевых ранений. А вместо этого все разбежались.

– Вот видишь, – пропыхтел я, связывая ему руки – на этот раз я его не упущу, – видишь, твои грандиозные планы не срабатывают никогда. А этот и вовсе отличался вопиющим невежеством: между прочим, в Пакистане масса культур, вполне достойных восхищения. Вставай давай.

Я провел Обероя по коридору, сжимая сзади его шею.

– Ты сам во всем виноват, – говорил я. – Если бы тебе не приспичило сорвать куш и разделаться со мной и Руди, ничего этого не было бы. Ты сам во всем виноват, урод. Не реви.

Пол в вестибюле усеивала бумага. Все смылись. Такая реакция на мое появление мне не впервой: от меня разбегаются, как от семейства далитов в Хауз Хасе[204] или от черного в белом американском пригороде.

В дверях стояли охранники, что-то кричали в рации.

– Пристрелите его! – воскликнул Оберой, забрызгав мои руки слюной. – Он террорист-смертник, пристрелите его, а то он всех нас взорвет!

К сожалению, он оказался слишком убедителен. Ни один из охранников не бросился его спасать. Им детей растить, взятки брать, а получают они гроши. Никакого смысла геройствовать. Их даже в здание не пускают – боятся, что пронюхают, как шафрановые грабят государство, и потребуют долю! В общем, охранники, недолго думая, побросали пистолеты и разбежались.

– Ты и правда дурак, Оберой, – заметил я.

Мы шли в беснующейся толпе. Люди бегали, как петухи по арене для боев, по газонам, по дождевалкам. Некоторые даже не знали, из-за чего такая паника, и понятия не имели, куда бегут.

Мы выбрались из толпы. Оберой пытался сбежать, но я отвесил ему поджопник, и он передумал.

Полицейские у ворот не догадывались о происходящем. Они ели папри чат[205] с бумажных тарелок, бесполезные пистолеты болтались у них на ремне; видимо, полицейские рассчитывали, что от одного только вида их важных туш порядок восстановится сам собой. Они грубо расталкивали мужчин и женщин, покрикивая пронзительно: «Приятель!» «Эй!» «Руко!»[206] «Сэр!» «Мадам!»

За воротами, как сумасшедшие, носились журналисты, посыльные, политики, уличные зеваки, падкие на скандалы, те, кто прожить не может без лайков в Твиттере, и начинающие карманники.

Оберой огляделся и крикнул – просто так, наудачу, – что его похитили. «Помогите! Помогите! Вы что, не знаете, кто я такой? Да я знаменитость! Меня по телевизору показывают. У меня двести семьдесят четыре тысячи подписчиков в Инстаграме! Обо мне передавали в новостях, я вообще главная новость последних трех дней! Пристрелите кто-нибудь этого человека! Он удерживает меня силой! Эй, кто-нибудь!»

Но никто не откликнулся: каждый спасал собственную шкуру.

Жалкое зрелище. Разумеется, все на него плевать хотели. Их волновал лишь Руди и Пакистан, то, что их одурачили, выставили идиотами. А какой-то там тупой телепродюсер их совершенно не интересовал. И никогда не заинтересует. Он не знаменитость. Не важная персона. И он такой не один. Я вот тоже такой. Но я это хотя бы понимал. И не парился. А он нет.

И в этом заключалась настоящая трагедия Шашанка Обероя.

Ну, и еще в том, что он мудак.

Я толкал его перед собой. Мы шагали вперед, огибая уборщиков и служек, пока наконец не вышли на улицу.

Вокруг нас бурлила толпа, нас задевали, да так, что у меня перехватывало дыхание, давили мне на грудь, на анды, на все остальное. Одной рукой я крепко держал Обероя. Другая беспомощно висела вдоль тела. Я вспомнил метро Каркардума, пот и ощущение, что тебя сейчас раздавит собрат-человек, не эмоционально, как родители, а по-настоящему, насмерть, что тебя затопчет какой-нибудь жирный чиновник-чутия в потном костюме, с эректильной дисфункцией и запахом изо рта.

Наконец я заметил машину Бхатнагар и повел туда Обероя.

Бхатнагар посмотрела на меня с материнской нежностью – дескать, можешь, когда хочешь! – и помогла засунуть Обероя на заднее сиденье.

Я слышал, как с хрустом ломают ноги, как кричат дети, как рикши врезаются в кого-то, как бегущая толпа переворачивает уличные лотки, как ревет сирена, с помощью которой Бхатнагар отчаянно пыталась расчистить нам дорогу.

– Ты там в порядке? – крикнула она мне.

– Отлично, Анджу! Только давайте уже поедем!

Оберой пинался и орал. Я тоже несколько раз пнул его хорошенько, сунул ему в рот грязную тряпку, насилу его заткнув.

Мы летели к студии, включив сирену, и нас все пропускали. Бхатнагар гнала как сумасшедшая, пролетала перекрестки на красный, задевала рикш, но потом опомнилась и сбавила скорость. Она скрипела зубами от напряжения, не отрывала глаз от дороги, тяжело дышала, и большие пальцы ее отбивали на рулевом колесе бешеный ритм.

Я сидел, понурясь, и молился, чтобы Руди и Прии не угрожала опасность.

Пока что мне удавалось уцелеть. Бог знает, сколько еще я продержусь.

Двадцать

Не знаю, каким чудом, но до телестудии мы все-таки доехали.

На воротах стояли те же охранники, что и несколько дней назад, когда они с таким позором провалили порученное им дело – проглядели агента Пакистана, и на их лицах до сих пор лежала печать стыда. Охранники засыпали Бхатнагар вопросами.

– Давайте сразу к делу, – ответила она. – Я старший следователь Центрального бюро расследований.

– Мэм, мы обязаны обыскать машину, – оскорбленно сказал охранник в тюрбане. – Видите ли, мэм, у нас были неприятности…

– А мне какое дело? – как истая американка, отрезала Бхатнагар и замолчала. Она была в темных очках. Охранники тут же растеряли всю храбрость, запаниковали и пропустили нас.

Обрубок моего пальца нарывал от восторга.

– Чертовы охранники, – сказала Бхатнагар. – Суют свой нос в чужие дела, как и все в этой стране. Мои боссы. Мои родители. Все подряд.

– Как же вы правы, мэм, – согласился я.

Мы снова припарковались за студией, возле «Лексуса» Бхатнагар. Она пошла вперед, проверила, нет ли кого в коридоре. Пусто. Я вытолкнул Обероя из машины.

– Вот мы и дома, – сказал я.

Не повезло ли нам, что вокруг ни души?

В студии сидела за компьютером Прия – прикидывала, как нам провернуть план и остаться в живых.

Она всегда была самой умной из нас, всегда делала все необходимое.

Я вытащил кляп изо рта Обероя.

– Ну надо же, все предатели собрались в одном месте, – процедил он. – Я до каждого доберусь. А до тебя особенно, – крикнул он в спину Прии. – Я дал тебе шанс. Без меня ты так и осталась бы никем.

Я схватил его за рубашку.

– Ты ее трахал, да? – он улыбнулся, показав идеальные зубы. – Я трахнул ее в первую же неделю. Имей в виду, она такая липучка, потом не отвяжешься.

– Ах ты козел, – выдохнул я и, не раздумывая, врезал ему искалеченной рукой. Я ругался от боли. Но не сдавался. Никто меня не остановил, даже Прия. Может, раньше она и стала бы возражать против насилия, но это было до того, как она, на свою беду, познакомилась со мной.

Я разобрался с Обероем. Я был счастлив. Я гордился собой.

Когда я наконец его отпустил, он рыдал. Всхлипывая, уполз и спрятался под столом. Умолял не убивать его. Неужели он правда решил, что я его убью? Он что же, думает, я такой же, как он?

А какую историю он сочинил!

Старую индийскую сказку. Дескать, я сделал это все ради детей.

– В этой продажной стране у них нет будущего. Я должен заработать денег, чтобы увезти их отсюда. Мне платили гроши. Ты, Руди, получал сотни миллионов, а я ничего. – Он то и дело плевался кровью. Гримершам придется потрудиться, чтобы подготовить его к эфиру. – Все мои одноклассники уже крорпати, а я? У меня и двух пайс нет.

– Твой Инстаграм свидетельствует об обратном, – заметил Руди.

– Это все ложь, это все ложь! Чужие дома, чужие машины, все ложь! Наши спонсоры хотели меня уволить. Каждый день твердили: Шашанк, сокращай накладные расходы, Шашанк, сокращай призовой фонд. Как я сопротивлялся, как я сопротивлялся! Я отдавал деньги бедным, такая у меня работа. Да я не продюсер, а меценат! – он говорил что-то еще, но я уже не слушал.

С такими, как Оберой, чем дольше общаешься, тем больше замечаешь, какие они ничтожества. Вот вроде богатство, вкус, власть, волосы, зубы. Но постепенно понимаешь, что за этим фасадом – пустота, и в один прекрасный день удивляешься: как я вообще умудрился хоть что-то в нем разглядеть, не дурак ли я?

Все утро он просидел под столом. Подбородок в крови, взгляд отрешенный; он уже ни для кого не представлял опасности.

* * *

Мы перешли в другую часть студии – до того невыносимо было находиться в одном помещении с этим нытиком.

Я подошел к Руди. Он репетировал текст. Распечатал и учил наизусть, отрабатывал жестикуляцию, паузы, выражения лица.

– Ну что, скоро эфир века? – спросил я.

Он откашлялся.

– Точно, друг мой. Может, посмотришь, что я тут написал, исправишь ошибки, – он протянул мне текст.

– Не нужно, – ответил я. – Уверен: ты отлично справишься, Руди.

Хлопнул его по плечу и ушел.



Прия весь день работала за компьютером в кабинете Обероя. Распечатала разоблачительные скриншоты. Обнаружила в столе несколько одноразовых мобильных телефонов, с которых он звонил подельникам.

– Он даже не попытался ничего скрыть, – сказала она. – Думал, что подставит вас, и никто ничего не узнает.

– Если бы не мои обаяние и сообразительность… – И я поцеловал ее.

Мы вытащили Обероя из убежища под столом. Вид у него был жалкий. Так ему и надо. Мы заставили его взяться за дело: усадили к телефону в аппаратной и велели обзвонить всех сотрудников, которые понадобятся для нашего импровизированного выпуска. Он всем наврал, будто у него важные новости – запуск новой передачи. Странно, как они не догадались, что он лжет – уж очень вежливо он говорил, уж очень лебезил перед ними: «спасибо», «пожалуйста» и прочая патока с позолотой.

Он просит их приехать на пару часов, да, разумеется, их снова берут на работу, все будет хорошо. Почему он несколько дней не появлялся? И что за история с пакистанскими агентами? Чушь! Приезжайте к пяти, я вам все объясню.

Эфир в семь.

Нам оставалось лишь вклиниться в вещание.

Четыре техника, одна комната, одна дверь. Бхатнагар никого не пропустит. Если повезет, у нас будет минут десять, прежде чем в главном здании канала в Дели хватятся и отключат нашу пиратскую транс-ляцию.

Хорошую передачу, конечно, за это время не сделать, но нам не нужны ни свет, ни музыка, ни зрители. Нам необходимо сказать всем правду – и будем надеяться, что волнения прекратятся, Индия перестанет набивать рот чоле бхатуре[207] и шафрановым дерьмом и поверит нам.

– Мы ставим жизни этих людей, ваших коллег, под угрозу, – заметила Бхатнагар, генерал в джинсах, перед началом работы, – поэтому наша основная задача – обеспечить их безопасность и в случае чрезвычайной ситуации вывести из здания. О них мы должны подумать в первую очередь.

Мы кивнули. По-моему, в первый раз за все время мы были серьезны.

К пяти начали съезжаться наши злосчастные коллеги, и скука их моментально сменялась удивлением, когда мы с Бхатнагар хватали одного за другим за руку, уводили к Руди в гримерку и говорили, что нам от них нужно. Руди раздавал еду и напитки, тоже пытался объяснить ситуацию и отбирал телефоны.

Зовите-меня-Ник и зовите-меня-Сид таращились на нас как бараны, и изо рта у них капала слюна.

– Да ладно? – твердили они. – Да ладно? Да ладно, чувак?

– Вот именно, чуваки, – отвечал Руди.

Всего приехали десять человек: оператор, видеоредакторы, гримерша в расстроенных чувствах, которая плакала не переставая и повторяла: как не стыдно отнимать у детей мать.

– Злодеи вы, злодеи, – причитала она. – Подумать только, а я еще угощала их домашним мурукку![208]

Руди расхаживал среди коллег, пытался их ободрить. Но вид у него был изможденный, нервный и унылый.

– На самом деле меня все ненавидят, – сказал он тихонько, когда я через час зашел в аппаратную с закусками из торгового автомата. Я сторожил двери между нашей частью студии и остальными помещениями. Вокруг никого не было, разве что в кабинете спутникового вещания сидела Бхатнагар. – Они со мной любезничали, потому что я босс. Просто притворялись.

– Да ладно тебе, босс, – возразил я. – Притворялись – слишком жестокое слово.

– Блин, – продолжал Руди, – если нас в ближайшие несколько дней не прикончат, я обязательно буду вести себя вежливее. – И он показал оттопыренные большие пальцы проходящему мимо зови-меня-Сиду.

Пока что все шло гладко. До эфира оставалось полчаса. Прия сканировала документы. Зови-меня-Ник рисовал графику в фотошопе и плакался, что надо было поступать на юридический факультет в Северной Каролине, а не возвращаться на эту богом забытую родину.

В новостях о событиях на международной телестудии Дели не было ни слова. Глядишь, все у нас получится.

Без пяти семь мы уже были на местах. Ведущий в наших мониторах сообщил, что скоро начнется повтор «Зажигательных детских танцев», потом экран погас, и ведущий извинился за технические проблемы.

Бхатнагар удалось остановить повтор. У меня зазвонил телефон.

– Мы готовы, – сказала она.

Я хлопнул по плечу сидящего передо мной угрюмого техника, и он щелкнул выключателем. Трансляция возобновилась, и в мониторах появился Руди на фоне зеленого экрана.

– Народ Индии, – серьезно произнес он, – я стал жертвой преступного сговора, который устроил наш бывший продюсер Шашанк Оберой. Он похитил нас ради выкупа. Не верьте, что я мошенник и пакистанский шпион: это все ложь! Я скажу вам правду.

На зеленом экране загорались графики, на которые накладывались таблицы. Неплохо для двух часов подготовки, когда над твоей головой фактически занесли латхи[209].

Руди держался великолепно. Он излучал искренность и обаяние, которое прежде покоряло сердца домохозяек. Лицо немного осунулось, резче обозначились черты. Но выглядел он хорошо. Идеальный сынок, попавший в беду, умолял мать о помощи. То-то сейчас женщины, должно быть, рыдают в гостиных, звонят подругам: «Скажи мужу, чтобы выключил свой крикет, и срочно смотри 114 канал. Там показывают этого мальчика, Руди, уму непостижимо, что он рассказывает, правда, Манека, он такой милый, так бы и задушила его в объятиях?»

Настоящая честность утомляет. То ли дело честность на грани правды и лжи: на ней стоит мир.

Руди разыграл все как по нотам. Чуть запинался, не мог унять дрожь в руках, но сказал все, что должен был. Молодчина.

Мы почти закончили. Он как раз собирался с силами для финального рывка, я кричал в монитор: «Почти готово, босс, почти готово, прекрасно».

К несчастью, через шесть минут трансляцию прервали.

– Дамы и господа Индии, я, Рудракш Саксена, Мозг Бхарата, умоляю вас поверить мне. Я всегда говорил вам правду. Я старался делать, что мог, в меру своих ограниченных спосо…

И экран потемнел.

Нас отключили.

– Сделайте что-нибудь! – раздалось у меня в ухе: это Бхатнагар кричала на техников. Прия лихорадочно искала информацию в компьютерах, на серверах, в программах, листала техническую документацию – пыталась возобновить вещание.

– Нам бы еще минутку, – вздохнул Руди. – И все. Я их убедил. Я их убедил.

Мы оказались бессильны.

Все было кончено.

Руди опустился на пол. Его запал иссяк. Прия закрыла ноутбук, взяла меня за руки.

– Понятия не имею, что дальше, – призналась она.

И тут мы услышали мегафоны.

Я рванул к выходу из студии.

Пистолеты. Щиты. Дубинки. Сигареты. За мешками с песком, уложенными в пятидесяти футах от двери студии, стояла полиция Дели.

Вот черт.

Нас окружили. Вертолеты в небе над студией взбивали лопастями вечерний смог.

Как они успели сюда добраться? Ведь трансляция едва закончилась?

Я бросился обратно в студию, к Руди, который трясся, как яйца в трусах. Я обвел взглядом коллег.

И увидел его. Один оператор жуликовато отвернулся. А на жуликов у меня чутье. Я заметил, что его карман подозрительно оттопыривается. Я догадался, что случилось. Подошел к нему, протянул руку. Этот лунд, не скрываясь, протянул мне телефон.

– Извини, брат, – сказал он.

Я поспешил сунуть телефон в карман джинсов, но не успел.

– Ах ты черт, – сказал у меня за спиной Руди. – Я не забрал у него телефон. Господи, это я виноват.

Он изумленно огляделся. Закрыл лицо руками, пряча слезы.

– Я впервые захватил заложников, – продолжал он, – я замотался, устал, я вообще не соображаю, что делаю. – Он закричал: – Я ни хрена уже не соображаю!

И расплакался.

Я снова вспомнил, что он еще подросток, подошел и обнял его – крепко, как в метро.

– О’кей, босс, о’кей, босс, – произнес я, добавил, что горжусь им, что с таким делом не каждый восемнадцатилетний справится, а он вот смог, он замечательно выступил перед камерой.

Снаружи полиция в мегафон выкрикивала оскорбления и счет в крикете.

– Сдавайтесь, ваш безумный заговор раскрыт, – проревел чей-то голос. – Вам никогда не победить.

Что мне делать? Что мне делать? Я огляделся в поисках ответа. И заметил Обероя.

– Да пошло оно все к черту, – сказал я и потащил его к двери так проворно, что никто опомниться не успел. Оберой послушно шагал.

Меня догнала Прия.

– Я с тобой, – заявила она.

За дверями студии, за мешками с песком стояли десятки полицейских.

Я подобрался к выходу, прикрываясь Обероем, и открыл дверь.

– Дайте нам пройти, – крикнул я. – Не подходите. У нас заложник! У меня пистолет.

Я выхватил из кармана зажигалку и помахал ею. Прия присела на корточки чуть поодаль: силы оставили ее. Я же был полон энергии и воодушевления – а может, просто притворялся, изображал полицейского из какого-то фильма – три дня до отставки, плевать я на все хотел, что-то типа того.

– Не подходите! – повторил я. – Или мы убьем Шашанка Обероя!

– Это еще кто? – крикнул чей-то бестелесный голос.

Вы бы видели выражение лица Обероя. Я хотел было сфотографировать, но оно и так врезалось мне в память. У него задрожали губы, словно он вот-вот расплачется. Прелесть что такое.

– Мы пристрелим его, так что лучше пропустите нас немедленно! Иначе смерть Шашанка Обероя будет на вашей совести!

– Сэр, мы не знаем, кто это! Вы враги нашего народа! Сдавайтесь! Выходите с поднятыми руками!

Мы не сдались.

– У нас пистолеты! – повторил я, чтобы до них наконец дошло. Внутрь никто не рвался. Кто знает, какое еще оружие есть у этих пакистанцев?

Французы называют это impasse[210].

Мы отпустили бывших коллег. Пресса нам этого не простит. Руди стоял в вестибюле и прощался с каждым.

– Молодчина, – говорил он одному. – Отличная работа, – это уже другому. – Вы прекрасный заложник. Передавайте привет жене.

На прощанье зови-меня-Сид послал Руди на хер, а следом за ним и зови-меня-Ник. Исключительно любезные ребята.

В конце концов в здании студии остались только Прия, Руди, Бхатнагар и мы с Обероем, который смахивал на сбитое животное, что валяется на обочине с выпущенными кишками. Непонятно, кто это вообще – собака, кошка, теленок, – видно лишь, что лапы у него скрючены, глаза остекленели, а в брюхе, как сумасшедшие, трахаются мухи и откладывают личинки.

* * *

Всю ночь мы просидели в приемной в окружении горшков с растениями и пластиковых ковров, из которых устроили импровизированные баррикады. Наконец настало утро.

Полиция явно не собиралась заходить в здание. Мы смотрели по телевизору интервью с командирами. При виде каждого Бхатнагар закатывала глаза и говорила: «взяточник» или «лентяй», но чаще всего – «жирдяй».

Для полицейских настал звездный час. Пиарься не хочу, изображай стража порядка (после того, как не сумел сдержать волнения по всей стране). Может, кто-нибудь из них потом даже напишет книгу – «Дни в аду: как я участвовал в осаде телестудии», или будет проводить телеинтервью, чтобы заработать денег на новую кухню или на переезд в Сакет[211], где живут все важные персоны.

Днем наконец проснулись и подтянулись студенты. Полицейские не мешали, вообще ничего не делали, только общались с журналистами, серьезно и важно похлопывая себя по пузу.

Студенты нас поддержали – кричали, чтобы мы сидели на месте и не выходили. Сказали, что мы герои и не имеем права поддаваться таким простым потребностям, как голод, желание помыться и не быть изрешеченными пулями.

Полиция любезно пропустила их за баррикады: пусть все идиоты будут с одной стороны, чтобы телезрители лучше оценили масштабы происходящего.

Как же мы задолбались! Ходили к торговым автоматам, причем платили за каждую мелочь, потому что Анджали Бхатнагар не потерпела бы вандализма, нет, сэр, и ели консервированный нут из студийного буфета – по сто ганди за банку, прикинули мы.

Бхатнагар день-деньской вела в глубине студии долгие серьезные телефонные беседы, мы же с Прией сидели за диванами, говорили друг другу то, что должны были сказать, да время от времени махали камерам и смеялись, когда умельцы читали по губам, что мы якобы обсуждаем, как захватить вертолеты и удрать в Пакистан.

– Я больше никогда не устроюсь на работу, да? – спрашивала Прия.

– Видимо, да, – отвечал я.

– Эх ты, большой мужчина, ты же должен меня утешать, говорить, что меня завалят предложениями. Какой из тебя получится муж?

– Тебя непременно завалят предложениями, дорогая, – повторял я.

– Спасибо, дорогой, – отвечала она.

Мы держались за руки и размышляли о будущем, которого может не быть.



С каждым вновь прибывшим студентом полицейские радовались все больше: тем масштабнее будет зрелище, когда они наконец решатся действовать – несколько десятков бравых офицеров, тонкая коричневая лента против толпы провонявших марихуаной, покусанных клопами юнцов с сальными космами. Операторы готовили рапид-камеры, чтобы снимать, как ломают кости и кричат от ярости.

Оберой совершенно пал духом. Я никогда не видел его таким. Мы даже перестали над ним стебаться, до того плохо он выглядел.

Через два дня у нас кончилась еда.

От голода Руди, должно быть, совсем голову потерял, потому что решил самостоятельно положить всему конец.

– Это я во всем виноват, – заявил он и попытался вырваться на улицу. – Я должен заплатить за то, что сделал, – выкрикнул он, но я отпихнул его от двери.

Прошло еще два дня, наши губы растрескались от жажды, мозги отупели от скуки, но в конце концов нам удалось уйти.

Придумала все Бхатнагар. Ей удалось-таки договориться с начальством. Я слышал, как она до ночи ругалась по телефону, и на пятый день чего-то добилась. Подошла к нам, объяснила, что вся эта ситуация тяготит ее боссов, и велела следовать за ней.

Мы вышли из студии. Мы поверили Бхатнагар. Просто взяли и вышли. Вдохнули свежий воздух. Протестующие встретили нас странными взглядами. Мы прошагали мимо них. Они не знали что делать.

Мы подошли к мешкам с песком, а нас так и не пристрелили. Считай, мы победили.

Инспектор полиции покачал головой и крикнул подчиненному:

– Скажи телевизионщикам, чтобы ушли минут на пять. – И подошел к нам.

– Что происходит? – спросил он. – Вы террористы. Идите в здание, или мы будем стрелять.

– Я старший следователь, – ответила Бхатнагар. – Я разговаривала с боссами. Все кончено. Мы выходим. Можете нас задержать. И хватит выпендриваться перед камерами.

И она прокричала ему что-то о воде и еде.

– Вам нужна рукопашная? Вам нужна красивая картинка для камер? – спросила она. – До Дивали два дня, идиот. Сегодня премьера нового фильма с Шах Рукхом. Кто на нас смотреть-то будет? Кому мы интересны? Задержите нас, и дело с концом. Студентов отправьте по домам. Позвоните начальству. А с нас хватит.

Она скрестила руки на груди и смерила инспектора взглядом. Он покачал головой и отошел в сторону. Видно, еще не привык к новому типу индийской женщины.

Мы стояли в тени полицейского фургона, коричневого, как навоз.

Сил ни у кого не осталось. Нас шатало, мы хлестали воду, как верблюды, и надеялись, что Бхатнагар права.

Оберой обезумел от страха. Трясся, как муниципальное здание, выстроенное на песке. Жадно пил воду, не сводил глаз с полицейских, прятался за нас, то и дело звонил кому-то и в панике говорил: «Пожалуйста, сэр, вы должны мне помочь, меня похитили пакистанские шпионы».

Полицейские на это только хмыкали. Никто не обращал на него внимания.

Чуть погодя вернулся инспектор.

– Арестовать их, – велел он. – Но не бить.

Бхатнагар удовлетворенно кивнула. Она сделала свое дело.

Мы протянули руки, чтобы на нас надели наручники.

Никто не сказал ни слова.

А потом нас повезли в тюрьму.

Двадцать один

В суде творился какой-то кошмар. Я вообще не понимал, что происходит.

Двенадцать сторон судились друг с другом из-за ущерба, и каждая старалась привлечь внимание; вдобавок против нас выступало государство – за то, что мы спровоцировали беспорядки, за все похищения, избиения, захват телестудии, ну, в общем, вы поняли, за все эти крутые киношные штуки.

Можно подумать, мы стали американцами – судимся, пишем бумаги, вместо того чтобы эффективно решать вопросы, как в старые добрые времена, угрозами, вечными проклятьями и убийством родственников врага.

Личные судебные дела до сих пор не закрыты, так и лежат в папках документов, подлежащих рассмотрению в каком-нибудь муниципальном суде, принося прибыль моим адвокатам. Раз в несколько месяцев они присылают мне толстые конверты со счетами, официальными обвинениями и требованиями передать суду аппаратуру.

Обвинения в шпионаже в пользу Пакистана исчезли, словно по волшебству. Оказалось, Народная партия уже не верит россказням некоего телепродюсера, покрывшего себя позором. Все притворились, будто ничего не произошло, и бац! – обвинения предъявлять не стали, и СМИ с нескрываемой радостью похоронили эту историю.

Думаете, хоть кого-то из шафрановых это смутило? Хоть один из политиков пострадал от последствий? Думаете, народ запомнил, как несколько дней подряд бунтовал из-за какой-то там шпионской истории?

Ошибаетесь.

Обероя отпустили как ни в чем не бывало. Он скрылся. Наверное, ездит сейчас по миру, покупает дорогие солнечные очки, рекламирует проекты телевикторин каждому, кто готов его слушать, и избегает людей по имени Рудракш.

Пусть я вел себя как дурак.

Что бы я ни говорил об Оберое, его друзьях-политиках, отношениях между классами, но я хотя бы поступал как зрелый, ответственный человек. Прошлое прошло. У меня была невеста. Я трудился на благо международных отношений и собственного обеспеченного будущего.

Я позволил себе мечтать.

Никогда так не делайте, друзья. Не думайте о будущем. Живите одним днем, как учит нас дхарма и двойная бухгалтерия. В будущем всегда найдется тот, кто захочет вас поиметь, и, увы, не в хорошем смысле.

Меня выпустили под залог. Я полагал, что все сойдет мне с рук. Перебрался к Прии, планировал съездить в Ахмедабад познакомиться с ее родителями, подумывал возобновить выпуски викторины.

Поэтому, когда меня арестовали за мошенничество на экзаменах и разлучили с любимой женщиной, я почувствовал себя полным идиотом.

Полицейские явились утром, через две недели после окончания осады. Я сперва решил, что инспектор заглянул выпить чаю и уточнить какие-то подробности, но он вручил мне судебную повестку, и мир мой развалился на куски.

Меня отвезли в участок, втащили в душную комнату, кишевшую полицейскими. И зачитали обвинение.

Рамеш Кумар. Мошенничество на экзаменах. Максимальная мера наказания – пять лет тюрьмы.

Бхатнагар не подкачала. Она четыре дня сражалась за меня в душном зале, битком набитом адвокатами, мелкими клерками и секретарями, которые записывали каждый комариный писк.

Вид у нее был деловой и сосредоточенный. Форма отглажена до хруста, прическа волосок к волоску.

Четыре дня она пыталась меня отбить. И без толку. Было ясно, что меня посадят. Они нашли бывших моих клиентов, которые охотно дали показания. Распечатки звонков. Электронная переписка.

В последний день, когда заседание завершилось и все потянулись к выходу из зала, мы с Бхатнагар посмотрели друг другу в глаза.

– Прости, что не сумела помочь, Рамеш, – проговорила она, когда последний помощник инспектора наконец перестал на нас таращиться и вышел. – Мои боссы. Им нужно было найти виновного. Я пыталась их вразумить. Но ты оказался идеальным кандидатом.

«Да у меня всю жизнь так», – подумал я.

Если бы снимали фильм, там была бы Прия, и она крикнула бы Бхатнагар: «Они не имеют права! Так нельзя! Он же вам помогал!», и Бхатнагар бросилась бы к боссам, заставила бы их изменить решение, и на этих кадрах вступила бы испанская гитара, а за ней – детский хор.

Но увы.

У меня были лучшие адвокаты – все благодаря Руди.

К нему у меня никаких претензий. Из Норвегии вернулись его родители, целые и невредимые, загорелые и благоуханные, они слыхом не слыхали про всю эту историю с Пакистаном, сказали сыну: брось его, пусть гниет в тюрьме, но Руди не послушался. Он заглянул ко мне в конвойное помещение и пообещал сделать все, что в его силах.

Мои адвокаты – смуглые, с английским акцентом – казалось, готовы устроить геноцид, лишь бы меня вытащить.

Но этого оказалось мало.

Боссы Бхатнагар решили меня уничтожить. И она не сумела им помешать, как ни пыталась.

* * *

Меня посадили в тюрьму. Седовласый судья прикрикнул на журналистов, чтобы замолчали, и, видимо, тем самым исчерпал остатки своего здравого смысла, потому что потом он нанес мне последний удар – хриплым надтреснутым голосом зачитал приговор:

– Рамеш Кумар, за неоднократное мошенничество я приговариваю вас к году тюрьмы.

И стукнул молотком. Вспышки фотокамер, точно сполохи молний. Мои адвокаты на западный манер пожимают мне руку и садятся выписывать чеки себе на новые виллы, а я стою один. Потом охрана меня уводит.

Когда меня выводили из зала, кто-то из присутствующих заплакал. Какая-то старуха. И все оглядывалась – не обратил ли кто внимания. Наконец к ней подошел репортер, и она рухнула ему на грудь. Уж не знаю, какой дальней родственницей подсудимого она притворялась.

Меня посадили в тюрьму. Только меня, больше никого. Ха-ха-ха!

Где-то на небесах Клэр ела булочки и посмеивалась: «Расплата за грехи, jeune homme[212], расплата за грехи».

Народная партия мне отомстила. Страна мне отомстила. Система мне отомстила. Слишком уж многих я выставил дураками, вот они и отомстили.

Руди не тронули. Он же не сделал ничего плохого.

А то, что он победил на Всеиндийских, так я тут ни при чем. Разве способен уличный мальчишка занять первое место на благородных Всеиндийских экзаменах, величайших в мире? Несомненно, Рудракша Саксену обвел вокруг пальца какой-то мерзавец-посредник из низшей касты, который посулил ему золотые горы. Где уж невинному парнишке из касты брахманов раскусить такого подлеца!

Единственный его грех в том, что он оказался слишком доверчив.

А значит, может снова рекламировать микроволновки, дал и липосакцию.

Вся моя жизнь уместится в абзац на его страничке в Википедии.

В тюрьме мне пришлось несладко, я вас уверяю. Руди выложил кучу денег, чтобы уголовники оставили меня в покое. Сам-то я никто, но я же менеджер Рудракша Саксены. Ну как такого не пощупать – мол, деньги гони.

К счастью, я не потратил ни гроша из собственных средств. На меня подавали иск за иском. Родители всех детей, которые за последние десять лет завалили Всеиндийские, пытались поживиться за мой счет. Руди добился, чтобы все эти дела закрыли. Это обошлось ему в круглую сумму, но он зарабатывал столько, что не расстроился.

Несколько раз меня навещала Прия.

В первые ее визиты мы почти не разговаривали.

В последний раз она сказала мне, что будет ждать, но кого она обманывала? Она любила родителей. Они никогда не отдадут ее за такого, как я. Она современная и независимая, но они – ее родная кровь, они для нее важнее, чем я, и они никогда не примут преступника в семью.

Я просил ее больше не приезжать, объяснял, что в стрессовой ситуации влюбиться легко, но это не настоящее чувство, просто нам в трудную минуту захотелось зацепиться хоть за кого-нибудь.

Может, так оно и было. Прия плакала.

В последний раз я посмотрел ей в глаза – она сидела напротив меня за столом – и увидел то, ужаснее чего быть не может. Я увидел бесконечную любовь. Она никогда меня не бросит. Она погубит себя, свое доброе имя, семью, будущее, но не уйдет.

И тогда я ее обманул.

– Бхатнагар предупредила, что теперь ее боссы возьмутся за моих сообщников. Они не остановятся, Прия. Думаешь, все кончено? Если мы не расстанемся, они примутся за тебя, потом за твоих родителей и за всех твоих знакомых.

Она покачала головой.

– Врешь.

– Помнишь, я обещал, что не стану тебя обманывать? В тот день, когда признался в любви. Один раз обману – и все кончено.

– Помню, – ответила она.

– Ты не имеешь права жертвовать собой ради меня, Прия. Образумься. Пойми, так будет лучше.

Я подошел и обнял ее в последний раз. Потом суну денег охране. Моя щека намокла от ее слез.

Она обещала вернуться, сказала, что будет бороться, но улыбка ее погасла, взгляд затуманился. Она присылала мне письма, я не отвечал. И обрадовался, когда она перестала писать.

Я безумно по ней тосковал. Иногда меня так и подмывало написать ей, признаться в любви, предложить – давай убежим, и черт с ними, с твоими родителями, черт с ней, с традицией. Захотят увидеть внуков – передумают.

Но я уже обманул ее. Я сочинил идеальную ложь. И уничтожил наше будущее.