Коди Макфейден

Человек из тени

Посвящается моим родителям, которые поддерживали меня на неизведанном пути. Моей дочери, благодаря которой я понял, какое счастье быть отцом. Моей жене за ее безмерную веру, бесконечную поддержку и вечную любовь.



Выражаю признательность Дайане О’Коннелл за редакторскую помощь и неустанную поддержку, Фредерике Фридман за бесценные редакторские советы, Лизе и Хэвису Даусон за постоянную помощь, включая редактуру и тысячу других вещей, Биллу Мэссли, редактору издательства «Бэнтам», Нику Сайеру, моему редактору в «Ходдер», моей жене, семье и друзьям за то, что поощряли мое желание писать. Особая благодарность Стивену Кингу за книгу «О писательстве». Она многому меня научила и помогла мне решиться начать писать.

I. Сны и призраки

1

Мне снова снится один из этих снов. Всего их три: два прекрасных и один кошмарный, но после каждого меня трясет и я чувствую себя безмерно одинокой.

Сегодня мне снился муж.

Я могу только вспомнить, что он поцеловал меня в шею, и все, вот так просто, больше ничего. Но это ложь в самом точном понимании этого слова.

Было бы правильнее сказать, что я жаждала этого поцелуя каждой молекулой своего существа, самой последней частицей своего тела, так что когда он меня поцеловал, его губы были устами ангела, слетевшего с небес в ответ на мои горячие просьбы.

Тогда мне было семнадцать, ему тоже. То было время без лести и темноты. Были только страсть и свет, который горел так, что жег душу.

В темноте кинотеатра он наклонился и — о Господи! — медлил, и — о Господи! — я задрожала в ожидании, стараясь казаться спокойной, и — о Господи, о Господи, о Господи! — он поцеловал меня в шею. И я почувствовала себя на небесах и тогда же поняла, что теперь буду там всегда.

Он был моей половинкой. Я знаю, что большинству людей так и не удается найти свою половину. Они читают об этом, мечтают или ерничают. Но я нашла свою. Я нашла его, когда мне было семнадцать, и я никогда не отпускала его, ни в тот день, когда он умирал в моих объятиях, ни тогда, когда смерть вырвала его из моих рук, как я ни сопротивлялась, ни даже теперь. Остается только страдание, так распорядился Господь. О Господи, о Господи, о Господи, как же я по нему скучаю!

Я просыпаюсь с ощущением этого поцелуя на порозовевшей семнадцатилетней коже и понимаю, что мне уже давно не семнадцать, а он вообще перестал стареть. Смерть навсегда оставила его тридцатипятилетним. Но для меня ему всегда семнадцать, он всегда наклоняется ко мне в тот прекрасный момент и касается губами моей шеи.

Я протягиваю руку к тому месту, где он должен был спать, и меня пронзает такая ослепляющая боль, что я начинаю дрожать и молиться, чтобы смерть положила конец этой боли. Но разумеется, я продолжаю дышать, и боль понемногу слабеет.

Я тоскую по всему, чем он был в моей жизни. Не только по хорошему. Я скучаю по его недостаткам так же остро, как и по его прекрасным чертам. Мне не хватает его нетерпения, его гнева. Я тоскую по его снисходительному взгляду, которым он меня одаривал, когда я на него злилась. Я забываю, как меня раздражала его привычка забывать заправить машину, в результате чего бак часто оказывался пустым, когда мне требовалось куда-то срочно ехать.

Я часто думаю, что все это никогда не приходит вам в голову, пока вы не узнаете, что значит потерять любимого. Что вы будете тосковать не только по цветам и поцелуям, но по всему в целом. Вам будет недоставать небольших неудач и пороков с такой же интенсивностью, как и ночных объятий. Я хочу, чтобы он был здесь, чтобы я могла целовать его. Я хочу, чтобы он был здесь, чтобы я могла обмануть его. Любое годится, лишь бы он был здесь.

Люди, набравшись храбрости, иногда спрашивают, что значит потерять того, кого любишь. Я отвечаю, что тяжело, и не вдаюсь в детали.

Я могла бы сказать им, что это распятие сердца. Я могла бы сказать, что все дни после этого я непрерывно кричу, даже если иду по городу с закрытым ртом. Я могла бы сказать, что я каждую ночь вижу этот сон и каждое утро теряю любимого.

Но зачем портить людям настроение? Поэтому я говорю, что приходится тяжело. Думается, им этого достаточно.

Это лишь один из снов, после которого я долго дрожу.

Я смотрю на пустую комнату, затем поворачиваюсь к зеркалу. Я научилась ненавидеть зеркала. Кое-кто может сказать, что это естественно. Что каждый из нас поступает так же: ставит себя под микроскоп самоедства и сосредотачивается на недостатках. Прекрасная женщина зарабатывает морщины, выискивая недостатки в своем отражении в зеркале. Девушка-подросток с дивными глазами и сногсшибательной фигурой рыдает, потому что волосы у нее не того цвета или же большой нос. Одно из проклятий человека — стремление судить о себе с точки зрения соседа. И я с этим согласна.

Но большинство людей, глядя в зеркало, не видят того, что вижу я. Вот что я вижу, когда смотрю на себя.

Через весь лоб, деля его пополам, идет вертикальный шрам. Около носа он поворачивает налево под углом почти девяносто градусов и сводит на нет левую бровь. Затем он пересекает висок, делает ленивый виток в сторону щеки, задевает переносицу, прорезает левую ноздрю, возвращается к щеке и устремляется к челюсти. Далее он идет по шее и останавливается у ключицы.

Довольно эффектное зрелище. Если взглянуть на меня справа, лицо выглядит нормально. Надо смотреть на меня в упор, чтобы получить полную картину.

Каждый смотрится в зеркало по крайней мере раз в день. И всегда знает, чего ждать. Знает, что увидит то, что видят другие. Я же не нахожу того, что ожидаю. Я встречаюсь глазами с незнакомкой, с маской, которую невозможно снять.

Я стою перед зеркалом обнаженная, как сейчас. Я вижу ожерелье из маленьких шрамов, которое идет от одной ключицы до другой. Есть такие шрамы и на груди, и на животе, и около лобка.

Это следы от ожогов сигарой.

Если же не обращать на шрамы внимания, все выглядит вполне пристойно. Я невысокая, всего четыре фута и десять дюймов. Не костлявая. Муж называл мою фигуру пышной. Если не считать моего ума и души, то он женился на мне из-за моих «соблазнительных сисек и задницы в форме сердца». Волосы у меня длинные, темные, вьющиеся, они доходят как раз до вышеупомянутой задницы.

Мои волосы он тоже обожал.

Мне трудно игнорировать эти шрамы. Я уже видела их сотню раз, может быть, тысячу. И до сих пор, глядя в зеркало, я вижу только их.

Эти шрамы были нанесены человеком, который убил моего мужа и дочь. И которого я убила.

Думая об этом, я ощущаю пустоту. Она огромна, темна и похожа на желе.

Ничего страшного. Я уже привыкла.

Именно такая у меня сейчас жизнь.



Я сплю не больше десяти минут и понимаю, что снова этой ночью я уже не засну.

Помню, несколько месяцев назад я вот так же проснулась под утро. Между половиной четвертого и шестью часами — в то время, когда кажется, что ты единственный человек на земле. Мне, как обычно, снился один из этих снов, и я знала, что вновь мне не заснуть.

Я надела футболку и тренировочные штаны, напялила потрепанные кроссовки и направилась к двери.

Я бежала в ночь, бежала до тех пор, пока тело не покрылось липким потом, пока пот не пропитал одежду и не начал течь в кроссовки, но и тогда я продолжала бежать. Я не следила за дыханием, и оно учащалось. Легкие болели от холодного воздуха. Но я не останавливалась. Я бежала все быстрее, работала локтями и ногами, бежала изо всех сил, не обращая ни на что внимания.

Я остановилась у продовольственного магазина, того, что за углом, хватая ртом воздух и чувствуя, как поднимается к горлу желудочный сок. Пара других ранних пташек взглянули на меня и отвернулись. Я постояла, вытерла рот и толкнула дверь.

— Мне нужна пачка сигарет, — сказала я хозяину, не успев отдышаться.

Это был пожилой человек, лет пятидесяти с хвостиком, показавшийся мне индусом.

— Какие сигареты предпочитаете?

Вопрос поставил меня в тупик. Я не курила уже много лет. Я посмотрела на ряды сигаретных пачек за его спиной и остановила взгляд на когда-то любимых «Мальборо».

— «Мальборо». Красные.

Он достал пачку и пробил чек. Только тут я сообразила, что я в спортивном костюме и у меня нет денег. Разумеется, вместо того, чтобы смутиться, я разозлилась.

— Забыла кошелек, — заявила я, агрессивно выпятив подбородок. Я намеренно провоцировала его. Пусть рискнет не дать мне сигареты или высмеять меня каким-нибудь образом.

Он внимательно посмотрел на меня. Думается, писатели назвали бы эту паузу «многозначительной». Затем он расслабился.

— Бегали? — поинтересовался он.

— Ага, убегала от мертвого мужа. Все лучше, чем застрелиться, ха-ха!

Даже для моих собственных ушей эти слова показались дикими. Я говорила излишне громко, едва переводила дыхание. Наверное, у меня немного крыша поехала. Но вместо того чтобы поморщиться или ощутить неловкость, а я именно этого ожидала от торговца, глаза его смягчились. В них была не жалость, а понимание. Он кивнул. И протянул мне пачку сигарет.

— У меня жена умерла в Индии. За неделю до того, как мы должны были уехать в Америку. Берите, заплатите в следующий раз.

Я на секунду замерла. Потом схватила пачку и стремительно выскочила из магазина. Я бежала домой, заливаясь слезами и сжимая пачку сигарет.

Магазинчик находился немного в стороне от моего привычного маршрута, но с той поры я покупаю сигареты только у индуса.

Теперь я сижу на постели и слегка улыбаюсь, найдя пачку сигарет на столике рядом с кроватью и вспоминая этот случай. Закуриваю. Я любила индуса так, как можно любить постороннего человека, проявившего к тебе доброту в тот момент, когда ты больше всего в ней нуждаешься. Это глубокая любовь, она идет прямо от сердца, и я уверена: даже если я никогда не узнаю, как индуса зовут, я буду помнить его до самой смерти.

Я затягиваюсь, с удовольствием наполняю легкие дымом и рассматриваю идеально ровный кончик сигареты, ало мерцающий в темноте спальни. Мне думается, именно в этом и кроется коварство курения, будь оно неладно. Не в никотиновой зависимости, хотя в ней, разумеется, мало хорошего. Но в том, как сигарета в некоторых ситуациях кажется уместной. На утренней заре, вместе с чашкой дымящегося кофе. Или ночью, в одиночестве, в доме, населенном призраками. Я знаю, что мне следует снова бросить курить, прежде чем привычка станет необратимой, но я также знаю, что я этого не сделаю. Кроме сигарет, у меня сейчас ничего нет, они для меня воспоминания о доброте, утешение и источник силы, все в одном флаконе.

Я выдыхаю и смотрю, как дым разносится слабыми воздушными потоками и исчезает. «Как жизнь», — думаю я. Жизнь — это дым, вот так просто и ясно. Мы дурачим себя, полагая, что дело обстоит иначе. Всего-то и требуется один порыв ветра, и мы уплывем вдаль, исчезнем, оставив за собой только слабый след в виде воспоминаний.

Внезапно я кашляю. Меня веселит мысль о том, как все взаимосвязано. Я курю, жизнь — это дым, и зовут меня Смоуки
[1]Барретт. Это мое настоящее имя, потому что матушка решила, что оно «звучит круто». Именно это и заставляет меня хихикать в темноте моего пустого дома. Попутно я думаю (как бывало и раньше), что выгляжу дико, смеясь в одиночестве.

Зато у меня теперь есть о чем думать в ближайшие три или четыре часа. А именно о том, что я схожу с ума. Ведь завтра будет новый день, никуда от этого не деться.

День, когда мне нужно будет решить, вернусь я на работу в ФБР или останусь дома, суну дуло пистолета себе в рот и спущу курок.

2

— Вы все еще видите те самые сны?

Это одна из причин, почему я доверяю психотерапевту, которого ко мне прикрепили. Он не играет во всяческие заумные игры, не танцует вокруг да около, не пытается обвести меня вокруг пальца. Он идет напрямик. Сколько бы я ни жаловалась и ни сопротивлялась его попыткам меня излечить, я уважаю такой подход.

Зовут его Питер Хиллстед, и он так далек от стереотипной внешности последователя Фрейда, что дальше некуда. Ростом он примерно шесть футов, у него темные волосы, красивое лицо и фигура, на которую невольно обращаешь внимание. Но наибольшее впечатление производят его глаза. Они ярко-синего цвета. Мне никогда не доводилось видеть таких глаз у брюнета.

Несмотря на внешний вид кинозвезды, он способен к такому глубокому перевоплощению, что даже не верится. Пребывая с ним наедине, о сексе вы не думаете. Вы думаете только о себе. Он один из тех людей, которые на самом деле переживают за тех, с кем имеют дело. Когда вы с ним, вы в этом не сомневаетесь. Вы никогда не ощущаете, разговаривая с ним, что его мысли бродят где-то далеко. Он уделяет вам все свое внимание. Он заставляет вас почувствовать, что в его маленьком кабинете вы единственная, достойная его внимания. С моей точки зрения, именно это мешает влюбиться в красавчика. Когда вы с ним, вы не думаете о нем как о мужчине, вы воспринимаете его как зеркало своей души.

— Да, я по-прежнему вижу эти сны. Все три, — отвечаю я.

— Какой именно сон вы видели минувшей ночью?

Я смущенно ерзаю в кресле. Я знаю: он все замечает и задумывается, что бы это могло означать. Я вечно просчитываю варианты и взвешиваю обстоятельства, ничего уж тут не поделаешь.

— Тот, в котором Мэтт меня целует.

Питер кивает.

— Вам потом удалось снова заснуть?

— Нет. — Я смотрю на него и больше ничего не говорю. Сегодня у меня не самый разговорчивый день.

Доктор Хиллстед смотрит на меня, опершись подбородком на руку. Кажется, он над чем-то размышляет, как человек, решающий кроссворд. Он знает, что, какой бы путь он ни избрал, назад дороги не будет. Проходит почти минута, прежде чем он откидывается назад, вздыхает и щиплет себя за переносицу.

— Смоуки, вы знали, что среди моих практикующих коллег я не в большой чести?

Я вздрагиваю как от самой идеи, так и от того, что он считает нужным сообщить об этом мне.

— Да нет, не знала.

Он улыбается:

— Это так. Я придерживаюсь несколько нетрадиционных взглядов. Самое основное: я полагаю, что у нас нет действительно научного решения проблем рассудка.

Как, черт возьми, прикажете мне на это реагировать? Мой психолог заявляет мне, что у него нет решения проблем рассудка? Не слишком укрепляет веру в его советы.

— Я понимаю, что такое мнение может не вызвать восторга. — Это лучший ответ, который пришел мне в голову.

— Не поймите меня неправильно. Я не утверждаю, что в моей профессии нет решений умственных проблем.

Это, как мне кажется, еще одна причина, почему я доверяю своему психотерапевту. Он обладает редкой проницательностью, почти ясновидением. Меня это не пугает. Я могу это понять. По-настоящему талантливый следователь тоже обладает такой способностью. Предвидеть реакцию собеседника на то, что вы ему скажете.

— Нет. Я хочу сказать следующее. Наука есть наука. Она точна. Закон тяготения означает, что если вы роняете предмет, то он непременно упадет. Два плюс два всегда четыре. Сущность науки — в постоянстве.

Я, подумав, киваю.

— В свете этого, что происходит в моей профессии? — Он машет рукой. — Наш подход к проблемам рассудка? Не наука. По крайней мере пока. До «два плюс два» мы еще не дошли. Если бы дошли, то я бы вылечивал любого, возникшего на моем пороге. В случае депрессии я бы знал, что нужно делать А, Б и С, и дело в шляпе. Будут существовать неизменные законы, и тогда это будет наука. — Он скупо улыбается. Даже немного печально. — Но я не умею решать все проблемы. Даже половину. — Он замолкает и трясет головой. — Как я себе представляю свою профессию? Это не наука. Это собрание методов, которые вы можете попробовать, потому что большинство из них срабатывали в прошлом неоднократно, так что, если они помогали больше чем в одном случае, стоит попробовать их снова. Вот примерно и все. Я высказал эту точку зрения вслух, так что… у меня не самая лучшая репутация среди моих коллег.

Я задумываюсь. Он ждет.

— Я понимаю почему, — говорю я. — Сейчас больше заботятся об имидже, чем о результате. Даже кое-где в Бюро. Наверное, так же обстоят дела и с теми вашими коллегами, которые вас не любят.

Он снова улыбается:

— Прямо в точку, как всегда, Смоуки. Во всяком случае, если с вами лично не связано.

Я невольно морщусь. Один из излюбленных методов доктора Хиллстеда. В самом обычном разговоре он вдруг, вскользь, пускает взрывающие душу стрелы. Вроде этого его последнего замечания. «У вас проницательный ум, Смоуки, — хочет он сказать, — но вы им не пользуетесь, чтобы разрешить вопросы, касающиеся вас». Вот так. Правда глаза колет.

— Тем не менее я здесь, несмотря на то что кто-то обо мне нелестно думает. Один из наиболее надежных специалистов, когда дело касается случаев с агентами ФБР. Как вы думаете, почему?

Он выжидательно смотрит на меня. Я знаю, что он ведет к чему-то. Доктор Хиллстед никогда просто так не болтает. Поэтому я задумываюсь.

— Мне кажется, вы умеете добиваться результатов. А дело всегда больше ценится, чем слова, во всяком случае, в моей работе, — говорю я.

Он снова слегка улыбается:

— Верно. У меня есть результаты. Я этим не хвастаюсь и не хлопаю себя одобрительно по плечу, перед тем как лечь спать. Но это так.

Сказано спокойно, с уверенностью настоящего профессионала. Я могу это понять. Скромность тут ни к чему. В тактической ситуации, когда вы спрашиваете человека, насколько хорошо он умеет управляться с пистолетом, вы хотите услышать правду. Если человек лжет, вы должны это знать, потому что пуля убивает лжеца так же быстро, как и честнягу. Вы должны знать правду о сильных и слабых сторонах человека, когда работаете с ним. Я киваю, и он продолжает:

— Это главное в любой военной организации: получить результаты. Вас не удивляет, что я считаю ФБР военной организацией?

— Нет. Ведь идет война.

— Вы знаете, с какой главной проблемой всегда сталкивается военная организация?

Мне становится скучно, я ерзаю.

— Нет.

Он недовольно смотрит на меня:

— Подумайте, прежде чем ответить, Смоуки. Не пытайтесь увильнуть от ответа.

Пристыженная, я задумываюсь. Затем отвечаю:

— Мне кажется… личный состав.

Он указывает на меня пальцем:

— Бинго. А почему?

Ответ мгновенно возникает в моей голове, как часто бывало, когда я работала над делом, когда действительно думала.

— Из-за того, что мы видим.

— Угу. Частично верно. Я называю это: увидеть, сделать, потерять. То, что вы видите, то, что вы думаете, и то, что вы теряете. Эдакий триумвират. — Он показывает мне три пальца. — Работая в органах правопорядка, вы видите самое худшее из того, на что способно человеческое существо. Вы делаете то, чего не должен делать человек, начиная от осмотра гниющих трупов до убийства людей. Вы многое теряете, иногда неосязаемые вещи, вроде наивности и оптимизма, а порой вполне реальные — напарника или… семью.

Он смотрит на меня, и я не могу понять, что означает его взгляд.

— Вот здесь как раз и появляюсь я. Я здесь из-за этой проблемы. И именно она мешает мне выполнить свою работу так, как она должна быть выполнена.

Теперь я не только удивлена, но и заинтригована. Я смотрю на него, призывая продолжать, и он вздыхает. В этом вздохе, похоже, свои «увидеть, сделать, потерять». Я пытаюсь представить себе других людей, сидевших в этом кресле напротив него. Другие горести, рассказ о которых он выслушивал и уносил домой.

Я смотрю на него и представляю картину «Доктор Хиллстед дома». Я проверила его в общих чертах. Никогда не был женат, живет в двухэтажном доме на пять спален в Пасадене. Ездит на спортивном седане «ауди», видимо, доктор любит быструю езду (хоть какой-то намек на личность). Но все это голые факты. Из этого нельзя понять, что он делает, после того как удаляется в свой дом и закрывает дверь за собой. Он из тех холостяков, которые пользуются готовыми ужинами, подогретыми в микроволновках? Или он жарит стейк и потягивает красное вино под музыку Вивальди, сидя в одиночестве за идеально накрытым обеденным столом? А еще может статься, что он приходит домой, надевает туфли на высоких каблуках, раздевается догола и занимается домашними делами в таком виде — волосатые ноги и прочее.

Мне нравится эта мысль, я в душе посмеиваюсь. Теперь я никогда не упускаю случая хоть немного посмеяться. Затем я снова сосредотачиваюсь на его словах.

— В нормальный мир человек, который прошел через то, через что прошли вы, никогда не вернется, Смоуки. Если бы вы были обычным человеком, то старались бы держаться подальше от пистолетов, убийц и мертвецов. Но с вами все наоборот. Моя задача распознать, могу ли я помочь вам ко всему этому вернуться. От меня ждут именно этого. Взять израненную психику, вылечить и послать в бой. Звучит мелодраматично, но это так.

Теперь он наклоняется вперед, и я ощущаю, что мы приближаемся к концу, к тому, ради чего он начал этот разговор.

— Вы знаете, почему я согласился? Хотя знаю, что посылаю человека туда, где он уже так сильно пострадал? — Он замолкает. — Потому что этого хотят девяносто девять процентов моих пациентов. — Он снова щиплет себя за переносицу и качает головой. — Мужчины и женщины, с которыми я работаю, перенесшие глубокую психическую травму, хотят, чтобы я их подлечил, чтобы они снова могли участвовать в битве. И истина заключается в том, что вне зависимости от того, что движет такими людьми, как вы, в большинстве случаев они нуждаются именно в этом — вернуться. Иногда все получается. Но часто они спиваются. А иногда кончают жизнь самоубийством.

Когда он произносит последние слова, меня охватывает приступ паранойи: мне представляется, что он читает мои мысли. Я не имею понятия, к чему он ведет. Из-за этого я чувствую себя неуверенно, некомфортно. И это меня раздражает. Мой дискомфорт чисто ирландского происхождения, я унаследовала его от матери: если я злюсь, то обвиняю в этом кого угодно, только не себя.

Он протягивает руку к левой стороне стола, берет толстую папку, которую я до того не замечала, и открывает ее. Я скашиваю глаза и с удивлением читаю на папке свое имя.

— Это ваше досье, Смоуки. Оно у меня уже некоторое время. — Он листает страницы и вкратце излагает содержание: — «Смоуки Барретт, год рождения 1968-й. Пол женский. Степень в криминологии. Принята на работу в Бюро в 1990 году. Окончила курс в Квонтико первой в классе. В 1991 году участвовала в расследовании дела „Черный ангел“ в Виргинии в качестве администратора». — Он поднимает на меня глаза. — Но вы ведь не ограничились наблюдательными функциями, верно?

Я качаю головой, припоминая. Точно, не ограничилась. Мне было тогда двадцать два года. Я была в восторге от того, что стала агентом и мне доверили участие в крупном деле, пусть это участие и сводилось к бумажной работе. Во время одного из брифингов что-то в этом деле зацепило меня, что-то в показаниях свидетеля не сходилось. Я все еще вертела это в голове, когда ложилась спать. Я проснулась в четыре утра с прозрением, что позднее стало для меня обычным делом. Так вышло, что мое прозрение привело к удачному раскрытию дела. Там загвоздка была в том, в какую сторону открывалось окно. Эта маленькая деталь стала горошиной под моим матрацем и помогла засадить убийцу.

Тогда я отнесла это к везению и не слишком загордилась. Вот где мне и в самом деле повезло, так это в том, что группой руководил специальный агент Джонс, большая редкость среди начальников. Он никогда не присваивал себе чужие успехи, наоборот, отдавал должное тому, кто этого заслуживал. Даже зеленому агенту. Я продолжала заниматься бумажной работой, но с этого момента быстро пошла в гору. Под бдительным надзором специального агента Джонса меня готовили к работе в Центре по расследованию похищений детей и серийных убийств — КАСМИРК.

— И вы через три года были туда назначены. Довольно резвый прыжок, не правда ли?

— Как правило, такое назначение агенты получают, отслужив десять лет.

Я не хвастаюсь. Так оно и есть.

Он продолжает читать.

— Несколько раскрытых дел, прекрасный послужной список. Затем в 1996 году вас назначают руководителем отделения Центра в Лос-Анджелесе. И здесь вы действительно проявили себя.

Я мысленно возвращаюсь в то время. Он правильно выразился. 1996-й был таким годом, когда казалось, что ничего не может пойти наперекосяк. В конце 1995-го я родила дочь. Меня назначили в офис в Лос-Анджелесе, что было значительным повышением. И наши отношения с Мэттом становились все лучше. Это был год, когда я каждое утро просыпалась радостной и свежей.

Это было время, когда я могла протянуть руку и найти Мэтта рядом со мной, там, где он и должен был быть.

Тогда было все, чего сегодня нет и в помине, и я злюсь на доктора Хиллстеда за то, что напомнил мне об этом. В сравнении настоящее кажется более мрачным и пустым.

— И что вы этим хотите сказать?

Он поднимает руку:

— Подождите немного. Отделение в Лос-Анджелесе успехами не могло похвастать. Вам дали карт-бланш в вопросе набора кадров, и вы выбрали троих из офисов ФБР в разных концах Соединенных Штатов. Тогда ваш выбор показался странным. Но в итоге он оказался правильным, не так ли?

«Это, — думаю я, — еще слабо сказано». Я просто киваю, не переставая злиться.

— По сути, ваша команда — одна из лучших за всю историю Бюро, верно?

— Самая лучшая.

Я не могу сдержаться. Я горжусь своей командой и забываю о скромности, когда речь заходит о ней. Кроме всего прочего, это правда.

— Верно. — Он листает страницы дальше. — Куча удачных расследований. Множество восторженных отзывов. Есть даже мнение, что вы лучшая начальница всех времен и народов. Историческая личность.

И это правда. Но я продолжаю злиться, причем сама не совсем понимаю, что вызывает злость. Я лишь знаю, что постепенно закипаю и если все так и будет продолжаться, я вполне могу взорваться.

— В вашем досье я обратил внимание еще на одну вещь. Запись насчет вашей исключительной меткости.

Он смотрит на меня. Не знаю почему, но я испытываю странное чувство, которое квалифицирую как страх. Он продолжает, а я вцепляюсь в подлокотники кресла.

— Если верить вашему досье, то вы входите в двадцатку самых метких стрелков из пистолета в мире. Это так, Смоуки?

Я, онемев, смотрю на психотерапевта. Вся злость прошла.

Я и пистолет. Все, что он говорит, соответствует действительности. Я могу взять пистолет и выстрелить с такой же легкостью, как другие пьют воду из стакана или ездят на велосипеде. Это инстинкт, так было всегда. Тут нет никаких генов, на которые можно было бы сослаться. У меня не было отца, который хотел бы иметь сына и поэтому научил меня стрелять. Более того, мой папа ненавидел оружие. Просто я это умею делать.

Мне было восемь лет. Отец дружил с парнем, побывавшим во Вьетнаме в составе «Зеленых беретов». Этот парень был помешан на оружии. Он жил в полуразрушенном доме в убогом районе Сан-Фернандо-Вэлли, что его вполне устраивало. Он и сам был полуразвалиной. Тем не менее я по сей день помню его глаза — острые и молодые. Сверкающие.

Звали его Дейв. Ему удалось уговорить отца съездить на стрельбище, расположенное в малореспектабельном районе графства Бернардино. Отец взял меня с собой — наверное, надеялся, что мероприятие не затянется. Дейв вручил отцу пистолет, а мне — наушники, слишком большие для моей головы. Я завороженно смотрела, как они держат оружие, как стреляют.

— Можно мне попробовать? — рискнула я попросить.

— Не думаю, что это удачная мысль, милая, — сказал отец.

— А, да будет тебе, приятель. Я дам ей маленький пистолет, двадцать второго калибра. Пусть пару раз спустит курок.

— Пожалуйста, папочка! — Я устремила на отца умоляющий взгляд, перед которым, как я знала уже в восемь лет, он не мог устоять. Он посмотрел на меня. По лицу было заметно, что он борется с собой. Наконец он вздохнул:

— Ладно. Но всего пару выстрелов.

Дейв пошел и нашел пистолет двадцать второго калибра, маленький такой, как раз мне по руке. Еще он раздобыл стул, на который меня и водрузил. Дейв зарядил пистолет, вложил его мне в ладонь и встал за моей спиной. Отец со стороны недовольно за всем наблюдал.

— Видишь там мишени? — спросил Дейв.

Я кивнула.

— Реши, в какую хочешь попасть. Не торопись. Нажимай на спусковой крючок медленно. Не дергай, иначе промажешь. Готова?

Я кивнула, но, по правде, я почти его не слышала. Я держала пистолет, и что-то во мне щелкало. Что-то правильное. Подходящее мне. Я взглянула на мишень, и мне показалось, что она находится далеко, хотя контуры человеческой фигуры находились совсем близко. Я направила пистолет на мишень, вздохнула и нажала на курок.

Я удивилась и обрадовалась, когда маленький пистолет дернулся в руке.

— Черт! — услышала я возглас Дейва.

Я снова взглянула на мишень и заметила дырочку в центре нарисованной головы, именно там, куда я и хотела попасть.

— У тебя, похоже, природный дар, юная леди, — сказал Дейв. — Попробуй еще.

«Парочка выстрелов» растянулась на полтора часа. В более чем девяноста процентов случаев я попадала туда, куда целилась, и к концу наших занятий уже знала, что буду стрелять из пистолета всю свою жизнь. И буду делать это хорошо.

Несмотря на свое отрицательное отношение к оружию, отец поддержал меня в этом начинании. Думается, он понимал, что оружие является моей неотъемлемой частью и уберегать меня от него бессмысленно.

Так в чем заключается правда? Я пугающе отменный стрелок. Я держу это при себе, никогда не выпендриваюсь на публике. Но наедине с собой к чему лицемерить? Я могу выстрелом задуть свечу и попасть в высоко подброшенный четвертак. Однажды на стрельбище на открытом воздухе я положила шарик от пинг-понга на тыльную сторону ладони той руки, в которой держала пистолет. Затем я резко опустила руку и успела схватить пистолет и попасть в шарик прежде, чем он упал на землю. Глупо, конечно, но я была довольна.

Все это приходит мне в голову, пока доктор Хиллстед наблюдает за мной.

— Это так, — говорю я.

Он закрывает досье. Сжимает пальцы в кулаки и смотрит на меня.

— Вы выдающийся агент. Безусловно, одна из лучших женщин-агентов в истории Бюро. Вы гоняетесь за худшими из худших. Шесть месяцев назад человек, которого вы разыскивали, Джозеф Сэндс, напал на вашу семью. Он убил вашего мужа и дочь у вас на глазах и изнасиловал вас. Усилием, которое можно назвать сверхчеловеческим, вы сумели освободиться и убить его.

Я молчу, не понимая, куда он клонит. Впрочем, мне это безразлично.

— И вот я, психотерапевт, у которого два плюс два не всегда четыре и вещи порой падают не там, где должны, пытаюсь помочь вам вернуться к вашей профессии.

В его взгляде я читаю такое глубокое сочувствие, что мне приходится отвернуться: взгляд прожигает меня насквозь.

— Я уже давно занимаюсь этим, Смоуки. И вы тоже приходите сюда не в первый раз. Я уже начинаю чувствовать кое-что интуитивно. Я могу вам сказать, что я чувствую относительно вас. Мне думается, вы пытаетесь выбрать, что делать: вернуться на работу или покончить с собой.

Я невольно бросаю на него откровенный взгляд: да, он прав. Оцепенение резко покидает меня, и я осознаю, что со мной играли, причем очень искусно. Он заболтал меня, увел в сторону, заставил потерять бдительность и вот нанес удар. Прямо в сердце, ни секунды не колеблясь. И удар достиг цели.

— Я не смогу помочь вам, Смоуки, если вы в самом деле не выложите все карты на стол.

И снова этот взгляд, слишком сочувственный для меня в данный момент. Хиллстед словно протягивает руки, чтобы схватить меня за плечи и хорошенько тряхнуть. Я чувствую, как на глаза набегают слезы. Но мой ответный взгляд полон ярости. Доктор хочет сломить меня точно так же, как я в свое время ломала преступников во время допросов. «Да застрелись ты! — думаю я. — Ни за что».

Кажется, Хиллстед читает мои мысли. Он мягко улыбается:

— Ладно, Смоуки, проехали. Еще одно напоследок.

Он открывает ящик стола и вынимает пакет для вещественных доказательств. Сначала я не могу разобрать, что в упаковке, но потом понимаю, и меня одновременно бросает в пот и охватывает озноб.

Мой пистолет. Тот самый, который был со мной долгие годы, из которого я застрелила Джозефа Сэндса.

Я не могу оторвать от оружия глаз. Я знаю его так же хорошо, как и свое лицо. «Глок», черный, несущий смерть. Я знаю, сколько он весит, какой он на ощупь, я даже помню, как он пахнет. Он лежит в пакете и внушает мне дикий ужас.

Доктор Хиллстед открывает пакет и достает пистолет. Кладет его на стол между нами. Снова смотрит на меня, только теперь не с сочувствием, а твердо, жестко. Он кончил валять дурака. Я понимаю: то, что мне показалось решающим ударом, было ерундой. По непонятной мне причине доктор считает, что этой штукой сможет меня сломить. Моим собственным пистолетом.

— Сколько раз вы поднимали эту пушку, Смоуки? Тысячу раз? Десять тысяч?

Я облизываю совершенно пересохшие губы. Молчу. Не могу оторвать глаз от «глока».

— Поднимите его сейчас, и я дам вам разрешение на дальнейшую службу, если вы этого хотите.

Я не отвечаю, но и не отвожу глаз от пистолета. Одна часть меня понимает, что находится в кабинете доктора Хиллстеда, что он сидит напротив, но другая часть погружена в мир, где есть только я и пистолет. Все внешние звуки исчезли, в голове странная пустота, оглашаемая ударами сердца. Я слышу, как оно бьется, сильно, быстро.

Я облизываю губы. «Просто протяни руку и возьми его, — говорю я себе. — Как он сказал, ты делала это тысячи раз». Этот пистолет — продолжение моей руки: я выхватывала его бессознательно, как дышала или моргала.

И вот он лежит на столе, а я сжимаю подлокотники кресла.

— Давайте, берите его. — Голос резкий, не грубый, но уверенный.

Я умудряюсь оторвать одну руку от подлокотника. Я употребляю все силы, чтобы протянуть ее вперед. Рука не хочет слушаться, и небольшая часть меня, совсем маленькая часть, которая способна спокойно анализировать обстановку, не может поверить, что такое происходит. С каких пор действие, которое для меня является почти рефлексом, превратилось в сизифов труд?

По моему лицу течет пот. Все тело трясется, зрение ухудшается. Мне трудно дышать, еще немного — и я впаду в панику. Рука трясется, как дерево в ураган. Судорога захватывает мускул за мускулом, рука напоминает змею. Она все приближается и приближается к пистолету, вот она зависает над ним…

Я вскакиваю с кресла, и оно опрокидывается на пол.

Я кричу, я хватаюсь за голову руками и начинаю рыдать. Он добился своего. Он сломил меня, раскрыл меня, вывернул наизнанку. Я понимаю, что он поступил так, желая помочь мне, но не нахожу в этом никакого утешения, потому что в данный момент все для меня боль, боль, боль.

Я пячусь от стола к стене и сползаю по ней на пол. Я издаю стоны, напоминающие завывание. Ужасный звук. Мне больно его слышать, мне всегда было больно слышать этот звук, мне так часто доводилось слышать его в прошлом. Звук, который издают люди, потерявшие за миг всех, кого любили. Я слышала его от матерей, жен, мужей и друзей, слышала, когда они опознавали тела в морге или когда я сообщала им ужасную новость.

Странно, что мне не стыдно кричать; впрочем, в кабинете психотерапевта нет места для стыда. Все заполнено болью.

Доктор Хиллстед подходит ко мне. Он не пытается меня обнять, вообще не прикасается ко мне. Но я чувствую его присутствие. Он видится мне мутным пятном, моя ненависть к нему достигает апогея.

— Поговорите со мной, Смоуки. Расскажите, что происходит.

Голос полон искренней доброты и какого-то нового беспокойства. Я открываю рот, слова выходят из меня толчками, вместе с рыданиями.

— Я не могу так жить, я не могу так жить, нет Мэтта, нет Алексы, нет любви, нет жизни, все исчезло и…

Я смотрю в потолок, хватаю себя за волосы и выдираю две пряди с корнем. Затем теряю сознание.

3

Странно, что демон говорит таким голосом. Роста в нем около десяти футов, глаза агатовые, голова покрыта кричащими ртами. Чешуя на теле черная, как будто жженая. Но голос звонкий, почти с южным распевом.

— Люблю жрать души, — говорит он как бы между прочим. — Нет ничего приятнее, чем сожрать то, что предназначалось небесам.

Я лежу голая на своей кровати, привязанная серебряными цепями, тонкими, но крепкими. Я чувствую себя Спящей красавицей, по ошибке попавшей в рассказ Лавкрафта. Красавицей, которая просыпается от прикосновения к губам раздвоенного языка чудовища, а не от нежного поцелуя принца. Говорить я не могу, во рту кляп из шелкового шарфа.

Демон стоит у меня в ногах, за кроватью. Он полон спокойствия и ощущения власти, в глазах у него гордость охотника, привязавшего оленя к капоту своей машины.

Демон размахивает зубчатым ножом десантника, нож кажется удивительно маленьким в огромных когтистых лапах.

— Но мне нравится, когда души хорошо приготовлены, приправлены специями! У твоей чего-то не хватает… Может, немного агонии или боли посильнее?

Его глаза становятся пустыми, черная слюна, напоминающая гной, течет по подбородку и капает на огромную чешуйчатую грудь. Он этого не замечает, и это ужасно. Он улыбается похотливой улыбкой, демонстрируя острые зубы, и игриво грозит мне когтистым пальцем.

— У меня есть здесь кое-кто, любовь моя. Моя сладенькая Смоуки.

Он отступает в сторону, и я вижу моего принца, того самого, чей поцелуй будит меня в других снах. Моего Мэтта. Мужчину, вместе с которым я жила с той поры, как мне исполнилось семнадцать. Он обнажен и привязан к стулу. Его долго и жестоко били. Били так, чтобы причинить боль, но не убить. Такое избиение кажется бесконечным, оно убивает надежду, хотя тело продолжает жить. Один глаз распух и заплыл, нос сломан, за месивом окровавленных губ видно, что несколько зубов выбито. Нижняя челюсть деформирована. Сэндс поработал над Мэттом и ножом. На груди и вокруг пупка глубокие порезы. И кровь. Лужи крови повсюду. Кровь Мэтта течет и булькает при каждом его вздохе. Демон разрисовал кровью живот Мэтта, чтобы поиграть в крестики и нолики. Я вижу, что нолики выиграли.

Я вижу глаз Мэтта, тот, что способен видеть, в нем отчаяние, которое наполняет меня жгучей тоской. Я начинаю выть. Вой идет откуда-то изнутри, душераздирающий звук, ужас, выраженный в звуке. Вой урагана, готового разрушить мир. Я чувствую ярость, равную по силе взрыву атомной бомбы. Это ярость безумия, кромешный мрак подземной темницы. Затмение души.

Я визжу, как животное перед закланием. От визга горло вот-вот разорвется на кровавые ошметки, а барабанные перепонки лопнут, я рвусь из своих пут с такой силой, что цепи врезаются в кожу. Глаза вылезают из орбит. Будь я собакой, на моих губах появилась бы пена. Я хочу одного — разорвать путы и убить демона голыми руками. Я хочу, чтобы он не просто умер, я хочу выпотрошить его, разорвать на части, чтобы его невозможно было узнать. Я хочу расщепить его на атомы и превратить его в туман.

Но цепи слишком крепкие. Они не рвутся. Они даже не ослабевают. Демон следит за моими потугами с большим интересом. Его рука лежит на голове Мэтта — чудовищная пародия на отцовский жест.

Демон сотрясается от хохота, и рты у него на голове принимаются мяукать в знак протеста. И снова он говорит голосом, не соответствующим его внешности:

— Давай, давай! Жарить-парить, печь-варить. — Он подмигивает. — Ничто так не улучшает вкус героической души, как капелька отчаяния… — Пауза, затем в голосе появляются нотки извращенного сожаления. — Не вини себя за поражение, Смоуки. Даже герой не может все время побеждать.

Мэтт смотрит на меня. Взгляд у него такой, что хочется умереть. В этом взгляде нет ни боли, ни ужаса. Он полон любви. Мэтт сумел на мгновение вытолкнуть демона из спальни, и в ней остались только мы, он и я.

Одним из достоинств продолжительного брака является способность супругов передавать друг другу одним взглядом все — от легкого недовольства до сути жизни. Эта способность вырабатывается в процессе единения душ. Мэтт, глядя на меня единственным прекрасным глазом, посылает три сообщения: «Мне очень жаль», «Я тебя люблю» и «Прощай».

Это равносильно концу света. Ни огня, ни полымя, только холодная всеобъемлющая тень. Тьма, которая будет продолжаться вечно.

Кажется, демон это тоже осознает. Он смеется и начинает пританцовывать, размахивая хвостом и разбрызгивая капли гноя, сочащегося из пор.

— Как мило! Вишенка на моем пломбире из Смоуки — смерть любви.

Дверь в комнату отворяется, потом закрывается. Я не вижу того, кто вошел… но краем глаза замечаю маленькую смутную фигурку. И меня снова охватывает отчаяние.

Мэтт закрывает глаз, я прихожу в ярость и пытаюсь порвать путы.

Нож опускается, я слышу хлюпанье разрезаемой плоти, крик Мэтта… Я опять кричу сквозь кляп, а Прекрасный принц умирает, Прекрасный принц умирает…

Я просыпаюсь от собственного крика.

Я лежу на диване в кабинете доктора Хиллстеда. Он стоит рядом на коленях и успокаивает меня словами, не руками:

— Ш-ш-ш, Смоуки. Все в порядке, это всего лишь сон. Вы здесь, вы в безопасности.

Меня бьет крупная дрожь, я вся покрыта потом. Чувствую, как на щеках стынут слезы.

— Как вы? — спрашивает он. — Вернулись?

Я не смотрю на него. С трудом сажусь.

— Зачем вы так? — шепчу я.

Я уже не пытаюсь притворяться сильной. Психотерапевт заставил меня раскрыть душу и теперь держит мое трепещущее сердце у себя на ладони.

Он отвечает не сразу. Встает, берет стул и подвигает к дивану. Садится, и хотя я гляжу на свои руки, лежащие на коленях, но чувствую, что он смотрит на меня, как птица, бьющаяся крыльями о стекло. Не мигая, упорно.

— Я это сделал… потому что был должен. — Он мгновение молчит. — Смоуки, я работаю на ФБР и другие органы правопорядка более десяти лет. Я давно понял, что вы сделаны из очень прочного материала. В своем кабинете мне довелось видеть лучших представителей человечества. Преданность. Смелость. Честь. Разумеется, мне пришлось столкнуться и с другими людьми. Представителями зла, иногда коррупции. Но то были исключения из правила. По большей части я сталкивался с силой. Невероятной силой. Силой характера, духовной силой. — Он пожимает плечами. — В моей профессии не предполагается обсуждение души. Мы даже не должны верить в ее существование. Добро и зло? Всего лишь термины, ничего определенного. — Он мрачно смотрит на меня. — Но ведь это не просто термины, верно?

Я по-прежнему гляжу вниз.

— Вы и ваши коллеги цепляетесь за силу как за талисман. Вы ведете себя так, будто знаете, что ей есть предел. Как у Самсона с его волосами. Похоже, вы считаете: если отпустить тормоза и раскрыться здесь, то можно потерять силу и никогда уже не вернуть. — Он надолго замолкает. Я чувствую пустоту и отчаяние.

— Я практикую уже довольно долгое время и могу сказать: вы, Смоуки, очень сильная. Я убежден, что никто из тех, кого я раньше лечил, не сумел бы выдержать то, что выдержали и продолжаете выдерживать вы. Ни один из них.

Я заставляю себя взглянуть на него. Я не уверена, что он надо мной не смеется. Сильная? Я не чувствую себя сильной. Я чувствую себя слабой. Я даже не могу взять пистолет. Я смотрю на Хиллстеда, он смотрит на меня, и я внезапно узнаю этот твердый взгляд. Взгляд человека, видевшего залитые кровью места преступлений. Истерзанные трупы. Я сама умею на все это смотреть и не отворачиваться. Теперь так смотрит на меня доктор. Я понимаю, что такой у него дар — без содрогания смотреть на душевные муки. Я для него — место преступления, и он никогда не отвернется в отвращении.

— Но я знаю, что вы сейчас на грани, Смоуки. Это означает, что мне предстоит выбор: позволить вам сдаться и умереть или заставить вас открыться и помочь вам. Я выбираю второй вариант.

Я чувствую правду в его словах. Мне довелось общаться с сотней врущих преступников. Мне нравится думать, что я в состоянии распознать ложь даже по запаху, даже во сне. Хиллстед говорит правду. Он хочет мне помочь.

— Так что теперь мяч на вашей половине. Вы можете уйти или вместе со мной двигаться вперед. — Он устало улыбается. — Я способен вам помочь, Смоуки. Действительно способен. Я не могу вернуть вам прошлое. И не могу обещать, что всю оставшуюся жизнь вам не будет больно. Но я хочу вам помочь и помогу. Если вы позволите.

Я смотрю на доктора и чувствую, как внутри меня разворачивается борьба. Он прав. Я Самсон в женском облике, а он Далила в мужском, и он уверяет меня, что на сей раз ничего плохого не случится после стрижки. Он просит меня довериться ему так, как я никогда никому не доверялась. Кроме себя самой.

«И?..» — спрашивает меня тоненький внутренний голос. В ответ я в знак согласия закрываю глаза. Свои и Мэтта.

— Ладно, доктор Хиллстед. Вы победили. Давайте попробуем.

Я знаю, что поступаю правильно, потому что, произнеся эти слова, перестаю трястись.

Интересно, неужели то, что он сказал, правда? Я имею в виду, насчет моей силы.

Хватит ли у меня силы жить?

4

Я стою перед зданием ФБР в Лос-Анджелесе, что на Уилшир-стрит. Я смотрю на здание, пытаясь что-то почувствовать.

Ничего.

В данный момент мне здесь не место; более того, мне кажется, здание недовольно моим появлением. Глядя на меня сверху вниз, оно хмурит лицо из бетона, стекла и стали. Интересно, а гражданские лица воспринимают его так же? Как нечто величественное и недоброжелательное?

Я вижу свое отражение в стекле входной двери и невольно морщусь. Я хотела надеть костюм, но мне показалось, что он слишком обязывает. В спортивном костюме тоже нельзя было заявиться. Поэтому я пошла на компромисс: надела джинсы, блейзер и туфли на низком каблуке. Положила немного макияжа. Теперь все кажется не к месту, и мне хочется бежать и бежать прочь.

Эмоции качают меня подобно волнам, вздымая и опуская. Страх, волнение, злость, надежда.

Доктор Хиллстед закончил нашу встречу приказом: «Идите и повидайтесь со своей командой».

— Для вас это была не просто работа. Она определяла всю вашу жизнь. Она часть того, что вы собой представляете. Согласны?

— Да, все верно.

— И некоторые из тех, с кем вы работали, были вашими друзьями?

Я пожала плечами:

— Да. Двое пытались достучаться до меня, но…

Он поднял брови. То был вопрос, на который он уже знал ответ.

— Но после выхода из больницы вы никого из них не видели?

Они приходили навестить меня, когда я вся была закутана в марлю и недоумевала, зачем вообще живу, и хотела умереть. Они пытались остаться рядом со мной, но я попросила их уйти. Последовало много звонков, которые я переводила на автоответчик и на которые не отвечала.

— Тогда я никого не хотела видеть. А потом…

— Что потом? — спросил он.

Я вздохнула. Показала рукой на свое лицо:

— Не хотела, чтобы они меня такой видели. Я думала, что не выдержу, если увижу жалость на их лицах. Слишком будет больно.

Мы еще немного поговорили, и он объяснил, что первым шагом к тому, чтобы взять в руки пистолет, будет моя встреча с друзьями. И вот я пришла.

Я сжимаю зубы, призываю на помощь ирландское упрямство и толкаю дверь.

Она медленно и бесшумно закрывается за мной. На минуту я оказываюсь в ловушке между мраморным полом и высоким потолком. Мне кажется, что меня выставили напоказ, я чувствую себя зайцем, попавшим на мушку охотничьего ружья.

Я прохожу через рамку детектора металла и предъявляю жетон. Дежурный внимателен и требователен. Ресницы его слегка вздрагивают, когда он замечает шрамы.