— Ты все? На ужин не пойдешь?

Сэйтаро покачал головой.

— Я тоже написал, что ужин пропущу.

Оставив бывших одноклассников, которые продолжали весело шуметь, мы вдвоем вышли через школьные ворота. На нас никто так и не обратил внимания.

До станции мы шли вместе, болтая о том о сем. И что бук вырос, и что зима в этом году теплая. Проходя мимо кафе Mister Donuts, Сэйтаро решительно сказал:

— Давай хоть кофе попьем.

После этого он как-то смущенно заулыбался, тут и я почувствовал себя неловко, но, посмотрев в сторону кафе, кивнул. Мы вошли, заказали только напитки и сели за столик.

— Хироя, а ты здорово рисовал. Ты же занимался потом в школе дизайна, да? — спросил Сэйтаро.

— Да, но у меня ничего не получилось. Мои картинки не нравятся обычному зрителю. Да и в школе дизайна говорили, что слишком гротескные и специфичные.

— Да ты что?! А мне часто говорят, что у меня какие-то слишком обычные рассказы. Пресные, в них нет изюминки, что ли. Я подавал на разные конкурсы новичков, и каждый раз от жюри приходил примерно такой комментарий.

Сэйтаро как-то весело рассмеялся и выпил кофе с молоком. Я проникся к нему уважением.

— Выходит, что ты с тех пор так и продолжаешь писать. Просто невероятно.

— Вечерами и по выходным. В будние дни у меня ведь работа.

Вот оно.

Устроиться на работу и делать совсем не то, что бы ты хотел, но что приносит деньги на жизнь, и при этом продолжать вкалывать ради осуществления мечты. Сэйтаро, я от всего сердца уважаю таких, как ты. Ты твердо стоишь на ногах и при этом следуешь за мечтой.

— В управлении водоснабжением, наверное, стабильно.

Сказал я банальную фразу, но Сэйтаро, обхватив кружку двумя руками, ответил:

— Думаешь, бывает абсолютно стабильная работа?

— Ну, например, госслужащие, как ты, или сотрудники больших компаний.

Сэйтаро покачал головой.

— Не бывает такого. Чтобы была абсолютно стабильная работа, на которой ничего не может произойти. Я думаю, что каждому человеку приходится балансировать.

У него мягкие интонации, но голос серьезный.

— А раз не бывает гарантий, что на сто процентов все получится, значит, нет и того, что на сто процентов ничего не выйдет. Этого просто никто не знает.

Пробормотав это, он прикусил губы. Я понял: Сэйтаро намерен во что бы то ни стало осуществить задуманное.

Я вспомнил, что тогда наговорил Нисино. Вновь рассердился и сжал кулаки.

— Сэйтаро, ты обязательно должен стать писателем и отомстить Нисино.

Сэйтаро тихо улыбнулся и снова покачал головой.

— В будущем, что бы ни случилось, я могу посмеяться над теми, кто смеется сейчас надо мной. Да мне вообще все равно, что обо мне думают те, кто не читал мои работы.

Он сделал еще один глоток кофе с молоком и пристально посмотрел на меня.

— Чтобы мстить, должна быть какая-то пружина обиды внутри, а у меня ее нет. Меня заставляет работать совершенно иное чувство.

Его глаза засияли. Он выглядел спокойным человеком, но с крепким стержнем внутри. Мне было даже немного завидно, что в хрупком теле есть что-то такое сильное, что приводит его в движение.

Тщательно выбирая слова, я спросил:

— А тебя не беспокоит, что ты взрослеешь, а твои работы так и остаются непризнанными?

Сэйтаро поднял глаза и посмотрел куда-то вбок. Было видно, что он глубоко задумался.

— Не то чтобы совсем не беспокоит. Вот Мураками Харуки дебютировал в тридцать лет. Когда мне было еще двадцать, меня всегда это подбадривало.

— Понятно.

— Но вот я уже достиг этого возраста, поэтому стал искать дальше. Дзиро Асада дебютировал в сорок.

— О, появилась десятилетняя отсрочка.

Сэйтаро искренне рассмеялся.

— Но когда мне исполнится сорок, можно и дальше искать. Для писателя возраст дебюта не ограничен. Просто, наверное, наступает тот самый удачный момент, и у всех он в разном возрасте.

Щеки Сэйтаро немного покраснели.

Он предложил обменяться контактами в мессенджере, и мне впервые пришлось установить приложение на мобильный.

На следующий день, как и рекомендовала Комати, я отправился в библиотеку.

В читальном зале было пусто. Иногда заходили пожилые посетители, но в основном было тихо. Когда я пришел, Комати, ничего не сказав, положила «Визуальные свидетельства эволюции» на стойку. На книгу была надета резинка, под которой прикреплена карточка: «Взята для чтения». И правда, выходит, я могу читать ее в любое время, когда хочу. Я сел за столик перед стойкой и открыл книгу.

На первой странице предисловия в глаза бросились слова «естественный отбор», я вздрогнул. Это мы изучали еще в школе. Остаются лишь те, кто может приспособиться к среде, а те, кто не могут, естественным образом исчезают… Такая теория. А еще одна фраза вызвала во мне тоскливое чувство.



Благоприятные мутации сохраняются, а неблагоприятные устраняются.



Благоприятное или неблагоприятное.

Кто это решает?!

С беспокойством я продолжал читать дальше, пока не натолкнулся на неизвестное мне имя — Уоллес.

Переворачивая страницы, я все больше склонялся над книгой.

Всем известно, что теорией эволюции занимался Дарвин. Чарлз Дарвин описал ее в книге «Происхождение видов». Но в его тени работал еще один исследователь — Альфред Рассел Уоллес. Он был ученым-натуралистом, на сорок лет младше Дарвина.

Оба были учеными, энтузиастами, любили исследовать насекомых. Но их жизненные ситуации и характеры были абсолютно разными.

Дарвин обладал состоянием, Уоллес испытывал финансовые трудности. Независимо друг от друга каждый из них вывел теорию эволюции, происходящей в результате естественного отбора.

Однако в те годы основной концепцией был креационизм, описанный в Библии. Все в этом мире считалось созданным Богом или Творцом, а все, кто выдвигали иные теории, подвергались жестокой критике.

Дарвин опасался открыто выступать, а Уоллес написал статью без раздумий. Это стало толчком для Дарвина. Если не хочешь потерять право первенства в теории, которую вынашивал столько лет, нужно ее опубликовать, — так Дарвин принял решение.

Сомневавшийся до этого, он поспешно занялся публикацией «Происхождения видов». И теперь его имя и название книги известно каждому.

Я бежал по строчкам глазами, испытывая сложные чувства, а когда дошел до слов Уоллеса о Дарвине: «Мы с ним были хорошими друзьями», покачал головой.

Неужели этого для вас было достаточно, господин Уоллес?

Это ведь вы первым бросили вызов и опубликовали свою теорию. Но в результате в истории осталось имя Дарвина — как такое можно принять?

Когда я учился в школе дизайна, со мной тоже иногда происходило подобное. Был парень, который, мельком посмотрев на мою работу, копировал композицию или части рисунка. А поскольку он гораздо лучше меня рисовал, его всегда высоко оценивали. Идею придумывал я, а он просто присваивал ее себе.

Я страдал, но вслух ничего не говорил. Ведь он мог ответить: «Я тоже это придумал» — так бы все закончилось. Выходит, кого признают окружающие, тот и выигрывает. Я глубоко вздохнул и перевернул страницу.

На весь разворот была фотография окаменевшей птицы. В комментарии было написано, что это конфуциусорнис мелового периода. Оба крыла распахнуты — казалось, что птица лежит. Клюв полуприкрыт. Увидев чудом сохранившиеся окаменелости, по которым можно воссоздать внешний вид, я почувствовал соблазн нарисовать ее. Давно со мной такого не было. Хотелось побыстрее взять карандаш — руки просто чесались.

Я вспомнил, что между страниц заложена бумажка, которую мне тогда распечатала Комати. Я встал, подошел к стойке и попросил у Нодзоми шариковую ручку.

Оборотная сторона листа с распечатанным текстом, черная ручка.

Этого достаточно. Рассматривая окаменелость конфуциусорниса, я аккуратно срисовывал.

Я больше ничего не чувствовал. На кончике шариковой ручки рождалась птица. Скоро я в нее вдохну жизнь.

Я не просто срисовывал, мое воображение вело меня дальше. Этот скелет птицы будет живым. Кончики крыльев превратятся в острые серпы, которые будут карать всякое зло. Несмотря на зловещий вид, это существо отстаивает справедливость, пусть об этом никто и не знает. В пустых глазницах живут маленькие-маленькие золотые рыбки.

Я продолжал рисовать, позабыв обо всем на свете. Нодзоми незаметно подошла ко мне и громко воскликнула: «Ого!» Я вздрогнул. Я знаю, что последует за этим «Ого!» — наверняка «Какая гадость!».

Однако у Нодзоми блестели глаза, и она произнесла:

— Сенсей, смотрите! Хироя-сан ну очень классно рисует!

Оттого что она сказала совсем не то, что я ожидал, я вновь изумился. Наверное, когда Нодзоми заполняла мою карточку, запомнила и имя, но все же было удивительно, что она назвала меня по имени и похвалила работу.

Комати неторопливо поднялась и вышла из-за стойки. Покачиваясь, она добралась до стола и встала рядом со мной.

Комати что-то хмыкнула, а потом низким голосом проговорила:

— Невероятно оригинально. — Она одобрительно кивнула.

Нодзоми продолжила:

— Может быть, вам надо на какой-нибудь конкурс свои работы отправить?

— Да нет, ничего не выйдет.

Я хотел было скомкать лист, но Нодзоми поспешно меня перебила:

— Нет, пожалуйста, не выбрасывайте. Вы могли бы отдать его мне?

— Вот это? Это же мрачный рисунок.

— Мне такой и нужен.

Нодзоми выхватила у меня из рук лист и приложила его к груди.

— Мрачноватое, с юмором, чувствуются любовь к делу.

Я был сам не свой от счастья, что меня поняли. Но нельзя слишком поддаваться. Нодзоми просто деликатная и вежливая, поэтому так и сказала.

В любом случае Птица-скелет, которая должна была отправиться в помойку, благодаря этой девушке осталась в живых. Показалось, будто меня пригласили приходить и завтра. Я почувствовал, как губы слегка дрогнули в улыбке.

Когда на следующий день я пришел в библиотеку, в коридоре меня встретила тетушка, которая занималась уборкой, в бандане. Ее звали Мурои. Она протирала перила тряпкой. Увидев меня, она поздоровалась.

— Саюри-тян сегодня выходная.

— А, ну ясно…

Точно, это ведь она меня тогда направила в библиотеку, после чего я и стал регулярным посетителем.

— Вы назвали ее Саюри-тян, и я был уверен, что это какая-то совсем молодая девушка, — пробормотал я.

Мурои во весь голос рассмеялась.

— Мне шестьдесят два года, для меня она и есть молодая девушка. Ей ведь еще только сорок семь.

В сорок семь — еще молодая девушка. Мне кажется, я уже прожил долгую жизнь в свои тридцать. Возможно, возраст все же понятие относительное, смотря с чем сравниваешь.

Выходит, что Комати сорок семь лет. Мне почему-то казалось, что она человек без возраста. Но ведь и правда, она обычный человек, у нее должен быть возраст.

— Вам нравится Монга?

Когда я задал вопрос, Мурои неожиданно закричала:

— Монга!

Видимо, это пародия. Я чуть отпрянул назад, а Мурои рассмеялась.

— Люблю, чего же не любить-то! Идеальное живое существо, Монга!

Это правда. Несмотря на спокойный внешний вид, Монга может переносить и страшную жару, и адский холод, может есть что угодно, превращая это в энергию. Даже телепортироваться умеет.

Мурои сказала:

— Но если с ним не общаются, сразу же начинает кипятиться; если грустно, сразу же плачет. Хотя у него такой организм, который может выжить в любой ситуации, и он обладает суперсилой. Что вообще такое сила?

Я подумал, что в ее словах есть глубокий смысл, и просто молчал.

— Три года назад. Тогда Саюри-тян только пришла сюда работать. Когда я ей рассказала, что мне нравится этот персонаж, она мне порекомендовала прочитать одну кулинарную книгу и вместе с ней выдала вот эту поделку. Я была в таком восторге и сказала, что это прекрасный бонус. Кажется, Саюри-тян понравилось это выражение.

Вот, значит, как. Это Мурои придумала назвать поделки бонусом.

— Вы с ней дружны, да?

Мурои кивнула, присела на корточки и ополоснула тряпку в ведре.

— Но в конце марта я собираюсь увольняться.

Не поднимаясь, Мурои подняла на меня глаза и с гордостью и улыбкой сказала:

— Моя дочка рожает в апреле. У меня появится внук, я стану бабушкой. Хочу некоторое время позаниматься им. Поэтому и увольняюсь отсюда. Как раз в апреле будут набирать новый персонал. Смена состава, так сказать.

По ее словам, устраивают на контракт сроком на один год, и если обе стороны согласны и дальше сотрудничать, то контракт продлевается.

Мурои в конце добавила:

— Ну, мне еще остался месяц с небольшим, так что увидимся.

А потом ушла вместе с ведром.

Когда я вошел в библиотеку, Нодзоми мне улыбнулась.

Как и сказала Мурои, Комати сегодня не было. На краю стойки справочной лежала моя книга «Визуальные свидетельства эволюции». Наверное, специально оставила на видном месте, чтобы, если я приду, сразу же нашел.

Сегодня посетителей тоже было мало, в библиотеке стояла тишина. Усевшись в читальном зале, я медленно открыл книгу.

Древняя история, птицы, холоднокровные животные. Я читал страницу о растениях. Меня покорил внешний вид венериной мухоловки. Вдруг я почувствовал на себе взгляд. Подняв голову, обнаружил, что Нодзоми смотрит на меня из-за стойки.

Я широко открыл глаза, она улыбнулась. Затем я вздрогнул и смущенно сказал:

— Так не годится, наверное. Мне уже столько лет, я не работаю, а сижу в библиотеке и рассматриваю мухоловок.

С улыбкой Нодзоми покачала головой.

— Нет. Я просто вспомнила дни, когда училась в младшей школе. Я в основном проводила время в медкабинете. Возможно, это другое. Но я вас понимаю.

Проводила время в медкабинете. Нодзоми!

Это меня немного удивило, а она продолжила свой рассказ:

— Раньше Комати-сан работала медсестрой в медкабинете моей начальной школы. Некоторое время я просто не могла войти в класс, поэтому приходила в школу и проводила время в медкабинете.

К слову сказать, Нодзоми называла Комати «сенсей». Сначала я думал, что это просто уважительное отношение к старшей коллеге, которая учит ее азам профессии, но дело в другом.

— А почему вы не могли войти в класс?

В ответ на мой вопрос Нодзоми рассмеялась.

— Просто не могла делать то же самое, что остальные.

Выходит, она такая же, как и я.

Но я засомневался, стоит ли говорить такое вслух так легко, поэтому просто кивнул.

— Меня пугали громкие голоса. А ведь дети в младших классах могут вдруг крикнуть или рассмеяться. Даже когда учительница сердилась на других, мне становилось так тяжело, будто это я виновата, все время чего-то боялась. А дети ведь очень быстро чувствуют эмоции других. Вот и меня они сразу же раскусили, называли странной или говорили, что со мной нельзя дружить. Не то чтобы меня прямо обижали или издевались, просто игнорировали, и стало казаться, что мне там не место.

Она говорила так легко.

Возможно, еще и от этого мне передались ее чувства. Что ей и правда было тяжело.

— Когда я перестала ходить в школу, моя мама и классная руководительница договорились, что я могу не посещать занятия, но будут учиться в медкабинете. В первый же день сенсей… то есть Комати-сан сказала, что ей понравилось сочинение о прочитанной книге, которое я написала на летних каникулах. Очень интересно получилось! Она видела в коридоре сочинения нескольких ребят, приклеенные на стене. Комати-сан не обманывала меня. Она объяснила, что именно в моем сочинении получилось хорошо. Я была так рада, поэтому с этого дня после каждой прочитанной книги писала сочинение и показывала его Комати-сан.

Оглянувшись на стеллажи, заставленные книгами, Нодзоми спокойно продолжила:

— Постепенно я вернулась в класс. А уже когда училась в старшей школе, Комати-сан перешла работать сюда. Я рассказала, что после окончания школы хотела бы стать библиотекарем, и она порекомендовала мне это место — библиотекаря-стажера.

— Стажера?

— Да. Сначала нужно пройти базовое обучение, потом два года отработать стажером. А после этого уже получить основное образование библиотекаря.

— То есть чтобы выучиться на библиотекаря, нужно предварительно еще два года отработать?

— Да. Если у тебя среднее школьное образование. После трех месяцев обучения и в общей сложности трех лет стажировки можно уже работать библиотекарем. Есть еще вариант — пойти в университет и там получить квалификацию, но для моих родителей финансово это было бы сложно. Да и я хотела побыстрее начать работать.

Кто бы мог подумать, что ей еще столько учиться. Стать библиотекарем не так просто.

Я откровенно сказал ей:

— Здорово, что вы так рано решили, чем хотите заниматься в жизни, и идете по этой дороге.

— Да и вы тоже, Хироя-сан. Окончив школу, вы ведь пошли учиться дизайну.

— Но мои работы совсем никому не нравились. Говорили, что они неприятные и чересчур мрачные.

Нодзоми наклонила голову. Этот жест немного напоминал Комати.

— Ну… ну…

Она вращала глазами и, очевидно, о чем-то думала.

А затем неожиданно, повернувшись ко мне, крикнула:

— Кисло-сладкая свинина?

— Что?

— Что вы думаете об ананасах в кисло-сладкой свинине?

Чего это вдруг?

Пока я пытался понять, к чему она клонит, Нодзоми, раскрасневшись, с жаром принялась объяснять:

— Ведь очень многим блюдо не нравится. Говорят, что такое сочетание совершенно неприемлемо. Но почему же тогда оно не исчезает?

— О чем это вы?

— Я думаю, потому, что есть меньшинство — люди, которым нравятся ананасы в кисло-сладкой свинине. Не просто нравятся, они по-настоящему любят это блюдо. Тут вопрос, насколько ты такое любишь. Пусть даже это и неприемлемо для большинства, пока есть те, кому они нравятся, ананасы в свинине не исчезнут.

— …

— Я очень люблю ананасы в свинине. И ваши картины, Хироя-сан, тоже люблю.

На сердце стало тепло. Я был рад. Нодзоми так отчаянно пыталась меня подбодрить. Хорошие все же слова: «любить», «спасать людей». Мне стало казаться, что меня и мое видение мира в моих картинах приняли. Пусть это даже и простая вежливость.

Когда я вернулся домой, мама с кем-то беседовала по телефону.

Ее голос звенел, да, и судя по виду, она чему-то радовалась. Я сразу же понял, с кем она разговаривает.

Повесив трубку, она сказала:

— Твой старший брат звонил. Он возвращается в Японию в апреле.

Ее слова эхом отозвались в голове. У меня было такое чувство, что я ни с того ни с сего получил удар под дых.

— Он возвращается в головной офис в Токио. Говорит, открывают новый отдел и его туда назначают начальником.

Ну вот.

Ну вот, вот. Этот момент наступил.

Чтобы она не заподозрила, что я запаниковал, я просто хмыкнул что-то подходящее ситуации и отправился в ванну.

Повернул кран. Полилась вода.

Я энергично вымыл руки. Вымыл лицо. Как следует.

В голове всплыла фраза из «Визуальных свидетельств эволюции».



Благоприятные мутации сохраняются, а неблагоприятные устраняются.



Мой старший брат…

С детства у него все получалось.

Когда я учился в младшей школе, наши родители развелись, мы остались жить втроем с братом и мамой.

Брат тогда уже учился в средних классах и после развода родителей стал заниматься с каким-то бешеным усердием. Мне казалось, что он очень зол. И на отца, и на изменившиеся обстоятельства нашей жизни. Стоило мне только заговорить с ним, как он огрызался, словно я ему мешаю.

Хотя мы и были братьями, по сравнению с таким человеком, как я, опасливым и вечно обуреваемым беспокойством, он казался личностью иного рода. У меня было чувство, что в нашем маленьком доме я не должен ему мешать. Поэтому после школы я сбегал в манга-кафе «Китами».

Но когда я окончил младшую школу, то и в «Китами» больше не смог ходить. Потому что из провинции мы переехали в Токио — матери одной нужно было ставить нас на ноги, а в Токио была работа.

В университете брат получил специальную стипендию и был освобожден от оплаты. Окончив обучение, он устроился в торговую компанию. Благодаря ему мама смогла уволиться с работы на полную ставку и устроиться на полдня в булочную, которая пришлась ей по вкусу. А четыре года назад брат уехал в командировку в Германию, и тогда я, честно признаться, вздохнул с облегчением. Рядом с ним я всегда выглядел ни на что не способным неудачником.



Ведь я… ведь я тоже старался работать. Но у меня не получилось.

После окончания школы дизайна я кое-как смог устроиться в компанию по продаже учебников для учащихся подготовительных курсов и обычных покупателей. Как агент по продажам я днем обходил потенциальных покупателей, а вечером обзванивал. Толком убеждать людей я не умел, все от меня отмахивались, и я чувствовал себя каким-то мусором. Я никак не мог выполнить нормы. На меня вечно сердились начальство и старшие коллеги: «Если бы ты постарался, то все бы получилось» или «От тебя нет никакого проку». Вот что мне твердили каждый день. Через месяц я почувствовал, что больше не могу шевелиться. Я не мог встать с кровати. И все же кое-как я вытаскивал себя, заставлял одеваться, но, пытаясь всунуть ноги в ботинки, вдруг понимал, что ничего не соображаю, что мое тело одеревенело, а по щекам текут слезы. Чем больше я думал о том, что должен идти, тем меньше сил у меня оставалось. Как это не стыдно признавать, даже заявление об уходе за меня подала мама. Я оказался совершенно неспособным бездельником. Гораздо большим, чем сам думал о себе.

После увольнения я немного отдохнул, потом решил найти работу на неполную ставку. Однако ни в круглосуточных магазинах, ни в сетевых фастфудах у меня не получалось делать несколько дел одновременно с большой скоростью, я постоянно ошибался, мешал окружающим, за что чувствовал себя виноватым, и на каждом следующем месте не задерживался больше двух недель. Пробовал работать грузчиком в агентстве по переезду, но в первый же день надорвал спину, а на следующий уволился.

Было такое чувство, будто у меня нет ни одного из необходимых навыков: ни сообразительности, ни общительности, ни физических сил. Возможно, в этом мире не существовало работы, на которой бы я пригодился.



Мама выглядела счастливой.

Так и понятно. Ведь рядом с ней теперь будет ее сын, оптимистичный и способный, не то что я.

Она даже предложила поехать в аэропорт его встречать. Нет уж. Совсем не хочется. Брат вернется издалека. На самолете, на котором я никогда не летал. В этом доме появится благоприятно эволюционировавший старший сын, а я окажусь всего лишь неблагоприятной мутацией.

К слову сказать, Комати же подарила мне поделку в виде самолетика.

Наверное, давным-давно люди смотрели на небо и мечтали летать, как птицы. Но думаю, они понимали, что, как бы ни развивалась эволюция, у них не отрастут крылья. Поэтому люди сделали самолет. Я не смогу стать птицей, я не смогу сделать самолет. Я не смогу лететь по небу.

Что вы ищете?

Когда я услышал этот вопрос от Комати-сан, то в голове сразу же возник ответ.

То, что я продолжаю искать.

Хотя бы одно спокойное «место», где факт моего существования будет признан…



На следующий день выходной взяла Нодзоми.

Когда я вошел в библиотеку, Комати была за стойкой у входа, чему я удивился. Она перенесла сюда свою коробку с рукоделием и что-то опять бойко валяла из шерсти.

Обернувшись к моему столу, Комати, заметив меня краем глаза, произнесла:

— Какой энтузиазм!

Не отрываясь от своего занятия, Комати-сан сказала:

— Когда-то давно была одна девочка, которая не хотела ходить на занятия в класс и проводила время в школьном медкабинете. Сначала я просто думала, что она любит рукодельничать, но, пока наблюдала за ней, вот что заметила. Когда втыкаешь иголку в клубок шерсти, забываешь обо всем. Я попробовала так сделать сама и поняла это чувство еще лучше. Беспокойство и тревоги немного затихают. Я поняла, что так она просто восстанавливала баланс в душе. Я научилась у нее чему-то очень хорошему.

Значит, и у Комати бывают такие моменты. Когда на душе нехорошо, когда тревожно. Хотя она выглядит, будто бы ее ничего не трогает.

Я сел за стол и открыл «Визуальные свидетельства эволюции».

Благодаря этому каждый вечер я обретал немного покоя в душе. Я был очень благодарен тому, что рядом со мной продолжает заниматься своим рукоделием Комати, особо не проявляя интереса к моей персоне, но при этом и не устанавливая расстояния. Она просто сказала мне, что я в любой момент могу прийти читать книгу.

Но ведь все это только на короткое время. Я же не могу всю жизнь провести здесь, читая книгу.

Девочка, которая пряталась от уроков в медкабинете, окончила школу, когда пришло время. Но для меня такого конкретного времени нет. Никто, кроме меня, не может решить, когда наступит начало или конец.

Естественный отбор. Тот, кто не может приспособиться к окружающей среде, погибает.

Раз так, пусть бы тогда природа просто избавлялась от нас. Ведь нам приходится жить, понимая, что мы не можем приспособиться, что мы не являемся благоприятной мутацией, приходится от всего этого страдать.

Пусть у меня и нет каких-то особенных талантов, обладай я хотя бы способностями жить в обществе, я бы справился. Хотя и боялся бы этого.

От таких мыслей я реально почувствовал боль. Неужели Уоллес, о котором не узнала широкая публика, и правда считал Дарвина хорошим другом?

Я лег на открытую книгу.

Комати ровным тоном без эмоций спросила:

— Что случилось?

— Дарвин все же был плохим человеком. Мне жаль Уоллеса. Он же первым выступил с теорией, а вся слава досталась только Дарвину. Пока я не открыл эту книгу, я даже имени Уоллеса не знал.

Некоторое время мы оба молчали. Я так и не поднимал головы, Комати ничего не говорила, продолжая протыкать клубок шерсти. Через некоторое время она сказала:

— Когда читаешь биографии и исторические сочинения, нужно быть осторожным…

Я поднял голову. Комати, встретившись со мной взглядом, медленно продолжила.

— Нельзя забывать о том, что написанное здесь — это не более чем одна из версий того, что произошло. Что было на самом деле, может быть известно лишь участникам событий. Кто и что сказал, что сделал — мы получаем информацию со слов и из интерпретаций других. Даже в реальном времени в интернете возникают недопонимания, а что уж говорить о прошлом. Откуда знать, что есть правильный ответ.

Комати с хрустом наклонила голову.

— Но зато вы, Хироя-сан, узнали об Уоллесе из этой книжки. И думаете о нем. Выходит, что в этом мире появилось место, в котором Уоллес жив.

Место, в котором Уоллес жив?

Кто-то думает о ком-то. И тем самым создает место для его существования?..

— К тому же Уоллес — очень известная личность. Например, есть такое понятие, как линия Уоллеса на карте мира, — это граница зоны между азиатской и австралийской фауной. Его достижения были признаны. А ведь в тени притом оказалось огромное количество великих людей.

После этого Комати приложила указательный палец ко лбу.

— Если отставить в сторону этот вопрос, я хотела сказать по поводу «Происхождения видов». Я думала, что со стула упаду, когда узнала, что книжка была опубликована в 1859 году.

— Почему?

— Так это же всего-навсего сто шестьдесят лет назад. Совсем недавно.

Совсем недавно… Правда? Я нахмурился, размышляя об этом, а Комати притронулась к шпильке с украшением в прическе.

— Когда приближаешься к пятидесяти годам, промежуток времени в сто лет кажется коротким. Сто шестьдесят лет — если постараться, я столько, пожалуй, могу прожить.

Это меня убедило. Вот уж кто бы смог прожить сто шестьдесят лет, так это точно Комати-сан.

Тык-тык. Тык-тык. Комати молча тыкала в шерстяной шарик иголкой.

Я опустил глаза в книгу и подумал о тех неизвестных людях, которые работали рядом с Уоллесом.

Когда я вышел из центра, зазвенел мобильный.

Это был Сэйтаро. Мне почти не звонили друзья, поэтому я остановился в напряжении.

— Хироя… это я… я.

Мне показалось, что Сэйтаро плачет по ту сторону трубки. Я не знал, что делать.

— Что случилось, Сэйтаро?

— Меня опубликуют. Я буду дебютировать как писатель!

— Что?

— В конце года! Мне пришло письмо от редактора из издательства «Мэйпл»! Я выставлял на книжном базаре осенью небольшую брошюрку с рассказами, так вот, редактор, ее зовут Сакитани, — она ее прочитала! Мы несколько раз встретились, немного исправили тексты, и вот сегодня она сообщила, что проект одобрили.

— Вот это да! Здорово!

Я дрожал.

Здорово. Правда здорово. Мечта Сэйтаро осуществилась.

— Хироя, я тебе хотел первому рассказать.

— Спасибо.

— Никто из окружающих, скорее всего, не верил, что я стану писателем. Но в старших классах ты был единственным, кто меня поддержал. Ты сказал, что у меня интересные рассказы и чтобы я писал их дальше. Может, ты уже и забыл, но для меня это стало движущей силой, чем-то вроде талисмана, в который я больше всего верил.

Сэйтаро плакал, да и я не смог сдержать слез. Кто бы мог подумать, что мои… мои слова… Он так сильно дорожил ими.

Но Сэйтаро смог писать дальше и публиковать свои работы не благодаря им. А наверняка благодаря тому, что он поверил в себя.

— Ну что, теперь ты будешь не сотрудником управления, а настоящим писателем, — сказал я, вытирая нос. На это Сэйтаро ответил со смехом:

— Нет. Я смог писать благодаря тому, что у меня была работа в управлении. Я не собираюсь ее бросать.

Я повторил про себя еще раз его слова и обдумал их смысл. Пусть они и не были логичными, но мне казалось, что я понимаю его чувства.

— При ближайшей возможности давай отпразднуем, — предложил я, после чего наш разговор завершился.

От этой новости я никак не мог успокоиться и сделал несколько кругов вокруг центра. Перед металлической решеткой стояла маленькая скамеечка под деревом, на которой можно было еле-еле разместиться вдвоем. Я присел на нее.

По ту сторону решетки был школьный двор. Несмотря на то что общественный центр располагался на территории школы, между ними была решетка. На спортивной площадке с гимнастической конструкцией играли школьники — наверное, уроки закончились.

Уже конец февраля, солнце заходит позже.

Пытаясь успокоиться, я засунул руки в карманы спортивной куртки.

В левом было мое письмо из капсулы будущего, в правом — самолетик из войлока, который подарила Комати.

Я так и не вытащил их из карманов и, достав теперь оба предмета, держал их на ладонях.

Самолет. Продукт цивилизации, известный любому человеку. Никто сейчас не удивляется тому факту, что машина летит по воздуху, неся на своем борту большое количество пассажиров и грузов.

А всего лишь сто шестьдесят лет назад…

В Европе непоколебимо верили в то, что все живые существа были созданы богом и все, существовавшее прежде, не изменит своего вида в будущем.

Саламандры родились из огня, а райские птицы и правда посланники, прилетевшие из рая. Все серьезно так думали.

Поэтому Дарвин и сомневался, прежде чем заявил во весь голос о своей гипотезе. Судя по всему, он тоже боялся, что не сможет приспособиться к окружающей среде и будет обречен на исчезновение.

Но сейчас теория эволюции кажется вполне естественной. То, что считалось невероятным, теперь стало общепризнанным. И Дарвин, и Уоллес, и остальные ученые того времени верили в себя и продолжали свои исследования и публикации…