— Как приятно вас видеть! — воскликнул Чанго, входя в зал. — Вы принесли кимчи?

— Моя невестка присматривает снаружи за тележкой. Мы много принесли.

— Надеюсь, вы сможете сделать еще больше.

— Вы даже не попробовали нашу кимчи, — тихо сказала она, смущенная его энтузиазмом.

— Я не беспокоюсь. Я слышал, что это самая вкусная кимчи в Осаке, — сказал он. — Давайте выйдем.

Кёнхи поклонилась, когда увидела его, но не заговорила.

— Привет, меня зовут Ким Чанго, — представился он, смутившись тем, какой красивой была эта вторая женщина; он не мог сказать, сколько ей лет, но ребенку за ее спиной было не более шести месяцев.

Кёнхи молчала. Она выглядела милой, но испуганной.

— Это ваш ребенок? — спросил он.

Кёнхи покачала головой, глядя на Сонджу. Это не было похоже на разговор с японскими торговцами, когда она покупала продукты или вещи для дома. Ёсоп неоднократно говорил ей, что деньги и бизнес — мужские заботы, и внезапно она почувствовала себя неспособной произнести ни слова. Она собиралась помочь Сондже с переговорами, но теперь ей казалось, что все сказанное ею будет бесполезным или неправильным.

Сонджа спросила:

— Вы знаете, сколько кимчи вам нужно? Вы хотите подождать, чтобы сделать заказ после того, как вы попробуете эту партию?

— Я возьму все, что вы можете сделать. У нас есть холодильники и очень холодный подвал. И можно работать здесь.

— На кухне? Вы хотите, чтобы я мариновала капусту там? — Сонджа указала на дверь ресторана.

— Да, — улыбнулся он. — По утрам вы двое можете приходить сюда и делать кимчи и гарниры. У меня есть повара, которые приходят днем разделывать мясо и мариновать его, но они не справляются с кимчи и банчан. Такие вещи требуют больше навыков. Клиенты хотят больше острых домашних блюд. Мясо на гриле любой дурак может зажарить, но клиентам нужен качественный набор закусок, чтобы ужин получился королевским.

Он видел, что они смущены самой идеей работать на кухне ресторана.

— Кроме того, вы же не хотите, чтобы я доставлял ящики с капустой и овощами к вам в дом, не так ли? Это не очень удобно.

Кёнхи прошептала Сондже:

— Мы не можем работать в ресторане. Мы должны делать кимчи дома, и мы можем приносить ее сюда. Или, может, посыльный из ресторана будет все забирать.

— Вы не понимаете. Мне нужно много всего, гораздо больше, чем вы делали раньше. Я управляю еще двумя ресторанами, для которых тоже требуются кимчи и банчан. Это главное заведение с самой большой кухней. Я буду предоставлять все необходимые вам продукты, просто скажите, что вам нужно. И я буду платить вам хорошую зарплату.

Кёнхи и Сонджа посмотрели на него с недоумением.

— Тридцать пять иен в неделю. Для каждой. Так что, в целом, семьдесят иен.

Сонджа рот открыла от удивления. Ёсоп зарабатывал сорок иен в неделю.

— И время от времени вы можете забирать мясо, — добавил Ким, улыбаясь. — Посмотрим, что мы можем сделать, чтобы вам понравилось работать тут. Если вам понадобятся инструменты или особая посуда, я заплачу за них.

После покупки ингредиентов у Сонджи и Кёнхи оставалось от десяти до двенадцати иен в неделю от торговли на улице. Если бы они смогли зарабатывать по семьдесят иен в неделю, им бы не пришлось больше беспокоиться о деньгах. Никто дома не ел курицу или рыбу за последние шесть месяцев, а покупка говядины или свинины вообще была невозможна. Каждую неделю они покупали суповые кости и изредка пару яиц для мужей, но Сонджа хотела, чтобы ее сыновья, а также Исэк и Ёсоп питались не только картофелем и просом. При новой зарплате они смогут отправлять больше денег родителям.

— И я могла бы находиться дома, когда мой старший сын Ноа приходит из школы? — выпалила Сонджа.

— Да, конечно, — без колебаний ответил Ким. — Вы можете уходить, как только закончите работу. Полагаю, вы будете успевать со всем еще до обеда.

— А мой младший ребенок? — Сонджа указала на Мосасу, который спал за спиной Кёнхи. — Могу я приносить его с собой? Он мог бы находиться с нами на кухне, — Сонджа не могла допустить, чтобы малыш оставался под присмотром одной из старух-соседок, которые брали под опеку детей работающих женщин. Когда нечего было заплатить соседкам, некоторые женщины на рынке привязывали маленьких детей к своим тележкам; так они и сидели на привязи, играя с дешевыми игрушками.

— Он очень спокойный, проблем не будет, — заверила Сонджа.

— Почему бы и нет? В это время еще нет клиентов, поэтому он никому не помешает, — сказал Ким. — Если вам нужно будет задержаться, и ваш старший сын захочет сюда прийти после школы, тоже хорошо. До вечера здесь нет клиентов.

Сонджа кивнула. Ей не придется проводить еще одну холодную зиму на улице в ожидании клиентов, все время беспокоясь о Ноа и Мосасу. Увидев, что Кёнхи выглядела более взволнованной, чем обрадованной, Сонджа сказала:

— Мы должны спросить разрешение дома.

Когда стол был очищен после ужина, Кёнхи принесла мужу чашку ячменного чая и пепельницу, чтобы он мог покурить. Ноа устроился рядом с дядей, скрестив ноги, и играл с яркой юлой, которую купил ему Ёсоп.

Деревянная игрушка издавала тихое жужжание. Сонджа держала Мосасу на руках и смотрела на Ноа, размышляя, как дела у Исэка. С тех пор как его арестовали, Сонджа дома по большей части молчала, опасаясь рассердить шурина, характер которого сильно изменился в худшую сторону. Женщины понимали, что Ёсоп будет против их работы в ресторане.

После того как Ёсоп закурил, Кёнхи коротко рассказала ему о работе. При этом она избегала слова «деньги», ограничиваясь тем, что им нужна работа.

— Ты с ума сошла? Мало того, что вы делаете еду на продажу и торгуете у вокзала, а теперь еще обе хотите работать в ресторане, где мужчины пьют и играют в азартные игры? Да знаете вы, какие женщины ходят в такие места? Что, в следующий раз вы будете разливать посторонним напитки? — Сигарета дрожала между его пальцами. — Вы действительно заходили в ресторан? — спросил он.

— Нет, — ответила Кёнхи. — Я осталась снаружи с ребенком, но это большое чистое место. Я видела через окно. Я пошла вместе с Сонджей на случай, если место окажется нехорошим, чтобы Сонджа не осталась там одна. Управляющий, Ким Чанго, вежливый молодой человек, и ты должен с ним познакомиться. Мы не пойдем туда работать, если ты не дашь нам разрешения.

Кёнхи видела, как он расстроен, и чувствовала себя ужасно. Она глубоко уважала Ёсопа. Женщины жаловались на своих мужей, но она никогда не говорила о муже плохо. Ёсоп был честным, он всегда держал данное слово. Он изо всех сил старался заботиться о семье.

Ёсоп вынул сигарету изо рта. Ноа перестал крутить юлу и испуганно посмотрел на дядю.

— Возможно, если ты встретишься с ним…

Кёнхи знала, что им необходима эта работа, но муж будет чувствовать себя униженным. В их браке он не отказывал ей ни в чем, кроме возможности самой зарабатывать деньги. Женщина должна оставаться дома.

— Он мог бы отдавать деньги тебе. Зато мы сэкономим деньги для Исэка и мальчиков, сможем больше отправлять родителям…

Хотя голова его была полна возражений, Ёсоп не мог заговорить. Он работал в двух местах — управлял двумя фабриками Симамуры-сан, который платил ему вдвое меньше, чем обычному японскому мастеру. Кроме того, он ремонтировал станки для корейского завода, но это были случайные приработки, а не устойчивый доход. Жене он говорил, что и там работает управляющим, а не механиком. Перед возвращением домой он яростно тер руки жесткой щеткой, используя разбавленную щелочь, чтобы удалить машинное масло из-под ногтей. Но как бы он ни старался, денег не хватало.

Война в Китае продолжалась, сыновья его босса сражались за Японию. Старший потерял ногу в прошлом году в Маньчжурии, а потом умер от гангрены. Младшего отправили в Нанкин. Симамура-сан твердил, что японские войска находятся в Китае, чтобы установить мир и процветание в Азии, но Ёсопу казалось, что Симамура-сан и сам уже в это не очень верил. Японцы все глубже увязали в войне в Азии, пошли слухи, что Япония скоро станет союзником Германии в европейской войне.

Интересовало ли это все Ёсопа? Он кивал и бормотал нечто утвердительное, потому что необходимо кивать, когда босс рассказывает вам свои истории. Тем не менее для каждого корейца, которого он знал, расширяющаяся война Японии в Азии казалась бессмысленной. Китай не Корея и не Тайвань; Китай может потерять миллион человек, может потерять территории, но останется непостижимо огромной страной. Корейцы хотят, чтобы Япония выиграла? Нет, но что станет с ними, если победят враги Японии? Спасутся ли корейцы? Очевидно, нет. Если корейские националисты не смогли вернуть свою страну, пусть дети изучают японский язык и пытаются делать карьеру. Голодный живот будет вашим императором.

Каждую минуту, каждый день Ёсоп беспокоился о деньгах. Если с ним что-то случится? Какой мужчина позволит своей жене работать в ресторане? Он знал это заведение, а кто не знал? Бандиты ужинали там поздно вечером. Владельцы установили высокие цены, чтобы не допустить простых людей. Когда Ёсопу нужно было занять деньги для приезда Исэка, он ходил туда. И что хуже — жена, работающая на ростовщиков, или его займы? Какой выбор ни сделай, все пахнет отвратительно.

4

Май 1942 года



Ноа Пэк не был похож на других восьмилетних детей по соседству. Каждое утро, прежде чем пойти в школу, он тер лицо, пока щеки не становились розовыми, смазывал волосы тремя каплями масла, затем зачесывал их назад, как учила мать. После завтрака ячменной кашей и мисо-супом[18] он полоскал рот и проверял белизну зубов в круглом ручном зеркальце у раковины. Неважно, насколько устала мать накануне, она тщательно гладила его рубашку. В чистой отутюженной одежде Ноа выглядел как японский ребенок из семьи среднего класса и совсем не походил на немытых детей корейского гетто.

В школе Ноа делал успехи и в арифметике, и в письме, удивлял учителя гимнастики координацией движений и скоростью. После занятий он прибирал на полках и подметал классную комнату, а потом шел домой один, стараясь не привлекать к себе ничьего внимания. Вернувшись домой, Ноа садился за домашние задания, не играл на улице с соседскими детьми, которые бегали в пыли до самого ужина.

С тех пор как его мать и тетя стали готовить кимчи в ресторане, дом больше не пах квашеной капустой и маринадами. Ноа надеялся, что его больше не будут называть чесночником. Теперь его мать и тетя приносили домой пищу из ресторана. Раз в неделю Ноа доводилось полакомиться жареным мясом и белым рисом.

Как и все дети, Ноа хранил тайны, но у него они были не обычные, детские. В школе его звали японским именем Нобуо Боку, а не Ноа Пэк; и хотя все в классе знали, что он был корейцем, посторонние едва ли могли об этом догадаться. Он говорил и писал лучше японских мальчиков. В классе он боялся упоминания о полуострове, где родились его родители, и опускал глаза, когда учитель упоминал о колонии Корея. Другим секретом Ноа было то, что его отец, протестантский пастор, сидел в тюрьме вот уже два года.

Мальчик пытался вспомнить лицо отца, но не мог. Когда его просили рассказать семейные истории для школьных заданий, Ноа говорил, что его отец работал мастером на бисквитной фабрике, и некоторые дети считали, что дядя Ёсоп был его отцом, и Ноа не поправлял их. Большой секрет, который он скрывал от матери, тети и даже от любимого дяди, заключался в том, что Ноа больше не верил в Бога. Бог позволил его доброму отцу попасть в тюрьму, хотя тот не сделал ничего плохого. За два года Бог ни разу не ответил на молитвы Ноа, хотя его отец обещал, что Бог очень внимательно слушает молитвы детей. Были и другие секреты, о которых Ноа не мог говорить дома: мальчик хотел быть японцем, он мечтал покинуть Икайно и никогда больше не возвращаться.

Все случилось поздней весной, когда Ноа пришел из школы и увидел на низком столе оставленный для него обед. Ему хотелось пить, мальчик пошел на кухню за водой, а когда вернулся в комнату, вскрикнул. Рядом с дверью на полу сидел изможденный и ужасно грязный человек. Он опирался на косяк, а левым локтем пытался оттолкнуться и встать, но это ему никак не удавалось. Он даже сесть нормально не мог, все время сползал по стене.

Нищий не казался опасным; но он мог быть вором. Дядя предупреждал Ноа о грабителях, которые могли проникнуть в дом в поисках еды или ценных вещей. В кармане у мальчика было пятьдесят сен, он сохранил их, чтобы купить иллюстрированную книгу о стрельбе из лука.

Теперь мужчина всхлипывал, и Ноа от этого почувствовал себя плохо. Он много раз видел бедняков на улице, но никто не выглядел так кошмарно, как этот человек. Лицо нищего было покрыто язвами и черными струпьями. Ноа вытащил из кармана монету. Опасаясь, что незнакомец может схватить его за ногу, он шагнул достаточно близко, чтобы положить монету на пол возле руки человека, а потом сразу вернуться на кухню и выбежать через заднюю дверь, но плач заставил его замереть на месте.

— Я твой аппа, твой отец, — сказал мужчина.

Ноа ахнул и покачал головой.

— Где твоя мать?

Ноа сделал шаг вперед.

— В ресторане, — ответил Ноа.

— Где?

Исэк был в замешательстве.

— Я пойду, позову маму. Ты в порядке?

Мальчик не знал, что делать, он все еще испытывал страх, хотя понял… что это был его отец. Возможно, его отец голоден? Плечи и локти его напоминали острые ветви деревьев.

— Ты хочешь поесть, аппа?

Ноа указал на закуски, которые мать оставила для него: два рисовых шарика с начинкой. Исэк покачал головой, улыбаясь, чтобы успокоить мальчика.

— Ты можешь принести мне немного воды?

Когда Ноа вернулся с кухни с чашкой холодной воды, отец лежал на полу, закрыв глаза.

— Аппа! Аппа! Вставай! Я принес воду! — воскликнул Ноа.

Глаза Исэка распахнулись; он улыбнулся при виде мальчика.

— Аппа устал, Ноа. Аппа поспит немного.

— Аппа, пей воду, — мальчик протянул чашку.

Исэк поднял голову и сделал большой глоток, затем снова закрыл глаза. Ноа склонился к губам отца, чтобы проверить дыхание. Потом принес свою подушку и засунул ее под седую голову Исэка, накрыл его тяжелым одеялом и закрыл переднюю дверь как можно тише. А потом Ноа со всех ног побежал в ресторан.

Он ворвался в зал, но никто не обратил на него внимания. Управляющий Ким никогда не жаловался на детей Сонджи. Он покупал игрушки и комиксы для мальчиков и иногда присматривал за Мосасу, пока работал у себя в кабинете.

Кёнхи подняла глаза от работы, встревоженная видом Ноа, запыхавшегося и необычно бледного.

— Ты вспотел. Все в порядке? Мы скоро закончим. Хочешь есть? — Она встала ему навстречу.

— Аппа вернулся. Он выглядит больным. Он заснул дома на полу.

Сонджа вытерла мокрые руки о фартук.

— Я могу уйти?

Она никогда не уходила раньше времени. Кёнхи кивнула:

— Я останусь здесь и все закончу, а ты иди. Поторопись. Я приду, как только все тут сделаю.

* * *

Уже на улице Сонджа спохватилась и воскликнула: «Мосасу!», Ноа посмотрел ей в лицо.

— Мама, тетя приведет его домой, — спокойно сказал он.

Она крепче сжала руку сына и быстро пошла к дому.

— Ты успокаиваешь меня, Ноа, успокаиваешь.

Наедине можно было не скрывать нежности к сыну. Родители не должны хвалить своих детей, она знала это, все говорили, что это вредно. Но отец всегда хвалил ее, когда она делала что-то хорошее, он мог слегка коснуться ее макушки или похлопать по спине, даже когда она ничего особенного не сделала. Других родителей могли бы упрекнуть, что они портят дочь, но никто не решался сказать это ее отцу-инвалиду, у которого родился симпатичный и здоровый ребенок. Теперь, когда он умер, Сонджа вспоминала теплоту отца, его добрые слова, перебирала их, как ограненные драгоценные камни. Никто не должен ждать похвалы, особенно женщина, но сама она маленькой девочкой знала, что была любимицей отца, его сокровищем. Она хотела, чтобы Ноа тоже знал, как она любит его, как благодарна Богу за своих мальчиков.

— Аппа выглядел очень плохо? — с тревогой спросила Сонджа.

— Я не знал, что это он. Аппа был такой чистый и красивый, правда?

Сонджа кивнула, опасаясь худшего. Ее предупреждали, что заключенных обычно отправляли домой умирать. Их избивали, морили голодом, оставляли без одежды, чтобы ослабить и сломать. Утром Сонджа отнесла в тюрьму еду и чистый набор маек на неделю вперед. Брат был прав: ее мужу не доставалось ничего из вещей и продуктов, которые они передавали.

Пока они с Ноа шли по оживленной улице, не обращая внимания на толпу, она пожалела, что не готовила сына к возвращению Исэка. Она была занята, работая и экономя деньги, но не подумала, как мальчик воспримет возвращение отца или, что еще хуже, его смерть.

— Ты сегодня успел поесть? — спросила она, не зная, что еще сказать.

— Я оставил обед для аппы.

— У тебя есть домашнее задание?

— Да, я сделаю его, когда вернусь домой, мама.

— Ты никогда не доставляешь мне забот, — сказала она, чувствуя его пять совершенных пальцев в своей ладони и испытывая благодарность за это чудо.

Сонджа медленно открыла дверь. Исэк лежал на полу, спал. Она встала на колени возле его головы. Темная кожа в пятнах, натянутая на высоких скулах. Волосы и борода стали почти белыми; он выглядел старше Ёсопа. Он уже не был прекрасным молодым человеком, который спас ее от позора. Сонджа сняла с него туфли и дырявые носки. Засохшие корки крови покрывали его потрескавшиеся подошвы. Один палец на левой ноге потемнел.

— Мама… — сказал Ноа.

— Да? — Она повернулась к нему.

— Должен ли я позвать дядю?

— Да. — Она кивнула, стараясь не плакать. — Симамура-сан не позволит ему уйти рано, Ноа. Я не хочу, чтобы у дяди были проблемы на работе. Хорошо?

Ноа выбежал из дома, даже не пытаясь полностью закрыть дверь, и порыв ветра разбудил Исэка; он открыл глаза и увидел, что жена сидит рядом с ним.

— Дорогая, — сказал он.

Сонджа кивнула.

— Ты дома. Мы так рады, что ты дома.

Он улыбнулся. Когда-то ровные белые зубы теперь либо почернели, либо выпали.

— Ты так сильно пострадал.

— Вчера умер пастор. Я должен был умереть давным-давно.

Сонджа покачала головой, не в силах говорить.

— Я дома. Каждый день я представлял себе это. Каждую минуту. Может быть, поэтому я здесь. Как тяжело это было для тебя, — сказал он, ласково глядя на нее.

Сонджа покачала головой, вытирая лицо рукавом.

Корейские и китайские девушки, которые работали на фабрике, улыбались при виде Ноа. Его приветствовал вкусный аромат свежего печенья. Девушка, укладывающая коробки для печенья у двери, прошептала по-корейски, какой он стал высокий. Она указала на спину дяди, который присел, изучая мотор одной из машин. Производственный этаж был длинный и узкий, спроектированный как широкий туннель, — так проще было наблюдать за работниками; внушительная машина для бисквитов включала конвейерные ленты, и работницы стояли вдоль них. Ёсоп в защитных очках орудовал двумя плоскогубцами в сервисной панели. Он был на фабрике и управляющим, и механиком.

Гул машины заглушал человеческие голоса. Девушкам запрещалось разговаривать за работой, но добиться этого было почти невозможно, если они сохраняли нейтральную мимику. Сорок незамужних девушек, нанятых за проворные пальцы и аккуратность, паковали по двадцать тонких пшеничных печений в деревянные коробки, которые отправлялись армейским офицерам, дислоцированным в Китае. За каждые два сломанных печенья работницу штрафовали, вычитая сумму из заработной платы. Если она съедала даже отломившийся кусочек печенья, ее немедленно увольняли. В конце дня одна из девушек собирала обломки печений в сумки из ткани, паковала их в мешки, и эту продукцию отправляли на рынок для продажи со скидкой. Не проданные там остатки Симамура предлагал работницам за небольшую плату, но только тем, кто работал быстро и не допускал ошибок.

Ёсоп никогда не брал сломанные печенья домой, потому что девушки и так получали слишком мало, и даже крохи печенья много значили для них. Симамура, владелец фабрики, сидел в застекленном офисе размером с туалетную кабинку. Застекленное окно позволяло ему следить за девушками. Заметив нечто подозрительное, он приказывал Ёсопу сделать предупреждение работнице. Со вторым замечанием девушка увольнялась без оплаты, даже если она отработала шесть дней и все произошло непосредственно перед расчетом за неделю. Симамура хранил в офисе синий, в тканевом переплете, регистр с предупреждениями, записанными рядом с именами сотрудниц, он вел этот учет сам. Ёсопу не нравилось наказывать девушек, и Симамура видел в этом еще один пример слабости Кореи. Владелец фабрики был убежден, что если все азиатские страны усвоят японскую эффективность, внимание к деталям и высокий уровень организации, Азия будет процветать и сможет победить недобросовестный Запад. Симамура считал себя справедливым человеком и даже слишком мягкосердечным, поскольку нанимал иностранцев, которых большинство его коллег просто не замечали. Когда ему говорили о природной неряшливости приезжих, он утверждал, что их надо учить ненависти к некомпетентности и лени.

Прежде Ноа приходил на фабрику только раз, и Симамура был тогда недоволен его появлением. Примерно год назад Кёнхи заболела, у нее поднялась температура, она упала в обморок на рынке, и Ноа отправили за Ёсопом. Симамура неохотно позволил Ёсопу пойти к жене. Следующим утром он объяснил Ёсопу, что повторения этого инцидента не допустит. Как он мог, спрашивал Симамура, запустить две фабричные машины в отсутствие компетентного механика? Если жена Ёсопа снова заболеет, ей придется полагаться на соседа или члена семьи; печенье было военным заказом, и его следовало поставлять без задержек и сбоев. Мужчины рисковали жизнью в борьбе за свою страну, каждая семья должна приносить жертвы во имя победы. Поэтому когда Симамура снова, год спустя, заметил мальчика, он пришел в ярость. Он раскрыл газету, притворяясь, что не видит, как мальчик постучал по плечу дяди.

Ёсоп вздрогнул от легкого прикосновения Ноа и обернулся.

— Ноа, что ты здесь делаешь?

— Аппа дома.

— В самом деле?

— Ты можешь вернуться домой? — спросил Ноа.

Ёсоп снял защитные очки и вздохнул. Ноа смотрел ему прямо в глаза.

— С ним все в порядке? — Ёсоп изучал выражение лица Ноа.

— Волосы аппы побелели. Он очень грязный. Мама с ним. Она сказала, что если ты не можешь прийти, она справится, но ты должен знать.

— Все верно. Мне приятно знать, что он дома.

Ёсоп взглянул на Симамуру, который притворялся, что читает газету. Симамура знал, что его брат Исэк попал в тюрьму, потому что служка его церкви отказался соблюдать синтоистскую церемонию. Периодически полиция приходила допрашивать Ёсопа, а также говорила с Симамурой, который защищал Ёсопа, как образцового корейского служащего. Если Ёсоп уйдет, он потеряет работу, а в следующий раз полиция получит нелестную характеристику на него.

— Слушай, Ноа, работа заканчивается менее чем через три часа, а потом я поспешу домой. Скажи маме, что я буду очень скоро. И если твой отец спросит, скажи ему, что брат придет, как только сможет.

Ноа кивнул, не понимая, почему в глазах у дяди появились слезы.

— Я должен закончить работу, Ноа, а ты беги домой, ладно? — Ёсоп снова надел защитные очки.

Ноа быстро пошел к выходу. Сладкий аромат выпечки окружал и дурманил. Мальчик никогда не ел ни одно из этих печений и никогда не просил об этом.

5

Ноа ворвался в двери дома, его голова гудела, а сердце колотилось после безумного бега. С трудом выдыхая, он сказал матери:

— Дядя не может оставить работу.

Сонджа кивнула, она ожидала этого. Она протирала Исэка мокрым полотенцем, очищая от грязи. Глаза Исэка были закрыты, но грудь немного поднималась и опадала, периодически он заходился болезненным кашлем. Легкое одеяло покрывало его длинные ноги. Полосы грубой ткани, намотанные по диагонали через плечи Исэка и бледный торс, создавали беспорядочные ромбовидные пересечения. Каждый раз, когда Исэк кашлял, его шея краснела.

Ноа тихо подошел к отцу.

— Нет-нет, держись на расстоянии, — строго сказала Сонджа. — Аппа очень болен. Он сильно простудился.

Она подтянула одеяло, прикрыв плечи Исэка, хотя еще не закончила очищать его. Несмотря на мыло и несколько перемен воды в тазу, его тело издавало кислое зловоние, гниды цеплялись за волосы и бороду. Исэк на мгновение очнулся, разбуженный сильным приступом кашля, но ничего не сказал, лишь посмотрел на жену, похоже, не узнав ее.

Сонджа сменила компресс на горевшей в лихорадке голове Исэка. Ближайшая больница была на расстоянии долгой поездки на троллейбусе, и даже если бы она смогла отвезти его туда, врач осмотрел бы его только утром. Она могла положить его на тележку для кимчи и так добраться до троллейбусной остановки, могла бы внести его в троллейбус, но что бы она сделала с тележкой? Та не прошла бы внутрь. Ноа мог бы отвезти ее домой, но как она доставит Исэка от остановки троллейбуса до больницы? А что, если водитель не позволит им войти? Неоднократно она замечала, как водитель просил больного человека покинуть транспорт.

Ноа сидел у ног отца, ему очень хотелось погладить его острую коленку и убедиться, что отец здесь, наяву. Мальчик достал из портфеля тетрадь, чтобы сделать домашнее задание, но все время внимательно следил за дыханием Исэка.

— Ноа, тебе придется снова надеть обувь. Сходи в аптеку и попроси фармацевта Куна прийти к нам. Скажи ему, что мама заплатит ему вдвое!

Мальчик безропотно встал и вышел. Она слышала, как удалялись его ровные быстрые шаги.

Сонджа отложила полотенце, которым мыла Исэка над латунным тазом. Свежие рубцы от недавних избиений и ряды старых шрамов покрывали его широкую костлявую спину. Она чувствовала себя больной, когда очищала его измученное тело. Не было никого лучше Исэка. Он пытался понять ее, уважал ее чувства, он ни разу не упрекнул ее. Он терпеливо успокаивал ее, когда она потеряла ребенка между рождением Ноа и Мосасу. Когда она родила младшего сына, он был вне себя от радости, а она слишком беспокоилась о том, как они проживут на скромные деньги, и не смогла разделить в полной мере его счастье. Теперь, когда он вернулся домой, чтобы умереть, какое значение имели деньги? Она должна была сделать для него больше, хотя бы попытаться узнать и понять его, как делал он, а теперь все кончено. Даже сейчас — несмотря на истощение и тяжелую болезнь — его красота поражала. Он во всем отличался от нее: она была плотной и коренастой, он — стройным и высоким, даже ноги у него отличались хорошей формой. Вода в тазу стала серой от грязи, и Сонджа встала, чтобы в очередной раз сменить ее.

Исэк проснулся. Он увидел, что Сонджа, одетая в крестьянские штаны, куда-то уходит. «Дорогая», — пробормотал Исэк и потянулся к ней, но она была уже почти в кухне. Он находился в доме Ёсопа в Осаке. Это, должно быть, реальность, потому что во сне Исэк был мальчиком и сидел на низкой ветке каштана в саду родительского дома; он еще чувствовал запах цветущей ветви. Такие сны часто посещали его в тюрьме, там все было ненастоящим. В реальной жизни он никогда не забирался на дерево. Когда он был мал, семейный садовник поддерживал бы его на руках возле дерева, но ему самому никогда не хватало сил, чтобы залезть на ветку, как это делал Ёсоп. Садовник обычно называл Ёсопа «обезьянкой». Во сне Исэк крепко обхватил толстую ветку, не мог оторвать взгляда от темно-зеленой листвы, белых цветов с темно-розовыми сердцевинами. Из дома доносились веселые голоса женщин. Он хотел увидеть свою старую няньку и сестру, хотя обе умерли много лет назад; во сне они смеялись, как девочки.

— Дорогая…

Она услышала, поставила таз с водой у порога кухни и бросилась к нему.

— С тобой все в порядке? Ты чего-то хочешь?

— Моя жена, — медленно проговорил он. — Как ты жила? — Исэк чувствовал сонливость и головокружение, но ему стало легче; лицо Сонджи отличалось от того, которое он помнил: немного старше, более усталое. — Как ты, должно быть, боролась. Мне так жаль.

— Ш-ш-ш, ты должен отдохнуть, — сказала она.

— Ноа, — он произнес имя мальчика, словно вспомнил что-то хорошее. — Где он? Он был здесь раньше.

— Он пошел за фармацевтом.

— Он выглядит таким здоровым. И красивым. — Ему трудно было выговаривать слова, но разум прояснился, и он хотел рассказать ей все, что накопилось.

— Ты работаешь в ресторане? Готовишь там? — Исэк закашлялся и не мог остановиться, капли крови брызнули на ее блузу, и она вытерла ему рот полотенцем.

Когда он попытался сесть, она положила левую руку под его голову и прижала ее к своей груди. Его кожа пылала жаром даже сквозь одеяло.

— Пожалуйста, успокойся. Позже. Мы можем поговорить позже.

Он покачал головой.

— Нет-нет. Я… я хочу тебе кое-что сказать.

Сонджа опустила его на подушку и положила руки на колени.

— Моя жизнь не была важна, — сказал он, пытаясь всмотреться в ее глаза, полные муки и печали.

Он хотел, чтобы она поняла, как он благодарен ей — за то, что ждала его, заботилась о семье. Его удручало то, что ей пришлось много трудиться и зарабатывать деньги для всех, когда он не смог их поддержать. Тюремные стражники постоянно жаловались на рост цен буквально на все — всем не хватало еды, так они говорили. Прекратите жаловаться на жуков в каше, все голодают. Исэк постоянно молился о том, чтобы еда была у его семьи.

— Я привез тебя сюда, сделал твою жизнь сложнее.

Она улыбнулась ему, не зная, как сказать: ты спас меня. Вместо этого она произнесла:

— Ты должен поправиться. — Сонджа накрыла его более толстым одеялом, его тело горело, но дрожало в лихорадке. — Ради мальчиков, прошу, успокойся. Как я смогу поднять их без тебя?

— Мосасу, где он?

— В ресторане с сестрой. Наш босс позволяет ему оставаться там, пока мы работаем.

В голове Исэка пульсировало так сильно, что ему пришлось снова закрыть глаза. Он хотел увидеть, как вырастут его сыновья, окончат школу, вступят в брак… Исэку никогда так сильно не хотелось жить, жить до самой старости, а его отправили домой, чтобы умереть.

— У меня два сына, — сказал он. — У меня два сына. Ноа и Мосасу. Пусть Господь благословит моих сыновей.

Сонджа внимательно посмотрела на него. Его лицо выглядело странным, но спокойным. Она не знала, как реагировать, поэтому просто говорила первое, что приходило в голову.

— Мосасу становится большим мальчиком — он всегда счастливый и дружелюбный. У него замечательный смех. Он все время бегает. Так быстро! — Она засмеялась, показывая руками, как бежит малыш, и Исэк тоже засмеялся.

Ей пришло в голову, что он единственный человек в мире, которому хочется слушать, как Мосасу хорошо растет, она уже забыла, как открыто гордиться своими мальчиками. Даже когда ее брат и невестка были довольны ими, она знала: их печалит отсутствие собственных детей; и скрывала свой восторг, опасаясь, что это будет выглядеть своего рода хвастовством. Двое здоровых и умных сыновей — настоящее богатство. У нее не было дома, не было денег, но были Ноа и Мосасу.

Глаза Исэка открылись, он смотрел на потолок.

— Я не могу уйти, не увидев их обоих, Господи. Не благословив своих детей. Господи, дай мне не уйти…

Сонджа склонила голову, она тоже молилась.

Исэк снова закрыл глаза, плечи его подергивались от боли. Сонджа положила правую руку ему на грудь, чтобы проверить слабое дыхание.

Дверь открылась, и, как следовало ожидать, Ноа вернулся один. Фармацевт не смог пойти с ним, но обещал заглянуть вечером. Мальчик сел на прежнее место у ног Исэка и решал задачки по арифметике. Ноа хотел показать Исэку свою школьную работу; даже Хошии-сенсей, самый строгий из учителей, похвалил Ноа, он сказал: «Один трудолюбивый корейский мальчик может вдохновить десять тысяч других отказаться от лени».

Исэк продолжал спать, и Ноа сосредоточился на работе.

Позже, когда пришла Кёнхи с Мосасу, в доме воцарилось оживление — впервые после ареста Исэка. Он ненадолго проснулся, посмотрел на Мосасу, который не заплакал при виде человека, тощего, как скелет. Мосасу назвал его «папа» и погладил обеими руками, как делал, только когда ему кто-то особенно нравился. Белыми круглыми ладонями Мосасу похлопал по запавшим щекам Исэка. Но как только Исэк закрыл глаза, Кёнхи забрала малыша, чтобы он не заболел.

Когда Ёсоп вернулся домой, атмосфера снова стала мрачной, потому что Ёсоп не в силах был игнорировать очевидное.

— Как они могли? — сказал Ёсоп, пристально глядя на тело Исэка. — Но почему ты не мог просто сказать им то, что они хотели услышать? Сказать, что вы поклоняетесь императору, даже если это не так? Разве ты не знаешь, что самое главное — остаться в живых?

Исэк открыл глаза, но ничего не сказал и снова опустил отяжелевшие веки. Он хотел поговорить с Ёсопом, но слова не давались.

Кёнхи принесла мужу ножницы, бритвенное лезвие, чашку масла и миску уксуса.

— Гниды и вши сами не умрут. Его нужно побрить. У него, должно быть, ужасный зуд, — сказала она, в глазах ее стояли слезы.

Благодарный жене за то, что предложила ему конкретное дело, Ёсоп закатал рукава, затем полил голову Исэка маслом, а потом распределил его по волосам брата.

— Исэк, не двигайся, — сказал Ёсоп, пытаясь сохранить нормальный голос. — Я собираюсь избавиться от всех этих кусачих ублюдков. Помнишь, как садовник стриг нам волосы, когда мы были детьми? Я обычно кричал, как взбесившееся животное, а ты сидел тихо, как маленький монах, спокойный и мирный, и ни разу не пожаловался. — Ёсоп понизил голос: — Исэк, мальчик мой, зачем я привез тебя в это гадкое место? Я был так одинок без тебя. Я был неправ, ты знаешь, и теперь я наказан за свой эгоизм. — Он на мгновение опустил бритву. — Как мне жить дальше, если ты умрешь? Ты не можешь умереть, дорогой. Исэк, пожалуйста, не умирай. Что я скажу нашим родителям?

Исэк спал, не обращая внимания на свою семью. Ёсоп вытер глаза и закрыл рот, стиснув зубы. Он снова взялся за бритву и неуклонно продвигался, очищая голову брата от седых волос, пока она не стала гладкой. Тогда Ёсоп вылил масло на бороду Исэка.

За оставшуюся часть вечера Ёсоп, Кёнхи и Сонджа избавили Исэка от гнид и вшей, бросая их в банки с керосином, они оторвались лишь для того, чтобы положить мальчиков в постель. Позже пришел фармацевт и подтвердил то, что они уже знали. Никто не мог спасти Исэка. Слишком поздно.

На рассвете Ёсоп вернулся на работу. Сонджа осталась с Исэком, а Кёнхи отправилась в ресторан. Ёсоп не стал жаловаться, что Кёнхи будет работать в одиночку. Он слишком устал, чтобы спорить, и заработная плата была крайне необходима. По улице спешили мужчины и женщины, направляющиеся на работу, дети бежали в школу. Исэк спал в передней комнате, быстро и мелко дыша, чистый и гладкий, как младенец. Все волосы с его тела были сбриты. Закончив завтрак, Ноа аккуратно положил свои палочки для еды и посмотрел на мать.

— Мама, могу я остаться дома? — спросил он, хотя никогда прежде не осмеливался просить о таком, даже когда в школе было ужасно.

Сонджа с удивлением посмотрела на него.

— Ты плохо себя чувствуешь?

Он покачал головой.

Исэк услышал просьбу мальчика.

— Ноа…

— Да, аппа.

— Мама сказала мне, что ты прекрасный ученик.

Ребенок просиял. Ёсоп много раз говорил мальчику, что его отец был вундеркиндом, сам выучился читать и писать на корейском, классическом китайском и на японском. К тому времени когда Исэк отправился в семинарию, он уже несколько раз прочитал всю Библию. Когда в школе бывало трудно, мальчик говорил себе, что его отец — ученый человек, и это укрепляло решимость учиться.

— Ноа…

— Да, аппа.

— Сегодня ты должен пойти в школу. Когда я был мальчиком, я очень хотел ходить в школу с другими детьми.

Мальчик кивнул.

— Что еще нам остается, кроме упорства, дитя мое? Мы должны развивать наши таланты. Я буду счастлив, если ты так поступишь и будешь хорошо учиться. Куда бы ты ни отправился, ты будешь представлять нашу семью, и ты должен быть отличным человеком — в школе, в городе, в мире. Неважно, кто и что скажет. Или сделает. — Исэк замолчал, чтобы откашляться. — Ты должен быть прилежным человеком со смиренным сердцем. Сочувствовать всем, даже врагам. Люди могут быть несправедливыми, но Господь справедлив. Вот увидишь, — сказал Исэк, измученный речью, чувствуя, что голос пропадает.

— Да, аппа.

Хошии-сенсей сказал ему, что у него есть долг и перед корейцами, что однажды он будет служить своему сообществу и сделает корейцев хорошими детьми доброго императора. Мальчик уставился на бритую голову отца — очень светлую по сравнению с темными щеками. Отец выглядел молодым и одновременно древним.

Сонджа переживала за сына. Когда она росла, даже когда вокруг были другие люди, она знала, что они втроем: ее отец, мать и она сама, невидимый треугольник. Когда она вспоминала о жизни дома, она думала о близких. Скоро Исэка не станет. Увидит ли Ноа отца снова, надо ли ему идти в школу сегодня? Но как она могла пойти против желания Исэка? Сонджа подала Ноа школьную сумку, мальчик выглядел таким удрученным.

— После школы сразу возвращайся домой, Ноа. Мы будем здесь, — сказал Исэк.

Ноа неподвижно стоял на прежнем месте, не в силах отвести глаз от отца, словно опасаясь, что тот исчезнет. Почему он не мог учиться дома, как его отец? Ноа хотел спросить об этом, но не в его характере было спорить.

Исэк, однако, не хотел, чтобы Ноа видел его больным и беспомощным. Он так много еще не рассказал сыну о жизни, об учебе, о том, как говорить с Богом…

— Тяжело в школе? — спросил Исэк.

Сонджа повернулась, чтобы посмотреть на лицо мальчика; ей в голову не приходило спросить об этом. Ноа пожал плечами. Все в порядке. Хорошие ученики, которые все были японцами, никогда с ним не разговаривали, хотя он искренне восхищался ими. Они даже не смотрели на него. Он считал, что школа могла бы ему нравиться, если бы он был не корейцем. Но он не мог сказать это своему отцу или кому-либо еще дома. Однажды дядя Ёсоп сказал, что они вернутся в Корею; Ноа подумал, что жизнь там, наверное, будет лучше.

Положив в сумку обед-бэнто, Ноа задержался на мгновение у входной двери, чтобы посмотреть на доброе лицо отца.

— Мальчик мой, иди сюда, — сказал Исэк.

Ноа подошел к нему и опустился на колени. «Пожалуйста, Боже, пожалуйста. Пожалуйста, сделай моего отца здоровым. Я не попрошу у тебя ни о чем другом. Пожалуйста». Ноа плотно закрыл глаза.

Исэк взял Ноа за руку и пожал ее.

— Ты очень смелый, Ноа. Намного смелее меня. Ежедневная жизнь среди тех, кто отказывается признавать тебя равным, требует большого мужества.

Ноа прикусил нижнюю губу и ничего не сказал.

— Дитя мое, — сказал Исэк и отпустил руку сына. — Мой дорогой мальчик. Благословляю тебя.

6

Декабрь 1944 года



Как и большинство заведений в Осаке, где нечего было продавать, ресторан часто бывал закрыт, но три оставшихся работника приходили туда шесть дней в неделю. Еда практически исчезла с рынков, и даже когда ввели карточки и магазины стали открывать на полдня, перед ними вставали длинные очереди и набор товаров удручал скудностью. Можно было часов шесть ждать рыбу и вернуться домой с горстью сухих анчоусов, а то и с пустыми руками. Те, кто имели связи в кругу высших офицеров, могли добыть кое-что необходимое. А если осталось много денег, доступен был черный рынок. Городских детей посылали в одиночку в сельскую местность поездом в надежде, что им продадут яйцо или картофелину в обмен на кимоно бабушки.

В ресторане Ким Чанго, который отвечал за закупку еды, держал два ящика для хранения: один безопасно было показать представителям местных ассоциаций, которые любили устраивать внезапные посещения ресторанных кухонь в надежде поймать их владельцев на чем-то нелегальном, и другой — за ложной стеной в подвале, там лежала еда, купленная на черном рынке. Иногда клиенты — обычно состоятельные бизнесмены из Осаки или иностранные путешественники — приносили мясо и алкоголь с собой. Мужчины, которые по вечерам жарили на гриле, исчезли, но в этот день Ким собрал весь оставшийся персонал: надо было приготовить мясо и помыть посуду для особого клиента.

Шел двенадцатый месяц года — не слишком холодное зимнее утро. Когда Сонджа и Кёнхи пришли в ресторан, Ким попросил женщин занять место за квадратным столом у стены, в основном зале. Он уже поставил чайник на стол. Когда все сели, Кёнхи налила чай каждому из присутствующих.

— Завтра ресторан будет закрыт, — сказал Ким.

— Надолго? — спросила Сонджа.

— До окончания войны. Сегодня утром я сдал властям последние металлические предметы. Теперь кухня почти пуста. Все стальные рисовые чаши, раковины, кастрюли, посуда, стальные палочки для еды были реквизированы. Даже если бы я мог найти новые, полиция узнает, что мы сохранили запретные вещи и снова все конфискует. Правительство не платит нам за то, что забирает. Мы не можем все время менять и менять утварь… — Ким сделал глоток чая. — Ну, будь что будет.

Сонджа кивнула, сочувствуя Киму, который выглядел расстроенным. Он украдкой взглянул на Кёнхи.

— И что вы будете делать? — спросила его Кёнхи.

Ким был моложе Исэка и обычно называл ее сестрой. В последнее время он зависел от нее, просил, чтобы она сопровождала его на рынок, обеспечивая ему внешний статус. Те, кого подозревали в уклонении от военной службы, привлекали внимание полиции и лидеров местных ассоциаций. Он даже стал носить темные очки слепого, когда выходил на улицу.

— Вы сможете найти другую работу? — спросила Кёнхи.

— Не беспокойся обо мне. По крайней мере, мне не придется идти на фронт, — засмеялся он, касаясь очков; его плохое зрение защищало его от армейской службы и от работы на шахтах, когда другие корейцы были мобилизованы. — Это хорошо, потому что я трус.

Кёнхи покачала головой.

Ким встал.

— У нас есть клиенты, которые прибывают сегодня вечером с Хоккайдо. Я достал две кастрюли и несколько мисок для еды, мы можем их использовать. Сестра, сможешь ли ты пойти со мной на рынок, — спросил он, затем повернулся к Сондже: — Ты не останешься здесь? Надо подождать, пока доставят ликер, клиент попросил сегодня приготовить эти твои фаршированные цветки цуккини. Я оставил пакет сухих цветков в нижнем шкафу. Там же найдешь и другие ингредиенты.

Сонджа кивнула, недоумевая, как он раздобыл сушеные цветы цуккини и кунжутное масло. Кёнхи встала и надела синее пальто поверх свитера и рабочих брюк. Она все еще была прекрасна, с нежной кожей и стройной фигурой, но теперь у нее появились тонкие морщинки вокруг глаз, особенно заметные, когда она улыбалась. Тяжелая кухонная работа испортила ее когда-то белые руки, но она не жаловалась. Ёсоп, который держал ее маленькую правую руку, когда они спали, казалось, не замечал красных чешуйчатых пятен на ее коже. После смерти Исэка Ёсоп стал другим: молчаливым, задумчивым, он потерял интерес к чему-либо, кроме работы. Потеря брата повлияла на обстановку в доме и его брак. Кёнхи пыталась подбодрить мужа, но ничего не могла сделать, чтобы развеять мрак и тишину. В доме не разговаривал никто, кроме мальчиков. Только в ресторане Кёнхи оставалась самой собой. Здесь она дразнила Кима, как младшего брата, хихикала с Сонджей, пока они готовили. А теперь и это они теряют.

Когда Ким и ее невестка ушли на рынок, Сонджа закрыла дверь за ними. Но едва она повернулась к кухне, как услышала стук.

Хансо стоял перед ней в черном пальто поверх серого шерстяного костюма. Его волосы были еще темными, без седины, и лицо почти не изменилось, разве что линия подбородка стала более массивной. Сонджа взглянула, нет ли на нем прежних белых кожаных туфель. Но теперь он носил башмаки из черной кожи со шнуровкой.

— Прошло немало времени, — спокойно сказал Хансо, входя в ресторан.

Сонджа невольно отступила.

— Что ты здесь делаешь?

— Это мой ресторан. Ким Чанго работает на меня.

Голова ее пошла кругом, и Сонджа без сил опустилась на ближайшую подушку.

* * *

Хансо нашел ее одиннадцать лет назад, когда она продала подаренные им часы. Владелец ломбарда предложил их ему, а остальное было простой детективной работой. С тех пор Хансо регулярно следил за тем, что с ней происходило. После того как Исэк попал в тюрьму, он понял, что ей нужны деньги, и придумал для нее работу в ресторане. Ростовщик, который одолжил деньги Ёсопу, тоже работал на него. Жена Хансо была старшей дочерью влиятельного японского ростовщика из Кансая, и Хансо был усыновлен тестем, получив его фамилию Моримото, потому что сыновей у того не было. Ко Хансо, чье официальное имя было Хару Моримото, жил в огромном доме в пригороде Осаки вместе с женой и тремя дочерями.

Хансо отвел Сонджу к столу, за которым она сидела всего несколько минут назад с Кимом и Кёнхи.

— Надо немного выпить. Оставайся здесь, а я принесу чашку. Тебя, похоже, взволновало мое появление.

Хансо уверенно ориентировался в помещении и вскоре вернулся из кухни с чашкой.

Сонджа все еще не в силах была говорить.

— Ноа — очень умный мальчик, — гордо сказал Хансо. — Красивый ребенок и отличный бегун.

Она старалась не показывать ему свой страх. Откуда он это знал? Теперь она вспоминала каждый разговор с Кимом о ее сыновьях. Ноа и Мосасу много раз бывали с ней в ресторане.

— Что тебе нужно? — спросила она наконец, пытаясь выглядеть спокойнее, чем была на самом деле.

— Вы должны немедленно покинуть Осаку. Убеди свою сестру и зятя, что надо уехать. Это во имя безопасности детей.

— Почему?

— Потому что скоро здесь начнутся массированные бомбежки.[19]

— О чем ты говоришь?

— Американцы собираются бомбить Осаку, все произойдет через несколько дней. Самолеты В-29[20] уже в Китае. Теперь они нашли базы на островах. Японцы проигрывают войну. Правительство знает, что никогда не сможет победить, но не признает этого. Американцы знают, что японские военные скорее пожертвуют всеми японскими мальчишками, чем признают свою неправоту. К счастью, война закончится до того, как Ноа будет мобилизован.

— Но все говорят, что дела на фронте развиваются в пользу Японии.

— Не надо верить всему, что слышишь от соседей или читаешь в газетах.

Сонджа инстинктивно оглянулась на окно и переднюю дверь. Если кто-то услышит такие предательские слова, они оба попадут в тюрьму. Она неоднократно говорила сыновьям: никогда, никогда не говорить ничего дурного о Японии или ходе войны.

— Ты не должен так говорить. У тебя могут быть проблемы…

— Здесь нас никто не слышит.

Она прикусила нижнюю губу и уставилась на него, все еще не в силах поверить в его появление. Прошло двенадцать лет. Но перед ней было то же лицо — то, которое она так сильно любила. Она любила его лицо, как любила сияние луны и холодную голубую воду моря. Хансо сидел напротив нее, и он смотрел ей в глаза, смотрел с добротой. Однако он остался сдержанным, уверенным в каждом жесте и слове. Он ни на мгновение не колебался. Он не походил ни на ее отца, ни на Исэка, ни на ее зятя или Кима. Он отличался от всех, кого она когда-либо знала.

— Сонджа, ты должна покинуть Осаку. Я пришел сюда, чтобы рассказать тебе об этом, потому что бомбы вот-вот уничтожат этот город.

Почему он не пришел раньше? Почему он держался в тени всю ее жизнь здесь? Сколько раз он видел ее, когда она его не видела?

Сонджа поняла, что гневается на Хансо, и удивилась этому.

— Они не согласятся уехать, а я…

— Ты о своем зяте? Он может быть дураком, но это не твоя проблема. Сестра согласится, если ты ей все объяснишь. Этот город построен из дерева и бумаги. Он сгорит, как большой костер, как только на него упадут первые американские бомбы. — Он помолчал. — Твои сыновья будут убиты. Ты этого хочешь? Я уже давным-давно отправил отсюда своих дочерей. Родители должны принимать на себя ответственность, ребенок не может защитить себя сам.

Тогда она поняла. Хансо беспокоился о Ноа. У него была японская жена и три дочери. Но у него не было сына.

— Откуда ты все это знаешь? Откуда ты знаешь, что произойдет?

— Откуда я знаю, что тебе нужна работа? Откуда я знаю, когда Ноа идет в школу, и что его учитель математики кореец, который притворяется японцем, что твой муж умер, потому что не вышел из тюрьмы вовремя, и что ты одна в этом мире? Это моя работа — знать то, чего не знают другие. Откуда ты узнала, как делать кимчи и продавать его на улице, чтобы заработать деньги? Ты знала, потому что хотела выжить. Я тоже хочу жить, а если я хочу жить, я должен знать то, чего другие не знают. Теперь я сообщаю тебе нечто очень ценное. Не потеряй эту информацию. Мир может попасть в ад, но тебе нужно защитить своих сыновей.

— Мой шурин не покинет свой дом.