Лорен Аллен-Карон

Тайна по имени Лагерфельд

Памяти Патрика де Синети
Книга была написана незадолго до смерти Карла Лагерфельда



«Le Mystère Lagerfeld» by Laurent Allen-Caron

© Librairie Arthème Fayard, 2019



Научный редактор — Наталья Толкунова, историк моды



© Наумова И. Ю., перевод на русский язык, 2020

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2020

Предисловие

Не проходит и дня или около того, чтобы его пресс-служба не сообщила о новом сотрудничестве, архитектурном проекте или коллекции. Вот уже более шестидесяти лет Карл Лагерфельд без устали и в лихорадочном ритме подтверждает свой талант дизайнера, всякий раз предлагая публике идеальное воплощение духа времени.

Несравненная прозорливость и способность проживать разные эпохи превратили его в уникального дизайнера, который все успевает, лично рисуя каждую из моделей, в которых продефилируют манекенщицы среди задуманных, как ларец с драгоценностями, декораций.

Не один лишь мир моды отслеживает малейшие шаги и жесты Карла Лагерфельда. Его аура распространяется далеко за пределы подиумов. Он стал иконой, почти мифом. Он один служит воплощением целого пласта в истории моды.

Лагерфельд — немец, но именно во Франции он решил стать Карлом, героем, который целиком и полностью сделал себя сам, живым логотипом в черно-серо-белых тонах, прославившимся во всем мире.

Своим успехом он обязан искусству владения собой: жить только настоящим и никогда не оглядываться назад. Равновесие ненадежно, но оно позволяет быть современным и при этом вне времени.

За легендой, безусловно, скрывается человек. И его история. Невозможно говорить об одном, не касаясь другого. Узнать Лагерфельда — значит вернуться к истокам головокружительного успеха, не знающего себе равных. Почувствовать дух тех мест, где он бывал, и набросать его портрет.

Покров из страниц

На улицах почти повсюду были развернуты транспаранты. В квартале готовились к демонстрации. В июне 2016 года площадь Бастилии залита солнцем, от лучей которого сверкает фасад Оперы. Внутри, неподалеку от сцены, городской шум, заглушаемый тяжелыми черными гардинами, почти не слышен. Довольно прохладно. Вдруг в полумраке из глубины кулис выплывает какой-то силуэт. Чтобы не оступиться, мужчина, не подозревающий о том, что за ним наблюдают, на секунду снимает темные очки. В его взгляде читается грусть особого свойства. Он направляется туда, где сцена освещена бликами света, падающего со сводов.

Его замечают журналисты, ожидающие более часа. Они расчехляют камеры, размахивают шестами микрофонов, включают прожектора. Мужчина приосанивается, снова надевает очки, затем, под градом вспышек фотоаппаратов, идет вперед.

Карл Лагерфельд, патриарх моды, дизайнер, сделавший состояние, работая на Дома Chanel, Fendi и на свою собственную марку, пришел посмотреть репетицию балета Джорджа Баланчина Брамс-Шенберг Квартет, костюмы для которого были созданы им по просьбе Бенжамена Милльпье, директора балета Парижской оперы. На нем белая рубашка, черный галстук, приталенный пиджак, а волосы, как обычно, собраны в катоган — хвост, завязанный лентой. Он появляется как видение. Из центра зала он, в окружении ближайших соратников, наблюдает за хореографией. Сидит прямо, не отрывая глаз от танцовщиков и не снимая своих темных очков.

Не проходит и часа, как маэстро вновь поднимается на сцену. Окруженный журналистами, он отвечает на их вопросы. Этой техникой Карл Лагерфельд владеет в совершенстве, и это не просто привычка. В течение нескольких минут звучат его выверенные ответы, как будто в конце одного из его дефиле. У него за спиной виднеется огромное мрачное полотно, написанное им для декорации. На нем изображен замок в ореоле тумана, порожденный впечатлениями от всех тех мест, где ему довелось побывать за долгую жизнь. В этот день на сцене Оперы Бастилии соприкасаются две диаметрально противоположные вселенные: современность иконы моды, слава которой ничуть не меньше, чем слава поп-звезды, и ностальгическое воплощение уходящего в прошлое мира. Одно накладывается на другое. Их сближает грусть, грусть во взгляде. За черно-белой «марионеткой», с которой кайзер моды любит сравнивать себя¹, скрывается сложная жизнь, более тонкая и менее однозначная, чем могло бы показаться.

Погружаясь в тень кулис, кутюрье как будто растворяется в пелене своей туманной легенды. Журналисты знают, что они должны выключить камеры, убрать микрофоны. В этой невидимой, неисследованной зоне всегда витает тайна, порой вызывающая страх.

Дизайнер исчезает в глубине салона машины; куда он едет — неизвестно.

Его квартира располагается на Левом берегу, на набережной, с видом на Сену. Как и каждую ночь, исходящее из нее белое сияние могло бы почти осветить реку. Непроницаемые для взора окна никогда не открываются. Проникнуть в тайное убежище невозможно. За старыми камнями стен скрывается берлога площадью более трехсот квадратных метров с ультрамодным дизайном. Как в фильме, вдохновленном Стэнли Кубриком, и мебель в серых, белых и серебристых тонах, и холодильник из нержавеющей стали, наполненный низкокалорийной кока-колой, словно ожидают своего хозяина уже много тысяч лет. Единственный след недавнего пребывания — кипа листов бумаги, книг и журналов, беспорядочный вид которой нарушает текучие линии футуристического декора. «Это место для того, чтобы поспать, принять ванну и поработать»², — уточняет Карл Лагерфельд. На одном из столов из кориана лежит пара темных очков. Чуть дальше — пара кожаных митенок. «Представьте, как Карл в тишине своей комнаты снимает темные очки, накладной воротничок, развязывает катоган… Что остается? Никто не знает. Он живет в маске. И горе тому, кто захочет сорвать с него эту маску»³, — предупреждает Жани Саме, бывший редактор раздела моды газеты Figaro.

У Карла Лагерфельда есть свои привычки.


«Я предпочитаю возвращаться домой вечером, в этом состоит преимущество частных самолетов. Я — честный человек, я не сплю в чужих постелях! Это также из-за Шупет»⁴.


На полу вырисовывается бесформенная тень священной бирманской кошки. Но действительно ли дома ее хозяин сегодня вечером? Кутюрье удался ловкий ход — никогда не быть там, где, по мнению всей планеты, он сейчас находится.

Раскрываются створки из матового стекла, вытянувшиеся вдоль всей стены. За ними виднеется огромная библиотека. Сотни трудов сложены друг на друга, занимая пространство от пола до потолка. Книги — это его жизнь, чтение — это «серьезная болезнь, навязчивая патология»⁵, от которой он не хочет лечиться. Дизайнер, читающий одновременно два десятка книг, — обладатель нескольких библиотек, разбросанных по всему миру, во всяком случае, их столько же, сколько у него домов. Между тем среди трехсот тысяч книг по искусству, фотографии, среди романов, философских сочинений на трех языках есть всего несколько книг, с которыми он не расстается никогда. Они — фрагменты как пережитой, так и вымышленной истории. Тайная нить связывает Слова Сартра и Обжигающее лето Эдуарда фон Кайзерлинга со стихами Катрин Поцци. Разгадать эту связь значило бы понять, как создавалась легенда Кайзера, героя романа, написанного в наши дни.

Среди этих книг одной из первых стал роман Бальзака Беатриса… В десять лет маленький немецкий мальчик нашел это произведение в библиотеке родительского дома и выразил желание прочитать. Его мать Элизабет возразила, что ему остается только выучить французский. Тогда он выучил французский язык, а потом, разобравшись в этой истории, был заинтригован. «Я вспоминаю Беатрису в ложе, с розовым муслиновым шарфом, скрывающим морщины на ее шее, появившиеся в 32 года. Я сказал матери: „Зачем эта идиотка носит шарф?“»⁶

На прикроватном столике почетное место занимает другое сочинение — О Германии. Слова мадам де Сталь вызывают в памяти далекие пейзажи другой страны, другого времени, которые тоже немного принадлежат ему. Прошлое, которое мы так часто необдуманно отметаем, возможно, не так уж далеко.

В тихом уголке

Последние лучи холодного солнца проникают через одно из окон большого белого дома. Они подчеркивают резкие охряно-черные тона висящей на стене картины. Речь идет о копии Круглого стола короля Фридриха II в Сан-Суси Адольфа фон Менцеля. Произведение было окончено в 1850 году, но на нем изображена сцена, происходившая веком раньше, в сердце Европы эпохи Просвещения: один из самых закрытых людей, каким был король Пруссии, архетип просвещенного деспота, знал толк в том, как устроить в своем дворце в Потсдаме летнюю резиденцию и тайный приют для своих более или менее пикантных развлечений.

Сцена разворачивается в круглой комнате. Свет, проникающий через застекленную дверь, и террасами спускающийся вниз сад создают искусное смешение атмосферы интимной трапезы, которую подчеркивают золотисто-коричневые тона тканей, и игривого, залитого солнцем веселья, которым дышит эта картина. Коринфские колонны поддерживают купол, откуда спускается люстра из богемского хрусталя. Монарх сидит в окружении девяти приглашенных. Он — в центре, его лицо обращено к лицу Вольтера, который, чуть наклонившись вперед, беседует с ним. На голове философа — парик, он одет в бархатное одеяние сиреневого цвета с кружевным жабо.

К шепоту ветра, дующего с Балтики, раскачивающего верхушки деревьев в лесу поблизости от Шлезвиг-Гольштейна, примешивается шелест мятой бумаги. Примерно в сорока пяти километрах к северу от Гамбурга, неподалеку от городка Бад-Брамштедт, в имении Биссенмор, ребенок рисует на маленьком письменном столе в тишине защищенной от всех ветров комнаты. Комод, кроватка и кресла-качалки, голубой бархат, которым обиты стены, излучают мягкое тепло. Определить его возраст как будто невозможно, он словно погружен в окружающий его туман.

Карл, юный обладатель картины, некоторое время тому назад влюбился в нее с первого взгляда, стоя у галереи, когда прогуливался по Гамбургу с родителями. Как он часто рассказывает¹, он якобы попросил Отто и Элизабет Лагерфельд купить ему эту картину². Сюрприз ждал его под рождественской елкой. Снимая с подарка обертку, маленький мальчик вскрикнул от горестного изумления. Его отец и мать ошиблись. Гостей в париках, которыми он восхищался через стекло, подменили музыканты, играющие на флейтах³. Он якобы немедленно потребовал картину, которая поразила его. Родителям пришлось звонить в галерею и снова дарить подарок в день Рождества. Теперь картина перед ним. «Должно быть, на него произвела впечатление обстановка с таким пышным архитектурным убранством, с такой люстрой, столом и столовым серебром, перспектива, уводящая в сады, и еще сам вид сотрапезников, их парики, одеяния»⁴. «Наверное, он спрашивал себя, что они едят, о чем разговаривают»⁵, — домысливает искусствовед Даниэль Алькуф. Долго и пристально глядел на Круглый стол, где оживает далекий и чарующий мир дореволюционной Европы, Франции эпохи Просвещения с ее литературой, живописью, архитектурой, ее вниманием к деталям, ее культурой утонченности. Потому что за прусским убранством угадывается Версальский замок, роскошью которого вдохновлен дворец Сан-Суси, и Париж, служивший образцом для Фридриха II и просвещенной Европы. Мальчик навел справки.

Ему в голову приходит как будто совершенно очевидная мысль — позднее он станет одним из персонажей этой картины. Уже в шестилетнем возрасте, стоя на балконе, откуда открывался вид на гостиную его матери, он воображал себя на страницах сказочной книги, [ощущая себя] кем-то вроде легендарного героя. [Он] говорил [себе]:


«Я знаю, что стану знаменитым, что мое имя станет известно во всем мире, и это странное ощущение»⁶.


Эта идея превращается в навязчивую. В конце концов она почти заслоняет его повседневную жизнь. В такой атмосфере вне времени трудно поверить, что сейчас 1942 год и вблизи датской границы мир разрывает Вторая мировая война.

Несколько раз съездив туда и обратно из своего жилища в Бланкенезе, зажиточном квартале Гамбурга, в имение Биссенмор, супруги Лагерфельд решили обосноваться в большом белом каменном доме, купленном ими десятью годами раньше, чтобы дождаться конца войны. Они поступили разумно. Потому что в 1943 году англичане и американцы бомбят Гамбург. Днем и ночью летающие крепости Королевских военно-воздушных сил сбрасывают несметное количество бомб на главный выход к морю Третьего рейха, стратегический центр его военно-морских сил. Бомбардировки, которые тем летом уничтожают город, окрестили «операцией Гоморра», имея в виду божий гнев, наславший на нечестивые города Содом и Гоморру дождь из огня и серы. За одну неделю убито тридцать пять тысяч человек. Гамбург частично разрушен. В небо поднимается густой дым.

В это время юный Карл может проводить большую часть дня, закрывшись в комнате, затерявшись среди фантастических земель идеальной Европы. Понимает ли он, что Германия, находящаяся во власти нацистов, скоро падет в огне и крови? «Я оказался в том единственном месте, где ничего не происходило. Мне невероятно повезло, и меня это не затронуло»⁷, — утверждает он в 2015 году.

Несомненно, Бад-Брамштедт не тронут бомбардировками. Но, по мнению Рональда Хольста,


«совершенно невозможно, чтобы Карл Лагерфельд, которому тогда было двенадцать лет, не понимал, что свирепствует война»⁸.


Историк утверждает, что бомбардировки, обрушившиеся на Гамбург и Киль, были видны из Бад-Брамштедта, расположенного между этими двумя городами. В результате этих бомбардировок 900 000 человек вынуждены были бежать из своих жилищ и искать приют где придется, в частности в Бад-Брамштедте. «Квартиры, мастерские и магазины были реквизированы, в них подселяли беженцев. Семья Лагерфельд больше не могла занимать весь дом», — продолжает историк⁹.

Именно так Сильвия Ярке и ее родители, дом которых только что был разрушен, оказываются в имении Биссенмор, сбежав с пылающих улиц Гамбурга. Сильвия родилась в 1934 году. То есть в ту пору ей всего десять лет, но она очень хорошо помнит свой приезд в то место, что покажется ей раем: «Это был старый дом с колоннами, вход был выкрашен в белый цвет, словно это был маленький волшебный замок, именно таким он казался мне в детстве. А еще в нем был большой холл»¹⁰. Ее семья живет вместе с другими беженцами в маленьких комнатах над лестницей величественного жилища. В него попадаешь, пройдя по извилистой аллее, усаженной дубами и березами. Просторный, удобный дом вполне приспособлен для буржуазной жизни на отдыхе. Две трети второго этажа охватывает балкон, похожий на узкий коридор. Лестница, которую ребенок преодолевает одним прыжком. Широкая веранда, защищенная козырьком, поддерживаемым тонкими колоннами. Кресла из ротанга, низкий столик для чая и выпечки. С одного края угадывается нечто, напоминающее башню, похожую на гигантскую беседку, покрытую четырехскатной крышей.

Отношения между беженцами и членами семьи Лагерфельд — сдержанные, но уважительные. «Месье и мадам Лагерфельд внушали мне страх, — рассказывает Сильвия. — Он носил темные костюмы и перстень с печаткой»¹¹. «Она всегда держалась очень прямо. Я воспринимала ее как его строгую мать и никогда не видела, чтобы она улыбалась. [У Карла] была густая и темная шевелюра и живой взгляд. Он был очень спокойным и очень вежливым. Он не был озорником, не то что другие дети, которые любят подраться»¹².

Даже если Карл не все понимает, осознает ли он, хотя бы отчасти, происходящий крах, затрагивающий даже его повседневную жизнь? «Мои родители всегда оберегали меня от всего, вселяя в меня ощущение того, что я неуязвим»¹³, — объясняет кутюрье. Если его оберегают, то потому, что он младший ребенок в семье, который умеет внушить любовь к себе. В отличие от своих сестер, Марты-Кристины и Теи, он никогда не восстает против родительского авторитета. Не только этим он отличается от них. Марта-Кристина ведет себя как чертенок, лазает по деревьям, бегает по лесам Биссенмора вместе с местными крестьянскими сыновьями. Карл же, хотя и любит коров, пасущихся вокруг имения, не в восторге от деревенских игрищ. Эльфрида фон Йоуанне хорошо знала кормилицу детей Лагерфельдов и вспоминает о том, что та поведала ей:


«Он не очень любил своих сестер. Безусловно, он часто играл с ними, он забавлялся, наряжая их в старые платья, но между ними не было близости»¹⁴.


Карл объяснит свои сдержанные отношения в Мартой-Кристиной и Теей: «Не то чтобы я не любил их, но мы ни в чем не совпадали»¹⁵. На самом деле он выбрал, на чьей стороне ему быть, — на стороне взрослых.

Его отец Отто Лагерфельд — эрудированный человек, который говорит на девяти языках. Он олицетворяет собой тех самых self-made-men, тех, кто добился всего своим трудом, о ком иногда слагали легенды во времена промышленной революции. Он словно сошел со страниц романа Жюля Верна, Джозефа Конрада или Александра Дюма. В 1906 году он был в Сан-Франциско, когда там произошло крупное землетрясение, он видел разрушенный город, под развалинами которого были погребены три тысячи человек. Рональд Хольст рассказывает, что, не забывая о пережитом, Отто Лагерфельд по привычке давал такой совет: «В случае землетрясения прижмитесь к двери, дверь не падает. Зато стена, вот она падает. Посмотрите, в какую сторону упадет стена, и выходите через дверь в противоположном направлении»¹⁶. Через несколько месяцев после подземных толчков его увидят шагающим по Владивостоку, Хабаровску и городам русского Дальнего Востока, где он занимался сбытом сгущенного молока «Carnation», или проезжающим по пустынным просторам вдоль амурских берегов в вагоне первого класса удаляющегося в степь транссибирского экспресса…

По словам Карла Лагерфельда, «после войны 1914 года [отец] взялся импортировать сгущенное молоко в Германию и Францию. А следом вместе с американцами построил заводы в обеих странах»¹⁷. Его коммерция процветает. Слишком старый для того, чтобы в 1939 году отправиться на фронт, Отто может продолжать работать, часто покидая семейное гнездо. «Офис его компании, Glücksklee, располагался в Гамбурге, — вспоминает Рональд Хольст. — Ближайший завод находился в 100 километрах от него, а другие в 800 километрах»¹⁸. И добавляет: «У него было три завода, куда ему приходилось регулярно наведываться. Поэтому он часто отсутствовал и совсем не вмешивался в воспитание детей»¹⁹. Тогда Отто было почти шестьдесят лет, и своему сыну он казался немощным стариком: «Я видел его нечасто. Он любил одну лишь работу и не очень любил веселиться. Я обожал его, он был намного добрее, чем моя мать, но не был весельчаком»²⁰.

Не затем ли, чтобы не винить себя в своих отлучках, Отто Лагерфельд балует сына? Он якобы постоянно привозил ему свежие выпуски своего любимого журнала Simplicissimus, немецкого еженедельника со смешными карикатурами, служившими источником вдохновения для маленького мальчика, находившего там рисунки Бруно Пауля и других восхитительных художников-иллюстраторов. По словам Эльфриды фон Йоуанне, рисование «было его основным занятием, когда Карл оставался один. Он не терпел, чтобы его беспокоили. Больше всего на свете он обожал бумагу, но любил только белую, девственно-чистую. Если на ней было что-то написано, то он непременно ее отбрасывал. Будучи ребенком, он рисовал маленькие портреты, люди на которых были узнаваемы»²¹.

В 1930 году, когда Отто женился, ему было сорок девять лет, а Элизабет — ровно тридцать. Он был немолодым и сдержанным, но внимательным. «Он говорил мне: „Проси у меня что хочешь, но не в присутствии твоей матери“»²², — вспоминает Карл. Отец восполняет то, что Элизабет не может дать своему сыну, и прежде всего — доброжелательную мягкость. «Мать твердила мне: „Если ты хочешь сказать глупость, говори скорее, не будем терять время“»²³, — часто рассказывает Карл Лагерфельд, приводя множество примеров на первый взгляд немотивированной жестокости. «Всю жизнь она занималась тем, что говорила мне гадости. „Нужно вызвать драпировщика, у него слишком большие ноздри, нужно завесить их шторами“. Разве так говорят ребенку? Я обожал тирольские шляпы, но она говорила мне: „Ты похож на старую лесбиянку!“»²⁴. Его длинные черные волосы, как ручки вазы, обрамляют лицо с обеих сторон… «Мать сказала мне: „Ты знаешь, на кого ты похож? На глиняную миску со Страсбургской мануфактуры“»²⁵. Устав от того, что сын мешается у нее под ногами, устав слышать вопросы на самые странные темы, она завела привычку избавляться от маленького надоеды, изводя его насмешками. «Маленький Карл пытался играть на пианино. Он брал уроки и время от времени наигрывал какую-нибудь пьесу»²⁶, — рассказывает немецкий историк Рональд Хольст. Однажды, когда он репетировал на семейном инструменте, мать бросила ему: «Прекрати играть, не шуми. Рисуй. По крайней мере, будет тихо»²⁷, — сообщает он.

Его мать — нежная и резкая, негодующая, но аристократичная до кончиков ногтей, высокомерная в обществе, но крайне вежливая со своей прислугой, ненавидимая и обожаемая, до ужаса странная. Его мать — парадокс и образец для подражания.


«У меня были родители что надо: отец, который позволял мне все, и мать, которая ставила меня на место и раздавала подзатыльники»²⁸.


В самом деле, Элизабет сдерживает рвение мальчика, считающего себя центром вселенной и позволяющего себе любые вольности. На одной из фотографий ему четыре года. Он с гордостью нацепил на себя то, что в то время никто не носит в Северной Германии — Lederhose, — народный баварский наряд зеленого цвета, кулаки спрятаны в карманы, голова наклонена, выражение лица — слегка вызывающее.

Вместо того чтобы сносить материнские притеснения, юноша учится и довольствуется размышлениями, в то же время смутно страшась судьбы, уготованной тем, кто бунтует, как его сестры, которых довольно быстро отослали в пансион. Но главное, он зачарован всемогущей властью Элизабет. «Меня всегда до зависти восхищал ее комичный и злобный прагматизм»²⁹, — позже признается он, говоря об этой элегантной женщине, меломанке и скрипачке, чрезвычайно воспитанной, способной переводить философские тексты с испанского на немецкий язык, которая занималась тем, что отдавала приказания, лежа в кресле с книгой в руках в библиотеке.

По признанию самого Карла Лагерфельда, ее прошлое и ее происхождение окружены ореолом легенды:


«Моя мать всегда говорила: „Ты можешь задавать мне вопросы о моем детстве и обо всем, что случилось после моего знакомства с твоим отцом. То, что произошло в промежутке, тебя не касается“»³⁰.


Что же такое случилось в жизни этой женщины в 20-х годах прошлого века, что могло бы оправдать подобную таинственность? Была ли она «продавщицей в берлинском магазине женского белья, когда отец познакомился с ней»³¹, как утверждает биограф Алисия Дрейк? Или же простушка была также аристократкой? В 2003 году Карл Лагерфельд заявляет журналисту Бернару Пиво, что Элизабет была «дочерью высокопоставленного прусского чиновника […]; при императоре Вильгельме II ее отец был губернатором Вестфалии»³². Как бы то ни было, страстная любовь ребенка к матери кажется бесконечной.

Так, в ритме движения карандашей по бумаге, протекают часы и дни, похожие друг на друга. Подросток продолжает читать, мечтать и рисовать в белом доме, скрытом за занавесом из деревьев, еще не разорванном реальностью. «Я жил в неком прошлом, которого я не знал и которое мог вообразить»³³.

Журналы, привезенные отцом, как и картина Менцеля, скрывают реальность, приглушая жестокость атак. Все происходит так, будто ребенок бессознательно продолжал жить, обожествляя то, что война и бомбы окончательно сметают с лица Земли: тот старый мир, тот немецкий пейзаж с особняками, его дворцы с анфиладой салонов, с драгоценной деревянной обшивкой стен, с потолками, расписанными в виде голубых небес, населенных ангелами, с украшенными статуями садами, фонтанами, потаенными уголками, всю ту утонченность, высшей степенью воплощения которой был XVIII век. Там, в комнате, он закладывает основы своего собственного мира, чтобы лицом к лицу столкнуться с не столь роскошной реальностью.

Несносный ребенок

Каждое утро, чтобы дойти до школы в Бад-Брамштедте, Сильвия Йарке одна бредет по лесу и лугам, где пасутся коровы. Карл же посещает школу не так часто. Он предпочитает выбирать интересующие его предметы, ненавидит своих учителей и их систему обучения: «… [они] все время твердили мне: „Вы только и знаете, что говорить, но на самом деле вы ничего не знаете“»¹.

Он уже знает немецкий, французский и английский языки. Чему же научили его они? Карл ведет себя как маленький взрослый. Он — что-то вроде сверходаренного ребенка, которого, по правде сказать, не интересуют другие дети и который без устали рисует. «Он учился на класс младше меня, но у нас был один и тот же учитель по рисованию. Один раз Карл нарисовал черным карандашом на листе белой бумаги карикатуру на своего учителя математики, набрасывающегося с ножом и вилкой на кусок фаршированного рулета. Рисунок был выставлен в вестибюле. Он был настолько реалистичен, что произвел на меня большое впечатление»², — припоминает Сильвия.

Карл смотрит, анализирует. Он оттачивает взгляд, молчаливо сопротивляется своре. Сильвия продолжает: «В школе он держался немного на заднем плане, не задирал других, не выделялся»³. У него немного товарищей, которых он беззастенчиво использует для того, как он сам, и не без иронии, скажет позднее, чтобы они делали «все, что [ему] не хотелось делать самому, к примеру отчищать [свой] велосипед. Но безусловно, не [свое] домашнее задание, для этого они были слишком ограниченными!»⁴.

Карл вспомнит о волнении, охватившем его после того, как он увидел фильм Белая лента Михаэля Ханеке, действие которого разворачивается прямо перед Первой мировой войной в нескольких десятках километров от деревни, где он вырос. «Я был болен в течение трех дней, потому что почти пережил то, что описывается в фильме. Я бежал от этих страшных людей»⁵. За тридцать лет умонастроения отнюдь не изменились.

В эти неспокойные времена контраст между юным Карлом и его товарищами еще больше бросается в глаза. Рональд Хольст напоминает, что «любого мальчика в таком возрасте принуждали вступить в гитлерюгенд, где его окружали очень радикально настроенные юноши, требовавшие, чтобы все присутствовали на ночных сборищах. Отсутствующие подвергались издевательским испытаниям, когда им приходилось терпеть обжигающие удары ремней по своему телу»⁶. Даже если на сегодняшний день не обнаружено никаких следов его пребывания в Pimpf⁷, младшей возрастной группе гитлерюгенд, по мнению историка, невозможно, чтобы Карл смог полностью устраниться от обязанностей юного немца. «Дети должны были носить форменную одежду. Карл же отказывался от этого. Он ходил в школу в твидовом пиджаке и с галстуком. У него были очень длинные волосы. Он был похож на маленького английского джентльмена. Это вызывало нарекания со стороны учителей»⁸. Его изысканность, возможно, означает бунт.


«Я знал, что отличаюсь от других — в амбициях, в интересах, во всем. Особенно мне не хотелось походить на то, что я видел»⁹, —


объяснит он позднее. Его прическа стала эмблемой скандала, символом его диссидентского поведения в маленькой общине Бад-Бранштедта.

Карл культивирует свое одиночество, свой дух сопротивления всему миру. Его первое убежище — картина, висящая в его комнате, второе — книги, которые он проглатывает. Библиотека отца, состоящая главным образом из книг по истории религии, выглядит аскетически, библиотека матери, которая любит закрываться там и читать философов, кажется более загадочной. Тейяр де Шарден соседствует в ней с писателями, в частности с Роменом Ролланом. Чтение романа Эдуарда фон Кайзерлинга Обжигающее лето, опубликованного в начале века, становится откровением. Там между прочим идет речь о графине, женщине, которая жила при дворе, о большом имении и прислуге. Обедневшая аристократка прогуливается по прибалтийской деревне, которая похожа на его края, только она расположена чуть севернее. Лес, моросящий дождь и короткие ночи — те же, что в Бад-Брамштедте.

Нежная меланхолия, исходящая от этого романа, возможно, находит отклик в его душе¹⁰, а главные персонажи напоминают ему собственную жизнь. Рассказ ведется от имени подростка, очарованного своим отцом, одновременно красивым, жестоким и нежным, загадочное поведение которого он пытается понять.

За одно лето поначалу неясные, смутные, непристойные ощущения рассказчика Обжигающего лета выстраиваются в резкое отторжение прогнившего общества, глумящегося над любым желанием. «Все, что в моей душе стремилось к жизни, восставало против этого непостижимого спокойствия»¹¹, — пишет Кайзерлинг. Герой в конце концов узнает «все эти пикантные, ужасные и волнующие секреты»¹², среди которых живут те, кто его окружает.

Карл читает и перечитывает роман Кайзерлинга. Он станет его любимым романом. Он восхищается тем, как меняются ситуации в зависимости от условий их восприятия. Он мог бы обрисовать их несколькими штрихами.

Пока он переходит от печатных книжных страниц к белым листам, наполняя их цветом, война заканчивается. В 1947 году тринадцатилетний Ганс-Иоахим Брониш учится в одном классе с Карлом, как всегда сидящим в последнем ряду. Подросток не изменился: «Он одевался не так, как все. Он всегда носил белую рубашку и галстук. Был аккуратно причесан. Для нас, мальчишек, которые приходили в школу босыми, это было, конечно, необычно… Товарищи всегда немного подшучивали над ним. В школе у него никогда не было настоящих друзей. Он и не искал их. Когда нам хотелось играть в футбол, ему не хотелось. Так было всегда»¹³.

Длинные волосы мальчика из Биссенмора продолжают развеваться, словно символ бунта против образа жизни окружающих. Пример, достойный осуждения. Нужно срочно наказать его, а главное, остричь волосы. Взрослые договариваются между собой. На учителя возлагается деликатная миссия призвать Карла к порядку в том, что касается его волос. Детей его возраста стригут под горшок, по-немецки «под кастрюлю» — на голову надевали горшок или кастрюлю и подстригали все, что торчало снизу. Внушения учителя из Бад-Брамштедта ни к чему не приводят.

Рональд Хольст рассказывает, что тогда преподаватель приходит в семейную усадьбу и просит встречи с мадам Лагерфельд:


«Он говорит ей: „Мне нужно поговорить с вами о вашем сыне. Его длинные волосы — это непорядок“. В ответ на что [Элизабет], сорвав с него галстук, бросила его ему в лицо и сказала: „Видимо, вы все еще нацист!“»¹⁴


Мать, презирающая Гитлера и его режим, поддерживает Карла. Превратившийся в фюрера маленький капрал — человек не их круга. Его идеологи и сановники тоже, ведь они превратили нацию в огромную машину для уничтожения женщин, детей, стариков, инвалидов и всех, кого общество считает «паразитами» или «недочеловеками», выражаясь терминами Третьего рейха.

Нацизм — это абсолютное отрицание моральных ценностей, привитых Карлу и его сестрам. За исключением нескольких анклавов, подобных имению Биссенмор, такое мировоззрение, по правде говоря, не разделяется на берегах Балтики. По мнению деревенского и консервативного общества Шлезвиг-Гольштейна, нацистская пропаганда обещает освобождение от мелких помещиков, символом которых служит семейство Лагерфельд. Крестьянские сыновья обволакивают покровом ненависти младшего из семьи Лагерфельд. Он не такой, как они. Он читает. Он мастерит одежду для своих кукол. Он рисует.

Несмотря на строгость и иронические замечания, Элизабет осознала исключительность своего сына, перекликавшуюся с ее натурой. Оба они в глубине души крайне чувствительны и несчастны в этом загнивающем мире, пытающемся с грехом пополам противостоять апокалипсису. «Моя мать до смерти скучала, я же мечтал лишь об одном — как можно скорее выбраться отсюда»¹⁵. Она поощряет то, что отличает его от других. «Когда я спросил у матери, что такое гомосексуализм, она ответила: „Это как цвет волос. Ерунда, в этом нет никакой проблемы“. Мне повезло, что у моих родителей были очень широкие взгляды на мир»¹⁶.

Итак, Карл хочет уехать. На первом этапе — вернуться в Гамбург вместе с родителями. Их квартал чудом уцелел под бомбардировками.

Диор в Германии, аромат Парижа

Позднее, в 21.00, состоится большой торжественный вечер. Но сейчас женщины из приличного гамбургского общества, некоторые в сопровождении мужей, с удовольствием пьют чай, сидя в мягких креслах одного из просторных салонов отеля Esplanade. Сейчас, в декабре 1949 года, они дожидаются манекенщиц, которые должны представить осенне-зимнюю коллекцию следующего сезона, созданную по рисункам великого кутюрье Кристиана Диора.


«В ту пору это было невероятное событие. Диор […] — это была звезда, сиявшая на небосводе моды намного ярче, чем все остальные»¹, —


уточняет Жани Саме. В 16.00 наконец начинается показ, организованный женским журналом Constanze. Все взгляды обращены на роскошные белые, потом черные длинные туалеты, доходящие до щиколоток. Меховая пелерина сменяется длинным темным манто. Эти танцующие шаги, приглушенные толстым ковром, по которому изящно проходят друг мимо друга модели, сопровождают аплодисменты. Среди зрителей — Карл, который сопровождает свою мать.

У него на глазах оживают картинки из модных журналов, которые он внимательно разглядывал в своей комнате. В шестнадцать лет он с изумлением открывает для себя, что красота не привилегия прошлого, а, возможно, утонченность его времени. «Показы высокой моды были очень традиционными, — добавляет Клод Бруэ, еще одна великая журналистка, писавшая о моде, — но также зрелищными. Манекенщицы, которых очень строго объявляли по номерам, дефилировали с чуть высокомерным видом. Роскошные вечерние платья были великолепны, наряды — весьма искусно отделанными, в высшей степени изысканными… Для подростка это была волшебная сказка, возбуждающая мечты»². Как и все приглашенные, молодой человек не упускает из этого зрелища ни крохи, но лишь он один способен запомнить все, он мог бы мысленно нарисовать каждый из нарядов. «И потом, Париж остается колыбелью моды»³, — заключает Жани Саме. Карл хочет быть художником или карикатуристом. Пока его интересует не мода, а город-светоч — Париж.

Мало-помалу складываются фрагменты пазла. Пережив войну, он видел, должно быть, достаточно для того, чтобы понять, что Веймарская республика мертва и погребена. Что просвещенная Германия Гете и других поэтов скоро не вернется. Мир утонченности, о котором он мечтал с детства, возможно, еще будет существовать. Значит, ему нужно как можно быстрее добраться до него. До Франции.

Все просто: «Я сказал родителям: „Я еду заниматься модой в Париже“»⁴, — рассказывает Карл Лагерфельд. Решение принято. Уехать с легкостью… Распрощаться с Германией и не возвращаться. Первый отъезд, первое переосмысление самого себя.


«Я ни о чем не вспоминаю. Мой фокус состоит в том, чтобы сжечь все и вновь начать с нуля»⁵, —


скажет потом Карл Лагерфельд. Он только что порвал одну страницу. Другая, чистая, лежит перед ним.

От чего именно он бежит? От прежних насмешек товарищей? От страны, предавшей свою честь? От никому не известной rosebud, молоденькой девушки, которую он всю жизнь будет стремиться забыть? Во всяком случае, от страны, где он родился, он хочет сохранить только красоту, доброту. Вот в чем идея. Открытость и терпимость. В его багаже — только главное. Книги, листы бумаги, карандаши. Разумеется, копия картины Менцеля. И родительское благословение. Секретарша отца поможет устроиться ему во французской столице, где у Отто есть своя контора⁶. Что до матери, то она, вероятно, беспрестанно повторяла ему, что «Гамбург, безусловно, — ворота мира, но всего лишь ворота, через которые можно пройти туда и обратно»⁷. Для нее будущее ее сына, видимо, ограничивалось тем, что он станет учителем рисования. То есть Карл совершенно вписывался в желания его матери, понявшей, что судьба ее сына могла свершиться только вдали от этой Германии. Молодой человек знает, что он также имеет право на провал, ему никогда не поставят это в вину, что бы ни случилось, дом останется для него открытым.

Париж — это праздник

Карлу нет и двадцати лет, когда он приезжает в радостный после освобождения, послевоенный Париж, который, впрочем, не склонен с восторгом принимать молодого немца. В 1952 году город выглядит грязным. Фасады домов — серые, тротуары завалены мусором. Он, безусловно, не ожидал встретить на улице маркиза в парике и одухотворенных гостей с картины Менцеля, но где же элегантность, где же блеск? Разочарование длится недолго. Нужно взять себя в руки, чтобы не оказаться побежденным.

Прежде чем отправиться в номер отеля на улице Сорбонны, ноги ведут его на авеню Монтеня. С упорством повторявший в мечтах названия столичных улиц, он знает дорогу наизусть. В пути у него есть время понаблюдать. Да, эти высокие фасады должны быть приютом какого-нибудь литературного кружка. За этими окнами, несомненно, скрываются салоны посвященных, к которым у него пока нет ключа. Витрины Диора, цель его теперешних стремлений, сияют особенно ярко. Они — словно обещание. Они одни заключают в себе дух города, который он должен завоевать. В данный момент у него есть свободное время, чтобы прогуляться.


«Я проводил время прогуливаясь, — вспоминает он. — Я мог бы работать в Париже экскурсоводом!»¹


Его единственная поддержка — страсть к рисованию, к карикатуре и честолюбивое желание кем-то стать, которое не покидает его с самого детства.

В лицее Монтеня, где он продолжает учебу, лекции, которые читают после обеда, вызывают смертную скуку. Он может проводить долгие послеполуденные часы в «Шампо», кинотеатре на углу улицы, чуть дальше его отеля. В Германии его интриговали декорации фильма Метрополис Фрица Ланга, он восторгается Чезаре, сомнамбулой, управляемой доктором Калигари, героем фильма Роберта Вине². Здесь, в темном зале, слышны диалоги Школы кокеток и Детей райка³. По окончании сеанса в зале снова зажигают свет. Начинается повторный показ. Карл часто просиживает в зале до поздней ночи. Он запоминает фразы, которые без устали повторяет, чтобы усовершенствовать свою речь. Он выковывает свой французский на идеалах красоты, в черно-белых тонах.

Карл — не тот человек, чтобы ждать, когда свершится его судьба. Он принадлежит к числу тех, кто ее опережает. И чтобы принять ее, нужно приодеться. В бутике Пьера Кардена он купил себе бархатный галстук цвета баклажана. Он повязал его на белую рубашку, купленную на улице Риволи, в магазине известной лондонской фирмы Hildith and Key, торговавшей рубашками, куда его отвел отец. У Чифонелли Отто также предложил ему бежевый костюм в мелкую клеточку. А также кашемировое пальто темно-синего цвета, на которое он с завистью смотрел в витрине ателье Dorian Gray, напротив отеля «Георг V», где остановился коммерсант. И вот Карл вполне готов.

Ужасные дети

Все началось в 1954 году с уличной афиши. Модный конкурс, конкурс шерстяных изделий. В названии нет ничего особо привлекательного. Но блестящая рекламная кампания профсоюзов овцеводов из Австралии, Уругвая, Южной Африки и Новой Зеландии в защиту их благородного сырья от натиска синтетических тканей производит неожиданный эффект. Против массового производства выступает терпеливый труд опытных кустарей и репутация продукта, который не подвластен веяниям времени. Городская буржуазия вновь открывает для себя испытанные достоинства шерсти. Отдача от премии International Woolmark Prize намного превосходит ожидания организаторов. Чтобы победить, нужно набросать несколько моделей.

Карл принимает решение записаться на участие в конкурсе и рисует пальто, желтый цвет которого напоминает цвет нарцисса-жонкиль, или «нарцисса желтого», цветка любовного томления, иными словами, желания. Свободный воротник в форме полумесяца, лежащий на плечах, контрастирует с целомудренным классицизмом прямого, строгого покроя; длина пальто — чуть ниже колен. Вырез V-образной формы обнажает спину, начинаясь от лопаток, он рискованно доходит почти до поясницы… Чуть позже телеграмма напомнит ему о том, что он попытал счастье и победил в категории «манто». Ему нужно просто явиться в контору Национального профсоюза шерсти, чтобы доказать, что он действительно является автором эскизов.

Вечером 25 ноября, когда в театре Ambassadeurs, напротив Елисейского дворца, вручают премию, он встречает на сцене лауреата в категории «вечернее платье», некоего Ива-Матье Сен-Лорана. Они пришли одетыми почти одинаково — черный галстук, белая рубашка, темный костюм. Оба подгоняют свои творения, сшитые в престижных Модных домах. Карл впервые прикасается к одежде, созданной по одному из его рисунков. Оба победителя чувствуют себя немного скованно, фотографы увековечивают их смущенные улыбки. Победители совсем недавно распрощались с отрочеством — Иву восемнадцать лет, Карлу — двадцать один. Они молоды, хорошо воспитаны, умны, но робеют перед лицом пяти или шести великих жрецов мировой моды, проявивших к ним особое расположение. В жюри заседают Пьер Бальмен и Юбер де Живанши. Для них они — потенциальные работодатели.

Впрочем, некоторое время спустя Карл примет предложение Бальмена работать вместе с ним. Он польщен, но сдержан в своих эмоциях — стиль дизайнера не отличается большой современностью. Как подчеркивает Клод Бруэ, журналистка, занимающаяся модой и пишущая для журнала Elle, «это не старомодно, но, скажем так, не слишком динамично… не слишком в духе времени»¹. А затем заключает: «Сам Пьер Бальмен называл это „Jolie Madame“ („Хорошенькая женщина“)»². Молодой человек, должно быть, мечтает о более смелых, более волнующих нарядах, но не может не знать, что должен терпеливо переносить трудности, стартовать с самой нижней ступеньки лестницы. Что касается Ива, то, отказавшись принять предложение Юбера де Живанши, он в 1955 году получает место у Диора, в Доме, о котором Карл грезил еще в Гамбурге.

На церемонии вручения премий между молодыми людьми завязалась дружба. Эта встреча развеяла одиночество, становившееся тягостным для каждого из них: Карл показывает приехавшему из Алжира Иву Париж.

Резиденция Бальмена располагается неподалеку от резиденции Диора, в том золотом треугольнике, где чуть ли не вплотную друг к другу стоят все Модные дома в единственном в мире городском обрамлении. Иногда по вечерам Тан Гудичелли, один из молодых подмастерий модного ателье, замечает в глубине авеню Монтеня роскошный кабриолет Карла, подаренный ему отцом, чтобы отпраздновать его первый успех. Но вот чего он не может различить, так это того, что Карл не слишком ловок за рулем. «С восемнадцати лет я не водил машину, — признается он позднее, — и это благо для общества, так как все мои поездки заканчивались в канаве, даже сам не знаю почему!»³ Нужно сказать, что в ту пору в Париже разрешено ездить быстро. Нет необходимости в ремне безопасности, дорожное движение без пробок, красный свет на светофорах встречается редко.

Когда великолепный автомобиль останавливается перед домом номер 30, его появление не остается незамеченным, как и осанка водителя. «С самого начала завораживал не талант Карла, а его личность, — вспоминает Тан Гудичелли. — В нем было что-то от обеспеченного человека и в то же время от денди, он был гораздо большим снобом, чем Сен-Лоран. Это был парень, который каждое мгновение создавал себя, отшлифовывал свой облик»⁴.


«Ему хотелось, чтобы все были им очарованы. За ним уже тянулась эта легенда избалованного ребенка, сноба»⁵.


Молодой ассистент ждет того, кому пресса раскрывает свои страницы и кого все называют «маленький принц».

Серо-белые витрины знаменитого Дома образуют своеобразный экран. Карл мог бы войти, купить платье для своей матери в память о дефиле, на которое он, будучи подростком, сопровождал ее. Он с тем же успехом мог бы нарисовать одну из моделей, надетых на пластмассовые манекены, повторить движение линий, которые он знает наизусть, придать им больше современности. И почему бы однажды не стать Кристианом Диором?

Это не его судьба, а судьба Сен-Лорана, которому он завидует. Они играют в разных категориях. После Бальмена Карл, разумеется, поработает на другие Модные дома. Но он не хочет идти проторенным путем — однажды возглавить один из них, стать своим собственным патроном. Его не влечет образ дизайнера, с утра до вечера заваленного тканями и иголками. Он прежде всего вдохновенный интеллектуал, образованный человек, наделенный разносторонним умом. Им движут идеи, концепции и непреодолимое желание осуществить их. Он не ощущает настоятельной необходимости одевать тела.

Карл переехал в дом 31 по улице Турнон, напротив Люксембургского сада и в двух шагах от театра Odéon. Он устроился здесь не случайно: молодой человек любит дома с привидениями. Здесь в 1912 году жила Кэтрин Мэнсфилд, британская писательница, выведенная Д. Г. Лоуренсом под видом Гадран в романе Влюбленные женщины. И он прочитал о ней практически все. Прошло пять лет с тех пор, как он, по его словам, «выкарабкался». Подобно тому, как Кэтрин Мэнсфилд сбежала со своего куцего острова в Тихом океане, он покинул враждебное окружение, чтобы наконец вздохнуть свободно.

Он мог бы посвятить себя любви к книгам и словам, которую питал с детства. Почему бы не использовать эту страсть? «Вероятно, мне следовало изучать язык, вместо того чтобы заниматься модой, но это, возможно, было бы не столь приятно. А я всегда испытывал неуместную склонность к приятной жизни»⁶. Даже если долго ждать посвящения, мода остается тем полем деятельности, на котором он хочет сыграть, чтобы стать кем-то. Чтобы блистать. Но на свой манер.

При таких обстоятельствах потенциальное соперничество с Ивом, искушающее сравнение двух мужчин, в один момент появившихся на сцене моды, уже даже не предмет для разговора.

В эти вечера, когда воздух дышит праздником, в машину Карла рядом с Ивом часто садится молодая темноволосая, стройная и сумрачная женщина. Виктуар Дутрело — любимая манекенщица Сен-Лорана, муза Кристиана Диора. Карл встретил ее неподалеку, в Театральном баре. С открытой улыбкой, в шерстяном пиджаке, в довольно необычных брюках в очень спортивном стиле, он удивил девушку своей вежливостью. Когда Ив представил ее, «Карл ответил: „Ах, Виктуар, разумеется… — вспоминает она. — Ее все знают!“»⁷ Вечер перешел в ужин, скрепивший новую дружбу.

«У Карла было много машин, — рассказывает она. — Сначала у него был „Фольксваген“, который я обожала. Он был с откидным верхом, просто божественный. У меня же была машина „Дофин“, но она была не так хороша. Часто с нами также бывала Анн-Мари Пупар, работавшая с модельерами и для бутика Диора»⁸. «Мы колесили повсюду, объезжали площадь Согласия, площадь Звезды, мы ездили ради удовольствия, чтобы покататься, но нам было по двадцать лет!»⁹

Обычно Виктуар была всю ночь свободна. А направление часто выбирал Ив. В Сен-Жермен-де-Пре, в кабаре «Ле Фиакр» собирался весь Париж поглазеть на гомосексуалистов и трансвеститов. Когда им случалось столкнуться там с месье Диором, Сен-Лоран краснел, глядя на своего патрона.

В баре скромный молодой человек окружал себя юношами и, возможно, продолжал знакомство с ними за пределами заведения. Место, не совсем подходящее к личности Карла, склонного к большей утонченности. Виктуар до сих пор хранит в памяти фразу, которую он без конца повторял, отгоняя от себя наглецов, и которая так забавляла его:


«Нет, спасибо, у меня дома есть все, что мне нужно, я этим не пользуюсь»¹⁰.


Любит ли он кого-то? Делит ли он с кем-то постель, мечты, сомнения? Частная жизнь Карла никому не известна. И никто не посмел бы рискнуть задать ему малейший вопрос на эту тему. Он окружает свои связи непроницаемой тайной. Улыбка Виктуар выдает интригующее смущение: «Отношения Ива Сен-Лорана с юношами были сексуальными, глубоко сексуальными»¹¹. Она продолжает: «Карл любил красоту. Думаю, что он был в поисках своего двойника»¹². Двойника, которого он еще не нашел.

Вечер продолжается в другом месте. Трое молодых людей могут кружиться в невинности своей молодости, меняя кабаре и бары до поздней ночи.

На рассвете еще не пришло время расставаться, и троица направляется в квартиру Карла на улице Турнон. Мерцают свечи на камине. Они освещают рисунок Ива, стоящий у зеркала. Виктуар любит сидеть на полу вместе с тем, кого она вдохновляет: «Я курила, Ив не курил, Карл тоже. Я пила виски, Ив составлял мне компанию, но быстро пьянел. Карл пил только кока-колу»¹³.

Иногда они лежат на большом ковре, по которому разбросаны подушки. Они продолжают разговор. Не о будущем, которое было химерой, а о настоящем. Сплетни, анекдоты, похождения тех или других. Но также о Людвиге II Баварском, безумном короле, который живо интересует их. В конце концов они совершенно невинно засыпают.


«Мы ничего такого не делали, клянусь, уверяю!»¹⁴ — смеясь, говорит Виктуар.


Два художника и одна муза. Вот это картина.

Ночи и дни сменяют друг друга. Карл рисует, потом едет на машине за Ивом и Виктуар. Они танцуют, разговаривают, спят, просыпаются, работают, и вскоре снова бьют часы, и начинаются ночные вакханалии. Они все время мечтают.

Часто по выходным они, не раздумывая, несутся в Трувиль. Благодаря своему заработку и помощи, получаемой от родственников, они могут себе это позволить. Они носят туфли без задника, бежевые брюки и белые рубашки. Ведет машину, как обычно, Карл. На этот раз отель выбирает он. Коридоры «Рош Нуар», старого дворца, окна которого выходят на море, пришли в упадок. Но подернутые дымкой шаги Марселя Пруста, который бывал здесь вместе со своей матерью, отдаются эхом в их головах, смешиваясь с шумом волн. Оба юноши могли бы быть героями его романа В поисках утраченного времени. Но именно в этом вопросе их взгляды не совпадают. Иву нравится видеть себя в образе романтического художника, «невротика», которому для того, чтобы творить, необходимы хандра и физическое страдание. А в памяти Карла о Прусте остались не ностальгия и не приступы астмы у рассказчика, а его определенная стилистическая значимость в истории литературы. Что до Виктуар, то ее эти споры быстро утомляют. Она не стремится отдать предпочтение одному или другому. Она просто прониклась высокой образованностью Карла, более уверенного в своих суждениях. Она находит, что их трио больше похоже на Ужасных детей Жана Кокто. Как и те, они так же капризны.

Поскольку Ив боится спать один, то они занимают в отеле только один номер, где, как и в Париже, в конце концов засыпают, словно братья с сестрой. После прогулки по пляжу в купальных костюмах оба модельера весь день рисовали. Жизнь могла бы долго идти тем же путем, но одного из трех товарищей скоро поймает в свои сети судьба.

Завтраки в отеле «Риц»

В 1957 году неожиданная смерть Кристиана Диора от сердечного приступа выбивает его Дом моды из колеи. Нужно найти преемника. Сразу же вспоминают о его молодом ассистенте, Иве. «Он был учеником великого мастера, а великий мастер скончался. И ученик приходит ему на смену»¹. «Маленький принц становится королем»², — резюмирует Жани Саме. Чувствительного молодого кутюрье, которого со дня на день будут носить на руках, снедают тревога и паника, он убежден, что не сможет подняться до высот своего предшественника и его наследия. Ободрить его удается только матери и Виктуар, которая заходит навестить его каждый вечер: Ив находил «ужасным то, что с ним происходило, […] он дрожал от страха, нужно было приободрить его… хотя все было хорошо»³. Но, переживая депрессию, Ив Сен-Лоран играет еще на чем-то, он некоторым образом меряется силами со своим другом Лагерфельдом. «Иву я очень нравилась как манекенщица»⁴, — вспоминает Виктуар. А поскольку он был хитер, то пытался сблизиться с ней, завладеть ею. Карл не был допущен к этому сговору. Ночам, которые они проводили вместе, пришел конец. Вечером он остается один. Но скоро предпримет ответные действия.

Виктуар вспоминает об этом звонке. По телефону Карл любовно называет ее Вишну, потом неожиданно предлагает ей позавтракать в отеле «Риц».

Манекенщица Ива не может сдержать улыбки — бывают дни, когда Лагерфельд сердится на нее, но сейчас… Она в возбуждении вешает трубку — на пороге 60-х годов прошлого века «Риц» уже известен как одно из волшебных мест столицы, и нечасто выпадает возможность оказаться там, чтобы вместе поесть с утра.

Стол украшен цветами, сверкают бокалы. Карл облачен в белую рубашку с узким черным галстуком в горошек и в брюки с защипами. «Обожаю завтракать в „Риц“, — говорит мне он с довольным видом кота, наконец нашедшего себе место под солнцем»⁵, — припоминает Виктуар. Здесь, в этом дворце, где провела свои последние дни Коко Шанель, он чувствует себя как дома. Доверительным тоном он рассказывает Виктуар о том, как начинал у Пату, о Доме от-кутюр, высокой моды, куда он недавно устроился. «В двадцатых и тридцатых годах Patou был очень известным Домом, — поясняет Клод Бруэ. — После Бальмена Карл продолжал постигать в нем азы мастерства, выверенные технологии шитья, крой и его сборку… Коллекция не ограничивается одними рисунками»⁶. 3 сентября 1960 года он появляется на снимке, сопровождающем репортаж в журнале Paris Match о «Новой моде рядом с теми, кто ее создает». Он позирует у себя дома, стоя на коленях около кушетки, в черном пуловере, с высоко поднятой головой и широкой улыбкой на лице, между Брижит, на которой надето атласное платье, окаймленное мехом норки, и Мишель, еще одной манекенщицей, одетой в узкое прямое платье из бархата. Его имя появляется рядом с именами Ги Лароша, мадемуазель Шанель, Пьера Бальмена и Ива Сен-Лорана. В те времена «модельер дома Patou», называющий себя Роланом Карлом, еще мало известен под своей фамилией, которую напечатали в газете как «Ларгенфельт».



В золоченом убранстве отеля «Риц» Виктуар неотрывно смотрит в глаза этого мужчины, чувствительность и прямота которого ей по душе. Ей хорошо знакомы прозрачность и прищур этих глаз. Она чувствует грусть, которая порой исходит от них. Он признался ей в том, как ему хотелось бы, чтобы его отец не был так стар, чтобы сам он получил не столь строгое воспитание, испытал больше нежности в детстве. Она также любит его за скромность, за смирение. Она многое поняла в нем. Она знает, что он не завидует успеху Сен-Лорана: «Когда Ив в один прекрасный день стал маленьким королем, Карл принял это, никогда не ссылаясь на случайность или везение. Он был необычным человеком. В глубине души он знал, что невозможно противиться судьбе. Карл не был тщеславным. Трудно избежать ревности, но он, должно быть, отстранился от нее и смотрел вдаль. В этом уже была его сила. Будучи очень молодым, Ив Сен-Лоран воображал, что его имя будет вписано в историю огненными буквами, видя себя великим кутюрье. Карл был совсем не такой. Он даже по-настоящему не знал, в каком направлении ему двигаться»⁷.

Виктуар также смутно понимает, что он создает свою легенду. Что он будет терпеливо дожидаться своего часа славы. Она не сводит с него глаз. Она ценит эти моменты, принадлежащие только им:


«Карл обожал секреты. В периоды, когда мы с Карлом были вдвоем, об Иве не было и речи. Совершенно. Ив так и не узнал об этом»⁸.


Когда Карл, захватив с собой Ива, обратится к гадалке с бирюзовыми глазами, жившей на улице Мобеж, она предскажет его другу молниеносный успех⁹. А также что «у [Лагерфельда] все начнется тогда, когда прекратится у других»¹⁰. Она скажет ему о тысячах «экземпляров». Карл задастся вопросом, что бы это могло значить, понимая, что его лучший союзник — время.

Фантазии обретают форму

В начале шестидесятых годов Карл Лагерфельд по-прежнему проживает на Левом берегу, но поближе к Сене и, что символично, к французскому философу, приглашенному к столу немецкого монарха на картине Менцеля, — он живет на набережной Вольтера. В его дом часто наведываются другие герои. «Слева, — рассказывает он, — находилась квартира, где Шанель познакомилась с Мизией Серт¹. В ту пору в ней жил маркиз де Куэвас и туда таскались все балетные»². Их имена — словно призраки.

Быть или казаться? Вот в чем вопрос. В Париже, на пути к успеху, он встает значительно острее, чем в Германии, но молодой человек всегда знал ответ на него. В родительской усадьбе он уже был маленьким героем. Быть и казаться — на самом деле это всего лишь две стороны одной медали. Нужно носить маску, за которой можно спрятаться. Уловка предназначена тем, кто наблюдает за ним. Свой взгляд он скрывает за аксессуаром, который носит все чаще и чаще. «Иногда его видели без очков. И обнаруживался очень красивый взгляд, южный, восточный взгляд в обрамлении длинных ресниц, очень мягкий. Я спрашивал себя, не скрывает ли он из-за этого своих глаз, потому что он, как пруссак, всегда был немного увлечен викингами, тогда как физически не походил на них»³, — вспоминает Тан Гудичелли. В то время никто не носит темных очков постоянно.

Карл нередко устраивается на красном диванчике в «Кафе де Флор». Он любит это кафе, впитавшее в себя дух великих, которые посещают его с самого открытия. Это в своем роде передняя дворца Сан-Суси Фридриха II. Он регулярно покупает охапку газет и книги в нескольких экземплярах, потому что дарит их и делает из них вырезки. Ему хочется все чувствовать, все знать, все предвидеть. Уловить дух времени и походку прохожих. Понять азбуку улицы и оживляющих ее линий. Темные очки позволяют ему совершенно незаметно наблюдать за тем, как приходят и уходят посетители. Он сдвигает их на лоб, когда читает прессу. Волнистые черные волосы и недовольно искривленные губы подчеркивают его интригующее очарование.

Утреннее рандеву превращается в ритуал. Странный, безупречно одетый персонаж, каким он представляется, мало-помалу вписывается в обстановку салона в квартале Сен-Жермен-де-Пре. До Карла доходят слухи, что о нем сплетничают в городе. Кто этот молодой немец, словно сошедший с модной гравюры? Откуда он взялся? Что он делает в Париже? На что он претендует? Тем более что живет он на широкую ногу.


«Ему хотелось жить в Париже так, как он видел в кино. В Париже белых „Роллс-Ройсов“, шампанского, завтраков в ресторане „Максим“… Ему хотелось играть эту роль, быть королем»⁴, —


объясняет Венсан Дарре, один из тех, кто в будущем станет его правой рукой. Этот великолепный король на манер Гэтсби, героя Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, который двигался вперед, как «лодка, плывущая против течения, без конца отбрасывающего нас в прошлое»⁵. Прошлое, которое он умышленно держит в тайне, дающее пищу для самых безумных фантазий. Якобы он — сын одной немецкой актрисы из золотого века немого кино… Якобы он — приемный сын… Якобы его отец оставил ему в наследство значительное состояние… Якобы его видели развлекающимся с альфонсами. Карл не обращает внимания. Он не расстался с густым туманом, обволакивавшим деревню его юности. Он — его лучший союзник. Ему нравится напускной ореол загадочности вокруг собственной персоны. За строгим фасадом он может скрыть разные истории, чувства, секреты. Его подлинная личность недостижима, спрятана за ширмами, сменяющимися по его воле, за эфемерными масками. В этом заключаются его шарм и его притягательность.

Во второй половине дня, пообедав в ресторане «Лип», он иногда приходит в бассейн «Делиньи», что на берегах Сены. В сопровождении некоторых из своих манекенщиц греется на солнышке, купается, загорает в роскошном купальном костюме. И не испытывает отвращения к тому, что на него обращают внимание. Молодой человек натыкается на него буквально случайно. Его зовут Франсис Вебер, он служит в армии и хочет сниматься в кино. Он заметил девушек из Дома Patou, сопровождавших дизайнера:

«Я, не подавая виду, вился вокруг окружавшего его гарема. В какой-то момент я наткнулся на него и сказал: „Извините меня, я пытался подойти поближе к вашим манекенщицам“. Он засмеялся, мы начали болтать. Я нашел его очень симпатичным»⁶. Карл производит на него впечатление своим высочайшим культурным уровнем и своей семейной сагой. Сагой о ребенке, родившемся на севере Германии в очень богатой семье. Легенда по имени Лагерфельд работает. Книги, деньги, поведение, тайна. Остается выставить все это напоказ и развивать дальше.

Очень скромный юноша

У Жана Пату Карл Лагерфельд стал креативным директором, но его честолюбивые стремления еще не удовлетворены. Тем более что ему до смерти скучно. Тогда, чтобы развлечься, он с пользой для себя тратит свободное между двумя ежегодными коллекциями время на развлечения, танцы и заботу о своем теле. Еще до наступления эры бодибилдинга и, главное, раньше всех остальных он начинает укреплять мускулатуру.

В 1962 году Ив Сен-Лоран представил первую коллекцию собственного Модного дома, основанного с помощью того, кто станет его самой верной опорой за кулисами, своего компаньона Пьера Берже. То, что Ив продолжает свое восхождение к высотам французской моды, видимо, по-прежнему не волнует его друга. Карл, очевидно, мечтает о другом.

Резкий разворот, намечающийся в индустрии моды, вероятно, послужит средством для того, чтобы подчеркнуть собственную индивидуальность. У высокой моды земля уходит из-под ног. «Сегмент прет-а-порте, который когда-то называли конфекцией, берет свое начало в 50-х годах. Сначала это было всего лишь отражение коллекций от-кутюр, которое представляли каждые полгода. Постепенно Дома прет-а-порте осознали, что они должны развиваться, и обратились к модельерам, чтобы создать что-то иное»¹, — объясняет журналистка Клод Бруэ. Карл улавливает экономический смысл прет-а-порте, которое выигрывает от своей самостоятельности, и возможность изменить историю моды, когда в голову ему приходит одна идея: Карл во что бы то ни стало хотел работать в Доме Chloé, потому что «он знал, что это ведущий Дом роскошного прет-а-порте»², — добавляет она.

Два совладельца, управляющие Chloé, Габи Агьен и Клод Ленуар, принимают Лагерфельда. Им не нравится, что модельеры из команды, обученной Жераром Пипаром для Дома Nina Ricci, работают и для других марок. «Я работал с Chloé, а также на стороне, со многими другими, что ужасно раздражало Ленуара. И он намеревался расстаться со мной, — рассказывает Тан Гудичелли. — Он хотел, чтобы его сотрудники работали исключительно на него»³. Карл убеждает обоих совладельцев Chloé в том, что он идеально подходит для них. В 1964 году они заключают соглашение. Портниха Анита Брие вспоминает о своей первой встрече с молодым тридцатилетним мужчиной:


«Он был очень хорош, это был красивый мужчина… И потом, главное, что Карл невероятно приветлив, прост и любезен со всеми. Карл умеет расположить к себе людей»⁴.


Молодой человек фонтанирует идеями, которые дорабатывает у себя дома, прежде чем представить сотни эскизов побежденной начальнице. Между ними завязывается плодотворный художественный диалог. Карл работает скрупулезно, страстно. Он трудится без устали, больше, чем другие. Его многочисленные рисунки, которые он раскладывает на столе в мастерской, завораживают все ателье. Когда он дает разъяснения по поводу своих творений, нужно хорошенько сосредоточиться. Анита Брие вспоминает: «Нужно было приспособиться. Случалось, я иногда, оглядываясь на сотрудников ателье, говорила: „Черт, я не очень хорошо поняла, что он сказал, так быстро он говорил“. Но, рассматривая его эскизы, ты непременно понимала. Это король деталей. Это не просто пара штрихов карандашом, основа, плечи и потом рукава. Он сделает вырез на груди, при необходимости вытачки, наконец все становится ясно, но это поистине удивительно»⁵. Иногда заготовка, сделанная руками портних на деревянной болванке, не соответствует рисунку… Тогда Карл, который всегда внимателен, находит решение за несколько секунд.

В какой-то день 1965 года Виктуар Дутрело, которая теперь тоже создает одежду, просит Карла зайти к ней на авеню Фош и помочь закончить ее первую коллекцию. Два заговорщика снова с удовольствием спорят, на этот раз о своей карьере. Карл работает модельером в Chloé, но его имя нигде не фигурирует, во всяком случае, на одежде. Виктуар удивляется подобной скромности. Она подбадривает друга:


«Напиши „Карл для Chloé“!»⁶


Лагерфельд, как и все остальные, никогда не подписывал свои коллекции не потому, что ему недоставало честолюбия, а потому, что просто так было заведено. «После ухода Жерара Пипара коллекции Chloé рисовали четверо или пятеро человек. Нам никогда не говорили, кто придумал ту или иную модель»⁷, — уточняет Клод Бруэ. Карл не возражает против подобной анонимности, которая защищает его под сенью марки и не ограничивает только одним стилем. Никому не принадлежать. Быть то здесь, то там, быть свободным, чтобы успевать везде. Двигаться вперед, не снимая маски, еще чуть-чуть.

Пустячная новость

Гордятся ли родители Карла успехом своего сына? Отто не перестает щедро поддерживать его финансово. Но что он на самом деле думает о том, кем стал маленький мальчик, молча листавший карикатуры из журнала Simplissimus? Что касается Элизабет, то она подталкивала его к тому, чтобы он покинул семейное гнездышко и попытал счастья во Франции. Счастлива ли она теперь за своего сына, подписывающего все новые контракты? Если послушать самое заинтересованное лицо, то добрые родственные чувства в действительности были, видимо, непростыми.

Разумеется, колкости матери, несмотря на удаленность, не прекратились. «Я помню, что [она] позвонила мне в мой день рождения, когда мне исполнилось двадцать четыре года, и сказала: „О! Кстати, с двадцати четырех лет жизнь начинает идти под уклон. И поэтому было бы неплохо, если бы ты обратил на это внимание уже сейчас. Ты можешь поставить крест на своей молодости“»¹.

Надо думать, мысль о том, что ее сын — модельер, отнюдь не приводит ее в восторг, так как, по словам Карла, она, будучи страстно увлечена модой, не присутствовала ни на одном из его показов. Понял ли Отто, чем именно занимается его младший сын? «Он был настолько убежден в собственной исключительности и гениальности, что остальное его не интересовало»², — позже признается Карл. От этих признаний веет некоторой горечью. В них также можно разглядеть одну из причин, по которой Карл пожелал пойти в мире моды путем, отличавшимся от общепринятого. «Мысль о Доме, носящем их имя, вряд ли привлекла бы их. Я все еще вспоминаю саркастические замечания насчет гамбургских коммерсантов, занимавших солидное положение»³. Иными словами, быть владельцем Модного дома — это в конечном счете довольно вульгарно. Не тут ли кроется причина, по которой он тактично давал понять, что ставит себя выше той среды, в которой отныне вращается? Как бы то ни было, отец Карла не узнает, куда приведет судьба его сына.

В последнюю ночь романа Обжигающее лето рассказчика внезапно вырывают из мира невинности. В лесу у замка он видит у своих ног мертвого отца и понимает, что тот, будучи токсикоманом, скончался от передозировки морфина. Его тело будет ждать погребения в одном из залов обширного владения. «Входя в комнату, где он лежал в гробу, я прежде всего подумал: „В конце концов, это не так уж ужасно“»⁴, — пишет Кайзерлинг. В отличие от юного графа, Карл не увидит своего отца мертвым. Он не сможет долго созерцать его, прежде чем наконец со слезами на глазах отвернуться и вернуться к жизни. «Мать сообщила мне три недели спустя. Я так и не присутствовал на погребении, в противном случае оно прошло бы с большой помпой, я обожаю протокол»⁵.

Случайно позвонив по телефону родителям, он узнает о смерти барона Отто Христиана Людвига Лагерфельда, усопшего в Германии в разгар лета, 4 июля 1967 года, в возрасте восьмидесяти пяти лет, в тот момент, когда он читал свою газету. Поведение Элизабет Лагерфельд в этих обстоятельствах поразительно, но она читает нравоучения: нужно двигаться вперед, какой смысл оплакивать прошлое. Как и в детстве, Карл ничем не отвечает на поведение своей матери. Он равнодушно мирится с ней.

История их отношений похожа на беспрестанную борьбу между разумом и чувствами. Последние по мере возможного исключаются. Через некоторое время после смерти мужа Элизабет продает фамильный дом и отправляет Карлу в Париж мебель из его детской комнаты. Карл расскажет, с каким изумлением он обнаружил отсутствие своего личного дневника, который вел начиная с первых лет своей жизни в Париже:


«Я сказал ей: „Но в секретере лежал мой дневник“, а она ответила: „Есть ли на самом деле необходимость в том, чтобы все знали, что ты был идиотом?“ Она, конечно, все прочитала, все уничтожила»⁶.


К чему удивляться? Элизабет не отклоняется от своих правил. Кайзерлинг, любимый автор ее сына, якобы сам все сжег, прежде чем умереть.

Вместо ответа Лагерфельд принимает мать, ставшую отныне вдовой, у себя в Париже. Она постоянно живет в его новой квартире, в доме 35 на Университетской улице. Маленькая кровать, кресла-качалки и секретер отчасти помогают воссоздать комнату Карла в Германии. Эти вновь собранные вместе вещи невидимой нитью связывают его с потерянным раем детства.

Дух эпохи

В Доме Chloé, создавая коллекцию за коллекцией, Карл обновляет образ марки, вдыхая в нее то, что отвечает требованиям от-кутюр. Как говорит Клод Бруэ, «он не изменил кардинальным образом силуэт одежды, но значительно облегчил его. Громоздкая подкладка, все эти приемы, пришедшие от прежних портных, он их упразднил. Он создавал очень строгий покрой, отстрачивая по краю как одежду из фланели и кашемира, так и манто, жакеты, изделия из крепдешина и вечерние платья. Женщинам в них было очень удобно»¹.

Продажи в Chloé взлетают ввысь. «Габи Агьон безумно повезло, что она встретила Карла Лагерфельда. Он оживил ее Дом. Он привнес в него штрих оригинальности, женственности, шарма, которого Дом был лишен прежде. Он был ее благодетелем, ее добрым гением»², — уверяет Жани Саме. Один из его будущих ассистентов, Эрве Леже³, рассказывает, что он работал с утра до ночи, уходил последним и приходил первым. Он наблюдал за другими модельерами, полностью овладевая их стилем. Скоро «Габи Агьон начинает отдавать себе отчет в том, что Карл уникален и что другим здесь делать нечего»⁴, — заключает Эрве Леже. Один за другим эти другие уйдут.

Не влияние ли это Виктуар? Отныне, в эпоху, когда молодые дизайнеры, такие как Соня Рикель, Эммануэль Хан или Доротея Бис, открывают под своим именем собственные Дома прет-а-порте, Лагерфельд подписывает свои творения для Дома Габи Агьон.


«Желанием Карла было остаться в Chloé. И так оно и случилось! Благодаря своему таланту и уму он опередил других модельеров и остался на дорожке один»⁵, — поясняет Клод Бруэ.


В конце 60-х и начале 70-х годов Модный дом, меняя коллекции, задающие ритм модным сезонам, под руководством Лагерфельда приобретает больше свободы. «Обуженные жакеты и блузки в цветочек, все это в стиле ретро, но киношного ретро: кино в ту эпоху играло очень большую роль, и он ужасно много почерпнул из него. Он рисовал свободную, романтическую и в то же время ранимую женщину»⁶, — подводит итог Венсан Дарре.

Карл часто наведывается во французскую синематеку, устраивающую показы фильмов золотого века немого кино. Он насыщается образами. Работает с материалами и цветами, контрастными тонами крашеного шелка. «Карл очень необычно и оригинально использовал графику, — анализирует Патрик Уркад. — Он черпал вдохновение в самых разнообразных источниках, начиная с журналов, не говоря уже о предметах, вазах, украшениях. Он без конца вырезал, перерисовывал, переклеивал… Именно так он создаст свои прославленные модели из набивной ткани, которые приобретут большую известность. Рубашки, прозрачные блузки, шейные платки, платья, пальто, жакеты, брюки […] Культура всегда была права»⁷.

Модные показы Дома Chloé сочетают в себе цвет и движение. Не за горами белые «Роллс-Ройсы», шампанское и завтраки в «Максиме». Видения художника воплощаются в жизнь.

Карл Лагерфельд, обязанный хранить верность Дому Chloé, отныне занимает видное место, вызывающее много разговоров. Благодаря своему новому статусу, таланту и ловкости он выторговал себе свободу. Одновременно он стал фрилансером и успешно заключил множество контрактов с другими Домами. «Я не был ни патроном, ни сотрудником, я не принадлежал никому»⁸, — подводит он черту. В каждой новой коллекции кутюрье представляет квинтэссенцию Дома, для которого работает. «Для каждого бренда он сумел создать свойственную ему идентичность благодаря своей культуре и живому уму»⁹, — замечает Венсан Дарре.

Среди Домов, на которые он работает, — прославленный итальянский бренд меха Fendi, который он осовременивает. На краешке стола он рисует две соединенные буквы F, одна из которых перевернута, обозначая Fun Fur, мех для удовольствия. Рисунок становится логотипом торговой марки. Так начинается сотрудничество, которое станет одним из самых продолжительных в истории моды. Карл Лагерфельд обращается с мехом как с тканью, с бесконечной гибкостью, облегчая формы манто. Во время своих поездок к югу от Альп он останавливается в квартире, которую сестры Фенди предоставляют в его распоряжение в Риме. Когда он приезжает, все готово. Он смотрит, дает советы, уезжает. Теперь он носится из одного офиса в другой, меняя самолеты, стили, материалы, своих собеседников. Как вихрь. «От Fendi, где он обновляет меха, он переходит к Chloé, где создают очень женственные, романтичные наряды с массой кружев…»¹⁰ — подчеркивает Эрве Леже. Начавшийся процесс неостановим.

Есть некое исступление в том, как успешно он завершает свои все более и более многочисленные проекты, вызывающие широкое одобрение; он наслаждается рисунками, выполненными как будто тайком от всех, как бывало с первых лет его пребывания в Биссенморе… Можно подумать, что вместо него действует двойник. Просто Карл работает быстро и хорошо.

Рождение легенды

Тогда, на исходе 60-х годов, то есть через пятнадцать лет после его приезда в Париж, пресса наконец начинает правильно писать имя Карла Лагерфельда. Ему посвящают репортажи, его преследуют на улице, ему задают вопросы. Журналисты хотят знать, кто этот фонтанирующий идеями немец, расчищающий себе место во Франции. Словом, они заинтригованы.

Май 1968 года. В километре от баррикад Карл спокойно, скрестив руки на груди, принимает в своей парижской квартире группу знаменитого женского тележурнала Dim Dam Dom. В этот революционный месяц создателей передачи интересует мужское нижнее белье. Карл — в белой водолазке, в костюме кремового цвета, с длинными прядями черных волос, зачесанных на косой пробор. Он возлежит на двух белых креслах, стоящих лицом друг к другу, скрестив ноги в бежевых ботинках. Мягкий взгляд черных глаз. Он уверенно разъясняет свою точку зрения на злободневный вопрос, отвечая на него как профессионал в области моды. Все зависит от отношения.


«Для меня нижнее белье — это просто одежда. И я нахожу, что словечко нижнее почти уничижительно. Поскольку я считаю, что в нижнем белье мы должны чувствовать себя так же комфортно, как в любой другой одежде»¹.


Вам необходимо мнение специалиста о качестве работы? Позовите Карла.

В тридцать пять лет «полиглот и человек без родины»² рисует для двух десятков торговых марок «около двух тысяч моделей одежды и аксессуаров в год»³. Этот единственный в мире случай, безусловно, заслуживает репортажа в телевизионных новостях, выходящих в 13.00. В апреле 1970 года — новое интервью, по-прежнему у него дома, на этот раз в его кабинете. Персонаж, стоящий перед камерами, начинает вырисовываться четче. Волосы отросли, цвет одежды потемнел, а глаза скрываются за большими темными очками, когда он объясняет свои идеи, демонстрируя их на манекене. Взгляд за стеклами очков еще различим, и от лица по-прежнему веет мягкостью. Оно контрастирует с голосом, который всегда звучит уверенно. «Я делаю коллекцию дорогих платьев, коллекцию дешевых платьев, пуловеров, купальников, но я никогда не делаю одно и то же дважды, даже в другой стране»⁴. Чуть позже дизайнера приглашает даже Ив Мурузи, самый популярный журналист того времени, который в январе 1972 года принимает его на съемочной площадке. Карл Лагерфельд поддается игре: нужно переодеть певицу Дани в роковую женщину. Широкая публика завоевана. В это время пресса также обращает внимание на этого скромного и многоликого молодого человека: «Карл Лагерфельд […] оказывает влияние как на моду, так и на бренды. Популярная мода, кич, брюки-галифе, платья с кринолинами, он все предвидел, все придумал»⁵. Его работоспособность возбуждает любопытство: «Во Франции он рисует коллекцию роскошного прет-а-порте Chloé (в своей лаборатории), трикотажные модели Timwear, одежду из искусственного меха Momsier Z, перчатки Nevret… В Италии — обувь Mario Valentino, купальники, шляпы, сумки, ювелирные изделия, ткани… В Германии и в Англии — пуловеры»⁶. В то время как весь мир приходит в восторг, Карл продолжает прокладывать себе путь.

Он никогда не опаздывает на встречи. В перерывах между двумя коллекциями, двумя интервью модельер оттачивает свой обретающий форму образ и продолжает демонстрировать его среди обшитых деревом стен своего любимого кафе, излюбленного места встреч артистической и литературной интеллигенции. Отныне в «Кафе де Флор» всем известно, кто он такой.

Один лишь Кори Грант Типпин, молодой американец, недавно приехавший в Париж, чтобы избежать отправки на войну во Вьетнаме, не знает, чем он зарабатывает на жизнь. Но каждое его появление поздним утром совершенно завораживает: «За свою жизнь в Нью-Йорке я видел много экстравагантных людей, но такого я не видывал никогда. Карл всегда носил кучу колец, драгоценностей, аксессуаров. Он был невероятным, откровенно смущающим»⁷. Нужно сказать, что тогда, в начале семидесятых, парижский район Сен-Жермен-де-Пре обуржуазился, его колонизировали блейзеры и водолазки. В отличие от всех остальных, графический образ Карла, отработанный с крайней тщательностью, одновременно мягкий по своей тональности, строгий по сочетаниям и современный в своей интерпретации популярной моды, воспринимался как сенсация. Шарф из шелкового крепа, который он носит поверх нескольких рубашек из одинаковой материи, с цветной набивкой, огромная пряжка на ремне джинсов — это новое веяние, выбивающееся из общепринятых тенденций моды. Перенеся на свой личный гардероб принцип женских моделей, которые он создает в Доме Chloé, Лагерфельд продолжает оттачивать свой облик. Он хочет выйти за рамки образа загадочного немца, который в конце пятидесятых годов разъезжал по Парижу на кабриолете. Он уже не просто скрупулезный исследователь парижского общества, а один из его незаурядных представителей.

Возможно, он заказывает кока-колу, свой любимый напиток, вновь погружается в чтение и время от времени поглядывает на часы, которые носит поверх рубашки. Он никого не ждет.

Клан Лагерфельда

Этот успех, эта новая известность. Карл Лагерфельд, безусловно, обязан ими своему таланту, своему непоколебимому упорству в реализации собственных идей, своему образу, который он продолжает формировать, но также в некоторой мере одной встрече. Антонио Лопез — блестящий американский художник-иллюстратор и фотограф на десяток лет моложе его. Он только что прибыл в Город огней для того, чтобы набраться вдохновения. Для него рисование — это настоящая страсть, как и для Карла. Дизайнер без устали восхищается современностью его линий. Он сразу же понимает преимущества от сотрудничества с этим художником, работавшим для многих модных журналов, среди которых Vogue и Harper’s Bazaаr.

Вокруг Антонио Лопеза вращается компания молодых моделей, девушек и парней, которых тот привез с собой. Они приехали, чтобы прочувствовать парижскую мечту 70-х годов. Кори Грант Типпин — один из них. Поначалу приведенный в замешательство кажущимся спокойствием представшей ему Франции под правлением Помпиду, он мало-помалу поддается наслаждениям модного круга, который тогда пользуется популярностью:


«Мы ничего не делали. У нас была только одна цель в жизни: жить в этой волшебной атмосфере, в окружении красивых людей»¹.


В то время такое желание было осуществимо…

Карл обладает интуицией и умеет улавливать новые тенденции, у него также дар выбирать свое окружение. Благодаря своим доходам и наследству дизайнер может предоставить в распоряжение молодых гедонистов одну квартиру, которую он снимает на улице Бонапарта, потом — вторую, недалеко от своей штаб-квартиры в доме 134 на бульваре Сен-Жермен. Это место очень скоро превращается в творческую студию. Сюда заходят, чтобы поболтать, порисовать, сфотографироваться, а потом уйти или остаться ночевать. Без конца забегают манекенщицы: Джерри Холл, Пэт Кливленд или Джессика Ланж вдохновляют обоих менторов этой компании, которые прекрасно ладят друг с другом. Вихрь желаний. Антонио Лопез обретает новое дыхание в Париже. Карл убирает все, что было в нем нью-йоркского, и привлекает к своей деятельности. Вместе они нарисуют совершенно новый женский силуэт для Дома Chloé. Карл надиктовывает свои идеи Антонио, который готовит отдельные эскизы. Иногда американский иллюстратор уподобляется Карлу, акцентируя или изменяя линию. «Они были связаны, их объединяла эта потрясающая энергия»², — вспоминает Кори Грант Типпин, ставший визажистом и ассистентом Антонио.

Сходство между бульваром Сен-Жермен и нью-йоркской Фабрикой³ соблазнительно, но обманчиво. Но оно также не совсем безосновательно. Так как в компанию американцев входит очень модный художник — Энди Уорхолл, занимающийся во Франции поиском клиентов для своих картин в стиле поп-арт. Карл поможет ему встретиться с теми, кто имеет вес, формирует общественное мнение, и теми, кто согласился бы быть увековеченным средствами удивительной техники шелкографии. Уорхолл на пять лет старше кутюрье. Он уже выставлял свой консервированный суп Campbell, написал Мэрилин Монро и Элвиса Пресли, снял фильмы и избежал попытки самоубийства. Он создал свой образ, в частности с помощью знаменитых париков. Лагерфельд, находящийся в непрерывном поиске образа своего двойника, использующий повторяющиеся узоры и стремящийся к многоликой деятельности, не может не заинтересоваться американским художником. Не будучи околдован, он заинтригован и наблюдает за ним. «Он был человеком, который давно все понял, который на лету все превращал в игрушку. Он использовал все, что ему приносили, это правило великих художников. И Карл это понимал»⁴, — объясняет Венсан Дарре.

Сотрудничество Карла и Антонио не оформлено официально. Лопез оказывает влияние на силуэты Chloé, но не работает непосредственно для этого Дома. Вот почему «благодаря встрече Карла с Антонио стиль Chloé стал таким отточенным, — анализирует Тан Гудичелли. — Карл пользуется услугами американских приятелей, они группируются вокруг него, что способствует успеху Chloé. Итак, он навязал свои условия, и власть перешла в его руки. Отныне именно Карл становится сердцем Дома, а не Габи Агьон или Жак Ленуар»⁵.

Карл, играя роль опекуна, производит впечатление на всю компанию своей огромной образованностью, своими замечаниями, расцвеченными историческими ссылками и цитатами, которые они скоро начинают относить к тем, что понятны только посвященным. Его щедрость восхищает не меньше, чем его культура. В какой-то мере он становится спонсором американцев. Он вносит за них квартирную плату и постоянно приглашает поужинать в самых красивых местах столицы. «Одним из его любимых ресторанов был Maison du caviar [Икорный дом], — уточняет Кори. — Но его благосклонность не ограничивалась деньгами. Он также помогал нам развиваться своими советами»⁶. «Ла Куполь», легендарный ресторан на бульваре Монпарнас, — еще одно излюбленное место дизайнера. Бывают вечера, когда он может появиться там уже после того, как давно стемнело, в компании Пэт, Поля, Билли, Хуана, Антонио, Кори и всех остальных… И снова производит сенсацию. Он мог пришпилить к своему пальто брошь из бакелита в стиле ар-деко, которую откопал в винтажном магазинчике, куда привык заходить в квартале Сен-Жермен-де-Пре. Облик компании идеально вписывается в декорации этого прославленного в двадцатых и тридцатых годах места. Можно сказать, языческий пир. Карл безупречно говорит по-английски. «Это облегчало разговоры. Мы никогда не прилагали усилий к тому, чтобы говорить по-французски»⁷, — вспоминает Кори Грант Типпин. За ужином Карл часто бывает доступным и забавным. Иногда он, как ни удивительно, ведет себя несколько отстраненно, словно переживая внезапный приступ ностальгии.

Шикарный ресторан — привилегия не только клана Лагерфельда. Ив Сен-Лоран тоже принимает здесь гостей. Он делит стол со своей компанией, обычно менее постоянной, в сущности, более похожей на компанию Пруста. Происходит столкновение стилей. На первый взгляд они не смешиваются, даже если, вероятно, можно переходить от одной команды к другой, не рискуя навлечь на себя гнев патрона.


«Мне никогда не говорили: „Не ходи к Сен-Лорану“, и у Сен-Лорана было так же»⁸, —


уверяет Кори. Тем не менее лучше соблюдать осторожность, никому не хочется ухудшать отношения между двумя старыми друзьями, ставшими конкурентами. На тот момент их соперничество разыгрывается в тишине, но в любой момент может привести к взрыву.

В «Кафе де Флор» Карл больше не завтракает в одиночестве. Он препарирует прессу вместе со своими новыми американскими друзьями, внимательно следя за их реакцией. Для них дизайнер решительно остается странным человеком. Большое отличие от них заключается в том, что он не пьет, не курит и никогда не принимает наркотиков. Вероятно, в меньшей степени из-за добродетельности, чем из-за страха потерять контроль над собой. Он также не раскрывает свою личную жизнь. Известно лишь, что он живет со своей матерью, которую после смерти отца поселил у себя на Университетской улице. Иногда он упоминает о ней. Чувствуется, что он любит и глубоко уважает эту тоже очень загадочную женщину. Молодые американцы заинтригованы. Они мечтают о том, чтобы приблизиться к той, которая значит для Карла больше, чем все остальные. Вплоть до того вечера, когда он приглашает их на ужин к себе домой.

Карл и Элизабет

Кори Грант Типпин до сих пор помнит свой приход к Карлу и ощущение от толстого ковролина светло-коричневого цвета. Вместе с друзьями он открывает для себя пространство вне времени, очень напоминающее ресторан «Ла Куполь», но гораздо красивее. Так вот каково обрамление личной жизни дизайнера, его потаенный мир. Искусная компоновка произведений искусства: лакированные панно Дюнана, скульптура Фонтана, мебель Лаланна… На розовых, окаймленных черным стенах висят золоченые зеркала. В этой успокаивающей обстановке начинается вечер. Кори вспоминает о поразительном контрасте между бурной жизнью молодых людей, одним из которых он тогда был, завалившихся к Карлу с таблетками «Мандракса», мощного седативного средства, используемого тогда в качестве наркотика, и прусской невозмутимостью дизайнера, всегда подкреплявшего свои силы кока-колой.

Итак, квартира в доме 35 по Университетской улице преобразилась. Белым креслам с облагороженными футуристическими формами дизайнер предпочел другой, радикально отличающийся от предыдущего стиль: ар-деко и его перекличку с прошлым. «Карл был авангардистом, — подчеркивает Патрик Уркад. — Поэтому он собирался распространить свое влияние на новое оформление интерьера. В то время, когда он вступал на этот путь, никто еще не интересовался ар-деко. Он откроет новых, специализирующихся в этой области антикваров, таких как Ческа Валлуа или Феликс Марсилак, которые теперь знамениты. Но он также переосмыслит искусство оформления жилища, адаптированного к своему времени»¹.

Среди клубов дыма и взрывов смеха с губ Кори так и хочет сорваться вопрос: где же мадам Лагерфельд? Как ни странно, ее еще никто не видел. Ее отсутствие вызывает любопытство у молодого манекенщика. Он решает на несколько минут покинуть гостиную и пройтись по большой квартире. И как же он был изумлен: «Я открыл одну дверь и увидел мать Карла в комнате, которая, должно быть, примыкала к ее спальне. Я знал, что это очень невежливо с моей стороны… Я был очень удивлен, застав ее одну. Они с Карлом были невероятно похожи»². В отличие от портрета, набросанного ее сыном, мадам Лагерфельд показалась смельчаку несколько сдержанной и удивительно мягкой. Но у него, по правде сказать, не будет времени узнать ее поближе. Он закрывает дверь, вежливо поприветствовав ту, которая, очевидно, проведет остаток вечера в тихой комнате в квартире своего сына, пока тот принимает своих друзей.

Не преувеличивал ли Карл крутой нрав своей матери? Свидетели, способные ответить на этот вопрос, редки. В их число входит кинематографист Франсис Вебер. Он тоже успел увидеть мадам Лагерфельд, когда в те же годы наносил визит дизайнеру. Нечаянная встреча была мимолетной, едва ли несколько секунд. Он вроде бы подтверждает ее категоричный характер:


«Она увидела меня и что-то „пролаяла“ своему сыну, который, судя по его виду, понял ее. Она была похожа на истинную немку с правилами поведения, которым Карл подчинялся, чтобы доставить ей удовольствие, потому что он был так воспитан. Это создавало между ними что-то вроде сообщничества, взаимного притяжения»³.


После этого ужина, который еще больше сгустил тайну над парой, которую составляли Карл и его мать, у Кори появится возможность поближе познакомиться с Элизабет Лагерфельд. Дизайнер снял виллу в Сен-Тропе, летней столице элегантности. Он принимает в ней заезжих друзей, и его мать снова там. Ассистенту Антонио Лопеза дарована привилегия сопровождать Элизабет в поезде, и его первое впечатление подтверждается: «Она была сдержанной, удивительно хорошо воспитанной, совсем не грозной. Она обращалась со мной как с джентльменом, тогда как мне было далеко до графа. В поезде мы вместе поужинали, и, когда пришло время расплачиваться, она под столом сунула мне деньги, чтобы казалось, будто это я пригласил ее… Это было так мило»⁴.

В Сен-Тропе мадам Лагерфельд никогда не привносит волнений в жизнь своего сына, который любит вмешиваться в разговоры у бассейна. Кажется, она признательна Карлу за то, что тот позволяет ей быть рядом с ним. Она почти не выходит из дома. Когда ей изредка случается выйти в город, она облачается в роскошное платье и идет прогуляться. Карл же, со своей стороны, забросил тяжелые рубашки из крепа, сменив их на майки без рукавов и с глубоким вырезом, открывающие его накачанные мускулы. Он продолжает регулярно поднимать гири. У него черные вьющиеся волосы, загорелое и совершенное тело, и его легко спутать с одним из тех, кто входит в веселую американскую ватагу. Единственное отличие в том, что они греются на солнышке у бассейна, тогда как он неустанно работает в своей комнате. Иногда Антонио удается вытащить своего друга на пляж. Он дает ему уроки соблазнения, общительности, подталкивает его идти навстречу другим. В этой области Карл кажется полным профаном. «Забавно было видеть, как он слушает Антонио, он, который был скорее скрытным»⁵, — вспоминает Кори. Его по-прежнему больше волнует рисование.



Квартира Карла в Париже перевернута вверх дном. Рой заполонил все. Он согласился предоставить Университетскую улицу Энди Уорхоллу и Полу Морисси для съемок андеграундного фильма Любовь и даже сыграть в нем одну роль. Американцы рассказывают о своей любовной жизни, он импровизирует по-английски. Дает им советы мягким, полным меланхолии голосом. Белая майка без рукавов, волосы средней длины, он улыбается и выглядит сексапильно. Не рушится ли легенда о его целомудрии, когда перед камерой предводителя поп-арта он на крупном плане целует взасос манекенщицу Донну Джордан? Вспомнил ли он о советах Антонио? Вероятно, нет. Так как это прежде всего игра. И потом, его душа, как и его сердце, далеко отсюда.

Избирательные симпатии

Тома де Башер рассказывает, что его дяде достаточно было где-то появиться, чтобы десятки пар глаз обратились к нему: «Жак излучал свет. Иногда, характеризуя кого-то, употребляют слово солнечный. Жак был солнечным»¹. В тот вечер в «Нюаж»², клубе гомосексуалистов, только что открывшемся в квартале Сен-Жермен-де-Пре, он произвел на Карла еще более яркое впечатление. «Я хотел бы встретиться с вами», — вместо приветствия говорит молодой человек, которому, впрочем, все известно о художнике. Его карьера, которая находится на подъеме, его коллекции, его интервью. Он разгадал кое-какие из его секретов, его желание угодить и желание, чтобы ему угождали, оставаясь при этом невидимым, для того чтобы лучше наблюдать за современниками и пропускать через себя дух времени. Он тонко разграничивает доступную обществу легенду, придуманную в Париже, и реальность затаенных немецких обид. Вторжение молодого человека в жизнь дизайнера отнюдь не случайность. Посещения Карлом ресторана «Ла Куполь», вечера в окружении компании американцев… Жак следил за ними из глубины ресторана, сгорая от желания принадлежать к этому волнующему кружку. Он навел справки, обзавелся документальными данными. Жак уже носит в себе частицу Карла, а Карл, сам того не зная, носит у себя под кожей частицу Жака. Встреча здесь или в другом месте была неизбежна. Впрочем, близкие Жака долго считали, что она произошла в «Кафе де Флор», среди красных диванов и просвещенных бесед. Как нередко бывает в жизни, в том числе и в жизни Карла, реальность имеет свойство мгновенно превращаться в легенду в тот самый момент, когда она пишется.


«[Жак] старательно готовил как свои появления, так и свои исчезновения»³, —


уверяет Тома де Башер. Он также умел создавать для этого определенную ауру.

Какую мизансцену выбрал он для своего появления? Безусловно, ту, воздействие которой приведет к пробуждению самого страстного желания. Словно навеянную одной из его настольных книг — Портрет Дориана Грея Оскара Уайльда.


«Что-то в его лице вызывало мгновенное доверие к нему. В нем молодость раскрывала все свое простодушие и свою пылкую невинность, как будто его не затронула грязь этого мира […] Он был создан для поклонения»⁴.


Незнакомец с идеальными манерами представляется. У Жака де Башер де Бомарше не одна, а две аристократические частицы и морская шапочка, украшенная красным помпоном. Он также весьма оригинально облачен в Lederhose, знаменитый баварский традиционный наряд. Как и Карл, молодой человек питает страсть к вещам, которые можно носить как маску. Он также любит литературу и легенды. У него манера отчасти все приукрашивать.

Карл, несомненно, не одурачен этой игрой, но тайна, должно быть, до конца не раскрыта и не поддается расшифровке. Оригинальность одеяния Жака созвучна его собственной оригинальности. Она, вне всякого сомнения, возвращает его на тридцать лет назад, когда в детстве те же короткие кожаные штаны служили ему для того, чтобы отличаться от других. Жак де Башер возникает в жизни Карла Лагерфельда как провокативный, вызывающий персонаж. Ему есть чем очаровать стилиста.

Мужчины, которых разделяют два десятка лет, несомненно, беседуют до рассвета. Эта встреча, которую датируют 1971 годом, возможно, самая счастливая, самая волшебная и, с другой стороны, самая волнующая, самая трагическая из тех, что были в жизни кутюрье.

Она прежде всего знаменует начало любовной истории двух мужчин, которыми движет одна и та же страсть: сбежать от мира, чтобы созидать себя, сделать свой выбор. «Несмотря на то что он гордился своим происхождением и семейной усадьбой Ла Беррьер, Жаку этого было недостаточно, поэтому он создавал образ, в большей мере соответствовавший его представлению о себе, которое он хотел навязать другим»⁵, — резюмирует его друг Кристиан Дюме-Львовски. Вторая аристократическая частица на самом деле — добавка, по имени семейной усадьбы, чтобы подчеркнуть свое благородство. «Он производил впечатление собирательного образа молодого французского аристократа, включая все его признаки: элегантность, образованность, имя, семья, корни, предки, любовь к истории»⁶, — добавляет человек, который, прежде чем встретиться с ним, увидит черты Жака на афише Дэвида Хокни. Франция, аристократия, утонченность… Карл символически поднялся еще на одну ступень на пути к построению собственной вселенной, фантасмагорическим центром которой остается картина Менцеля.

Жак не работает. Он превратил безделье в искусство, на манер высшей знати XVIII столетия. Эпоха позволяет. Социальное положение тоже, его семья владеет небольшим замком в Бретани и живет в определенном достатке. Весь день он занимается тем, что идет на разные ухищрения, которые упрочат его репутацию денди. Он художник и картина, ювелир и драгоценное украшение. «Жаку была необходима двухчасовая мизансцена для того, чтобы одеться, подобрать безупречный наряд в соответствии с контекстом. Это могло быть какое-то мероприятие, ситуация или изображение какого-либо персонажа»⁷, — вспоминает его племянник Тома. Каждое утро Жак выдумывал себя заново, черпая образцы из книг, которые окружали его и с которыми он не расставался. По мнению Кристиана Дюме-Львовски, «невозможно по-настоящему понять личность Жака, не зная его личного пантеона, в частности всей той романтической мифологии, которая его очень вдохновляла. Он интересовался Гюисмансом. Дюрталь в романе Без дна и Дез Эссент из романа Наоборот были теми героями, которые оказали влияние на созданный им образ. […] Он любил крайности, взлет и падение, он интересовался как Жанной д’Арк, так и Жилем де Рэ…»⁸ По словам Ксавье, брата Жака, другим большим увлечением последнего был Людвиг II Баварский. «В свое первое пребывание в Германии Жак, которому было около тринадцати лет, побывал на Штарнбергском озере, где утопился Людвиг II. Я думаю, что в тот момент он полностью отождествил себя с ним. Он был поражен его романтическим, поэтичным и фантастическим обликом. Его бред, тот тайный грот, его наряды… все в нем завораживало его. Замок Нойшванштайн был местом его грез»⁹. Оригинальный набор персонажей, дополняющих друг друга и отражающихся друг в друге, к которым нужно добавить героя по имени Себастьян Флайт из романа Ивлина Во Возвращение в Брайдсхед, олицетворяющего некую идею декаданса. Он заимствует у него, переиначивая на свой манер, кодекс студента Оксфорда начала века, внешне небрежного, увлекающегося спиртным и склонного к мрачному романтизму. Как и тот, он любит часто прогуливаться с бутылкой спиртного в одной руке — в данном случае Chivas. В другой Себастьян держит своего брата Алозиуса, teddy bear, плюшевого медведя, фетиш, с которым он никогда не расстается. Игрушку Жака зовут Мишка.

Официальное представление всей компании происходит летом в Сен-Тропе. Именно там молодой японский стилист Кензо Такада, недавно приехавший во Францию, впервые замечает Жака де Башера. Он покорен его красотой с легкой примесью вероломства. «Жак был очень красивым юношей. Он был очень элегантен. Все замечали его»¹⁰. Кори Грант Типпин вспоминает о том, как был очарован Карл:


«Он объявил нам: „Я привел своего друга Жака“, счастливый и гордый тем, что рядом с ним такой человек»¹¹.


Жара обостряет мелкие стычки между друзьями. Карл не против того, чтобы помолчать и понаблюдать за представлением маленькой человеческой комедии, разворачивающейся у него на глазах. Среди белых листов бумаги, фломастеров, в обществе матери и Жака, в прохладе комнаты, где он неустанно творит в одиночестве, зарождается что-то похожее на аромат счастья.

В Париже он теперь появляется в компании Жака. Однажды вечером их видят за ужином в ресторане «Максим», они одеты в похожие темные пиджаки, украшенные одинаковыми брошами. Жак влился в компанию кутюрье. Он сидит слева на диване в клубе Alcazar. Он отрастил усики, Карл носит монокль в правом глазу. Будучи близнецами в своих пристрастиях, они посещают все вернисажи, празднества, все открывающиеся клубы и рестораны, которым будет достаточно их присутствия и присутствия некоторых других, для того чтобы к ним стекался весь Париж.

Злые языки, которые, безусловно, развязываются, называют Жака альфонсом и ошибаются. Если он действительно получает от Карла деньги для того, чтобы жить, одеваться и праздновать, здесь речь не идет о сделке. Плотские отношения, который дизайнер сравнивает со скучной гимнастикой, сублимированы. Этот тандем не поддается никакой классификации. Он прежде всего идеальный, идеальный для Карла. Бывает, что, разговаривая по телефону, они внезапно бросают трубку просто для того, чтобы посмеяться, пародируя то, от чего они бегут, что недопустимо для мыслящих людей, — устоявшегося домашнего счастья.

Кайзер Карл

Квартира Жака, которую снимает для него Карл, находится в двух шагах от «Кафе де Флор», на улочке Драгон. Они часто видятся на Университетской улице, но не живут вместе. Для того чтобы поддерживать их взаимную вдохновленность, необходима дистанция. Этот несравненный дуэт все чаще и чаще отделяется от остальной компании. Вскоре Антонио Лопез поселится в другой квартире на улице Ренн, прежде чем навсегда закончить свои французские приключения.

Жак, словно муза, олицетворяет для Карла те самые эмоции, которые составляют основу творчества: свободу, вдохновение, отвагу. Вместе они культивируют интерес к внешним проявлениям, выраженным их потребности носить маску для того, чтобы двигаться вперед. «Я думаю, что между ними было нечто вроде взаимодополняемости, эстетическая связь, артистическая связь: Жак был для Карла источником вдохновения»¹, — уточняет Кристиан Дюме-Львовски. Отныне силуэты, сменяющиеся на листах дизайнера, напоминают силуэт любимого человека. Таким образом, Карл еще больше отрывает Жака от реальности, способствуя тому, чтобы тот превратился в вымышленного персонажа.

Творческое воображение обоих мужчин скоро сольется, кристаллизуется на одной фигуре, герое, которого сыграл Эрих фон Штрогейм в фильме Жана Ренуара Великая иллюзия. Облик коменданта крепости Рауффенштайна в военной форме, с ортопедическим аппаратом для поддержания шеи и головы, с моноклем становится для них образцом несгибаемости и формального совершенства. Более того, его фигура пробуждает в Карле фантазии, посещавшие его в период между Первой и Второй мировой войной о легкомысленной и декадентской Германии, которую знали его родители. Благодаря советам Жака он адаптирует этот стиль одежды к собственной личности. Он совершенно отказывается от цветных набивных рубашек и создает для себя гардероб шикарного и строгого человека. Он также прощается с образом сексапильного и мускулистого мужчины. Карл принимает двойное решение и держится за него как за навязчивую идею — никогда больше не появляться загорелым и максимально скрывать свое тело. Его пиджаки «становятся очень облегающими, с широкими плечами, приталенными, вдохновленными непосредственно Оскаром Уайльдом; брюки должны быть безупречными, туфли — лаковыми. Он не пренебрегает никакими мелочами, все в идеальном порядке. Это не переодевание, не какая-то „костюмированность“. По существу, это настоящая концепция и в то же время увлеченность видимостью, поиск усложненности в мельчайших деталях, дополняющих и подчеркивающих образ, который он уверенно афиширует. Никогда не поддаваться — таково кредо Карла Лагерфельда, который ежечасно, днем и ночью, желает выглядеть презентабельно и безупречно»², — резюмирует Патрик Уркад.

К этому нужно добавить белые рубашки с высокими и жесткими воротничками, которые также носит Жак. Шейные платки вместо галстука, монокль и черная борода, которую он отпускает и идеально подстригает, еще больше усиливают впечатление от ансамбля.


«Карл считал, что в его внешности видна доброта, что правда. Но он не хотел показывать ее. Тогда он подчеркивал в себе жесткость»³, — рассказывает Венсан Дарре.


Дизайнер перенимает повадки немецкого барона. «По его мнению, вершина цивилизации — это прежде всего двор Габсбургов, Австро-Венгерская империя, Сисси, Людвиг II Баварский… Затем — Веймарская республика и все художественные течения, связанные с крайней вседозволенностью в обществе. Его завораживали коррупция, гангстеры, деньги»⁴, — замечает Тан Гудичелли.

Так, Карл находит следы двух великих немцев, элегантность и утонченность которых представляются ему высшими, исчезнувшими ценностями. «Моя мать говорила: „Послушай, есть два человека, которых я нахожу приличными, — Гарри Кесслер и Вальтер Ратенау. Остальные — дерьмо“»⁵. Из-за высоких жестких воротников Лагерфельда проглядывает не только безупречная внешность светского дипломата и убитого министра Веймарской республики, это целый утерянный мир, ощущение необыкновенной красоты, пусть даже ослепляющей.

В то же время он с усердием продолжает пополнять свою коллекцию ар-деко. В памяти галеристки Чески Валлуа, большого специалиста по этому периоду, остался торопливый человек, который несколько раз в неделю забегал к ней после рабочего дня, когда она уже закрывала свой магазин: «Он приходил, как будто порхая, с улыбкой. Осматривал все, высказывал свои соображения. Все ему нравилось, все его удивляло. Он учился в сумасшедшем темпе, глядя на все живым и уверенным взглядом кутюрье, сразу же понимающего качество и ценность произведений искусства. Он выбирал самых лучших дизайнеров. У Карла был необъятный внутренний мир»⁶. Он смотрит, анализирует и, не колеблясь, покупает предметы мебели, которые подтвердят непогрешимость его вкуса и, подобно тотемам, дополнят его мечту.

В июле 1973 года он соглашается принять участие в съемке немецкого телевидения, позволив проследить за своей повседневной жизнью. Его снимают за работой и позирующим у окна своей парижской квартиры⁷. Бархатный пиджак светло-коричневого цвета, крахмальный отложной воротничок и белый платочек в карманчике, оранжевый шейный платок. На этих редких снимках рядом с ним — Жак. Он чуть-чуть выше его и одет практически так же. Двое мужчин медленно прогуливаются посреди этой гармоничной вселенной, за тридевять земель от волнений Франции той эпохи и назревающего нефтяного кризиса. Два лудиона⁸, вписанных в недоступный задний план декора. Не хватает лишь легкой дымки для того, чтобы иллюзия стала совершенной: Карл воссоздал обстановку Германии в период между двумя войнами, идеализированный образ которой внушила ему мать.


«Очень долго после войны, — пояснит он позднее, — у меня оставалось впечатление, что я родился слишком поздно, прозевал прежнюю жизнь»⁹.


Вот, возможно, способ отдать должное лучшим годам своей матери, до того как она окажется заброшенной мужем на окраину утерянной Германии, в то время, когда к власти приходили нацисты. Но не слишком ли сентиментальная интерпретация для того, кто отныне приобретает облик Кайзера?

В это время его платья, также перекликающиеся с той эпохой, сменяют друг друга на модных показах Chloé, очаровывая редакторш глянцевых журналов, покоренных изяществом и красотой этого воскресшего мира. «Тогда Карл раскрывает концепцию общего стиля. То есть я — это имидж, я создаю имидж своего жилища, я влияю на правила хорошего тона, я вдохновляю других этим имиджем»¹⁰, — говорит Патрик Уркад. Он уже близок к своей мечте. «Он создал из себя киногероя, окруженного голливудской тайной. Когда он приходил в „Кафе де Флор“, все были ошеломлены этим типом, обожавшим хлопать банкнотами по руке, как в фильмах Марлен Дитрих»¹¹, — говорит Венсан Дарре. Его поведение возбуждает ревность в маленьком кружке мастеров моды. Тан Гудичелли вспоминает: «Когда кое-кто начал называть его „Кайзер“, мы с друзьями звали его „Паива“ по имени любовницы Бисмарка, знаменитой куртизанки времен Второй империи, заказавшей построить для себя особняк с золотыми водопроводными кранами. Она выезжала на Елисейские Поля, одетая в фиолетовый наряд, с фиолетовыми бриллиантами, фиолетовой собачкой, в коляске, запряженной лошадьми, которых она приказала выкрасить в фиолетовый цвет… Он со своеобразным красноречием говорил теперь только о Габсбургах, но он создавал иллюзию»¹². Карл не одевается во все фиолетовое, следуя стилю total look, но его по-прежнему занимает концепция целостности. И идея просвещенного мира, вдали от варварства, на полпути от Германии поэтов до Франции эпохи Просвещения.

Нужно бежать от призрака