Элизабет Гуслан

Жан-Поль Готье. Сентиментальный панк

Elizabeth Gouslan. Jean-Paul Gaultier. Punk sentimental

Ouvrage publié avec l’aide du Ministre français chargé de la Culture – Centre national du livre

© Grasset, 2010



© М. С. Кленская, перевод на русский язык, 2018

© Палимпсест, 2018

© ООО «Издательство «Этерна», издание на русском языке, 2018

* * *

Журнал на улице Кристины, где я работала, трясло как шейкер. Мы тогда готовили передовицу с помпезным названием «Смерть авангардов». Один автор накануне опубликовал острополемическое эссе, в котором сообщалось о «поражении мысли». По его мнению, в восьмидесятые годы стали путать божий дар с яичницей, рядополагая Баха и Мадонну, «Индиану Джонса» и «Убийцу» Фрица Ланга, «Алжирских женщин» Делакруа и какую-нибудь изготовленную Ивом Сен-Лораном куртку. Он писал, что подобное смешение высокой культуры и потребительской, настоящего искусства и развлечений грозит нам погружением в варварство. Особенно раздражали нашего мыслителя мода и рэп. Стоило рассмотреть этот вопрос.

Жизнь – странная штука. Не будь Алена Финкелькраута[1], я бы никогда не познакомилась с Жан-Полем Готье. Журналистика – область довольно причудливая, можно сказать, что журналист постоянно вторгается в жизнь тех, кто творит современность. У меня выдалась тяжелая рабочая неделя: в понедельник я исповедовала монсеньора Гайо, епископа Эврё, в среду выслушивала признания Жанни Лонго, прозванной «Кристин Анго[2] велоспорта», а в пятницу я услышала Жан-Франсуа Кана[3]: «Не заскочить ли нам к этому безумцу с желтыми волосами, который шьет юбки для мужчин, как его там по имени?»

Я знала, как его зовут. Все девушки в редакции это знали. Пара неисправимых воображал даже хвастали, что присутствовали на его первом показе в планетарии Дворца открытий в 1976 году. Они восторженно рассказывали, какие чудеса творил Готье с водопадами дешевой ткани и скатертями из рафии. Другие же добровольные жертвы ультрасовременной моды уже были счастливыми обладательницами легендарной матросской майки с белыми и синими горизонтальными полосками и облегающих брюк из искусственной кожи «скай». Эти относились к категории изобретательных голодранцев, в которую входила и я. Мы ничего не могли позволить себе купить в бутике, но внимательный взгляд на новые коллекции вместе со смекалкой и изобретательностью с грехом пополам позволяли нам выглядеть более или менее сносно одетыми. Блошиный рынок возле станции метро «Порт-де-Клиньянкур» позволял приобщиться к Готье без нанесения ощутимого урона собственным финансам. Я откопала там старую пачку ученицы балетной школы из тарлатана и настоящую кожанку «Перфекто» 52-го размера, принадлежавшую когда-то кому-то из «ангелов ада». Дикое и сногсшибательное сочетание, идея которого была позаимствована у Жана Поля Готье. Ничего лучше для дискотеки и придумать нельзя!

В 1987 году панки уже вышли из моды, движение исчерпало себя, и все потихоньку стали перенимать готический или андрогинный стиль. Театр-клуб «Палас» утратил свой блеск. Люди стали приглядываться к клубу «Ле Бэн». Прежде чем появиться там вечером, требовалось серьезно подготовиться. Могла бы подойти одежда таких марок, как «Alaia», «Dorothee Bis», «Agnès B.». Но по-настоящему дойти до nec plus ultra, то есть достигнуть крайности, можно было только одним способом: готьеризоваться. Нижняя юбка с мотоциклетными ботинками, тельняшка, превращенная в браслет консервная банка, прежде всего бутафория. Если вдохновение вас подводило, на помощь приходили джинсы и китайская шляпа, джинсы и напоминающий парик чепчик, джинсы и вывернутый наизнанку платок «Hermès», который можно было использовать как шаль, как фартук, как слюнявчик – неважно как, лишь бы он не обвивал вашу шею в стиле «пикник в Сен-Клу». Будем честны: редко удавалось приблизиться к роскоши туалетов, которые демонстрировали модели на подиуме во время дефиле, – но у нас была возможность попытаться, дерзнуть поэкспериментировать со стилем и, так сказать, подмигнуть кутюрье. Злые языки сравнивали его игровые творения с маскарадными костюмами. Тех, кто стремился выглядеть сексуально, тоже не восторгало его творчество, зато бунтари обожали Готье. Короче говоря, можно было быть за или против Жана Поля, но оставаться равнодушным не мог никто.

В тот день я была против, очень против. Но этот «хулиган моды», «анфан террибль»[4] французской моды – это крылатое выражение стало его прозвищем – лично заехал за желавшей взять у него интервью журналисткой, не специализировавшейся на моде, и привез ее в огромное нелепое здание по адресу: улица Вивьен, дом 6. Сразу бросались в глаза его простота, его скромность, быстрая походка, пластика танцовщика, самоирония, миловидность и добродушие осветленного перекисью водорода мишки из «Care Bears»[5], вознесшие его, против воли, на модный олимп и сделавшие мировой звездой. То, что этот взлет совпал с вхождением в некий клуб творцов, куда попасть можно было, произнеся три магических слога, его, казалось, совершенно не интересовало. Сидя за столом цвета тикового дерева, на котором причудливо перемешались мотки ниток, большие ножницы, обрезки ткани и разные японские гаджеты, он, не переставая говорить, быстро делал наброски силуэтов и орнаментов. Потом вставал, накидывал на плечи манекена шаль, одновременно отвечая не слишком начальственно-профессиональным тоном ассистентам в кедах, которые задавали ему вопросы наперебой, снова садился… Все это происходило в напоминающей перемену в школе обстановке, далекой от того, что принято считать рабочей атмосферой. Я быстро поняла, что этот человек не любит сидеть на одном месте и, несмотря на то что ему лишь немногим за тридцать, он уже точно знает, что есть мода, а что ею не является; а силу воздействия его тающей на губах улыбки не измерить никакой шкалой.

Он был до неприличия симпатичен. По телевизору и по радио крутили песенки типа «Marcia Baila», хита группы «Les Rita Mitsouko». В клубах золотая молодежь отплясывала под Дао[6], и некая дива из Южной Америки, чем-то похожая на Лорен Бэколл[7], отчеканивала одуряющую односложную румбу: «Ты, ты, мой ты…» В моде у исполнителей были забористый юмор, андрогинность и китч. Когда Лио[8] в пурпурном корсете стала угрожающе призывать: «Внимание на брюнеток!» – блондинки подняли бунт. Каролин Лёб укрывала «ватой» своей лени все, что только можно[9]. Это был расцвет «клип-культуры», свободного радио и своего рода «криминального чтива» задолго до знаменитого фильма. Готье, естественно, предвосхищал все это.

Тогда еще не совсем устоялись все те термины и понятия, которыми мы оперируем сейчас. Доисторические времена! Время, когда уже появилась новая чума – СПИД, но тогда об этом еще мало что знали. Эпоха Миттерана активно проявляла себя во всех областях жизни нации. Его самый преданный посол носил стоячий воротничок а-ля Мао и костюм от Мюглера. Жак Ланг[10] относился к моде с большим почтением. Довольно быстро выяснилось, что команда Миттерана прекрасно во всем разбирается. Их высмеивали только вышедшие в тираж актеры и неисправимые грымзы, то есть стариканы и обветшалые реакционеры – компания старомодных, втайне надеявшихся на возвращение Жискара д’Эстена персонажей.

Тельняшка, прическа «ежик», острый язык, детский энтузиазм делали Готье, засевшего в своем безумном ателье, необычайно похожим на мультипликационного персонажа, на Тентена[11] в стране оборок. Десять лет он кружил по предместьям, жадно поглощая, как губка, все, что видел, впитывая в себя театр улиц, отражая все свои впечатления в альбомах для рисования. Дотошный Готье проникал повсюду и вникал во все: понимая, что в моде наступает кризис, он в своем 93-м департаменте, департаменте Сена – Сен-Дени, подстерегал момент, когда мир от Лондона до Нью-Йорка охватит жажда урбанистического эпатажа. Новая манера ходить, танцевать и франтить тотчас же через кальку переносилась на цветной картон этим юным энергичным энтомологом. Он был исступленным летописцем наступившего десятилетия винила.

Во время разговора он постепенно разрушал мой план. Мои вопросы повисали в воздухе. Мода, полагал Готье, является не искусством, а неким легкомысленным занятием, которое не стоит принимать слишком всерьез. Авангард? Какой еще авангард? Да просто те, кто создает одежду, улавливают дух времени и как могут его передают, более или менее талантливо, вот и всё. Художники? Нет, определенно нет, во всяком случае, они передают его совсем не так, как писатели. В античные времена иерархия была, по его мнению, более строгой, и тогда не смешивали высокую культуру с массовой. Он вовсе не стремился к провокационности – Готье воплощал здравый смысл и источал добродушие. Этими «не», «не, «не» он разрушал заданную программу, отвергал сакрализацию Высокой моды. Его никак нельзя было обвинять в «поражении мысли». Я вернулась в редакцию с интересным, свежим, лишенным даже намека на потенциальный скандал интервью. Человек, который украшал женщин бюстгальтерами с конусообразными чашечками, как у африканских богинь, который наводнил общественные места валькириями в пачках, кожанках и расшнурованных кедах Converse, управлял эпохой, даже не зная об этом! Он обладал смирением новичка, чаяниями мудреца и отличался отсутствием претенциозности, которая так часто встречается в его профессии. Умствованию и снобизму, характерным для модного сообщества, он противопоставлял дух скаутства и рок-н-ролла. Терпеливо и упорно он создавал еще неизвестный жанр: «story-telling»[12] на подиуме. Я была покорена Готье, одурманена его улыбкой, очарована его легкостью. И в этом я была не одинока…

Улыбка ангелов

Наряд – это не пьеса и не картина. Коко Шанель
Сентябрь 1992 года, «Шрайн-аудиториум» в Лос-Анджелесе, «городе ангелов». Служба охраны, достойная обеспечивать безопасность Большой восьмерки, полностью мобилизована. В «Шрайне», храме голливудской мечты, ежегодно самые достойные получают знаки принадлежности к кинематографическому олимпу. Здесь вручают премию «Оскар». В семь часов вечера шесть тысяч избранных толпятся у входа в театр: Брюс Уиллис, Деми Мур, Джек Николсон, Уоррен Битти, Дастин Хоффман, Джанет Джексон, Бетт Мидлер, Блейк Эдвардс[13] – сливки общества, завсегдатаи красной дорожки. Этим вечером на весьма специфической церемонии в роли господина Лояля[14] выступает не актер и не эстрадный певец. Этому человеку сорок лет, волосы у него желтого, цыплячьего цвета, подстрижены ежиком, и это – его дебют в сфере развлечений. Все клише, связанные с ним, сразу вспомнились американцам, стоило им лишь на него взглянуть. Они знали, что это эксцентричный французский кутюрье, друг Мадонны, который с очаровательной непринужденностью носит килт и тельняшку. Между тем Жан-Поль Готье чувствует себя не совсем в своей тарелке за кулисами этого «Шрайна». Прошла всего неделя, как он приземлился в Новом Свете со своим сильным французским акцентом и неизменной «свитой». Танель, Айтиз, Лионель, Клодия, верные спутники модельера, поселились в отеле «Никко». Миссия, которую на него возложили, неслыханно ответственна. Он представит свои модели одежды на самой престижной, самой желанной и самой блескучей красной дорожке Америки. Громадный риск, феноменальное напряжение. Если это благотворительное шоу под эгидой AmfAR[15] привлечет американский бомонд, в кассах Ассоциации борьбы со СПИДом окажутся тысячи долларов, которые позволят продолжить исследования.

Даже в Лос-Анджелесе неисправимый Жан-Поль применил свой метод дикого кастинга, выжимая как лимон богатых beautiful people[16] и популярных cover girls[17], согласившихся на благотворительных началах величественно пройтись по подиуму. Он опубликовал объявление в «Лос-Анджелес таймс», и к нему ежедневно приходили сотни чудаковатых, богемного вида, растатуированных персонажей, желавших стать его моделями! Это происходило в «Китайском театре Граумана». Он отобрал нескольких моделей в стиле «постпанк» и «Готье look» и пригласил их в «Шрайн» в день «Ч». И все эти «без-игры-нет-жизни» прохаживались за кулисами, постоянно пересекаясь со звездами высочайшего ранга. А те пришли все до единой, все как одна были на месте в назначенный час. Величественной походкой дивы выступала Ракель Уэлч в облегающем платье, сверкая роскошной гривой. Ее легендарная сексапильность возросла в десятки раз благодаря корсету и черным сетчатым чулкам богини гламура. Ее дочь, Танэ, настоящий клон своей матери – секс-бомбы, тоже была там, смотрела и училась. Приехала Фэй Данауэй в ботинках, украшенных петушиными перьями канареечного цвета. Это она снялась в «Сделке» Элиа Казана и в «Деле Томаса Крауна» Нормана Джуисона. Тонкая и стройная, исполненная убийственной таинственности и аристократической кошачьей грации… Ей предстояло открыть дефиле, появившись в роковом берете ее героини из фильма «Бонни и Клайд»: благодаря Фэй этот аксессуар вошел в моду навечно. Она томно курила, прислонившись к парижскому уличному фонарю, установленному на подиуме. Голливуд воспевал тот Париж, который видел Готье. Рок-музыкант Билли Айдол появился в кожаных штанах с вырезом сзади, обнажавшим его мускулистые загорелые ягодицы. Затем следовала группа «Red Hot Chili Peppers». А за кулисами, пока на сцене разворачивалось действо, напоминающее оживший сон, Мадонна вновь готовилась вызвать очередной шок. Сама Мадонна, звезда планетарного масштаба, ураган скандалов, символ триумфа, романтики и провокаций, избрала скромного французского художника своим официальным Пигмалионом. Именно она сама нашла его первой, обожествила и подчинила, прежде чем стала носить почти постоянно его бюстье с конусообразными чашечками, похожие на доспехи набедренники и байкерские куртки «Перфекто». Она привнесла искру вдохновения в Голтьера, как она называет французского кутюрье. После знакомства с ней он почти в буквальном смысле воспарил к небесам. Это светловолосое торнадо оказалось воплощением его идеала женщины. Но сегодня муза отказывается от последних примерок, которые Жан-Поль проводил непрерывно в течение восьми дней. Он снова и снова всё пересматривал и перекраивал. И вот подходит ее очередь появиться на подиуме. Властным жестом она сбрасывает «матросскую» блузку, плотно облегающую ее формы под комбинезоном. Кто мог бы ее остановить? Сопровождаемая взглядами остолбеневших ассистентов, она выходит на сцену с обнаженной грудью. Две тонкие бретельки подчеркивают ее удивительную пластику и совершенные движения. Зал взрывается аплодисментами: знаменитости приходят в экстаз! Подпрыгивающий от восторга Готье присоединяется к своей Галатее, берет ее за руку и приветствует собравшийся Голливуд, который ему только что удалось покорить. В тот вечер, благодаря ему, удалось собрать 750 000 долларов на борьбу со СПИДом! Несколько часов спустя на дискотеке в «Шрайне», в компании нескольких Джексонов и Мадонны, всеми обожаемый, знаменитый, купающийся в восторгах и похвалах, он чувствует, что голова у него идет кругом. Он только что дебютировал во всех ведущих модных французских изданиях, а тут еще и Америка распахивает ему свои объятия. На танцполе мечтатель Жан-Поль, чувствуя себя немного странно в центре всеобщего внимания, вдруг вспоминает годы ученичества в Аркёй. Аркёй, такой близкий и уже ставший таким далеким! Там, наблюдая, как струится вода под мостом, или быстро шагая по улицам, засунув руки в карманы, он молча предавался безумным юношеским мечтам и строил грандиозные планы. Колдовские образы сирен в прямых облегающих платьях, роковых женщин-вамп в стиле Марлен Дитрих в смокингах… Приснившаяся ему волшебная, фантастическая сказка стала реальностью. Лос-Анджелес, улыбка ангелов…

Аркёй, красный пригород

Жизнь состоит из одних начинаний. Мадам де Сталь
Муниципалитет нарядного городка Аркёй, где правили бал коммунисты, наподобие туристической брошюры рекламировал своим гостям муниципальные строения с умеренной квартплатой в квартале «Ваш нуар», попутно обращая внимание приезжих на институт радия, где Мария Кюри работала в двадцатые годы, винокуренный завод, производящий знаменитую анисовую водку – зеленый цвет, как у анисовки, является главным цветом в палитре Готье, и свою гордость – гигантский акведук длиной в километр и шириной в сорок девять метров, величественный фаллосоподобный памятник галло-римской культуры, сооруженный в III веке. Именно в Аркёй Мари Гаррабе работала медсестрой на заводе после банкротства своего мужа Рауля, красивого сдержанного мужчины, поклонника всего английского, всегда идеально выбритого и благоухающего лавандой. В 1914-м супруги Гаррабе похоронили свою старшую дочь. Вторая их дочка, Соланж, была очаровательной меланхоличной девочкой. Мари являла собой одновременно героическую мать наподобие брехтовской мамаши Кураж и яркую даму в стиле фильмов Феллини. Подыскивая жениха для дочери, она однажды обратила внимание на шустрого молодого человека, бухгалтера Поля Готье, и так убедительно рассказала ему про нежную красоту и кротость Соланж, что вскоре состоялась свадьба. Жан-Поль родился 24 апреля 1952 года, явившись плодом ловко устроенного волшебницей Гаррабе союза.

Мечтательный, но послушный Жан-Поль ненавидел крошечную квартиру в муниципальном комплексе «Распай», длинном здании кирпичного цвета, через двор от которого находилась школа для мальчиков имени Жюля-Ферри. Жилище бабушки, похожее на театральную ложу в стиле рококо, с бархатной мебелью, нравилось ему гораздо больше, чем его собственная крохотная комната или гостиная с мебелью, имитирующей стиль времен Регентства, и большим буфетом из покрытого лаком красного дерева. Получив освобождение от физкультуры и бассейна, он сбегал по четвергам туда, на улицу Пастера, и проводил там целый день. Эти двое представляли собой колоритную пару. Бабушка Жана Поля принимала клиенток, а он тихо наблюдал за миром женщин, за этим гаремом, сотканным из оживленных разговоров, аромата фиалок, заливистого смеха и ужимок перед зеркалом. Бабуля Гаррабе играла важную роль в жизни города Аркёй: она ставила уколы, делала массаж, занималась иногда макияжем и укладкой, практиковала методику Франсуазы Дольто[18], была добровольным семейным консультантом, информатором и советчиком и даже подвизалась на поприще медиумизма. Жан-Поль говорил: «Она заряжала энергией все, даже бифштексы».

А вот его повседневная школьная жизнь была, напротив, довольно бесцветной. С начальной школы он дружил с двумя одноклассниками. Первый, долговязый рыжий мальчик, все свободное время посвящал рисованию, тщательно вырисовывал животных – собак, кошек и лошадей. Его звали Жан Теле[19]. Все считали его сыном герцога или принца, потому что он жил в замке, расположенном недалеко от школы. «Дело в том, что я и сам долгое время так считал, пока родители не объяснили мне, что они служат сторожами мэрии, – рассказывал тот впоследствии. – Оказывается, я не был никаким сеньором, и это явилось для меня огромным разочарованием!» Второго, по фамилии Потар, тоже звали Жан-Поль. Белокурый мальчик со светлыми глазами, он, как и его тезка, был страстным мечтателем и питал отвращение к грубым играм на школьном дворе. Они выработали систему «одинакового восприятия», основывавшегося на общих антипатиях по отношению, в частности, к дракам, футболу и увлечениям, главными из которых были бегство в мир фантазий, да еще разыгрывание маленьких сценок в школьном дворе во время перемен. Мальчики не знали, что тогда и определили свою судьбу. Довольно быстро второй Жан-Поль был прозван Дональдом, потому что очень похоже говорил голосом селезня из диснеевских мультфильмов.

Дональд настаивал на том, чтобы в одном из их скетчей на исторические темы играть Людовика XIII, а хитрюга Готье согласился на роль Ришелье, якобы второстепенного персонажа. «Я уже знал, – вспоминает он с усмешкой, – что именно кардинал обладал всей властью при дворе». Двадцать лет спустя Жан-Поль «Ришелье» назначит Жан-Поля «Людовика XIII» на должность директора своей компании. Жан Теле вспоминает матросскую куртку будущего стилиста: «Чтобы превратиться в рыцаря, он выворачивал ее наизнанку, блестящей подкладкой наружу, и очень гордился производимым таким образом эффектом!» Они по очереди играли Бен-Гура, и когда один становился иудейским героем, двум другим приходилось изображать везущих колесницу лошадей. «Самое невероятное, – продолжает Жан, – это то, что Готье чувствовал свое призвание уже тогда, в восемь лет. Он ничего не знал о моде и, тем не менее, уже в то время мог как-то рассказать доступными ему тогда словами о том, что впоследствии привело его на вершину славы».

Жан-Поль, единственный ребенок в семье, освоился со своим одиночеством и даже научился его любить: он сам себе рассказывал невероятные истории или, например, видел сны наяву в то время, когда шел по направлению к Кремлен-Бисетр, в гости к бабушке со стороны отца, своей единственной подруге сердца. Когда Поль Готье наказывал сына, заставляя его таскать уголь, тот спускался в погреб, торопливо приносил большой мешок с углем и бежал на улицу Пастера, к Бабуле Гаррабе, которая распахивала перед ним дверцы большого шкафа, демонстрируя бесчисленные сокровища мира искушенной кокетки – корсеты, шелка, вуалетки, шляпы с эгретками времен «прекрасной эпохи». Его будущее будет блестящим. Два варианта: или одевать дам, или их причесывать. Подчиняясь его воле, маленькие подружки Валентина и Мари, послушные подопытные кролики, часами покорно сидели с бигудями в волосах, а на кузине Эвелин он экспериментировал с шиньонами и конскими хвостами. Разные типы окраски волос он сравнивал, прикрепляя покрашенные веревочки к голове любимого плюшевого медвежонка по имени Нана. Это имя не имело никакого отношения к произведению Золя, просто Жан-Поль считал, что это девочка. Плюшевая Нана, ставшая его первой моделью для примерок, была подарком тети Луизон на восьмилетие Жан-Поля. Сеансы примерок отвечали моде дня: сегодня это было платье с плиссированной юбкой, как у Монро, а завтра – наряд королевы Бельгии Фабиолы. Нана, наряженная в бюстгальтер с конусообразными чашечками, сделанный из журнальных страниц, была для Жана Поля тем же, чем для его кузины Эвелин – кукла Барби.

Двадцать лет спустя эта игрушка окажется на разворотах самых известных журналов мод мира. Потертая, облезлая, с негнущимися уже лапками… Никогда еще ни одна фотомодель не обретала такой популярности, какой удостоилась плюшевая потрепанная мадам! Это был самый первый его опыт, плод регулярных походов в сокровищницу Бабули, где Жан-Поль оттачивал мастерство. Он усваивал черно-белые телевизионные клише шестидесятых. Передачи «Камера изучает время», сериал «Дим Дам Дом», моноспектакли Жаклин Майан, знаменитые длинноногие девушки из «Фоли-Бержер» – все это питало образы, населявшие его воображаемый мир. Его завораживала мелодрама Жака Беккера, вышедшая в 1944 году. Сыгранная Мишлин Прель героиня, словоохотливый ангел, одухотворяла туалеты тирана-кутюрье, которого играл Раймон Руло. Атмосфера ателье, танец маленьких рук, водопады тафты: фильм «Дамские тряпки» стал для него мощным стимулом. Однажды вечером, нечеловечески страдая от зубной боли, он услышал, как волнующая сердце Барбара[20], черный страдающий ангел, поет песню «Нант», напоминающую жалобный стон отчаяния. Мальчик, по необъяснимой причине, то плакал, то смеялся как сумасшедший. «Эта женщина с маленькой, птичьей головой неожиданно показалась мне похожей на нежного смешного клоуна, – объяснял он. – Я так смеялся, что у меня даже зубы перестали болеть». Рисовое печенье, приготовленное Бабулей, охота за сокровищами в ее гардеробе, телепрограммы канала РТФ и игры с Дональдом… Мирная, спокойная жизнь. Наступала Пасха, и, конечно, ни о каком лагере отдыха, этом прибежище юных разбойников, речи не шло. Итак, вместе с кузиной Эвелин, которая была всего на шесть месяцев младше его и с колыбели разделяла с ним все основные события жизни, включая крещение и первое причастие, он отправился в Эрманс в департаменте Йонна, к сестре Валентины. Строгая тетя Луиза, которая пекла лучшие на свете пироги с яблоками, жила в доме с небольшим внутренним двориком. Со двора можно было подняться на балкон, но вход туда двум маленьким чудовищам Готье был запрещен. Они тайком пробирались на балкон и бесконечно разыгрывали шекспировскую сцену поцелуя. Эвелин была очень правдоподобной Джульеттой, а Жан-Поль превращался в весьма авторитарного Ромео.

Когда, много позже, пьеса была блестяще экранизирована Франко Дзеффирелли, эта пламенная сцена появилась на большом экране, модельер смотрел фильм… двадцать семь раз, каждый раз обливаясь слезами и не зная, чей образ волнует его больше. «Сегодня я воображал себя Ромео, завтра – Джульеттой и, пребывая в этих сомнениях, всегда выходил из зала потрясенный!»

Луиза серьезно относилась к воспитанию детей. Встревоженная их необыкновенным сообщничеством и тем, что они часами, запершись в комнате, разучивали какой-нибудь танец или репетировали одноактную пьесу, она решила разлучить неуемных кузенов. Возможно, они были влюблены друг в друга, как в рассказах графини де Сегюр[21]? Настал конец постановкам «Золушки», «Спящей красавицы» и «Ослиной шкуры», с костюмами и декорациями, которые придумывал Жан-Поль и в которых Эвелин всегда и по праву получала главную роль принцессы в диадеме. Юные комедианты были безутешны. Но когда наступил август, их и вовсе разлучили. Поль и Соланж усадили сына в маленький бежевый «ситроен» и отправились в Коста-Браву. Туристы в шортах, песчаные пляжи, бунюэлевские беззубые крестьяне и сытная паэлья…

В сентябре восхищенная Эвелин увидела новые рисунки своего любимого постановщика. В школе страсть к бумагомарательству доставляла ему некоторые неприятности. В отличие от Жана Теле, который ограничивался анатомически правильными изображениями животных, Жан-Поль заполнял свои тетради крошечными фигурками обнаженных танцовщиц в сетчатых чулках и миниатюрных Зизи Жанмер[22] со страусиными перьями в качестве единственного облачения. Все это выглядело неуместным в альбомах девятилетнего мальчика. Наставница, мадам Трап, ужаснувшись таким фривольностям, стала принимать меры. Она наказала незадачливого художника, заставив его пройти по всем классам с этим эротическим рисунком, приколотым к спине. Невероятное унижение. «Девчонка!» – повторяли мальчишки во дворе, завидев его. «Жан-Поль – девчонка в штанах!» – вторили им братья-мачо из департамента Ло и Гаронны, не признававшие в жизни ничего кроме игры в регби. Только вот эти листочки все-таки произвели впечатление. Рисунки Жан-Поля забавляли, удивляли, соблазняли, а в итоге они снискали ему своеобразный почет. «В конце концов я понял, что непохожесть на других имеет свои преимущества, – размышляет он. – Сначала, когда учительница меня наказала, я был просто раздавлен, но, проходя по классам, я слышал, что многие из учеников одобрительно хмыкают и подбадривают меня. Вселенная открывалась мне с улыбкой. Это происшествие физически примирило меня с собой (раньше я казался себе таким страшненьким из-за оттопыренных ушей!) и заставило увериться в том, что я не должен подавлять свою особую чувствительность, а, напротив, должен ее культивировать».

В ту пору он начал сочинять себе новую, интересную генеалогию, придумывать арабские корни своей семьи и знатных предков-военных. Если в жизни ребенку не хватает совершенства, он немного приукрашивает реальность. Мари-Ивонн Пэтри, учительница начальных классов, сохранила в архиве листок в клетку, на котором пастелью изображен рыцарский турнир. «Я лишь недавно осознала, что сделавший этот рисунок одаренный, не очень трудолюбивый мальчик – это знаменитый Жан-Поль Готье, а раньше я не отдавала себе отчета в этом». Преподавательнице однажды пришлось схитрить, чтобы его разоблачить. «Родители очень заботливо опекали его, – вспоминает Мари-Ивонн, – и в школе он иногда проказничал. Когда в школу приходили врачи, чтобы проверить у школьников зрение, он все читал неправильно. В классе я никогда не замечала у него проблем со зрением и, хорошо зная Жан-Поля, догадалась, что он хитрит, чтобы получить очки. Я перемолвилась несколькими словами с медсестрой, и она сказала ему: “Вижу, у тебя проблемы со зрением, тебе нужно сделать укол”. И тут же наш затейник прочел все слова в таблице без единой ошибки!»

Кроме Нана, старого потерявшего форму медвежонка-травести, Жан-Поль ничего не хранил, ничего не собирал. Ни марок, ни оловянных солдатиков. Он предпочитал заполнять рисунками альбомы и тетради. Он говорил, что у него дислексия, желая оправдать свои более чем скромные успехи в учебе. Выходя из школы, он видел освещенные окна церкви Сан-Дени, уникального памятника тринадцатого века. Воскресные службы проходили в часовне Иисуса Работника, по адресу: улица Ленина, дом 20. Марксизм и катехизис, борьба классов и мальчики-хористы… Кроме того, город хранил тайные сокровища. Перекресток, еще помнивший свое древнее великолепие, был наполнен матиссовским шафрановым цветом. Улица Коши с гордостью выставляла напоказ уродливое здание с четырьмя дымоходами, где жил и сочинял свои сюрреалистические «Гимнопедии» Эрик Сати. Габриэль Шанель приглашала оригинала Сати на все свои светские рауты в Гарше. В двухстах метрах от дома Сати находился таинственный мощеный тупик, который вел в самое сердце века Просвещения и ужаса. Здесь на втором этаже мрачного полуразрушенного дома маркиз де Сад совершил одно из своих преступлений. Мэрия Аркёй не решилась повесить здесь памятную табличку. Прилично ли при коммунизме прославлять садизм?

Недалеко находится коллеж имени Поля Бера[23], куда Жан-Поль ходил с неохотой. В вестибюле этого здания красного цвета находились ряды шкафчиков, над которыми все входящие видели угрожающую надпись: «Вещи для бассейна». Отвратительные купальные костюмы, запах хлорки, влажный каменный пол вызывали у него омерзение. Как только он возвращался к себе, Жан-Поль раздевался, закутывался в пижаму, растягивался на кровати, наскоро делал уроки и кидал комки смятой бумаги на шкаф из тика. «Я был похож на Счастливчика Александра из одноименного фильма, – рассказывает Готье. – Потом я был в восторге от той эпикурейской сцены, где ленивец Филипп Нуаре лежит в постели и поглощает цыплят и колбасы, которые подъезжают прямо к нему благодаря специальному механизму».

«Мы добиваемся успеха в том, что не изучаем специально», – утверждала Коко Шанель. Жан-Поль учился так мало, что в выпускном классе, оставшись на второй год, так, в конце концов, его и не окончил. Эвелин не сомневалась, что ее изобретательного кузена ждет блестящее будущее. В 1964 году появилась на свет его первая книга, в форме школьной тетради коричневого цвета. Ему было всего двенадцать лет, но в его рисунках чувствовалась рука профессионала, уверенно державшая карандаш. Листки были покрыты эскизами: вдохновленные нарядами Диора и Куррежа платья-трапеции, манто, облекающие стан куколок, похожих на «парижанок» Эдмона Кираза[24], странным образом лишенных головы. Иногда он одаривал их полупрофилем, без каких-либо черт лица, но лишь в том случае, когда нужно было продемонстрировать серьги или колье. Головы без лиц появлялись и тогда, когда нужно было надеть на модель шляпку-пирожок или беретку с помпоном. Уже тогда Готье обладал поразительным чувством того, как нужно использовать моделей. Он весьма изобретательно рисовал только то, что требовалось одежде, а не манекенщице.

Логическое следствие этого: как правило, девушки на его эскизах (он и по сей день ненавидит аксессуары) лишены кистей рук и ступней, потому что ни сумки, ни обувь его не интересуют. Все восемь страниц – словно сотканный из воздуха наряд невесты, украшенный орхидеями, с крошечной фатой. Тут и там очень даже реалистичные портреты эстрадных певиц: Шанталь Гойя, Петула Кларк и Сильви Вартан тех времен, когда она носила платье мини с тремя воланами, у нее была щелочка между передними зубами и хулиганская челка. Она очаровала Париж, появившись на первом отделении концерта «Битлз» в «Олимпии». И еще соблазнительная Шейла[25] в образе девушки из кондитерского магазина, с перехваченными лентой волосами и в длинном декольтированном платье без рукавов, завершившая галерею тогдашних звезд.

Изучая номера «Сада мод»[26], он совершенствовал свои знания об истории костюма. Очень быстро Жан-Поль понял, что хорошо и правильно, а что нет. Этот мощный инстинкт остается при нем и поныне. Сначала модным тенденциям его обучали журналы, а потом он сам стал любимчиком ведущих модных колонок. Дома никого не волновало его увлечение «дамскими тряпками». Удивительного ребенка просто принимали таким, каков он есть. Эвелин объясняет это так: «Наши родители были людьми левых взглядов. Они воспитывали в нас открытость и толерантность. Им претили предрассудки, ксенофобия и расизм. Деньги не ставились во главу угла, но мы ни в чем не нуждались; нас любили и уважали, но без всякой демонстративности. Поль и Соланж не зацикливались на успехах в школе, им было важно, чтобы мы росли самодостаточными, уверенными в себе и творчески развивались».

Соланж работала кассиром в ресторане при Управлении депозитными кассами. Это была скромная темноволосая женщина, искренне верующая и всегда державшаяся сдержанно. Она одевала сына в костюмчики из коричневого бархата, шотландские жилеты, облегающие маечки и безупречно-белые рубашки. Она его обожала, наряжала и лелеяла. «Тетя в юности жила трудно, – рассказывает Эвелин. – Потеряв первую дочь, ее мать была с ней сурова, словно Соланж была виновата в этом горе». Эта скорбь и сделала в конце концов «ужасную» Бабулю Гаррабе той любящей бабушкой, которую они знали. Рождение Жан-Поля, обожаемого внука, как будто восполнило утрату ее собственного ребенка, и, как часто случается, бабушка и мать соревновались в проявлении материнской любви. Царь Эдип отдыхает. Яблоком раздора был нежный херувим, хрупкий и странный, которого две женщины не могли поделить. По словам Эвелин, «Соланж переживала из-за стараний матери перетянуть его на свою сторону и из-за того, что ее мать оказывала сильное влияние на Жана Поля».

Забалованный Жан-Поль вкусил все прелести постоянного обожания. А в подростковом возрасте этот высокий стройный душка с глубокими синими глазами не испытывал недостатка и в девичьих симпатиях. «Все мои подружки сходили по нему с ума, – рассказывает Эвелин. – Когда мы впервые поехали с родителями в Марокко, в клубе “Мэд”, в Смире, мы с ним танцевали рок, очень точно исполняя все движения. А на моей свадьбе приглашенные девушки становились в очередь, чтобы танцевать с ним медляки». Одна проблема: Эвелин не понимала, что ее кузену не интересны все эти «медляки». Он этого, впрочем, тоже еще не понимал, потому что все еще активно искал свою идентичность. «Я все делал методично, – говорит Готье. – Я ходил в Латинский квартал, где просмотрел в кино всего Пазолини. Часами обдумывал сюжет. Актеры не казались мне ни особенно красивыми, ни слишком сексуальными, но распущенными. Больше всего меня волновал Теренс Стэмп в “Теореме”». Будоражащий воображение опыт: английский гость занимался любовью со всеми членами изображенной Пазолини семьи, не делая различия между мальчиками и девочками. Короче говоря, Жан-Поль был уверен только в одном: господин Диор, чьи «Мемуары» он прочитал в тринадцать лет, покорит столицу и сделает элегантных женщин еще более элегантными. Гранвиль или Аркёй – та же битва[27]. А станция, с которой поезда уходят в Париж, находится всего в двух шагах от дома Бабули, рядом с кондитерской «Нинон». Это ведь знак, не так ли?

Superstar Карден

Мода смешна до и после, а приемлема лишь во время. Пьер Карден
В ящиках его стола с каждым днем накапливалось все больше эскизов и набросков. Марк Боан, работавший у Диора стилистом, которому приятельница семьи Готье показала рисунки Жан-Поля, сказал, что они очень интересны, но в ателье все места заняты и он не может позволить себе взять стажера, даже такого одаренного. Сам юный талант, до смерти боясь провала, не решался лично показаться в больших домах моды, о которых мечтал. Наконец, набравшись мужества, он почтой отправил свои работы двадцати семи кутюрье. И стал ждать. Как в фильмах Капры, судьбоносный звонок раздался точно в день восемнадцатилетия Жан-Поля, 24 апреля 1970 года. «Господин Карден хочет с тобой поговорить», – объявила мать своему вундеркинду, вернувшись в Аркёй. В тот же день ему назначили встречу. И тут наш смельчак запаниковал! Он стал умолять мадам Готье поехать с ним и довести его до самых дверей. Чтобы она подождала его… на площади Бово. Еще немного, и он попросил бы ее пойти с ним вместе на переговоры, что, однако, даже в ту отличавшуюся своими патерналистскими обычаями эпоху президентства Помпиду выглядело бы абсолютно нелепым. К счастью, она отказалась. Прошел час. Наконец ожидание Соланж закончилось. Сын запинался и раскраснелся так, будто участвовал в марафонском забеге. На вопросы матери, сгоравшей, что вполне понятно, от желания узнать побольше о Пьере Кардене, звезде модного мира, он давал односложные ответы. Высокий? Возможно. Худощавый? Точно. Элегантный? Разумеется. Но он почти ничего не видел и не запомнил, кроме тембра его голоса. Он неплохо изобразил гнусоватый голос своего будущего патрона. Жан-Поля взяли на работу к Кардену. Ссылаясь на экзамены, которые ему вскоре предстояло сдавать, юный рисовальщик предложил маэстро свои услуги на половину рабочего дня. Он сказал, что может работать только четыре дня в неделю после обеда. С дерзостью, присущей его возрасту, Жан-Поль осмелился навязывать свои условия. Карден не только согласился, но и предложил хорошую зарплату: 500 франков. «В день?» – выдохнул Жан-Поль в восторженной горячке.

Юный Готье скорее всего согласился бы работать бесплатно. В посланном им пакете с рисунками не содержалось ничего серьезного: наброски, эскизы браслетов, камей, рисунки, свидетельствующие о некоторой изобретательности их автора, но совершенно бесполезные с практической точки зрения. Потом сам Готье откровенно скажет: «Все это было совершенно безвкусно». То, что тетрадка с любительскими рисунками, рассчитанными на эпатаж публики, понравилась Кардену, оказалось настоящим чудом. А неделю спустя последовало еще одно престижное приглашение. Альбом снова сработал: юношу принимал лично Луи Феро. Другой стиль, другой тон. Кутюрье полностью принадлежал направлению old school[28], и ему пришлась не по вкусу непринужденная манера общаться молодого собеседника. Узнав, что тот уже получил место у Кардена, Феро немедленно прервал переговоры. Готье был ошеломлен. Так он получил первый урок дипломатических отношений. Он запомнит его на всю жизнь, во всяком случае, на следующие четыре десятка лет. Кулисы мира моды похожи в этом смысле на Министерство иностранных дел. В этом мире есть свой протокол, свой этикет, свои представления о том, что можно говорить и о чем лучше умолчать. Все это было совершенно незнакомо учащемуся лицея из Аркёй. В разговоре с величественным «кондотьером» изысканного и строгого платья он громоздил один промах на другой, ссылался на конкурентов Феро, не без гордости ассоциируя себя с ними. Короче, в параноидальном мире, где правят бал подозрительность, лицемерие, зависть и постоянный страх того, что у тебя украдут идеи, Готье предстал в роли этакого жизнерадостного шпиона, агента «007» на службе у Его Величества Кардена.

От ворот поворот, ну и пусть. Он безмерно счастлив. Он спускается в метро, едет в восьмой округ, входит в здание Елисейского дворца, поднимается на шестой этаж в маленькое ателье, где работают тридцать художников-ассистентов. «Мне нужна вся эта компания, и знаете почему?» Он сейчас уже почти не гнусавит, но нервный облик этого мальчишки восьмидесяти восьми лет с белоснежными волосами остается неизменным. В его кабинете с мебелью бутылочного цвета, где сочетаются стиль «Баухауз» и индустриальный дизайн, повсюду на стенах висят фотографии, свидетельства моментов его славы: Карден и Дэн Сяопин, Карден и Индира Ганди, Карден и Фидель Кастро, Карден со шпагой в окружении своих приятелей академиков и Карден, позирующий в одиночку для «Тайм», в 1973 году почти полностью обнаженный, с салфеткой цвета фуксии, обернутой вокруг бедер, и маленькими ножками в клетчатых носках с инициалами «PC». Вот он бойко семенит, и все спешат за ним. Карден рассказывает: «Было время, когда я представлял по четыреста образцов в каждой коллекции, я создавал собственную марку, я не хотел, чтобы это был ярлык. Вещи для украшения стола, для путешествия, для дома – мне приходилось посылать до пятидесяти эскизов каждого товара в разные страны. И никаких фотокопий, все делалось от руки. Мне всегда требовались рисовальщики, и я всегда охотно помогал молодым встать на ноги». Этот демиург вспоминает Жан-Поля того времени, одетого в белый пуловер, милого, неловкого, скромного, очень хорошо воспитанного и одаренного настолько, что ему дозволялось показывать мэтру свои дерзкие эскизы. «Не могу сказать, что мне нравится все, что делает Готье сегодня, – говорит великий модельер. – Например, обнаженные черные мужчины в розовых балетных пачках, этого я не понимаю. Но он – гений коллажей и визуальных компиляций – превратился в великого барочного мастера».

На службе у господина Кардена будущий великий «барочный мастер» накапливал опыт, запоминал, экспериментировал и учился. Отлынивая от занятий в лицее, он обретал знания в университете вкуса. Выпускной экзамен он, естественно, провалил, но все вокруг знали, что его судьба предопределена. Свой первосортный ручной работы диплом он выкроил себе сам с помощью угольного карандаша и ножниц. Бабуля Гаррабе, его отец, мать и друзья всё уже понимали. Никто больше не сомневался, что он станет кутюрье. Оставалось только узнать, как и насколько быстро. У Кардена он, прежде всего, осознал, как много пробелов в его образовании. Конечно, он держал в голове свои любимые «Дамские тряпки», шоу в «Фоли-Бержер», программы телеканала РТФ и имел приблизительное представление о правлении королей и королев Франции. Но во всем остальном он был еще на ученической стадии. Этому угловатому застенчивому юноше с прозрачными глазами сильно не хватало профессиональной сноровки, знаний и умения держать себя в обществе. Его образование было поверхностно, провинциально, сводилось к общедоступным штампам. Он совершенно ничего не знал о светской жизни большого города, об использовании name-dropping[29], неизбежной составляющей парижских салонов.

Между тем нашего дебютанта ждало одно весьма чувствительное переживание. Он послал тетрадь со своими школьными рисунками, которые уже получили некоторое хождение в столице, Иву Сен-Лорану. Ответ не был катастрофически отрицательным. Он оказался снисходительным, что гораздо хуже. Из дома на улице Марсо юному Готье дали знать, что наверху к его рисункам отнеслись благосклонно. Но зато его цветовые решения были признаны попросту жалкими. Так что отныне стоило забыть об учении у господина Диора, не зацикливаться на этом полупровале и полностью погрузиться в мир Пьера Кардена. Зенит его славы пришелся на шестидесятые годы, когда газета «Санди таймс» сделала Кардена лауреатом своей премии и когда его функция в мире моды была похожа на функцию оптического искусства в мире искусства. В его ателье родился тогда образ точеной молодой женщины, раскованной, дерзкой, современной, словно бы созданной в одной из художественных галерей Сохо. Она чаще всего предпочитает белое, дабы быть по вкусу Поллоку. Коко Шанель терпеть не могла «Парижанку» Кардена, но та стала так популярна среди самых состоятельных людей того времени и настолько изменила отношение людей к жизни и моде, что игнорировать ее было просто невозможно. Пользуясь достигнутым успехом, Карден проник во все сферы творчества и приводил в отчаяние своих поклонников. Ему уже мало быть признанным, узнаваемым, одеваюшим всех и всякого.

На рынок стали поступать носки, посуда, перстни, часы, пластиковые миски, табуреты и комоды с его фирменным знаком, множились «карденовские» рестораны, театры, машины и самолеты. Инициалы «PC», совпадающие с аббревиатурой компартии, но символизирующие философию, далекую от коммунистических идеалов, появлялись буквально на всем. Его коммерческая экспансия приняла грандиозный масштаб. Лицензии, франшизы… Неутомимый Карден шаг за шагом строил империю, был невероятно активен и ненасытен, выступая в роли демиурга, совершенно равнодушный к тому, что о нем могут сказать. Модный дом «Карден», созданный в 1970-х годах, стал своеобразным мегаполисом, где могли проявить себя молодые писатели, художники, скульпторы, актеры, театральные постановщики, композиторы, танцовщики и певцы. Карден стал щедрым меценатом, перекинувшим мостик между модой и искусством. В его орбите такие легендарные персонажи, как Марлен Дитрих или Шарлотта Рэмплинг. Он присутствует повсюду: в ночных клубах, на премьерах, на вернисажах. Его love affair[30] с Жанной Моро стала известна всем. Во всех сферах он моментально улавливает модные тенденции, обувает женщин в высокие сапоги из черного винила, создает коллекцию с марсианским названием «Космокорп», придумывает макси-манто и мини-юбки, платья, застегивающиеся внахлест, и покрой юбки в форме обруча и фартука. Параллельно он привносит юмор и в мужскую моду. На подиумах шествуют Бэтмены, жокеи и агенты «007». Он шокирует, насмехается и иронизирует так виртуозно, что в 1959 году буквально отправляет на покой гильдию кутюрье. Постоянно дерзающий художник, он осмелился устроить скандальный показ коллекции «прет-а-порте» прямо в торговом центре! Он везде повторял свой знаменитый слоган: «Одежда, которую я предпочитаю, это одежда, которую я создаю для жизни, она еще не настала, я ее придумываю для мира будущего».

В семидесятые Готье попал прямиком в сердце мира Кардена, чтобы наблюдать все из первого ряда. Более или менее осознанно он проникался духом кутюрье и впитывал его идеи. Он тоже научился использовать в работе все, включать весь окружающий мир в процесс творчества. Предвосхищать будущее, делать работу развлечением, свергать идолов, одевать звезд, жить бок о бок с ними, привносить диссонанс в мир условностей. Это не всё. Карден невольно создал образ кутюрье-знаменитости, культовой фигуры, и образ этот стал в последующие десятилетия обрядовым. По сути, он сам служил воплощением марки «Карден», и в итоге желания клиентов фокусировались на его собственной персоне. Это едва уловимое смещение акцентов, этот легкий поворот к личности художника-модельера постепенно изменил законы маркетинга, которыми оперирует мир моды. Теперь клиент не просто хочет носить вещи «от Кардена», он желает, чтобы «у Кардена» его обучали, одевали и продумывали его образ. Личность стилиста стала отныне дополнительным фактором, неотделимым от манекенщицы, одухотворяющей желанный наряд. Творец превратился в полубога. Окончательное формирование подобного отношения к нему связано с фигурой Карла Лагерфельда, который не устает повторять, что он так же известен, как Николь Кидман и Мик Джаггер. Такое смещение акцентов было, конечно, на руку фирменному знаку, но дело тут не только в коммерческой выгоде. То, что модный дом «Шанель» расширил свои продажи, когда там воцарился ставший безумно знаменитым Карл, не главное. Мода, дабы существовать, кроме традиционных вещей, таких как дефиле, фотосессии, статьи в популярных журналах, должна обладать еще и неким подобием души, олицетворяемой королем-творцом. И такой образ кутюрье, человека у всех на виду, раздираемого всеми на части по поводу и без, с причудливой речью и незабываемой внешностью, человека блистательного, популярного, желанного и полного желаний, образ кутюрье people[31] появился именно благодаря Пьеру Кардену.

В то время Жан-Поль не осознавал еще, насколько глубоко влияние Кардена, и собственную вовлеченность в процесс созидания. Он рассказывает об этом так: «Нас заставляли создавать дизайн вещей, которые никогда не считались объектом интереса для дома моды: в студии рисовали эскизы салфеток, ковриков, кресел. Мы, ассистенты, участвовали в неформальных совещаниях, где делились нашими соображениями. Однажды я предложил сделать собачий ошейник со встроенными часами, на которые можно было бы поглядывать через зеркальный браслет. Ему не понравилось. В другой раз, во время сильного дождя, я увидел молодую пару, пытающуюся в ливень укрыться под одним-единственным плащом. Это подсказало мне идею двойного клеенчатого дождевика для новобрачных. Но и этот мой сумасшедший проект был отвергнут». Готье, эпигонствуя, все записывал. Десять лет спустя мы обнаруживаем у Жана Поля реконструкцию этого стиля руководства. «Экстравагантность поощрялась. Ничего здесь не шокировало и не пугало. В сущности, Пьер сам был бесконечно удивительным человеком, оригинальным и открытым в приятии всего того, что любой другой посчитал бы безумным. Он был моим учителем, он показал мне горизонты, к которым надо было направляться, и путь, по которому надо было идти. Он был лишен ужасной узколобости, присущей французской буржуазии. Все, от мала до велика, могли свободно делиться своими идеями. Тогда в числе его молодых стажеров оказался Филипп Старк[32]. Карден был даже, возможно, больше шоуменом, чем модельером. Например, он говорил: “Я хочу, чтобы это была коллекция для женщин, которые собираются на Луну”. Воображение его работало постоянно, идеи появлялись за секунды. Он работал с клеткой, кругами, диагоналями. Эскизы были так геометричны, так футуристичны, что в какой-то момент я спросил себя: где же во всем этом женщина?» Когда Жан-Поль впервые оказался на показе Кардена, его настолько восхитили сценография и оборудование, что он заплакал. И он, юный ассистент, которому было поручено объявлять манекенщицам их выход, попросту сбежал. Однако, увы, хорошего понемножку! Штат уже был более чем укомплектован. Карден не смог оставить у себя Готье. Впереди того ждали переход к Жаку Эстрелю и романтически-заунывные коллекции «прет-а-порте» из трикотажа, которые не оставят в его памяти никакого следа…

Встреча у Пату

Даже если речь идет о булавках, нужно любить то, чем занимаешься, чтобы преуспеть. Дени Дидро
Семидесятые, время полной профессиональной занятости, благословенное время для честолюбивых людей, открывали для юного стилиста новые возможности. Модному дому «Пату» требовался ассистент. Жан-Поль отправился туда и получил место. Его начальника звали Мишель Гома. Бразды правления на улице Сен-Флорантен перешли к нему от Марка Боэна и Карла Лагерфельда. Можно себе представить, что испытал Готье, попав из огромных, прямо космических лабораторий на улице Мариньи, где царили приятный хаос и творческий беспорядок, в обшитые темным деревом комнаты здания на Сен-Флорантен, источавшие, словно где-нибудь в конце XIX века, аромат жасминовой пудры. Было от чего в смущении затаить дыхание. Такая перемена оказалась мучительна для современного молодого человека, видевшего своими глазами студенческие волнения 1968 года. Пату, называвший себя просто Жаном, являл собой прекрасный образчик персонажей романов Пруста. Эдакий высоколобый Сен-Лу с ясным взглядом. Потомок мастеров, специализировавшихся на выделке сафьяна и меховых изделий класса «люкс», воспитанный в замкнутом мире профессионалов, современник Поля Пуаре, Жан открыл собственный Дом моды 2 августа 1914 года, в день всеобщей мобилизации, вызванной вступлением Франции в войну с Германией. На следующий же день ему пришлось отправиться служить в качестве капитана зуавов в Восточной армии, сражавшейся в Дарданеллах. Непредвиденная задержка! Когда капитан Пату вернулся в Париж, он энергично наверстывал упущенное в течение тех безумных лет. Он оттачивал стиль шикарных эмансипированных девиц послевоенного времени и вообще активно участвовал в набиравшем обороты раскрепощении женщин. Женщины Пату кажутся сошедшими со страниц романов Фицджеральда. Они шествовали под руку с бесчисленными Гэтсби в смокингах в роскошных отелях Ривьеры. Они были изящными, стройными, взбалмошными и очень богатыми. Благодаря Пату их купальные костюмы выглядели как нечто особенное. На пляжах Антиба, Биаррица и Довиля купальщицы Пату демонстрировали точеные, как у ланей, ноги, облачившись в тонкие раздельные трико, с которых не спускала ревнивых глаз Шанель, затаившаяся в засаде в модном клубе «Планш». Великая Мадемуазель очень боялась тени, которую отбрасывал на весь Париж гуру с улицы Сен-Флорантен. Ее страшило количество имен знаменитостей в списке избранных, которых Пату завоевал. Из путешествия по Балканам он привез переливающиеся всеми цветами радуги набивные ткани. Нью-Йорк? Успешно проведя сделку с акциями и выиграв тендер на покупку здания, он обосновался на Пятой авеню.

В списке его именитых клиентов значились: княгиня Мария Павловна, любимица передовиц Жозефина Бейкер[33] и божественная Луиза Брукс. Любимая актриса Пабста[34], невесомая, почти прозрачная, волнующая сердца и умы икона немого кино, эта роковая женщина воплощала опасное очарование тех безумных лет. Она одевалась только у Пату. Такого вида детали невероятно вдохновляли девятнадцатилетнего юношу, который спустя пятьдесят лет попал в особняк на Сен-Флорантен, полный воспоминаний о блистательном прошлом. К тому же Жан-Поль поклонялся Лулу, некоронованной царице в истории кино, чье призрачное сияние озаряло тот небосвод, на котором царили потом Гарбо и Дитрих. Он восхищался Луизой Брукс задолго до того, как судьба привела его к Пату. Через шестьдесят лет после Пату и он тоже стал одевать всех богинь мира искусства своего времени. Большинство из них попало к нему как-то спонтанно. Вот Жюльет Бинош; сидя в своей ложе в Национальном театре в Лондоне и жуя песочное печенье, она рассказала о своем потрясающем знакомстве с Жан-Полем: «Это было в девяносто девятом году. Я узнала, что меня номинируют на “Оскар” за роль в фильме “Шоколад” Лассе Халльстрёма. Я не очень люблю вечерние платья. По правде говоря, я вообще не особо увлекаюсь Высокой модой. У меня есть помощница, которая вместо меня всем этим занимается. Но тогда, интуитивно, я завела с ней разговор о Готье, мне хотелось с ним познакомиться. Он согласился. Мы встретились, и я долго говорила с ним о Луизе Брукс, о месте, которое она занимает в моей жизни, о том, как она меня вдохновляет и помогает мне обогатить моих персонажей. А к тому же есть еще духи “Лулу”, названные в ее честь, которые я очень любила и которые очень удачно обыграла в одной рекламе… Жан-Поль принялся за работу. Мы часто созванивались. Он все проверял очень тщательно, это было наше общее дело, открытый диалог, и об этом времени у меня сохранились прекрасные воспоминания. Он проявлял исключительное великодушие, рисовал все новые и новые эскизы, пока не удостоверился, что я полностью довольна результатом. В итоге я получила восхитительное черное платье, украшенное жемчугом, и идеально подходящие к нему сапоги. Это решение оказалось неожиданным: словно француженку Лулу перенесли в Голливуд!»

В семидесятые годы, работая у Пату, Жан-Поль изучал архивы тридцатых годов, и это позволило ему осознать весь масштаб и революционность подхода мастера. Одна вещь его сильно забавляла. Это касалось отношений с Сюзанн Ленглен, восхитительно старомодных и постмодернистских одновременно. Любовь с первого взгляда или хитрый маркетинговый ход? Так или иначе, но Жан был увлечен выдающейся теннисисткой. В то время «четыре мушкетера» французского тенниса – Боротра, Лакост, Брюньон и Коше – соревновались в элегантности, выступая в льняных брюках бежевато-белого цвета. Спортивный комплекс «Ролан Гаррос» служил обычным местом встречи для бомонда, так же как и ипподром Лоншан. Мужчины приходили туда в котелках и перчатках цвета свежего сливочного масла, небрежность в одежде была недопустима. Журналисты непременно находили там Сюзанн, элегантную женщину и чемпионку по теннису. И для этой Айседоры Дункан Пату захотел придумать спортивное одеяние, костюм, который бы очаровал публику и придал бы еще больше прелести движениям Сюзанн, потому что ее движения на корте напоминали танец. И отныне наряд победительницы всегда украшал фирменный знак Пату. Шелковая плиссированная юбка выше колена, легкий облегающий джемпер, повязка на голове… Мадемуазель Ленглен, белоснежный ангел от-кутюр с ракеткой в руке, затмила всех своих соперниц. Женский теннис стал изысканным зрелищем, где царили изящество и грация, и все выглядело очень по-парижски, что для остального мира значило «безупречно модно». Но Пату не ограничился нарядами для Ленглен, его империя включила в сферу своих интересов и другие виды спорта. На игровых площадках, в бассейне, в гимнастическом зале – везде можно было встретить грациозных атлетов в его спортивных костюмах. Плюс ко всему он разработал авторский лейбл – монограмму со своими инициалами, что стало традицией в мире Высокой моды. Инициалы «JP» были вышиты на внутренней стороне кардиганов или красовались на пуловерах в виде геральдического знака. Эти буквы, «J» и «P», имели для Жан-Поля особый смысл, потому что были начальными буквами его двойного имени. Несколько десятилетий спустя он тоже стал украшать вещи своими инициалами. Это совпадение походило на знак судьбы.

Пату подготовил почву для многих тенденций и поработал почти во всех областях моды, первым начал моделирование спортивной одежды и ввел в практику украшение своих изделий авторским знаком, ставшим своеобразной подписью, как в эпистолярном жанре. Но Пату обладал не только точным чувством формы и цвета и легкой рукой. Природа одарила его еще и острым обонянием! Уникальным инструментом, позволяющим различать тончайшие оттенки запаха. В результате он создал самый дорогой и самый редкий аромат того времени. Парфюм «Joy» появился в 1930 году и как бы исподволь получил в рекламе определение «самых дорогих духов в мире». Именно по таким рекламным находкам можно судить о степени гениальности человека, мастера. Карл Лагерфельд, в руках которого впоследствии оказалась судьба дома «Пату», хорошо усвоил этот урок нескромности: квинтэссенция снобизма стала у него залогом успешных продаж. «Самые дорогие в мире» изделия. Объявлять излишество, аномалию, привилегию, скандал объектами вожделения – это флагман моды Карл, певец элитарности, вслед за Пату осмелится сделать своим кредо и у Шанель. Удовольствие нанести капельку «Joy» на запястье и сегодня стоит необычайно дорого, а именно 96,7 евро за 30 миллилитров в хрустальном флакончике, но это можно понять. Это изысканная тирания, цветочный эликсир бессмертия… Для того чтобы получить 2 килограмма масел для концентрата, требуется десять тысяч шестьсот цветков жасмина и бесчисленное количество прекрасных майских роз. И это не все. Экстракт делается из свежих лепестков жасмина, собранных на рассвете или на закате, в тот короткий промежуток времени, пока цветки полуоткрыты. Такова жестокая реальность волшебной сказки. И прелестницы всего мира желают заполучить свое мгновение ликования, свое мгновение, свою тысячу загубленных жасминовых цветков, свою упоительную легенду. Готье тоже, уже став признанным кутюрье, сумеет создать такого же рода косметическую империю. Андрогинный, пикантный аромат, заключенный во флакон в виде обезглавленного туловища Барби, «одетого» в его классический корсет, постепенно обрел такую же мировую известность, как и дорогостоящие жасминовые духи господина Пату.

На улице Сен-Флорантен обстановка отличалась строгостью: классический стиль, дисциплина и чопорность. Готье был обязан привыкнуть к законам от-кутюр хотя уже тогда у него появилось смутное ощущение, что он не впишется в эту тесную форму. С Анджело Тарлацци, который заменил Мишеля Гома, отношения у него складывались непросто. Жан-Поль чувствовал неудовлетворенность, несвободу и собственную бесполезность. Он тщетно пытался обрести свое место в этой системе, но тем не менее во время работы у Пату ему удалось разработать некоторые весьма ценные идеи и даже создать что-то вроде философии моды, от которой впоследствии Жан-Поль больше практически не отказывался. Одна отличающаяся яркой красотой клиентка произвела на него очень странное впечатление. На ее строгом, но прекрасном лице лежала печать печали. Он сразу узнал почерк мастера, создавшего костюм красавицы из китайского шелка цвета хаки: это был Ив Сен-Лоран, его почерк нельзя было спутать ни с каким другим. Оценивая, насколько притягательна и элегантна эта меланхоличная женщина, Жан-Поль понял, в чем заключается задача модельера: как можно более точно выявить индивидуальность каждого клиента. Сен-Лоран делал так, чтобы все мысли были о самой женщине, а не о ее наряде или о ее кутюрье. Отсутствие сложных деталей и замысловатых аксессуаров только подчеркивало совершенство форм.

Ему было всего двадцать, но он уже всерьез задумывался о задачах своей профессии, складывал все кусочки своего опыта в единый пазл. Это было сложно. Как примирить цели художника и задачу мастера, выполняющего пожелания клиента? Находятся ли они в противоречии? И какова роль кутюрье? И что на самом деле хотят женщины? Есть ли согласие между двумя участниками контракта? Ему, как чистому продукту эпохи феминизма, хотелось ускорять освобождение женщин, но те все еще были заложницами иллюзорного идеала физической красоты. Жан-Поль нашел выход из этого тупика: вместо этой недостижимой цели он предложил простое решение – стиль. Найти свой стиль под силу всем, сказал он себе. Имея возможность непосредственно наблюдать главных действующих лиц, мастеров, он теперь решил поближе познакомиться с помощникам, с неизбежными посредниками, стоящими между творцом и творением, между внутренним и внешним миром, с теми, на кого проецируется вожделения моды, – то есть с моделями. В то время преобладал один типаж: на подиумах и на страницах журналов царили изможденные лица, впалая грудь, светлая кожа и голубые глаза. Париж тоже придерживался общих канонов, которые насаждал Лондон, восхваляя Твигги, полумальчика-полудевочку, похожую на подростка с короткой стрижкой и большими ступнями.

«На каждом дефиле модель играла ключевую роль, – вспоминает бывший неофит. – Нужно было выбирать таких, чей облик мог передать и общие модные тенденции, и настроение самой коллекции. Сам того не сознавая, я все еще находился под большим влиянием консервативного духа, царившего у Пату, и отталкивался от противного, чтобы понять, чего я хочу и чего не хочу. Я вот сейчас вспоминаю одну потрясающую чернокожую модель, которую точно не взяли бы в семьдесят первом году. Это было бы слишком экстравагантно для классического дома моды от-кутюр. Когда я только заикнулся о возможности участия подобной модели в показе, мне сказали: “Ты с ума сошел? Это не соответствует нашему стилю. Ты хочешь распугать всех американских клиентов?”». Готье пришлось сопротивляться. Он понимал, что ему нужно будет сражаться с предрассудками старшего поколения, отстаивая свои идеи, свой образ женщины, свое представление о разнообразной красоте и убеждение в равенстве рас. Только так он сможет пробиться. Пережив движение хиппи и потрясший старушку Францию 68-й год, который дал новые силы движению за права и свободу женщин, мир Высокой моды оставался оплотом реакционных убеждений и яростно сопротивлялся мировоззрению нового времени.

Анна, Дональд, Франсис и другие

Такт в дерзости – это умение почувствовать, до какого предела можно заходить слишком далеко. Жан Кокто
Единственным человеком, который относился снисходительно к молодым радикалам, работавшим у Пату, была Анна Павловски. Анджело Тарлацци выделял среди всех эту славянскую красавицу с небрежными жестами, темными короткими волосами, мальчишеской фигурой, полную противоположность всем принятым канонам. Оба бунтари по своей натуре, которым нравится нарушать установленный порядок, где бы они ни появлялись, Жан-Поль и Анна сразу подружились. Пятидесятилетняя Анна и по сей день работает бок о бок с модельером. Стоячий воротничок «мао», ясные голубые глаза, стрижка под мальчика с тонкой косичкой сбоку, она похожа на юного талмудиста с картины Модильяни.

Анна вспоминает: «У Жан-Поля был переливчатый, похожий на звон хрустальных колокольчиков смех, очень заразительный, будто бы слышишь роллингов. Как песня “Стоунз”! Сложно объяснить, как возникает дружба, подобная любви с первого взгляда. Это можно только пережить самому, мы почувствовали симпатию друг к другу в первую же минуту, когда встретились в чопорном салоне у Пату. Я отличалась от других манекенщиц. Я не была холеной и гламурной, как того требовалось, с моими монгольскими чертами, с моими польско-русскими корнями. У меня вызывало отвращение высокомерное поведение, когда с человеком обращаются как с вещью. Нас с ним объединяло общее неприятие царившего там стиля. Диктат моды от-кутюр, сложные ритуалы, люди, которые так живут, – все это казалось нам нелепым. К тому же все это продлилось недолго, нам обоим очень скоро дали от ворот поворот!» Тем лучше. У Пату Жан-Поль задыхался. Он стал работать свободным художником у Ива Делорма и Филиппа Лелонга и разрабатывал эскизы меховой коллекции Поля Ротенберга.

Но Карден не забыл Жан-Поля. Пьеру требовался обладающий деловой хваткой стилист, который мог бы возглавить проект на Филиппинах. Верный своему кредо, Готье согласился. «Я бык, – часто говорит он, – я чувствую, куда надо идти, бросаюсь вперед и прорываюсь к цели». Это оказалось первое далекое путешествие в его жизни. Много блестящих находок, которые потом легли в основу его коллекций, он сделал именно во время этой поездки. Индия, Непал, Манила. Никогда еще наш единственный в семье ребенок не оказывался так далеко от дома. Во время путешествия он стремительно освободился от родительской опеки, собственными глазами увидел, что такое нужда, познакомился с жизнью в Азии представителей европейского высшего общества, предпочитающих жить вдали от родины, осознал всю глубину социального неравенства. Но его одолевала ностальгия. Тем временем Анна устроилась к Сен-Лорану. Она участвовала в показах его кумира, а Жан-Поль тосковал на Филиппинах. Ощущая подавленность, беспокойство и неудовлетворенность, он всем сердцем стремился вернуться в Париж. В итоге он попросту сбежал из компании «Майагор» под предлогом, что умерла его бабушка и что ему надо срочно вернуться во Францию, чтобы присутствовать на похоронах. Конечно, это была ложь. «Мой контракт еще не закончился, – признается Жан-Поль. – Я все объяснил матери, и два дня спустя я вдруг вижу, как она возвращается домой вся в черном, весьма артистично задрапированная. Выглядело это очень театрально. Она напоминала Марию Паком в фильме “Черное вам так к лицу!” На голове у нее красовалась шляпка с вуалью. Эдакая полная достоинства вдова. Это она пришла из офиса “Майагора”, где получила чек для своего дорогого сыночка! В тот день она, конечно, мастерски мне подыграла!» Странник наконец вернулся в столицу Франции, и он был полон решимости действовать. Пятилетний опыт работы у Кардена, Эстреля и Пату, путешествие на Филиппины стали для него послужным резюме и нитью Ариадны в лабиринте мира моды. Тогда он еще не знал, каким образом создать собственную марку, но уже пришел к убеждению, что час его пришел. Это был его момент истины, его кайрос[35], его время заявить подобно бальзаковскому Растиньяку, что он готов начать завоевывать Париж.

Его память цепко удерживает все перипетии сюжета. Ничего не придумывает ex nihilo[36]. Перед нами разворачивается искусный узор, сплетенный из догадок, откровений и воспоминаний. Его прославленные предшественники, духовные наставники, учителя – все, с кем он встречался… Он впитывал их опыт и анализировал то, чего они достигли. В своей собственной внутренней лаборатории Готье проводил эксперименты и ставил опыты. И теперь ему требовался помощник. Настоящий, живой, конкретный человек, способный на глубокие чувства. И таким человеком стал старый школьный друг. Жан-Поль Потар, товарищ по младшим классам, с которым они чудачили и фантазировали на последней парте, снова вернулся в его жизнь. Два Жан-Поля – это было, пожалуй, слишком. В домах моды существует традиция: тот, кто приходит позже, должен придумать для себя псевдоним, если в коллективе уже есть человек с таким же именем, как у новичка. Жан-Поль Потар, у которого еще в Аркёй появилось прозвище, сохранил его на всю жизнь и остался Дональдом до конца.

В один из сентябрьских дней 1975 года на бульваре Сен-Мишель Жан-Поль встретился с приятелем Дональда, Франсисом Менужем, студентом юридического факультета с улицы Жюсье. Он тоже был родом из Аркёй. «Это была мгновенно возникшая симпатия. Он был невероятно милым, забавным, поражал умом и буквально светился. Но, пообщавшись с ним, я почему-то решил, что ему больше нравятся женщины. В тот же вечер во время телефонного разговора с Дональдом я выяснил, что сильно ошибся. Оказывается, я ему тоже понравился, и он попросил мой телефон. А потом началась история любви, которая длилась пятнадцать лет…» Наконец, эта троица из Аркёй решила выпустить своего художника в мир. Они познакомились с энергичной уроженкой Антильских островов, высокой, ростом метр восемьдесят, забавной, эмоциональной девушкой, лакомкой и болтушкой. Куколка Айтиз стала любимой манекенщицей Жан-Поля. Он начал с того, что сшил для нее синее платье и купальный костюм из черного шелка с такими сложными складками, что при каждой примерке приходилось что-то подправлять.

«Я тут же потеряла голову от них обоих: лукавое обаяние делало неотразимым Жан-Поля, а Франсис отличался невероятным остроумием, – рассказывает похожая на Грейс Джонс[37] красавица, которая сейчас работает у Готье заместителем по продажам. – Мы были неразлучны. Шопинг, ночные клубы, работа, примерки и общая квартира на улице Франциска Первого. Часто мы втроем спали в одной кровати, правда, все было целомудренно. Я была очень, очень наивна, потому что поняла все только тогда, когда Соланж, мать Жан-Поля, сказала мне напрямик: “Я смотрю, Айтиз, тебе очень нравится мой сын, но, знаешь, его сердце уже занято”».

Эта чернокожая красавица стимулировала воображение Жана Поля: он видел ее в образе африканской богини, в балахоне с закрывающим глаза капюшоном, открытой благодаря декольте спиной и обнаженными упругими ягодицами. Для нее он придумал сетчатое платье невесты из белых кружев и ивовых прутьев. Благодаря ему она превратилась в профессиональную модель, и занятие это подходило Айтиз как нельзя лучше. Однажды она появилась вместе с ним на коктейльной вечеринке у Ива Сен-Лорана в таком сногсшибательном туалете, и все решили, что наряд был создан именно Сен-Лораном. Вовсе нет – автором был Готье! Молодой модельер торжествовал. Незаменимая Айтиз была готова ради него на все: днем она продавала его эскизы в квартале Сантье, а вечерами, полностью покоряясь Готье, послушно исполняла все творческие причуды кутюрье. «Есть один нюанс: я не просто была в него влюблена, я была от него без ума!»

Они работали в ателье, оформленном в стиле хай-тек. Франсис придумывал светящуюся бижутерию, часы из каучука, аксессуары электропоп в эпоху, когда еще царили хиппи и были в моде свободные платья от Лоры Эшли, африканские ожерелья и фольклорный стиль битников! Жан-Поль, Франсис и Дональд опережали моду лет на пять. Они предвосхитили восьмидесятые, времена глянцевой, но разнузданной моды, цинизма и изысканности, черного винила… Родилось это пророческое видение стиля в Лондоне. Жан-Поль обожал Карнаби-стрит, где чудили безумные юнцы, шикарный и богемный район Портобелло и тот особый british touch[38], смесь художественных стилей, который невозможно было ни с чем перепутать. Ему нравилось разглядывать витрины в Ковент Гардене и Ноттинг Хилле, ходить на концерты и пополнять радикальными новинками свою дискотеку.

Лондон очень сильно на него влиял. Там он обнаруживал новый стиль, новые привычки, новую манеру танцевать, ходить, подниматься на сцену. Все его кумиры имели англосаксонское происхождение. Как-то вечером в театре он посмотрел мюзикл, по мотивам которого позже сняли фильм, ставший культовым midnight movie[39] на три десятилетия. По сюжету робкая девушка Джанет, которую играет Сьюзан Сарандон, однажды в ненастную ночь попадает в странное поместье. Она и очкарик Брэд, ее будущий супруг, встречаются там с существом непонятной сексуальной ориентации, одетым в плащ графа Дракулы, корсет, пояс для чулок и сетку для волос на голове. Профессор Франкенфорт с непередаваемой иронией объясняет двум простакам, что он «милейший трансильванский трансвестит». Его выступление напоминало арию из рок-оперы. Трансвестита играл актер из труппы Королевского шекспировского театра, у него была вихляющая походка Боуи и рот Джаггера. В экранизации этого комедийного английского мюзикла, фильме «Шоу ужасов Рокки Хоррора», вместе с Сьюзан Сарандон сыграл Тим Карри, настоящая легенда. На Жан-Поля мюзикл произвел потрясающее впечатление, он его просто полюбил. В театре веял ветер безумия. Он потом вспоминал, что «это было ни на что не похоже, что это была раскрепощенная, смешная до колик смесь фильма ужасов, мыльной оперы и концерта поп-музыки под девизом “секс, наркотики, рок-н-ролл”». И Тим Карри ему необычайно понравился: первые мужские коллекции Готье будут полностью соответствовать ужасающему и нелепому образу «милейшего» ученого-трансвестита, прибывшего на Землю из галактики Трансильвания.

От Джерри Холл до Элиса Купера и Брайана Ферри, от «Заводного апельсина» до Твигги и Вивьен Вествуд… Он размышляет, рисует и выстраивает свои концепции в английском духе, непроизвольно противопоставляя британскую скрытность французской зашоренности. «Надо сказать, что все, что окружало меня тогда – люди, их движения и жесты, рок-концерты, кино, – я тут же воплощал в образы, в то, что называют look[40]. Это павловский рефлекс – такова реакция созидателя моды. Все мои увлечения, в основном, носили визуальный характер. Исходя из этого, я пришел к выводу, что большинство французских дизайнеров имели склонность к самоудовлетворению. Так называемый шик был альфой и омегой в Париже». Но этот старомодный фетиш получил в 1975-м сокрушительный удар. А верные ему франты не сразу даже поняли, что произошло. Как ни парадоксально, но именно один из них, образец парижской элегантности, небожитель олимпа шика, забил тревогу первым. С высоты своей башни из слоновой кости на авеню Марсо Ив Сен-Лоран, обожаемый мэтр, провозгласил в 1971 году, что Высокая мода умирает, выживает из ума и что он больше не желает иметь с ней ничего общего. Оказывается, тот человек, которому модный дом «Диор» выражал в шестидесятые годы признательность за то, что он щедро сдабривал экзистенциализмом и духом битнечества шествия манекенщиц на подиумах авеню Монтень, твердо верил в прет-а-порте, этот субпродукт, к которому в мире от-кутюр всегда относились как к стандартному эрзацу. Готье тоже осознал, что будущее за ready-to-wear[41]. Троица тем временем готовилась к своей первой демонстрации креативности. А работа для «Майагор» и меховщиков из «Шомбер» немного помогла финансовой стороне их проекта.

Но рассчитывать только на это было смешно. Денег не хватало, и всем было понятно, что для продолжения работы нужно найти какого-нибудь мецената. Менуж как-то услышал разговор об организации «Художники и промышленники», стартовой площадке для молодых талантов. Создали и возглавляли этот проект Дидье Грумбах и Андре Путтман. Их подопечными были, в частности, японец Иссей Мияке и эксцентричный Жан-Шарль де Кастельбажак. А почему бы и ему не попробовать? Жан-Поль подготовил железную документацию. Там были его эскизы и теоретические выкладки, рассуждения о стиле и его философия моды, вмещавшая весь полученный опыт. Уличный стиль, общественные условности, нарождавшийся авангард, все новые формы искусства: кино, музыка, живопись, городское граффити. Так культура, отражающаяся в стиле одежды – это было радикальное новаторство. Ее влияние до этого можно было увидеть только в разных направлениях искусства. Никогда еще он не готовил так тщательно ни один проект, но «Художники и промышленники» его не приняли. Менуж и Потар сделали вывод, что нужно самим пробивать себе дорогу, все делать самостоятельно, устраиваться по ситуации, мобилизовать друзей – а их было уже достаточно – и открывать свое шоу.

Открытие во Дворце открытий

В оперении главное – перья. Но в коллаже главное – не клей. Макс Эрнст
Октябрь 1976 года. Для показа пришлось снять помещение под самым куполом музея, нищета да и только! Иначе это не назовешь, когда понимаешь, что речь шла о новом слове в мире моды. Парижане еще не знали, что сейчас станут свидетелями первых шагов мастера, который в будущем превратится в безусловного лидера. Но кто мог тогда это предположить. Его идеи заполонят умы, ему станут подражать, его наряды захотят иметь у себя все. Задел на тридцать лет, однако наедине с собой молодые наглецы не слишком хорохорились. Жан-Поль помещал огромное количество разных ингредиентов в свой творческий миксер, чтобы получился невиданный прежде коктейль. Дешевые ткани, купленные на рынке Сен-Пьер, индийский шелк, льняные скатерти, рафия (как, интересно, примет эту идею Жани Саме из «Фигаро»?), «электронные украшения», придуманные Франсисом, болеро, украшенные выполненными вручную аппликациями, швы наружу… В спешном порядке была привлечена консьержка, которая взялась связать пуловеры для двух любезных молодых жильцов с четвертого этажа, чтобы помочь им закончить их причудливую коллекцию. В целом коллекция напоминала одновременно и набор полученных в рамках благотворительности предметов, и уроки рукоделия в старших группах детского сада. Work in progress[42], как говорят англичане, мастерская для одаренных разгильдяев, практикующих реди-мейд дадаистов со школьного двора. А остальное – нечто среднее между лабораторными опытами и импровизацией. Но было мало денег, чтобы нанять манекенщиц. Анна приводила своих подруг. Они работали ради забавы, for fun. Общий друг, работавший у Александра, занимался прическами. В тот же день, и даже почти в то же самое время, проходил показ Эммануэль Кан, представлявшей новую коллекцию прет-а-порте. Зал не мог вместить всех желающих. Это была невероятная удача. Жан-Полю удалось пригласить к себе всех журналистов, не попавших на показ коллекции Кан. В результате его зал тоже оказался переполненным, и с первых же номеров его группы все мгновенно подпали под его обаяние, между всеми happy few[43] возникло нечто вроде сообщества, и они сдались на милость забавного кутюрье. Статьи появились даже в «Монд» и «Фигаро». Весь следующий месяц в шикарнейшем бутике «Виктуар» маленькие вязаные трико, плод стараний доброй консьержки, буквально вырывали из рук продавцов. Это стало потрясением, о котором сегодня Жан-Поль предпочитает говорить так: «Это был полный провал». Провал, который надо было превратить в ударную волну. Троице, как всегда, не хватало денег, и она решила на этот раз поднять занавес во Дворе чудес, кафе-театре.

Робин Гуд похищен, обездвижен, лишен дара речи, преображен до неузнаваемости. Теперь везде ходили высокорослые девушки в зеленых трико в обтяжку, а в замысловатых лабиринтах за кулисами Двора чудес манекенщицы растеряли чуть ли не половину своих туфель, а иногда они выходили на подиум босиком под безумный смех покоренной публики. В мире, где привыкли к напыщенному стилю, к серьезным лицам и шаблонным речам, появился возмутитель спокойствия, решивший разрушить прежнюю конструкцию с помощью уморительного пародирования и язвительного юмора на грани скандала, что грозило снискать ему репутацию скандалиста. Прежде всего, нарушая все законы жанра, он стал приглашать beautiful people в кафе-театр, где им даже предлагали угощение. Постепенно разрасталась армия поклонников. Это сочетание причудливых новшеств с уличным театром и удивительная способность точно уловить все самые последние тенденции сделали незабываемым зрелищем показы Готье, и их уже старались не пропускать. На каждое шоу приходила Ирен Сильвани. Она начинала как парижский корреспондент журнала «Мадемуазель», детища американского «Вог». Белоснежные волосы и черное платье… Сегодня она занимает пост художественного директора у Йоджи Ямамото. Фанатичная поклонница Жан-Поля, из-за него она, седовласая дама в черном трикотажном платье, по ее собственным словам, даже стала чрезмерно пользоваться метро, этим видом транспорта, не слишком любимым критиками моды. «Никому не хотелось пропустить его показ, – вспоминает она, – каждое шоу становилось настоящим событием. Нужно было приезжать вовремя, а ведь зачастую приходилось ехать на другой конец города. Каждый раз Готье говорил нам: “Не принимайте ничего всерьез”. Таков был его урок. И это было как глоток свежего воздуха. Мода прет-а-порте во Франции только набирала обороты. Кензо вызывал улыбку, а Готье – шок, все не улыбались, а просто катались по полу от смеха! Он стал известным мгновенно. Как можно объяснить адреналин моды? Это нечто инстинктивное, как произведение искусства или фильм! Нужно уметь сделать так, чтобы увиденное поселилось у тебя внутри. Я прекрасно помню консервные банки, превратившиеся в браслеты, и камуфляжные куртки, становившиеся безумно интересными, бешено модными. Можно сказать, мы были свидетелями низвержения старых кумиров, какого еще свет не видывал».

В 1976 году в той неразберихе, что творилась в обществе, низвержение кумиров стало принимать вид национального спорта. Валери Жискар д’Эстен, олицетворение крупной буржуазии, задавал тон, позируя для «Пари-матч» в плавках и неосознанно снимая покрывала с личной жизни политиков, произнося казенные фразы пожеланий французскому народу в присутствии стоящей тут же, перед зажженным камином Елисейского дворца, жены. Реалити-шоу еще только находились в стадии становления. Телевидение еще не обрело нынешней власти, и оно не влияло на события так, как сегодня. Супруги Жискар держались настолько напряженно и чопорно, что казалось, будто они произносят речь, читая по губам воображаемого суфлера. Не столь важно: Валери играл на аккордеоне, совершенно не президентском и очень популярном в народе инструменте, и каждое воскресенье с удовольствием угощался пот-о-фё, простонародным национальным блюдом, о чем не забывала написать ни одна газета. В то же время постоянно звучал правительственный лозунг, имеющий иронический характер и призванный поднять дух нации, переживающей экономический кризис: «Во Франции нет нефти, зато есть идеи». Эта поговорка точно отражала положение Жан-Поля в мире моды. Становилось модно отказываться от роскоши и пышности. Везде, от Майами до Биаррица, знаменитости стали одеваться в стиле прет-а-порте. Восемьдесят бутиков «Rive Gauche» Ива Сен-Лорана, открытые по всему миру, имели гораздо больший торговый оборот, чем ателье от-кутюр. Разве не объявил сам маленький принц, что «старуха находится при смерти» и что он не будет плакать на ее похоронах? Готье принял к сведению это сообщение о кончине. Роскошь больше не котировалась. Пиночет прибрал к рукам Чили, одновременно людей волновал топливный кризис. После уотергейтского скандала Никсон объявил о своей отставке. Движение хиппи с их девизом «Flower power»[44] способствовало тому, что были почти полностью переосмыслены традиционные ценности, и философия хиппи получала широчайшее распространение. Не осталась в стороне и Франция. Журналистка Франсуаза Жиру вошла в состав кабинета министров и занялась правами женщин в обществе. Адюльтер и аборт – благодаря закону Симоны Вейль – перестали караться законом. Жискардизм утратил свою безупречную осанку из-за поразившего его сколиоза либерализма. Сен-Лоран по поводу последствий общественных потрясений высказался вполне определенно: «Общество раскололось на множество частиц, и у каждой из них своя мода». Никогда еще жизнь французского общества не была так хаотична, противоречива и полна событий.

С одной стороны, на сцене появилось диско. Этот стиль предлагали Глория Гейнор, Черроне, Донна Саммер, «Boney M», «Earth, Wind and Fire». За ними тянулась армия фанатов. По улицам дефилировали юноши в брюках из шелка цвета фуксии, рубашках с узким воротничком и ботинках на каблуке и девушки в блестящих мини-юбках и облегающих топах невероятных светящихся оттенков. Это был гламурный, искрящийся и яркий мир. Во Франции функционировали три тысячи пятьсот дискотек с зеркальными шарами под потолком. Кумир всех дискотек обладал сверкающим медальоном, украшавшим его волосатую грудь, и интеллектом медузы. Тщательно уложенные волосы, рубашка, узкая настолько, что подошла бы восьмилетнему мальчику, обтягивающие мужское достоинство брюки, танцевальные движения как у «Bee Gees». Этого конькобежца на паркетной танцевальной дорожке звали Джон Траволта. Он сверкал чистотой, пропагандировал гигиену и газировку «Canada Dry». И у него имелся противник, его классовый враг. Герой низов, выходец из рабочих кварталов, working class hero[45]. Злой немытый Джонни Роттен красил в фиолетовый цвет свои редкие грязные волосы, а его рваная майка была заколота булавками. «Sex Pistols» плевали на старшее поколение, общество потребления и королеву Елизавету II. Припеву о близком «no future!»[46] Роттен противопоставлял экстатическое настоящее, полное насилия и беспорядочного секса. Он питался в основном хот-догами с «Гиннессом» и налегал на героин. Его на худой конец устраивал «Опиум» Ива Сен-Лорана. Он протестовал против любых рамок, правил и ограничений и воплощал собой экстаз саморазрушения. Две картины мира, два образа, два стиля, противоположные друг другу. «Красавчик, чистюля» Траволта против «испорченного, гадкого» Роттена.

Сначала Готье ударился в панковый стиль. Проклепанная кожа, брюки с большими молниями, преобладающий черный цвет, свидетельствующий о его интересе к тяжелому року с лондонских окраин. Его лабораторией стала улица, где он наблюдал за бесчисленными странными городскими персонажами, запоминая их причудливый облик. Шокируя арьергард Высокой моды, он уже тогда заявлял: «Меня больше всего интересуют люди, которые плохо одеваются, у которых там и сям видны погрешности стиля». Это была не провокация, а манифест. Он стал певцом «непонятно чего», поэтизирующим «недоработки», борцом за «неточности». В 1985 году он даже осмелился назвать свою коллекцию «Тряпье для шантрапы». Готье сконцентрировал свое внимание на молодежи, и его стиль не подходил дамам, он ориентировался на новых юных бунтарей. Конфликт был связан со сменой поколений, но не только с ней. Так молодые конформисты, элегантные «бесебеже»[47] сразу отвернулись от него. «Носить это нельзя», «карикатурно», «слишком экспериментально» – так часто говорили о его изделиях. Поначалу и в Америке его не приняли. Грейс Мирабелла из американского «Вог» писала, что она совершенно не понимает его сюрреалистических детских коллажей. А вот Ирен Сильвани, работавшая тогда корреспондентом этого журнала в Европе, заупрямилась и убедила главного редактора Полли Меллен внимательнее присмотреться к смутьяну. Вскоре после этого Ирен выхлопотала для него первую полосу. На той исторической обложке «Вог» модель Эстель Лефебюр появилась в образе потрясающей современной парижанки в широких брюках и тельняшке со спущенным плечом. Шею ее обвивал большой полосатый шарф, а на светлых волосах красовался туарегский тюрбан. Получился роскошный образ, выразительный настолько, что даже модный дом «Шанель» не удержался от копирования.

В общем у Готье появились поклонники, которые готовы были всячески помогать раскрутке фирмы Жан-Поля, в частности расклеивать афиши и пропагандировать его стиль. «У Жан-Поля Готье нет нефти, зато у него есть идеи». И появились также своего рода посредники – посыльные, ходатаи от его имени, прагматичные дети Меркурия, которые использовали как рупор прессу, чтобы поведать всему миру об этом возмутителе спокойствия. Ирен принадлежала к первому кругу обожателей. «В то время как игривый Аззедин Алайа рисовал новых русалок с округлыми формами, Жан-Поль предстал в образе озорника и хулигана, – вспоминает она. – Он устраивал хаос, переворачивая с ног на голову все правила, как несносный ученик, из-за которого весь класс начинает сходить с ума. Он ломал устои. Так поступали все великие кутюрье, благодаря которым мода и развивалась: Сен-Лоран, например, и Шанель. Когда живешь в благонамеренной буржуазной среде, в какой-то момент ты перестаешь двигаться вперед. В нем была отчаянная веселость варвара, разрушителя. Уважения он не испытывал ни к чему, но моду чтил».

Однако тогда это не чувствовалось. Его показы всегда производили эффект цунами благодаря фантастическим образам ультрасексуальных женщин, юмору и дерзости. Дать дефиле название «Барбес-Рошешуар»[48], объявить во всеуслышание: «У меня вкусы консьержа», устроить показ в парке Ла Виллет и пригласили туда две тысячи человек – все это выглядело ужасно неполиткорректно. «Но зато зрители выходили с его показов в прекрасном настроении, – продолжает Ирен. – Это был настоящий праздник. И к тому же чувствовалось, что он француз до мозга костей и что вдохновлявшие его образы пришли из детства, из страны леденцов “Крема” и пакетиков со сладкой шипучкой “Мистраль”. Журналистка из «Элль» Николь Красса питала слабость к озорнику, осмелившемуся нападать на мир в погонах – армию и флот. «Конечно же, он использовал униформу, купленную на блошином рынке, и переделывал ее по-своему, превращая в нечто необыкновенное, – рассуждает она. – Но с самого начала я видела, что глубоко внутри он очень серьезен и тяготеет к классическому стилю». Их восхищение было взаимным: Жан-Поль обожал стиль Николь, которая с помощью журналов мод приучала общество к дерзкому калейдоскопу жанров: шикарные модели в джинсовых комбинезонах, украшенных стразами, и на шпильках.

Можно ли было уже тогда его считать профессионалом или же стажером на испытательном сроке? Ситуация критическая, почти акробатическая. Четыре дефиле, постоянные сплетни, пресса в лихорадочном возбуждении и армия поклонников. Но ему постоянно не хватало того, что поддерживает любого воителя, а именно денег. Но однажды они появились, как по волшебству. Нервными центрами парижской моды управляла влиятельная и харизматичная женщина, Доминик Эмшвиллер. В шестидесятые годы любой уважающий себя модник должен был регулярно посещать бутик «Бас стоп» на бульваре Сен-Жермен. В 1975 году название стало звучать по-восточному: «Кашияма» – и лондонские декорации озарялись отблесками японского восходящего солнца. Доминик и ее директор Йошио Накамото нанимали к себе лучших представителей мира моды. У нее на витрине зарождались и угасали тенденции. Жан-Поль появился у нее, непринужденный, сверкающий простоватой улыбкой, которой никто не мог противиться. Его послужной список был не слишком внушителен – две или три статьи, – но Доминик покорила солнечная личность дизайнера. Наконец, всей троице дали зеленый свет, которого она так долго ждала. Япония будет финансировать идеи, а парижская команда займется решением сложных задач по закупке тканей и производству. Ура! Фирменный знак JPG увидел свет в 1978 году, спонсором выступила компания «Кашияма», а Доминик заняла пост коммерческого директора.

Франсис и JP влюблены в жизнь и просто влюблены. В семье Менужа не знали о том, что два неразлучных партнера и друга на самом деле уже представляют собой пару. Семья Готье была в курсе и не выказывала неодобрения – толерантность и открытость обязывают. Их родители часто виделись, устраивали совместные обеды. Одни знали, а вот другие нет… Случилось все как в пьесе Фейдо. «Однажды мать Франсиса, женщина эмоциональная, наконец поняла, что мы вместе. Она произнесла перед нами настоящий монолог Федры! – рассказывает Жан-Поль. – Я до сих пор содрогаюсь!» Старательный Дональд, немного завидуя голубкам, оставался им верным другом и, соответственно случаю, играл разные роли в компании, словно добрый Зелиг[49]. Вначале он помогал со сценографией и режиссурой первых показов. Он никогда не собирался работать в модной индустрии. Изучение драматического искусства, диплом по истории создания оперы «Волшебная флейта» позволили ему стать ассистентом режиссера и работать вместе с Карлом Бёмом[50] над его последним оперным спектаклем. Но дружба способствовала резкому повороту в его судьбе. Забыв о Моцарте и Пуччини, Потар долгое время занимался самой неспокойной работой, возглавив отдел по связям с прессой в столице, а в 1983 году стал генеральным директором модного дома «Готье». Прирожденный пиарщик, все рецензии и статьи он получал с быстротой молнии. Он был настоящий «ловец мнений». Существует замечательная фотография, сделанная в тот год: Франсис в широких брюках и черном пуловере с вышивкой из жемчужин. Рядом в очках в форме бабочки на носу с горбинкой смеется Фредерика Лорка, муза, подруга, помощник… В центре – веселый Жан-Поль с только что обесцвеченными волосами и новой стрижкой «ежик». На нем полосатый костюм, широкий в плечах, как у Кэри Гранта. У него за спиной стоит темноволосая Доминик, элегантная и спокойная, рука об руку с бодрым улыбчивым великаном, который недавно стал частью команды в роли ассистента. Его зовут Мартин Маржела. Сегодня его ставший необыкновенно популярным фирменный знак знают во всем мире. А вот фотографий Мартина больше не встретить, потому что он решил исчезнуть, скрыться от СМИ, стать человеком «no logo»[51]. Так что это очень редкий и ценный снимок. Чувствуется невероятная энергия, исходящая от этой маленькой группы смельчаков, решивших пойти войной на устои старшего поколения, все перевернуть, смахнуть пыль с обветшалых стандартов и вывернуть их наизнанку. Дом моды, фланирующий по улицам Парижа, дюжина добрых друзей, собравшихся для официального фото в стиле «новая волна» – такого раньше никогда не видывали…

Панк-арт и клевые воспоминания

Нужно достаточно себя любить, чтобы не быть одержимым собой. Ариэль Домбаль
Нужно было, наконец, действовать. Восьмидесятые годы будут годами Готье или их не будет. Укрывшись в своей башне из слоновой кости на улице Бабилон, Ив Сен-Лоран, современный Сван[52], преданный парижской элитой, которая когда-то возвела его на королевский трон, наблюдал за разложением нравов. Об уличной культуре он говорил, что она «чудовищно грязная». Да и со всеми ее панками, этими черными ангелами апокалипсиса. Энди Уорхол, культовая фигура поп-арта, царивший в «Фабрике»[53], тоже не выносил этих dirty boys[54]. Как следствие, Ив диагностировал – спустя двадцать лет после того, как его провозгласили живой легендой, – конец своего правления в мире моды. Он сказал: «Перед ужасным деформированным образом современной женщины, карикатурным, словно взятым с цирковой афиши, перед этим систематическим уродством и нелепостью, которые заполонили улицы благодаря прет-а-порте, я чувствую себя чужаком. Я не создаю нарядов для кокоток или для девочек с трудным прошлым. Я хочу видеть моду, которая служит для соблазнения, а не для глупых провокаций». А что если маленький принц обманывал себя? Он, опередивший свое время, став первым, кто перевернул все стандарты мужской одежды и ввел элементы мужского гардероба в женскую моду. Пуловер, футболка с короткими рукавами, тренч, летний плащ, легкая ветровка из хлопка, шорты – все это демонстрировали в «Рив Гош» манекенщицы, которые становились все выше и тоньше и все больше напоминали мальчиков. Весталки с узкими бедрами и маленькой грудью. Везде, от Милана до Нью-Йорка, на вечеринках стали появляться девушки в смокингах. Именно он приглашал на свои дефиле темнокожих моделей. Черные жемчужины – Муния, Амалия, блистательная Мерседес из Аргентины и сводившая с ума индианка Кират – затмили белокурых светлокожих cover girls, царивших на подиумах. Дело было не в провокации, все оказалось гораздо серьезнее: это была настоящая бомба, взорвавшая общество, революция вкуса.

Ив Сен-Лоран не мог не понимать, что происходит. Его проникнутые горечью слова словно родились у Германтов[55]. В моменты депрессии он уединялся в Довиле, на своей вилле из девяти комнат, которую обустроил в соответствии с тематикой эпопеи «В поисках утраченного времени». Разве он забыл, что и сама Шанель официально передала ему эстафету в ставшем легендарным 1986 году? После выхода телесериала «Дим Дам Дом» язвительная уроженка Оверни нарекла его своим преемником и при этом сказала: «Нужно же, чтобы однажды кто-то продолжал то, что я начала». Три года спустя неуемный ученик Коко позировал обнаженным перед объективом Жанлу Сьеффа. На нем были только его очки с квадратными стеклами. Эти черно-белые фотографии были сделаны для рекламной кампании его первого мужского парфюма. Слоган звучал иронично до неприличия: «Я готов на все, чтобы продаваться». И этот исполненный дерзания художник, этот фантазер, этот христианский панк теперь бичевал провокации в моде! Истинные причины его неприятия кроются в другом. Он испытывал разочарование.

Сен-Лоран чувствовал себя лишенным трона тем, кого не он сам выбрал в качестве духовного преемника. Он тоже был первопроходцем, но с тех пор прошло двадцать лет. К тому же они с Жан-Полем были очень разными. Один – выходец из буржуазной семьи из Орана[56], другой – сын бухгалтера из Аркёй. Их культурные интересы никак не пересекались: Ив всегда увлекался литературой и живописью, а Жана Поля с детства увлекали телепрограммы и популярная культура. Профессионально они тоже принадлежали к разным направлениям: школа Диора против лагеря Кардена. На авеню Монтень преклонялись перед складками из органди, а на улице Мариньи, как говорил Жан-Поль, «учились делать шляпу из стула». И тем не менее у этих двоих было нечто общее на уровне ДНК. К тому же оба они поклонялись одной и той же музе – Анне Павловски. Она разгуливала по авеню Марсо в коротких штанишках, что было крайне вызывающе. На подиуме она всегда появлялась с меланхолическим скучающим выражением лица, упрямо отказываясь улыбаться даже перед камерами, и это приводило публику в беспокойство. Подругу на всю жизнь с высокими славянскими скулами, встреченную у Пату, Жан-Поль отправил к Сен-Лорану.

К всеобщему удивлению, славянского типа Луизы Брукс с восковым лицом и алыми губами, дымящая маленькими сигарами в ночных клубах Монтрёя, Анна покорила великого пуриста. Он превратил ее в царицу, наряжал в роскошные кафтаны и манто с галунами. Когда Анна покинет вундеркинда, чтобы вернуться к хулигану, она с неподражаемой иронией скажет: «В JPG было немного YSL, только Жан-Полю нравилось смеяться и весело проводить время, а Иву – плакать над своими платьями». Ну что ж, чувствительные мужчины со слезами на глазах, восторгавшие публику в начале века, должны были теперь покинуть сцену. Уход печального мечтателя Пьеро, созданного Пикассо, рыдающих Эдипов Кокто[57], трагических танцовщиков Дягилева… Эти самородки, с причудливой и изощренной фантазией, для которых творил Сен-Лоран, стали уже легендой. Новые звезды современности, яркие и совсем не похожие на них, застыли в почтительном прощальном реверансе. Больше не остается даже намека на слезы. Смех во всех его формах правит бал. Пришло новое время, воцарились новые нравы, возник новый язык.

В восьмидесятые годы покупают не шикарную одежду, а «клевый прикид», новые дадаисты живут в другом ритме, и это, в основном, ночная жизнь. Фабрис Эмаэр открывает клуб «Палас» по примеру «Студии 54», центра модной жизни ньюйоркцев. Там Мик и Бьянка Джаггер, Энди Уорхол, Палома Пикассо, Джек Николсон, Уоррен Битти, Лайза Миннелли приходят в себя после перелета из Манхэттена в Париж. Этот старый театр стал культовым местом, the place to be[58]. На входе мускулистый физиономист Эдвиг осуществляет фейс-контроль, безжалостно отсекая все вышедшее из моды. У дверей «Паласа» толпились сотни претендентов на диплом «лицо сезона». Те, кто не прошел отбор, возвращались пытать счастья на следующий вечер в тот же час, обутые в сверкающие кеды, надеясь снискать расположение белокурого гиганта, который решал, выдать им пропуск в рай или не пускать туда. В своих флаерсах Фабрис, славный малый, указывал, какой дресс-код он считает cool. Выглядеть cool[59] в 1980-м было основной, жизненной задачей. Это простое односложное слово содержало в себе намек на всевозможные добродетели. Это слово было волшебным сундучком, скрывавшим надежду, идеальное «я» его обладателя, нарциссический ответ всем мыслимым диктатурам. Часто сундучок было невозможно закрыть, и его содержимое просто выходило наружу. Нужно сразу уточнить, что cool это, если идти от противного, не то, чем надеешься стать. Никогда нельзя позволять себе выглядеть тяжеловесным, заумным, серьезным, соблюдающим традиции знатоком прошлых времен. Если ты cool, то, напротив, ты относишься ко всему легко, живешь только настоящим, увлечен искусственным раем бутиков, мокасинами «Repetto» и музыкой «Roxy Music».

Если ты парень, то ты гоняешь на мопеде без шлема, дымишь травкой, носишь fly jacket[60] и очки Ray Ban; ты метеором проносишься по городу и благополучно приземляешься около «Паласа», где ждут приятели. Образ этот – нечто среднее между Этьеном Дао и Сержем Гейнсбуром. Если ты девушка, то у тебя взъерошенные волосы, как у солистки группы «Blondie»[61], ты носишь короткие супероблегающие атласные платья флуоресцентных цветов и лодочки на каблучках-бобинах (женская обувь такого фасона пропала в пятидесятые годы, однако с триумфом вернулась и снова царила на улицах в восьмидесятые). Твой идеал? Патти Смит или Марианна Фейтфул[62], только погламурнее. Девушка cool должна быть забавной и легкомысленной, в отличие от этих харизматичных, но депрессивных звезд. И разумеется, «стильные» парни и «стильные» девушки уже через два часа после встречи со своим альтер-эго отправляются с ним или с ней в постель, и отношения эти не отягчены никакими сложностями. Расстаются «стильные» так же легко, как и сходятся, иногда о разрыве можно даже не трудиться сообщать. Вы чисты, легки, откровенны, вам не знакомы ни обман, ни сон. «Главное – не бери в голову» – вот ваш девиз. «Стильное» поколение cool – это улыбчивые, беззаботные прожигатели жизни, стоические полуночники. Горошинка, которая занимала у них место мозга, никак не мешала вольному полету этих ярких пташек. Они питались пивом, орешками и афганской марихуаной, тайно ввозившейся в страну в огромных количествах. Они не связывали себя ни брачными, ни семейными узами, считая, что будущее – понятие весьма туманное, придуманное стариками для стариков. «Стильные» – даже в шестьдесят лет – чувствовали себя вечно молодыми. Доказательством всеобщего поклонения этим идеям служит хотя бы то, что Жан Бодрийяр, социолог популярной культуры, написал на склоне лет парадоксальное эссе под названием «Cool Memories», а Ролан Барт[63] всю жизнь пытался стать «членом клуба». Автор «Мифологий» сумел вывести такую стройную теорию из идей «стильных», что толпы гордых поклонников, словно под гипнозом, собирались на его конференции в Коллеж де Франс. Он ни за что в жизни не пропустил бы «Sensation White»[64] или концерт группы B52 в «Паласе». Определенно Фабрис Эмаэр знал, что делал. Его кабаре-дискотека-спальня-курительная было открыто для всех. «Палас» олицетворял экуменизм во всем. Это место объединяло все возрасты и культуры. Там царили хиппи-шик и толерантность, дух единения и братства, не мешающие при этом осуществлению затейливых коммерческих задач (списки приглашенных, в которых значились тысячи человек, обсуждались каждый вечер). «Палас» был тигелем, в котором бурлила светская жизнь, в котором под звуки диско-панка варились старые и молодые, графини и проходимцы, наркобароны и кокотки, VIP и VRP, геи и гетеро, денди и старлетки, ультрамодные разбойники современности…

В первом пригласительном билете на открытие «Паласа» наистильнейший Эмаэр предлагал гостям надеть «смокинг, вечернее платье или что там вам нравится». Коварный Господин Терпимость восьмидесятых уловил необходимость смешения стилей, что сопутствует уничтожению классовых барьеров и выражается в брожении умов и волнении тел. У него в клубе можно было увидеть единение культур и народов. Аристократом теперь становились не праву происхождения, а по праву таланта. Этому новому явлению дала определение Диана фон Фюрстенберг, создательница знаменитого wrap dress, платья с запа́хом, практичного и великолепно сидящего, которое обожают все модницы. «Неожиданно задавать тон стала эклектика, смешение стилей и классов, – вспоминает эта великая распорядительница светских раутов. – На вечеринках high society[65] можно было встретить художников, журналистов, актеров и людей, которыми все восхищались просто за то, какими они были и как себя вели». 23 марта 1978 года Лулу де ла Фалез продемонстрировала новые идеи в действии. Вместе с мужем, художником Тадеушем Клоссовски, она устроила в «Паласе» декадентский костюмированный бал, название которого открывало двери всем видам причудливого безумия. На вечеринке «Ангел, демоны и чудеса» красовались Карл Лагерфельд в костюме Волшебника Мерлина и Жан-Шарль де Кастельбажак в плаще графа Дракулы. И конечно же Лулу, нарядившаяся крылатым херувимом.

Вел ли Жан-Поль демонстративно-разнузданную ночную жизнь? Веселился ли этот гениальный портретист эпохи в клубах? Немного, постоянно, совсем нет? По этому поводу говорят разное. Сам он категоричен: «Да мы с Франсисом никогда никуда не ходили! У нас времени не было, мы постоянно работали!» А вот белокурая Фредерика Лорка была душой компании «веселых красоток» модного Парижа. Вместе с Фаридой Хелфа и Бамбу малышка Фред организовала небольшую команду прекрасных и любимых всеми полуночниц. В парикмахерский салон ее отца слетались все, кто следовал последней моде. Днем она изучала литературу в Сорбонне, ночи проводила в «Паласе». Шанель пыталась заманить ее к себе работать манекенщицей. «В те годы всего важнее было то, как ты выглядишь, – рассказывает Фредерика. – Твой стиль, твой look. Перетряхивали весь “Ле Пюс”[66] и сметали вещи с полок магазинчиков винтажных товаров. Подружки звонили друг другу: “Ты что наденешь вечером? Знаешь, какой у меня прикид?” Эмаэру удалось создать в “Паласе” совершенно сумасшедшую атмосферу, там собирались самые талантливые люди того времени. У него можно было увидеть Лагерфельда, Эдвиж Фенек, Мюглера, Монтана на одном танцполе с простыми людьми. Что до нас, то мы насмехались над знаменитостями. Эмаэр пускал нас бесплатно, потому что вокруг нас с Фаридой и еще пары таких же причудливых девушек создавалась приятная суета. Там царила невообразимая мешанина из всего, что только можно себе представить. VIP-зоны не существовало, и не было восторженных толп фанатов, преследующих звезд. Как-то вечером Жан-Поль зашел повидаться. Он был вместе со своим другом Франсисом. Тогда я бы ни за что не поверила, что они модельеры. Они напоминали двух милых студентов, а вовсе не законодателей мод. Звездой тогда считался Тьерри Мюглер. А Жан-Поль еще не нашел свой look».

Он работал тихо, не высовываясь, не афишируя своего имени. А тем временем в «Паласе» каждый вечер рекламировались модные новинки. Наконец Жан-Поль там появился, но восторга не испытал. «Приглашение всегда оставалось в силе, – продолжает Фредерика. – Невероятное количество молодых людей погружались с головой в эту жизнь. Секс, наркотики и рок-н-ролл – это ведь были не просто слова. Жан-Поль никогда не увлекался этим. У него всегда имелась возможность наделать глупостей, но он никогда этого не хотел. Разум у него всегда побеждал. К тому же рядом находился Франсис, его поддержка и опора. Они были потрясающей парой. И потом, он никогда не был прожигателем жизни. Я никогда не считала его легкомысленным или буйным. К тому же он работал как проклятый».

Как и у Фредерики, Бамбу, Фариды и Эдвиж, у Жан-Поля был только один враг – хиппи. С ними его ничего не объединяло, разве что штаны. А как могло быть иначе? Джинсы царили повсеместно, это была одежда на все случаи жизни, их носили представители всех социальных слоев, как мужчины, так и женщины. Джинсы надевали утром и вечером, зимой и летом, на работу и на вечеринку. В 1973 году было продано 500 миллионов единиц, а компания «Levi Strauss» получала миллионные прибыли. Джинсы нравились всем, даже Иву Сен-Лорану. Радикальное движение против хиппи не исключало некоторой симпатии к стилю «кэжуал»[67]. Мода на спортивную одежду, пришедшая из Америки, прижилась в Европе. Похожая на мальчика Энни Холл в исполнении Дайан Китон[68], одетой Ральфом Лореном, стала символом элегантности Нового Света. Готье ничем не пренебрегал. Как все художники, он внимательно наблюдал и складывал в копилку идей все, что будило его воображение. Бретельки, костюм размера «XL» и берет Вуди Аллена, похожий на головной убор старой колдуньи… Мода – это лоскутное одеяло, можно его перешивать, что-то отрезать, а что-то добавлять. Фредерика считает Жан-Поля непревзойденным мастером такого подхода. «Нужно отбирать то, что кажется интересным, запоминать, переделывать, использовать в творчестве все, что видишь, – говорит она. – Жан-Поль гениально умел подбирать, смешивать и переделывать вещи так, что результат всегда оказывался сногсшибательным. Но он был очень требовательным и сдержанным фантазером. Эстетика стиля “панк”, которую он обожал в то время, отражала образ жизни гуляк и разгильдяев, это было нечто дикое, wild thing. Забавно то, что сам он являл собой полную противоположность таким людям».

В отличие от них, он был чистеньким малышом, выросшим на сливках, протеинах и детском питании «Blédine». Милый послушный малыш. Сильно развитый инстинкт самосохранения спасал его от соблазнов того десятилетия, когда наркотики, неоправданный риск и тяга к саморазрушению получали все большее распространение в обществе. Он не употреблял алкоголь, не курил, возвращался домой вечером, как положено, тогда как город погружался в ночную жизнь. Он был хорошо воспитан. Внимательный наблюдатель за ночной жизнью, очарованный эстетикой маргинальности, Жан-Поль точно знал, что самому переходить «желтую линию» нельзя. Он восхищался жизнью на грани, такая жизнь его вдохновляла, и это находило отражение во всех его эскизах, но Аркёй, Бабуля Гаррабе и друзья детства удерживали его от перехода этой границы. Не колеблясь, не сомневаясь ни секунды, он исключал это безумие из собственной жизни. Каждые выходные он уезжал в Лондон. Словно энтомолог, попавший в неизведанные леса, он изучал «насекомых» с Карнаби-стрит, препарировал панков и нанизывал на воображаемые иголки трансвеститов, собирая личную коллекцию. Булавки, кожаные куртки, ботинки «Dr. Martens», прически «ирокез» – все это будоражило его фантазию. Концерты «Clash» и «Sex Pistols» дополняли изучение буйной жизни отчаянной молодежи и философии no future. Но Жан-Поль уже знал, как держать дистанцию, он хорошо изучил методику отстранения от происходящего, схожую с «эффектом отчуждения», который использовал в своей творческой практике Бертольт Брехт. Он постигал, но не принимал. То, что он переносил на бумагу, не являлось просто копией, это было отражение, переосмысленный образ пережитого и увиденного, пародия или игра. Его карандаш превращал dirty boys в ребячливых хулиганов, избавленных от смертельной тоски, которая губила их в реальности. Любой фанатизм вызывал у него усмешку. Жан-Поль заимствовал у них стиль: молнии, булавки, кожа, разодранные майки… Но их философия разбивалась о его восторженное жизнелюбие. Его восхищала только внешняя сторона их существования, он запоминал декорацию, лишая ее изначальной идеи. Когда позже анализировал панк-движение, он давал ему такое двусмысленное определение: «Это были последние слабые дадаисты, исключительно пролетарского происхождения».

Его ни в коем случае нельзя было назвать панком, между тем «стильным» и «cool» он тоже не особенно стремился быть… Загадочный, лукавый, ироничный, всегда сам по себе, Жан-Поль вел летопись нового поколения пресыщенных жителей большого города, идолы которого его только забавляли. Он напоминал комика Граучо Маркса в засаде, он был повсюду и нигде, в каком-то параллельном пространстве. Смех всегда был его оружием. Подкупающее обаяние, очаровательное сочетание провинциальной непосредственности и добродушной иронии всегда и везде обеспечивали ему мгновенный успех. Скоро он стал любимцем всех редакторов модных журналов и постоянно находился в центре внимания. В восьмидесятые годы это значило получить настоящий золотой ключик. К счастью, его ирония осталась незамеченной. Те, над кем он насмехался – жеманные модники, избалованная золотая молодежь и высокомерные группи, – не понимали его колкостей. Готье стал зеркалом того самовлюбленного времени, бичуя его недостатки, а сам он искусно маскировался, заметал следы – и остался невредимым. Было непонятно, на кого именно направлены его стрелы, а льстецы и подпевалы, экзальтированные журналисты, восторженные паразиты, сами назначившие себя арбитрами моды, были всегда готовы сами указать мишень. Но они, сами не ведая того, тоже попадали в его гигантский комикс, точностью линий которого не могли не восхищаться даже самые легкомысленные любители посмеяться.

Все налево

Неразумно замечать чрезмерность страстей. Стендаль
В ночь на 10 мая 1981 года Париж ликовал. На следующий день теперь уже «левацкая» Франция проснулась, не чувствуя похмелья. Наступила эпоха правления Миттерана, и общество стало стремительно и хаотично меняться. Нужно было идти в ногу со временем, минутное промедление грозило безнадежным отставанием. Мир говорил с французами на множестве языков, и волей-неволей каждый становился полиглотом: пресса – необходимая болтовня; граффити на стенах города и вообще любой дизайн – закодированное послание… Появлялись новые издания. Информационная площадка новой власти, газета «Глоб» стала арбитром тенденций in and out[69], дома и за границей журналисты развлекались тем, что составляли списки избранных. В этом розовом мире был в моде черный цвет: массивные кабинеты Андре Путтман, «аэродинамические» стулья Филиппа Старка, клипы Жан-Поля Гуда и Жан-Батиста Мондино – в дизайне помещений и в одежде царило гладкое блестящее антрацитово-снежное домино.

Разнообразные «Митсоуко», Лио, Дао… Множество групп и артистов, чьи названия и имена оканчиваются на «о», выпускали клип за клипом, в которых четкая графика сочеталась с ненавязчивой иронией и легким цинизмом. В этих условиях, сходных с атмосферой картин Хоппера[70], работал и министр культуры в рубашках цвета фуксии со стоячим воротничком и куртках с фирменным знаком Мюглера. С благословения его кокетливой команды дизайнерам раздавались привилегии и звания. Заодно Жак Ланг разодел и всех своих подчиненных. Комиксы, графика, фотография, рок – больше не существует понятия низкого в искусстве, все стало единым живым организмом современной культуры. Эта идея, родившаяся в тот год, по-прежнему царит в обществе. Специальный музыкальный праздник позволяет каждый год воспроизводить нехитрую сцену, разыгравшуюся в ту долгую ночь на десятое мая. Между 1981 и 1982 годами бюджет его министерства составлял от 3 до 6 миллиардов франков. Празднества и коммуникация – вот что главное. Люди разговаривали на улице, по ночам снилась Сорбонна. Эфир свободных радиостанций, с «Radio Nova» во главе, опять заполнили общественно-политические дискуссии, либеральное многословие, как в мае 68-го. Но внимание: ретро ушло, теперь оно находилось за пределами, за рамками, out… Ностальгия вызывала усмешку, даже речи не шло о возврате к недавнему прошлому. Максим Лефорестье был отстранен, и теперь Рено, этот Гаврош в красной бандане, задавал мелодию оркестру нового правительства[71]. Простая вещь: все должно было стать по-новому, пришло время неосоциализма, движения «Новые правые», новых философов и новой кухни. Жизнь – это подарок в красивой обертке из шелковой бумаги, присланный из страны снов. Христос парил над Новым мостом. Классика уже не пользовалась уважением и признанием, традиции были забыты. В страну хлынули японцы, изменяя привычный облик городов и внедряя новые традиции. Потертый шелк, скомканная шерсть, мятый кашемир, полинявшие и порванные ткани… Это был момент, о котором мечтали: дизайнеров могли приглашать творить в пространстве музеев. И неважно каких музеев: Лувр, к примеру, уже был в списке. Пьер Берже, возлюбленный Сен-Лорана и управляющий его компанией, попросил Жака Ланга отдать в их распоряжение Квадратный двор Лувра. В 1982 году прет-а-порте величественно продефилировало на престол.

К началу этого десятилетия Жан-Поль уже активно работал целых пять лет! К талантливому трио, включающему творца Готье, бизнесмена Менужа и пресс-секретаря Потара, присоединилась Доминик Эмшвиллер, направляющая материнская сила, которая и увенчала их финансовую пирамиду. Экспериментальные коллекции, целая армия преданных фанатов и всегда отменная суета вокруг: дела шли неплохо. В число ведущих модельеров тогда входили Анн-Мари Беретта, Дороти Бис, Попи Морени, Шанталь Томасс, Клод Монтана, Тьерри Мюглер, Элизабет де Сенневилль. С азиатского берега сияли Кензо, Иссей Мияке, «Comme des Garçons», Йоджи Ямамото – мастера асимметрии. Пресса обсуждала каждую их находку, их работа напоминала рафинированный эстетизм фильмов Ясудзиро Одзу. Эти самураи подиумов пускали пыль в глаза всему Парижу. Японцы устраняли любую экзотику, они возродили строгость упадка, делали упор на геометрические формы, натуральные ткани и блеклые цвета трепещущих на болотном мху камелий. Жан-Поль восхищался, в интервью газете «Либерасьон» он сказал: «Когда японцы появились в Париже, я почувствовал, что в некоторых основных вещах наше видение совпадает. По сути, одежда, которую я делаю, всегда очень проста. Моя манера показывать ее, играя со стилем, создает образ чего-то странного или провокационного. Мой стиль кажется не таким строгим, как у Ямамото. Мои разноплановые находки могут даже создать впечатление полного смешения совершенно разнородных стилей. Но если спокойно посмотреть на то, что я делаю, можно увидеть ту же простоту линий, что и у Ямамото, это все те же классические силуэты… Назовем наши подходы родственными, мы делали шаги в одном и том же хорошо известном и отработанном направлении, в рамках того стиля, который мы унаследовали от пятидесятых годов».

Йоджи, который, по словам Жерара Лефорта, изобрел «веселый способ быть печальным», тоже изучал переливающиеся оттенки сумеречных красок и экзальтированный шик своего парижского собрата. Любопытно, что в подходе Готье в самом деле возникают аналогии с приемами токийского дизайнера. Судите сами. «В его первых коллекциях было то, что интригует меня до сих пор, – вспоминает Ямамото, – точнее сказать, интересует: строгость у него, так же как и у меня, сочеталась с легкостью, как будто он все время слегка иронизировал». Их объединяла ирония, насмешка, пародия. Оба хотели взорвать высокомерный мир от-кутюр. А журналисты этому искренне радовались. Никогда еще публика так не смеялась, не получала такого удовольствия от представлений на подиуме, где все – включая декорации и звук – работало только для зрителей. Комментаторы моды по негласному сговору шли в ногу с фантазией дизайнеров. Их сумасшедшие спектакли получали самые причудливые отзывы. Это было изобретательное вздувание цен. В ателье веселились. Ежедневные газеты в специальных рубриках пикировались друг с другом. Появлялись дерзкие насмешливые статьи. Ролану Барту в шестидесятые годы не нравилась такая распущенность риторики. По его мнению, дискурс моды, зажатый в академические рамки, подчиненный требованиям коммерции, был обречен на тайный язык, на закодированные послания. Модельерам следовало не только придумывать новые образы и стиль, но и изобретать новый язык, который соответствовал бы тому пространству игры, которое они представляли на суд зрителей. Более того, выводя на подиум обычных людей, прохожих с улиц города, Готье стал первым, кто заставил зрителей узнавать на подиуме самих себя. Любой мог участвовать в дефиле («Даже низкорослые толстушки?» – недоуменно спрашивали его. «Даже низкорослые толстушки», – отвечал он), и эта привлекательная либеральная позиция, освобождающая людей от комплексов и страхов, обеспечила ему симпатии тех, кому приходилось постоянно описывать чужое совершенство, а именно журналисток из модных изданий. В «Либерасьон» позволяли себе иронические комментарии в адрес самых известных творцов моды. Об Элизабет де Сенневилль: «Вооруженная до зубов компьютерными технологиями, она предлагает орнаменты хай-тек и облегающий люрекс». Об Анн-Мари Беретта: «Парка из кожи страуса для грандиозного выхода в тайгу». О Жан-Шарле де Кастельбажаке: «Чтобы произвести фурор в казино Трувиля, втискивайтесь в лоскутное платье-сумку со швами наружу, с набедренной повязкой из рафии и пускайтесь в зажигательный полинезийский танец тамуре». Карл Лагерфельд: «Совершенно безупречные блузы для того, чтобы застрелиться в Майерлинге[72] и стать второй Сисси[73], на этот раз облаченной в кожу». В статье для газеты «Матин» Дус ле Телье иронизирует: «Кансаи подает нам драконов на завтрак, обед и ужин, Монтана без отдыха разыгрывает оперетту, Шанталь Томасс балует нас учительницами в купальных костюмах и медсестрами в подвязках…» Все звезды: журналисты, мужчины и женщины, пишущие о моде. Это была придуманная Великой Мадемуазель «поэзия моды», в которой отражались только излишества, разгул и иллюзии. При Жан-Поле насмешка завоевывает мир, а статьи о моде, это бесполезное развлечение, стали, благодаря туманным и витиеватым рассуждениям главных редакторов журналов, the place to be в печатной прессе.

Сидя за своим столом в просторном кабинете, из которого открывается вид на церковь Сент-Эсташ, осеняемый крылами ангела-хранителя в облике херувима – эмблемы его модного дома, нарисованной фломастером на окне, Жан-Шарль де Кастельбажак, пятидесятилетний подросток, вспоминает об эпохе восьмидесятых: «Было всего пять или шесть имен, вокруг которых всегда поднималась шумиха, никак не больше: Клод Монтана, бывший танцор балета из театра в Страсбурге, Иссей Мияке, Анн-Мари Беретта и я. Жан-Поля еще не было в этой компании. Принцип дефиле-спектакля еще только начал формироваться. Сценография, невероятный размах нашей работы… все это нас выделяло из общей картины. Кензо был очень театрален, так же как Дороти Бис и Шанталь Томасс. Группа “Художники и рабочие”, которая нас объединяла, продвигала нашу работу. Тогда мне пришло в голову устроить показ коллекции на крыше парковки в огромном воздушном шаре». Жан-Поль еще только топтался за кулисами авангарда, и эта компания его очень привлекала. «Он еще не существовал, – продолжает Кастельбажак. – Первый раз я о нем услышал в связи с его браслетами, сделанными из консервных банок, а потом добавились тельняшки. То, что сразу меня тронуло, показалось близким, это его стремление обыграть привычное, каждодневное… Сакрализация мелких обычных вещиц, пространство мгновений реальной жизни. Я делал то же самое уже довольно давно. Я использовал повязки Вельпо, старые одеяла… У меня была целая коллекция таких находок. Но у Жан-Поля все эти идеи заиграли по-новому, это выглядело свежо и интересно. У него было очень индивидуальное видение моды. Я находил отголоски этого у Вивьен Вествуд, которая в Лондоне украшала майки куриными косточками, практиковала в своей работе почти ситуационный подход, – я в ней чувствовал родственную душу. Но у Жан-Поля я не находил никакого политического подтекста, просто он проявлял интерес к обществу и людям. Восхвалять Францию, как она есть, это то, что мне всегда нравилось, и об этом мало кто думал. Простую, рабочую Францию, как ее показывал Габен в “Набережной туманов” и “Человеке-звере”. Эту эстетику уже затронул Ив Сен-Лоран, но в аристократической манере. Он [Готье] нам рассказал о Парижанке, прекрасно всем знакомой и близкой, которую он обожествил».

Лучший в мире способ маршировать

Работа чрезвычайно меня развлекает. Жан-Поль Сартр
Очаровательную Парижанку, порхающую по улицам без гроша в кармане, Жан-Поль воспел в коллекциях «Барбес» и «Паригот, Парижская девчонка». В коллекции «Консьержка» отразилась другая сторона его характера: нам словно хитро подмигивает болтливый уличный мальчишка. Простая элегантность улиц стала первой отличительной чертой стиля Готье. 10 мая 1981 года[74] все знаменитые французские модельеры находились вне Франции. Они собрались в Бразилии на вечерний прием: Жан-Шарль де Кастельбажак, Тьерри Мюглер и Жан-Поль Готье. Результаты выборов показывали по бразильскому телевидению. В отеле в Рио, где они остановились, эти новости представлялись еще более удивительными. «Я тут же позвонил матери, – рассказывает Кастельбажак. – Она была напугана, словно наступала заря второй революции, потому что машины заезжали в парк, расположенный на частной территории, останавливались там и сигналили. И вдруг я увидел, как Жан-Поль вскочил на стол в ресторане и стал танцевать и петь как умалишенный. Я же был почти готов разрыдаться! Эта победа повергла меня в совершенную растерянность[75]. Душа моя оставалась на стороне правых, а сердце рвалось к левым».

Целых семь лет президентского срока будет продолжаться праздник. В период с 1981 по 1988 год Жан-Поль конечно же появлялся и в «Ле Бэн», и в «Паласе», и в «Квин», но блокнот для рисунков все-таки всегда заменял ему танцпол. «Я был тогда, да и сейчас остаюсь, большим тусовщиком, – признается Кастельбажак. – Всю жизнь это качество меня подводит и ставит иногда в прескверное положение. Я встречал его [Готье] время от времени в разных модных местах, но, между прочим, он никогда не появлялся на костюмированных вечеринках в “Паласе”. Он редко принимал участие в шумных тусовках. Я вообще думаю, что он по натуре домосед, который хорошо себя чувствует только в узкой компании близких друзей. Он так сосредоточился на выполнении своей миссии, что, по-моему, чувствовал себя носителем всего исторического наследия моды. Проще говоря, в возбужденное состояние его приводила работа, а не угар, который царил тогда на вечеринках, и темперамент свой он выражал тоже в работе». А ведь его работа состояла в том, чтобы подрывать устои, в частности, в области моды. Овладев парадоксальными символами эстетической диктатуры, он сделал следующий шаг – предложил женщине путь к эротической свободе. Корсет с коническими выступами стал его тотемом. Сегодня узнаваемый повсюду, этот предмет одежды, который появился в его фантазиях довольно рано, покорил Мадонну и за тридцать лет превратился в фетиш, позволяя сразу узнавать фирменный стиль JPG от Милана до Токио. Внешний отличительный признак: чашки выступающие, острые, больше похожие на груши, чем на яблоки, больше на Африку, чем на Америку. Едва появившись, этот корсет вызвал невероятное смятение в обществе. В нем видели символ новой сексуальности, эстетской крайности, игру с телом, которая приводила прессу, этого вечного посредника между художником и обществом, в лихорадочное волнение. В статье для журнала «Актюэль» восторженный Жан-Франсуа Бизо[76] сказал о нем так: «Шелковый корсет с острыми выступами, похожими на рожки с кремом». Готье предлагал публике варианты из бархата малинового и мандаринового цвета, использовал корсет как элемент облегающего платья мини, снабжал его шнуровкой сзади. Вся суть либертианского стиля кутюрье находит отражение в коллекции 1984 года. Он не удовлетворяется игрой с тесьмой и шнурками, у него в шоу участвуют белые и чернокожие манекенщицы, цирковые артисты, модели носят африканские бубу и поют негритянские спиричуэлс[77]. Великий сотрясатель устоев! На показах Готье бьет ключом настоящая жизнь, как она есть, а не та, которую хотелось бы видеть теоретикам моды. Отзывы о коллекции «Барбес» говорят, что она всех потрясла. Журналисты вынуждены пересмотреть привычные клише и способы описания дефиле. «Сборная солянка», которую предлагал Готье, была непривычна, и понадобился новый язык, чтобы рассуждать о его стиле. Фантазия этого фигляра не знала границ: Африка из Пигаль, квартала красных фонарей, сироты Чарльза Диккенса, Мэри Поппинс, чемпионки по лыжному спорту, гладиаторы, чаровницы, неземные существа кружили по подиуму. Тот, кто намеревался рассуждать о его коллекциях, должен был быть эрудитом, обладать легким пером и глубоким художественным видением. Рассказывая о его творениях, журналист, пишущий о моде, мог превратиться в спортивного комментатора. Писать о Готье было все равно что участвовать в марафоне. А он собирался использовать это замешательство для своего шоу «In&Out», которое перевернуло вверх тормашками внутренние законы и показов модной одежды, и театральных постановок. В тот год две тысячи человек без приглашения пришли в его грандиозный волшебный цирк. Зал de facto[78] превратился в театральные подмостки, где разворачивалось самостоятельное действо, и журналистам предстояло постараться, чтобы описать все в подробностях, включая разные забавные эпизоды, что часто приводило к увеличению вдвое объема статьи.

В 1984 году газета «Матин» не ограничилась описанием туалетов: редакция сочла обязательным рассказать в статье, что модельер арендовал Зимний цирк у Жозефа Буглиона, человека прошлого столетия, одетого как Баффало Билл. Писательница Мари-Доминик Лельевр сообщала, что на шоу собрались пятьсот человек, перед зданием цирка стояли полицейские автобусы, люди забирались на крыши машин. Все были готовы отдать 300 франков за вход… На сцену поднялись три чернокожих музыканта и запели госпел. Это было не шоу, а настоящий хаос, из глубин которого на арену цирка выходили модели, задрапированные в роскошные ткани, воплощая новый, дерзкий образ вамп от JPG. Журналист газеты «Матин», ошеломленный дефиле тридцати моделей-африканок, одна поразительнее другой, в конце статьи сравнивает их с «завернутыми в бархат сомнительными пилюлями».

Рассуждать о его вызывающих взрывы эмоций показах стало всеобщим развлечением на следующие десять лет. Он придерживался четкого ритма: два показа в год, переходя из зала «Ваграм» в парк Ла Виллет, охватив еще и сквер Тампль, – и повсюду за ним следовали фанаты, не уступающие в численности поклонникам «Роллинг стоунз»… Жан-Поль стал так же популярен, как рок-звезды. Он устраивал яркие представления на подиуме, поражая зрителей невероятной сценографией своих шоу, сопровождающихся музыкой, так что они напоминали рок- или поп-концерт. Иногда в них участвовали Нене Черри и Бой Джордж[79], которые пели вживую. Во время шоу Готье выступала группа «Рита Митсоуко» и близкие с ней по стилю коллективы, играла аккордеонистка Иветт Орнер, похожая на лесную нимфу в расшитом золотом наряде… Никогда нельзя было предсказать, что приготовит Жан-Поль. Поэтому все хотели любой ценой попасть на его показы. Это было так, словно огромный «Палас» раскинулся под стеклянным потолком Большого зала в Ла Виллет. Журналистки Мари Колман и Паскалин Кювлие о шоу «Трижды ничто ни о чем» говорили: «Люди наступали друг другу на пятки… Забывали про журналистов из модных журналов и байеров, затерявшихся в толпе фанатов, которые пришли ради удовольствия. Объединенное общим инстинктом, племя Готье собиралось вместе, мы чувствовали себя одной семьей, мы находились среди своих. Это был не просто показ мод, это было событие». Обычно там работали около трехсот фотографов и дюжины международных телеканалов. Приходили прирученные буржуа и аккуратненькая молодежь, «бесебеже». Сильви Жоли согласилась на пародийную роль «манекен де кабин»[80] в отставке. Конечно же, в спектаклях Готье наибольший интерес вызывали его модели одежды, но иногда иронические выпады попадали в цель так точно, что это становилось самым важным моментом. «Ну, а кроме этого, что же мы увидели?» – задавалась вопросом газета «Матен», раздраженная избытком юмористических аллюзий. Однажды журналистка, разнервничавшись при виде платья домохозяйки, сшитого из синтетического покрывала (коллекция под названием «Нескромное обаяние буржуазии»), заключила: «В конце концов, жизнь – это всего лишь балаган».

Готье было не занимать ни иронии, ни таланта. Все знали, на что он способен. Катрин Лардер, главный редактор журнала «Мари Клэр», очень быстро распознала в нем врожденный талант поражать зрителей, а в его шоу – скрытую буффонадой строгость. От его пронзительной иронии, таланта художника, потрясающего умения показать множество очень разных женских образов во время одного дефиле кружилась голова. О нем писали даже слишком много; Готье стал главной темой почти в каждом издании. Репортеры следовали за ним повсюду, чтобы потом написать, как он ведет себя в ателье, в кабинете, в квартале Ле-Аль, во время показа. Его называли только по имени, поскольку посвященные уже образовали огромное число: все понимали, о ком идет речь. Его имя превратилось в символ поколения, которое восторгалось «Балом вампиров» Полански и фильмами Трюффо, ставшими сенсационными манифестами бунтарского духа нового времени. Непредсказуемая знаменитость, всеобщий любимец, он вскрыл истинную сущность пышных ритуалов показов мод. Вместо величественных, пафосных дефиле Сен-Лорана, напоминающих венчание монарха, царственно ведущего к алтарю новобрачную, появились хулиганские спектакли, которые возвещали об окончании привычного восприятия моды. Теперь по подиуму модели передвигались бегом или вприпрыжку, вовсю веселясь. Пришло время неотразимых шутов, состоявших при дворе короля-чудодея, где вместо напыщенного благоговения царили дружба и обожание. С этого времени любовь к Готье все возрастала.

Итак, первое: в мире моды наконец появился великий реформатор, опрокинувший все догмы. Второе: Жан-Поль Готье не относился к себе всерьез, а это, по всеобщему мнению, редчайшее качество в этой области. «Высокий угловатый человек с белыми волосами, подстриженными ежиком, на минуту выбегает на подиум под горячие аплодисменты зрителей», – восторгалась пресса, сраженная простым отношением модельера к самому себе. На самом деле такое поведение не было ни обдуманным, ни просчитанным. Никакого особенного эффекта он произвести не хотел. Жан-Поль приветствовал зрителей так же, как он делал выкройки, рисовал, пел, танцевал и просто ходил – инстинктивно быстро, легко и весело. Он был быком, по его собственным словам, но быком крылатым. Иногда он выводил за собой на сцену всю команду. Выволакивал под свет прожекторов смущенных портних и осветителей, делая их, против их воли, лицами недели. После этого шоу заканчивалось. Жан-Шарль де Кастельбажак так говорит об особенной легкости характера Готье: «Даже в трудные моменты он излучал радость и был великодушен. Для меня в девяностые годы наступили тяжелые времена, это был очень неблагоприятный период. Такому эксцентрику, как я, имеющему за плечами уже сорок лет работы, трудностей, взлетов и падений, было нелегко пережить это время. Однажды Жан-Поль зашел навестить меня. Он положил руку мне на плечо и сказал: “Популярность придет. Ты снова будешь работать, все вернется сполна”. Это по-настоящему меня тронуло. К тому же он не ошибся, потому что я уже вынашивал идею “Молодых христианок”, которую и осуществил в 1997 году. Я переосмыслил свои правила. А поддержка и философия Жан-Поля придали мне сил. Он вел себя очень доброжелательно, по-братски. Это совершенно уникально в нашей области. Он был единственным, кто подбадривал меня, кто сказал мне: “Держись, все будет хорошо!” Теперь я вижу в этом некое предзнаменование. Он всегда служил фантазии, и он всегда любил делиться. Когда наблюдал, как работает Сен-Лоран, я видел, что страдание у него – часть творческого акта. А он [Готье] всегда стремился к своему горизонту, не мудрствуя, двигаясь легко, без всяких экзистенциальных мучений. Этот образ Жан-Поля, появлявшегося в конце дефиле на сцене бегом, подпрыгивая и восторженно улыбаясь, дает о нем самое полное представление. Его философию можно выразить словами Сервантеса о том, что нельзя терять ребенка в себе».

Детство, проведенное в Аркёй, всегда его вдохновляло. Оттуда родом все его разгулявшиеся матросики, старые безрукие куклы и воришки в розовых пачках… Но время шло вперед: влюбленный Франсис и друг Дональд тоже стали неотъемлемой частью его творческой жизни. Без кипучей энергии, выплескивавшейся в классе или на площадке для игр и объединявшей всю жизнь трех верных друзей, ничего бы не получилось. Они не смогли бы настолько дерзко, самоуверенно, держа руки в карманах, заявиться в строгий и чопорный мир моды. Однако они смело стремились вперед, не тоскуя о прошлом. Эти три Гавроша не стучались, робея, в дверь – они перевернули все вверх дном в этом золотом королевстве. В результате газеты окрестили Готье «ужасным ребенком» моды, вспомнив литературное произведение Кокто[81].

Ему нравится бегать и прыгать, носить свитера в полоску и стричься ежиком, как Тинтин? Он злоупотребляет сладостями, обожает цирк и шутки Тото[82]? Все, что Готье любил делать, тут же превращалось им в символы того мира, в котором игра, воображение и мечта важнее правил и запретов. В его вселенной допускалось почти все, благо родителей никогда не было дома. Так он и жил на самом деле с подросткового возраста, разбалованный обожавшей его взбалмошной бабушкой, мадам Розой, которая учила его, что «вся жизнь впереди». Ее причудливость и своенравность заменили для Жан-Поля авторитет родителей. Влияние неординарной бабушки чувствовалось и в его ранних коллекциях. Его «супергероини», смешные колдуньи, «девушки Джеймса Бонда» в плаще с капюшоном и с автоматом в руках, диско-нимфетки, словно вышедшие из фильма «Бриолин», в брючках из искусственной кожи – все эти мультяшные персонажи, казалось, прерывают связь поколений. Они существовали в стране вечной юности, где старших просто не было, где детство сменяло бесконечное отрочество, потому что им не хотелось взрослеть.

Мода всегда привлекала молодое поколение, но образ «прекрасной мадам», весьма популярный в пятидесятые годы, не утратил своей притягательной силы для покупательниц. У Сен-Лорана предлагались брюки, прозрачные блузы, костюмы и платья для женщин за тридцать – холеных молодых матерей. А платья больших размеров от Анн-Мари Беретта подходили для начального периода беременности, когда покупки еще можно делать, не демонстрируя своего интересного положения. Кастельбажак и Кензо работали для деловых женщин, ведущих активный образ жизни, – будущих жен и матерей. Для женщин, на которых ориентировался Жан-Поль, материнство было еще туманной перспективой, как и профессиональная жизнь, которая могла так и не обрести четких очертаний. Его стиль подходил вечно молодым бунтаркам, ведущим сумасшедший ночной образ жизни, проводящим дни в праздности, поисках приключений и веселья. Придуманный им образ представлял собой лишь предложение «играть в женщину», прикрываясь надежной маской ребенка. Женщины-дети, женщины-клоунессы, женщины-бунтарки… Провокация, иллюзия, постмодерн, но никогда – общепринятая спокойная жизнь. Он обращался к странным, экстравагантным существам, которым еще только предстояло раскрыться полностью. В его женских образах детская незрелость сразу бросалась в глаза. Ирен Сильвани говорила, что Жан-Поль был похож на «того мальчишку, который вечно ставит на уши весь класс».

Непосредственному и эксцентричному стилю его дефиле скоро стали подражать. В эту игру особенно нравилось играть прессе. Он притворяется, «играется» в модельера, нанимает непрофессиональных моделей – мужчин и женщин с улицы, которых отбирают в ходе живых кастингов, где все, включая пожарного и даму сильно за тридцать, имеют равные шансы попасть в шоу… Раз так, редакторам журналов пришла в голову мысль подослать к нему на подиум известнейшего репортера, просто для смеха. Жан-Полю Дюбуа, журналисту, поручили притвориться моделью и стать участником вечернего показа, а потом описать свой опыт в мире моды. Это было журналистское расследование, и так появилась статья от первого лица в стиле «Актюэль». Готье позволил этот эксперимент. Могли бы другие кутюрье пойти на такое, рискуя быть ославленными как дилетанты и самозванцы? Маловероятно. А для него искушение оказалось слишком велико: комичная ситуация, возможность взглянуть с улыбкой на самого себя. «Нечего скрывать!» – эту фразу Жан-Поль мог бы использовать как девиз. Но первое, что стало занимать будущего романиста, это его собственные худые икры. Потому что не складывался образ модели, которому хотел соответствовать Жан-Поль Дюбуа. Его статья получилась забавной хотя бы потому, что этой навязчивой идее посвящены два абзаца! Очевидно, что у него осталось нерадостное впечатление от первого и последнего прохода. Во время примерки неофит не видел ничего, кроме «зеленого трико, плотно обтягивающего эти крабьи лапки». Он объяснил, что симпатичный Жан-Поль придумал для него «чудесные провокационные» костюмы, что красноречиво говорит о его полном невежестве в вопросах моды. Сидя за гримерным столиком, Дюбуа претерпел пытку насильственным изменением внешности. «На затылке у меня был шиньон, – рассказывает он, – волосы покрывал слой лака, лицо – слой пудры. От туши для ресниц щипало глаза, из ушей торчали кисточки для теней, а изо рта – тюбики губной помады». Но работа есть работа. После двух часов изнурительной подготовки тонконогий репортер все же оказался способен описать свои наряды и все, что с ним происходило во время примерки. Безусловно, Жан-Поль на нем оторвался: сорокасантиметровый гульфик, огромные подтяжки, жилет на молнии и трико нежно-зеленого цвета. Между тем во время третьего выхода Дюбуа показал себя почти как профессионал. «На мне был надет адский смокинг и “Перфекто” без рукавов, – пишет он. – Великолепно. Рэмбо на приеме у Рене Коти». «Рэмбо» имел грандиозный успех. Перед тем как очутиться на подиуме под светом прожекторов, он почувствовал похлопывание по плечу, и ему на ухо быстро прошептали: «Идите так, словно вы на улице». Все стало ясно. Во время дефиле было достаточно просто идти, а еще лучше – двигаться так, словно бредешь по улице. Именно на улице Готье черпал вдохновение, там рождались образы будущих коллекций, и его нетрадиционные модели тоже должны были разгуливать по воображаемому асфальту. Это было правдой: чтобы творить, рисовать или выступать на сцене, нужно вступить, широко открыв глаза, в театр улицы.

Образы, теснившиеся у него в голове, новые идеи… Готье жил урбанистической поэзией улиц. «Меня вдохновляют улицы», – читаешь в каждом его интервью. Его наука «шататься по улицам» – street walk – это манифест. Он поднял обыкновенное на необычайно высокий уровень, и никто не видел того, что могли различить в обыденном его глаза. Красные головы Матисса, синие всадники Кандинского – все эти визуальные искажения были ему знакомы. Фаиза, ассистентка, работавшая у него пятнадцать лет, настоящий клон Фриды Кало, пытается объяснить метод восприятия Жан-Поля. Она наблюдала это много раз, но до сих пор эта удивительная техника, отработанная до мелочей, ее восхищает. «Когда Жан-Поль оказывался с нами перед Бобуром[83], глаза его начинали поворачиваться на 180 градусов. Он замечал то, что мы не увидели бы никогда. Из всего множества разноцветных лучей, исходящих от движущейся перед ним толпы, он мог выбрать бегущего мальчика в смешном пальто. А золотой цветочный горшок Рейно[84] у входа в Центр Помпиду его воображение превращало в нечто совершенно иное, например в странный велосипед ярко-красного или розового цвета».

Поп-кастинг

Наименее полезно прожит тот день, который мы провели ни разу не засмеявшись. Шамфор
Жан-Поль имел талант подмечать мельчайшие детали окружающего мира, сканировать жизнь с компьютерной точностью, у него это происходило рефлекторно. Потом, в качестве второго шага, он делал зарисовки движущихся людей, странных женских торсов, лишенных головы, и создавал ситуацию, в которой эти образы оживали, вписывал их в контекст. От сюжета до постановки на сцене был один шаг. Для актрис, участвующих в его маленьких пьесах, он разработал особый метод. Прежде всего, вместо того чтобы просматривать портфолио, он обращался в агентства. Но профессионалы его не интересовали, он хотел сам набирать моделей, устраивая массовые просмотры. Был запущен неправдоподобный проект неподготовленных спонтанных кастингов. Это оказалось решительно ни на что не похоже. Конечно, Готье был готов на все, чтобы обратить на себя внимание. Можно представить, как трясло закрытый чопорный мирок Высокой моды! Он ставил себя выше законов этого мира, отказывался соблюдать общепринятые правила, сворачивал с пути традиции и перекраивал на свой манер существующие каноны красоты. Он не просто не приглашал для участия в своих показах звезд подиума, для этих образчиков элегантности двери его причудливого мира были плотно закрыты. В то время этот скоморох принялся вовсю смущать умы. Он провозгласил: «Существование Красоты так же иллюзорно, как существование Добра или Правды». Выбрасывая на помойку запыленные убеждения прошлых времен, принятые всеми как негласные законы Высокой моды, кроме Сен-Лорана, который первым вывел на подиум темнокожих моделей, он вызывал мир на бой. Для него идеальный нос, прямые светлые волосы, голубые глаза и рост метр семьдесят шесть вовсе не были достаточным основанием для того, чтобы взять модель для показа. Наоборот, тех, кому предстояло демонстрировать его сумасшедшие творения, родившиеся благодаря наблюдению за жизнью города, он искал там же, на городских улицах. Что может быть логичнее! Жан-Поль не имел ничего против избыточного веса, карамельного или черного цвета кожи, маленького роста, накачанных мускулов или курчавой шевелюры. Моложавость, столь популярная в восьмидесятые годы, его нисколько не интересовала. Он искал бодлеровский шарм в людях с прорезанным морщинами лицом и седыми волосами… Следствием этой революции в эстетике оказалось то, что каждый, кто приходил на кастинг, получал равные с остальными шансы поработать у Готье. Так же как и Энди Уорхол, он открывал двери перед никому не известными людьми, обещая им эфемерную славу. «Для своих дефиле профессиональных моделей я тоже приглашаю, – говорил он, желая успокоить ворчунов, – но мне нравятся люди, в которых виден характер, которые двигаются по-другому, как в реальной жизни, естественно. Не существует строгих критериев привлекательности. Все индивидуально. Мне, например, не нравятся носы, выпрямленные у пластического хирурга».

Как назначают встречу у какого-нибудь фонтана те, кто боится потерять друг друга в толпе, или как дают объявление о пропаже любимой кошки, не вернувшейся домой в дождливый день, так же Жан-Поль обращался к людям через газету «Либерасьон», публикуя короткие анонсы, эксцентрические мольбы о помощи. Он словно запечатывал послание в бутылку и пускал ее по волнам в надежде, что она попадется тому, кого он ждал. «Модельер, не подчиняющийся общепринятым стандартам, ищет моделей с нетипичной внешностью. Разбитые физиономии также приветствуются». «Он просто давал в газеты короткие объявления, – говорит Фредерик Лорка, вспоминая об этой охоте за необычными типажами. – И все, кто откликался, приходили на кастинг, потому что, естественно, Жан-Поль хотел сам оценить внешность будущих моделей, не довольствуясь описанием». Он хотел видеть на подиуме реальных людей, настоящих горожан с улицы, а не их имитацию. Как Робер Брессон, который снимал в своих фильмах непрофессиональных актеров, Готье предпочитал иметь дело с совершенно случайными людьми. «Для коллекции “Тату и пирсинг”, моей любимой, искали здоровяков, – рассказывает Фредерик. – На улице Вивьен вытянулась бесконечная очередь из претендентов. Там можно было увидеть кого угодно – скинхедов, постпанков, африканцев с дредами, бородатых индусов. В какой-то момент появились циркачи. Мы сидели за огромным столом, и Жан-Поль любезно попросил их показать какой-нибудь номер. Я не уверена, что все, кто пришел, понимали, что ведется отбор для участия в дефиле. Они показали все, что пришло им в голову. Мы посмотрели выступление жонглера, глотателя огня и акробата. Это могло длиться часами, но Жан-Поль вежливо встречал каждого и наблюдал за его выступлением до самого конца. Это была просто какая-то “Академия звезд”! Мы обожали эту атмосферу, но некоторые журналисты откровенно издевались над такой открытостью». Кастинг для показа мужской коллекции вошел в историю как одно из самых ярких, почти ярмарочных представлений: в тот день около тысячи человек пришли показать, на что они способны!

Но Готье не ограничивался воззваниями к общественности; еще существовал «Палас», где среди безликой толпы ночных бабочек иногда можно было встретить настоящих красавиц с оригинальнейшей внешностью. У «профессора» Фредерик Лорки имелся нюх на них, она также обладала врожденным чувством стиля. Профессии «первооткрыватель моделей» не существует, но она придумала все, что входит в это понятие. Как в свое время Жан-Поль и Франсис сразу выбрали ее, случайно встретив Фредерик в ночном клубе и восхитившись ее необычной внешностью, изящным поворотом головы и элегантностью, ее стилем (она сочетала пиджак от Шанель с кожей и очками Ray Ban и красила губы ярко-алой губной помадой), так и она теперь искала для их талантливой команды никому не известных красавиц. Фредерик внимательно наблюдала за посетителями ночных клубов. Фарида Хельфа обнаружилась в «Мингетт». Марокканка из Лиона, она уехала из провинции и отправилась на поиски счастья в Париж. Она была очень высокой и тонкой, а черные курчавые волосы придавали ей демонический вид. Она говорит о себе, что была «какой угодно, только не интересной». Для нее Париж представлялся местом непрекращающейся вечеринки. «Мы с подружками жили коммуной, – говорит она, поклевывая салат из лангустинов в баре “Рафаэль”. – Мы все выходили из дома вечером, но я, как ни удивительно, чувствовала себя в полной безопасности на ночных парижских улицах. Боялась я как раз днем».

Бесстрашные друзья и подружки интересовались модой и искусством. Полин Лафон, белокурая Бетти Буп[85], дизайнер обуви Кристиан Лабутен и актриса Ева Ионеско… Местом их постоянного обитания был «Палас». «Мы выходили не раньше двух часов ночи, – рассказывает Фарида. – У нас был классный прикид. Мы целыми днями торчали на Центральном блошином рынке, выбирая вещи. Или на рынке Сен-Пьер. Покупали за два с половиной франка ярких расцветок клеенку, из которой делали одежду. Я даже стала манекеном для дизайнеров, которые обожали обряжать меня в то, что придумывали». В то время стиль в одежде был напрямую связан с музыкальными стилями. Фариде и ее приятелям нравились ска, кожаные брюки в обтяжку и аккуратные шляпы «Борсалино». Довольно часто она появлялась на людях в черной кожаной мини-юбке, туфлях на десятисантиметровых каблуках, асимметричном свитере с большим декольте на спине и с ярко-вишневой помадой на губах. Фредерик или, как ее называли, Фредо, зонд Жан-Поля в темных пространствах ночной жизни, однажды увидела Фариду и тут же отправила ее к нему в ателье. Лионке было всего девятнадцать лет. Она была очень напряженна и подозрительна, почти напугана и очень неразговорчива. О молодом модельере Фарида почти ничего не слышала, потому что самыми известными именами на тот момент были «Тьерри Мюглер» и «Клод Монтана». Но она сразу почувствовала «хорошую энергию» и согласилась участвовать в показе. «Но я все-таки не понимала, почему меня выбрали для этой работы, – признается она. – Мне самой казалось, что я совсем не красива».

Она стала членом фантастической команды. Именно Фарида появлялась в Ла Виллет и в зале «Ваграм» в ставших легендарными браслетах из консервных банок, платьях из мусорных мешков и юбках из рафии, как «девушка Джеймса Бонда» в плаще с монашеским капюшоном и с автоматом в руках. Она вызывала восторг у публики. Между делом Фарида очаровала Аззедина Алайю, малорослого дизайнера, чьи наряды для русалок[86] она позже прославит. Когда сравнивает Аззедина и Жан-Поля, первое, о чем она вспоминает, это быстрота и порывистость Готье: «Примерки у Аззедина могли длиться часами. А у Жан-Поля – тик-так, и все! Репетиция за час до показа – и хватит! Надо сказать, что ему везло. Все, что он делал, совершалось с быстротой молнии. Модели выходили на подиум с кастрюлями на голове, а на следующий день все женщины хотели купить такие шляпы! И он всегда был мил и любезен и держался посреди всего этого милого хаоса очень твердо». Из рук Жан-Поля Фарида перешла в объятия другого художника. Жан-Поль Гуд, король графики восьмидесятых, разделял с Готье любовь к другим культурам, народам далеких стран и к эклектике. Он был режиссером, публицистом и фотографом, о нем писали все журналы. Из Фариды он сделал легенду восьмидесятых. Ее изящные позы, ее пышные волосы, которые она стала стричь очень коротко, матовая кожа и тонкие черты можно было увидеть на страницах любого глянцевого журнала. Знаменитость, созданную Гудом, прославлял и Аззедин, благодушный тунисец, обожавший арабскую Белоснежку. «Тогда слово “арабка”, beure[87], не использовалось, – говорит Фарида. – Так говорили только мы сами между собой. В обиход оно вошло два года спустя, после того как Арлем Дезир[88] основал движение “SOS Rasism” и в ход пустили слоган “Не тронь моего приятеля”».

Готье оказался в самой гуще знаменательных событий. Антирасизм и нонконформизм шли рука об руку. Стала знаменитой Грейс Джонс, в моду вошла бисексуальность, трансвеститы были необычайно популярны, Клаус Номи пел гомосексуальный блюз. Действовал негласный закон, запрещавший осуждать других. Все имели право на всё, слово «толерантность» вошло в правительственную лексику, и была объявлена война стереотипам. В показах коллекций Готье вместе с Фаридой участвовали Эдвиж, белокурая королева панков, Эжени Вансен, высоченная русская с молочно-белой кожей, Фредо, перебежчица от Шанель, Клодия Хьюидобро и Кристин Бергстрем. Все было возможно. В мире моды наступила новая жизнь, и теперь модельерам требовалось смешивать стили, формы и материалы, нарушать стандарты и отдаваться на волю фантазии. Кристин, уроженку Швеции, привели в Париж любовь и желание сбежать от унылой учебы в Стокгольме. Жан-Поль заметил ее в 1983 году в салоне одних молодых стилистов. Все смотрели только на нее. Она поражала высоким ростом и ослепительной красотой. Эта скандинавская сирена укладывала свои длинные волосы, обесцвеченные до снежной белизны, в высокую прическу, носила платья а-ля Рита Хейворт и туфли на пятнадцатисантиметровых каблуках. У них с Жан-Полем моментально возникла взаимная симпатия. «Он уже был известен, и мне очень польстило его предложение работать вместе, – говорит Кристин. – В то время я была подопытным кроликом у Монтана. Он все примерял на меня, и мой рабочий день длился двадцать часов. Тогда Жан-Поль не носил еще знаменитую стрижку “ежик”, высокий и красивый, он все время улыбался. Я обожала все, с ним связанное. Он был просто классный!»

Яркая восторженная Кристин стала самой активной участницей команды Готье. Десять лет подряд она участвовала в каждом его шоу. «Я это обожала, то, что на жаргоне называлось “look”, – рассказывает она. – Перед дефиле проходили три бессонные ночи, когда все наряды и аксессуары окончательно подгоняются под моделей. В отличие от других, Жан-Поль никогда долго не бился над решением творческих вопросов, ничто его не сдерживало и не тормозило. Он быстро находил любое решение. Если какой-то аксессуар не подходил к наряду, то он, вместо того чтобы размышлять часами, просто переходил к работе над другим туалетом, и решение само собой приходило немного позже. Его отличали энергия и нечеловеческая работоспособность. С пяти утра он часами стоял в одной позе, на коленях перед моделями, и тем не менее находил в себе силы поднять голову, заглянуть в глаза и участливо спросить: “Девочки, вы не устали?” Мы, конечно, с ног валились от усталости, но стыдились в этом признаться. Такому чудному человеку, как Жан-Поль, хочется во всем угодить». Показы Монтана сопровождались полным беспорядком, у Кензо они превращались в праздник, там шампанское лилось рекой даже на подиуме, а Готье умел заставить всех работать с таким рвением, какого никто сам от себя не ожидал. Париж все больше открывался перед шведской моделью. Показы в Зимнем цирке, на площади Тампль, в музее Карусель… «Там была удивительная атмосфера, – продолжает Кристин. – Все дурачились и веселились как дети. Однажды на подиуме соорудили небольшие люки, и во время шоу манекенщицы появлялись оттуда как распускающиеся бутоны. Или он просил нас кружиться вокруг собственной оси в монашеских одеждах. А еще был показ, когда мы шли по склону с искусственным снегом, и в шоу участвовала Бьорк, одетая как эскимосская рок-звезда. Все будто находились в стране мечтаний и снов. Сделать работу игрой – это и есть настоящий стиль Готье».

Образ Кристин – это пин-ап китч, игривая сексуальность и глянец. У Жан-Поля она выступала в роли полуобнаженных леди-вамп. На ней первой появился телесного цвета шелковый корсет со шнуровкой, который надо было подгонять очень точно по фигуре. В день примерки Жан-Поль, оглядывая свою сладострастную валькирию, перетянутую шнурами, шутливо заметил: «Раньше ты походила на скандинавского лосося, но теперь перед нами, кажется, шведская колбаса!» Прошло еще два показа, и вот Кристин появилась на подиуме в совершенно прозрачном сетчатом платье с вышитым лоскутом из черного кружева на месте лобка. Оно вызвало настоящий шок. Это бунюэлевское платье стало сенсацией, оно надолго запомнилось публике, испытавшей во время показа неожиданную эротическую встряску. Потом его демонстрировала также Наоми Кэмпбелл. В другой раз Кристин вышла в одних прозрачных стрингах. Она становилась секс-символом каждого дефиле, в котором участвовала, и это в конце концов заставило ее мужа поинтересоваться: «Послушай, у Готье работают больше сорока девушек, так почему именно ты всегда появляешься в голом виде?»

Жан-Полю никто не говорил «нет». Когда требовалось импровизировать, Кристин оказывалась в первых рядах. Она изображала уборщицу во время показа коллекции «Консьержка». А вот Фарида отказывалась разыгрывать театральные этюды. Она всегда просто шла вперед по подиуму и только впоследствии осознала, что это занятие ее очень нервировало и мучило. «Я сейчас думаю, что всегда ненавидела эту работу, – говорит она тридцать лет спустя. – Страх был слишком силен, я всегда очень боялась». Жан-Поль уважал ее природную закрытость и сдержанность. Она вдохновляла его, лаская глаз. Он обожал эту по-кошачьи грациозную девушку с робкой улыбкой и большими грустными глазами. В ее честь он придумал выход Амида, прекрасно сложенного арабского юноши, который появлялся на подиуме в цепях, с гильотинным затвором на шее, на котором красовалась надпись «Фариде до конца дней». Кристин же, наоборот, обожала разыгрывать представления и демонстрировать себя на показах Жан-Поля, которому всегда было не занимать выдумок и фантазии. «Дефиле “Махараджи” содержало много неожиданностей, – вспоминает Кристин. – А татуаж! Татуировки были точь-в-точь как носила тогда модная молодежь! Я сохранила на память пригласительный билет с портретом Джонни Роттена. А вот показ “Рабби-шик” стал настоящим безумием. Помню, что он делал разные отсылки к Талмуду, а его полное имя, Жан-Поль Готье, было написано на древнееврейском языке!»

Жан-Поль щедро оставлял каждой модели по наряду из коллекции после каждого премьерного показа. Кристин сохранила майку из коллекции «Тату», сапоги и широкий белоснежный плащ из русской коллекции, а также бюстье с конусообразными чашками. «Эти острые выступы – его фирменный знак, – отмечает она. – В то время он украшал этим элементом все: блузки, свитера, жилеты, блейзеры». В шкафу у Фариды остались пачка и кожаная куртка Perfecto, в которых она дефилировала во время дневного показа в квартале Ле-Аль, и мини-юбка из бархатной ткани, имитирующей коровью шкуру, с которой она и сегодня не может расстаться. «Он способствовал полной перемене в эстетике общества, – утверждает Фарида. – Он предложил другие каноны физической привлекательности, и фотографии работавших у него девушек, которых раньше называли бы некрасивыми, заполнили модные журналы. Жан-Поль так и говорил: “Некрасивых людей нет, все прекрасны”». Маленькими штрихами его музы постепенно дорисовывают портрет этого пигмалиона-фокусника. «Он был скромным, довольно сдержанным, – продолжает Фарида. – Его буйная фантазия проявлялась только в работе. Он не пил, не курил, почти никуда не ходил по вечерам. Он вел почти монашескую жизнь. Благородство и великодушие, присущие ему, редко встретишь у людей этой профессии. Он называл себя стилистом, хотя был мастером, кутюрье, и это тоже говорило о его необычайной скромности. Интерес к окружающему миру, увлеченность людьми и заботливое отношение к другим были ему присущи именно потому, что он так просто относился к себе самому. Я никогда не видела, чтобы он хвастал или вел себя высокомерно. Он очень мало думал о себе. Во время примерок он все время очень пекся о том, чтобы нам было удобно в его нарядах, и постоянно поддерживал с моделями диалог, внимательно прислушиваясь к их мнению».

Деликатный, сочувственный, но скрытный и очень сдержанный… Когда занавес поднимался, режиссер испытывал большое напряжение. Модели теряли его из виду. Они замечали, что перед шоу и после показа он впадал в эйфорическое состояние, но когда наступал самый важный момент, никто не мог сказать, в каком настроении Жан-Поль. Он был сконцентрирован, напряжен и погружен в себя. Кристин вспоминает, как после дефиле они обедали в ближайшем бистро и все, очень устав за вечер, набрасывались на еду. Им было важно просто «побыть вместе», а не пустословить. Что еще они могли сказать друг другу после того, как четыре или пять ночей без сна готовились к показу? Но однажды Жан-Поль сделал Кристин несравненный подарок. Коллекция «Конструктивизм», показ которой проходил в Зимнем цирке, вызвала всеобщий восторг. Аплодисменты. Свет прожекторов. Все камеры нацелены на Готье. Он всех приветствует, разговаривает со зрителями, отвечает журналистам. Этот ритуал мог длиться около часа. Между тем матери Кристин очень хотелось познакомиться с кутюрье. Ее звали Роз-Мари, и она работала у Кардена моделью, когда Жан-Поль только начинал свой творческий путь. Она скромно поднялась на сцену. Он тут же узнал Роз-Мари, повернулся к ее копии, стоящей рядом, и громко произнес: «Ваша дочь – лучшая!» Мать и дочь покинули цирк с ощущением восторга в душе. «В этом весь Жан-Поль, – заключает Кристин. – Несмотря на напряжение и усталость, он думает о других. Он знает, что значит мать и то, что нужно ей сказать. Остальное болтовня».

Вокруг показов Готье всегда поднималась такая шумиха, что некоторые топ-модели, которые не прошли кастинг, пытались самоуверенно проникнуть к нему сами. Карла Бруни, переживавшая в 1995 году расцвет славы, не могла похвастать только одним – участием в показах Готье. Она узнала, что он ищет рыжеволосых моделей. Хитроумная красавица с золотисто-каштановыми кудрями, не смущаясь, отправилась на кастинг вместе с сотней неизвестных манекенщиц и уверенно ждала своей очереди, не сомневаясь, что ее выберут. Два часа спустя модельер сдался: «Я ее узнал и не смог сказать, что она не подходит. Это была безвыходная ситуация, немного деликатная… Я не мог поступить иначе». Мнимая непрофессионалка была принята. Она стала его преданной поклонницей и тринадцать лет спустя, выходя замуж за Николя Саркози, блистала на свадебном вечере в длинном белом платье со знаком JPG. «А я об этом не знал, – признается бесхитростный модельер. – Она просто пошла в магазин “Эрмес” и купила мое платье. Вот и все».

Рост метр восемьдесят, густые длинные русые волосы, опаловые глаза и полные губы. Как у Беатрис Далль[89]… Похожая на мальчика Клодия Хьюидобро была известнейшей топ-моделью восьмидесятых и девяностых годов. Многочисленные видео Мондино прославили ее неотразимую сексуальность: она напоминала одновременно шикарную бразильянку и распущенную жительницу Лондона. Она уже пользовалась известностью, когда вошла в число первых сильных увлечений Жан-Поля. Она работала над своей последней выставкой: дадаистские коллажи с использованием женских торсов, которые непременно понравились бы Дали. Дочь архитектора, она работала в Музее искусств и ремесел, и, скорее всего, ее ждала карьера художницы. Но в агентстве «Сити» быстро разглядели ее способности. «В этом агентстве работали люди, которые искали моделей со странным лицом, – говорит Клодия. – Я выглядела нетипично, мою внешность сложно было назвать гламурной». Так она попала в это сумасшедшее племя. На первом же собеседовании агент заставлял ее повторять одно и то же много раз: ей предстояло встретиться с Готье, который тогда считался Миком Джаггером мира моды. Дело было серьезное. Он придумал для нее особенный стиль интеллектуальной вамп – длинный плащ, черные чулки в сетку, умопомрачительной высоты каблуки – и объяснил, как следует двигаться. На следующий день, когда она на самом деле встретилась со знаменитым потрясателем устоев, все пошло совершенно не так, как предполагал агент. Она сняла туфли, и Готье попросил ее «немного походить». Она прошлась из стороны в сторону, и он сказал: «Хорошо, ты участвуешь в следующем показе».

Он оказался прагматичнее, добродушнее и проще, чем полагали в агентстве «Сити». Клодия не предполагала, что уже в конце своего первого дефиле она станет звездой. Она выходила на подиум с шиньоном высотой тридцать сантиметров и в узком обтягивающем платье из черного шелка с коническими чашками лифа, сквозь которое проглядывали черные кружевные трусики… Она и вообразить себе не могла, что, когда до начала шоу останется пятнадцать минут, Жан-Поль попросит ее взять в руку бокал с шампанским и, делая вид, что она пьяна, двигаться по подиуму, немного качаясь (это в ее-то платье в облипку)! А Инес де ла Фрессанж, тоже якобы нетрезвой, предстояло время от времени чокаться с ней.

«Это была полная импровизация, – вспоминает Клодия. – Он просил нас разыгрывать какие-то сценки и даже иногда давал на бегу короткий текст, который следовало заучить. В то время я работала также у японцев. В “Комм де Гарсон” работу начинали в пять часов утра и репетировали каждый выход по три раза. А Жан-Поль буквально выталкивал нас на подиум, наспех давая последние указания». В Зимнем цирке во время показа коллекции «Нескромное обаяние буржуазии» она держалась прямо и чопорно, а другая модель метелочкой из перьев смахивала пыль с рояля, стоящего за спиной Клодии. В Большом зале в Ла Виллет на фоне фантастической обстановки, заставляющей вспомнить романы Жюля Верна, Клодию и пятьдесят остальных девушек поднимали над залом на огромных платформах. Техники были в полном изумлении. «Однажды мне предстояло закрывать показ традиционным выходом в платье невесты, – продолжает Клодия. – Конечно, мне следовало знать, что у Жан-Поля свадебная символика окажется не совсем обычной». И в самом деле, фата из газовой ткани была бесконечной, она обволакивала десять очаровательных мальчиков, выполнявших роль шаферов невесты. Клодия начала неуверенно двигаться вперед и опрокинула декорацию. Мальчишка и сорванец в душе, Готье обожал скандалы и озорные розыгрыши. Ему нравилось стирать грань между прекрасным и безобразным, осмеивать стереотипы, нарушать все правила подбора моделей, превращать подиум в театральные подмостки. Во время его показов выступали рок-группы, исполнители госпелов и безумные чтецы, но и этого ему было мало. Ему все время требовалось балансировать на грани скандала, он не боялся ошибиться, смело позволял себе промахи и неточности. Он наслаждался жизнью открыто и не таясь, как сдерживающий смех на уроке хулиганистый мальчишка, рассовывающий по карманам петарды и рогатки.

Промопоказы для избранных становились поводом для особенно комичных розыгрышей. Например, однажды Катрин Лардер из «Мари Клэр» увидела на соседнем стуле табличку с именем гостя: «Ее величество Елизавета Вторая, королева Великобритании». Затаив дыхание, она ждала начала дефиле, а место рядом заняла ярко накрашенная актриса-двойник в шляпке. Готье любил такие грубоватые шутки. Ален Паккади, журналист, пишущий о ночной жизни, постоянно появлялся в самый последний момент перед началом шоу и, не найдя свободного места, присаживался на колени к какой-нибудь возмущенной гостье. Наследник аристократических традиций от-кутюр, Ив Сен-Лоран никогда не позволял себе стать жертвой шуточек авангарда. Молоденькие легкомысленные модельеры нового толка раздражали его безмерно. Одного взгляда на названия коллекций достаточно, чтобы понять разницу. В период между 1980 и 1982 годами, в то время как на авеню Марсо воздавали честь Дягилеву, Пикассо и Шекспиру, в Ла Виллет прославляли агента «007», Барбес[90] и хай-тек. Два мировоззрения, два совершенно разных видения моды. «Маленький принц» любовно слагал ностальгическую элегию и украшал пантеон своих кумиров. «Хулиган» с головой погрузился в искусство провокации, он стремился, дурачась, приблизить будущее, где царило бы смешение культурных канонов всех времен и народов.

Последний раз Ив Сен-Лоран попытался восстать в беседе с Франсуазой Саган, напечатанной в журнале «Элль», который служил ему мостиком, помогающим переходить через лужу современной культуры. Он рассуждал разгневанно и едко, ни разу не упомянув имени Готье, но красноречиво описав его работу в своей обличительной речи. «Мода сейчас превратилась просто в балаган, – сказал он автору романа “Любите ли вы Брамса?”. – Показы проводятся на эстраде, с музыкантами, микрофонами, фокусами и фейерверками. Все это нужно в первую очередь для того, чтобы эпатировать публику, произвести дешевый эффект. Это больше не кутюр, не Высокая мода, это представление. Отношения кутюрье между собой и с клиентами – театральны и экзальтированны. Как следствие, новые имена появляются пачками, они парят в воздухе как монгольфьеры или как мыльные пузыри. А через год они лопаются, и их заменяют другие».

Этот образ, как и все остальное, Сен-Лоран выбрал не случайно. Воздушный шар поднимается в воздух и раздувается. Это очень яркое сравнение. Оно вызывало у слушателя ассоциацию с безрассудством выскочек, хвастающих дерзостью устремлений – кто может достичь небес! – и подразумевало их свободный полет по воле ветров или взрыв в разгар полета. Но на тот момент, если продолжать ассоциативный ряд, в паруса модельеров, создающих коллекции класса прет-а-порте, дул попутный ветер. Но конец восьмидесятых показал, что маэстро с авеню Марсо был прав. Прогноз обещал бурю. Воздушные шары сдувались. Из тех молодых модельеров, чьи имена гремели в начале десятилетия, в памяти остались лишь четверо или пятеро. Кто помнит сейчас о Кристофе Лебуре, Попи Морени, Эммануэле Кане, Жаке Одибере и Анн-Мари Беретта? Поколение бунтовщиков, кипящий авангард – никто из них долго не продержался. А вот дирижабль Готье идти на посадку не собирался.

Под копирку

Жизнь – это костюм. Если она запылится, то мы отдаем ее в чистку, если продырявится – штопаем. Каждый следит за своим костюмом как может. Оноре де Бальзак
Небольшой, с блеском хромированных деталей интерьера кабинет на улице Риволи… Программный директор парижского Музея моды Оливье Сайяр рассуждает о необыкновенно долгой жизни стиля Готье: «В истории современной моды очень трудно найти примеры такого органичного отражения в творчестве одного модельера текущих социальных изменений, уличного костюма, новых идеалов, витающих в воздухе модных тенденций, благоприятных личных обстоятельств и удачи одновременно. Если так длится десять лет, это достигается шлифовкой стиля, двадцать лет – это уже очень ловкий трюк, проявление настоящей силы, а тридцать лет, как у Готье, – это просто подвиг, невероятный пример упорства и стойкости. С 1970 по 1990 год: двадцать лет плодотворного творчества – это просто уникально!» Оливье встал на ноги в Париже в конце восьмидесятых, он вспоминает: «В то время ни один журналист не пропускал его дефиле. Его коллекции всегда соответствовали ожиданиям. Каждый видел именно то, что хотел видеть, и все остальное уже казалось совершенно неинтересным. Это была таинственная игра с модой, когда идеи, уже витающие в воздухе, во время удивительного, захватывающего представления вдруг воплощаются во что-то совершенно неожиданное».

Залы всегда были полны возбужденных зрителей, жаждущих пережить эмоциональное потрясение от происходящего на подиуме. Одна только сцена с кружащимися вокруг своей оси «монахинями» во время показа в Ла Виллет могла навлечь на него гнев и порицание общества. Его попросили объясниться, и простодушие и искренность Готье погасили уже начинавший разгораться скандал. В мае 1990 года, отвечая на вопрос журнала «Элль», нарочно ли он устроил провокацию, Жан-Поль откровенно ответил: «Нет, я был воспитан в католической вере, но еще ребенком начал молиться на свой лад: “Дорогой Господь, у меня нет сегодня времени, я, конечно, думаю о Вас, но сейчас мне очень хочется спать”. Когда узнал, что Санта-Клауса не существует, я заодно усомнился и в существовании Бога… Я бы очень хотел составить своеобразный свод религий, взяв только хорошее из каждой: католицизм без инквизиции, Коран без чадры…» Потом возникли его арабские куколки, талмудисты-шик, светящиеся Шивы. У него появились робкие последователи, но он был пионером на этом пути, дерзким первооткрывателем. «Он всегда предвосхищал появление новых направлений, – подчеркивает Оливье Сайяр. – Он осмеливался сделать первый шаг, он шокировал, предлагал скандальные идеи и смешение жанров. Шанель и Сен-Лоран уже ввели элементы мужской одежды в женский гардероб. А он стал первым, кто сделал следующий шаг и предложил юношам немного феминизироваться. Он изменил господствующий стиль одежды и пропагандировал унисекс, к примеру, во время той акции в пабе, когда правой половине лица модели Клодии Хьюидобро с помощью грима были приданы черты юноши. Когда в 1984 году он предложил “гардероб на двоих”, стало понятно, что он думает о бисексуальности, о сексуальной амбивалентности, которая будет править бал в обществе в грядущие десятилетия».

Возможно, давали себя знать гены Бабули Гаррабе, медсестры-массажистки, которая притворялась гипнотизером и медиумом? Наследственность Готье помогала ему раньше других улавливать все флюиды, витающие в воздухе. Он одновременно обгонял вас и шел с вами в ногу. Он был и барометром, и гуру своей эпохи, каждый раз вызывая потрясение своими новыми идеями, которые удивительным образом всего на полшага опережали развитие уличной моды, смело захватывавшей города. Когда появилась коллекция «Тату и пирсинг», юные образчики новой моды еще не добрались до квартала Ле-Аль. «Я увидел их в Лондоне, на Трафальгарской площади собралось около сотни молодых людей с татуировками и пирсингом. Зрелище было просто завораживающее. Я тут же зарисовал эту компанию», – рассказывает воодушевленный художник. Мода – это созревший плод. Перезрелый плод несъедобен, а когда он зелен, никто на него не смотрит. Жан-Поль готовил этот продукт «аль денте». Он был живой копиркой новых тенденций. «Он делал очень важные вещи, которых никто не делал очень долгое время, – рассуждает Оливье Сайяр. – Оглядываясь назад, можно сказать, что из генерации дизайнеров, поднявшихся на волне прет-а-порте, он единственный остался в истории моды. Почему? Потому что само это движение зачахло, сошло на нет, а творческий полет возносил его на такую высоту, какая доступна только модельерам от-кутюр».

Сам себе учитель, он воспитывал в себе зоркость уличного наблюдателя, а затем оценивал с точки зрения человека моды то, что видел. Он доказал, что можно сделать новое из старого, мужское из женского, соединить короткое с длинным, верх и низ, красновато-коричневый и лазурно-голубой. Смешение стилей, форм, вкусов, желаний и полов… Он учил страсти, новому языку, новым способам борьбы с предрассудками и новым манерам, которые его последователи тут же старались повторить. Оливье Сайяр вспоминает: «На следующий день после дефиле, когда еще, конечно, показанные наряды было нереально купить, в коридорах редакций модных журналов встречались люди, которые подгоняли свою одежду под увиденные модели: они делали складки на рукавах или заворачивали их выше локтя. Это было удивительно».

Готье популяризировал моду, демократизировал показы, и он спровоцировал настоящую одежную лихорадку. Блошиный рынок Сент-Уэн, рынок Сен-Пьер, уличные магазинчики трещали по швам от толп модников, которые желали немедленно готьеризироваться. Все блошиные рынки, магазины подержанных вещей и содержимое собственных шкафов перетрясались и переворачивались в поисках подходящих винтажных вещей – платья от Куррежа, залежавшегося на полках в Клинанкуре, военной куртки или бабушкиной юбки, которые нужно было привести в порядок и немного переделать по методу Готье. Молодежь твердо усвоила основные схемы: из консервной банки можно сделать браслет, из чашки – подвеску, кеды не надо зашнуровывать, мятая мужская куртка с оторванными рукавами – сумасшедший шик! «Либерасьон» даже опубликовала краткую памятку для шустрых модников. Четыре рисунка показывали, как быстро перешить и обновить старые вещи, чтобы в общих чертах получить «стиль JPG». Первый пример: взять дедушкин костюм, отрезать рукава у пиджака, пришить вместо воротника полоску черного трикотажа и скрепить костюм на талии английскими булавками. Второй сценарий: найти на чердаке старую юбку, собрать ее на резинку снизу, вывернуть наизнанку и подшить на уровне пояса – получится суперская мини-юбка в форме шара, похожая на чайную грелку. Вариант третий: укоротить майку обыкновенными ножницами так, чтобы нижний край не закрывал пупок. Совет четвертый: взять корсет «Playtex» 1959 года, как у Бабули, покрасить его в нежно-зеленый цвет и вышить темно-зелеными нитками узор в виде раковин на бюстгальтере, чтобы получился знаменитый «corset touch»[91]. Последняя, самая простая уловка состояла в том, чтобы надевать колготки в сетку после того, как на ноги будут надеты туфли-лодочки.

«Трехкопеечный» стиль Готье становился популярным. В школах, ночных клубах, на улице можно было встретить все больше людей, одевающихся именно так. Тем не менее существовало направление, подвластное только ему: небрежный игривый стиль upside-down[92], который всегда очень точно отражал современные тенденции. Сен-Лоран все-таки ошибался. Наряды от Готье были не так уж далеки от стиля одежды на каждый день, их покупали, имитировали, фотографировали и экспортировали. Настало время задуматься и о мужчинах, этих всеми забытых, игнорируемых созданиях, этих гадких утятах. Он хотел предложить этим бесприютным, не имеющим стиля и положения существам «Лебединое озеро». Как ему в голову пришла эта идея? Он просто внимательно наблюдал за жизнью вокруг, как всегда. «Он всегда говорил: “Когда я листаю журналы, у меня не возникает желания купить ничего из того, что они предлагают”, – вспоминает Фредерик Лорка. – Жан-Поль потрошил блошиные рынки в Париже и Лондоне, но банальность продукции прет-а-порте для мужчин его просто ужасала. Он ненавидел обычные магазины мужской одежды».

В 1983 году тридцатилетний мужчина еще не был ни «бобо», ни «убер»[93], ни метросексуалом. Его просто-напросто не существовало. Неизвестный солдат. В каталогах заказов по почте отводилось четыре страницы для слащавой рекламы семейных трусов, бумазейных пижам, синих тренировочных штанов и лыжных комбинезонов цвета тыквы. Было очевидно, что жены делали заказы, совершенно не интересуясь мнением супругов. Что касается корпоративного коктейля, свадьбы или крестин, то есть тяжелого случая, этим занимались Диор, Карден и Сен-Лоран. Затянутый в костюм-тройку, облагороженный белой или нежно-голубой сорочкой, мужчина мог проявить фантазию только в выборе галстука, и он надевал изделие дома «Эрмес» с орнаментом в виде лошадок. Иными словами, для моды современный мужчина был человеком-невидимкой.

Как всегда, подиуму помогла улица, поделившись парой-тройкой идей из неистощимых кладовых воображения своих обитателей. Молодежь сбивалась в стайки. Старое племя хиппи вновь ожило, Траволтабойз щеголяли в поношенных бархатных костюмах, постпанки таки сняли свои куртки-авиатор. В этом хаосе ближе всего к стилю Готье казались андрогинные готы. Юноши носили длинную асимметричную челку, подражая солисту группы «The Cure». Девушки предпочитали короткие стрижки «под мальчика» с торчащими волосами. Цвет? Кровавый, апельсиновый, белоснежный… Лица бледные, глаза и губы подведены черным, на тонких фигурах – рубашки-балахоны. Мотоциклетные ботинки, много сережек в ушах – и вот перед вами порождение фильма Бенекса «Дива», группа «Indochine», провозглашающая манифест андрогинности. Вот баллада Николя Сиркиса, их лидера, воспевающая сексуальный нейтралитет, амбивалентность пола и новый стиль жизни, которую вела молодежь: «Я не хочу видеть ее обнаженной, но я люблю эту девушку с длинными волосами и этого мальчика, который смог бы сказать “нет”. Руки переплетаются. Мужественная девочка и женственный мальчик».

Жанровый переворот ясно показывал, что традиционные модели соблазнения больше не работают. Подчеркивать мужественность или выставлять напоказ свои прелести стало считаться смешным и старомодным, новое поколение, поклоняющееся нечетким формам, действовало намеками. Тридцать лет спустя, в 2008 году, Готье снова вспомнит стиль «унисекс из Индокитая» и включит его элементы в рекламный клип своего парфюма «Ma dame». Эта дань его молодости, легкий поклон в сторону андрогинного стиля готов и интуитивное понимание, что философия движения панк возродится? Всё так. Для рекламы «Ma dame» Готье выбрал похожую на знаменитую солистку группы «Блонди» топ-модель Агнесс Дейн: обесцвеченные волосы, стрижка под мальчика, худощавая фигура и дерзкое высокомерное выражение лица… Широкое распространение стиля унисекс позволяло бесконечно экспериментировать с одеждой. Жан-Поль погрузился с головой в этот процесс, он мог сколько угодно забавляться, используя статус модельера-звезды и не скрывая своей сексуальной ориентации. Он это делал без малейшего жеманства, с удивительной естественностью. Он не рисковал тем, что из официальных хроник исчезнет его имя, потому что оно там и не упоминалось. Да и в свет он почти не выходил, предпочитая регулярно появляться в клубах для геев вместе со своим любимым другом и партнером Франсисом Менужем. То, что казалось препятствием, стало преимуществом. Быть геем вошло в моду, появились на свет гей-парады и укрепились позиции левых. Жан-Поль нигде не заявлял о том, что не похож на других: он просто так жил и действовал. Те, кто сталкивался с ним в профессиональной сфере, сразу понимали, что Готье и Франсис – активная пара. Их первое ателье – целый этаж в великолепном здании восемнадцатого века на острове Сент-Луи – походило на пещеру Али-Бабы. «Это гигантское помещение сдавалось почти даром, – признается Жан-Поль. – Никто не хотел там располагаться из-за шума машин, въезжающих на паркинг». Каждого входящего встречали музыкальный автомат и бильярд, освещенные психоделическим светом странных люстр, дальше стояли строем игровые автоматы. Посреди суеты и движения, постоянно приходящих и уходящих людей можно было заметить темноволосого господина со строгой бородкой, в пиджачной паре, совершенно равнодушного к рок-н-ролльной обстановке, его окружавшей. Этот двойник Мориса Бежара[94] весьма эффективно занимался финансовой отчетностью двух молодых предпринимателей. Это был отец Франсиса.

Журнал «Мари Клэр» питал к ним слабость. Главный редактор издания Катрин Лардер первой описала стиль Готье и расшифровала на страницах журнала его грамматику, лексику и речь. «Жан-Поль и Франсис были парой необычных молодых людей, которые прекрасно дополняли друг друга, – рассказывает она. – Наделенные незаурядным умом, художники, они по-разному видели мир. И это было большим плюсом их как пары, потому что ни один из них не являлся слепком другого, каждый был уникален. Менуж до этого учился на юриста, и из них двоих только его отличали педантичность и дотошность. Они постоянно заботились друг о друге и всегда любили посмеяться и позубоскалить, этот дух озорства проявлялся и в стиле Жан-Поля. Забавные шалуны, но очень профессиональные и умные, они всегда знали, чего хотят. А хотели они всего, кроме дилетантства!» Когда их попросили привезти в редакцию «Мари Клэр» образцы моделей одежды для фотосессии, Франсис прикатил туда на роликовых коньках. Тогда роликами не увлекались массово, и его появление произвело яркое впечатление. Поскольку все производилось вручную, с малыми вложениями и огромной фантазией, первые фотосессии из соображений экономии делались самим Франсисом. Кристин Бергстрем, которая часто служила моделью для этих съемок, вспоминает: «Они были совсем непохожи, эти двое. Франсис мог быть очень ироничным и смешным, много шутил, но он не был так открыт людям, как Жан-Поль. Когда он фотографировал меня, у него всегда был насмешливый и хитрый взгляд, как у старого лиса».

В то время пара быстро шла к признанию. Но Ив Сен-Лоран и Пьер Берже принадлежали к другому поколению. Они вызывали уважение, обладали связями и властью. Они не хотели продвигать наших голубков. На них самих взирали отстраненно, почти со страхом, их ставили в один ряд с архивами великих писателей, в крайнем случае, воспринимали как музейные экспонаты. А Жан-Полю и Франсису было всего лишь по двадцать семь лет. Они сформировались в современном, лишенном комплексов Париже, где царила полная свобода. Гомосексуальные пары наводняли Ле-Аль, «Queen au Sept» и ночами разгуливали по столице. Ничего изнеженного в этих двоих не было. Ни преувеличенной страсти, ни показухи, их сексуальные отношения не вызывали никакой реакции. Колин МакДауэлл, ведущий колонки моды в «Санди таймс», тем не менее отметил, что Жан-Поль нарушил табу, признав свою гомосексуальность. Прежде это считалось нормой в мире Высокой моды – причем только в мире Высокой моды, где гетеросексуальные пары были редкостью, – однако об этом было принято молчать, скрывать очевидное и все отрицать.

Все знали о связях Кристиана Диора, но об этом не говорили вслух. То же самое относится и к Карлу Лагерфельду, Джорджо Армани, Джанни Версаче и Валентино. Существовал негласный закон молчания, и журналисты его уважали. Катрин Лардер, которая довольно быстро стала подругой Жан-Поля, описывает его как очаровательного молодого человека, очень сдержанного, хорошо воспитанного, лишенного какого бы то ни было жеманства. «Его гомосексуальность была совершенно не очевидна», – добавляет она. А Фарида сразу же поняла, что двух обворожительных молодых модельеров связывают любовные отношения. «Но они ничего не афишировали, – утверждает она. – Никакой показухи». И все же это была история любви, которая длилась пятнадцать лет… пока смерть их не разлучила.

Килт, или Двойная клетка

В обществе существует запрет на феминизацию мужского костюма. Ролан Барт
«Нескромное обаяние Жан-Поля» потрясло современную моду. Стиль, который он придумал – его знаменитый гениальный look, – заключал в себе двойственный смысл. Полосатая матросская майка, как у главного героя фильма Фассбиндера «Керель», стала довольно ярким символом. Стрижка «ежик» и обесцвеченные волосы подчеркивали гей-стилистику. Дополнявший этот образ килт, так сказать, ставил жирную точку. В тот год Франсуа Миттеран устроил в Елисейском дворце прием для парижских дизайнеров и модельеров. «Это хулиган Франсис пошел туда в юбке, а не я, – рассказывает Жан-Поль. – Как раз перед нами вошел Луи Ферро, и президент приветствовал его, а потом шепнул: “Я часто ношу ваши галстуки”. Когда подошла наша очередь, мы точно знали: он не скажет, что носит наши килты!» Готье in and out был всегда такой, какой он есть на самом деле. Его сильнейшим оружием были улыбка, добродушный юмор и умение сопереживать. Он был не способен на агрессивные выпады и обезоруживал критикующих его недоброжелателей, гомофобов и любителей скандалов неизменно спокойным и благодушным отношением. Катрин Лардер так говорит об этой манере поведения, делавшей его неуязвимым: «Это не было ни позой, ни расчетом. Он просто обнаружил, что именно это больше всего ему подходит. “Матросский” джемпер появился, потому что он обожал классику, даже у Шанель производились такие вещи. К тому же так он одевал свою первую модель. Она у меня, эта облезлая плюшевая реликвия, и ее зовут Жан-Поль».

У него не было денег, чтобы организовать большую рекламную кампанию, поэтому свою марку он продвигал, используя body language[95] и себя в качестве живой рекламы. Достаточно было трех ключевых элементов, чтобы определить стиль Готье. Никогда прежде творец не сливался так полно со своими творениями. Маркетинг, реклама – ничто из этого не могло рассказать о нем лучше, чем он сам. Всего одного взгляда на Готье оказывалось достаточно, чтобы поддаться его влиянию, его желанию и уму, которые явственно проявлялись в стиле одежды. Его тельняшки продавались как горячие булочки, одна за другой. «Его стиль – это просто продолжение его самого», – повторяет Фарида. Это кутюрье, который знал и понимал жизнь улиц, их язык, который умел найти простой и доступный способ разговаривать с людьми, но при этом он всегда оставался на территории мечты. Трудно было не уступить. Готье, как Монте-Кристо, совершенно покорил столицу, петля затянулась. «Он безусловная звезда, абсолютная знаменитость, любимец прессы, – утверждает Оливье Сайяр. – Монтана, например, довольно невыразителен в интервью, а вот у Жан-Поля невероятный талант держаться перед микрофоном или камерой. Неудивительно, что его часто снимали для телевидения. Оказалось, что он умеет отлично рекламировать и продавать, к тому же он прекрасный оратор. Служа себе, он служил моде, и, конечно, было очевидно, что лучше него самого никто о его работе не расскажет».

Во Франции нет бензина, но есть Готье. Ему подражали, его образ модельера в униформе беспрестанно копировали. Аззедин Алайя в синей робе маоистского рабочего, Карл Лагерфельд – элегантный господин эпохи Просвещения, Джон Гальяно в пиратских обносках с корабля «Диор»: это было золотое время моды, когда она говорила с людьми посредством облика самих модельеров. Они становились пиктограммами, посланниками своего искусства, живыми примерами своего стиля. Постоянно занимаясь чужим внешним видом, они решили всегда оставаться в придуманном костюме – символе своей философии. Они чувствовали себя белым листом, на котором сами же писали историю моды. Готье, с успехом работавший для женщин, наконец проявил себя и в мужской моде, рекламируя свой собственный килт. Ecce homo[96]. Коллекция «Мужчина-объект» увидела свет в 1984 году. В списках приглашенных гостей, полученных журналами, значилось имя Жан-Клода Ван Дамма, будущей звезды кинобоевиков. «Мужчины должны принять свою хрупкость и уязвимость», – говорит кутюрье в интервью самым популярным женским журналам десятилетия. «Грань между мужественностью и женственностью довольно размыта», – продолжал он, уже отвечая на вопросы остальной прессы. Эту фрейдистскую тенденцию, по Винникотту[97], он попытался объяснить так: «Мужественность не в костюме, она в голове», а потом растолковал: «Носить юбку – вовсе не уловка трансвестита, вот лифчик – это да!»

Ох! Такой номер не прошел бы даже в форме циркового представления. Эта граница охранялась строго, и перейти ее ему не удалось бы никогда. Ни один из его мужчин-моделей ни разу не выходил на подиум в знаменитом бюстгальтере с остроконечными чашечками. В остальном его бодибилдеры, азиатские, арабские и ирландские мачо подчинялись его фантазиям и появлялись в самых причудливых образах. Эти счастливчики получили шанс щеголять в нежно-розовом и бледно-зеленом, надевать вышитые туники, жемчуга и кружевные болеро, которые прекрасно оттеняли их рельефные накачанные бицепсы. Он прошелся по всем архетипам гей-культуры. Матросы Фассбиндера, многочисленные персонажи а-ля Village People[98]: полицейский, строительный рабочий, байкер и даже индеец, который встречает в этом «западном барокко» ковбоя в плавках из черной лайкры, бандане и «стетсоне». Некоторые зрители увидели в этом скрытый намек на транссексуальность, на вечную сагу трансвеститов, открыто воспеваемых модой травести. Готье такое видение отвергал. Он не сражался ни за что и не продвигал никакой образ жизни: Готье смещал акценты и менял систему знаков в культуре. По его словам, кодекса мужского соблазнения не существовало и его следовало изобрести.

Тем, кто обвинял его в переносе эстетики кабаре «Мишу», вотчины трансвеститов, на территорию прет-а-порте, он отвечал, что его махараджи, тореро и денди нравятся как раз женщинам, а не мужчинам. И если юбку, прикрывающую волосатые мужские бедра, впервые увидели во время его шоу, иронически названного «Мужчина-объект», произошло это именно потому, что Готье первый понял: общество стало меняться. Дамы-директора воплощали в жизнь свой бизнес-план. Они стали занимать ведущие посты в компаниях и брать на себя роль добытчика в семье. Отцы нового времени были уже готовы сложить знаки своего внешнего превосходства и сдать оружие. Смена ролей их не пугала, они были не против взять на себя роль безмолвного объекта, которая прежде отводилась женщинам. Готье предвосхитил эту тенденцию, а потом он ее закрепил. Это было его второй натурой. Он не мог не идти на шаг впереди общества.

Спустя несколько лет героиня Гленн Клоуз терроризировала несчастную жертву в исполнении Майкла Дугласа в «Роковом влечении», а Деми Мур утвердила тенденцию в фильме «Разоблачение».

Молодой Майкл Дуглас, сын Кирка, запомнившегося всем в необычайно мужественном образе Спартака, играет ставшего жертвой своего влечения мужчину, которым манипулирует и которого используют. Волею судьбы и по рождению он являл собой непререкаемый символ мужественности, но в этих ролях Дуглас-младший показал слабость его героев и их готовность исполнять все капризы партнерш. Эти образы добровольной жертвы, услужливой и податливой, подтверждали идею Готье. Мужчина-предмет существовал, и Майкл Дуглас, звезда Голливуда, прославлял этот образ! В своих удивительных комиксах от-кутюр Готье вывел также супергероев, гомо и гетеро, би, транс, мужчин-детей и мужчин-мачо. Вдохновение он черпал в молодежной культуре, Жан-Поль показывал, как происходит взросление и проходит детство: сначала комикс «Железные ноги», потом «Заключенный» и «Фантомас», культовые серии для нескольких поколений. Его коллекции «Французский жиголо», «Казанова в гимназии» и «Латинские любовники» пародировали стереотипы. Он снова стал использовать такие символические образы, как «Танцор фламенко» и «Рыцари и всадники». Ему предстояло еще сильнее поразить своих поклонников добродушной дерзостью и ироническим видением мира. Нигде, ни на одном другом показе вы не увидели бы модель с растаманскими косичками, одетую в белую горностаевую мини-юбку и разные сапоги, прекрасного юношу-индуса в норковой пелерине на ремне за спиной и на каблуках или новых «Братьев Жак»[99] в колготках цвета абсента. Своих дикарей, жиголо и денди он наделял всеми возможными украшениями и аксессуарами из женского гардероба. Черные кружевные горжетки, гранатовые вуалетки, тросточки в чехлах из синего бархата, ботинки на высоких каблуках с шелковыми шнурками, манжеты-браслеты, митенки, перстни, веера и футболки, украшенные бутонами чайных роз. Ткани самых разных расцветок, причудливые аксессуары, броский макияж, татуировки – ничто не возбранялось. Шелк цвета жонкиля[100], огненный лисий мех, кожа оттенка спелой сливы, диадемы и блестки, серьги и сумочки перекочевали из женского гардероба в мужскую коллекцию как дар любви. Более того, мужские дефиле имели большой успех не только из-за того, что иногда они были проникнуты комизмом: точеные силуэты, оригинальность форм, богатство фантазии модельера – вот что бросалось в глаза, превращая автора коллекций из дерзкого шутника в одаренного редким даром художника. Его умение играть на контрасте становилось все более совершенным. Покрой его костюмов отличался безупречостью, эти наряды из струящихся нежных тканей, казалось, хранились прежде в сундуках мадам де Помпадур… В этом-то и состояла уловка: все это великолепие облекало мускулистые фигуры хищного вида парней двухметрового роста, хулиганов с тяжелым взглядом и впечатляющей растительностью на теле.

В тот год Танел, армянин по происхождению, стал эмблемой на флаге фрегата «Готье». Ему уже исполнилось восемнадцать лет, он работал ассистентом в журнале «Джилл». Иногда, если было нужно, выступал и в качестве модели. Он бредил Жан-Полем Готье с четвертого класса, и его стол украшали фото со всех показов модельера. С его кумиром Танела познакомил возлюбленный, визажист Стефан Марэ. Молодой поклонник был высоким, мужественного вида южным мужчиной с лицом ребенка и матовой кожей. Жан-Поль сразу же стал просить Бабет Джан одолжить ему ассистента для предстоящих показов. Танел участвовал в шоу «Красивый господин» уже как полноправный член команды кутюрье. Очень скоро он стал вдохновителем дома «Готье» и музой Жан-Поля.

Он носил свитера из крученой пряжи, а густую, как у Жюльетт Греко[101], шевелюру Танел с помощью машинки для стрижки превращал в изящный рисунок на голове… Этот образ не раз будет использоваться в рекламной кампании паба «Мондино», а мужская «танелизированная» мода всюду будет вызывать бурный восторг. «Он заставил всех смотреть на меня, мой Поло, – говорит сегодня сорокалетний глава модельного агентства. – Он покрыл меня татуировками, обрил мне голову, сделал пирсинг, надевал на меня каблуки, парики и юбки. Я даже выходил в белом платье невесты, одновременно одетый во фрак, цилиндр, и с усиками! Для него я был на все готов. Я не задавал вопросов, просто подчинялся». Вскоре стало понятно, что знаменитый килт – только первый шаг на пути полного разрушения мужского гардероба. Танел даже не упоминает этого незначительного этапа в развитии причудливого стиля Готье. На самом деле килт был только симптомом. Надвигавшийся кризис имел совсем другой характер. Начало ему положила знаменитая фраза «Почему бы и нет?», которой Жан-Поль всегда руководствовался в работе. Это был «рефлекс собаки Павлова», постоянная реакция на конформизм: поменять направление движения, стиль, сместить фокус… Готье рассуждал так: почему сапоги-казаки должны иметь скошенные каблуки, а туфли-лодочки – каблук-бобину? Почему не наоборот? И вот появляются сапоги на шпильках и босоножки на огромных пирамидальных каблуках. Жан-Поль идет дальше: почему цилиндры не делают из натуральных волос? Так появляется прическа в виде шляпы. Шелковая подкладочная ткань великолепно выглядит на фигуре? Модницы тут же облачаются в стеганые лифы-смокинги. Металлические застежки школьной папки прекрасно смотрятся в качестве пуговиц на парке, говорил ниспровергатель устоев, и… опля! Все уже так застегивают лимонного цвета дождевики, словно в школу собрались.

Этот бескомпромиссный постулат – «Почему бы и нет?» – и стал основой его концепции стиля унисекс, идеи о гардеробе, который подходил бы всем. «Он находился во власти идеи равноправия, – усмехается Катрин Лардер. – Он мне говорил: “Почему женщины не могут носить барсетку, почему на женской одежде застежки расположены слева, а не справа, как у мужчин?”». Alea jacta est[102]: молнии и застежки поменяли сторону. Мужчины получили в дар юбки, платья и парео. В этой горячке не были забыты даже ярлыки на одежде. Более того, они оказывались на виду, и на них красовался логотип, выполненный готическим шрифтом. Жан-Поль Готье оставался верен собственному видению моды от А до Я, но то, что представлялось логичным ему, не всегда приживалось в обществе потребления. В то время творения Жан-Поля Готье забавляли, интриговали и привлекали, однако продавались слабо. Социологи ломали голову над этой ситуацией. Истинный зачинатель демократического движения индивидуалистов, стремящихся переиначить устои, супергуру теории объектных отношений, окруженный аристократической Высокой модой, он был воплощением тезисов Жиля Липовецкого[103], прославившегося своими эссе на тему массовой культуры. В книге «Империя эфемерного» Липовецкий говорит, что пришло время разрушения барьеров, наступил конец элитарному стилю в одежде, но идея юбок для мужчин его шокирует. «Мода двигается в направлении разрушения границ возраста и пола, – рассуждает он. – Женщины носят брюки, молодые люди могут позволить себе носить длинные волосы, жемчужную сережку в ухе и использовать подводку для глаз. В этом свободном обществе, где табу больше нет, где женщины играют мужские роли, правды больше не существует. Но, несмотря на все усилия Жан-Поля Готье, мужчины не хотят носить юбки. Это высшая несправедливость». В одном Липовецкий оказался прав: юбки действительно не смогли завоевать улиц, но упрямый Готье оставался верным своей идее. Со времени коллекции «И создал Бог мужчину» до коллекции «Юноша, юноша», увидевшей свет в 2002 году, коллекции, адресованные «мужчинам, которые любят женщин, которые одеваются как мужчины», доказывают, что он никогда не отказывался от идеи глубинной схожести и амбивалентности гендерных ролей. Словно философ-платоник, который бредит «Пиром», он был убежден, что наши души оказались в телах разного пола вследствие трагической ошибки. Этот нежный восторженный мечтатель с ножницами для кройки в руках пытался, как мог, соединить две противоположные грани бытия!

Рокер в мире моды

Я никого больше не вижу в образе «Харлей – Дэвидсон». Серж Генсбур
Он стал бессменным идолом восьмидесятых.

Самому Готье нравилось это парадоксальное время. По сути, эта эпоха была экзальтированна и либеральна, но обряжалась в черные шелка, лакированную кожу и надевала мертвенную маску бесполой и почти уже бесплотной дивы, царящей в раю искусственных удовольствий. Но это было время щедрости, благородства и авантюризма: Арлем Дезир, благотворительные концерты, марши национальных меньшинств, хит Балавуана «Азиза»[104] и бесплатные обеды в «Restos du Cœur»[105]… С другой стороны, в обществе росла тревога, страх перед бедствиями, которые неумолимо приближались, скрывшись за видимостью благополучия. Поговаривали, что СПИД – это вирус, носителями которого могут быть только геи, заражающие друг друга во время физической близости. Даже при простом объятии риск заражения очень высок. Дьявол их предупреждает. Казалось, в обществе проснулись суеверия Средневековья. Изабель Аджани стала первой искупительной жертвой этих слухов. «Добрые люди» жаждали жертвоприношения, ее объявили больной, уже почти мертвой, ее, бледную русалку Пале-Рояль… В 1983 году СПИД сразил актера Рока Хадсона, немногим позже, в 1985-м, певца Клауса Номи. «Недели не проходило, чтобы мы не хоронили кого-нибудь из друзей», – вспоминает Шанталь Томасс.

В новостных колонках газет стал появляться термин «серопозитивный», и это означало, что исследования не стоят на месте. «Инфицированный», «серопозитивный» – значило «еще живой», «не совсем еще мертвец». Певец Жан-Луи Обер рассказывает, что этот неологизм обрел некую мрачную популярность. «Все наши приятели узнали, что находятся в таком, подвешенном состоянии, – вспоминает он. – Надежда еще оставалась, и они старались наслаждаться каждым мгновением жизни, постигая глубину окружающего их мира. Но сколько это могло продолжаться?..» Гомосексуалисты задумались, стали ответственней, они меняли привычки, старались найти постоянного партнера или обязательно использовать презервативы. «Я помню, что Жан-Поль очень много говорил со мной об опасности СПИДа, – рассказывает Танел. – Ведь я беззаботно прожигал жизнь. Он старался предостеречь меня, просил быть осторожным. Говорил со мной как старший брат». «Старший брат» мог побороть собственную тревогу, только предпринимая какие-нибудь действия. Он регулярно сдавал анализы и убеждался, что не является носителем вируса. Он пересмотрел свое отношение к походам в «Палас», выпустил танцевальный хит (правда, спел он неважнецки) под названием «Как это сделать», на который был снят пародийный видеоклип, стал моделью для Пьера и Жиля, которые запечатлели его в образе херувима в китчевом стиле[106], создавал все новые коллекции, которые лучше всего иллюстрировали философские основы его искусства, смысл которого заключался в импровизации и переосмыслении классических форм и образов. Стиль его становился безошибочно узнаваемым.

Он представал перед публикой восьмидесятых то шаловливым насмешником, который покрывал бастионы традиционной культуры своим безумным граффити, то хитроумным строгим воителем, выступающим против новой напасти. Он старался делать все, что в его силах, чтобы находить средства для создания вакцины против СПИДа. Он делал это по-своему, гипнотизируя звезд и завлекая их в свои проекты. Однажды в Лос-Анджелесе Ракель Уэлч вышла на подиум во время показа в пользу борьбы со СПИДом в образе богини БДСМ, в корсете и чулках в черную сетку, держа в руках плеть… Несколько минут спустя, сверкая обнаженной грудью, которую едва прикрывали бретельки комбинезона, с выбивавшимися из-под черного берета платиновыми кудрями, на красную дорожку ступила Мадонна. Она приняла участие в благотворительном шоу под эгидой Американского фонда исследований СПИДа за красивые глаза Голтьера. Так она называла кутюрье, а поскольку суперзвезда мало кого звала по имени, Жан-Поль спокойно относился к его неточному произношению. В конце шоу они вдвоем приветствовали всех собравшихся, взявшись за руки. Николя и Пимпренель[107] на голливудском облаке. Когда он смотрит на эту фотографию, его зрачки сужаются, превращаясь в черные точки на васильковом фоне. Восхищение Пигмалиона почти физически ощутимо. Что мы видим на этом фото? Подросток, с благоговением пожирающий глазами недоступную диву, обожание звезды земным существом… Свое отношение к Мадонне Готье объясняет так: «Я смотрю на нее, и кажется, она круче всех парней, она не удовлетворяется статусом секс-бомбы. Эта девчонка – настоящий мачо!» В его жизни появился самый сексуальный мачо на свете, на него несся настоящий локомотив обаяния – сорвиголова в корсете изменила все. Он почти был готов просить ее руки, а это кое-что да значит для гея!

В это время он переживет своеобразный flash back[108]. Маниакальная увлеченность Мадонной оказалась логическим завершением долгого процесса. Генетически, исторически, по самой сути своей натуры, Жан-Поль был фанатом, группи. «Наивным почитателем», – уточняет Фредо Лорка. Подобные приступы обожания случались с ним с подросткового возраста. Выходные в Лондоне, музыкальной столице, когда он увлеченно следил за поп-, панк- и глэм-культурой, вспомнились снова. Он слушал тогда все вперемешку – «The Clash», Дэвида Боуи, «Frankie Goes to Hollywood», Сида Вишеса, Элвиса Костелло, «Blondie», «Madness», «Duran Duran», Лу Рида и «T. Rex». Он всегда любил эклектику и смешивал поп- и рок-музыку, традиционное и маргинальное… Это и стало главным в его творчестве. «Звук и свет» в его шоу – отголоски его музыкальных увлечений, уникальный след «Фоли-Бержер» с его канканом и Дэвида Боуи в образе Зигги Стардаста[109]… Жан-Поль воплотил все свои самые яркие переживания и увлечения в новые образы. Кутюрье не пытался разобраться в них и расставить все по полочкам: он добавлял в этот воображаемый котел все новые элементы и готовил свое волшебное зелье по новым рецептам. Готье не любил диетической низкокалорийной кухни, предпочитая сочный насыщенный вкус. Знаменитая агрессивность Мика Джаггера и простодушный аккордеон Иветт Хорнер, по его мнению, вполне сочетающиеся друг с другом вещи. «Чтобы лучше понять его манеру работы, – говорит Фарида, – нужно помнить, что его всегда ужасал любой фанатизм».

Он предпочитал коллажи, сборную солянку, в которой не оставалось места ничему элитарному, снобизму и так называемому хорошему вкусу. Так он отнесся и к предложению «Роллинг стоунз». Жан-Поль отказался быть их стилистом под предлогом того, что они поставили большое количество модельеров в конкурсные условия. Укол гордости? Возможно. Он снова стал работать с Мадонной. Его мальчишеские мечты обрели форму. После Нана, плюшевой модели, переодетой в Мэрилин или в королеву Фабиолу, были и другие: это место занимали Шаде, Беатрис Даль, Изабель Аджани, Катрин Денёв, Кайли Миноуг, Милен Фармер… Главная среди любимых моделей? Катрин Ринже. Спетая ею песня «Марсия Байла»[110] – это воплощение музыкальной эклектики, органичное сочетание электроники и южноамериканской ритмики плюс странный текст. Ринже обрушилась на Париж в 1983 году. Белая как снег кожа, гуттаперчевая фигура, затянутая в платье-корсет марки «JPG»… Она являла собой истинную посланницу модного дома «Готье», сексуальную и бесшабашную. Жан-Поль стал страстным поклонником этой высокомерной таинственной тигрицы с хрипловатым голосом и сумасшедшими глазами. «Катрин – существо исключительное, она всегда точно знает, чего хочет. Она черпала вдохновение в моих коллекциях. На сцене она казалась своеобразным вариантом Эдит Пиаф с завораживающей жестикуляцией, – утверждает он, – а “Рита Митцоуко” была в то время самой самобытной и интересной французской группой». Жан-Поль оставался верным поклонником «Риты», а после смерти Фреда Шиншина в 2007 году он посвятил ему свою мужскую коллекцию. Реальность стала вдруг напоминать телешоу Марити и Жильбера Карпентье, которые часто смотрели на улице Пастер, у дорогой Бабули. В «Олимпии», в «Казино де Пари» Жан-Поль хотел переодеть Сильви Вартан «в мальчика», а Джонни Холлидея нарядить как девочку. Шейла блистала отчищенным от нафталина шармом поп-дивы, а Жюльен Клер весь так и светился… Но самой удивительной его модели было шестьдесят лет. Иветт Хорнер служила отличным противоядием против царившего тогда культа молодости, популярнейшая звезда кабачков Ножана, гордость мюзик-холла отца, аккордеонистка не менее известная, чем Андре Вершюрен, она олицетворяла популярную французскую музыку начала века. И ей довелось стать воплощением авангардного стиля.

На первый взгляд встреча Иветт и Жан-Поля была невозможна, однако после краткого знакомства они очень быстро сблизились, и в этом не было ничего искусственного или притворного. В репертуар Иветт входили шлягеры Пиаф, известные номера Монтана, розыгрыши Мориса Шевалье, рулады Люсьен Бойер, жалобные трели Дамии. Все это пришло оттуда же, откуда и жиголо на мотоциклах, байкерские ботинки, маленькие черные платья за три су, а именно из микрокосмоса парижских улиц, которые действовали на воображение Готье мощнее любого стимулятора. В этих песнях рассказывалось о жизни города, о том, что где-то девочка в обносках пересчитывает сбереженные гроши, раздумывая, хватит ли их, чтобы купить белые розы для матери. Ребенком Жан-Поль почти всегда плакал, когда слышал Иветт. Повзрослев, он бережно хранил воспоминания о бабушке, которая тоже обожала аккордеон. В Нанте Иветт Хорнер играла вальсы для сошедших в увольнение на берег 14 июля моряков, даря им праздничное настроение[111].

Они оба были родом из этого мира, были наследниками эпохи фильма «Славная компания» и Народного фронта. Все, что их разделяло, это пятьдесят лет и то, что она была музыкантом, а он нет. И больше ничего. Их мгновенную привязанность, инстинктивное чувство соучастия, язвительно усмехаясь, не принимали только те, кто не знал таких переживаний. Экзальтированная мода индивидуализма и провокации не могла открыто, не нарушая приличий, поднять знамя Хорнер над своим пиратским кораблем. Готье, говорила себе публика, вооружился пародией и черным юмором, он заигрывает с искусством китча. Такой жанр «квипрокво» его устраивал. Он молчал и ждал, пока улягутся опереточные страсти. Его новой музе не было адресовано ни малейшего иронического выпада, ни единой двусмысленной шутки. Когда его все же вынудили объясниться, он ответил с небрежным добродушием: «Иветт – воспоминания детства, она была звездой “Мира аккордеона”. Она настоящая личность! Иветт человечная, очаровательная и смешная, она настоящая оригиналка, в которой воплощается истинно французская эксцентричность. Я был просто в восторге, когда создавал для нее костюмы для участия в спектакле Мориса Бежара, потому что Иветт – звезда, которая совершенно не соответствует канонам моды. Она, со своей стороны, чувствует ко мне интерес, и это чудесно».

Ирония или правда? Ни то ни другое. К Хорнер он прикипел. Непослушный ребенок добрался до коробки, в которой хранилась чудная кукла с ярмарки, разорвал поблекшую упаковку, отбросил в сторону розовый бант, смял красивое платье с воланами куклы и растрепал ее кудряшки. Когда подарок был явлен публике и все его рассмотрели, Матье Гале в своем «Дневнике» описал как есть этот ярмарочный трофей. Литературный критик журнала «Экспресс», наблюдавший ее выступление в «Казино де Пари», так описывал это грандиозное зрелище: «Иветт Хорнер в конфетно-розовой пижаме, украшенной стразами такого же цвета и такой же формы, что и кнопки на ее аккордеоне… Можно даже сказать, что в этой гламурной Бабе-яге, увенчанной огромнейшим черным шиньоном, есть что-то от образов с полотен Гойи…»

Гале и Готье существовали на одной волне, колеблясь между отвращением и восторгом. Для того чтобы снова возвести монумент Хорнер, принять этот гиперболический вызов, нужно было с уважением и трепетом восстановить ее уже ставший китчем образ. Это значило примерно то же самое, что построить кафедральный собор из папье-маше. И все же… Немного страз, платья с другим рисунком, расширяющиеся книзу рукава, которые, казалось, обволакивают всю фигуру, – и дело сделано! Выходы Иветт у Готье получили в прессе резонанс больший, чем установка в Пале-Рояль полосатых колонн Бюрена[112]. Это отражало дух времени. Но мудрые советчики убеждали Готье выбрать музу посовременней. Он, конечно, внимательно прислушивался к советам, но действовал по велению инстинкта, а не расчета. «Упрямый как осел», – говорили беззлобно его усталые помощники. Катрин Ринже и Иветт Хорнер между тем связаны очень прочно. Эта связь основывается на народной любви. Люди из разных поколений ту и другую артистку слушали в одной и той же обстановке: танцы, бистро и шумные праздники. Музыка воспринимается слухом и трогает сердце, и это простое и искреннее искусство очень ценил Готье.

На пуантах

Переливающиеся одежды ее так нежно колыхались при каждом шаге, что казалось, будто она не идет, а танцует. Шарль Бодлер
Редкое исключение из правил: Режин Шопино, известная танцовщица и хореограф. Их взаимная симпатия родилась еще в 1980 году. Современный танец – искусство для посвященных; поскольку Жан-Поль никогда не искал клиентов, Режин сама, без малейшего жеманства, предприняла первый шаг и попросила его создать костюмы для всей ее труппы. Они не были знакомы, но походили друг на друга, как близнецы. Высокая и худощавая, с тонким лицом, стрижка «под мальчика», волосы темные, длинная челка обесцвечена – казалось, Режин сошла со страниц альбомов с эскизами Жан-Поля. Спокойно проплывая по бурному океану, где царил флот Мерса Каннингема[113], Шопино предлагала зрителям забавные нетрадиционные постановки, совершенно не академического характера, соединяя хореографию бурлеска и табуированную тематику. Она любила все «до того странное, что это уже считалось почти безумием», ее платья, словно вытащенные из мусорного ящика, и постановки, в которых танцовщики выступали без нижнего белья, обеспечивали ей место в новостных колонках. Танцовщиков она отбирала по уровню их интеллекта, а модели Жан-Поля проходили кастинг на чувства. Шопино и Готье были отражением друг друга. Последняя их схожая черта, словно вишенка на торте: один боялся быть слишком «в мире моды», а другая не желала полностью принадлежать «миру танца». Они были похожи во всем, разве что модельер не питал особого интереса к миру пируэтов и антраша. Когда его спрашивали об этом благородном искусстве, он, вполне в прустовском духе, небрежно отвечал: «Танец – это воплощение скуки, которая ходит на пуантах по готическим соборам». Шопино, не обращая на это внимания, обрывала его телефон. Жан-Поль приехал к ней и сразу же оказался очарован. «Через десять минут стало казаться, что мы знакомы уже десять лет», – говорит Режин. Их тесный союз напоминал па-де-де двух заговорщиков. Они вместе осуществили несколько постановок: «Наслаждения», «Большие крысы», «В Ла-Рошели только вши»… Всего шесть до знаменитого спектакля «Дефиле», который стал нераздельным союзом моды и балета, двух миров, в которых царит движение и ценятся красивые жесты. Они вдохновляли друг друга, делились своими самыми бредовыми мечтами и воплощали их вместе. В ателье Готье, наполненном шуршанием тканей, яркими красками набивных рисунков, тонкими сетями кружев и причудливыми аксессуарами, Шопино поджидали самые лучшие ее хореографические находки. И наоборот, с ней мода оживала, а танец облачался в удивительные костюмы. Они воспроизвели сцену безумных лет начала века, когда Габриэль Шанель работала над творениями Дягилева. Шопино и Готье создали свои «Грустные балеты», шоу, в котором жанры и роли изменились. На этот раз костюмером был мужчина, а хореографом выступала женщина. Спектакль увидел свет в 1985 году в «Павильоне Балтар», где творчество этой идеальной пары «унисекс» привело в неописуемый восторг тысячи фанатов. В «Дефиле» можно найти все, что составляет стилистику Готье. Это книга комиксов, альбом, в котором содержатся все находки предшествующих десяти лет, манускрипт, который рассказывает о костюмах дам последующих десяти лет. Два месяца репетиций и увлеченной работы… Режин и Жан-Поль ничего не делают наполовину. «Структура моего спектакля – это структура дефиле с пассажами, в которых участвуют группы танцовщиков, выступающих на платформе в виде буквы “Т”, как в показах от-кутюр, – объясняет она. – Но я все вывернула наизнанку: мои артисты продвигаются вперед на четвереньках, раскачиваясь и волоча за собой партнеров, которые хватаются за их лодыжки… Жан-Поль рисует эскизы, а я – карикатуры».

Он еще не знает, что его безгласные балерины, его воланы из тюля, шелковые трико, кринолины и стеганые топы попадут в музей. В марте 2007 года в Музее искусства моды открылась фантасмагорическая выставка из ста костюмов. С уверенностью можно сказать, что он этого не хотел. Он тратил массу времени, чтобы объяснять, что он не художник, отрицал свою принадлежность к авангардному направлению в искусстве и настаивал, что его вещи нужно носить, а не любоваться ими в музее. Бесполезно – все свершилось без его участия, и фимиам воскурили так густо, что стало почти нечем дышать. На улице Риволи и сегодня, двадцать два года спустя, можно увидеть «Дефиле», безмолвное доказательство вечной современности его творений. Куратор выставки Оливье Сайяр говорит: «Он творил независимо от финансовых целей или коммерческих интересов. Здесь сам танец становится меценатом искусства моды. Он смог придумать такой гардероб, который спокойно можно использовать только для повседневной жизни. И все же, он оказал огромнейшее влияние на всех модельеров восьмидесятых и девяностых годов. Свобода стиля и форм, постоянная игра с культурными клише, добродушное чувство юмора… Его работа предвосхищала все модные тенденции на десять лет вперед. Невозможно не вспомнить о Джоне Гальяно и вслед за ним об Александре МакКуине, увидев декадентсткое и провокативное “Дефиле”».

Шопино предоставила ему тему: искусство классического танца – и Жан-Поль вычерпал этот колодец до дна. Сначала он набросился на балетные пачки, соединив их с куртками Perfecto и кедами Converse без шнурков. С девятнадцатого века пачка служила символом изящества и дисциплины, для всех девочек она символизировала награду за смиренное терпение и титанический труд. Тюль и тарлатан… Белая как снег или розоватая, словно увядшая гортензия, пачка всегда была аллегорией самой грациозной танцовщицы, глядя на нее, никто не вспоминает о мохеровых кофточках, гетрах и стельках для пуантов. Она была священна целых два века, и вдруг прелестную балетную юбку грубо вытолкнули на подиум, где царил настоящий балаган, и подвергли осмеянию. Готье разделил три считавшихся до этого неделимыми элемента: нижнее трико, топ и юбку. Воланы наслаивались друг на друга, не сминаясь и не теряя формы, оборки служили и бюстгальтером, и жабо. Пачка стала еще и свадебным нарядом. Ее круглая форма, позволяющая балеринам совершать длинные кошачьи прыжки и выполнять арабеск, менялась, превращаясь то в треугольник, то в квадрат, попирая все законы физики. Она уменьшилась и стала красной или черной, как передник корсиканской вдовы.

Балетные туфли, орудия ежедневных пыток, превратились в резиновые вьетнамки, частично закрывающие пальцы. Трико преобразилось в сетчатую кольчугу, почти прозрачную, сквозь которую были видны татуировки и мелкие шрамы. Вторая кожа танцовщиков классического балета, окрещенного академическим, трико стало играть роль аксессуара, который мог придать образу, в зависимости от намерения модельера, шаловливый, комичный или трагический характер. Оно могло быть связано из грубой шерсти, как лыжный свитер, или украшено черным кружевом, или расшито блестками на груди… В общем-то, такое трико скорее обнажало тело, чем служило одеждой. Затем наступила очередь скромного шиньона балерины: Жан-Поль посчитал его слишком жеманным украшением и превратил в скрывающую волосы ермолку, которая держалась на ремешке с застежкой под подбородком. Этот головной убор напоминал купальную шапочку Эстер Уильямс[114] в стиле муниципального бассейна в Аркёй. А метафорой мучительного для исполнителей искусства, каким он видел балет, Жан-Поль сделал выход под названием «Удушье», когда Режин Шопино появлялась на сцене затянутая, можно даже сказать – запелёнутая до нехватки воздуха, в один из корсетов, которые только он придумывал с такой изобретательностью.

Остановимся на мгновение и рассмотрим этот жестокий предмет дамского туалета немного подробней. Импрессионисты рисовали его в светлой дымке солнечных лучей, Золя любил подробно описывать, как Нана облачается в эти обязательные для любой кокотки доспехи, а Пруст тайком показал нам Одетту, застав ее врасплох в тот момент, когда Сван собирался расшнуровать корсет, который она скрывала под шелковым пеньюаром. Верный прислужник французского канкана, вечный друг распутников всех времен, надежный хранитель всех тайн… В 1910 году Поль Пуаре решительно разорвал с ним опасную связь. Белье стало удобнее, но фантастическое очарование пропало. Компания Playtex стала производить корсеты и бюстгальтеры с подкладками, выпуская в свет новых бойцов невидимого фронта. Декоративные швы, вставки, китовый ус, разнообразные застежки и завязки – эта незаменимая часть женского туалета выдержала все. Жан-Поль тысячу раз замечал, как корсет Бабули Гаррабе виднеется сквозь вырез ее кофточки. Этот символ женственности телесного цвета стал для него ярчайшим эротическим образом. Сознавая всю важность освободительного шага, сделанного Великой Мадемуазель в двадцатые годы, он, тем не менее, хотел вернуть эти забытые формы и подчеркнуть сладострастные изгибы, не расставаясь при этом с отвоеванным ею принципом, что женщина – это не просто объект желания. Она сама решает, что делать со своим телом, она играет с собой и выбирает те приманки, какие захочет. Жан-Поль устроил настоящее празднество нижнего белья, о котором всегда мечтал. Подвязки, пояса для чулок, бюстгальтеры и топы, излучающие агрессивную чувственность… Из нижнего белья корсет превратился в верхнюю одежду; Готье добавил к нему похожий на японский абажур каркас с бахромой вместо юбки, и в таком наряде Режин и вышла на подиум как воплощение роковой силы женщины-вамп!

Сегодня считается, что в той коллекции выразилась суть стилистики Готье. В результате сотрудничества женщины-артиста и кутюрье родились основные тенденции его стиля и все отличительные черты его марки.

Итак, открывал этот особенный показ танцовщик Пуни Додсон в широком плаще из черной тафты, на который были нашиты вплотную около сотни часов Swatch. Впечатляющий гэг! Режин в мини-юбке являла собой идеальный образчик стиля модельера: ажурная курточка с большим вырезом на груди, дающим возможность видеть бюстгальтер, сделанный из… сплетенных прутьев! Далее в программе шли маски грабителей из расписного шелка, габардиновые рединготы с оторочкой из черных кружев на рукавах, украшенные термоаппликациями в духе Уорхола шелковые куртки, соломенные треуголки, боксерские халаты из пурпурного шелка с зашифрованными надписями, костюмы велосипедистов с цветной шнуровкой, увенчанные крестом тюрбаны, блузоны из саржи с пришитыми на ткань вотивными фигурками, шапочки-парики из пластмассы и искусственных волос. Это было героическое столкновение Ренессанса и мира современного спорта, императорского Китая и стиля хеви-метал. Готье ваял этот монумент отбойным молотком.

Его знаменитый лозунг «Почему бы и нет?» реял знаменем над этой коллекцией, переливаясь фонтаном из ярко-красного, ржаво-коричневого и темно-зеленого, его любимых цветов. К этому визуальному безумию он прибавил юмористические аллюзии, анекдоты и игру слов из «Альманаха Вермот». На сцену выносили большой щит с надписью «Куантро, без него все не то!», в то время как танцоры шли пошатываясь, а над их шляпами-зонтиками появлялись этикетки знаменитого ликера. В «Навязчивых аксессуарах» оживали невероятных размеров сумки «Kelly» и шейные платки «Hermès». «Я всегда любил словесные ассоциации, скрытый смысл слов и выражений, каламбуры и абсурдные словосочетания, – признается Жан-Поль. – Например, выражение “Сколько народу на балконе!”[115] вдохновило меня на создание серии декольтированных корсажей, очень сексуальных, с аппликацией на уровне сосков в виде дюжины маленьких шаловливых человечков, цепляющихся за балюстраду». Он обожал дешевые розыгрыши и грубоватые шутки. Ведущая колонок моды Мелка Треантон однажды испытала эту страсть на себе. «Я не мог удержаться от шутки: у месье и мадам Треантон есть дочь. Как ее зовут? Мелка. Почему? Потому что она мела камамбер». Ляпсусы этого неисправимого шалуна и хулигана становились широко известными. Он говорил «генианский», что значило «гениальный и гигантский», а еще «тэвэскоп», объединяя «телескоп» и «телевизор». Он выбрасывал одни слоги, вставлял другие, сокращал слова или удлинял их. Смешные пустяки, разгул веселья, ярмарка каламбуров!

В мире моды, где все подчинено строгой иерархии и разложено по полочкам – сезон, стиль, мужское, женское, для зрелых людей, для юношества, – Готье первый осмелился существовать в дымной атмосфере беспорядка и вечной эйфории. Его мода разных национальностей существовала в полном смешении культур и религий, была инфантильной, дерзкой, провокационной и праздничной, его патофизиологическая мода взламывала ворота всех существовавших тогда стилей. Маргинальная, точная, изголодавшаяся по новым идеям и фасонам, Шопино позволила Готье завести на полную мощность мотор его дорожного катка, подминающего под себя время и нравы. О нем она говорит с нежностью: «Мы оба принадлежим к поколению no future, поколению совершенно неповторимому. Жан-Поль обладает уникальной способностью продумывать костюм в движении. Он архитектор тела, волшебник цвета, который может заставить идею обрести плоть»[116]. По ее словам, он больше всего ценил независимость, волю, дерзость, анархию и волевые качества. Его любовь к напористым активным людям только возрастала. А все, кто находился рядом с ним, говорили, что он камикадзе.

Синяки на душе

Моим фундаментом стало то, что я был единственным сыном у матери. Йоджи Ямамото
Восьмидесятые облачили его в мантию славы. Альпака цвета фуксии, виниловый воротник, украшенные стразами карманы – он делал модным все, чего бы ни касался. Каждое его высказывание попадало в яблочко, он нравился всем, разрабатывал уникальные ноу-хау и обладал завидной предприимчивостью. Конкурентов у него почти не было, женские журналы склоняли на разный лад имя Готье, страницы пестрели фотографиями его простоватой улыбки и его клетчатых килтов. Внешняя сторона: шампанское и Perfecto. Изнанка: его жизнь была полна печали. Подкладка сверкающей мантии была черна, как траурный креп. Оставаясь вежливым, даже когда им овладевало отчаяние, этот человек скрывал свои истинные чувства и прятал от чужих глаз сумрачные тупики и темные закоулки города своей жизни. Рожденный для праздника, заставлявший всех улыбаться, раздающий пропуска в игривый рай, Жан-Поль ни слова не говорил о своих собственных страданиях и страхах. «Слава – это траурный покров счастья», – писала мадам де Сталь. Первый удар оставил глубокую душевную незаживающую рану. Говорить о нем можно было, только используя мягкие слова, присыпанные рисовой пудрой: Бабуля Гаррабе покинула улицу Пастер и жила теперь в санатории на окраине Парижа. Она больше не чувствовала ни горя, ни радости. Эта очаровательница и веселая модница была уже давно не в ладах с нашим миром. Внук хорошо понимал, что она уже покинула его. Чародейка, предсказавшая ему большое будущее, даже не понимала, что ее голубоглазый Рюбампре[117] уже завоевал Париж. В ящиках стола в ее комнате лежали сотни убедительных газетных вырезок, но Жан-Поль ясно видел, что ее рассудок и сердце идут разными дорогами. Опереточная музыка стихла. В 1978 году, через два года после блистательного дебюта во Дворце открытий, еженедельный посетитель санатория на окраине потерял свою обожаемую бабушку навсегда. Он знал, как пережить эту потерю: Готье сделал так, как делали до него все поэты, художники и артисты. Он ввел образ пожилой мадам в свой «воображариум». Ее нижнее белье, ее манера носить корсаж лососевого цвета, движения рук, прическа… Она является нам в каждой его коллекции.

Работающие бок о бок с ним люди слышали о Бабуле Гаррабе каждый день. Журналистам он неизменно рассказывал о желтоватой писчей бумаге, о секретере XVIII века, большом зеркале, камине, двух канделябрах. Обо всем, что окружало его в комнате, где он спал, а она берегла его сон, охраняла от дурных грез своего маленького дорогого единственного птенчика. Для него был всегда открыт ее большой шкаф с сокровищами. Он выуживал оттуда шелк и фуляр, нижнее белье, таинственные флаконы, шляпки с перьями, гравюры, письма… Святилище в Аркёй. Мари Гаррабе, в отличие от родителей Жан-Поля, могла себе позволить телевизор. Именно у нее, лучшего друга, самой нежной возлюбленной, он и увидел все эклектические достижения французского телевидения. С Бабулей он обсуждал фильмы Годара, «Дим Дам Дом», модные панталоны Сильви Вартан, металлические платья Пако Рабана, в которых щеголяла Франсуаз Арди. Они оба словно пребывали под гипнозом. Это была документальная любовь, педагогическая нежность, культура в черно-белых тонах. Иногда они добавляли цвет. Бабуля позволяла ему показываться на улицах Аркёй с краской «Диаколор» незабудкового цвета на волосах. Все просто: Жан-Полю она позволяла все.

Эвелин, кузина Жан-Поля с отцовской стороны, была под большим впечатлением от властной женщины Мари Гаррабе. Она не понимала их отношений. «Он предпочитал ее общество всем остальным, вообще всем, – рассказывает Эвелин. – Мне кажется, что она просто все ему позволяла, а родители были немножко строже, чем нужно. Сама я боялась ее пристального, проникающего под кожу взгляда. Но для Жан-Поля она была богиней».

В тот год это горе он преодолевал, заполняя все свое время судорожной активностью. Аркёй остался далеко позади. Жизнь в Париже шла своим чередом, принося новые заботы: найти средства, меценатов, партнеров. Продолжать работать с пустым кошельком, поддерживать связи с прессой, ловить удачу… «Либерасьон», «Мари Клэр», «Элль» – все эти издания поддерживали первого модельера, который вознамерился изменить моду и нравы. К тому же рядом находился Франсис. Его единственная любовь.

Три года прошли как сон. Второй удар поразил его в 1981 году. Это оказалось неестественное, трагическое происшествие, с которым невозможно было примириться. Ничего не предвещало ужасной преждевременной кончины. Ни одного предзнаменования, никакого знака… Соланж Готье стала жертвой заболевания сосудов. Она вскоре последовала за своей матерью, скоропостижно скончавшись от эмболии. Мать не должна умирать так рано, уходить такой молодой. Один за другим его покинули два ангела-хранителя. Жан-Полю тогда еще не исполнилось и тридцати лет. Эвелин видела, что кузен очень страдает, он терзался сожалениями и угрызениями совести. Она вспоминает: «Он говорил мне потом: “Я не проводил с ней столько времени, сколько должен был, я недостаточно знал ее, недостаточно заботился о ней и говорил с ней. По большому счету, я стремился достичь успеха ради нее. А она видела только самое начало моего пути”». Как всегда, он искал спасение в работе, устраивал один показ за другим, и это безумное расписание не позволяло ему погрузиться в горестные переживания и подчиниться сомнениям; огромное напряжение, в котором он находился, притупляло его чувства и память. У великих тружеников движение вперед всегда служит анестезией для души. Они рассчитывают таким способом избавиться от страданий и чувства вины. На самом же деле они только откладывают на время момент расплаты, заключая эфемерный договор с судьбой, стараясь не думать о том, что скорбь все равно их настигнет. Отсутствие любимого существа напоминает о себе острой болью как раз в те моменты, когда человек меньше всего этого ждет. Кошмары множились. Соланж приходила во сне. Ночи стали страшнее дней.

С ним оставалась Эвелин, кузина, соратница, молочная сестра, родившаяся на шесть месяцев позже. Но в тот год она довольно редко виделась с Жан-Полем: в девятнадцать лет Эвелин вышла замуж за узколобого мачо, тот не хотел иметь ничего общего с гомосексуальной парой модельеров, и она была почти полностью лишена общения с ними. «Пьер позволял себе неуместные замечания в присутствии Жан-Поля и Франсиса, – рассказывает она. – Хорошо, что мы нечасто выбирались куда-нибудь. Когда я приходила к кузену, Франсис сразу исчезал, он не горел желанием меня видеть, я была для него символом семьи, традиционной морали, а он от этого старался держаться подальше». Итак, Эвелин уже не играла роли любимой кузины и не могла утешить своего товарища по детским забавам, да и не особо стремилась к этому. «Я знала, что он ужасно страдает после смерти матери, но, с другой стороны, у него был возлюбленный, – продолжает она. – Это он должен утешить его в горе, говорила я себе».

Что касается Поля Готье, его отца, тот переживал период глубокой депрессии. Вдовец? Это было для него непостижимо. Один, без Соланж? Поль не хотел жить один. Он просто не знал как. Эта жизненная полоса для него оказалась чернее самой черной ночи. Ему стало настолько плохо, что родной брат убедил его уехать из Аркёй и перебраться в Дордонь, где он и его жена, мать Эвелин, поселились, выйдя на пенсию. Поль всегда вел беззаботную жизнь под звуки самбы. Это был соблазнитель, завсегдатай танцевальных вечеринок, король пасодобля, самбы и румбы, который наслаждался благозвучными мелодиями и зажигательными ритмами. Поль танцевал, забывая в крутых поворотах танго о столбцах цифр. Вспышки света, изгибы женских тел, аромат фиалок и бриллиантина, сверкающие шары, крутящиеся под потолком, и сверкающий паркет. Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?

Его поколение аплодировало оркестру Рэя Вентуры, опереттам Франсиса Лопеса, солнечным голосам Жоржа Гетари, Дарио Морено и Глории Лассо, композициям Ната Кинга Коула, Коула Портера и Гершвина. Тэп-данс, Фред Астер и Джин Келли, гармоника, аккордеон, скрипки, кастаньеты, фламенко – все ему подходило. Два такта в ритме мамбо, и он уже парил в небесах, сжимая в объятиях хрупкую партнершу, подвижную и податливую. Шпильки и кружевные шарфы… Он был красив, привлекал к себе все взгляды. Высокий, стройный, мускулистый, с пепельно-светлыми волосами и голубыми голливудскими глазами. Настоящий роковой мужчина. Соланж была без ума от своего «милого друга»[118]. Она никогда не танцевала с ним. Она предпочитала смотреть, восхищаться, льстить его самолюбию. Она знала, что нужно хвалить его и смотреть на него зачарованными глазами. Поль ненавидел однообразие и постоянно стремился ускользнуть, однако он всегда возвращался к очаровательной жене, хоть и с бегающими глазами и с мелодией ча-ча-ча в голове. Кто сказал, что для того, чтобы иметь дело с шансонье, необходимо запастись кнутом и пряником? Влюбленная Соланж всегда была настороже, напоминая Синьоре, не спускающую глаз с неисправимого сердцееда Монтана. Она была похожа на подруг Габена, красивого говоруна в двубортном костюме, теряющих возлюбленного, – на героинь Николь Курсель и Мишель Морган в фильмах «Мари из порта» и «Набережной туманов». Вот и Соланж, нежная мать и верная подруга, покинула этот мир слишком рано. Ей не исполнилось даже пятидесяти трех лет.

В Дордони женолюбец Поль встретил Сильветт. Что их объединяло? Страсть к танцевальным конкурсам. Вместе они стремились завоевать славу в мире ритмов. В отличие от Соланж, Сильветт не обладала врожденной грацией, но она смогла вернуть безутешному вдовцу вкус к жизни. Они не составляли пару, скорее были партнерами, сердца и тела которых слились в танцевальном ритме. Taxi boy, Taxi girl[119].

Жан-Поль воспринял эту перемену тяжело. «Это так, поскольку он сожалел и чувствовал вину из-за того, что не был с родителями в тяжелое время», – объясняет Эвелин. Между тем после первых же успешных шагов, получения первых же гонораров преданный сын старался угодить им и устраивал для них роскошные обеды. Рестораны «Серебряная башня», «Ле Гран Вефур», ресторан на Эйфелевой башне, откуда открывался волшебный вид на ночной Париж, раскинувший свои огни у них под ногами! У Поля и Соланж захватывало дух, словно у школьников. Безусловно, Аркёй не был похож на пригороды Лондона, описанные Диккенсом, но жили там скромно. За большим столом могли себе позволить ужинать только богачи. Иногда родителям Жан-Поля составляли компанию дядя Рене и тетя Луизон. «Они все так гордились Жан-Полем и тем успехом, которого он достиг!» – замечает Эвелин. Теперь же праздник закончился, рабочие сцены убирали декорации. Бабуля Гаррабе оставила его, Соланж тоже, а что касается Поля, то он совершенно изменился.

Спор между чувством и долгом: с одной стороны, сын прекрасно понимал, что отцу нужно отвлечься, что Сильветт, в общем-то, неплохая женщина и что ее роль второстепенна. С другой стороны, он не мог смириться с мыслью, что кто-то чужой может заменить мать, занять хоть мало-мальски заметное место в семье. Даже такое незначительное изменение уничтожало все. Регион Дордонь – это не пригород Парижа. Все воспоминания остались погребенными на улице Бертоле. Что значит быть единственным ребенком? Маленький оригинал, индивидуалист, который с пеленок чувствует свою избранность. Именно он диктует правила. Ему гарантирована любовь и матери, и отца, она должна доставаться ему, и только ему. Развод он не приемлет, повторный брак кого-либо из родителей тоже. Это грозный судья в коротких штанишках. Но психиатр Бруно Беттельгейм, настоящий волшебник и знаток человеческих душ, объясняет, что единственные дети в семье ужасные ревнивцы. На кого направлена эта ревность? На гипотетического соперника, на фантом, на воображаемого врага… Единственный ребенок в семье хочет быть королем, обожаемым обоими родителями, до конца. В принципе, он довольно успешно ведет боевые действия. Правда, что касается семьи Готье, смерть Соланж изменила правила игры. Треугольник распался. Оставшиеся жить оказались в полной растерянности, предоставленные своей боли. Страдающий отец и молча погибающий от тоски сын. Наконец Жан-Поль нашел силы услышать отца и признать его новую жизнь. Вечером в Сочельник он пригласил новоиспеченную пару в Париж, выпить по стаканчику. Взаимные упреки, катарсис и носовые платки… Жан-Поль, Поль и Сильветт: этот декабрьский союз был непрочен, но он был заключен, и одно это многого стоило! «К счастью, он смог сделать шаг к примирению с отцом, – говорит Эвелин. – Если бы этого не случилось, он корил бы себя всю жизнь. Потому что дядя страдал ужасной болезнью. Он умер через три месяца после той поездки в Париж. От молниеносно прогрессирующего рака». Жизнерадостный Поль Готье был так популярен в той деревне, что на похороны пришло пятьсот человек.

1989 год: единственный сын действительно остался один, лицом к лицу со своим новым положением брошенного ребенка. Его горе было глубоким страданием сироты, которое невозможно выразить словами. Но вот его волшебный карандаш снова ожил, изгоняя боль, как только он один умел это делать. Появляются новые эскизы. Пустыня заполняется образами, и они превращаются в идолов моды, которым все хотят подражать. Вещи Готье мгновенно раскупались. С помощью Франсиса он сумел воссоздать мир, в котором уютно жить всем, сердечный, проникнутый теплотой… Он заполнил пустоту существования новыми чувствами и переживаниями и новыми вещами, которые создавал сам с помощью собственных воспоминаний. Пытался ли он доказать себе, что еще жив, что остался единственным наследником своего рода? Жан-Поль ставил подпись под каждой моделью одежды. Он отвергнул старую традицию ставить инициалы на подкладке или на внутренней стороне вещи, где-то в уголке воротника… Это была двусмысленная стратегия, лишь наполовину открывающая личность кутюрье. Везде он меняет местами «верх» и «низ»: чашки бюстгальтера нашиты на свитер, чулки надеты поверх туфель. Этот же подход использовался и в области этикета. Имя Жан-Поля Готье отныне красуется на лицевой стороне его творений.

Этот человек-улыбка постоянно находился под прицелом объективов камер, так что скулы у него уже сводило. Дела шли хорошо. Но жизненная драма усугублялась. Франсис, единственное оставшееся с ним рядом любимое существо, был болен. Результаты анализов, приходящие по почте, читались сквозь слезы: сомнений в исходе не оставалось. Конец восьмидесятых годов он провел в больницах. Опять больницы, бесконечные коридоры тоски и тревоги, такие немодные белые халаты, больничный персонал – извечный враг всякой фривольности, призванный ограничивать все вольные проявления человеческой натуры. Там царила жесткая реальность. Но Жан-Поль уже давно перестал ждать от жизни удовольствий. Он опять истекал кровью в полном молчании. Танел, ведущая модель модного дома «Готье», верный друг, компаньон во время всех вечеринок, не мог видеть его страданий, но и помочь ничем не мог. Больше не будет посиделок в маленьких бистро в Марэ, не будет походов в «Бой» и «Квин», не будет веселой болтовни и заливистого смеха. «Мой Поло стал сам на себя не похож, – бормочет Танел сдавленно. – Мы с ним виделись, но найти нужных слов я не мог. Очень трудно было ему помочь, даже вытащить его на четверть часа выпить пива было невозможно». Фредерик Лорка, элегантная вдохновительница и помощница в мире Высокой моды, заставившая когда-то своим видом Жан-Поля испытать визуальный шок, тоже видела, как его все глубже затягивают одиночество и тревога. «Это его личная драма, горькая чаша, которую он испил до дна, оставаясь рядом с Франсисом до самого конца, – говорит Фредерик. – За эти годы они оба приближались к славе. Но болезнь не позволила Франсису даже четко осознать, что Жан-Поль будет работать с Мадонной, звездой, которую они оба обожали, их общим кумиром. Все это было чудовищно. Я думаю, что он довольно долго страдал от депрессии, которую ото всех скрывал. Жан-Поль больше не мог положиться полностью ни на одного человека. Они были потрясающей парой. В восьмидесятые годы только о них все и говорили. А Франсис играл ведущую роль в делах, в бизнесе. Вообразите, если бы Сен-Лоран потерял Пьера Берже двадцать пять лет назад!»

Последний год оказался самым тяжелым. Но Франсис, исхудавший, изможденный, уже неподвижный, державшийся только на лекарствах, с удивительным оптимизмом смотрел на мир. В конце концов, это он поддерживал Жан-Поля и внушал ему уверенность в будущем, повторяя, что он справится и победит эту беду. «Это поразительно, парадоксально, – признает Жан-Поль, – но именно он, обладая таким стремлением к саморазрушению, выказал удивительное мужество и стойкость, не желая сдаваться, находя каждый день силы бороться дальше, хотя его физическое состояние было плачевно». Жан-Поль очень хорошо понимал, что конец близок. Он уже переживал потерю три раза, удар за ударом. «Я уже мог понять это по первым же признакам. Я научился определять, когда любимый человек покинет меня». Он не ошибся.

Сентябрь 1990 года: больше нет родных, нет любимого. Детство в маленьком городке, юношеские годы и первые успехи, омраченные трауром. К счастью, с ним оставался Дональд Потар, друг по песочнице в Аркёй. Айтиз, любимая модель, которая работала с ним с 1972-го, незаменимая, энергичная Айтиз не покинула его. Жизнерадостная, сама блистающая на вершине славы, ставшая известной как участница «Клодетт»[120], в шортиках цыплячьего цвета… Разве можно было обойтись без девушки, которая знала от и до всю хореографию «Солнечного понедельника»[121] и умела за считаные минуты приготовить чудесный пирог с яблоками и корицей? Фредерик Лорка, которая говорила: «Жан-Поль – как ракетный двигатель, но он так творчески активен, что это может вас уничтожить», – после двухлетнего перерыва она тоже вернулась к нему, чтобы поддержать и утешить. Все успокоилось, будто завершился некий этап его жизни, когда его окружали несколько преданных друзей, вместе с которыми он пережил трудные времена и разделил юношеские восторги. Эвелин знала, что нужно принимать его манеру страдать в одиночестве и его горестное молчание. Каждый раз срабатывали все те же механизмы защиты. «Я наблюдала это, когда умер его отец, его мать, потом Франсис, – рассказывает она. – Жан-Поль не мог смириться с реальностью. Он знал, что конец близок, но всегда вел себя так, будто ничего не происходит». Неприятие реальности – мощное средство, своего рода безопасный наркотик. Тем не менее впоследствии неизбежны побочные эффекты…

Терпеливо и неспешно Жан-Поль завязывал разорванные узелки, поправлял испорченные кружева привязанностей, убирал выпирающие стыковки швов. Работал как одержимый. На горизонте уже маячила Мадонна – бомба, торнадо, цунами… Именно такая встряска способна была излечить его раны. Дональд, Айтиз, Доминик, Танел, Фредерик и Фарида находились рядом. Эти люди-транквилизаторы делали свое дело. Он снова обрел сон и своего рода душевный покой. Иногда даже завсегдатай его кошмарных снов, убийца с ножом, забывал прийти к нему ночью…

Дресс-код Мадонны

Вечная женственность, это она превращает мужчину в идиота. Сальвадор Дали
Во время правления Миттерана, этого просвещенного сфинкса, кризисы в стране касались исключительно культуры. Жак Ланг рьяно принялся за дело: Музей декоративного искусства стал похож на бассейн с маленькими мраморными кабинками, мраморной плиткой и стеклянными потолками. Играя в чехарду среди полосатых, как тельняшки Готье, колонн, дети делали бессмысленной всю полемику по поводу творения господина Бюрена[122]. Архитекторы были на одной волне с кутюрье. Во дворе Наполеона утвердилась футуристическая пирамида Бэя из стекла и металла. В то же время зловещий диктатор Чаушеску покидает сцену, рушится Берлинская стена, и восьмидесятые годы склоняются в глубоком прощальном реверансе под всеобщий вздох облегчения. Празднование двухсотлетия Французской революции, запечатленное Жан-Полем Гудом и его шаловливыми космополитами, завершило это десятилетие ярким фейерверком. На фоне всего этого готическими буквами светились три имени: Старк, Мондино и, конечно, Готье.

В безмятежной неге Высокая мода играла свою негромкую музыку. У Сен-Лорана ничего не менялось. В модном доме «Шанель» все было поставлено на Лагерфельда. А тридцатипятилетний новичок открыл собственный модный дом, пройдя испытания в цехе Пату. Денди из Арля Кристиан Лакруа был новым любимцем модных журналов. Он заполнил подиумы болеро и мантильями, испанскими инфантами и цыганскими принцессами и танцовщицами фламенко, иными словами, использовал весь фольклорный шик для создания гламурной оперетты. В модном доме «Диор» работал Джанфранко Ферре, а у Ги Лароша творил Анджело Тарлацци. Париж заполонили итальянцы. Карл не нашел ничего лучшего, как уволить свою элегантную музу. Под предлогом того, что Инес де ля Фрессанж не может царить одновременно в мэрии как новая Марианна[123] и на улице Камбон. Распря и интриги в царстве шифона. Именно в это время неугомонная Лолита в кружевах и с большим распятием на груди нарушает мироустройство: Мадонна угрожает общественной морали. Оружием Элвиса были призывные движения тазом, а Луиза Чикконе пробуждала либидо у своих фанов, задействуя множество разнообразных элементов. Танцовщики, хористы, гитаристы и даже микрофон – все становилось секс-игрушкой в ее руках. Чиччолина[124] в мире популярной музыки, она завоевала еще и кино. В фильме «Отчаянно ищу Сьюзен» Мадонна появляется в наряде, который, кажется, создали в ателье Готье: кожа, митенки, черные ботинки…

В чем заключалась ее хитрость? В провокации. Чем она привлекала? Шлягерами в стиле неофанк и электро и врожденным сценическим талантом. Это была новая, балующаяся амфетаминами Бетти Буп, заигрывающая с лесбиянством Мэрилин… Мадонна стремилась глобально эротизировать публику. Она рассказывала историю юной итальянской иммигрантки, которая открывает для себя радости секса like a virgin[125]. Одетая в свадебное платье, Луиза изображала на сцене экстаз, похожий на оргазм, прижимая к груди распятие. Католическая церковь советовала ее поклонникам поскорее отвернуться от новоявленной еретической мадонны. Но она появлялась в клубах серного дыма, и ее неизменно ждал триумф. Она предлагала себя Богу и отошедшим от церкви священникам. Изощренное богохульство. Она обладала гениальной способностью к трансформации. Сначала брюнетка, затем русая, блондинка, с длинными или короткими волосами, она создавала все новые и новые образы. Мадонна стала законодательницей моды, не обращая внимания на официальную моду. Поклонников она все время держала в напряжении, а соперниц – на расстоянии. Она балансировала на грани скандала и эксплуатировала сексуальность, а это две самые эффективные подпорки известности.

Все, связанное с ней, привлекало всеобщее внимание: ее любовные победы (Уоррен Битти, Шон Пенн), ее фильмы («Дик Трейси», «Эвита»), ее клипы. На ее фоне поблекли и Майкл Джексон, и все звезды ар-эн-би. Мадонна стала удивительным феноменом, появившимся в утомленном и пресыщенном обществе, ее губительные чары оказывали воздействие на всех и всё. Вот что писал об этом вдохновленный Филипп Соллерс: «Она меняется, словно визуальная галлюцинация, словно живой калейдоскоп. В каком-то смысле можно сказать, что ее вообще не существует». Очевидно было только одно: она искала себя. Не случайно одно из ее шоу называлось «Who’s that girl?» – «Кто эта девушка?». В плиссированном платье а-ля Мэрилин Монро, она завершала выступление, кидая в зал трусики. Встреча девушки, которая еще не знала, кто она, и стилиста, который отлично знал, чего хочет, была неизбежна. Говорят, что звезда безмерно восхищалась тем показом Готье восемьдесят седьмого года, когда на подиум выходили модели в стилизованных образах монахинь. По слухам, корсеты и корсажи, самые любимые мэтром элементы дамского туалета, ее тоже очаровывали. Жан-Поль был для нее настоящим любовным напитком, мастером, который соединял в своих образах две очень занимавшие ее стороны жизни – религию и секс.

А он, как и миллионы фанатов, находящихся почти в коме от восхищения, безропотно покорялся ее таланту, ее смелости, ее чувству стиля и презрения к тому, что скажут в обществе. «Я всегда был ее поклонником, – утверждает Готье. – В частности, потому, что она хорошо одевалась, а это редкость в ее профессии. И она никогда не позволяла себе судить других. Я помню ее выступление во время церемонии вручения наград канала MTV: она сладострастно каталась по полу перед безмолвно замершим залом. Она не терялась, не смущалась. Мадонна делала то, что хотела. Все у нее шло от сердца и от души». Сердца и души хватило всем и на концерте в Парке де Со в 1987 году. Немногие счастливчики после шоу были приглашены в клуб «Привилеж», филиал «Паласа» для избранных, оформленный Гарустом. Окруженная своими придворными, поблескивая платиной прически, в черных очках и кожаной юбке, Мадонна сидела за одним из столиков в глубине зала. Случайно у Жан-Поля и его подруги Фредо оказался флайер… Он смотрел, как этот грозный белокурый ангел занимает столик. Мадонна была восхитительна, еще красивее вблизи, чем под психоделическим освещением на сцене. Фредо рассказывает: «В этот момент он сказал мне:

– Иди туда ты, тебе ведь всегда было плевать на звезд.

– Это еще зачем? – спрашиваю я.

– Ну, чтобы поговорить с ней, – ответил Жан-Поль.

Повернувшись к нему, я увидела, что он покраснел до малинового цвета и невероятно взволнован. Короче говоря, он послал меня вперед, потому что боялся подойти к ней сам. Ну что ж, я подхожу, выдерживаю обстрел наглыми взглядами окружавших ее людей и говорю: “Do you want to meet Jean Paul Gaultier?”[126] Она подняла глаза, сказала “Yes, yes”, и я пошла за моим Жан-Полем, умиравшим от страха и вообще находившимся в таком невообразимом состоянии, какого я никогда не забуду». Прошло два месяца, и Готье уже казалось, что эта короткая встреча так и останется случайным знакомством без продолжения, но однажды утром в его ателье раздался телефонный звонок. Трубку взяла Фредо. На другом конце провода многозначительный голос сообщил: «Madonna wants to speak to Mister Gaultier»[127]. «Над нами подшучивает какой-то злой насмешник», – сказала Фредо Готье, который в ярости схватил трубку и услышал: «Hi, Goltiere!»[128] Мадонна лично просила его разработать сценические костюмы для ее предстоящего турне. Голова кругом…

Союз Готье и Мадонны будет долго вызывать в обществе эстетический шок. Они воплощали стиль поп-рок и были уникальными мастерами провокаций. Оба выступали за освобождение тела и нравов, говорили на одном языке с молодежью и служили примером современных людей без комплексов. Было очевидно, что они похожи. Оба ярые индивидуалисты, любая общественная деятельность оставляла их равнодушными, но они активно включились в борьбу со СПИДом. Они были убежденными гедонистами, но всегда помнили, что их успех – результат железной дисциплины. Разумеется, жизнь Готье, как и жизнь Мадонны, была связана с блеском и мишурой сцены. Однако принять участие в подготовке мирового турне этой железной леди – это стало бы для него настоящим свершением. Поскольку Жан-Поль работал так же, как ходил, жил, думал, то есть очень быстро, ему понадобилось всего пять месяцев, чтобы разработать все костюмы, включая наряды музыкантов и кордебалета. Он находился в восторженном состоянии, был очень сосредоточен и работал день и ночь. Интуитивно он понимал, что этот проект станет ступенью к всемирному признанию. От Токио до Лос-Анджелеса sexy girl[129] пропагандировала шокирующий фирменный знак «JPG». Можно ли было желать лучшей рекламы? Ни одна топ-модель не могла бы сравниться с ней, ее харизма и власть над людьми уже стали легендой: что бы Мадонна ни выбирала, любая вещь тут же начинала жить собственной жизнью, меняя и перекраивая существующую моду, словно по указу свыше. Тысячи фанатов сразу же принимались подражать ей.

В ателье все немного надулись. Звезда полностью занимала мысли патрона. Ее пресс-секретарь не давал ему покоя, именитая заказчица засыпала его требовательными электронными письмами, содержавшими всего три слова: «Me, me, me!!!»[130] Жан-Поль теперь жил по заокеанскому времени. Он создал для Мадонны шесть костюмов, ставших символами того периода ее творчества, нечто среднее между пародией и гламуром, шесть туалетов, которые с тех пор бесконечно копировались фанатами. Первый напоминал короткую ночную рубашку с оборками, в стиле «Веселой вдовы», второй – это боди с зелеными блестками а-ля Сид Чарисс[131]. Смокинг, чулки в сетку и облегающие трико – так она выглядела во время исполнения «Keep It Together»[132]. Затем Мадонна появлялась в котелке и пластиковых черных наколенниках: она выглядела как героиня фильма «Заводной апельсин», которая только что вышла из молочного бара «Коровяка». Гвоздем же программы стал гипнотический культовый наряд: корсет с конусными чашками лифа, в который Мадонна вдохнула новую жизнь. Сшитый из шелка цвета лосося, он выглядел потрясающе: стройные ноги певицы, пышный «конский хвост», конусы на груди – все вместе это создавало совершенно незабываемый образ. У нее были идеальные параметры: 36-й размер при росте 163 см. Стройная, с красивыми формами, мускулистая… Только вот пропорции ее совершенного тела все время немного менялись, что затрудняло примерки. Она могла потерять полкилограмма, улететь в Нью-Йорк, а потом вернуться в Париж с двумя лишними килограммами… Студии дизайна приходилось постоянно переставлять молнии, подшивать края, переделывать проймы и талию. Костюмы для тридцати «боев» тоже должны были быть готовы в срок, а кроме того, требовалось учитывать изменчивость ее фигуры: во время шоу Мадонна столько двигалась, что могла потерять около двух килограммов за один вечер. Делалось четыре экземпляра каждого костюма, из предосторожности: например, когда певица извивалась под музыку, прильнув к сцене, она срывала пайетки, тщательно пришитые вплотную одна к другой. Жан-Поль выкладывался полностью, он никогда не говорил «нет», никогда не выражал неудовольствия. Он был покорен, очарован, влюблен… А между тем одно лишь название тура вызывало трепет. «Blond Ambition Tour»… Все амбиции блондинок воплощались в этом человеке-торнадо, урагане в мире бизнеса. Мадонна не выносила ни любительского подхода к делу, ни даже намека на возможность неудачи. Завоевание мира она намеревалась решительно осуществить в самое короткое время. Два перфекциониста брались за эту задачу каждый вечер, но только Готье творил за кулисами, а Мадонна выходила на ринг.

Вдохновленный постоянными откровенными обращениями своей Галатеи к католической религии, новый Пигмалион предложил ей наряд, напоминающий синее облачение Девы Марии. Но строгий брат Мадонны, и по совместительству ее тренер/агент/ нянька/секретарь/хореограф, Кристофер Чикконе, опубликовавший в 2008 году сборник gossip[133] о своей любимой сестре[134], категорически отверг эту идею. «В конце концов, он не так уж ошибался, – признается Жан-Поль. – Вскоре должен был выйти альбом “Like a Prayer”. В клипе на одноименный сингл с этого альбома она оправдывает чернокожего парня, несправедливо обвиненного полицией в убийстве, свидетельницей которого стала. По сюжету она заходит в часовню, преклоняет колени перед чернокожим Христом, который неожиданно оживает и целует ее в лоб. Действие перемежается кадрами, в которых она танцует на фоне гигантских крестов, объятых огнем, а в конце звучит антирасистский госпел. Двусмысленная сцена с чернокожим Христом имела серьезные последствия: Ватикан грозил отлучением от церкви, а компания “Пепси-Кола”, ее главный спонсор, расторгнула с ней рекламный контракт. Кристофер сказал: “Стоп, теперь провокации прекращаются”».

Тогда Жан-Поль ограничился эротическим тропизмом. Блондинка и блондин более чем симпатизировали друг другу. Ее покорил, очаровал и заинтересовал Голтьер. Но… Фредо, которую раздражали капризы заокеанской звезды, рассказывает: «Я не выносила того, как она с ним обращалась. В ней было что-то высокомерное, агрессивное, грубое. А его я никогда не видела в таком состоянии. Он терпеливо относился ко всему, что от нее исходило, хотя Жан-Поль далеко не мягкотелый или слабовольный человек, отнюдь! Я пыталась объясниться с ним, немного его образумить, но, думаю, с Мадонной у него завязались очень сложные и страстные отношения. Она оказалась единственной женщиной, которая имела над ним настоящую власть. Он даже просил ее руки через прессу, и это была не шутка и не игра». Эта история была полна чувств, порывов, чувственности… Мадонна сердила и донимала его, но он совсем потерял голову. Фредо видела в ее натуре ту двойственность, какую сам Жан-Поль никогда не показывал. «Когда он был молод, у него случались истории с женщинами, – вспоминает она. – В отличие от других кутюрье-геев, он восхищался женскими формами, прославлял и подчеркивал женскую сексуальность. Он не только не боялся присутствия женщин, но и просто обожал близкое общение с ними. Во время примерок он с удовольствием касался манекенщиц. Это, конечно, никому не известно, но мне кажется, что он не был гомосексуален на все сто процентов».

Однажды, точнее говоря, утром 31 декабря, Жан-Поль позвонил Анне Павловски. Он был сильно взволнован. «Анна, знаешь что? – сказал Готье. – Она только что звонила, она в Париже, она хочет встретить Новый год со мной. И у меня! На помощь! Она будет здесь ровно в семь вечера. Что мне делать?..» Прагматичная Анна тут же побежала на рынок, чтобы закупить все необходимое для угощения блистательной вегетарианки, и вскоре она привезла продукты на улицу Фонтэн. Айтиз, искусная антильская повариха, взялась угодить и тем гостям, кто предпочитал мясную пищу. В срочном порядке были созваны почти все: Доминик, Лионель, пресс-секретарь, Танел, Стефан Марэ. Они сидели, стуча зубами, словно приклеенные к стульям, не в силах пошевелиться. Семь часов: входит звезда – царственная, блистательная, до умопомрачения элегантная в облегающем коротком костюме. Со свойственным ей очарованием прекрасной убийцы, не терпящей возражений, она потребовала закончить ужин минут за двадцать, потому что хотела поскорее отправиться в столичные клубы. Как было объяснить ей, что следует потерпеть, поскольку до одиннадцати часов во французских клубах не танцуют, и что 31 декабря с этим еще сложнее? Короче говоря, последовало два часа пытки, а потом вся странная компания, возглавляемая Жан-Полем и его богиней, томилась в ожидании в кабаре «Ла Нувель Ив», а затем обходила поочередно все дискотеки на Монпарнасе. «Она была ослепительна и безумно непосредственна, – рассказывает Анна. – Танцевала прямо на улице, такая соблазнительная и блистательная, не обращая внимания на прохожих, которые не мешали нам, даже не подозревая, что сама Мадонна отмечает праздник, приплясывая на французской мостовой!»

Три раза, в 1990, 2001 и 2000 годах, властная блондинка надевала костюмы Готье. Амазонка Висконти, клон Траволты, дива БДСМ, в кожаном костюме, высоких ботинках, бедуинская принцесса, окутанная синими покрывалами с вышитыми египетскими скарабеями. Всегда затянутая в облегающий костюм, Мадонна стала воплощением эстетики садомазо, гламура и сексуальности, столь близкой ее кутюрье. Были взлеты и падения, молчание и новые встречи. Поговаривали, что Мадонна даже не платит ему за работу, вознесясь на высоту божества, которого больше не занимают мелочи земного существования. Но, несмотря ни на что, их отношения не прерывались. Именно она познакомила Жан-Поля с творчеством Фриды Кало. Мадонна коллекционировала ее картины, она даже хотела снять фильм о Кало, однако так и не осуществила свое намерение. А Жан-Поль в 1998 году посвятил мексиканской художнице одну из самых знаменитых коллекций одежды[135]. «Картины Фриды, которые я видел у Мадонны, глубоко меня поразили, – рассказывает он. – Потом я накупил искусствоведческих книг, посвященных ей. Страсть, цвет, страдание, боль вперемешку с радостью и печалью жизни – это меня вдохновляло». Когда высказывается о своем союзе с певицей, Жан-Поль отмечает, что он служил судьбе. Самый привилегированный из ее поклонников, о сотворчестве с ней он говорит так: «В своих дефиле я создавал свою историю, а с Мадонной я становился частью ее истории».

Безголовая Барби

О, женщина, млекопитающее с шиньоном на затылке, о фетиш! Жюль Лафорг
Неожиданно его стало преследовать желание дополнить свой стиль ароматами. С финансовой точки зрения это было как партия в покер: вкладываешь много, а потерять можешь еще больше. Но если выиграешь, то сорвешь джекпот и получишь возможность обеспечить своей компании солидное будущее. К тому времени несколько хитов уже вошли в историю парфюмов: «Joy» (Жан Пату), «№ 5» (Шанель), «Loulou» (Кашарель), «Opium» (Ив Сен-Лоран) и одуряющий аромат с доминирующими нотами пачули и шоколада, созданный Тьерри Мюглером и по праву названный «Angel». Жан-Поль уже понял, что самые известные модные дома выживают во многом благодаря аксессуарам и духам. Наконец, он тоже запускает в продажу духи, при поддержке компании BPI и направляемый непревзойденным стратегом менеджмента Шанталь Роос. Законы маркетинга нарушены. Другие привлекали к рекламной кампании звезд и топ-моделей – Инес де ля Фрессанж, Кароль Буке, Палому Пикассо, Джерри Холл, – но не Готье. Форму флаконов определяли точные чистые линии, их стиль напоминал о барокко или ар-деко. Жан-Поль отверг будуарную эстетику парикмахерских салонов, «Jolie Madame» и «Miss Dior». Начиная с 2000 года появляется тенденция girly и shoking[136]… Желанный флакон, эликсир порношик, увидел свет. Вдохновленный Мадонной, своим кумиром в облегающем тело корсете, он создал маленький женский торс с узкой талией и высокой грудью в отливающем медью боди. Крышечка в форме головы выглядела бы пошло и некрасиво. И Жан-Поль, не мудрствуя, просто лишил головы свою Барби. Бытует еще одна версия того, почему он принял это странное решение. В возрасте двенадцати лет, делая наброски костюмов, он рисовал силуэты без лица, часто даже без головы – это были лишенные индивидуальности женщины-фигуры, – потому что хотел показать свое искусство, придуманные модели одежды, а не cover-girls. С возрастом эта привычка укоренилась, но эскизов он делал меньше. Все чаще Жан-Поль принимал решение непосредственно во время примерок, и окончательный вариант наряда рождался благодаря прикосновениям, взглядам, силуэту и движениям манекенщицы. Когда его спрашивали об этом, он соглашался: «Я действительно не рисовал полностью моделей, исключая троих – свою подругу Анну, загадочную и странную, с лицом как у женщин на картинах Модильяни, Фариду Хельфа, чьи губы и глаза я просто обожал, и еще Лесли Виннер, которая походила на мужеподобную Кэтрин Хепберн». Логический вывод: его ароматная куколка тоже просто женский торс. Вместо того чтобы поместить флакон в картонную упаковку пастельного цвета, он упаковал свои духи как консервированные овощи, в металлическую банку. Опять характерное стилистическое решение: у него шик сочетается с кустарным ремеслом, дорогие материалы используются вместе с жестянками, каучуком и джутовой тканью.

Взяв флакон духов Готье в руки, девушки возвращались в детство, а мужчинам этот чувственный предмет напоминал секс-игрушку, и они с удовольствием дарили его своим возлюбленным. Посыл в обе стороны. Искусство и умение оказываться за кадром: никакого «лица» модного дома, только дерзкий флакончик, подростковая мечта, эротический символ и провокация… Образного названия Жан-Поль не использовал. Предмет без головы и ног назывался просто: «Готье». Для того чтобы придумать сюжет для рекламного ролика, он пригласил фокусника Мондино. С ним, давним товарищем и сообщником, Жан-Поль принялся за создание раскадровки. Обычно реклама косметики была чувственной, опьяняющей, сладострастной, прославляла образ обворожительной соблазнительницы, праздность и легкое отношение к жизни. Жан-Поль и Жан-Баптист поступили совершенно иначе. Они сделали героями ролика десяток надменного вида модников, которые обедают в концепт-сторе.

Остриженная наголо статная красавица, которая жадно поедает черный виноград, говорит: «Я бы сделала все что угодно, лишь бы быть мужчиной», а сидящий рядом великолепно сложенный красивый юноша произносит: «А я бы сделал все, чтобы иметь большую грудь». Электронная музыка прерывает этот диалог, и в шуме толпы слышатся другие, многозначительные, в стиле Годара, реплики: «Любовь без риска становится такой органической!», «А вы и правда отвратительны» – и это уже прямая отсылка к фильму «На последнем дыхании». В то время как мадам Тремуа, преклонных лет талисман модного дома, вопрошает: «Дух, здесь ли ты?», лицо ее превращается в лицо Готье, что выглядит довольно странно. Через сорок секунд освобожденный дух эпохи обнаруживает свое присутствие. Клубная жизнь, бисексуальность как проявление крайнего снобизма, мир моды во всем его искусственном блеске, beautiful people, задыхающиеся в нарциссическом угаре: Готье и Мондино сделали едкую сатиру на годы царствования тщеславия и денег. Вспомним фильм Олтмена «Прет-а-порте», откровенное исследование нравов мира моды. Жан-Поль терпеть не мог этот фильм, который, на его вкус, снят недобросовестно и нечестно. «Нельзя так злобно противопоставлять себя этому миру, – говорит он, – нужно приходить туда открыто и не фокусироваться на мелких заурядных происшествиях и жутко банальных интрижках. К тому же визуальный ряд “Прет-а-порте” совершенно серый и скучный, а это непростительно, когда хотят показать моду. В этом случае я совершенно непримирим. Фильм даже безобразен недостаточно, чтобы быть интересным». Карл Лагерфельд оказался еще более пристрастен. Он подал на Роберта Олтмена в суд. Причина? Режиссер якобы обвинял его в плагиате. Но, как это часто бывало, ворчуну Карлу в иске отказали.

Короткий сатирический ролик «Дух, здесь ли ты?» стоил того, чтобы все его посмотрели! За ним последовало с дюжину других видео. Заодно Готье вывел из моды все остальные способы рекламы. Аллюзии на Феллини, Годара, Бене, Бессона, Фассбиндера в его сценариях все больше отдаляли Готье от традиционной рекламной эстетики. Он заменил гламурные ролики с персонажами, словно пришедшими из розового сна, причудливыми клипами, героями которых становились матросы, собравшиеся в портовом кабачке, женщины, преображающиеся в мужчин, и наоборот, содержавшими пародии и сатирические намеки, отсылки к собственной стилистической вселенной. Он сделал иронию и розыгрыш частью фешенебельного мира, он менял стандарты, балансировал на грани скандала, порождал раздор. По мнению Айтиз, «у Жан-Поля есть чутье», и это весьма существенное качество, особенно если дело касается парфюма. Но она также считает, что он «родился под счастливой звездой».

Нюх? Удача? Конечно. Но следует упомянуть еще одну вещь, а именно его удивительный талант улавливать-использовать-отражать тенденции современности. Оливье Сейяр подчеркивает: «Он попадал точно в цель, ни дальше, ни ближе, это настоящий провидец». Жан-Полю присущи собранность, наблюдательность и умение держать дистанцию, приобретенные за долгие годы борьбы с неврозом. Умело выстраивать отношения со своим окружением, друзьями и возлюбленными ему наверняка помогало шестое чувство. Это явственно проявлялось в его манере общения. Он вносил некоторый разлад, но без провокаций. Шокировал, не оскорбляя. Он постоянно заигрывал с двусмысленными понятиями, поддерживая антирасизм, бисексуальность, толерантность, смешение жанров, ему всегда удавалось достичь согласия. Очень модную англосаксонскую концепцию гендера Жан-Поль, не сознавая того сам, постоянно использовал в творчестве еще с семидесятых годов. Это господин Журден[137] гендерной идентичности, постмодернист, который создавал тенденции и работал, основываясь на творческой интуиции. Готье и Мондино продолжали снимать свои взрывоопасные ролики. Парфюм «Готье классик»: снова куколка прячется в знаменитой консервной банке из-под горошка! Вместо плюшевого мишки девочка держит в руке пупса, изображающего Жан-Поля. В конце путешествия этот «морячок Папай» оставляет ее в одиночестве, удаляясь в неизвестном направлении матросской походкой вразвалочку. «Самец» появляется в 1995 году. Необходимая пара для маленькой Барби, этот накачанный Кен в тельняшке и в обтягивающих плавках, очень активно проявляет свою мужественность. В телевизионной рекламе «самец» – это моряк, очарованный юнгой с узкими бедрами, который соблазняет его, сорвав с головы шапочку, тряхнув роскошной шевелюрой и чувственно обняв. «Он» становится «ею», «я» становится «другим» под арию «Casta Diva» Беллини, гимн нераздельности полов в исполнении Марии Каллас. Публику приводили в трепет короткие stories[138], полные неопределенности, тревоги и страсти. Эти восхитительные маленькие фильмы в китчевом стиле, где би и гетеро играли вместе в куклы, активно поддерживали. Выход их на телеэкраны сделал марку «Готье» в миллионы раз известнее за рекордно короткое время. То, что модный дом «Шанель» терпеливо создавал с помощью тщательно продуманного образа Катрин Денёв в семидесятые годы, Инес де ля Фрессанж в восьмидесятые, потом Кароль Буке и, наконец, Ванессы, преображенной Гудом в райскую птичку, бьющуюся в клетке, Готье и Мондино добились благодаря одному клипу, обойдясь при этом без участия звезд.

Благодаря этим маленьким историям зритель запоминал Жан-Поля Готье, высокого блондина в тельняшке, который все время улыбался. До этого не существовало в искусстве такого явления – ассоциировать марку с личностью ее создателя. Только Сен-Лоран и Карл Лагерфельд достигли этого, но со временем, тщательно разрабатывая образ и стиль. А вот у Жан-Поля результат оказался прямо противоположен прилагаемым усилиям. Все получалось мгновенно и совершенно естественно, потому что это был человек, действующий без расчета, без наличности, неспособный планировать карьеру, а еще меньше – штампованно стилизовать свой фирменный знак, как компания Lego. Но производимый эффект был несомненен, так же как и последовавший за ним коммерческий успех. Начиная с девяностых годов парфюм Готье для мужчин занимал в мире первое место по популярности, а его близнец для женщин – пятое.

Пара Готье – Мондино? Изящная медлительность, круговое движение камеры, сумеречные цвета, андрогинные образы. По ассоциации идей Готье, человек интуиции, «крепкий орешек» с нежным сердцем, прочно встроился в коллективное подсознательное. Теперь даже качество продукции не играло особенной роли. Кокетки готовы были броситься в пасть ко льву ради Барби розового цвета, покупая «Gaultier» по умеренным ценам, балуя себя этой необходимой роскошью, меняя «готовое платье» на «готовое ощущение». Сладкий обольстительный аромат, в котором цветочные оттенки сочетаются с нотами иланг-иланга, мускуса, амбры и ванили… Мужчине так приятно потереться щекой о девичье плечо! А женщины благоухали теперь послеполуденной прогулкой в детском парке развлечений. Эти клубнично-сахарные девочки и не подозревали, что помогают преодолевать пространство и время памяти о Бабуле Гаррабе. На туалетном столике в ее спальне, в Аркёй, тюбики красной губной помады и рисовая пудра… воздух наполнен запахом карамели. Вспомнить корсет бабушки Жан-Полю удавалось сразу же, как только на листке бумаги перед ним появлялся женский силуэт. Но как удержать аромат, память о ласке, о нежности слов, которую нельзя перенести на бумагу? Он создал очень интимный парфюм, получил необыкновенное зелье, в котором скрывались его воспоминания о детстве, как у Пруста – в «мадленках»[139]. И эти драгоценные капли нежности оросили все четыре стороны света.

Story-telling

Работа режиссера – заставлять красивых женщин делать все красиво. Франсуа Трюффо
Однажды февральским вечером, в семь часов, накануне показа прет-а-порте, Готье вызвал в зал трех двадцатилетних топ-моделей – сербку Бояну, канадку Коко и француженку Морган. Он хотел, чтобы они быстро прогнали финал. На краю подиума уже установлены декорации. Будуар, драпировки из алого плюша и барная стойка из красного дерева, бархатное канапе в стиле рококо, вешалка и приглушенный свет. О, ужас, это же дом терпимости, бордель! Модели даже сначала не могли осознать, что им придется изображать женщин легкого поведения перед всем Парижем. Вскоре прибежал Жан-Поль, размахивая помятым листком бумаги с нечитабельными каракулями на нем. Это был состряпанный на скорую руку сценарий, и кутюрье зачитал его трем новоиспеченным актрисам на особом двуязычном диалекте, «Готье-английском»: «Вы выходите из салона, а потом – хоп! Вы поправляете прическу, примеряете сумочки, а потом начинаете друг друга толкать и слегка пинать коленом. Fight, потасовка, драка, о’кей? Смотрите, I show you because my scenario is not so good[140]». Он и в самом деле показывает эту сценку, делает вид, что избивает Коко, девушки хохочут, а пресс-секретарь смущенно приводит декорации в порядок, подчиняясь указаниям режиссера, который в этот момент напоминает двенадцатилетнего мальчика. «Немного вправо, так, вперед, нет-нет, теперь влево, – продолжает Готье. – Ну, что же вы, теперь нужно двигаться к лампам!.. А резиновые сапоги у вас есть? Нужно поискать!» Одна из помощниц бодрой рысью удаляется и через минуту возвращается с тремя парами резиновых сапог для рыбной ловли. В то же время появляются четыре рабочих сцены гигантского роста в синих рабочих комбинезонах. Они приносят песок, вентиляторы, водяные насосы и прямо посередине подиума сооружают ринг для борьбы в грязи. Красивые «проститутки» начнут там поединок в платьях и нижнем белье от JPG. Звук гонга, дымовая завеса, анахронические персонажи, никак между собой не связанные, чьи взгляды прикованы к четырехугольной площадке, – вот и картинка из фильма «Ночь в опере». Граучо Маркс, очень сосредоточенный, выталкивает девушек на арену.

Они поняли общий смысл представления, надели резиновые сапоги и непромокаемые плащи. Диджей включил сначала «Роксанну», хит группы «The Police», а потом пинкфлойдовские «Деньги». Коко и Бояна начали бой, а Жан-Поль, в полном восторге, изображал судью. «Нападайте резче, – то и дело командовал он “соперницам”. – Ну, в самом деле, Коко, you are not the Little Mermaid!»[141] Коко, Морган и Бояна, растрепанные, задыхающиеся, мокрые, походили на спасшихся членов экипажа танкера «Эрика»[142]. Импозантного вида «специалист по грязи», стоя на коленях, внимательно следил за состоянием чавкающего поля боя. Жан-Поль с комичной любезностью обратился к нему: «Всё ли в порядке, месье? Уровень достаточно высок? Вы знаете, завтра, во время дефиле, вы не сможете находиться здесь, на подиуме…» Его прервал диджей, который заорал в микрофон: «Жан-Поль, что мне тебе поставить из диско – “Любовь повсюду” Янга или “Если ищешь драки” Аманды Лир?»

– «Любовь повсюду», – отвечал Скорсезе от моды; одновременно он заметил, что, падая, модели потеряли серьги, и сделал знак осветителям направить на арену боя голубоватый свет. Тут рабочий сцены предупредил его, что жидкая грязь вот-вот перельется за края бассейна-ринга и что это повлечет дополнительные расходы. Он с начальственным видом слушал собеседника, но, поскольку его занимала установка света, только почесывал подбородок и согласно кивал: «Да, да, да, очень хорошо!» Сообразительный рабочий быстро понял, что имеет дело с чудаком, и, не дожидаясь ответа, отправился сам исправлять дело. На следующий день, вдохновленная боем шикарных «курочек», пресса окрестила это шоу так же, как назывался телефильм Эмилио Эстевеса: «Порнушка».

Современные показы коллекций «Шанель», «Баленсиага», «Соня Рикель», «Ланван», «Лакруа», «Прада» были интересны, но прямолинейны: две или три темы, модная музыка, немного оригинальности. Готье действовал иначе. Это был настоящий сказочник, который рассказывал истории прямо на подиуме. Он придумал специфическую манеру рассказывать о себе с помощью собственной работы, своей моды и своих тщательно продуманных постановок задолго до того, как этот подход стали практиковать министры, известные ораторы и устроители телевизионных реалити-шоу. Коллекция «Конструктивизм» 1986 года возникла после того, как он познакомился с творчеством Малевича и искусством революционного плаката и вдохновился ярко-красным и бутылочным цветом. «Эти дикие цвета, не примитивные, но модернистские, мне очень нравились, – рассказывает Готье. – Я обожал то, как выглядят буквы кириллицы. Путь был понятен, достаточно было поместить русские буквы на подкладку и на береты, которые превратились в рэперские шапки». Фредерик Лорка была призвана участвовать как модель славянского происхождения. «Мы с Жан-Полем еще никогда столько не спорили, – признается она. – Он придумывал юбку, а я говорила: “Средненько получилось, она выглядит грубо, простовато”. Он не соглашался, напряжение нарастало… Надо сказать, что он разрабатывал прежде никем не опробованные силуэты и формы. Иногда я резко протестовала против некоторых вещей, потому что мне казалось, что это все равно что биться головой об стену. Несмотря на это, после долгих споров я соглашалась на его безумства. Он всегда так все делает, этот Жан-Поль. Вот Франсис, например, обладал настоящим талантом говорить: “Да ты что, это отвратительно!” А сейчас уже никто не может противостоять ему». Однако русскую юбку, вывернутую наизнанку, Фредо решительно не принимала. Между тем показ прошел с триумфом. Овации, восторженные рецензии, хвалебные статьи, продажи в Америке моднейших моделей сезона, восторг капиталистов, пришедших к власти в Союзе во время перестройки.

Критически настроенная подруга заключает a posteriori[143]: «Он оказался прав, он настоящий авангардист, а я артачилась, потому что не видела картины так ясно, как он». Жан-Поль упрямо продолжал исследовать и нарушать общественные табу. В коллекции «Рабби-шик» 1993 года появляются феминизированные талмудисты, в гламурных шапках и с папильотками в волосах, в изысканных кафтанах из черного крепа, – это были самые элегантные обитатели еврейского местечка, которых только можно себе представить. Как ему пришла в голову идея этой коллекции? «Я уехал на зиму в Нью-Йорк, – объясняет он, – и там, в районе Нижнего Ист-Сайда, однажды увидел, как на лестнице, ведущей в библиотеку, стоят под снегом ортодоксальные раввины, молодые талмудисты, юные хасиды, которые напоминали птиц: полы их длинных черных пальто трепетали на ветру, как крылья ласточек». Новую интермедию в духе Шагала тут же осветила пресса. Совпадение? Его подруга Мадонна обратилась к каббале, еврейская ортодоксальная традиция становится популярной среди публики ранга VIP, живущей на Восточном побережье, и все это провоцирует его фантазия от-кутюр на тему фильма «Скрипач на крыше»[144]. Превращаясь в антагониста духовенства, Жан-Поль не мог отказаться от комментариев по поводу религии. В 2006 году он создал серию великолепных миниатюр, представив мадонн в небесно-голубых одеяниях. «На этот раз меня вдохновила Николь Красса, журналистка “Элль”, с ее подачи все и началось, – рассказывает он. – В самом начале моей карьеры она сказала мне, что женщинам больше всего нравится одеяние Богоматери из библейских изданий. Эти слова надолго засели у меня в голове, но я все никак не мог сообразить, как использовать эту идею. Однажды я был в Лурде[145], и то, что я увидел, так поразило меня своей причудливостью, что, вернувшись, я лихорадочно принялся делать эскизы моделей для коллекции “Мадонны”».

Дешевые сувениры для туристов, продающиеся в лавочках, расположенных вокруг больших храмов, вдохновляли его чуть ли не больше, чем убранство самих храмов: фигурки святых, кулоны, подвески, салфеточки из белых кружев и весь, по его словам, «чудесный китч»… Коллекция «Японские туристы в Лувре» – еще одна известная история. Начинается она с Мадонны, его вечной музы. Жан-Поль говорит: «Она хотела одеваться как персонаж из любимого ее романа Артура Голдена “Мемуары гейши”. Я немного упрямился. Потом я как-то пошел посмотреть работы Бранкузи, и меня ошеломили его скульптуры. И вдруг я вообразил японских туристов в парижских музеях». Как привидения, вышедшие из странных балканских хайку, появились новые изощренные образы, достойные пера Мисимы. В причудливых декорациях, придуманных сказочником Готье, скользили в тишине молчаливые гибкие фигуры…

Short cuts[146]

Стиль – это точный выбор слов. Гюстав Флобер
В вестибюле отеля «Ван Олдвич» в Лондоне, в водолазке в стиле Боба Дилана, Ромен Дюрис вспоминает телерекламу Готье. «Я обожаю все эти коннотации: гомо, гетеро, би – и совершенную двойственность и размытость, – весело говорит актер. – Шикарные мужчины плавно трансформируются на экране в женщин, нежных и чувственных. И наоборот. Готье принадлежит к моему поколению, мы росли в одну эпоху. Приходя на его дефиле, попадаешь на праздник, где царят крикливо одетые дивы и соблазнительные формы. Он работает с эмоциями, с чувствами. В нем меня больше всего восхищает страсть к риску. У меня создается ощущение, что иногда он вообще не думает о том, что о нем скажут».

Он в самом деле об этом не особо волновался. Существовал Готье shocking, о котором никто не говорил, воплощение дерзких шуток и разного рода проказ, странным образом всегда сходивших ему с рук. Что бы ни говорил и как бы ни поступал, он всегда выходил сухим из воды. Жан-Поль постоянно пересекал черту, и делал он это легко, да еще и весело насвистывая. Это был добрый маленький чертенок, который определенно освободился бы от любой мадам Макмиш[147]. Границы были окончательно нарушены в 1990 году. Он предстал на развороте «Элль» Жан-Полем Вторым, в митре, белой сутане и красной моцетте. На отворотах рукавов выделяется маленькая красная ленточка с надписью «AIDS» – знак солидарности с борцами против СПИДа. На эту сатиру церковь никак не ответила. Ватикан молчал.

Двусмысленная идея Жан-Мари Перье была воспринята спокойно, словно это была телеграмма бабушке. А кроткий еретик Жан-Поль Готье продолжал отрицать все обвинения в попытке провокации, он предпочитал говорить об «инстинктивном выражении убеждений». Убеждения? «Я согласился переодеться в папу римского главным образом потому, что его звали так же, как меня[148], – говорит кутюрье. – Я даже подумывал тогда выпустить парфюм “Жан-Поль Второй”! А если серьезно, то я был в ярости. Безответственное поведение Церкви выводило меня из себя. Отношение папы к проблеме СПИДа было просто возмутительно. Что есть Христос? Это любовь, открытость, терпимость. Упрямо отворачиваться от болезни, осуждать использование презервативов становилось просто опасно: это значило сознательно подвергать людей опасности во имя догмы!»

Такая же безмятежная уверенность в правильности собственных действий сопровождала показ коллекции Готье со скромным названием «Пансион», во время которого одетые в грубые монашеские одеяния модели кружились в вальсе среди каменных монастырских стен. Не испытывал он сомнений и тогда, когда гримировался под королеву Елизавету, под трансвестита и под леди Ди для участия в шоу «Евротреш», язвительном сатирическом шедевре, в котором Жан-Поль снимался вместе с Антуаном де Коном[149]. Восторженный школьник Жан-Поль Готье всегда находил подходящие слова оправдания. Когда перегибал палку, он сразу превращался в огорченную Сестру Улыбку[150] и снова получал карт-бланш. Ребенок, которого часто наказывал строгий отец, превратился во взрослого, которому все прощалось. Мужчины в юбках, дефиле раввинов-шик, игривые мадонны и монашки, карикатура на папу: даже на этой границе его пропускной лист имел силу. Цензоры привыкли к королевскому шуту, нападать на которого было напрасным трудом, и, говоря обо всех его выходках, все снисходительно пожимали плечами: «Ну, это все кино».

Действительно, Жан-Поль снимал свое кино. Кино питало его воображение, он переиначивал все увиденное на свой лад. Сам он рассказывает: «Без кино я бы никогда не занялся этим делом. Фильмы обогащали меня, вели к созданию новых, целиком моих собственных историй». Актер? Нет, он чувствовал, что на это не способен, слишком уж он застенчив, чтобы выставлять себя на всеобщее обозрение. Ему никогда не нравилось, чтобы на него все смотрели. Однако он наслаждался игрой Габена, Мишлин Прель и их предшественников, Дитрих, Гарбо, Брандо и Джеймса Дина, он запоминал их мимику, голос, то, как они говорят и ходят… Эти сверхъестественные существа заставляли его стремиться следовать за ними в страну грез. Готье говорит: «В одном из своих гениальных фильмов Вуди Аллен позволяет одному персонажу покинуть экранное пространство и вернуться назад. Мне бы хотелось, чтобы существовала подобная связь между кино и жизнью. “Пурпурная роза Каира” – это очень мощная метафора такой мечты». Несмотря на то что вкусил все прелести жизни своего века, он грезил о других эпохах, например мечтал родиться Мадемуазель Шанель, как сам говорил со вздохом, или, еще лучше, Жаном Кокто. В одном из своих шоу он воскресил ангельский образ Жозетт Дэй и грозного Жана Маре, произносящего реплику из «Красавицы и чудовища»[151]. Кокто? Готье спохватывается: «Нет, он был слишком мрачен. На его красивом изможденном лице застыло выражение вечного страдания».

Для всего мира кутюр автор романа «Ужасные дети» служил примером во всем. Сен-Лоран и Лагерфельд его боготворили, Кокто был воплощением художественного кайроса, идеала, в котором сочетались черты Пикассо, Дягилева, Диора и Пруста и которому удавалось гармонично объединять театр, литературу, музыку, живопись и кино. Кокто со своим волшебным карандашом, создатель «Завещания Орфея»[152] и других причудливых и мрачных шедевров. Величественный Гэтсби, сломленный и прекрасный, главный оценщик элегантных нарядов на костюмированных балах, которые устраивали чета де Ноай и Ротшильды, душа светских раутов в богемном предместье Сен-Жермен, всегда таком беззаботном… Опьяненный шампанским и опиумом… Жан, такой недолюбленный, непонятый, отчаявшийся распутник, всегда привлекавший меценатов и обладавший самым солнечным из возлюбленных. Вездесущий, всепроникающий, всезнающий и многословный, он воцарился также в кино.

А Жан-Поль в этой области довольствовался работой художника по костюмам. При этом он тоже доказал, что обладает редкой способностью сочетать интуицию и дерзость. Его послужной список впечатляет. Питер Гринуэй обратился к нему первым, его примеру последовали Каро и Жёне, погрузив Жан-Поля в мир «Города потерянных детей»[153]. Футуристическая эстетика «Пятого элемента» впитала в себя всю причудливость его идей. Вместе с Педро Альмодоваром он омолодил «мовиду»[154], нарядил Викторию Абриль в садомазо-доспехи в «Кике» и усилил драматическое воздействие «Дурного воспитания»[155]. Актрисы помогали ему парить в вышине, они его обожали, доверялись ему телом и душой. Его считали культовым персонажем, невероятно одаренным, смешным и скромным. В нем не было ничего от классического образа деспотичного кутюрье. Он походил на старшего брата с нежными и ловкими руками волшебника, который знал, по словам Ромена Дюриса, «как вести себя открыто, доброжелательно и никого не судить». Он сразу же сработался с Жозиан Баласко, главной комедийной актрисой Франции, душой труппы «Le Splendid». Их сотрудничество началось еще в восьмидесятые. Они случайно встретились во время конкурса «Венера моды» – оба входили в состав жюри. Тем вечером они соревновались в шутках в духе Тото. Вскоре модельер попросил звезду комедийной сцены участвовать в своем дефиле. «Я подумала, что это розыгрыш, – вспоминает Жозиан. – Чтобы я стала моделью? Это казалось абсурдным». А потом она получала премию «Сезар», затянутая в знаменитый корсаж с конусообразными чашками, размера XL, с крылышками на бюсте. «Когда я с ним познакомилась, стоило только послушать то, о чем говорили модельеры, – рассказывает актриса. – Каждый считал себя чуть ли не Микеланджело. А вот Жан-Поль не относился к себе так серьезно. Он раз за разом мне говорил: “Я-то? Я тряпками занимаюсь”. А что самое главное, он был очень смешной!» Все чаще и чаще Жозиан посещала шоу своего нового друга: она, словно дополняя картину, созданную рукой мастера, с восхищенным видом наблюдала за показом и сожалела, что не может уместиться ни в одно из платьев.

Впрочем, это были пустяки! Жан-Поль сшил около дюжины нарядов специально для Жозиан. В созданной по мотивам популярного телесериала комедии «Абсолютно восхитительно»[156], героинями которой стали две модницы пятидесяти лет, полностью превратившиеся в fashion victims[157], Баласко играла измотавшегося на работе пресс-секретаря, толстушку Эдди. А роль ее неразлучной подруги и соратницы, развеселой Патси, исполняла Натали Бэй. Героиня Жозиан – светская львица без определенных занятий, подделывающаяся под Аманду Лир, она все время подшофе, постоянно вспоминает свое славное прошлое в «свингующем Лондоне». Эдди любит рассказывать всем, кто готов слушать, что Патси была когда-то музой Джаггера и Боуи и вдохновила первого на ремикс песни «Sister Morphine» и что она, говоря начистоту, «и есть связующее звено между Энди Уорхолом и Жан-Полем Готье». В этой кинокартине Жан-Поль появляется два раза. В продолжительной сцене дефиле на улице Сен-Мартин Жозиан-Эдди запрыгивает на подиум, целует руки своему идолу, а потом вырывает у Фариды главный аксессуар коллекции – ридикюль в форме аквариума кубической формы, в котором плавает живая красная рыбка!

В этой комедии-дефиле снова появляются некоторые бессмертные силуэты: комбинезоны с расклешенным брючным низом, воинственного вида корсажи из металлизированной ткани и костюмы из пепиты[158], pop art в сочетании с сумочками «Келли». Фильм «Абсолютно восхитительно» только укрепил дружбу двух трудоголиков. «Жан-Поль сродни мне: он очень активен, – признается Жозиан. – Я уверена, что даже в отпуске он работает как пылесос!» Они встречались по утрам, пили иногда крем-кофе на площади Шарля Дюллена. Они жили в двухстах метрах друг от друга, на авеню Фрошо в девятом округе.

С Изабель Аджани он познакомился не на Пигаль, а на улице Агриппы д’Обинье в 1982 году. Когда она появилась в двухкомнатной студии на острове Сент-Оноре, Изабель выглядела так, будто сошла с картины Гейнсборо. Франсис и Жан-Поль любовались этой Русалочкой, словно сотканной из воздуха – голубые глаза, черные волосы, – которая разговаривала как студентка колледжа. Звонкий голос, жесты инфанты и королевская точность во всем… Она тщательно осматривала десятки нарядов, разложенных перед ней. «Я был невероятно польщен, – вспоминает Жан-Поль. – Она пришла попросить меня подобрать ей платье из бархата с коническим лифом из коллекции “Барбес” для фильма “Убийственное лето”. Она примеряла его перед нами и, конечно, выглядела божественно». Элиана, ее героиня в фильме Жана Бекера, девушка из простой семьи, соблазнявшая персонажа Алена Сушона, носила платье с оборками, какое не купишь в супермаркетах «Prisunic». Выглядевшая «модно» благодаря Готье, она резко выделялась на фоне реалий жесткой сельской драмы.

Магнетическое присутствие молодой звезды, ее непосредственность и простота произвели на обоих друзей глубочайшее впечатление. «В какой-то момент она заставила нас забыть черный плащ, потрескавшиеся губы, потерянный тревожный взгляд дочери Виктора Гюго из фильма Франсуа Трюффо[159], – продолжает Жан-Поль. – Адель Г., Франсис и я сидели на полу и болтали, как трое школьников, лакомясь мороженым “Хаген-Дас”!»

Она приходила почти на все дефиле, и эти встречи дарили всем радость и новые идеи. Изабель всегда занимала место в первом ряду, а потом она не скупилась на похвалы, восторгаясь идеями Жан-Поля. Она сидела с широко открытыми глазами, рисуя рукой в воздухе невидимую спираль. Мы с ней сидим в баре отеля «Даниэль», пьем чай «Лапсанг Сушонг», она в черном костюме от Ямамото, делающем ее похожей на весталку… «Я обожаю этого модельера, – говорит она. – Он необыкновенно талантлив. Я помню, у него была коллекция, целиком посвященная виконтессе Жаклин де Риб… Он любит восхищаться и очаровываться. Еще я могла бы сказать, что все его творчество можно рассматривать как посвящение кинематографу. И потом, он работает в кутюр, используя самые сложные и изысканные методы. В его творчестве чувствуется вкус к ручной работе, уважение как к труду модельера, так и швеи. Он умеет прекрасно рассказывать, он полон любви к своей работе. Готье принадлежит к тем людям, которые добились положения в обществе только благодаря своему искусству и умению. Он обладает уникальной способностью сочетать веселое лицедейство и изысканность, ему интересны страсть, театральное действо, эксцентричность. Но он остается верным традиции, не отвергая точное и кропотливое искусство ручной работы».

Аджани отличалась от большинства актрис. Она играла дочь Гюго, королеву Марго, Камиллу Клодель и была будто создана для ролей легендарных женщин. Готье вдохновлял ее роскошный образ. Он существовал в мире роскоши, но, по ее словам, сохранял только ему присущий взгляд на стиль. «Роскошный кутюр не исключает экспериментов, провокаций и дерзости, – рассуждает актриса. – Как популярная мода, так и мир люкса требуют от модельера времени, воображения и сил, и результаты работы могут пережить создателя. Время не купишь. Жан-Полю удалось соединить ретро, авангард и современную моду. Настоящий художник любит или совершенно сумасшедшие образы, или очень мудрые сочетания. Он великий мастер игры».

На красной дорожке Каннского кинофестиваля время от времени появляются причудливые силуэты. Когда какая-то актриса получала шанс показаться на публике в наряде от Готье, она непременно производила неповторимое впечатление своим образом, в котором сочетались ироничность и блеск: вспомнить хотя бы Викторию Абриль и ее легендарные турнюры, Шарлотту Рэмплинг в муаровом смокинге, Беатрис Даль в узком почти совершенно прозрачном платье. Что до Голливуда, то в 2003 году Николь Кидман, сыгравшая Вирджинию Вулф в фильме «Часы», вышла получать премию Американской академии кинематографических искусств и наук в классической синей тельняшке Готье, а в 2008-м Марион Котийяр появилась в русалочьем девическом наряде. Французский волшебник любит оскароносиц!

Считался ли Жан-Поль счастливым талисманом для звезд? Вне всякого сомнения. Постепенно он стал всеобщим любимцем, ангелом-хранителем актрис. Возможно потому, что, как говорит Фарида, «ему удавалось все, к чему бы он ни прикасался», и он все делал «изящно», по определению Тины Кифер, главного редактора журнала «Мари Клэр». «Страсть – это его топливо», – говорит Анн-Флоранс Шмит, глава журнала «Мадам Фигаро». Достойный внук Бабули Гаррабе, чародейки и медиума, модельер сам верил в предзнаменования и был суеверен, но он предпочитал рационально объяснять свой успех «упорной работой». Но это не важно. Все хотели попасть к нему в павильон, облачиться в его платья-смокинги, покрасоваться на теннисном корте в его мужских-женских спортивных костюмах, которые по точности силуэта напоминали стиль Сен-Лорана. Несокрушимого образца элегантности и безупречного стиля, компанией которого, тем не менее, Катрин Денёв пренебрегла в самый разгар fashion week[160], чтобы посетить показ Готье. Великолепное черное манто из страусовых перьев из «Сирены с “Миссисипи”», прямоугольные платья псевдострогого покроя из «Капитуляции», юбки-футляры из «Дневной красавицы» – все эти умопомрачительные наряды с фирменным знаком Ива, которые одухотворила светловолосая звезда французского кино, навсегда вошли в историю века. Наступило третье тысячелетие, и пора было передавать эстафету. Дитрих? Диор. Хепберн? Живанши. Денёв? Сен-Лоран.

Но Жан-Поль, человек, способный на тысячи уловок, придумал хитрую ловушку, благодаря которой ему удалось проложить тайную тропу к девушке из Рошфора[161]. То, что должно было случиться, случилось. Творение ускользнуло от своего Пигмалиона. Юная, еще никому не известная Кьяра Мастроянни, со скобками на зубах, вышла на подиум во время показа одной из коллекций Готье. После этого великая Катрин, мать Кьяры, стала появляться на публике в вещах марки «JPG». Хотя нельзя сказать, что она изменяла Иву, поскольку тот собирался покинуть сцену. По иронии судьбы в том же году состоялась премьера коллекции Готье от-кутюр.

Она потихоньку ввела молодого модельера в высшее общество, и Пьер Берже подтвердил его положение, заявив, что Жан-Поль – лучший преемник, о котором можно мечтать. Времена менялись. «Его глубокое восхищение звездами не было притворством, – уверяет Фредерик Лорка. – Он увлекается, очаровывается и ведет себя с ними как робкий мальчик». Когда «мадемуазель Денёв», как почтительно называли актрису, появилась в «Будущем пролетариата»[162], она, безусловно, была королевой бала. Модельер, сильно смущаясь, суетливо предлагал печенье и чай и пытался поддерживать беседу. Для него это был праздник. «Она очень умная и забавная, – рассказывает Фаиза, ассистент Готье в творческой мастерской. – Она прекрасно знает, чего хочет, и оказалось, что она может сама руководить примерками. Нужно было слышать ее дружеский разговор с мастерами ателье: “Видите, Мирей, вы были правы. Вот здесь следовало бы укоротить…”». Именно в его наряде Денёв получала в 2008 году в Каннах специальный приз за вклад в кинематограф. На улице Сен-Мартен знали, что ей нравятся мягкие тренчи, платья цвета зелени аниса, кобальтовые и темно-красные костюмы. Не так давно она доверила Жан-Полю заниматься изощренным гардеробом маркизы де Мертей, которую она сыграла в мини-сериале «Опасные связи» Жозе Дайяна. Кутюрье посмотрел три экранизации литературного шедевра Шодерло де Лакло: и перенесенную в наше время, развернувшуюся на лыжном курорте в Гштааде драму Роже Вадима, и две другие, более традиционные версии Стивена Фрирза и Милоша Формана. Он выбрал стиль либертинажа, лишенный ненужных деталей. В романе описана интеллектуальная война, битва умов, где оружием служат слова, и костюмы должны были подчеркивать это. Он использовал четкие линии и ткани черного и кроваво-красного цвета. В его версии «Опасных связей» господа де Вальмон и Дансени и Сесиль Воланж носили траур по чувствам.

Незабудковые глаза, гордая осанка, фарфоровая кожа, загадочная улыбка и степенная речь… Кристин Скотт Томас была бы восхитительной госпожой де Турвель. Она сидит во внутреннем дворике отеля «Абей» и, кутаясь в синюю кашемировую шаль, рассматривает в женском журнале фотографии, сделанные во время последнего показа камикадзе моды. Неожиданно она восклицает: «Когда вижу эти килты, я просто с ума схожу!» Кто бы мог поверить – воплощение сдержанности, женщина, чьим лозунгом всегда были слова «less is more»[163], она сражена крикливыми образами мужчин в юбках! JPG и Кристин – это долгая история. «Мы одного поколения, мы росли в одно и то же время», – замечает она. Ее первая работа – невероятная музыкальная комедия, в которой она играла вместе с Принцом[164], – естественным образом привела ее в один из его бутиков. Она вышла оттуда с синим костюмом а-ля маоистский солдат, и такой стиль до сих пор главенствует в ее гардеробе. Кристин дефилирует по каннским лестницам в смешанном наряде: джинсы и кружевная юбка или белоснежная тога греческой богини. «Его стиль выделяется среди всех остальных, – рассуждает актриса. – Он гений силуэта. Он знает, как подчеркнуть линии женского тела, и отталкивается от классики, просто немного все меняет. Характерные черты? Смесь голливудского шика пятидесятых годов и растерзанная одежда панков».

«Сентиментальный панк» – именно так называет Жан-Поля прекрасная Марина Хэндс. Это определение очень ему подходит. Дочь Людмилы Микаэль, страстная леди Чаттерлей в фильме Паскаля Феррана, представшая на экране полностью обнаженной, молодая актриса сразу же оценила кутюрье. Она не всегда обитала в чаду вселенной Д. Г. Лоуренса: Марина появлялась на набережной Круазетт[165], теперь уже одетая, к тому же у Готье, который, по заказу «Эрмес», облачал ее в длинную тунику черного бархата, оставлявшую ее полуобнаженной. «У меня было ощущение, что я – оживший эскиз, жест, облаченный в ткань», – взволнованно говорит Марина. Что за человек Жан-Поль? Она считает его легким, светлым, излучающим свет. «В подростковом возрасте я была им совершенно очарована, – рассказывает она. – Я слышала, что он набирал полных моделей, моделей зрелого возраста и разных национальностей. К тому же он совершенно удивительная, светлая личность. Люди, подобные ему, просто необходимы нашему отформатированному обществу, где даже страсть и желание подчиняются общественным правилам. Это так дерзко с его стороны – быть свободным и устраивать разные провокации, однако он все делает с легкостью и изяществом».

Тридцатилетняя интеллектуалка очень свободных взглядов, дитя того движения в моде, начало которому положил Марк Джейкобс, с сумочкой марки «Баленсиага» на плече… Марина полностью на стороне Готье. «Он перебрасывает мостик между прошлым и настоящим, он не желает ничем отягощать существование и поэзию моды, – рассуждает она. – Когда смотрю его интервью, я понимаю, что он почти не изменился за все эти тридцать лет. Он продолжает держаться в стороне от посторонних глаз, не поддается искушению покрасоваться, ничто в его образе не указывает на расчет. Кажется, будто он всегда в полной гармонии с самим собой».

Было ли это притворством? А его независимость от мира шоу, одним из столпов которого он сам является, решительная, но не агрессивная позиция, которая обеспечила ему прозвище «дзен-бунтарь» и репутацию человека чести в мире торговли чувствами? Везде, где бы он ни появлялся, его искренность и непосредственность вызывали восхищение, симпатию и даже своеобразное уважение. И это было необычно. Другие? Что ж, давайте рассмотрим ближе других участников этой dream team[166]. Итак, Джон Гальяно. Он ворвался в мир моды как ракета, блокируя всех конкурентов на подходах к «Диору». Бернар Арно доверил свое судно этому пирату[167], который всего добивался собственным умом. Его эстетика напоминала удар кулаком, его переосмысление истории моды, яркая сценография гарантировали ему standing ovation[168]. Но он так и остался диссидентом, учеником «школы Сен-Мартен», завидующим ее чарам Гарри Поттером с испанскими корнями. В противоположность Карлу Лагерфельду, он не возводил в культ французский язык и давал все интервью на английском. Дерзость бродяги, непонятого и эксцентричного кочевника, делала его чужаком во Франции. Клаббер, любитель ночной жизни, неуравновешенный и экзальтированный… Но никто не знал, что он представляет собой на самом деле. Близкие к нему люди, тем не менее, говорили, что он большой поклонник Жан-Поля. Вскоре после презентации коллекции «Рабби-шик» он появился инкогнито на улице Вивьен, заказал себе шапку талмудиста и потом носил ее как талисман весь сезон. По словам Оливье Сейяра, который хорошо знал эту компанию, «у Гальяно не было ни в малейшей степени того, что я всегда наблюдал у Готье. Он создавал карикатуры, и это касалось как мужчин, так и женщин». В кругах благоразумных журналистов, пишущих о моде, об этом не говорили. Стоило, однако, просто пролистать каталоги и журналы, и становился очевидным масштаб заимствований. О Джоне говорили, что он одарен, оригинален и неконтролируем, но о его харизме или человеческом обаянии никто даже не заикался. Гальяно был защитником в игре, нервным и неустойчивым.

Марк Джейкобс, невысокий сорокалетний человек с грустным лицом, носивший очки с небольшими квадратными стеклами, был клонированным ребенком Сен-Лорана. Любимчик молоденьких девушек в цвету, он буквально ловил их на лету, «хватая за ноги»: кто бы не затанцевал в его балетках, украшенных мордочкой мышки? Джейкобс создал платье в стиле «девушка-куколка» для Софии Коппола и ее «девственниц», одни из которых страдают от суицидальных мыслей, а другие – от джет-лэга в Токио. Так, в результате, надо сказать, усердной работы появился стиль casual hype. До этого образ «молоденькой интеллектуалки» никогда не был настолько модным. Дом моды «Луи Виттон» забрал к себе этого талантливого художника, который заставил старинную монограмму зажить по-новому на «зефирных» сумочках, сразу завоевавших бешеную популярность. А на Манхэттене его видели в юбке антрацитового цвета. На улице Сен-Мартен, видя размах, который приобретает подражание, задавались вопросом: неведение это или просто наглость? Добродушная поп-философия, french touch[169] по-нью-йоркски… Ему недоставало зрелости и оригинальных идей. Джейкобс был добросовестным вратарем.

Оставался Карл, культовая фигура и икона стиля. Человек, обладающий магнетической подавляющей аурой тирана. Все, от начинающего фотографа до ведущей модной рубрики и почти парализованного страхом пресс-секретаря, находились под гипнотическим влиянием пирата с собранными в хвост волосами, моментально приводящего всех в состояние боевой готовности. В определенные часы дьявол переодевался в Лагерфельда. Он держался прямо, настороженно и всегда выглядел так, будто его заморозили, в костюме-броне, с крахмальным воротничком и в митенках: новый фон Штрогейм, всегда готовый сняться в ремейке «Великой иллюзии»[170]. Его стали называть как монарха или полководца: Император Карл, Кайзер, Карл Великий. Остроумный, язвительный, эрудит и стратег, этот себялюбивый человек отражал все направленные в его сторону удары, прячась за образом напыщенной личности, которую он выдавал за свое альтер эго. «Я лишь марионетка», – объявлял он, чтобы обезоружить все нападки ad hominem[171]. Он цитировал Гельдерлина, Брессона и Эми Уайнхаус в одном предложении. У его собеседника всегда появлялось чувство легкого стыда за свою необразованность и четкое понимание того, что он не успевает вовремя ввернуть красивую фразу, едкое замечание или упомянуть подходящую сплетню. Поклонники льстиво называли его «человеком энциклопедических знаний». Карл был нападающим.

Она останавливает свой скутер на улице Сен-Бенуа и, снимая шлем, выпускает на волю пышную рыжую шевелюру. Амазонка ростом метр семьдесят шесть… Красавица Анна Муглалис обладает лицом мадонны и баритоном Кита Ричардса. Взрывчатое сочетание. С изысканным манто из черного крепа, которое вчера дал ей Карл, она надела потертые джинсы и грязно-белые кеды Converse. A touch of class[172]… Это с одного взгляда заметил Лагерфельд. Он стал ее учителем, вожаком и культурным агентом. «Карл очень уважал Готье, – рассказывает актриса. – По его словам, он один из тех немногих модельеров, кто обладает зоркостью и культурой. Мне лично очень нравится этот человек, его шарм. Он бесконечно радостен. Его мода – это воплощение праздника, цвета, счастья. Его чувство эксцентрического открыло дорогу таким людям, как Гальяно. Его всегда сопровождают улыбки и смех».

Смех, розыгрыш, шутка, экстравагантность, самоирония – все это Ролан Барт в шестидесятых назвал антиподами моды. Правда, что Жан-Поль неожиданно перевернул все вверх дном в этой застывшей вселенной. Его ирония, его stand up[173] в работе и в жизни доказывали, что элегантность и смех могут-таки сосуществовать. Карл Лагерфельд жил в собственной микровселенной, защищенный от мира телохранителями. В его особняке ему всегда были готовы услужить гувернантка, мажордом и секретарь. Лимузин приезжал за ним, чтобы отвезти в фотостудию, находившуюся в пяти сотнях метров от его дома. Walking distance[174]? Он не знал, что это такое. Даже приехав в Пекин, он не прошел пешком и трех метров. Его пугали контакты с людьми, он никогда нигде не появлялся без своих хирургических перчаток, которые называл митенками, и находился всегда в стерильной обстановке. Нужно сказать, что, где бы он ни бывал, Кайзер всегда вызывал небольшой переполох.

Жан-Поль вел совершенно другую жизнь. Если к нему обращались на улице, он всегда любезно и на равных беседовал с подошедшим человеком. Его часто видели стоящим в одиночестве в очереди в ближайший районный кинотеатр. На улице Фрошо у него работали только повар и женщина, занимавшаяся уборкой. Он купил черную «ауди», но всегда вел себя так, словно извинялся за неудобства, доставленные любезному господину в костюме, то есть шоферу, потому что сам так и не получил права. Желька Мусич, энергичная пресс-секретарь, которая перешла к нему после шести неспокойных лет работы у Джона Гальяно, радикально поменяла образ жизни. У Джона приходилось срочно вызывать массажиста, связываться с косметологом, отменять интервью, фрахтовать частный самолет… По сравнению с таким ритмом время на улице Сен-Мартен текло в ритме дзен. Готье никогда не вставал в позу, никого не поучал и не жаловался. Легкий, солнечный, смешливый, всегда полный сочувствия и желания понять других… Он радовался подарку, который ему сделала судьба, позволив воплотить в жизнь мальчишескую мечту. Жан-Поль отдавал сторицей все, что получал. И люди это чувствовали. Человек скромнейшего эго, Господин «Все иногда сходят с ума» был необыкновенным капитаном команды. Это логично: он всегда держал в поле зрения ворота, обладал железным присутствием духа и никогда не играл только за себя.

Париж – это праздник

«Это не трубка». Рене Магритт
Когда коллекция только появлялась на свет, она сразу не получала название. Ее называли просто «Готье – Париж». От предыдущих коллекций ее отличали только дата и сезон. Отсутствие названия, казалось, делало ее более совершенной, изящной и простой, приближало к эскизу. Собственное имя модельера и название города словно бы ставило ее вне времени. Имели значение две вещи: индивидуализирующий факт и место. «Парижские» коллекции Готье были всегда разные, от сезона к сезону, но все их отличало нечто общее. Немало коллекций содержали множество намеков и аллегорий, но однодневками их было нельзя назвать, они запоминались надолго. Он увековечил свое имя в моде: словосочетание «Готье – Париж» – это не название для коллекции от-кутюр. Скорее оно похоже на адрес. Благодаря этой уловке коллекция-лого воспринималась как нечто цельное, принадлежащее определенному месту и времени, и запоминалась легко, без усилий и бесконечных повторений. Жан-Поль протаптывал дорожку в вечность. Он – безусловный знаток семантических игр в любой области, в этом ему можно доверять.

Так же, как они скандировали «Это Париж!», аплодируя Мистингетт[175] в «Фоли-Бержер», зрители восклицали «Это Готье!», приветствуя его парфюмы в тельняшках и панк-валькирий. Связь была установлена. Мальчишка из предместья стал главным знатоком столицы. Его следы остались на исторических улицах квартала Марэ, его печаль о прошлом нежно охватила три любимых крытых галереи Поля Леотара: пассаж «Жуффруа», пассаж на авеню Опера и «Пассаж Вердо», где бьет ароматный родник винтажного одеколона. С тех пор как Жан-Поль покинул скучную квартирку своей семьи в Аркёй и поселился с Франсисом на улице Франциска I, прошло уже много времени. «Мне было двадцать три года, – вспоминает он. – Это было наше первое “свое жилье”. С тех пор мы много раз переезжали: улица Шатодон, улица Агриппы д’Обинье и улица Фонтэн».

Он был любителем пеших прогулок и обожал правый берег Сены, часами бродил по рынкам, а в 1986 году его очаровала галерея «Вивьен». Он мечтал о здании старого кукольного театра: Жан-Поль хотел переделать его в своем причудливом стиле и разместить в нем ателье. Там была монументальная лестница эпохи Великого века[176], и одно это делало здание исторической ценностью. Напольные фрески в осовремененном помпейском стиле и примерочные, которые выглядели как античные уборные, сделали бутик на улице Вивьен местом, которое гиды всегда рекомендовали туристам наряду с Национальной библиотекой. Надо сказать, что именно благодаря модельеру Готье чудесное здание, прежде всеми забытое и прятавшееся за площадью Виктуар, снова открылось миру.

Париж-Гаврош, Париж-негодник: около пятнадцати коллекций посвящено этому городу. Готье с карандашом в руке пробирался в самое нутро Парижа, изучал прохожих в районе Менилмуш, женщин на площади Пигаль, туристов, поднимавшихся на холм Монмартр, нарядных девчонок с бульвара Вольтер. Он бродил по городским ярмаркам с пушистой сладкой ватой в руке. Бодлер в Париже тосковал, а он наслаждался опьяняющими прогулками, дарившими ему множество смешных и ярких впечатлений. Готье скупал китчевые почтовые открытки и сувениры для туристов, он обувал своих моделей в туфли с каблуками, похожими на перевернутую Эйфелеву башню, надевал им на голову шляпки из рафии и забавлялся игрой с разными банальностями и клише. В голове у него вертелись кадры из «Набережной туманов», «Детей райка», «Странной драмы»[177]… Легендарные реплики Мишель Морган, Жана Габена, Луи Жуве впоследствии вошли в музыкальное сопровождение показа коллекции «Консьержка».

На эскизах «Французского канкана» в 1990 году вновь появляются улыбающиеся женщины в беретках и с макияжем гейши. Эти образы идеально имитируют картины Тулуз-Лотрека и афиши «Мулен-Руж». Когда танцовщицы задирают ножку вверх, на подиум обрушивается лавина из кружев и тюля. Но белые юбки превратились в страусиные перья ярко-зеленого цвета, а подвязки – в облегающие флуоресцентные трико. Париж был его «синим миром Кляйна». Карандаш вновь и вновь касался бумаги, и на ней появлялся силуэт типичной парижанки, не похожей ни на кого, неповторимой и оригинальной.

Посмотрим на названия коллекций: «Парижанка панк» (1997), «Парижская элегантность» (от-кутюр, осень – зима 1998/1999), «Парижанки» (2000), «Париж и его музы» (2001), «Паригот, Парижская девчонка» (2002), «Парижские цыганки» (2005). В 1998 году он переосмыслил образ Марии Антуанетты, королевы стиля дореволюционных времен, исправил стиль Одетты де Креси[178] – платье в форме песочных часов цвета увядшей розы, украшенное японскими драконами, и веера из белых кружев, похожие на огромные орхидеи. Костюмы с широкими блузами, как у Браммела, английского денди, возвестили возвращение имперского стиля. А нео-Барбары[179] с орлиным профилем демонстрировали строгие брючные костюмы из твида и норковые пелерины, надетые на медицинский бандаж! Жан-Поль нарушал хронологическое правдоподобие, он смешивал стили и образы, мог охватить в одной коллекции три века и десять разных тем, в то время как его собратья с трудом находили даже одну оригинальную идею на сезон. Такая плодотворная работа вызывала восхищение. Иногда это даже пугало его сотрудников, которые не могли за ним угнаться и терялись в лабиринте его бесконечных новшеств и находок. Фаиза боялась этих его озарений. «Он иногда мне звонил с другого конца света, – рассказывает она. – Говорил: ‘Знаешь, мне пришла в голову одна штука” – и пускался в описания деталей наряда, о котором я не имела ни малейшего представления». – «Понимаешь, в чем штука?» – спрашивал он в конце. Нет, Фаиза не понимала. Она предлагала ему послать ей факс, чего он никогда конечно же не делал. Жан-Поля порядком раздражали современные средства связи! Катрин Лардер, его добрая фея, некоторое время работала в доме моделей. «Можно даже сказать, что он разбрасывался идеями, – говорит она. – Он работал во множестве направлений одновременно, делал слишком много эскизов на разнообразнейшие темы, исследовал сотни вариантов. Иногда хотелось сказать ему, чтобы он снизил выработку».

Он знал, что его творческая булимия выводит из равновесия его команду, но это влечение было сильнее него. Его мозг постоянно работал, рождая новые ассоциации и идеи. Готье все переводил в образы, даже звуки, он превращал текст сценария в картинку, из любого концерта делал историю. Его воображением легко завладевали движения и звуки. У этой ракеты не работала система торможения. Противоречить Жан-Полю? Невозможно. Это было позволено только Франсису. Никто после него не смог взять на себя роль критика. «Мне понадобилось довольно много времени, чтобы понять, чего же я хочу достичь, но после уже никто не мог остановить меня, – утверждает Готье. – У меня всегда была уверенность в том, что я делаю, это как инстинкт. И я перевожу один образ в другой без запинки. Я пытаюсь как-то упорядочить этот процесс, но столько всего нужно делать, что просто не получается! Я не могу ограничивать себя. И я знаю, что это довольно серьезный недостаток». Трудоголизм модельера подтверждает Оливье Сейяр. «Тридцать лет деятельности в мире моды, – говорит он, – и при этом неугасимая страсть к работе и неисчерпаемое вдохновение… Я много знаю об этом мире и не вижу в этой области другого такого примера».

Парижская эстетика возникла неожиданно в 1982 году, с одного удивительного случая. Коллекция «Экзистенциалисты» поставила под сомнение его репутацию скомороха, поскольку он впустил в свою стилистику философию. Он прослыл интеллектуалом против воли, потому что вдохнул новую жизнь в миф о кафе «Флора» и «Два маго»[180]. Он представлял себе Сартра, правящего последнюю рукопись в ожидании Симоны, своего Кастора[181] с тюрбаном на голове, которая приходила с кожаной сумкой, раздутой от петиций. Абсолютный стилистический распад. Поклонник эстетики панка с наслаждением погрузился в ностальгическое изучение жизни квартала Сен-Жермен в послевоенные годы. По его подиуму фланировали роковые Жюльетт Греко в платьях с отложным воротничком из джерси антрацитового цвета, окутанные сигаретным дымом, Шарли Трене, Эдит Пиаф, хулиганы в коже, словно вышедшие из фильма Карне «Обманщики», и стиляги, тусившие до зари в «Табу». Это место, Сен-Жермен-де-Пре, которое Голливуд показал в музыкальном фильме «Американец в Париже», Готье снимал с использованием фильтра «сепия». Был ли экзистенциализм человечен? Да, отвечает Готье, при условии, что мы принимаем тезисы Жан-Соля Партра из «Пены дней»[182].

Идея пришла из романа. Она развивалась под звуки трубы Бориса Виана. А если прибавить танцующие под бипоп пары, клубы дыма и звуки джаза, то получим стилизованный Париж, в котором жили те молодые люди, не знавшие сна. «Мне очень нравилось сумасшедшее кино “Забавная мордашка”, музыкальная комедия Стенли Донена, снятая в 1956 году, – рассказывает Жан-Поль. – Одри Хепберн тогда была образцом элегантности в черном трико и балетках на плоской подошве. Интрига, развернувшаяся в Париже, зародилась в кругах журналистов, пишущих о моде, и маленькую продавщицу из книжного магазина выбрали моделью для обложки американского женского журнала. Фред Астер играл фотографа, а Мишель Оклер изображал писателя, похожего на Сартра. Всем управлял Ричард Аведон, из-за чего все происходящее напоминало журнал “Harper’s Bazaar”. Как фильм о моде, эта комедия в десять раз лучше, чем “Дьявол носит «Прада»”!»

Вот так, переосмысливая образы Бориса Виана, Жюльетт Греко и Одри Хепберн, Готье, воображение которого работало как машина, сконструировал свою версию экзистенциализма. Седрик Клапиш, непревзойденный стилист, безумно влюбленный в столицу, видит в нем наследника истинно парижского духа. «Он улавливает скрытую в городе хулиганскую смесь шика и фарса, – говорит режиссер. – Шанель и Сен-Лоран видели все по-другому, относились ко всему с большим трепетом и строгостью. Он же воспевает бунт, дерзость, насмешку. Он показывает совсем других парижанок, принадлежащих к разным расам и религиям, живущих не только в центре, но и в спальных районах. Он часто говорит, что модельеры вдохновляются работой кинематографистов, но хочу сказать, что мы, режиссеры, в свою очередь черпаем идеи из их творчества и питаем воображение этими образами».