Захаров Сергей Олегович
И восстанет мгла (восьмидесятые)
Об авторе
Сергей Олегович Захаров — врач, ученый и педагог, профессор Карлова университета в праге, заведующий кафедрой профессиональных заболеваний лечебного факультета. автор более ста научных пуб-в области клинической токсикологии, включая монографию «Challenges of mass methanol poisoning outbreaks: Diagnosis, treatment and prognosis of long term health sequelae». действительный член (Fellow) европейской ассоциации токсикологических центров и клинических токсикологов (EAPCCT), научный секретарь Чешской ассоциации профессиональных заболеваний. Родился в 1975 году в Советском Союзе, живет с семьей в Чешской Республике, воспитывает троих сыновей.
Двадцатый век… Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла…
А. Блок
День гнева — день сей, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы…
Соф. 1:15, Ветхий Завет
Глава 1
Игры детворы на улице со стороны похожи на забавную кутерьму воробушков над крошками хлеба, рассыпанными щедрой морщинистой рукой старушки у скамейки где-нибудь в городском сквере. весело и беззаботно чирикая и щебеча, забавно подпрыгивая и беспрестанно взмахивая короткими крылышками, как на гравюрах Кейнена, они кружатся, на первый взгляд, беспорядочно, сумбурно и бестолково, по сути же вполне осознанно, серьезно и со смыслом делая свое дело. древних авгуров, наблюдавших, читавших и знавших тайный смысл их незатейливых движений, давно уж нет меж нами. Цицерон был одним из последних волею судеб избранных птичьих жрецов…
Пожилые, тепло одетые воспитательницы вели неспешную женскую беседу на открытой деревянной веранде детского сада, изредка привычно и рассеянно поглядывая на своих подопечных — ребятишек из младших и средних групп, весело резвившихся в свежих глубоких сугробах метрах в тридцати-сорока, вблизи от забора, радуясь накануне выпавшему рыхлому снегу.
Ветра не было, и сухой декабрьский мороз почти не ощущался. прозрачный, искрящийся зимний воздух, слегка отдававший свежестью только что внесенного в дом с вечера постиранного и вымороженного за ночь белья, было легко и приятно вдыхать полной грудью…
…Снег был повсюду. Холодной тьмой проникал сквозь плотно зажмуренные ресницы, жгучим огнем палил на исцарапанных острыми льдинками щеках, тонкими струйками ледяной воды стекал за воротник, глухими звуками ребячьих голосов раздавался откуда-то издалека над головой, хрустящей студеной массой набивался в раскрытый рот, напрасно хватавший хоть глоток воздуха.
Он пробовал кричать, но сдавленное немощное мычание тонуло в радостном детском гаме. Он силился приподнять голову, но несколько суетливых ладошек дружно давило сверху на затылок, усердно погружая ее вниз, еще глубже в сугроб. Он судорожно вырывался всем своим телом, но на спине, руках и ногах ощущал неумолимую тяжесть чужих тел.
«Почему они держат меня? Ведь мне нечем дышать!» — недоумевал поначалу Алеша.
Искра первоначального недоумения вскоре сменилась страхом, паникой, леденящей агонией удушья, затем — черной звенящей мглой. Он потерял сознание.
Перестав ощущать под собой всякое сопротивление, малейшее движение, отпор, дети тут же утратили интерес к забавной игре с чужаком и оставили его одного неподвижно лежать у изгороди, вдавленного лицом в крупчатый снег…
— Панаров, ты что это в снегу валяешься?.. Ну-ка, сейчас же встал и отряхнул одежду!.. Быстро, быстро! — раздался вдруг где-то снаружи строгий глас воспитательницы, вернувший Алешу из небытия и заставивший поспешно и беспрекословно подчиниться.
Мальчик насилу поднялся на неладно слушавшихся ногах, торопливо подобрал валявшуюся рядом втоптанную в сугроб шапчонку, натянул ее на голову и принялся робко и неумело стряхивать промокшими варежками с еще великоватого, на вырост, пальтишка налипшие снежные хлопья.
— Вот заболеешь — что я скажу твоим родителям? — укоризненно покачивая головой, не сходя с места и не пытаясь никак помочь виноватым детским потугам, отчитывала Алешу краснолицая тучная женщина с крашеными волосами, короткими завитками выглядывавшими из-под облезшей норковой шапки, и нахмуренным, чуть прищуренным подслеповатым взглядом. — На тихий час будешь стоять в углу раздевалки… Ты наказан!
В четыре года непростые понятия вины, справедливости и смысла наказания еще не сложились в незрелом сознании ребенка в ясные, незатуманенные и легко постижимые идеи.
«Я же не сам!.. Я не хотел валяться в снегу — меня же держали, — грустно и недоуменно размышлял он, стоя раздетым, в одних трусиках, босиком на кафельном полу в углу меж детскими шкафчиками с верхней одеждой и зябко поеживаясь. — Но ведь лежал-то в сугробе я, а не они… Наверно, оттого я и должен быть наказан».
Последняя мысль показалась ему довольно разумной, как-то изъясняющей логику и последствия случившегося с ним, хоть где-то в душе смутно и угадывалось, что за примиряющим с серой недоброй действительностью «довольно» скрывается настырное «не совсем».
«Ведь если бы другие меня не трогали (не удерживали насильно), я бы не стал валяться в снегу, — резонно пришло на ум мальчику. — Значит, нужно стараться вести себя так, чтобы другие никогда меня больше не трогали (не желали или не могли сделать мне плохо), как сегодня».
Нехитрое правило поведения, подсказанное неудачным жизненным опытом вхождения новичка-одиночки в чужую, сплоченную временем и привычкой ребячью стаю, дополнилось осторожным наблюдением на будущее. «не все дети добрые», — устало переминаясь босыми ступнями на холодной глазури выложенного плитками пола раздевалки, благоразумно заключил про себя безвинно покаранный алеша.
Глава 2
За рано начавшими сереть окнами по-декабрьски быстро стемнело. в детсад один за другим потянулись долгожданные родители ребятишек.
Панаров не был в числе счастливцев, радостно убегавших домой первыми, и завидовал им. заводская смена заканчивалась в четыре; его мама работала в конторе леспромхоза допоздна, до пяти, и забирала сына одним из последних — когда зимний декабрьский вечер был что ночь.
На улице по дороге из садика было приятно ощущать свою ладошку в надежной, теплой взрослой руке и глазеть на желтые уютные огни в широких окнах приземистых двухэтажек, на высокий фонарь, освещавший хладным белым златом сугробы, синевшие в провалах вечернего мрака, на закоптелый обелиск кирпичной трубы котельной, на смутно серевший во тьме по левую руку каменный бастион аптеки, на белесые, прямые, восходящие к дрожащим льдинкам звезд столбы дыма над крышами топившихся дровами частных домов, мерно рассыпанных вдалеке вдоль порядка.
Сбитая из серого шероховатого штакетника просевшая калитка палисадника отворялась с грехом пополам — заиндевела и едва двигалась из-за намерзшего исподнизу сахарно заледеневшего снега. Узкая деревянная дверь с козырьком вела во двор, огороженный плотно пригнанными друг к другу нестрогаными, занозистыми тесинами. Скользкий из-за толстого слоя наледи тротуар из кромленого половья упирался в небольшое открытое крыльцо в три ступеньки, с которого начинались полутемные сени, где на полу вдоль стены стояли в ряд пустые оцинкованные ведра, пыльные мешки с дробленым зерном, сечкой и комбикормом для поросят да грубо сколоченные, неказистые ящики с обычным рабочим инвентарем, нужным по дому и во дворе, с шурупами-саморезами и гвоздями всех мастей и размеров.
Тяжеленную, утепленную снаружи дерматином, а изнутри обшитую фанерой, обитую по торцу полосками плотного, словно с валенок, войлока, дверь в избу алеше еще не хватало сил одолеть самому. дверь с натугой распахивалась и захлопывалась родителями с силой — однажды во младенчестве чуть не лишившей его любопытного пальчика, просунутого в щель у петель, — с неприятным, резким звуком, сочетавшим в себе протяжный скрип с отрывистым хлопком.
Дом, в котором жили Панаровы, был небольшой. обитый крашенной охрой фасадной доской сосновый сруб — передняя комната, отделенная от тесной спаленки тонкой, крытой палевой эмалью деревянной перегородкой, примыкавшей впритык к беленной мелом кирпичной прямоугольной галанке, да намедни поставленный бревенчатый пристрой — крохотная задняя, отделенная от кухни каменкой поменьше, с черной чугунной плитой на две конфорки.
Тепло в доме зимой держалось скверно вопреки всем стараниям родителей: несмотря на двойные рамы с проконопаченными ватой и заклеенными бумажными лентами щелями по краям оконных проемов, высокие земляные завалинки снаружи, с еще в ноябре плотно забитым старыми тряпками и ветошью продухом подпола, толстый слой сухих, пыльных опилок на потолочинах чердака и плотные ворсистые паласы в обеих комнатах, закрывавшие дыры меж половицами.
Зимний вечер начинался с того, что Алешин папа, придя с завода, приносил из покосившегося бурого сарая во дворе две охапки дров в необхват, завитками бересты, щепой да старыми газетами разжигал огонь в обеих галанках, подкладывал к первым — на растопку — легким осиновым поленьям с зеленовато-серым лубом несколько добротных, пего-волокнистых березовых, а затем и пару самых ценных — дубовых, с корой в глубоких продольных морщинах, покрытых хрупкими пепельными пластинками лишайника, шуровал в топках чугунной кочергой — и часа через два в комнатах становилось тепло настолько, что мальчику разрешали снять ненавистный колючий вязаный свитер и бежевые шерстяные носки.
К тому времени на раскаленных докрасна гудящим внизу пламенем конфорках плиты, дробно позвякивая полуприкрытой крышкой, кипела пятилитровая эмалированная кастрюля щей со свининой и жарилась, скворча и опасно постреливая салом, картошка, обильно приправленная мелко порубленным репчатым луком, столь нелюбимым Алешей, в черной, лоснившейся от копоти глубокой сковородке.
Жара вытопленной каменки с лихвой хватало еще и на необъятную, двухведерную металлическую бадью вязкого от комбикорма пойла для поросят, густой прелый запах которого доносился повсюду, даже в спальню в передней.
До глубокой ночи в топках галанок таинственно мерцали вишнево-голубоватым светом крупные рдеющие горячие угли — зарукой того, что, ежели удачно задвинута чугунная заслонка дымохода под потолком, утром при одевании в детсад не будут стучать зубы от холода. Бывало, однако, что сильный вьюжистый ветер, звучно завывавший в трубе, за ночь нещадно выдувал остатки тепла и бодрое раннее пробуждение приносило с собой дрожь и мурашки на коже.
Все же утренняя стужа была лучше, чем тупая пульсирующая боль в висках, слезящиеся воспаленные глаза и сжимавшая желудок тошнота — знаки того, что кто-то из родителей вечером перед сном не рассчитал и прикрыл заслонку слишком глубоко иль слишком рано и угарный газ за ночь отравил воздух в спальне. Но это случалось редко.
Огонь был доброй силой, живым существом, движущейся проекцией пламенного космического сознания в стылом мире материи. На него хотелось смотреть часами, не отрываясь, через чуть приотворенную раскаленную дверцу топки.
Белесые пушистые концы обожженных ресниц выдавали родителям детскую запретную страсть огнепоклонника.
Глава З
Панаров-старший уже воротился со смены и растопил галанки в обеих комнатах.
— Ну как первый день в новом детсаду? — поприветствовал он вошедших с мороза, сидя на корточках в задней и подкладывая березовое поленце в пламя, ответившее на подношение одобрительным треском и снопом искр. — Понравилось?
— Можно, я больше туда не пойду? — хмуро уставившись в пол, попросил Алеша.
— Почему? — изумленно вскинул брови, забыв прикрыть дверку топки, отец.
— Не хочу, — не желая вдаваться в подробности и не поднимая глаз, твердо заявил мальчик.
— Как это — не хочешь? — непонимающе воззрился на сына папа, стараясь отгадать причину его необычной реакции. — Там же новые игрушки, детишки…
— Не хочу к детишкам! — едва сдерживая начинавшие застилать глаза слезы, выпалил тот и убежал плакать в крошечную спаленку, упав навзничь на свою заправленную кроватку в углу у стены.
Анатолий вопросительно посмотрел на удивленно молчавшую во время краткого диалога жену.
— Его кто обижал там? — прикрыв, наконец, дверцу и поднявшись, озабоченно спросил он. — Воспитательница тебе что-то говорила?
— Нет. Все вроде нормально… В снегу только валялся на прогулке и в тихий час не хотел спать, — ответила Надежда, сполоснув руки в умывальнике и доставая кастрюлю с супом из холодильника. — Может, заболевает опять? Надо температуру смерить… Не успела обрадоваться, что не нужно каждое утро на санках на другой конец города возить… А там ему, может, лучше было…
— Если б я в горячий не перевелся, никто бы мне здесь места не дал, — с укоризной изрек Панаров, надевая фуфайку, чтобы вынести свиньям. — Там очередь из таких, как я.
— Я знаю… Летом вообще записывали в сад, только когда оба родителя на стеклозаводе, — кивком подтвердила Надежда, отдавая дань заслугам мужа. — Нас тогда в дополнительный список включили, но заведующая сразу предупредила, что шансов нет… В декабре вот одно местечко появилось — уехал кто-то из города — и то слава богу.
Стеклозавод был вторым по величине предприятием в Бахметьевске. Руководству приходилось решать бытовые вопросы сотен таких же молодых семей с детьми: строить новые дома, новый детсад, новую среднюю школу… Рабочим оставалось пока дожидаться в очереди и как-то пристраивать своих ребятишек в ясли, сады и школы по всему городу, где только объявлялись свободные места.
Протоптанная тропинка в старый детский сад с яслями, где начинал свою жизненную стезю Алеша, вела через лес — три версты пешком в другую сторону от конторы леспромхоза, зимой она бывала запорошена, в темноте не освещалась, и ходить по ней спозаранку и вечером после работы Алешина мама побаивалась.
Люди с опаской поговаривали о «химиках» — зеках, сбежавших из тюремной колонии неподалеку от города и скрывавшихся в вырытых землянках где-то глубоко в лесу. Поэтому нежданную весть об освободившемся месте в недавно — весной вот только — сданном стеклозаводском детсаду она приняла с облегчением.
На пятом месяце беременности тащить волоком по сугробам салазки с ребенком было тяжело, а быстро пройти весь путь, почти пробежать за спешащей мамой по снежным залежам, часто полностью скрывавшим тропку, мальчик еще не мог.
Первая рабочая смена на заводе начиналась в семь утра — в то время сад только открывался, оттого помогал жене с сыном Панаров, лишь когда шел по графику во вторую, вечером.
Глава 4
Ночью Алеша долго не мог заснуть. Впотьмах из-за прозрачно белевшего угла источавшей нестерпимый жар галанки угрюмо выглядывал большой, недобрый, лихой черный человек. Сама галанка медленно надвигалась на койку, отчего жар становился еще нестерпимее, и одеяло пришлось откинуть ногой, сбросить на пол. В ушах слышался чей-то неразборчивый шепот и ритмичный звенящий гул, странная темная музыка. Хотелось пить, в горле свербело, и в груди все изнутри чесалось.
Утром, еще до восхода, подняв с пола одеяло, мама тихонько разбудила насилу уснувшего мальчика: «Сынок, вставай, пора в садик… Какой ты горячий! Ты не заболел?.. Давай-ка смерим температурку».
Щекотный холод серебристого ртутного градусника коснулся подмышки, заставив лихорадящего ребенка зябко поежиться спросонок. Ртуть, пугливо сжавшаяся было в самом низу от резких, коротких встряхиваний материнской руки, вдруг быстро и смело поползла, покарабкалась наверх, отвоевывая у озабоченной шкалы засечку за засечкой.
— Вот, вчера извалялся в снегу и простыл небось, — хмурясь на цифры градусника, произнесла Надежда. — Тридцать девять почти…
— Толя, у него жар! — повысила она голос, чтобы было слышно на кухне возившемуся с чайником мужу. — Я с ним в поликлинику схожу. Ты с проходной позвони нашим в контору, скажи, что сегодня возьму за свой счет, а завтра, скорее всего, выйду… План на новый год надо сдавать — кто его за меня доделает? — уже негромко, для себя, добавила Алешина мама, нежно поглаживая ребенка по горячей головке.
— Ладно!.. Смотри там, сама не заразись в больнице, — отозвался из кухни Панаров. — Сейчас грипп вовсю гуляет…
Дорога до районной поликлиники пролегала вдоль порядка из неказистых срубовых домов с двускатными шиферными крышами, с небольшими, огороженными сеткой-рабицей либо крашеным штакетником палисадниками впереди, с запушенными снегом раскидистыми яблонями, невысокими вишнями и сливами. Из-под ворот и калиток, ведущих во дворы, временами показывались и настороженно втягивали морозный воздух черные влажные носы, шерстистые обладатели которых передавали друг другу сторожевую эстафету, провожая идущих мимо путников незлобивым отрывистым лаем.
Алеша с мамой, держась за руки, осторожно перешли через плюгавый деревянный мостик без перил, переброшенный над узенькой илистой речушкой с желтоватозеленой, влажно парившей, не замерзавшей в самые лютые холода водой, что каждую весну, в паводок разливаясь в низине, полностью покрывала его недели на две, словно обижаясь, что с этого моста весталки не бросали, не топили в мае сплетенных из прутьев жертвенных кукол с длинными черными волосами, поклоняясь ей как старшему латинскому брату Tiberi, — и не спеша взбрели на гору по довольно крутой тропке, что бежала через щедро оснеженный готический сосновый бор, густо покрывавший весь склон.
Сосны были колоссальные: розовато-гнедые стволы в два обхвата, ровные и высокие, как корабельные мачты, шапки темно-зеленой густой хвои начинались метров за тридцать от земли. Даже в войну, когда пленные немцы, бородатые и худые, рубили под корень тысячи кубов леса окрест города и отправляли узкоколейкой на завод, оставляя вдоль путей «кукушки» лишь пеньки да низкие деревянные кресты безымянных могил, эти величавые сосны уцелели.
Вкупе с холмом они творили естественный барьер, отделявший режимный «Маяк Октября» с сотней разнокалиберных труб, с едкими облаками серных оксидов, жгучих паров кислот и тяжкой мглой свинца с хромом от режимного же стеклозавода с такими же коптящими трубами, кислотами, газами и металлами в атмосфере.
Хотя вековые мачтовые сосны не всегда спасали. Случалось, на улице возле дома Алеша ощущал странный, неприятный, въедливый запах, и отчего-то вдруг больно резало глаза. Тогда за ним выходил отец, всматривался, хмурясь, куда-то вдаль и недовольно говорил: «Опять на стеклозаводе выброс пошел. И ветер, как назло, в нашу сторону… Гулять сегодня не ходи, дома сиди… Вон, книжки почитай».
После крутого подъема в гору, метров через сто, вытоптанная дорожка бежала ровно до самой больницы, стоявшей на краю соснового леса. Районная больница была большой — со своим роддомом, с отделениями хирургии и терапии, с инфекционным бараком, даже с наркодиспансером для пьяниц и с четырехэтажной кирпичной поликлиникой, увенчанной неоспоримым девизом на козырьке фасада: «Здоровье народа — богатство страны».
Внутри поликлиники, у зарешеченных плексигласовых окошек регистратуры с карминовыми трафаретными надписями, в разных очередях шумливо и бойко толпилось не менее сотни пациентов.
Нужно было заполучить талончик к педиатру, и Алеша терпеливо ждал с полчаса, стоя вместе с мамой в окружении десятка-двух разновозрастных ребятишек — плачущих, смеющихся, шмыгающих носами, кашляющих и чихающих друг на друга без тени опасения или недовольства со стороны взрослых, занятых оживленными разговорами либо своими мыслями.
После полутора часов нескончаемого томления в тесном, пропахшем йодом и хлоркой коридоре на небольшом фиолетово-блестящем диванчике из кожзаменителя у двери кабинета педиатра, Панаров-младший добросовестно со свистом подышал по команде серьезной женщины в белом халате и чепчике с фонендоскопом в ушах, снова погрел холодный градусник под мышкой, прилежно показал язык и насилу сдержал рвоту, когда врач зачем-то негаданно нажала на корень деревянной палочкой-шпателем.
— Острый бронхит, спастический компонент, немного увеличены миндалины, ринит, — монотонно, без эмоций перечисляла после осмотра серию непререкаемых истин служительница Асклепия, утомленно глядя куда-то вбок, в окно. — Вам нужно посидеть с ребеночком дома. На контроль через неделю… Вот рецепты, купите лекарства…
— Вы, я вижу, в положении, — неожиданно смягчила она голос и сочувственно посмотрела на маму Алеши поверх очков. — Поберегите себя, постарайтесь не простудиться и не заразиться. Это вирусное заболевание, может осложнить течение беременности… Ежели вечером температура поднимется до сорока — вызывайте скорую.
Оставаться дома на больничном Надежда не могла: нужно было, не откладывая, закончить работу над годичным планом и в срок отослать в область, в управление на утверждение.
Глава 5
На следующее утро, уже одевшись в староватое, поношенное и чуть мешковатое — не совсем по фигуре — драповое пальто с потертым каракулевым воротником, мама тихонько подошла к кровати спящего мальчика и слегка потрогала его горячий лобик тыльной стороной ладони, осторожно разбудив этим мягким прикосновением.
«Сынок, я на столе тебе оставлю покушать. В обед забегу домой… Не бойся, дверь я закрою на замок, никто чужой к тебе не придет, — успокоила она еще не пробудившегося ото сна ребенка. — Если захочешь писить или какать — на двор не ходи. Горшок я потом сама вынесу».
Алеша боялся ходить в туалет, когда на улице смеркалось. Нужно было пройти через широкий двор, скупо освещенный единственной лампочкой на углу дома, отворить скрипучую калитку в жуткий черный сарай с высокой пыльной поленницей, почти наощупь найти во тьме вторую, ведшую в огород, и за ней завернуть налево, к деревянной будке с неладно закрывавшейся дверкой и заурядной дыркой в полу над глубокой выгребной ямой. Крупицу смелости придавало лишь бодрое похрюкивание поросят в хлеву, чувствовавших человека и лелеявших надежду на свежую пайку парящего на морозе теплого пойла с сечкой, сухарями и картошкой.
Оставаться дома одному день-деньской дотемна было страшно. Как только за мамой захлопнулась входная дверь, все кругом Алеши наполнилось чужим незримым присутствием. Лары заспорили с Пенатами: зашуршали, защелкали, зачмокали, затевая войну за господство над галанками. Бревна сруба сухо затрещали от стужи, сами по себе звонко заскрипели половицы, в тишине неожиданно громко и сердито заурчал холодильник на кухне, со стрехи с грохотом сорвалась под заиндевевшие окна лавина плотного, слежавшегося снега, в трубе протяжно и зловеще засвистал ветер — внешний мир вдруг ожил и внимательно, недружелюбно наблюдал тысячей глаз за каждым неосторожным движением мальчика.
Чтобы не выдать себя, не показать притаившемуся чужому наблюдателю своего страха, нужно было чем-то заняться. Пуще всего Алеше нравилось играть в солдатики, коих у него было много — целая картонная коробка из-под хрусталя. Из папиных книг — тяжелых твердых фолиантов с маловразумительными названиями на корешках и без картинок на страницах — на полу выросла крепость с высокими сторожевыми башнями и бастионами по углам, с полевыми фортификациями на подступах; целый город зажил своей шумной, суетливой жизнью, внезапно прерванной вторжением неприятельских полчищ: осадой, натиском и стремительным штурмом стен, кровавыми боями на тесных улочках, мощным взрывом крепостного арсенала и безрассудным взятием неприступного замка на самой вершине скалы. Но горожане нашли в себе силы, позвали на помощь верных союзников, сокрушили сообща, изгнали жестоких захватчиков и восстановили разрушенные огнем жилища.
Ровно к тому времени мама возвратилась на обеденный перерыв.
— Ну как ты? Головка не болит? Кушал что-нибудь? — забросала она сына безответными вопросами, не успев еще снять плотное пальто, излучавшее приятный ментоловый холод морозной улицы. — Давай смерим температурку, выпьем таблетки, а потом горячее молоко с медом, чтобы кашель прошел.
Выпить кружку того молока было сущим подвигом. Кроме меда, мама зачем-то добавляла в него сливочное масло и соду. Смесь была невкусной и невыносимо жгучей — цедить приходилось очень осторожно, малюсенькими глоточками, но считалось, что отхаркивающий эффект у нее сильнее, чем у корня девясила или таблеток «Кодтерпина», каковые, тем не менее, тоже пришлось беспрекословно принять, наспех запив теплой водой.
Впрочем, залить в себя столовую ложку палящего топленого нутряного сала было еще труднее. Горький, едкий вкус сока черной редьки, хоть и смешанный с медвяным — снадобье на десерт — отрады Алеше тоже не доставил.
После обеда играть в солдатики расхотелось — наскучило, но следовало как-то скоротать время, прожить еще почти четыре часа до прихода с работы отца.
Мальчик рано, исподволь, как-то незаметно для родителей научился читать, и это помогало ему обмануть внимание лихого наблюдателя, которое он вновь кожей ощущал на себе, стоило лишь маме хлопнуть дверью и торопливой походкой удалиться от дома. Алеша любил читать все подряд, зачастую не понимая смысла взрослых, незнакомых слов. Ему нравился даже особенный запах книжек и журналов. Это был благоуханный запах тайны, нового незнамого света, запах обещания и надежды на что-то хорошее.
За чтением и разглядыванием картинок время пролетело быстро, снаружи сгустились предвечерние сумерки. В густом сером полумраке Алеша еще пуще почувствовал присутствие в доме постороннего — где-то там, за задернутой бордово-коричневой занавеской, за полуприкрытыми дверьми в заднюю комнату, за утлой загородкой спальни. Но он знал, что покуда сидит, почти не двигаясь и зябко поджав под себя ноги, в вишневом кресле с тканой обивкой и не включает в комнате свет, едва разбирая буквы на страничках, тот — иной, посторонний — его не замечает и не может причинить ему ничего плохого. Нужно просто затаиться под покровом темноты и перетерпеть, дождаться прихода родителей.
Внезапно Алеша с испугом заприметил в свинцовом окне, как к синевшему снегом палисаднику неспешно приближается высокая темная мужская фигура в шапке, надвинутой на самый лоб, уверенно открывает заиндевевшую калитку и направляется к двери, ведущей в сени. Незнакомец кулаком стучит в дверь — раз, другой, третий… Затем по глубокому сугробу осторожно пробирается к окну, колотит костяшками пальцев в стекло.
Мальчик сжался в кресле в комочек, стараясь не шелохнуться и почти не дышать, чтобы не выдать своего робкого присутствия чернеющему на фоне лиловых сумерек зловещему человеку. Он увидел, как тот прикладывает к мерзлому, покрытому инеем оконному стеклу широкую ладонь и прислоняется к ней лбом, пристально вглядываясь внутрь неосвещенной — а значит, пустой — комнаты сквозь прозрачную тюлевую занавеску. Алеше показалось, что он различает желтый влажный отсвет чужих глаз. Ему стало жутко, сердце испуганно затрепыхалось в груди. Он напряг все силы, стараясь не заплакать. Вот их очи встретились, и незнакомец молча и без движения смотрит на него в упор. После нескончаемых мгновений неподвижности он медленно опускает руку, отходит от окна и удаляется прочь. Ребенок с облегчением вздохнул полной грудью, натужно засвистев больными отекшими бронхами.
По городу ходили слухи о балующих «химиках» — заключенных колонии-поселения, что отбывали трудовую повинность на стеклозаводе, в цехе химической полировки хрусталя, и подчас, уговорившись с охранниками, тайком через забор покидали территорию завода во время смены, проникали в близлежащие жилые районы и безнаказанно грабили пустые дома рабочих: выносили нехитрые золотые и серебряные украшения, деньги, хрусталь, одежду, даже утварь и еду. Магазины они обходили стороной, избегая лишнего шума, возбуждения дела по факту ограбления. Рабочие в милицию не обращались, ибо — из прошлого опыта других — особого смысла это не имело.
Случалось, мама Алеши поздним вечером настороженно вглядывалась в чернильное окошко кухни, заметив во дворе смутное движение. «Толь, по-моему, у конюшни кто-то ходит», — жаловалась она мужу встревоженно и боязливо.
Тогда Анатолий, лежавший в передней пред телевизором, поднимался с дивана, молчком надевал старый стеганый ватник, нахлобучивал бесформенную, клоками порыжевшую кроличью ушанку, брал в руку зазубренный топор в сенях и уходил во мрак. Через какое-то время он так же молча возвращался: «Все нормально, никого… В конюшне тоже, — и, обращаясь уже к Алеше, добавлял: — в туалет захочешь — сходи в ведро, на двор не шастай».
Глава 6
— Ты опять без света читаешь? — войдя в комнату и щелкая выключателем люстры, спросил отец, вернувшись со смены. — Глаза так испортишь и будешь слепой.
Взрослым нельзя было рассказывать о том, что мгновением ранее из дома исчез иной, рыскавший по комнатам, о присутствии кого-то иль чего-то осознающего и недоброго, ищущего обидеть, которому опасно открыться при свете люстры. Лучшая защита против чужого — слиться с тканью сумерек. Пусть и ценой больных глаз. В темноте может таиться зло, но темнота же скрывает от него и немощную жертву. Самые неладные вещи происходят с людьми при ярком дневном свете.
Алеша почувствовал знакомый сложный запах, исходивший от отца: смесь чего-то тяжелого, аптечно-сладковатого с горьким табачным дымом. Папа был веселее обычного — значит, вечером в доме ожидался скандал: мама задаст ему взбучку.
Для Алешиной мамы алкоголь был заклятым недругом семьи.
Оба выросшие в деревне — в простых крестьянских семьях с пьющими отцами и жалкими, несчастными матерями, терпевшими и нужду, и побои, и унижения — они унаследовали разное отношение к спиртному.
Молчаливый, задумчивый и нелюдимый, замкнутый и склонный к зыбкости чувств, к меланхолии, Панаров, чья воля в детстве была задавлена буянившим вечерами пьяным родителем, а жизненный путь на конце третьего десятка складывался навыворот, вычерчивался как сплошная чреда неправильных решений, чья злополучная судьба слагалась как-то случайно, непреднамеренно, находил в спиртном забвение и мягкое утешение болящей души: «И каждый вечер друг единственный в моем стакане отражен…»
Волевая, решительная и предприимчивая, его миниатюрная супруга сызмала была вынуждена полагаться на свои силы, идти вразрез, рано взбунтовалась против пьяного самодурства и в пятнадцать лет ушла из семьи, поступив в экономический техникум за сотни километров от родительского дома, в который уже никогда не воротилась.
— Это что у нас за праздник? — приняв воинственно-задиристый вид, грозно вопросила маленькая, худощавая Надежда широкоплечего, коренастого и уже начинавшего понемногу грузнеть, матереть мужа, почувствовав ненавистный ей перегар, едва войдя в избу. — Опять поддал?
— С мужиками после смены разговорился, один стакан всего выпил, — примирительно улыбаясь, оправдался Панаров и добавил, посерьезнев и вроде даже протрезвев: — Директора завода у нас взяли за хищение соцсобственности… Мужики болтают — вышка светит с конфискацией.
— Тебе-то какое дело?.. От радости, что ль, гуляешь иль с горя? — не принимая объяснения, принялась неуклонно развивать заезженную тему Алешина мама. — Тот нахапал, наворовал на стройках, домище двухэтажный отгрохал, а ты баню во дворе поставить не можешь. В городскую за семь верст ходим, заразу всякую собираем… Как сами жили, нищеблуды, и с матерью по деревне от Архипыча бегали — так и я, хочешь, чтоб с тобой жила?
— Тебе все хреново живется? — задетый за живое бередящими воспоминаниями детства, уже с хмурым раздражением в голосе переспросил Анатолий. — А кто тебе пристрой поставил? С бревнами корячился. С конюшней… Я из семьи, что ль, тащу?
— В семью тоже ничего не тащишь, — наседая, парировала Надежда. — Вон, как другие — Фролин хрусталь с завода ящиками продает, наживается. А вы, пропойцы, две чаплашки через проходную пронесете — и враз за водкой… Я в одном пальто все сезоны от свадьбы хожу, и сапоги купить не на что.
— Я выпил и как штык домой, — продолжал оправдываться, теряя отраду от испитого после смены, Панаров. — Налево не бегаю, любовниц не завожу — не мотаюсь по бабам… В горячий из-за тебя перевелся, здоровье гроблю.
— Не из-за меня, а из-за сына, герой! — с вызовом поправила его жена, давя на отеческие чувства. — В горячем цеху много кто работает — не все алкаши, как ты… Иди к нам лесорубом, коль в горячем корячиться не хочешь… Ты мужик — ты должен ребенка, семью содержать! А на сто двадцать в месяц с твоей прежней сверловки не проживешь.
— Это ты начальству моему пойди скажи, — почувствовав себя загнанным в угол упоминанием о сыне и о мужском долге, Алешин папа отбивался уже менее уверенно. — Я, что ль, зарплату себе начисляю?.. С понедельника по воскресенье на непрерывном в три смены батрачу…
— Учиться надо было идти, головой вовремя думать! — Надежда пошла в наступление, распознав слабину в обороне противника. — А не с гитарой по домам культуры мотаться да вино ящиками со шлюхами хлестать!
— Ты выучилась — толку-то… Ломоносов хренов, — мрачно подытожил карьеру жены почти отрезвевший Анатолий.
— Мне-то хоть после техникума жилье леспромхоз дал! — возмутилась низкой оценкой плодов своего образования Алешина мама. — А ты бы так и снимал у других угол всю жизнь!.. Опора семьи, тоже мне!
— Ладно, все! — рявкнул вконец обозлившийся Панаров. — Заткнись!
Алеша из опыта знал, что крики в доме будут продолжаться весь вечер, то затихая ненадолго, то вновь набирая обороты. Отец, угрюмо отлучаясь во двор, будет все сильнее пьянеть, возвращаясь, все агрессивнее огрызаться на заедавшие попреки, затем завалится с храпом спать. Мама будет жаловаться, горько казниться о злосчастном замужестве, о ненужной второй беременности, потом беззвучно плакать, вцепившись зубами в подушку в спальне.
Он не смыслил до конца сути ссор родителей и претензий, предъявлявшихся отцу, но ощущал, что где-то, пожалуй, папа виноват и должен был вести себя как-то иначе, по-другому. Делать так, чтобы у мамы всегда были новые сапожки, и платья, и пальто, много денег и хрустальной посуды, своя баня, газовая плита и стиральная машина.
Словом, мама не должна плакать.
Алеша осуждал своего отца.
Глава 7
К концу декабря снегу намело столько, что изгородь палисадника едва виднелась, все кругом было белым-бело, и с трудом прочищенную узкую дорожку к водоразборной колонке обрамляли величественные сугробы высотой чуть ли не в человеческий рост. Вода в колонке без конца замерзала, приходилось зажигать газовую горелку, чтобы растопить лед в чугунной болванке и едва успеть нацедить из нее пару ведер вяло текущей, густой, словно сироп, ледяной жидкости.
Взъерошенные воробьи и синицы нещадно голодали и яростно дрались за твердый, как камень, ноздреватый от клювов шматок свиного сала, привязанный к сахарнобелой ветке вишневого дерева, рискуя в запале щебечущей битвы угодить в когтистые лапы злокозненных коварных котов, для которых высокие плотные сугробы открывали заманчивые перспективы: птичьи кормушки, когда-то недоступные, сейчас висели едва над их пунктиром намеченными стежками.
Алеша выздоровел и мало-помалу свыкся, смирился с новым детсадом. Он замкнулся, старался не заговаривать первым ни с кем из ребят, не быть на виду.
Дети постепенно привыкли к необщительному новичку и особо его не донимали, вовлекая в свою жизнь лишь изредка, когда без него нельзя было обойтись, и предлагая самые малозначительные роли. Мальчика такой ход дела вполне устраивал. Не принимая участия в играх детей в группе, он исключал их из своего мира.
Он предпочитал подобрать с полки никому неинтересный сборник сказок или книжку-раскраску с коробкой цветных карандашей и провести весь день за столом с перерывами на еду, обязательные прогулки на улице и тихий час. Привычка к чтению отдаляла его от других детей.
Воспитательницы и нянечки были довольны Панаровым.
Вовремя доделав и отправив в управление годовой план, мама Алеши слегка воспользовалась должностным положением и попросила бригадира лесорубов привезти ей елку к Новому году. Она любила сосну — с нее почти не сыпались иголки аж до старого Нового года, ветви были пушистее, да и аромат хвои ярче, чем у скромной, неброской ели.
Роскошное дерево с и вправду пушистыми, раскидистыми лапами, два с лишним метра высотой, вскорости заняло почетное место в передней близ трельяжа с зеркалами, отражавшими и умножавшими глянцево-зеленую хвою, слегка заслонив колючими ветвями враз как-то стушевавшийся черно-белый «Рекорд» в углу на тумбочке.
Алеша с отрадным благоговением помогал маме украшать дивную, сказочную елку, осторожно выуживая из пыльных картонных ящиков самоцветами светящиеся стеклянные шары, золотистые и бронзовые шишки, рубиновые звезды, своими руками развешивал блестящий, струящийся елочный дождь и обвивал ветки серебристыми, искрящимися гирляндами и серпантином.
Под нижними ветвями над упрятанной в вате крестовиной оставалось достаточно места, чтобы забраться туда с отрядом солдатиков и устроить засаду на ветках повыше, замаскировав в смолистой липкой хвое целый взвод отважных бойцов в униформе защитной расцветки.
В детсаду недавно прошел новогодний концерт для родителей, где Панаров добросовестно заодно со всеми пел, танцевал, водил хоровод и даже играл в краткой сценке в маске черного кота на голове.
В подарках от завода-шефа, которые ребятам неспешно раздал толстый, с заметной одышкой, неповоротливый Дед Мороз, находилось несколько дорогих шоколадных конфет в красочных обертках, хрустящий на зубах жесткий грильяж, огромный вафельный «Гулливер», плитка запакованного в шуршащую фольгу душистого шоколада «Аленка», пара завернутых в прозрачную слюду «петушков» из жженого сахара, цветистая россыпь мелких конфеток попроще — карамелек, с горсть лимоннокислых леденцов и барбарисок, слегка подсохший гипсово-белоснежный зефир, паточный пряник и два изумительно пахнущих спелых мандарина.
Алеша отродясь не видал мандаринов в магазине — лишь в новогодних пакетах, оттого благовонный аромат их был для него ароматом Нового года. Как наслад-лый вкус печенья «Мадлен» с липовым чаем приносил с собой запах улиц городка Комбре, так кисловатый вкус дольки спелого цитруса пробуждал в мыслях мальчика смоляной дух хвои, отогревшейся дома со стужи и отсвечивающей капельками растаявших снежинок на кончиках бирюзово-изумрудных иголок.
Глава 8
Наступление года ожидавшейся московской Олимпиады и нежданной, безвременной смерти Владимира Высоцкого отмечалось в семье Панаровых на широкую ногу. Родители получили премиальные, мама с триумфом воротилась из поездки в Ульяновск, откуда привезла новую длиннополую искусственную шубу «под леопарда» — очень модную — и кожаные зимние сапоги. Алеша внезапно оказался приодет-принаряжен на год вперед, а то и на два — на вырост.
На праздничный ужин должны были прийти гости. Жизнерадостный верткий ловкач Фролин, умевший доселе удачливо сбывать хрустальную посуду со стеклозавода, со своей застенчивой, тихой супругой и семья Козляевых, славная тем, что ее глава выращивал в хлеву самых крупных свиней в округе и норовил непременно поглядеть на поросят всех своих знакомых — после того они переставали расти и набирать в весе, отчего у Семена подозревали дурной глаз и склонность к мелкому колдовству. Что, впрочем, не мешало всякий год пользоваться его услугами по зимнему забою подросших за сезон животных.
Козляев кичился своим бесспорным умением войти в безраздельное доверие к беспечной хрюшке, почесав ей за ухом, и тут же злоупотребить им, молниеносно поразив точным, коротким ударом острого, как бритва, финского ножа прямо в сердце, которое при свежевании в обязательном порядке демонстрировалось свидетелям скорой расправы. Панаров так не умел, посему лишь в меру сил помогал мастеру. Надежда заблаговременно убегала в спальню, в немного переигранной панике бросалась на койку и плотно затыкала пальцами уши. Алеше было жалко бестолковых, легковерных бедолаг с забавными влажно-розовыми пятачками. Но свежую, благоухающую селянку из потрохов с тушеной картошечкой из посвистывающей струйкой горячего пара скороварки он любил.
Новогодний стол был накрыт в задней комнате — передняя предназначалась для танцев. Пахнущий вареными яйцами салат «Оливье» в необъятном хрустальном тазу, надежно упрятанная на дне тарелки селедка под шубой из свекольного майонеза, винегрет с зеленым горошком, неаппетитного цвета и запаха слизистые маринованные рыжики с опятами «под водочку», хрупкие соленые помидоры с надтреснутой кожицей, крупноватые перезревшие огурцы, извлеченные вилкой из мутного рассола, нарезка жирной, с сальцем, вареной колбасы и тонких ломтиков копченого сала, румяные, каленые кусочки жареного минтая и хека, подрагивающий холодец, пахучие чесночным духом горы свиных котлет на плоских тарелках — вещи непривлекательные и малосъедобные, на взгляд Алеши.
К тому прилагалась пара пузатых зеленых бутылок «шипучки» — «Советского», с золотистой фольгой на пробках, — и солидная батарея из «Пшеничной», «Московской» и «Стрелецкой». Рядок закатанных чуть вогнутыми жестяными крышками трехлитровых банок с изобильно-сладким компотом из вишни, сливы либо клубники с внушительным слоем бледно-розовых ягод на дне, ждавший своего часа под столом на кухне, привлекал скромное безмолвное внимание мальчика гораздо больше.
Мама накануне на кухне в тазике с горячей водой подкрасила хной волосы и замысловато закрутила на ночь бигуди всякого калибра. И то, и другое было, на Алешин взгляд, совершенно лишним. Как количество репчатого лука в фарше для котлет и в сковородке с кусками вывалянной в муке и яйце жареной рыбы.
Первыми в дом явились аккуратные Фролины. Саженного роста, подтянутый, довольно симпатичный чубатый блондин с густыми рыжеватыми усами, с располагающей к себе, но чуть барственной улыбкой и зычным, раскатистым смехом вкупе с неоспоримой коммерческой жилкой — Алешиной маме он определенно нравился как мужчина. Супруга же была «никакая», по ее мнению. Но с красивыми, добрыми глазами лесной лани, по суждению папы.
— Здорово, тезка! — громогласно поприветствовал ввалившийся с мороза вместе с клубами пара гость задумчиво стоявшего на кухне у стола мальчика. — Растешь, растешь!.. Скоро с меня будешь! Молодец!
— Здрасьте, дядь Леш, — несмело поздоровался Панаров-младший, покраснел и поспешно ретировался в спальню.
— Тольк, я весной машину взять хочу, — поделился Фролин своими задолго выношенными замыслами с Панаровым-старшим после положенных рукопожатий и неспешного извлечения принесенной к столу своей доли снеди из несчетных сумок и авосек. — С рук, правда, с пробегом, но зато не надо ждать… Вот ты щас в горячем — встань в очередь: у вас вроде быстрее движется!
— Зачем? У меня денег нет… Да и куда на ней? — с усмешкой отмахнулся Анатолий. — Мне велосипеда хватает, чтоб к своим в деревню летом съездить.
— Так не хочешь — не бери! — воздев руки к небу и дивясь недогадливости приятеля, воскликнул Алексей. — Ты мне или людям толковым местечко потом продашь — и все!.. Я в горячий гробиться из-за машины не пойду — меня туда калачом не заманишь. А ты все равно уж там греешься.
— Не знаю, Леха, афера это какая-то, — с сомнением покачал головой Пана-ров. — Так бы все в горячем давно делали…
— Вот нету у тебя чуйки на деньги! — полушутя-полусерьезно обвинил его Фролин, погрозив цепким указательным пальцем. — И Надька твоя жалуется, что ленивый ты… Ты, когда через проходную чаплашки выносишь, мне их приноси. Я не водкой, а чистоганом с людьми расплачиваюсь — внакладе не будешь. А то рискуешь, как дурак, без смысла… Можешь вообще пресс неполированный от себя выносить — за него штраф небольшой только, если возьмут у вертушки.
— И что ты с этим прессом делать будешь? — недоверчиво полюбопытствовал Алешин папа. — Кому он нужен?
— А это уж моя забота! — подмигнул и заговорщически улыбнулся длиннорукий делец. — Есть у меня человечек один — в гараже сам с кислотой канителится, полирует и мне потом готовый товар возвращает… Ты подумай над предложением, Толян. Сидишь ведь на прессе…
В дверь степенно вошел знающий себе цену тореадор Козляев с женой Антониной с обильно развитой грудью над контрастно узкой талией, что она довольно прямолинейно подчеркивала плотно облегающей гипюровой блузкой.
— Здорово, Панаровы, с наступающим всех! — бодро прогорланили оба в два голоса.
— Вот здесь, Надьк, вынимай давай: студень, ливер, рулет мясной, колбаса своя, паштет домашний, сало. Порежьте быстренько с Тонькой и ставьте на стол, — деловито распорядился Семен.
Покуда женщины последними сноровистыми штрихами доводили до совершенства плотно накрытый стол в задней, мужчины с удобством разместились в зале на диване-книжке и в креслах по бокам, рассеянно поглядывая на телевизор, неуверенно светившийся голубоватым экраном из-за пушистых ветвей разноцветно украшенной елки.
— Слыхали, мужики? Дубницкому-то вышку дали за особо крупный!.. А в доме его гостиница заводская теперь будет, — слегка гнусавя солидным, с горбинкой, носом, будто бы с оттенком торжества возвестил Козляев. — Полная конфискация — жене с ребенком одну комнату только оставили.
— Дурья башка потому что… Да, Сема? — со значением ухмыльнулся Фролин, мудро покачав головой. — Кто ж такие хоромы почти напротив проходной ставит? ОБХС той дорогой на работу каждый день ездит. Мир хижинам, война дворцам… Но как человека — жалко. Все ж таки детсад, школу, домов невесть сколько понастроил, за дело душой болел. Народу много от завода квартиры в двухэтажках получило… Работать умел и перед рабочими нос не задирал, здоровался с каждым.
— Да, и мне место в детсаду для Лешки пробил, — одобрительно вторил Панаров.
На минуту все замолчали, как бы поминая бесславно закончившего путь, сурово осужденного директора.
— Ну ладно, нам-то дальше жить! — хлопнув ладонями по коленкам, рывком вскочил с кресла Алексей. — Пошли, выпьем с наступающим и за все хорошее.
Глава 9
Алеша тихо и неподвижно сидел на высоком стуле над катушечным магнитофоном, встроенным сверху в вытянутый радиоприемник на длинных хлипких ножках — недавнее приобретение по очереди в горячем цеху и предмет гордости отца. Он, не отрываясь, всматривался в дрожащий яблочно-зеленый огонек вакуумной лампы индикатора уровня записи, ритмично подергивавшийся в такт музыке.
Джо Дассен грустно и сочно вспоминал о давно минувшем бабьем лете, Высоцкий пламенно, страстно и хрипло заманивал кого-то обещанием хрустального дворца в темном еловом лесу, «Абба» недвусмысленно намекала взрослым, что пора и роздых учинить — подняться, наконец, из-за сытного стола.
За окном сонными крупными хлопьями падал снег, и сухие березовые дрова в га-ланке уютно потрескивали.
Мужская часть компании, потянувшись, вышла покурить во двор, незаметно прихватив со стола початый флакон «Стрелецкой», стакан из кухни да пару соленых огурчиков. Женщины с готовностью отправились в переднюю изучать и восхвалять неотличимую от настоящей «леопардовую» шубу и почти импортную выделку зимних сапог.
— Калякают, новый директор свой кирпичный завод хочет построить. Кирпич обжигать будем, — поделился очередной новостью всеведущий Семен. — Уже чеченцев, что ли, наняли, чтобы печь для обжига сложили.
— А что, без чеченцев некому у нас печь поставить? — выпустив слегка курносым носом две струи табачного дыма себе под ноги, с неодобрением вопросил Панаров.
— Они вроде бы строители неплохие, — равнодушно заметил Козляев, криво поглядывая на конюшню во дворе, отколь настороженно похрюкивал второй, пока еще уцелевший поросенок. — И дешевле, и быстрее, чем с нашими.
— А шуряк мой — в Казахстане живет — говорит: бездельники, — снова затянувшись «Астрой», возразил Анатолий. — Умеют баранку вертеть да воровать — и все… Их туда за Сталина выслали, в войну… Шуряк там после армии остался. Зону охраняет под Актюбинском. Дескать, много их там сидит, и люд они самый коварный — ухо востро держи, спиной не поворачивайся.
— Так ты че, Тольк, надумал со мной работать? — громкоголосо сменил тему слегка заскучавший Фролин, не куривший и вышедший во двор за компанию, чтобы не оставаться одному в женском коллективе. — Или честный и дальше будешь, только за водку?.. Ты в партию, что ль, собрался?
— На кой черт она мне? — Анатолий стряхнул пепел на снег. — Звал парторг… Сказал ему «подумаю» — лишь бы отвязался… Молодежных строек я в детстве досыта наелся, когда родители Сахалин поднимать махнули. Все время дожди проливные, сырость, плесень. Летом жарища и влажность, дышать нечем, зимой мороз заворачивает за сорок… Ничего не растет, кроме лопухов выше головы. Я нигде таких здоровых лопухов потом не видел… Жрать нечего — я из болезней там не вылезал. Врач матери сказал: «Если хотите, чтоб не зачах здесь, как другие дети, перебирайтесь на материк». Воротились обратно в деревню…
Панаров налил полстакана водки из бутылки, протянул Алексею и подытожил:
— Так что меня идеей не увлечешь. Да и нет у них там давно никакой идеи — вранье одно. Хрущ был дурья башка: всю Россию кукурузой засеял, ботинком стучал да целину поднимал. Леня сейчас со всеми взасос целуется и звезды каждый год на себя, как на елку, вешает. Черт бы его побрал с Афганом этим… Социализм там вознамерился построить в кишлаках… У нас уже достроил — на дровах вон работает да на трудоднях колхозных.
— Ну ты поаккуратней, Тольк, — прокашлявшись и прочистив горло, после того как неудачно опрокинул в себя предложенный стакан, значительно воззрился на него Фролин, едва заметно скосив на мгновенье глаза на Козляева. — Мы втроем тут, но мало ли… Мне уже предлагал раз товарищ в штатском сотрудничество. Чтоб я стучал, короче, а он мне со временем мастера обещал и поддержку. Я его послал, сказал, сейчас, мол, не тридцать седьмой. От меня отстали вроде, а сколько согласилось?.. Откуда нам знать?
— А мне, мужики, все по херу, — обратившись лицом к обоим, оживился слегка окосевший от водки и курева Семен. — Я на свиноферме — при мясе, при кормах да при деньгах. Они ведь все меня просят: и из парткома, и из отдела кадров, и из бухгалтерии, и из охраны. И зачем мне партия? И че меня в стукачи вербовать? Связываться со мной никто не станет… На крайняк, я ведь и человека так же быстро могу оприходовать — прям в сердце. А че?.. Думаешь, рука дрогнет? Да свинью, может, пуще жалко! Свинья порядочнее многих человеков, что нас жизни учат и все строят — никак не достроят… Че, Фроня, притих? — задиристо обратился он к Фролину, молчком смотревшему на Панарова. — Может, ты все-таки доносы строчишь куда надо?
— Ладно, мужики, по последней — и пошли в дом, — примирительно предложил Анатолий. — А то сейчас наши прибегут, орать начнут.
Стакан в очередной раз пошел по кругу, бутылка и соленые огурцы закончились — новогодний вечер продолжался…
Все, что можно было сказать лестного о синтетическом мехе и кожаных сапожках ульяновской фабрики, было сказано, и дамы перешли к светской беседе, подчас перемежавшейся крепким матерком Тоньки — самой непосредственной и спонтанной из трех приятельниц.
— Ну как ты вторую беременность переносишь — лучше, чем первую? — сочувственно поинтересовалась, поглядывая на вырисовывавшийся под свободным платьем с вышивкой живот Надежды, жена Фролина. — Тебя же с Лешей рвало чуть не до родов, правда?
— Да, на одном шоколаде держалась — ничего в рот не лезло, — подтвердила та, слегка поглаживая себя рукой. — Оттого и народился почти на шесть кило, и ходить долго не мог — в полтора года сидя передвигался. Ногой отталкивался — и вперед спиной. Да так быстро получалось — в момент на другом конце комнаты!
Женщины рассмеялись, представив себе необычайную манеру передвижения полуторагодовалого Алеши.
— Куда с нашей жизнью нищету-то плодить? Самим, блядь, скоро жрать нечего будет! — вскинув горестно руки, словно отсекая тем все пути к лучшей жизни, вступила в разговор Козляева. — Твой вот сколько приносит? Щас хоть в горячий его выперла — а раньше?.. Зенки только водкой заливают, а о детях не думают. Мой вон тоже недалеко ушел…
— Надя, ты и вправду отважная женщина, — стараясь загладить бестактность Тоньки, мягко произнесла Фролина. — Я вот о втором пока и не думаю.
— Никакая не отважная… Я, как прознала, аборт сделать хотела, — негаданно для себя разоткровенничалась Панарова, нахмурив прямые брови и мотнув головой, будто отгоняя неправедные прошлые мысли. — Но гинеколог сказала: «Третий аборт за четыре года, если пойдешь — матку уберем, так что рожай». Куда деваться-то?.. Как-нибудь на картошке да на поросятах вытянем. Мать моя будет помогать. У нее в деревне корова своя и свиньи… От его-то алкашей ничего не дождешься: никакую живность, кроме курей, не держат, гуляют только да еще и его спаивают. Как к своим уедет — так на две недели запой. Уж на развод хотела подавать, а тут вот как вышло… Лешке все время неможется — кашель, бронхит… Хоть бы раз свекровь приехала с ним посидеть, помочь! Все недосуг… И денег отродясь нет, хоть оба пенсию получают.
Козляевой вдруг стало невыносимо безотрадно от щемящей жалости ко всем несчастным бабам в стране. Очи заблестели нетрезвой слезой, она несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, чтобы успокоиться.
— Ничего, Надьк… Старший, не увидишь как, в школу пойдет. Будешь рада, что родила второго. Лишь бы не спились и в Афган не загремели… Говорят, якобы уже и к нам в Бахметьевск гробы присылали, — сжав кулачки, Тонька почувствовала, что слезы уступили место злости. — Брать-то наших будут, не секретарских и не директорских — они-то своих сынков отмажут, суки гребаные!.. Ладно, что у меня дочка, — неожиданно вдруг вспомнила она.
Потирая с мороза руки, в переднюю ворвался, слегка пригнув голову, чтоб не задеть о притолоку, плотоядно улыбающийся Фролин.
— Ну что, девчата, танцы до утра? — заорал он, всполошив вздрогнувшую женскую камарилью. — Давай, тезка, вруби погромче!.. Пошли, пошли, в конторе, поди, засиделась! — тянул он с дивана Алешину маму, другой рукой поднимая не противившуюся супругу, успевшую неприметным движением распустить светло-каштановые волнистые волосы и с обожанием глядевшую на компанейского мужа.
Анатолий с Семеном опять уселись за стол в задней, что-то вяло ковыряя вилками и изображая полнейшее безучастное равнодушие к действу в зале.
В молодости гитарист-самоучка, «слухач», не знавший нотной грамоты, Панаров подбирал на слух любую мелодию, сочинял и пел песни, с сельским ансамблем исколесил много соседних городов и весей. Даже мама Алеши подчас в наплыве чувств признавалась, что полюбила его за голос и за песни под гитару. Но все это было до свадьбы.
«За ним постоянно бабенки беспутные ошивались. После концерта закроются в ДК, вина ящик возьмут и невесть чем там с ними занимаются, — со справедливым возмущением, бывало, вещала она подругам. — Ну, я ему до свадьбы жестко обозначила — будь я либо твоя развеселая жизнь с вином да гитарой».
Сроду Алеша не видал папу ни с гитарой, ни поющим, ни танцующим. Наверно, папа выбрал. И разучился совсем. И даже вино перестал пить… Приохотился пить водку.
Танцы взрослых как обязательная часть программы праздничного застолья мальчику не нравились. Мама как-то чудновато мелко подпрыгивала, тетя Тоня тишком взвизгивала и над чем-то посмеивалась, когда жена Фролина поворачивалась к елке, а рука его в танцевальном движении опускалась в темноту, менявшую краски в такт ритмично подмигивавшим цветным огонькам электрических гирлянд.
Алеша начал кивать носом над мерно крутящимися катушками с коричневой, тускло отсвечивавшей в своем бесконечном беге между вальцами магнитофона ленточкой. Его уложили спать и сделали музыку потише по единодушному требованию заботливых нетанцующих отцов, хмуро и неподвижно сидевших за праздничным столом.
Новый год наступил, и скоро у него появится маленький братик или сестренка — последней мыслью мелькнуло в голове провалившегося в глубокий, усталый сон замаявшегося за вечер мальчугана.
Он уже не раз думал об этом, с интересом поглядывая на округлившуюся маму и ее выпирающий живот. Как это произойдет, Алеша представлял себе смутно. Беспокоило то, что со слов мамы выходило, будто ей непременно разрежут чрево и извлекут ребеночка оттуда. Мальчик со страхом воображал, как маме делают круговой разрез, отворачивая на сторону, как в консервной банке, снимают крышку из маминой плоти и из глубины конусовидной ямы достают нечто неведомое.
Он не на шутку переживал: как же будет держаться на маме круглая крышка, когда ее вернут на место, обратно на живот? Но спросить не решался. Папа по этому поводу не проявлял особого беспокойства, так что пришлось ему удовольствоваться мыслью, что его тоже когда-то вынули из маминых утроб и это ей не повредило — крышка приросла обратно и никогда не открывалась. Как и у других теть, что раз в неделю по субботам мылись со своими детьми в общей городской бане.
Все же Алеша был рад, что мальчишкам, когда они вырастают и становятся взрослыми, животы никто не вспарывает… О тех исключениях, что случались в Афганистане, он еще не знал.
Глава 10
Весна отродясь не приходила рано в непогожий Бахметьевск. Исход Марсова месяца неизменно оправдывал поговорку про сто порток. Первые задумчивые грачи заглядывали на огороды не раньше середины апреля, рассеянно ковыряясь длинными серыми клювами в редких антрацитово-черных проталинах и с безразличием посматривая на соскучившихся по птицам котов, чей охотничий инстинкт, впрочем, носил чисто теоретический характер. Солидные острые клювы внушали уважение даже изголодавшимся по весенним авантюрам разбойникам.
Алешу одевали все так же по-зимнему, лишь на валенки цепляли черные, блестящие резиновые галоши, чтобы во время послеобеденной прогулки в детсаду ноги не намокали.
Было немножко грустно: уже несколько дней его отводил поутру в сад и забирал вечерами папа. Мама пешком ушла в роддом, молча и сосредоточенно собрав себе сумку с вещами. Папа теперь сам занимался домашним хозяйством: варил густую (Алеша любил жидкую), липкую рисовую кашу с сахаром, разбивая в нее непомерно много яиц, порой бросая лишнего соли, кипятил в кастрюле розоватое какао, забывая впопыхах снять ложкой невкусную пенку, что каждое утро непременно норовила очутиться в Алешиной кружке, стирал его несчетные трусики, гольфы да колготки с протиравшимися пятками и запачканные в саду кофточки и рубашки, подметал мусор на кухне и мыл тряпкой, по-армейски драил, полы в комнатах.
По вечерам проведать их забегала тетя Тоня, в спешке засыпала Алешу градом вопросов: не болит ли у него где-нибудь, не голодный ли, что сегодня кушал — и оставляла какой-нибудь сладкий утешительный гостинец.
Папа, видимо, тоже был рад вечерним визитам тети Тони. Подчас из задней комнаты за прикрытой дверью раздавались веселые смешки обоих, визгливые вскрики «пусти, ну пусти же, дурак!» и звонкие шлепки, после чего раскрасневшаяся Коз-ляева убегала прочь. Судя по тому, что на следующий день все повторялось, подчеркнутое внимание папы к переразвитой груди ей не слишком докучало. Наверно, у Алешиной мамы грудь была поменьше.
Несколько раз Панаров наведывался, взяв с собой сына, в роддом. Алеша хорошо знал привычную дорогу в больницу и радовался прогулке. Правда, внутрь их все равно не пускали. Они терпеливо выстаивали, толкались в очереди из двух десятков младых отцов у мутного кургузого оконца с откидной полочкой в желто-вато-белой двери, откуда время от времени показывалась полная рука санитарки, что переспрашивала фамилию, забирала передачу и сварливо восклицала: «Следу-щай!.. Не задержите!»
Протиснув пакет со своей передачей, Анатолий шел наружу, задирал голову кверху, глядя на плотно закрытые окна третьего этажа, и ждал появления в одном из них Надежды. Окна открывать воспрещалось — снаружи было еще холодно. Восковобледная супруга изнуренно, вымученно улыбалась, махала в стекло правой рукой и показывала некий кулечек в левой, облокотясь на подоконник. Со слов папы, это была младшая сестренка Алеши. Тот всматривался недоверчиво в окошко в вышине и всякий раз допытывался, скоро ли маму отпустят домой.
«Скоро, — неизменно отвечал отец, — вот швы снимут и отпустят».
И они за руку шли обратно той же дорогой через заснеженный мартовский лес с еще играющей поземкой и низкий дощатый мостик через дымящуюся маловодную кислотную речушку.
С возвращением мамы из больницы и появлением в доме крохотной сестренки жизнь Алеши несказанно изменилась.
Леночка явно давала всем понять, кто теперь в центре мироздания, а кто далеко на его краю. Она непрестанно заходилась надсадным, безумолчным криком, сучила ножками — до и после кормления, днем и ночью, в люльке и на руках. Родители, отчаявшись, даже решили было, что сглазил ее некто, «колдунов ведь тут — два порядка», и пригласили домой хмурую и худую старушонку с мутными от катаракты глазами, славившуюся в округе искусством снятия порчи и всяких нехороших заговоров.
Принюхиваясь и подслеповато щурясь, кряхтя, вразвалку, припадая на правую ногу, старушка неспешно обследовала обе комнаты и спальни в доме и нежданно прошамкала со злобным торжеством в скрипучем голосе: «Ваш дом стоит на плохой землице… Когда венцы заводили, кто-то воду на землю вылил, которой покойничка обмывали… Не будет вам в этом доме счастья».
После этого бабушка, глубоко склонившись над кроваткой, что-то невнятно пошептала на ушко ненадолго забывшейся чутким сном малютке, окропила распашонку святой водой и приложила к темечку бумажную иконку с потертыми, мятыми краями. От этих лечебных процедур Леночка тут же проснулась и стала орать благим матом. Старушка тотчас засуетилась, получила положенную мзду в сложенную горсткой морщинистую лапку, спехом попрощалась и ретировалась, заковыляла, второпях подволакивая ногу.
«Дура старая, — неприязненно подумал про себя Панаров. — „Все стены пропитаны ядом, и негде главы приклонить\", — прямо не дом, а замок готический с привидениями».
Либо сглаз был донельзя крепким, либо лекарство против него слабоватым, но ничего после посещения ведуньи не изменилось. Сестренка денно и нощно надрывалась, пребывала в громком плаче, во время которого внезапно в воздухе повисала беззвучная пауза, кожица на ее крошечном, страдальчески сморщенном личике синела, затем раздавался неистовый рев на весь дом, длившийся до следующей паузы с безмолвно распахнутым синюшным беззубым ротиком.
Может, Ларвы и Лемуры покойного, чье незримое присутствие в доме так явно ощущал в сумраке Алеша, вселялись в бедную беззащитную Леночку и делали ее одержимой?.. Повторить девятикратно древний обряд с бросанием в дверь на улицу, через спину, босиком, горсти черных бобов Панарову в голову как-то не пришло… Не выкупил Алешин папа у мертвых ни себя, ни своих — не очень-то он верил в магические обряды…
Грудь Леночка брала плохо и в весе почти не набирала. Алешина мама с глазами, замутненными слезой, причитала, вымаливала: «Это мне в наказанье, что я аборт сделать собиралась… Прости меня, пожалуйста, доченька!»
Панаров лечил нервы на свой старый, испытанный лад, и ночные драмы в спальне его, казалось, беспокоили мало.
Ко всем бедам, где-то через месяц после выписки малышка заболела, и врач поставил диагноз двустороннего воспаления легких.
Снова больница, опять хлоркой пропахшая палата, антибиотики через систему: сначала в капельную голубоватую ниточку вены на тоненькой, как прутик, ручонке, позднее — на крохотной мученической головке с запавшими родничками. Неделя за неделей — на больничной койке.
Прелюдия жизни сестренки была непростой.
Глава 11
Ко дню выписки Надежда сильно похудела, осунулась, постарела. Ей было не до старшего сына, что Алеша быстро почувствовал.
За долговременное отсутствие жены Панаров со злым упорством вскопал лопатой восемь соток на огороде да еще две во дворе, сам посадил картошку, разбил ровные, аккуратные грядки в палисаднике, деловито и с толком занялся парником и рассадой.
Вернувшись из больницы, Надежда быстро и буднично включилась в работу по хозяйству и даже таскала воду из колонки в больших оцинкованных ведрах. Шов после кесарева сечения, по ее словам, нисколько не болел.
В обязанности Алеши входило зорко и внимательно надзирать за настроением сестренки в люльке, предлагать ей бутылочку со сцеженным молоком и убаюкивать в то время, пока родители бились с огородом. Беда была в том, что Леночка наотрез отказывалась спать под мерные, скрипучие раскачивания. Крик из кроватки мог раздаваться, досаждать целый час кряду, и долготерпению мальчика приходил конец.
«Ну спи, засыпай, пожалуйста!.. Ну почему ты не спишь?..» — твердил он сквозь слезы, все сильнее толкая колыбельку так, что маленькая головка на тонкой шейке болталась из стороны в сторону, словно бутон тюльпана на ветру.
Скоро до сознания Алеши дошло, что спасением от пытки сестренкой является улица, и мальчик с радостью убегал при первейшей возможности, возвращаясь домой, лишь когда темнело.
«Смотри, не перебегай дорогу на другой порядок, а то машина задавит», — предупреждала мама, чем ее заботы о старшем сыне и ограничивались. Младшая дочь занимала ее жизнь без остатка.
Несмотря на горький опыт неудачного завязывания новых знакомств в детсаду, Алеша не страшился подойти и заговорить первым, особенно когда незнакомые дети не имели численного перевеса. Он был довольно крупным мальчиком — сказывалась шоколадная диета мамы во время беременности, и это придавало ему уверенности при встречах с ребятами своего возраста.
Подходящего друга с улицы он выискал всего за три дома. Худенький, горбоносый, кучерявый мальчуган в теплой голубой кофточке на пуговках, в осенней шапочке не по сезону, с завязками под подбородком и несуразным, огромным помпоном на макушке, забавлялся довольно однообразной игрой и, видно, не особо томился одиночеством. Он влезал с ногами на старую некрашеную лавочку у соседского палисадника, выпрямлялся во весь небольшой рост и спрыгивал вниз, в траву, после чего ряд незамысловатых движений повторялся сызнова.
— Давай прыгать вместе, — дружелюбно предложил Алеша после нескольких минут безмолвного наблюдения за соскоками незнамого мальчугана.
— Давай, — с готовностью согласился тот.
— Тебя как зовут? — поинтересовался Панаров, взобравшись на лавочку и поднявшись на ноги.
— С-степа, — немножко заикаясь, ответил ему новоиспеченный знакомец, уже почти дружок.
— А меня Алеша… Я вон там живу. Где вишня и черемуха.
Степа рос в семье с мамой, работавшей в одном из цехов на «Маяке Октября», и строгим отчимом, которого должно было именовать «папа Юра», с того же завода. Отчим кричал на пасынка и часто нещадно порол его ремнем почем зря. Пожалуй, потому тот и начал заикаться. Но утверждал, что когда-то давно его настращала большая черная собака — только он этого уже не помнит. Его мама, добросердечная и робкая женщина, искренне считала, что мальчику в семье нужен мужчина.
Других детей в доме Степы не было. Во дворе у них жила мелкая, но злющая дворняга, а в сарае похрюкивал упитанный поросенок, очевидно, до поры успешно скрывавшийся от недоброго ока Козляева.
Вскоре у Алеши объявился и второй приятель — Степин давний знакомый, представленный ему со всеми полагающимися формальностями.
«Я Павлушка, — бойко заявил темненький, загорелый сорванец, делая ударение в имени на «у», — у меня есть настоящая пограничная овчарка Найда».
Найда оказалась той еще стервой, готовой растерзать все живое, двигавшееся мимо палисадника, за забором которого, выкрашенным в темно-коричневый цвет, она носилась из конца в конец, словно осатанелая фурия, без привязи.
Вероятнее всего, Найда была списана не с погранзаставы, а из охранного питомника колонии «химиков» и не забыла свои вертухайские замашки. Всякий раз, когда друзья приходили поиграть к Павлушке, отец запирал Найду в сарае, где она выла, рычала, лаяла и бесновалась все время, что детвора проводила во дворе.
Павлик тоже рос один в семье. Его отец пил беспробудно, то и дело впадая в долгие запои, прогуливал работу на заводе, бывало, сурово, по-флотски крепко бил жену и сына, вынуждая их ночью вдвоем убегать из дома, в страхе засыпая, притулившись где-нибудь у соседей или родных. Так как дядя Гоша не принадлежал ни к роду Фабиев, ни к роду Квинциев, хлесткие удары моряцким ремнем по спине не прибавляли его жене плодовитости, ночные луперкалии, случалось, заканчивались вызовом наряда милиции, чтобы разбушевавшегося, разбуянившегося не на шутку бывшего мичмана Тихоокеанского военно-морского флота насилу скрутили три стража порядка в форме и увезли вначале в вытрезвитель, а затем — на пятнадцать суток «за неподчинение органам». В эти дни мальчик испытывал облегчение и был веселее и беззаботнее обычного.
Потом дядя Гоша возвращался — хмурый, осунувшийся и небритый, вымаливал прощение у семьи, опускался на колени пред женой и шел «через гору» — в наркодиспансер, «зашить торпеду». Следующих пару месяцев он был безобидным образцовым семьянином — хозяйственным, рукастым мужиком, любящим отцом и домовитым мужем.
Неведомо какими путями и незнамо за какие деньги, ничего не прося и не требуя, Павлушка получал в подарок фантастическую железную дорогу из Германии с десятком разных локомотивов, цистерн и вагончиков, с миниатюрными макетами строений и деревьев, счастливому владельцу которой Алеша даже не завидовал — настолько нереальной казалась ему сама мысль об обладании подобным чудом.
Дары сыпались как из сказочного рога изобилия. Целый арсенал стрелкового оружия на батарейках, издававшего все положенные звуки при стрельбе и светившегося желто-оранжевыми огоньками пороховых газов, спортивные гоночные автомобили на радиоуправлении, латные доспехи, луки и арбалеты со стрелами, проектор диафильмов, велосипед… Такого обилия счастья Панаров не мог себе вообразить.
Дядя Гоша не просто щедро, с размахом откупался от грехов прошлого, от синяков на спине, руках и ногах сына — он с душой часами проводил время с ребятами. Построил им во дворе высокую перекладину и привязал подвесную веревочную лестницу, умело вырезал из дерева пару остроносых тихоокеанских эсминцев, которым был нестрашен самый бурный весенний поток. Порой доставал из шкафа старый флотский альбом с фотоснимками со службы и показывал детям.
— А это мы с американцами встретились, — тыкал он грязным ногтем в чернобелый снимок. — Вон, видите, они все на палубу высыпали?.. У нас учения, а они все наблюдают — шпионят, значит. Ну, наш ВПК на них развернулся и пошел… Вот они обделались, такого деру дали!.. А мы боевую задачу выполнили и к наградам были представлены.
Алеша лишь смутно понимал суть рассказа дяди Гоши, но за моряков, исполнивших боевую задачу вопреки козням зловредных враждебных американцев, чувствовал неподдельную радость.
— Здесь вот нас их самолет провоцирует… — показал мозолистым пальцем отец Павлика на следующую фотку. — Видишь, как низко над радиоантенной пролетает? Почти задел. А грохот какой стоял!.. У нас с ними, ребятки, война. Она вроде холодная, но на флоте — почти горячая. Они ж себя хозяевами всех морей считают. Без провокаций ни одна встреча в океане не обходилась. Но коли наши бычку врубали, они всегда заднюю давали… Уважали, гады… Вот Павлушка вырастет и тоже на флот служить пойдет, да?..
Однако проходило два-три месяца — дядя Гоша то ли «торпеду» извлекал, то ли она переставала действовать. Он вдруг объявлялся на порядке в бодро-приподнятом настроении с бутылкой-двумя водки, просвечивавшими сквозь прорехи в оттопыренных карманах замызганной спецовки с завернутыми рукавами, наброшенной поверх тельняшки, и искал для разговоров собеседника повзрослее. Зачастую им становился папа Алеши, с которым они сыздавна были дружны.
Сидя на ступенях крыльца или на дубовом бревне во дворе у Панаровых, мужчины закусывали водку стрелами зеленого лука, укропом, свежими огурцами либо ломтиками соленого сала — в зависимости от сезона — и вспоминали службу в армии и на флоте.
— А мы, как на полевые учения уезжали, Гош, так недели на две глубоко в лес. Маскировались, разворачивали РЛС и слушали условного противника на территории ФРГ, — расслабленно выдыхая дым предложенной «беломорины», воскрешал пережитое Панаров. — Этот сухпаек с тушенкой, консервами да сгущенкой тебе так приестся, что черт с ней, с конспирацией — шли к немцам пешком в ближайшую деревню и менялись: мешок тушенки на мешок картошки и хлеба… Хлеб у них хороший, вкусный был… Немцам наша тушенка нравилась… И девки у них неробкие. Я ведь там чуть не женился!.. Остаться просила, и уж почти на сверхсрочную подписался — прапорщика к тому времени получил… Может, и зря не остался… Мать стала писать. Да и Надьку жалко. Мы ведь со школы дружились. Обещал: из армии вернусь — сразу поженимся.
— Тольк, да на черта тебе эти немки сдались? — по-дружески хлопнув пятерней по коленке приятеля, заявил, прожевав пучок лука, Гоша. — Я в портах, знаешь, сколько баб перепробовал? И вьетнамки, и японки, и американки бывали… Они на форму нашу клевали… У русских все лучше всех устроено… Вон у тебя Лешка какой растет. Увидишь — далеко пойдет, когда вырастет, попомнишь мои слова… А мой шалопай балбесом останется.
— С чего ты взял? — не особо возражая, скорее из скромности поинтересовался Анатолий. — Он парень умный, конечно: читает уже, карту мира знает… Но мало ли таких умных там, в городах?
— Дело не только в уме, — выдавив мудро-пьяную улыбку, поднял над головой палец отец Павлика и закачал им из стороны в сторону; палец двигался медленно, словно маятник. — Я наблюдал, как они с Павлушкой и Степкой втроем играют… Как-то он так ловко делает, что самые лучшие игрушки — всегда у него в руках. Они сами ему их отдают, не спорят — довольны даже… Он им игру всякий раз придумывает, и так вроде невзначай выходит, что получает то, что хочет, а они — то, что скажет… Манипулировать он учится, Толька… Не ломай его главное, как я, дурак, своего сломал.
Гоша утер моряцкой дланью хмельную слезу, предательски потекшую из начавшего подергиваться правого глаза, махнул рукой, молча налил сам себе полстакана и выпил залпом, не закусывая.
— Меня отец до шестнадцати ремнем порол, штаны снимать заставлял. Я знаю, что это такое, — хмуро ответствовал Панаров, вспоминая и глядя в пустоту перед собой. — Бил ни за что — я вообще не понимал причины… Да и мать лупил. Пока я не взбрыкнул — послал его и ушел к друзьям… Я себе давно сказал, что на сына сроду в жизни руки не подниму.
В тот же вечер история с нарядом милиции повторилась, и дядя Гоша заново отправился на пятнадцать суток под арест.
Алеша не сознавал, что подчас манипулирует друзьями. Просто, когда он видел в руках у Павлушки новенький самосвал, трактор, экскаватор либо танк, ему жутко хотелось подержать их в своих: покрутить колесики, гусеницы, рычаги — и он на ходу измысливал сюжет игры, где оба приятеля получали главные роли, переживали разные приключения, выполняли массу заданий, одолевали преграды и побеждали врагов. Но с другими игрушками — благо у Павлушки их хватало. Стать героем вымышленной истории было намного занимательнее, чем катать туда-сюда по песочнице новый грузовик, да и не совсем уж новый — подаренный дня два тому назад.
В обмен на интерес к свежевыдуманному сюжету ребята и жертвовали Алеше приглянувшиеся ему машинки.
В детсаду Панаров не дозволял себе даже этого — его бы там и слушать никто не стал. Дети из простых рабочих семей не были, как и он, избалованы обилием игрушек дома. Они безошибочно определяли новые и лучшие, быстро распределяя их в стае почти без ссор, зная из опыта, кто из них агрессивнее, наглее, сильнее и умеет сделать больно, не попадаясь на глаза воспитательнице.
Алеша молча довольствовался в саду тем, что не интересовало остальных сорванцов. Придумать историю и играть в нее мыслимо и в одиночестве — с самой бесхитростной маленькой машинкой, даже сломанной и без колес.
Он жил в двух мирах, одного из которых — реального, приносившего пока лишь страдания и разочарования — остерегался касаться без надобности, чтобы не привлекать к себе внимания чуждых ему сил, неписаных канонов поведения в стае, ненужной ему возни за обладание.
В другом мире — идеальном — он чувствовал себя куда привольнее и был свободным творцом.