Андрей Кивинов, Олег Дудинцев
Право на защиту
Каждый год в конце лета Федор Ильич отдавал дань одной из дисциплин тяжелой атлетики, а именно — «перетаскиванию капустного кочана».
Засолка этого немудреного, но такого полезного овоща — в свое время в громадной бочке с грузом в виде изрядного валуна (в коммуналке тогда жили, эхе-хе, и много стояло на коллективной кухне бочек, и пахли по-разному, хотя, казалось бы, капуста и капуста), ныне в более цивильных кастрюлях — придавала ощущение стабильности. Солнце всходит и заходит, зима сменяет осень и уступает место весне, птицы летят на юг, Федор Ильич пудами закупает капусту и тащит ее домой…
Бывали времена, — тотально-дефицитные семидесятые и критическое начало девяностых, — когда за капустой приходилось выстаивать многочасовые очереди. Но это, конечно, исключение. Обычно в продаже капуста была, и стоила, кормилица, недорого. Так что проблем с ее приобретением не возникало.
Только вот этот год выдался неудачным: в парадном Федора Ильича не работал лифт. Впрочем, сейчас в шахте ковырялся рабочий в синем комбинезоне. Неужели?..
Федор Ильич поставил на пол две тяжелые сумки с капустой, собираясь поинтересоваться успехом ремонтных работ. Но тут же сообразил, что рабочий, во-первых, ничего не ремонтирует, а лишь прикручивает к стенке металлическую табличку с правилами пользования лифтом. А во-вторых, и хорошо, что не ремонтирует, поскольку он пьян. Держится, что называется, за отвертку.
— Вы когда лифт пустите? — возмущенно воскликнул Федор Ильич.
Труженик отвертки обернулся. На лице (Федор Ильич сказал бы «на харе») расплылась издевательская улыбка:
— Вот правила пользования выучите, так сразу и включим.
Федор Ильич шутки почему-то не оценил.
— Ах, ты, хронь подзаборная! Еще издевается!..
— Ладно-ладно, отец, не злись, — пьянчужка был настроен благожелательно. — Я тут ни при чем. Движок починят, тогда милости просим кататься. Туда-сюда-обратно…
Повторяя бесконечное число раз «туда-сюда», работяга приседал и поднимался. Лишь плохая координация мешала ему пуститься в настоящую присядку. Хорошее у него было настроение, а у Федора Ильича — плохое. Опять переть кочаны по лестнице…
«Короли и капуста», — вспомнил Федор Ильич фильм, который не смотрел.
А может, и смотрел, да забыл за давностью срока.
Из дверей одного из судов Санкт-Петербурга в погожий августовский день вышли и направились к черной, блестящей на солнце, как начищенный ботинок, «ауди» двое мужчин.
Один — солидный полноватый господин слегка за пятьдесят, вальяжный, излучавший уверенность. В темно-голубой рубашке с расстегнутой верхней пуговицей, небрежно расслабленном серо-белом галстуке с искрой и черном легком костюме. Образ преуспевающего адвоката, на который Борис Авдеевич Мыльников не жалел ни времени, ни денег, дополняли кожаный портфель и массивный перстень-печатка.
Второй мужчина, без претензий на импозантность, выглядел несколько моложе и стройней. Причем его грустное благообразное лицо тоже выгодно отличало его от товарища. Но старые (хотя и тщательно отутюженные) брюки, не первой молодости туфли и пестрый свитерок — ширпотреб с рынка — заставляли его теряться на фоне блестящего компаньона. И чувствовал себя этот второй не вполне уверенно. Максим Павлович Виригин работал помощником адвоката Мыльникова всего вторую неделю и не успел еще привыкнуть к новой роли.
— Немцы за шестьсот тысяч строить согласились, — оживленно вещал на ходу Мыльников, — а наша фирма девятьсот запросила. Заказчик нашему говорит: «Побойся Бога. Турки за триста готовы строить, немцы за шестьсот, а ты девятьсот ломишь». А тот в ответ: «Вот и отлично. Триста тысяч — тебе, триста — мне, а триста — туркам. Пусть строят».
— Смешной анекдот, — сказал Виригин. — Но грустный.
— Зато жизненный! Можно еще продолжить: турки за двести китайцев наняли, те — таджиков за сто пятьдесят, таджики — узбеков за сотку…
«…А через год здание рухнуло к такой-то матери», — мысленно закончил Виригин.
Он вообще в эти дни мало говорил, больше слушал, пытаясь усвоить новую информацию. Мыльников так и напутствовал: слушай и учись. Правда, пока Виригину не очень нравилось то, что приходилось слушать. Но Максим Павлович, как человек обстоятельный, с выводами не спешил.
Рядом с «ауди» адвоката переминалась с ноги на ногу, печальная Людмила Черемыкина, женщина лет сорока.
— Ну, что, Борис Авдеевич?.. — кинулась она к Мыльникову, с надеждой заглядывая ему в глаза.
— Плохи наши дела, Людмила Ивановна… — картинно вздохнул адвокат.
— Ой, как же это? — всплеснула она руками.
— Суд, как и предполагалось, через три дня. В общем, у нас с вами и нет никакого резона откладывать заседание. Так что пусть ваш Костя приведет себя в порядок — пострижется и оденется поприличней. Судьи это любят. И вещички на всякий случай прихватите.
— Вещички?.. Неужели его посадят?!. — ужаснулась мать.
— Пока к тому идет. Статья — до трех лет лишения свободы. Будем биться за два, за полтора. Но время такое, что могут и три впаять — и не поморщатся.
— Три года? — повторила убитая горем Людмила Ивановна. — Из-за коробка «травы»? Он же первый раз…
— По первому разу три года вряд ли, — встрял Виригин. — Возможно, даже…
Зря встрял. Нарушил договоренность. Мыльников незаметно наступил Виригину на ногу, оборвав на полуслове.
— Максим Палыч у нас человек новый, с судебной практикой не знаком, а я только что от судьи, — мягко сказал Мыльников. — У них установка из Москвы: усилить борьбу с наркоманией. Видели ведь, наверное, по телевизору: решено вырубать наркоманию под корень. Безжалостно и беспощадно. Это дело на особом контроле. А у нас, знаете, контролер на контролере сидит и контролером погоняет… Поэтому могут дать по максимуму.
— Борис Авдеевич, родненький, помогите! — запричитала женщина.
— Я и так стараюсь, вы же знаете, — убедительно произнес Мыльников. — Если б не я, Костя бы в «Крестах» суда ждал, вместе с зеками, а не дома…
— Спасибо вам, спасибо… Но как же…
— Две тысячи долларов собрать сможете?
— Две тысячи?! — растерялась женщина. Она таких денег сроду в руках не держала.
— Попробую судье дать, — пояснил Мыльников. — Он, в принципе, намекнул, что готов подумать… А ставки я знаю.
Виригину не нравился разговор. Он достал сигарету, закурил, сделал вид, что читает SMS-ку, и отошел к набережной. По Фонтанке как раз проплывал кораблик, на борту которого веселилась пестрая, причудливо наряженная компания. Тюкала рейв-музыка (Юлька иногда дома такую включала, поэтому Виригин и определил, что это рейв. Хотя мог и ошибаться). Две полуголые девицы свесили ноги с бортика, слегка откинувшись назад и демонстрируя зевакам аппетитные формы. На заставленном закусками столе виднелась водка в вычурной фигурной бутылке.
Ветерок принес с Фонтанки — как по заказу! — отчетливый запашок марихуаны. Ну точно: Виригин увидел, как одна девица передала второй «косяк». Вторая поймала виригинский взгляд и приветливо помахала «косяком» отставному майору…
Все это происходило напротив здания суда. Но шансы попасть в этот суд у пассажиров катерка были нулевые. Или близкие к нулевым. Наткнись сейчас эти весельчаки на милицейский патруль — отделались бы сотней баксов. А то и меньше. Да и где наткнуться-то? На реке?..
А сыну этой Людмилы Ивановны просто не повезло.
«Больше всего у нас не везет слабым и бедным. Счастливое исключение — Ходорковский».
— Где ж денег-то взять? — канючила Черемыкина. — Я и так все подчистую…
— Займите, продайте что-нибудь, — посоветовал Мыльников. — Зато сын на свободе останется. Получит условное наказание.
— А без денег?
— Без денег никак. Судья ведь рискует. Сильно рискует, уверяю вас. Говорю: указание из Москвы!
Черемыкина в растерянности замолкла. Напряженно думала. Две тысячи — для нее огромные деньги. Но свобода сына…
— Ну, вы решайте, — сказал адвокат, выдержав паузу. — И звоните, если что надумаете. Два дня у вас есть. Даже три. Взвесьте: три дня или три года…
Мыльников хотел было произнести пафосную речь, но вовремя одернул себя — зачем распинаться перед малоимущей клиенткой. Достаточно. Ей и так все понятно. Прибережем риторический талант для кого-нибудь более достойного.
— До свидания. Всего доброго. Не тяните…
Мыльников открыл дверцу, позвал нового помощника:
— Поехали, Максим Палыч…
«Ауди» Мыльникова мягко тронулась с места, заработал кондиционер. Проезжая мимо Черемыкиной, маститый адвокат кивнул, нацепив на лицо сочувственную улыбку. Свернули на Пестеля, потомились в маленькой пробке, выехали на Литейный. «Ауди» нежно покачивало, как на теплой морской волне. Кондиционер обвевал, как свежий ветерок. Виригин с неудовольствием вспомнил свой недавний визит в автосервис. Мастер Потапыч — стародавний знакомый — напрочь отказывался брать виригинский «баклажан» (Максим так прозвал свой драндулет «баклажаном» за темно-сиреневую расцветку). «Макс, не валяй дурака. Купи новую», — советовал мастер. Виригин в ответ показывал пустые карманы. «Тогда ходи пешком. Или осваивай богатый мир подземного метрополитена. Или маршрутных такси». — «Они бьются все время», — мрачно сказал Виригин. «Ты на этой штуке быстрее разобьешься», — убежденно изрек Потапыч и согласился повозиться с «баклажаном» в последний раз.
Еще он сказал, что, если драндулет продать на запчасти, можно выручить триста долларов. Тоже деньги. Дочке на сапоги — давно просит. И в театр всей семьей сходить останется. И обмыть там в буфете обнову. И по бутерброду с икрой — закусить…
— Ничего. Достанет, — удовлетворенно хмыкнул Мыльников, размышляя над перспективой дела Черемыкиной.
— Ты, правда, с судьей договорился? — поинтересовался Виригин.
— По такому-то пустяшному делу? — хохотнул адвокат. — Обижаешь, Макс! Просто зашел к нему, уточнил, когда суд, потрепался, анекдот рассказал, — объяснял адвокат снисходительным тоном. — А он мне в ответ этот, про турок… Нет, ну хорошо я продолжение придумал, про китайцев с таджиками?.. А, Виригин?!
— Остроумно…
— Да, неплохо получилось! И… О чем мы говорили? А, ну да. После процесса бутылку выкачу «Кауфмана». Большую. Знатный водец! Для поддержания контакта…
— Здесь ведь и так условное будет, — заметил Максим. — На большее не тянет.
— Разумеется. А вот теперь главное: какой же ты из этого сделал вывод?.. — Мыльников вновь взял менторский тон.
— Ну, какой вывод… — Виригин понимал, куда клонит партнер, но все же спросил из внутреннего упрямства: — Зачем же было ее «разводить»?..
— Ответ номер один, и главный, — пафосно сказал Мыльников. — Мы с тобой должны заработать на кусок колбасы. Ты колбасу любишь, Максим?
— Ну… так… — к разговору о колбасе Виригин точно расположен не был.
— Не ту колбасу, значит, ешь, если «ну так»!
«А ведь он прав, — думал бывший опер. — Колбасу не ту ем, водку не ту пью. А ведь мне почти сорок пять».
— Разную ем… А что, есть еще ответ номер два?
— Есть! Ответ номер два: из воспитательных соображений. Чтоб наказание прочувствовали. Наверняка всю молодость по мужикам пробегала, а сыном не занималась. Так пусть за грехи платит. Разве несправедливо?..
— Трудно сказать, — почесал подбородок Виригин. — Какие грехи-то тут? Ну, «траву» парень курит. Кто ж ее сегодня не курит?.. Ты не поверишь: дворничиху во дворе, татарку лет шестидесяти, застал как-то…
— Ничего, коллега, — самодовольно пообещал Мыльников. — Скоро ты от своих ментовских взглядов отвыкнешь!
Виригин не понял, что ментовского в его снисходительном отношении к «траве», но спорить не стал.
Жена шинковала капусту быстрее, чем Федор Ильич успевал подносить из магазина новые кочаны. Странно. Может, халтурит? Крупно шинкует?
Федор Ильич понаблюдал за действиями супруги и сказал:
— Ты помельче руби.
Та не ответила. Пялилась, как всегда, в телевизионный ящик. Там шло ток-шоу. Худенький правозащитник спорил с толстым прокурором насчет нового более жесткого закона о наркотиках. По проекту закона можно будет сажать уже не за коробок, а за щепотку «травы». Правозащитник напирал на права человека, прокурорский — на угрозу национальной безопасности. Правозащитник убеждал о том, что марихуана — никакой не наркотик, если сравнивать ее с водкой. Прокурор парировал, что можно и водку запретить, почему бы и нет. Лично он не пьет уже два года. Правозащитник утверждал, что запрет — не решение проблемы, прокурор предлагал высшую меру для пушеров и дилеров. Правозащитник говорил, что новый закон нужен чиновникам из Наркоконтроля и судьям, чтобы взяток побольше брать. Прокурор «переводил стрелки» на то, что правозащитников финансируют Америка и Израиль.
— Ненавижу наркоманьё! — прокомментировала жена. — Вчера в парадном на шприц наступила, так чуть не загремела по лестнице… Жестче с ними надо, жестче!
— Ой, не знаю, — усомнился Федор Ильич. — Правду про взятки-то говорит… Ты, старая, на государственные проблемы отвлекаешься, а рубишь крупно. Помельче руби-то!
— Не учи ученого! — недовольно отозвалась супруга. — Лучше еще за капустой сбегай.
— Хватит, натаскался уже… по лестницам-то без лифта!
— Ничего, физзарядка тебе! Иди-иди, пока дешевая. А то чем закусывать зимой будешь?..
Это был аргумент. Квашеная капустка — наипервейшая закусь. Без нее — зима не зима. Федор Ильич снова поплелся в магазин…
Мыльникову, видать, давно хотелось поговорить на «морально-этические» темы. Вот и случай подвернулся. Что ж, Виригин был не против.
— А я, если честно, легко перестроился. И знаешь почему?.. — Адвокат жестко подрезал канареечного цвета «Оку». Та жалобно чирикнула, шины ее заскрипели на весь Литейный.
— Если не секрет, — Виригину и впрямь было интересно.
— Чувство обиды помогло, — сказал Мыльников нормальным человеческим голосом. — Когда на пенсион вышел, по сторонам взглянул, задумался, и тошно стало. Ну, что я нажил? Пенсию, на которую не протянешь? Льготы, которые испарились?.. Ну, еще язву желудка. И это после двадцати лет в следствии. После всех трупов, стрессов, бессонных ночей. Да ты и сам все знаешь…
— Согласен, — вздохнул Виригин.
Он и сам двадцать лет оттрубил в органах — и что? А ничего. На пенсию можно прожить неделю, машину уже ремонтировать не хотят, скоро развалится, квартира заработана родителями, а так бы неясно, где жил.
И дочь без сапог.
Столкнулся недавно с жуликом, которого лет десять назад упаковал за решетку. Тот на Виригина не в обиде. Легкий человек, незлопамятный. На роскошном «БМВ». Виригин что-то обронил насчет того, что надо же, какой машиной разжился, а тот: «Так я уже почти четыре года на свободе!»
Еще через пару лет новую купит. А тут…
И расстались с ним в главке два месяца назад хоть и тепло, хоть и с сожалением, но… остался осадок. Так расставалось начальство, будто Максим благодарить должен, что на пенсию выперли. Оно, конечно, эта история с убийством афериста Лунина могла и хуже закончиться, но все равно… Может, поэтому и согласился Виригин с Мыльниковым поработать, что захотел что-то доказать бывшим коллегам. Хотя — что? Пока непонятно. Что адвокаты больше зарабатывают? Но это и так известно.
— Хорошо, умные люди в адвокатуру толкнули, — продолжал Мыльников. — Поэтому смотри, Максим, и вникай.
— Сейчас-то доволен жизнью?.. — спросил Максим.
— Здесь я на себя работаю. Разницу чувствуешь? На себя! — последние слова адвокат произнес с каким-то неприятным плотоядным урчанием. — Мой опыт и знания хорошо оплачиваются. И тебе, Макс, знаний и опыта не занимать. А ментура чем хороша? Она опыт дает и связи. И если голова на плечах есть, их легко обратить в материальные блага. Так?..
— Наверное, — нехотя согласился Максим. — Теоретически все так, конечно, но…
— Не наверное, а наверняка! Скоро почувствуешь. И тачку себе возьмешь, и оденешься, и в Турцию съездишь.
— Лучше в Японию. Там сакэ и сакуры, — с горькой иронией отозвался Виригин.
Можно подумать, Турция для него — предел мечтаний. Что-то Мыльников его совсем за нищего держит. В Турции он не был, но в Египет они с Ириной летали. И этой зимой собирались снова, если бы не дурацкая история с экзаменами и пистолетом. А прошлой зимой Юльку с молодежной группой в Хельсинки отправляли. И сама Ирина в Финляндию ездила лет пять назад. Не все так плохо…
— В Японию? — хохотнул Мыльников. — Да хоть на Луну! Главное — цель иметь и быть готовым к переменам. Вот думаешь, эта бранзулетка в моем вкусе?.. — Мыльников повертел пальцем, украшенным массивной печаткой. — Но — солидняк. Внешний вид адвоката — его визитная карточка. Клиент больше ценит.
— И платит, — продолжил Виригин мысль партнера.
— И платит! — кивнул Мыльников, продолжая разглядывать перстень. Наврал, похоже: вполне в его вкусе оказалась вещица.
— Адвокатура — это же шоу-бизнес! Думаешь, все наши «золотые» адвокаты, что по телевизору мельтешат, умнее меня? Или тебя?.. Или образованы лучше?.. Хрен там! Просто более «раскручены». Отсюда — и связи, и клиентура, а, в конечном счете, большие бабки. А вся их болтовня о справедливости — от лукавого. Тоже мне борцы сумо…
Виригин вспомнил, как Жора Любимов припечатал тогда, в июне: «Адвокат — тоже человек». Улыбнулся.
— Чего смеешься-то?.. — забеспокоился Мыльников.
— Ничего, все в порядке. Скажи, Борь, а цинизм — необходимый атрибут нашей профессии?..
— Здоровый цинизм, Виригин, ни в одной профессии не повредит. Цинизм принципам не помеха. Я, между прочим, ментов бесплатно защищаю. Это свято. Тебя куда отвезти?
— В главк забросишь? Хочу мужиков своих проведать.
— А вот это правильно, — одобрил Мыльников. — Надо поддерживать старые связи. Дружи со своими. Пригодится.
Виригин хотел сказать, что ничего такого в виду не имел, но промолчал. Успеется.
Он очень волновался, открывая хорошо знакомую дверь. Друзья еще не знают о его новом занятии. И неизвестно, как эту новость воспримут.
Студенты платного отделения Машиностроительного института Сергей Стукалов и Евгений Коротченко, провалив во второй раз экзамен, с ногами забрались на скамейку рядом со входом в институт и пили пиво. Подстилать газету на сидение, затоптанное их же собственными ботинками, было лень.
— Он на меня давно зуб держит, козлина старая… — Коротченко кивнул на окна института.
— Кто? — не понял Стукалов, дочищая сушеную воблу. Отходы производства, в связи с отсутствием урны, приходилось бросать прямо на землю.
— Да Кощей!.. Я вот так же на лавке сидел, а он подвалил и давай зудеть. Да молодой человек, да некультурно ногами на сиденье, да подумайте о других, да фуё-моё… Тьфу! Я ему чуть меж рогов не двинул.
— Надо было, — хмыкнул Стукалов. — Он бы кони двинул, ща бы нормальному преподу сдавали. Только зря ты думаешь, что он тебя запомнил…
— Почему?
— Да он не видит ни хрена. Для него человек-то не существует. Только вот ноги на сиденье да ответ на экзамене, а человек для него — ноль!
— Это точно, — согласился Коротченко. — Слышь, чего Брилев-то не идет? Или еще мучается?..
— Вон он… Похоже, не сдал.
Брилев и впрямь выглядел разъяренным. Вертел в руках зачетку. Потом швырнул ее на землю. Выпалил:
— Да пошел он к черту, этот Кощей! Вместе со своим сопроматом!.. На дополнительных завалил, гнида! Билет-то я списал.
Зачетку Вадик Брилев все же поднял, отряхнул от воблы…
— Мы с Жекой тоже в пролете, — Стукалов протянул приятелю бутылку пива. — На, глотни.
Брилев взял бутылку, сделал жадный длинный глоток, скривился.
— Пиво у вас теплое, придурки!
— Сам ты придурок, фуё-моё, — обиделся Коротченко. — Согрелось. Ты бы там еще до вечера… на дополнительные вопросы отвечал.
— Чтоб он сдох! Гнида! — вдруг закричал Брилев и разбил бутылку о спинку скамейки. Пиво с шипеньем окатило грязное сиденье. Осколки чуть не зацепили Коротченко и Стукалова. Те поежились. Брилев продолжал орать: — Я сейчас в круизе должен был быть, по Средиземному морю! Мне батя путевку подогнать обещал. Из-за этого старого козла… Чтоб он сдох!..
— Вадик, Кощей — он бессмертный, — заржал Коротченко. — По вечерам в Летнем гуляет, здоровье свое драгоценное бережет.
— Может, у него там на дубе сундук с яйцами?.. — ухмыльнулся Стукалов.
— С другими «преподами» договориться — два пальца об асфальт! — продолжал шуметь Брилев. — Мы же все на платном, в конце концов. А этот контуженный…
— А он и впрямь ведь контуженный, — подтвердил Коротченко. — Его на войне по башке треснуло… Авиационной бомбой.
— Так и валил бы на пенсию!.. — Вадик грязно выругался. — Отстойник…
Федор Ильич корпел за столом над листком бумаги. Дело шло туго.
Во-первых, он просто отвык писать. Правда, за пенсию расписывался ежемесячно. Это факт. Но ничего другого, кроме своей фамилии, Федор Ильич не писал уже много-много лет. Или десятилетий даже. Сканвордов не разгадывал — это Васька мастак. А других поводов для писанины не было. И вот появился повод, будь он неладен.
Во-вторых, не складывалось содержание. Как это все сформулировать… Про пьяного рабочего, который советовал выучить правила пользования лифтом, держась за отвертку — излагать?
Или это несущественная деталь? Непонятно.
Жена продолжала шинковать капусту. Хрум-хрум, хрум-хрум. Надоела, право. Хуже горькой редьки.
— Заявление в суд, что ли, сочиняешь? — поинтересовалась супруга. — Сочинитель нашелся… Салтыков-Щедрин!
Федор Ильич в сердцах скомкал бумагу:
— Ничего не выходит.
— И не выйдет! — решительно заявила жена. — Твое дело — капусту из магазина носить. И редьку. А тут специальный ум требуется. Юридический! Давно бы умных людей попросил.
— Да я к Ваське неделю пристаю, а ему все некогда!
— Нашел юриста!.. Василий, он ведь в целом типа тебя, только помоложе и при нагане… Тут настоящего юриста надо!
— Так настоящему платить надо! — возмутился Федор Ильич. — И по-настоящему!
— Тогда нечего и бумагу переводить. Тоже денег стоит.
— Вот уж дудки! — Федор Ильич поднял указательный палец. — Это Васька со службы бесплатно принес!
— Надо же, польза от Васьки! Удивил! Слышь, Федь, морковь кончилась. А без моркови — и капуста не капуста. Закусывать-то зимой…
Рогов с утра тоже корпел над листом казенной бумаги. В ожидании важного звонка — оперов вот-вот могли сорвать на очередное совещание — Васька нервно покрывал лист загогулинами и закорючками. Прервался, когда неожиданно нагрянул Виригин.
Любимов долго и неодобрительно изучал Максово удостоверение.
— Ну-кась, ну-кась… Виригин Максим Павлович. Это мы и без ксивы, положим, в курсе, что Максим Павлович… Состоит в должности помощника адвоката городской коллегии.
Жора взглянул на фотографию, потом внимательно на Виригина, словно видел впервые, потом снова на документ.
— Надо же, похож. Практически одно лицо. Ну, дела! Вась, хочешь полюбоваться? Как же тебя к ним занесло? Всю жизнь ловил, ловил — и вдруг на тебе. Адвокат Виригин…
— Пути пенсионера МВД неисповедимы, — грустно пошутил Виригин, пытаясь скрыть неловкость.
— Еще неизвестно, куда нас занесет, — задумчиво сказал Рогов, крутя в руках удостоверение. Будто бы в нем могло обнаружиться второе дно.
— Уж только не в адвокаты, — отрубил Любимов.
— Не зарекайся, Жор, — возразил Рогов. — И потом, вспомни, ты же сам говорил: «Адвокат — друг человека». Шишкин наизусть выучил…
— Не так я говорил… — поморщился Жора. — Я говорил, что адвокат адвокату свинью не съест… То есть, это… глаза не выклюет. И вообще, если мент — это карма, то адвокат — это национальность. Мне к ним нельзя. Я на первом же суде попрошу своему подзащитному срок накинуть. По привычке. И меня сразу вытурят.
— «Адвокат — тоже человек», твои слова, — напомнил Виригин.
— А ты мне и поверил?! Я ведь пошутил.
— Куда ж мне было деваться, Жора?..
— Шел бы, как все, офисы охранять, — иронично прищурился Любимов. — Тепло, светло, и мухи не кусают. Одно неудобство — курить надо на улице.
— Туда я всегда успею, — Максим не скрывал раздражения. — И для вас там места попридержу.
— Макс, не слушай его! — посоветовал Рогов. — У нас просто день сегодня тяжелый. Зато денег заработаешь.
— На наших костях, — добавил Любимов. Он повернулся к Виригину: — Тачку новую еще не купил?..
— Ага, купил, — огрызнулся Максим. — Вон, видишь, «шестисотый» под окном стоит. Я всего-то две недели тружусь…
Как ни странно, роговские слова «у нас сегодня тяжелый день», задели его за живое гораздо больше, чем подколы Жоры.
— Где?.. — Рогов подошел к окну. Внизу вороны дрались из-за куска хлеба. — Нету «шестисотого». Угнали, Макс!..
— И хрен с ним.
— Он завтра новый купит, — не унимался Любимов. — «Шестьсот первый»! Ты, Макс, наверное, думаешь, что будешь в судах пламенные речи произносить и невинных от беспредела следствия «отмазывать»?.. Как Плевако Веру Засулич? Так вот: адвокаты сейчас не защищают, а «решают вопросы». Усек?.. Так что готовься водку в «Кресты» таскать, «малявы» передавать, проституток подсудимым доставлять и свидетелей обрабатывать.
— Можно ведь и без этого обойтись. Адвокаты разные бывают… — Виригин уже жалел, что навестил бывших коллег.
— Тогда и на велосипед не заработаешь, — ухмыльнулся Любимов.
— У меня есть велосипед. И вообще мне много не надо.
Ему хотелось уйти. Какой же все-таки Жора вредный и ограниченный человек! Всех по себе судит. Только свою правду знает.
А правда — она ведь у каждого своя.
Или нет?
— Чего ты к нему пристал, Жора? — вступился за Виригина Рогов. — Он что, по своей воле на пенсию дернул?
— Ладно, не обижайся, — обмяк Любимов. Он быстро заводился и быстро отходил. — Ты как туда попал-то?
— Борю Мыльникова месяц назад встретил, мы с ним еще в районе работали. Он — следаком, я — опером. Вроде ничего был мужик… Позже он начальником следствия стал, а когда на пенсию вышел — в адвокаты подался. Предложил к нему помощником, чтоб опыта поднабраться.
— Смотри, не перебери, — опять начал заводиться Любимов.
— Надо к тебе тестя направить. Ему как раз адвокат нужен, — вспомнил Рогов. — Возьмешься?
Коротченко сбегал за холодным пивом (Брилев раскошелился на «Хайнекен»), принес еще воблы — на этот раз уже очищенной, в пакетике. Выпили, закусили, но настроение не улучшалось. Коротченко порассуждал, что чищеная вобла хоть и удобна в потреблении, но когда сам чистишь — вкуснее. Друзья лишь вяло кивнули. Попробовали поговорить о бабах, Брилев на секунду воодушевился, рассказал, какую классную проститутку нашел в салоне в Басковом переулке: «Свежак! Красотка, лет двадцать, не больше, ноги от зубов, сиськи супер… По всем понятиям, не меньше чем на сто баксов, а то и больше, а там — за тыщу рублей…» Но как-то быстро сник, скомкав рассказ.
— Фиговы, мужики, наши дела, если коротко, — выразил общее настроение Женя Коротченко. — Последняя пересдача осталась.
Самому ему, в общем и целом, было по барабану. Не слишком нравилось Жене учиться. Переживал, конечно, возмущался, но больше для порядка.
— Если Кощей завалит, точняк отчислят. Голову на пенек кладу, — вздохнул Стукалов.
— И придется тебе, Серега, в свой Урюпинск возвращаться. Там, поди, и «простиков» нет? Не дошла еще цивилизация? — попробовал пошутить весельчак Коротченко.
— Не Урюпинск, дурак, а Бобруйск! Всё там есть. Дело не в том. По весне в армию загребут. Тогда финиш. Тебе хорошо, Женька, с белым билетом. А у нас ведь не Россия, у нас даже не откупишься.
— А меня отец откупать отказался. Говорит: вылетишь с института — поедешь в Читу, сортиры чистить. Нет, я из-за этого козла в армию не пойду!.. — резко встал Брилев.
— А куда ты денешься?
— Встречусь с Кощеем. Поговорю как следует.
— Денег он не возьмет. Многие пытались, — напомнил Коротченко. — Этому скелетону они не нужны. В гроб скоро. Так что проще сопромат выучить.
Сопромат выучить невозможно. Брилев молча пошел к своей «тойоте».
— Нас-то подбросишь? — спросил Стукалов.
— В другой раз…
Брилев был настроен очень решительно, хотя плана действий у него пока не было.
Наконец-то атмосфера в кабинете оперов несколько разрядилась. Рогов вновь принялся рисовать каракули. Одна получилась на загляденье. Хоть на выставку авангардной графики.
Любимов заварил Максиму чай. Виригин присел за свой рабочий стол. За свой бывший… Каждая трещинка знакома. Вот эту шахматную пешку вместо ручки к ящику Виригин сам приделывал. Ручка оторвалась и запропастилась куда-то. Потом Макс увидел ее, когда Рогов играл с Игорьком Плаховым в шахматы. Использовали пешку вместо ручки…
А вот эта вмятина — любимовская. Врезал как-то в ярости пепельницей. Хорошо, не о чужую голову.
А это пятно круглое…
— Соскучился по своему насиженному? — пресек ностальгию Любимов.
— Еще бы! Столько лет…
На расхлябанном старом стуле, который, подобно его «баклажану», годился только на запчасти, Максим чувствовал себя удивительно уютно. Да, вон оно — реальное его место. Эх…
— В адвокатуре, Макс, такой ауры не будет, — Жора обвел кабинет руками. — Там каждый сам за себя.
Это Макс уже понял. Но, с другой стороны, в нем ожил дух противоречия: должен же когда-нибудь человек быть сам за себя?.. Не за идею, не за ауру — а за себя, любимого?.. Земная жизнь давно пройдена до половины… Не слишком хочется остаться у разбитого корыта.
— Ничего, мы через пару лет к тебе придем. Помощниками, — подбодрил Рогов. — Уж мы там позащищаемем… всласть, ёшкин кот. Внедрим в адвокатуру оперативные методы. Ты еще не внедрил?.. — продолжал дурачиться Васька.
— На мое место кого-нибудь взяли?
— Дураков мало, — ответил Любимов. — Молодежь нынче в адвокаты рвется. Ближе к кассе. Только где вы столько клиентов найдете, если ловить будет некому? Придется друг друга мочить.
Настроение у Жоры менялось, как маятник.
Было у него нехорошее предчувствие по поводу сегодняшнего совещания. Попадет под каток.
В кабинет заглянул Егоров, увидел Виригина, заулыбался. Не то что натужно, нет. Вполне вроде искренне, но все равно как-то странно. Пока Виригин работал в главке, Егоров ему не улыбался. Он вообще редко улыбался.
— Рад видеть, Максим.
— Я тоже, Сергей Аркадьевич, — Виригин встал, протянул руку.
— На работу устроился? А то у меня место «теплое» есть. На рынке.
«А что, в работе на рынке тоже есть своя прелесть…» — промелькнула в голове Виригина ненужная мысль.
— Он теперь адвокат, — ответил за него Рогов. — Защитник бесправных и сирых…
— Молодец! — Егоров искренне восхитился. — Ладно, не нужна тебе помощь, тогда мне помоги. Есть дело. Тут одна газетенка на днях клевету напечатала. Хочу с нее моральный ущерб содрать. Возьмешься?
— А что за клевета? — спросил Виригин. Скользкая тема — клевета…
— Будто бы наш питерский главк преступников не ловит!.. А у нас раскрываемость за девять месяцев на два процента выше прошлогодней. Дело — выигрышное, без вариантов. По всем данным — на два процента подросли. На два! Как думаешь, на сколько потянет?..
— На ящик минералки, — язвительно буркнул Любимов, но на Виригина посмотрел с интересом: что тот ответит.
— Это гражданское дело, а я больше по уголовным… — уклонился Максим.
Одно дело — тесть Рогова, которому надо помочь, а другое — мутный Егоров. С ним лучше не связываться. Да и против прессы переть… Дело тонкое. Надо спросить Мыльникова, приходилось ли ему судиться с журналюгами.
— Жаль… — разочарованно протянул Егоров и тут же перешел к следующему вопросу. — Ты, кстати, печать от сейфа нашел?..
— Печать? — удивился Виригин. — Я все сдал, когда уходил.
— Это не он терял, а Плахов, — напомнил Рогов. — И то сразу нашел. А вы, Сергей Аркадьевич, про уголовные-то дела подумайте. Вас Макс, если что, защитить сможет.
— Ты, Рогов, глупостей не болтай, — погрозил пальцем Егоров, — а то самому адвокат понадобится.
Беседу оборвал зазвонивший телефон.
Через минуту, забыв о Максиме, бывшие коллеги уже сидели в зале заседаний. Проверяли блокноты «с процентами».
Виригин медленно брел по коридору к выходу. Думал завернуть к Семену, но не стал. Сеня в той поганой истории с убийством Лунина очень достойно себя повел. Выручил здорово. Компьютер отверткой сломал. А Виригин его толком и не отблагодарил. Такая помощь естественной кажется, когда… Когда все вместе. Один за всех.
Зайти? Нет настроения, в другой раз. Да у него и своих дел хватает.
Максим остановился возле пыльной доски почета. С удивлением обнаружил собственную фотографию. Забыли снять. Бравый майор. Взгляд, устремленный куда-то высоко и далеко. Семен, кстати, фотографировал. Полчаса мучил, дразнил пулей, вылетающей из объектива.
На мгновение Виригину стало даже приятно. Будто бы здесь еще ждут его возвращения… Но только на мгновение.
Никто его не ждет. Обратной дороги нет.
«Заработаю хоть, чтобы долг за взятку отдать, — подумал вдруг Максим, — да еще на путевки с Иркой в Египет. Туда же, где отдыхали, в Хургаду…»
В Летнем саду Дмитрий Петрович Кощеев гулял, сколько себя помнил.
Он родился в коммуналке, на углу Гагаринской и Чайковского, в здании бывших дворцовых прачечных, и, конечно, часто бывал здесь с бабушкой еще до войны. Бабушка болтала с подругами — у них в Летнем был целый «клуб по интересам», а маленький Дима с восхищением внимал звукам флотского оркестра. Оркестранты навсегда запомнились праздничными, в белых кителях, морской флаг и красное знамя полощутся, литавры гремят…
Кощеев был уверен, что станет моряком. Но уже в декабре сорок первого его контузило при бомбежке. Ему-то повезло, выжил, а вот бабушку и родителей в ту же бомбежку убило. На улице их достало, во дворе дома, когда бежали в убежище.
Мальчика отправили в эвакуацию. Но их эшелон разбомбило — прямо под Ленинградом. Побежал куда глаза глядят, три дня бродил по зимнему лесу… Как не умер, как не отморозил ничего — Бог весть. Потом подобрали партизаны… Про годы, проведенные в лесу, Кощеев хотел написать книгу.
Но не стал. Решил — не пригодится никому такой опыт. А просто страшилки писать… Зачем?
Вернувшись в Ленинград, поселился в том же доме, только в другом крыле — в комнате у дяди. Дядя вернулся с фронта «самоваром». Сейчас этого слова не понимают — и хорошо. «Самовар» — это когда у человека нет ни рук, ни ног. Обрубок с головой.
«Зато сердце большое», — шутил дядя.
Этот этап своей жизни Кощеев тоже не любил вспоминать. Дядя умер лет через пять. Дмитрий остался один. Со временем комнату выделили из коммуналки в маленькую однокомнатную квартирку — в ней Кощеев и проживал до сих пор.
Он вообще не имел привычки что-либо менять. Всю жизнь — в одном институте, на одной кафедре. Даже в Москве так ни разу и не побывал. Думал, что хоть однажды неплохо бы посетить столицу. Думал-думал, да и махнул рукой… Только иногда выбирался летом отдохнуть в Карелию, да и то после смерти жены — ни разу.
Второй, кроме жены Марины Никитичны, и теперь уже, вероятно, последней любовью Кощеева был Летний сад. На его глазах окружали оградой памятник Крылову, восстанавливали Чайный домик, перекрашивали знаменитую решетку (в пятидесятые, после ремонта, она одно время была оранжевой, что вызвало гнев возмущения петербуржцев) и меняли конфигурацию пруда.
Дмитрий Петрович прекрасно знал всю историю сада — от самого его основания. В перестройку по инициативе Дмитрия Петровича зимние деревянные кабинки, в которых укрывали от снега статуи, изменили конструкцию: вместо плоских крыш завели косые, чтобы талая вода стекала на землю, а не внутрь.
Кощеев провел в Летнем саду много тысяч часов. Он бывал здесь в прямом смысле слова ежедневно (разумеется, кроме зимы, когда сад закрывали, но Кощеев дружил с местным отделением милиции и нередко хаживал и по заснеженным тропинкам).
Иногда ему грезилось, что он и умрет здесь, в саду. Впрочем, в следующем году Летний собирались закрывать на реконструкцию, и что-то подсказывало Кощееву, что торжественного открытия нового сада он не увидит. Но волновало Дмитрия Петровича не это (никто не вечен, а три четверти века — немалый, в сущности, срок). Волновал его утвержденный проект реконструкции.
Архитектор задался целью воссоздать все, что когда-либо в саду было. И фонтаны, которые били здесь при Петре (и фундаменты которых в земле сохранились). И живой лабиринт, выращенный при Екатерине. И какие-то случайные павильоны безо всякой художественной ценности. И вмонтированную в решетку часовню, поставленную в честь спасения Александра Второго от каракозовского покушения… Все — одновременно.
Кощеев считал, что это убьет Летний сад. Уничтожит его главное чудо — лаконичную, если угодно, минималистскую гармонию.
Две недели назад Дмитрий Петрович написал письмо губернатору. Он был знаком с ней — встречался в составе делегации ветеранов еще в период предвыборной кампании. Губернатор (тогда еще кандидат), душевная симпатичная женщина, выделила тогда Кощеева изо всей делегации, долго с ним беседовала и сказала на прощание, что «если что», он может рассчитывать на ее помощь.
И вот это «если что» случилось. Дмитрию Петровичу пришлось обратиться в Смольный. Но ответа не было уже полмесяца, и он не понимал почему…
Кощеев сидел на скамейке, положив руки на рукоятку трости, а подбородок — на руки. Думал. Чья-то тень закрыла заходящее солнце. Кощеев поднял глаза. Перед ним стоял молодой человек, в котором старый ученый не сразу, но узнал студента с платного отделения.
— А, Брилев… — вежливо кивнул он. — Тоже решили воздухом подышать?..
— Вас ищу! — развязно ответил студент.
— Какие-то вопросы?.. Готов выслушать.
— Вопрос один: оценка за экзамен.
Брилев стоял, засунув руки в карманы брюк. Лицо его выражало решимость.
— Так в чем же дело? — не понял Кощеев. — Готовьтесь, сдавайте, все в ваших руках.
— Хватит, насдавался, — перебил Брилев.