Февраль 1966 года

В конце концов мать все-таки узнала о боксе, и все вышло еще хуже, чем он думал. Кто-то из клиенток парикмахерской рассказал ей.

– И такие вещи мне сообщают клиентки! – кричала она. – А потом народ еще удивляется, что это за мать такая, если не представляет себе, чем занимается ее сын?

Бёрье только вошел, не успел снять куртку. А мать стояла на коврике в прихожей и кричала. Что он лжец. Что лгал ей в лицо столько лет. Что держал ее за глупую гусыню. Смеялся над ней, вместе со своими боксерами, – и все потому, что она, наивная, ему верила.

Она прошла за Бёрье в его комнату и говорила, что, наверное, очень удобно иметь под боком такую дурочку – есть приготовленный ее руками обед и спать в чистой постели.

– Хороший отель, правда?

Он весь в отца. Раймо тоже смотрел на нее как на пустое место. Тут она перестала кричать и ударилась в слезы. Неужели он и в самом деле такой? До сих пор нет приличной работы. Сошелся с ворьем в своем клубе – пьянки да татуировки… Вон и нос разбит…

Мать ждала его реакции.

– Ответь же хоть что-нибудь!

И когда Бёрье промолчал, сказала, что с боксом покончено – раз и навсегда. Пока он живет с ней под одной крышей, во всяком случае.

Бёрье покачал головой.

– Ты не можешь мне этого запретить.

Он думал, она отвесит ему пощечину. И сознательно пошел на это, только приготовился чуть отвернуть голову в сторону, чтобы шлепок пришелся по скуле. Получилось бы совсем не больно.

Но мать не стала бить пятнадцатилетнего парня на голову выше нее. Поплакалась еще немного, вспомнила совсем новые платья, которые была вынуждена продать. Прислонилась к стене и закрыла ладонями лицо.

– За что? – всхлипывала она. – Раймо ни разу не дал мне ни эре… Он бросил нас… И вот теперь ты тоже смотришь на меня как на пустое место…

Она могла кричать и плакать сколько заблагорассудится. Одно Бёрье понимал – с тайными тренировками покончено. Он застегнул «молнию» на куртке, надел шапку. Вышел за дверь. Спустился по лестнице в три прыжка. Пробежался до клуба – снег скрипит под ногами, над головой северное сияние. Глупая баба, ее слышно даже на улице.

* * *

Вернувшись с тренировки, Бёрье увидел, что его школьная и дорожная сумки выставлены в прихожую. А в гостиной посредине дивана расселся дядя Хильдинг – губы в ниточку, руки сложены на груди. Мама притулилась с краю.

Хильдинг сказал, что силы матери на исходе. Бёрье нужна мужская рука, ведь он вырос без отца. Поэтому некоторое время ему придется пожить с дядей. Голос Хильдинга звучал спокойно и мягко. Он ведь говорил о любви, в самом высоком смысле слова. А любовь строга. Это она грубым пинком сталкивает ребенка с рельс, буквально из-под колес мчащегося поезда.

Мать, похоже, уже жалела – но поздно. Она как будто ждала от Бёрье извинений за ложь, слез, обещаний. Однако Бёрье оставался на удивление холоден к происходящему. Молча отнес сумки в машину дяди Хильдинга. Ничего у них не получится, если все это – способ отвадить его от бокса, в этом Бёрье был уверен. И еще – он больше не будет жить с матерью под одной крышей. Никогда.

Дядя с семьей – жена и семеро детей – жили в трехкомнатной квартире в Талльплане. Уже на лестничной площадке Бёрье услышал детские голоса, но все стихло, стоило им с Хильдингом переступить порог прихожей.

В квартире не было ни радио, ни штор, ни цветов на окнах. Скромно и нигде ни пылинки. Бёрье поставил сумки в детской. Там стояли две двухъярусные кровати, на покрывалах ни складки – трудно поверить, что здесь жили дети. Жена Хильдинга Мария постелила Бёрье на полу. Младшая дочь спала в одной комнате с родителями. Две старшие – в гостиной.

Вечером все молча пили чай. Дети косились на Бёрье. Младшая дочь единственная издавала звуки и показывала всем бутерброд, все больше напоминавший скомканную мокрую бумажку. А Бёрье поглядывал на Марию. Когда она потянулась за куском сыра, рукав блузы скользнул вверх, открыв синяки вокруг запястья. Еще несколько пятен, скорее горчичного цвета и более тусклых, темнело вокруг шеи. На щеке – фиолетовые следы щипков.

Ночью Бёрье долго ворочался на своем матрасе. Он редко позволял себе думать об отце. Воспоминания выцветают, если к ним обращаются слишком часто. Приобретают странные оттенки, которых не имели изначально, а потом бледнеют – совсем как синяки. Но в ту ночь Бёрье снова обнимал руками отцовский торс и прижимался щекой к широкой спине. Они ехали на мотоцикле через Турнедален – мимо розовых в закатном солнце березок и коров, возвращавшихся домой с пастбища. Только солнце и встречный ветер. И отцовская спина – единственная надежная опора.

* * *

Всю следующую неделю Бёрье не появлялся в клубе. Дядя установил жесткий распорядок: сразу после школы – почта, потом – домой. По воскресеньям – в молитвенный дом. Остальное время – в квартире, за закрытыми дверями. Бёрье это не нравилось, но что он мог сделать? Нужно было срочно что-то придумать, но на сегодняшний день никакого определенного плана у него не было.

Ночами Бёрье снилось, что его заперли в пустом и темном доме с медведем, который тяжело и громко дышит где-то в гардеробе или под кроватью. Бёрье просыпался от невыносимой духоты и кислого, теплого дыхания младших мальчиков.

Как-то на неделе он боролся с ними на полу. Потом гонял по всей квартире и впервые услышал, как смеется Мария. Но за четверть часа до возвращения Хильдинга вся семья вдруг занялась тряпичными ковриками. Их так любовно расправляли, расчесывая пальцами бахрому, что Бёрье не смел дышать.

Ему тут же захотелось бежать прочь из этой квартиры. Домой… нет, только не к матери. В клуб.

Однажды, после работы, он все-таки туда дошел.

Ниркин-Юсси и Сису-Сикке кивнули, оба серьезные и сосредоточенные.

Весь вечер были одни спарринги, и ком в желудке, с которым Бёрье проходил всю неделю, наконец рассосался. В начале девятого Бёрье забросил перчатки и капу в шкаф и шел пешком до самого Ломболо. Ветер ледяными иглами впивался в кожу.

Уже в десятом часу Бёрье, наконец, появился в квартире Хильдинга. Дядя позвал его в гостиную. Он стоял там, сложив руки за спиной. Мария и дети выстроились вдоль стен, молчаливые и бледные. Для Бёрье был приготовлен стул посредине комнаты. Все слишком походило на спектакль, и он понял, что так принято наказывать в этой семье провинившихся.

Ярость матери была как кипящий котел – все бежало через край и очень быстро заканчивалось. Но гнев дяди, холодный и спокойный, проникал глубоко. И взрывал изнутри камень.

Голос дяди оставался мягок. Как снежный сугроб, под которым ледяная корка – причина зимнего голода оленей. Дядя спросил Бёрье, где тот был. Потом объяснил, что Бёрье избалован. Что сам сатана – великий растлитель – вонзил когти в его душу. Кто еще может заставить человека избивать ближних до потери сознания? И ради чего? Блестящего кубка? Преходящей славы земной?

Теперь дядя желал услышать от самого Бёрье, что с боксом покончено. Что Бёрье останется глух, когда змей-искуситель в очередной раз предложит ему ядовитый запретный плод. Дядя не мог позволить Бёрье и дальше идти этой широкой, проторенный дорогой – прямым ходом к вечным мукам. Его любовь была слишком сильна, чтобы допустить такое.

– Скажи это сам, – повторил Хильдинг. – Обещай мне, что не вернешься туда.

Бёрье оглянулся на Марию и детей. Младшая девочка сидела у Марии на коленях и сосала палец. Мальчики, по стенке, пятились к двери – как можно дальше от Хильдинга.

Очень может быть, что сатана и в самом деле вонзил когти в Бёрье. Был же кто-то, кто формулировал мысли в его голове. В том числе и о том, что вокруг дяди все шушукаются и пригибаются. И никто не осмеливается сказать правду с поднятой головой – ни в семье, ни в молитвенном доме. «Но на работе, – подумал Бёрье, – среди простых рабочих – финнов и коммунистов, не знающих деликатного обращения? Там всё наверняка иначе». Должно быть, это змей-искуситель подсказывал Бёрье, что на работе дядя Хильдинг не такой герой. Бёрье представил себе робкого Хильдинга среди грубых горняков, которые не выносят длинные проповеди, – и страха как ни бывало.

– Я жду, – напомнил Хильдинг все с тем же ледяным спокойствием. – Скажи сам, что с боксом покончено.

– Нет, – ответил Бёрье и сделал движение встать.

Он немедленно уйдет из этой квартиры. В клубе наверняка еще кто-то есть. Можно будет переночевать на полу в раздевалке.

Но дядя ударил Бёрье в грудь, так что тот снова упал задом на стул.

– Никуда ты не пойдешь, пока мы не закончим.

– Вряд ли у тебя получится мне запретить, – ответил Бёрье. – Ты мне не отец.

Бёрье снова поднялся. Дядя размахнулся…

Он был выше, но не намного. И на этот раз Бёрье оказался готов к нападению, мягко ускользнув в сторону. Хильдинг потерял равновесие, шагнул вперед, чтобы не упасть, и ударился ногой о стул. Повернулся к Бёрье. С прочерченных карандашом губ сорвалось что-то вроде недовольного ворчания.

Мария закричала, и Бёрье успел скосить глаза на нее и детей. На пятна горчичного цвета на ее шее. Встретил взгляд Антти – старшего мальчика. Так боксеры иногда смотрят на судью во время матча. Когда противник висит на канатах и едва ли соображает, на каком он свете, но колени упорно не желают сгибаться. В такие моменты в глазах боксеров стоит обращенный к судье молчаливый вопрос: «Может, хватит?»

«Хватит?» – Бёрье вгляделся в лицо Антти. Но десятилетний парень впился в него взглядом, не допускавшим иного толкования: «Заканчивай».

Покончи с вечными прогибаниями, молчанием, унижениями и ползанием на коленях. С глотанием снюса, побывавшего у кого-то во рту. Оставь это в прошлом. Давай.

Дядя попытался схватить Бёрье за запястье, но поймал только рукав. Бёрье опустил подбородок, ощутил внизу живота сгустившуюся в комок силу. В коленях – пружина, а пятки словно приклеены к полу. Теперь его невозможно вывести из равновесия или повалить обратно на стул.

– Сядь, – прошипел дядя. – Сядь, отродье сатаны… сын шлюхи.

Он выбросил левую руку – с открытой кистью, метя в щеку. Бёрье блокировал удар правой, размахнулся и нанес апперкот дяде в низ подбородка.

Бух!

Хильдинг рухнул на колени. Мария успела ссадить девочку и поддержать мужа, чтобы тот не повалился навзничь. Бёрье попросил мальчиков помочь ему собрать вещи. Все прошло быстро. Через минуту он стоял за дверью.

* * *

Спустя день после раунда с Хильдингом Бёрье бросил школу и перешел на полный рабочий день на почте. Снял однокомнатную квартиру возле водонапорной башни, в двух шагах от клуба.

Еще через неделю у него был матч с Яри Кууселой – финской молотилкой из Кируны. Кууселе восемнадцать, но финны никогда не были особенно щепетильны в том, что касалось возраста. Во втором раунде Куусела бросился на Бёрье и отколотил его по голове. Кожа на спине Бёрье была содрана канатами, кровь из рассеченной брови заливала глаз.

Сису-Сикке подлечил его как мог между вторым и третьим раундом. Прикладывал лед к брови, натирал самодельной мазью на основе вазелина – кровотечение не останавливалось. Чертова бровь, она всегда подводила. И тогда Сису-Сикке сделал нечто странное. Пробормотал – не то какой-то финский стих, не то вису[40], – обращаясь к рассеченной брови или скорее к крови, которая из нее хлестала. И произошло чудо: кровь остановилась. Отступила, как вода во время отлива. Или как будто перевела дыхание. Так или иначе, бровь больше не кровоточила.

Бёрье сунул в рот капу и вскочил на ноги.

Куусела так и сыпал ударами, гонял его по рингу и снова прижал к канатам. Метил в голову, в бровь. Бёрье пригибался. Его мутило. Справа и слева подступал черный туман. И в этот момент он услышал, как финн называет его сатанинским отродьем и сыном шлюхи. То, что Куусела говорил голосом дяди и по-шведски, в тот момент не показалось Бёрье подозрительным. Это странности он осознал позже.

Реакция была молниеносной. Бёрье заметил брешь в гарде Кууселы. Финн бил его левой, подставляя незащищенную правую сторону челюсти. Левый хук – точно удар кошки лапой. Настолько быстро, что зрители, как потом они признавались, не успели ничего заметить.

И вот Куусела лежит на ринге, а судья считает. Ниркин-Юсси обхватывает голову Бёрье ладонями:

– Вот так и надо, парень. Божья рука. Сильная Божья рука. У тебя есть напор!

Сису-Сикке слабо улыбался в углу ринга, как будто не находил в себе сил подняться и обнять своего боксера…

* * *

Свен-Эрик посмотрел в задумчивое лицо Сису-Сикке.

– Похоже, пока закругляться. Айри заждалась с ужином.

– Заходите чаще, – пригласил Ниркин-Юсси. – Мы здесь, в последнем приюте, не особенно избалованы гостями.

– В по… пос… – заволновался Сису-Сикке.

– В последнем приюте, – повторил Ниркин-Юсси и положил руку ему на плечо.

– Вы могли бы организовать боксерский клуб в холле, – подал идею Бёрье Стрём. – Вы ведь еще бываете в «Северном полюсе»?

– Случается, – вздохнул Ниркин-Юсси. – Но молодежь не знает, кто мы такие.

– Х-хв… хватит, – выдавил из себя Сису-Сикке.

– Похоже, он и в самом деле подустал. – Ниркин-Юсси озабоченно посмотрел на друга. – Спасибо, что заглянули, в любом случае.

* * *

Закрывая за собой дверь комнаты Сису-Сикке, Бёрье Стрём и Свен-Эрик Стольнаке наткнулись еще на одного высохшего старичка в инвалидном кресле. Его рубашка в пятнах на груди пропахла водкой, и в руке он держал два зуба, которые, будучи замечен, тут же запихал в рот.

– О… какие люди! – запищал старичок, при этом у него во рту как будто что-то захлопало. – Неужели Бёрье Стрём собственной персоной?

Бёрье признался, что это действительно он.

– Читал про твоего папу в газете, – прошамкал старичок и утер коричневые следы снюса у себя под носом рукавом рубашки. Вид рукава говорил о том, что делал он это не впервые.

– Я знаю, за что его пришили, – возвысил он голос. – Могу поделиться, но не задаром.

– Идемте. – Стольнаке потянул Бёрье за рукав. – Те, кому действительно есть что сказать, не начинают с денег.

– Спасибо, так или иначе. – Бёрье широко улыбнулся. – Держите «пять».

Он протянул руку инвалиду, который в ответ представился:

– Ларре Гран. Я не имел в виду ничего плохого. Просто я действительно знал вашего отца и могу поделиться кое-какими соображениями насчет того, за что его убили. – Он вылупил выцветшие глаза на Свена-Эрика.

– Разве что задаром. – Бёрье Стрём озабоченно почесал в затылке. – Я столько лет в боксе… возможно, соображаю туговато, но если бы я платил каждому, кто хочет что-нибудь рассказать об отце, то на сегодняшний день мог бы издать увесистую книгу сказок. Свемпа прав.

– Черт с ними, с деньгами. – Старичок махнул рукой. – Пошли… – И он развернул кресло в сторону своей комнаты.

Бёрье и Свен-Эрик переглянулись.

– Хуже не будет, – вздохнул Стольнаке и дернул плечами. – Пойдем поболтаем, что ж…

Жалюзи в маленькой комнате были опущены. Ларре Гран поднялся с инвалидного кресла и плюхнулся в обычное, развернутое к экрану телевизора на стене.

– Istu[41], мальчики, – он сделал широкий жест в сторону неприбранной кровати.

Свен-Эрик и Бёрье присели на самый краешек.

– Только недолго, – предупредил Свен-Эрик, глянув на часы.

Айри заждалась с ужином. Стольнаке не верил, что Ларре Гран может сообщить что-нибудь путное, и не сомневался, что соблазн побыть минутку со звездой мирового бокса был единственной причиной их появления в этой комнате.

– Вы знали моего отца? – начал Бёрье.

– Не то чтобы я с ним общался, но Раймо водил грузовики у Короля. И мы вместе зависали в клубе. Какой удар был у меня левой! Выступал в среднем весе. Оке Форслинд тоже работал у Короля водителем. Слышали о нем?

Бёрье Стрём и Свен-Эрик дружно покачали головами.

– Ну Форслинд, тот еще жулик… Вся афера с фальшивыми купюрами шестидесятого года – его рук дело, – нетерпеливо объяснил Гран. – Тогда американцы продавали станки в… черт, как его…

Он шарил по карманам в поисках снюса. Открыл коробочку – и в этот момент понял, что придется выбирать между снюсом и вставными зубами. Закрыл коробочку и поморщился, напрягая память.

– Бахрейн, вот! То есть американцы решили обновить производство банкнот. Усовершенствовать печать. Поэтому пустили в ход новые станки, ну а старые продали в Бахрейн. В этом деле участвовало много транспортных компаний, в том числе и одна шведская, в которой работал Форслинд. И была там какая-то металлическая пластина, которую, по-хорошему, нужно было уничтожить, но которая тем не менее осталась в машине. Форслинд решил, что она может на что-нибудь сгодиться, и прибрал ее к рукам. В общем, был у него знакомый адвокат в Стокгольме. Собирал дорогие автомобили, ну и владел небольшой типографией. Вот так…

– И они наладили производство купюр? – догадался Бёрье Стрём.

– Ну… этому господину из Стокгольма оставалось изготовить только обратную сторону купюры. Лицевую они делали при помощи той пластины. В общем, напечатали несколько кило стодолларовых бумажек и продали каким-то спекулянтам в Советский Союз. Но адвокат совершил две ошибки. Первая – использовал очень некачественную бумагу…

Гран прервался, чтобы поправить передние зубы. Потрогал их пальцами, пошатал немного из стороны в сторону, подергал. Похоже, протезы сидели не слишком комфортно.

– Ну а вторая ошибка? – не выдержал Стольнаке, который подумал о том, что на сегодняшний вечер, по крайней мере, у него есть история для Айри.

– А вторая в том, что он отправил в Россию Форслинда – крайне неуравновешенного типа – с двумя чемоданами, полными фальшивых купюр. Тот сел на финский паром, чтобы успокоить нервы. Тут-то его и повязала финская таможня. И то, что доллары напечатали на плохой бумаге, обернулось для него большой удачей, потому что они, как видно, не посчитали его аферу серьезным преступлением. Форслинд и года не отсидел. Адвокату тоже досталось. Не знаю, чего и сколько, но он, похоже, из тех, кто всегда выкрутится.

– Я, наверное, туговато соображаю, – сказал Бёрье Стрём, – но что-то мне пока не понятно, при чем здесь отец?

– Твой отец тоже участвовал в этом, – ответил Гран. – Он и Форслинд взяли деньги за фальшивую валюту, да так и не вернули. Русские были в бешенстве. Это советская мафия с ним рассчиталась.

Свен-Эрик скосил глаза на Бёрье Стрёма. Тот выглядел, как будто только что стал свидетелем крушения поезда.

– Вы рассказывали эту историю полиции? – спросил Стольнаке Грана. – Я имею в виду, кто-то ведь приходил в клуб расспрашивать о Раймо, после того как он пропал?

– Приходил, как же… – Ларре Гран наморщил лоб. – Адриан Фьедер.

«Адриан Фьедер, – повторил про себя Стольнаке. – А это он, похоже, вычитал в комиксах про Скруджа МакДака».

– Спасибо за информацию. – Он поднялся и подтолкнул Бёрье Стрёма к двери.

– Так ты мне не поверил? – закричал им в спину Ларре Гран. – Бёрье Стрём, верь мне, это чистая правда.

* * *

– Ларре Гран несет чушь, – сказал Свен-Эрик Стольнаке, когда они с Бёрье Стрёмом стояли на улице возле Бриттсоммангордена.

Боксер задумчиво хмыкнул и отошел от дома, с крыши которого ему капало на лоб и за воротник.

– Ты ведь знаешь, я всегда хотел быть как отец. Он был моим идеалом. И вот теперь выясняется, что я совсем не знал его…

– Чушь, – уверенно повторил Стольнаке. – Чушь собачья.

Бёрье Стрём тряхнул головой. Его одолевало чувство опустошенности. Как поваленный лес – вокруг убогой избушки, которая сама по себе ничего не стоила.



Июнь 1966 года

Как-то раз мать предложила Бёрье прогуляться к их лесному домику. Они иногда перезванивались, несмотря ни на что.

– Составишь мне компанию? – спросила она.

И после того как Бёрье съехал от нее на съемную квартиру, время от времени они наведывались к избушке, где всегда находилось что подправить. А старый лес вокруг заставлял забыть даже самые сильные обиды. Это там мать как-то сказала:

– Нельзя быть совсем уж несчастным, пока ветер шумит в кронах.

Бёрье взял почтовую машину. Прав у него не было, но на почте на такие вещи смотрели сквозь пальцы. Всю дорогу они с матерью не проронили ни слова. В начале осени Бёрье собирался на свой первый чемпионат Швеции среди юниоров, но это была не та тема, которую можно обсуждать с матерью.

Они припарковались и пошли к дому. Бёрье любил эту тропинку – еще совсем маленьким гулял здесь с матерью с рюкзаком за спиной. Они поднялись на холм с восточного склона, оставив внизу повседневную жизнь, и пошли навстречу ветру, лесу и его обитателям.

Миновали все камни его детства – Камень Отдыха, Ящерицу, Камень Сока, Королевский Трон и Камень Троллей. В лесу мать никогда не спешила. Позволяла Бёрье снять рюкзак и взобраться на обломок скалы. А сама в это время закуривала сигарету, подставив лицо солнцу.

Они уже слышали шум ручья в овраге. Мать сказала, что неплохо бы заварить кофе. Но как только вышла к дому, в ужасе застыла на месте. Теперь их избушка стояла не в лесу, а на открытой поляне, больше напоминавшей поле битвы. То, что было древним лесом, превратилось в мертвую вырубку.

Огромные ивы, покрытые лишайником, который становился изумрудным во время дождя, поверженные, лежали на земле. Как и осины, чьи листья под ветром издавали звуки, напоминавшие журчание ручья. На мертвых березах еще зеленели мелкие июньские листочки. Им никогда не сменить летний цвет на горящие осенние краски. Высокие ели, вековые сосны с похожими на облака кронами, в которых гнездились хищные птицы, – все обратилось в прах, посреди которого их дом выглядел словно раздетым. Лишенный роскошного облачения, он оказался жалкой лачугой.

Бёрье молчал. Этот лес был их домом. Сколько раз съезжал он по склону на лыжах, и всегда попадал в свободное пространство между стволами… Их птицы и хлопотливые лесные зверушки. Черничные поляны. Мягкий мох. Теперь все это было уничтожено безвозвратно.

Мать заплакала. Достала сигарету, сунула в рот, но уронила спички на землю. Пахло свежеспиленной древесиной. Кроме запаха боксерского клуба, это был лучший запах, который знал Бёрье. Но теперь он врезáлся в ноздри, как острый нож. Бёрье наклонился. Его стошнило прямо на тропинку.

Оба они понимали, чьих это рук дело. Что таким образом дядя Хильдинг отомстил Бёрье за то, что тот повалил его на пол. Потому что мать владела только избушкой. Лес принадлежал братьям, и по закону они могли делать с ним что хотели.

«Я убью его», – думал Бёрье на обратном пути в машине.

И прекрасно понимал, что никогда этого не сделает.

* * *

Свен-Эрик Стольнаке потряс Бёрье Стрёма за плечо, возвращая к действительности.

– Послушай, что я говорю… Если это советская мафия застрелила твоего отца, то почему они не сделали это прямо там, на месте. В доме в Курккио, где ты с ним был?

– Но… может, они все-таки надеялись что-то с него получить? – предположил Бёрье Стрём.

– И поэтому увезли его на Палосаари? Но что они делали на острове?.. М-да… Здесь без бутылки не разобраться… Кстати, насчет бутылки: не хочешь поужинать у нас дома? Это я не к тому, что мы непременно должны пить.

– Спасибо, в другой раз, может быть. А сейчас я хотел…

Бёрье Стрём не договорил. Он собирался было сказать, что хотел побыть один, но это означало солгать.

– Что вы знаете о Рагнхильд Пеккари? – спросил он.

«Не так много», – мысленно ответил Стольнаке, которому вдруг почему-то стало страшно весело.

– Ну, что… настоящая железная леди – вот что я могу о ней сказать. Занималась рафтингом, еще с восьмидесятых. Единственная женщина, спустившаяся по Кенигсфорсену. Работала медсестрой «Скорой помощи». А вот с мужчинами ей не везло, как я слышал. Отец ее дочери много пил, хотя и исправился после того, как они разошлись.

Бёрье и Свен-Эрик простились, с тем чтобы вскорости созвониться. Некоторое время Бёрье стоял на улице и слушал, как с крыш капает вода. В его жизни бывали периоды, когда он тосковал по матчам. На ринге все слишком запутанное и сложное забывается само собой. Есть только жизнь и смерть. Ты и противник. Тело горит от изнеможения, остальное остается снаружи.

Бывали периоды, когда Бёрье тосковал по бутылке. Как после Катскилл-Маунтинс или когда переехал в Эльвсбю. Но это давно в прошлом.

Были и женщины. Много. Они выскакивали с табличками в руках в перерывах между раундами. Сидели в первых рядах, сильно накрашенные. Делили с Бёрье постель. Он покупал им колье и меха, исходя из своих финансовых возможностей.

Но сейчас Бёрье тосковал по Рагнхильд и ее шершавым рукам – не меньше, чем по широкой отцовской спине, которую обнимал когда-то, сидя на мотоцикле. Он скучал по глазам Рагнхильд цвета неба в дождливую погоду и пропахшей костром куртке.

Рагнхильд бросила его одного возле церкви. Но ничто не кончено, пока судья не досчитает до десяти. И Бёрье пошел к ее дому.

* * *

В это время в Бриттсоммаргордене Сису-Сикке ударился в слезы. Он мотал головой, вместе со слезами выталкивая из себя звуки:

– Хва… хв…а…тит…

– Что случилось, сердце мое?

Ниркин-Юсси попробовал успокоить друга, но тот хлопнул его по руке. Кофейная чашка полетела на пол и разбилась. Подоспел персонал. В конце концов решили, что волноваться в таком возрасте опасно, и сестра сделала Сису-Сикке укол. Ниркину-Юсси и еще одному служителю пансионата пришлось его держать.

– Так что произошло? – спросил Ниркин-Юсси позже, когда прилег на постель рядом с Сису-Сикке.

Он и сам не знал, имел ли в виду события этого вечера или июнь 1962 года, когда пропал отец Бёрье Стрёма.

* * *

Ребекка минут десять дожидалась Анну-Марию в машине. Наконец Мелла вышла из дверей отделения полиции. Голова поднята. Взгляд – в пустоту, как у ребенка, которого силком тащат в школу.

– Ничего, если я сяду за руль? – спросила Ребекка.

– Эта твоя машина. – Анна-Мария пожала плечами.

Больше они почти не разговаривали. Ребекка всю дорогу злилась на себя за вопрос, который задала Мелле. Что за манера на все спрашивать разрешения? Такое поведение выдает неудачника по жизни. Настроение упало до нулевой отметки.

Они ехали в сторону Эсрейндж. Брусничный Король проживал в одноэтажной сборной вилле модели восьмидесятых годов бледно-голубого цвета. К ней с двух сторон примыкали два флигеля, так что все вместе имело форму подковы, обрамлявшей двор по периметру. Ребекка въехала в «подкову» и остановила машину.

Боковые пристройки имели, похоже, хозяйственное назначение либо служили кладовыми. К одной с краю примыкал новый гараж. К другой – что-то вроде псарни. Ребекка и Анна-Мария вышли из машины.

Все окна в боковых пристройках были заколочены кусками ДСП. Во дворе стояли три неприметные машины и четырехколесный квадроцикл с навесным плугом. Оставшееся место занимал разный мусор – ржавый автомобильный кузов без колес, гора промокшего картона, сломанный пылесос, бутылки и тому подобное, что хороший хозяин сдал бы на переработку вторсырья. На снегу выделялось большое красное пятно.

Мелла тронула Ребекку за руку и кивнула вверх. В стены, где только можно, были вмонтированы видеокамеры.

– Они наблюдают за нами.

Мелла помахала в камеру.

Ребекка позвонила в дверь, потом еще раз. Ничего не произошло. Все так же капала с крыши вода и где-то неподалеку заливалась птица.

– Что это, как думаешь?

Анна-Мария подошла к красному пятну на снегу. В нем была шерсть какого-то животного.

– Лось, – сказала Мелла. – Между тем сейчас не сезон охоты.

Ребекка подошла к окну и попыталась разглядеть что-нибудь за опущенными жалюзи. Ей не давало покоя неприятное чувство, что они с Меллой здесь не одни.

Ребекка кивнула на дверь.

– Нет, так не годится. – Анна-Мария покачала головой. – Я зайду сзади и разведаю, что там.

Мелла побрела в обход здания, что оказалось не так просто. Джинсы сразу промокли, а в ботинки набился снег. Анна-Мария явно не была готова к подобному приключению. К тому же она пропускала время семейного ужина.

«Сейчас я застряну, и вам придется меня вытаскивать», – пыхтела Мелла. Но не зря она сдержала обещание, которое дала сама себе в новогоднюю ночь, – три дня в неделю тренироваться в полицейском тренажерном зале. Только это и позволило ей наконец подобраться к окну и заглянуть в дом.

Она попала в гостиную. На коричневом кожаном диване лежала женщина с ноутбуком на животе. Анна-Мария постучала в окно.

– Эй! Откройте, полиция!

Женщина подняла голову. Мелла достала значок и показала в сторону двери. Женщина встала с дивана, и Анна-Мария пустилась в обратный путь.

– Идет, – тяжело дыша, сообщила она Ребекке. – Лежала на диване в гостиной.

Дверь открылась, и женщина высунула голову.

Вместо мятых тренировочных штанов и растрепанного «хвоста» Ребекке предстало зрелище на миллион крон, являвшее к тому же верх безвкусицы.

Дама была молода, стройна и длиннонога. В черных штанах в обтяжку, на высоких каблуках, в шелковой блузе с леопардовым принтом и расстегнутой верхней пуговицей, так что был виден край черного кружевного лифчика. Длинные завитые волосы были наполовину белыми, наполовину светло-рыжими. Губы выглядели неестественно пухлыми. Ресницы – как вымазанные смолой мохнатые мушиные лапки. Ногти, похожие на когти хищной птицы, имели ярко-синий цвет.

– Yes? – спросила дама.

– Police, – Анна-Мария прокашлялась, пуская в ход свой школьный английский. – We want to speak to Mäki. Can we come in?

– I can’t… I don’t… Wait a minute[42], – пролепетала женщина и быстро закрыла дверь.

Немного погодя дверь открыла другая женщина, постарше. Волосы собраны в тугой узел; ни намека ни на косметику, ни на украшения. Быстро оглядела Анну-Марию и Ребекку – будто просканировала.

– Что я могу для вас сделать? – спросила она на безупречном, хотя и не без акцента, английском.

Анна-Мария повторила только что высказанную просьбу.

– Что вы от него хотите?

– Об этом мы скажем ему лично, – сказала Анна-Мария и попыталась заглянуть в дом. – Он здесь?

– Муж болен, – ответила женщина. – Он никого не принимает. Одну минуту…

Она исчезла, но вскоре снова появилась, с бумажкой в руке. Это была какая-то медицинская справка – на русском языке, но с английским заголовком: «Medical certificate».

– Вы можете поговорить со мной, – предложила дама.

Ребекка и Анна-Мария переглянулись.

– Ну хорошо. – Ребекка кивнула. – Вечером восьмого апреля сюда звонил Улле Пеккари. Мы хотели бы знать, о чем был этот разговор.

Женщина достала пачку сигарет, вытряхнула одну и закурила. Затянулась. Дернула плечом. В этот момент Анна-Мария оглянулась.

Во дворе рядом с машиной Ребекки появились двое громил. Мелла хорошо знала этот тип – гора мускулов и затылки как тракторные шины. Несколько заплыли жиром, потому что в последние годы тренировались не так усердно, как раньше. Но сила осталась, это видно. Короткие волосы торчат «ежиком». У одного сквозь «ежик» просвечивает розовый скальп.

«Надо же, уже успел загореть, – подумала Анна-Мария. – Даже кожа на голове».

Громилы появились ниоткуда. У одного на поводке собака, что-то вроде питбуля. От ушей мало что осталось. Тело в шрамах. Второй открыл дверцу и устроился на водительском сиденье.

– Это еще что… – возмутилась Анна-Мария. – Сейчас же отойдите от нашей машины!

Она пошла на громил. Тот, что сидел в машине, вышел и сделал шаг в сторону Меллы. Крикнул что-то по-русски женщине, которая назвалась женой Меки. Та ответила, тоже по-русски. Анна-Мария и Ребекка разобрали только слово «полиция». Собака угрожающе зарычала.

– Уберите собаку! – потребовала Ребекка.

Питбуль рванулся на нее. Мужчина укоротил поводок. Зверь оскалил зубы и хрипло зарычал, пока цепь затягивалась вокруг его шеи.

Анна-Мария испугалась и отошла в сторону, ударившись ногой о машину. Эта собака весила не меньше, чем сама Мелла.

То, как мужчины переглядывались между собой и с женщиной в дверях, походило на диалог без слов. Они как будто ждали сигнала. Оба действовали спокойно, но секунду спустя один из них вдруг оказался перед Ребеккой, а другой – за ее спиной.

«Профессионалы», – подумала она. Из тех, кто в порядке предупреждения отрезает секатором пальцы, надевает мешок на голову жертвы, чтобы кровь из простреленной головы не забрызгала одежду, и следит, чтобы жертва стояла на дешевом коврике, который не жалко выбросить.

Громила с собакой был в одной рубашке, его товарищ – в пуховике, застегнутом на одну среднюю пуговицу. На дворе пятнадцать градусов тепла, зачем ему понадобился пуховик? «Чтобы спрятать оружие, – догадалась Мелла. – Мы ведь полицейские. Я сама им об этом сказала. Но что же теперь будет? Они ведь не осмелятся ничего с нами сделать? Или все-таки…» Разумеется, Мелла приехала сюда с оружием. Но руки были ледяные, в кончиках пальцев покалывало. Она бы выронила его на землю.

Женщина вошла в дом и закрыла дверь. Ребекка и Анна-Мария остались наедине с громилами. Те перекинулись несколькими словами по-русски, и у Меллы от страха похолодело в желудке.

Но тут мужчины отступили на несколько шагов. Один кивнул на машину в знак того, что полицейским пора убираться восвояси. Собака, которая лаяла беспрерывно, подскочила на задние лапы. Мужчине, несмотря на верные сто двадцать килограммов, удавалось с трудом ее удерживать.

– Мы уезжаем, – коротко объявила Ребекка.

Они сели в машину, и Ребекка задним ходом вырулила со двора. Оба мужчины не спускали глаз с машины, пока она не уехала.

* * *

– Что за черти? – в недоумении спросила Анна-Мария, после того как они удалились от виллы на достаточное расстояние.

Ребекка покачала головой и сжала руль так, что заболели пальцы. Нога на газовой педали дрожала. Стрелка на спидометре так и прыгала.

– Нет, правда! – возмутилась Мелла уже громче. – Кто они такие? Такое впечатление, будто полиция совсем не в курсе. Лично я впервые узнала о том, что в наших краях обосновалась русская мафия. Интересно, что за дела у них здесь?

– И эта бедная собака, – сказала Ребекка.

– Ну ты… – начала Мелла, но не договорила.

«Таких собак нужно пристреливать на месте, – подумала она. – Им уже ничем не поможешь».

Несколько километров ехали молча. Обеих не покидала чувство, что они серьезно влипли, причем по собственной оплошности. Словно копали картошку, и вдруг лопата наткнулась на что-то твердое. Кто эти люди?

– Так или иначе, – продолжала Ребекка, – Хенри Пеккари звонил своему брату Улле за пару часов до того, как был убит. А Улле, минуту спустя после его звонка, связался с Брусничным Королем, у которого живут эти русские. Это не может быть случайностью.

Ребекка притормозила, пропуская оленей.

– Надо бы нанести визит их соседям, – сказала она. – Мы возвращаемся.

– Разве мы не будем вызывать подкрепление?

– Подкрепление? – удивилась Ребекка. – Чтобы поговорить с соседями?

Анна-Мария ничего не ответила. Ее охватила злоба, как это нередко бывает с людьми, которых в чем-то устыдили. «Что будет, если эти громилы нас увидят? – мысленно спросила Мелла Ребекку, когда та развернула машину. – Легко геройствовать, когда у тебя нет детей».

* * *

Соседи оказались дома. Часы показывали без десяти семь. Дверь открыл мужчина с пышной седой бородой и в джинсах, заправленных в толстые шерстяные носки. Анна-Мария представилась и показала полицейский значок. Хозяйка, сидевшая на кухонном диванчике с вязанием, спросила: «Кто это?»

– Полиция, – ответил мужчина через плечо и пригласил Ребекку и Анну-Марию войти.

Женщина вышла в прихожую с вязанием в руках.

– Herreminjemajka! – воскликнула она, приложив свободную руку ко рту. – О господи!

– Нет, нет, – успокоила ее Мелла. – Мы к вам не с плохими известиями. Извините, если напугали. Всего лишь хотели задать вам несколько вопросов.

– По поводу чего?

– Нас интересуют ваши соседи, – ответила Ребекка Мартинссон.

Супруги дружно замахали руками. Женщина сжала губы. Мужчина озадаченно покачал головой, поглаживая окладистую бороду.

– Мы ничего о них не знаем, – сказал он.

– Мы ничего не знаем, – повторила женщина и еще крепче сжала вязание.

– Ну что-нибудь вы наверняка знаете, – возразила Ребекка. – Как их зовут, к примеру. Вы – единственные, кроме них, кто здесь живет.

– Мы ничем не можем вам помочь.

– Ну хорошо. – Анна-Мария Мелла достала визитку. – Нас интересует любая информация о них. Если что-нибудь вспомните, позвоните, ладно?

Мужчина взял визитку.

– «Комиссар криминальной полиции Анна-Мария Мелла», – прочитал он вслух. – Это вы?

– Да, до замужества моя фамилия была Нюгорд.

Бородач рассмеялся:

– Боже мой, а я вас сразу и не узнал… Вы обрезали косу? Меня вы, конечно, не помните, но это вы вернули нам сына, после того как он однажды ушел из дома. Это давняя история…

– Не помню, – призналась Анна-Мария.

– Лет пятнадцать тому назад. Боже мой, его все время тянуло в странствия. Муравьи в штанах – так в наше время называлась эта болезнь. В тот раз вам его передала одна женщина, которая посчитала, что будет неправильно бросить на произвол судьбы шестилетнего малыша, который бродит по округе один-одинешенек. Он, помимо прочего, описался от страха.

Мужчина ностальгически улыбнулся.

– И вот я прибегаю в полицейский участок. Сердце как и клокочет… вот здесь, между миндалин, – мужчина показал на горло. – А шалопай преспокойно сидит у вас на коленях, ест булку и запивает шоколадом. Он еще играл с ключами от вашего полицейского мотоцикла. Я сразу понял, что вы теперь не разлей вода. Вы с ним здоровались, когда потом встречались в городе.

– Ммм…

Анна-Мария наморщила лоб. Но она плохо помнила даже собственных детей в таком возрасте.

– И вы не сказали ни слова по поводу того, что он сделал, хотя ваши штаны тоже промокли насквозь. Малый даже застыдился.

– Он и потом долго стыдился, – вспомнила женщина. – И еще долго писался после этого, прежде чем приятели это заметили.

– Вы сделали вид, будто ничего не произошло, – повторил мужчина Анне-Марии Мелле. – Никогда не забуду ваши мокрые колени. Надеюсь, у вас было во что переодеться?

– Конечно, было. – Мелла улыбнулась. – Чем сейчас занимается ваш сын?

– Учится в ракетной школе.

На некоторое время стало тихо.

– Если мы расскажем вам о соседях, – сказала женщина, – можете вы обещать, что они не узнают об этом?

– Я защищаю своих информаторов, – ответила Анна-Мария.

«Об обязательствах свидетелей мы поговорим позже», – решила она.

– В таком случае, проходите, – пригласила хозяйка. – Обувь можете не снимать. Снег на улице чистый.

– У вас здесь не то что в городе. – Мелла кивнула. – Зима задержалась.

Она сняла ботинки, несмотря на протесты хозяев.

– Кофе? – предложила женщина. – Мы только что сварили к ужину.

Они устроились на кухне. Хозяйка поставила на стол печенье канго и кофе из перколятора.

– Расскажи о Бенгте, – сказала она мужу.

– Бенгт – это ваш сын? – спросила Анна-Мария.

– Нет, так звали нашу собаку.

Мужчина вздохнул.