Андрей Кивинов, Олег Дудинцев

Принцип вины

Лицо подлежит уголовной ответственности только за те общественно опасные действия (бездействие) и наступившие общественно опасные последствия, в отношении которых установлена его вина. Статья 5 УК РФ. Принцип вины
* * *

Напротив примостился старик в древней фетровой шляпе мышиного цвета, сжимая в руке жирный кусок скумбрии холодного копчения, Рядом стояла кружка пива. Он любовно отрывал желтыми клыками-осколками кусочек рыбки, глотал немного пива и застывал на несколько минут, словно погружаясь в процесс переваривания. На испитом морщинистом лице застыло бессмысленное выражение чисто животного удовлетворения, в движениях сквозило что-то механическое…

Глядя на него, Валентин Григорьев вспомнил детскую игрушку, которую он три года назад подарил на день рождения своему сыну. Маленький забавный робот, он так же монотонно двигал руками и головой, пока не иссякнет энергия батареек. Для этого старика, выброшенного на обочину жизни, источниками энергии были эта кружка пива и кусок рыбы, явно не первой свежести.

Валентин отвлекся от соседа, пригубил свою кружку, в который раз посмотрел на часы и вернулся в прокрустово ложе своего отвратного настроения. Ему не хотелось идти домой. Надя еще не вернулась со смены, а она служила неким буфером между ним и тещей, во всяком случае, жена умела как-то сглаживать острые углы.

Обычно, приходя с работы, он старался уделить внимание сыну, но на лето Костика отправили в пионерлагерь, а оставаться наедине с этой склочной бабкой ему не хотелось.

Большинство мужчин всю жизнь мучаются вопросом, почему они должны уважать свою тещу только за то, что она родила его жену. Валентин мог бы подписаться под этой фразой кровью — всеми литрами, которая выпила из него «вторая мама». Отношения с ней не сложились с самого начала и с каждым годом становились все хуже, достигнув накала взаимной ненависти. Мать жены с упорством старой коммунистки разрушала их брак.

Проблемы возникали, как мины-ловушки, на каждом шагу. Любая мелочь, любое его слово могли вызвать взрыв тещиных эмоций, а тут еще эта чертова перестройка — таксомоторные парки разваливались, кругом бардак — не знаешь, что ждет тебя завтра…

Каждый день, проходя мимо нестройного ряда местных старушек, он буквально кожей чувствовал их злобную ауру — продукт информационной войны Тамары Петровны. В конце концов, черт с ними, с этими старыми клячами, но мать жены настраивала против него единственного сына, а это Валентин простить никак не мог.

Полгода назад произошел скандал, буквально высосанный из пальца. Тамара Петровна оскорбила его мать, он не сдержался и в запале вмазал по злобной тещиной физиономии. Ударил не сильно, но этого оказалось достаточно, чтобы сломать ее длинный нос, привыкший соваться в чужие дела. Потом он, конечно, жалел, но сделанного не воротишь… Теща развила бурную деятельность. Казалось, весь свет узнал, что несчастная пожилая женщина стала жертвой садиста-зятя. Дело дошло до суда, и что дальше? А дальше даже думать не хотелось…

«Быть может, закончу, как этот старик», — подумал Валентин, сделал пару глотков из второй кружки, остальное пододвинул соседу. Тот слегка растянул беззубый рот в подобие улыбки.



Садиться в битком набитый троллейбус не хотелось, три остановки до дома Валентин шел пешком. Сверху ему улыбалась ущербная луна, она скользила по небу, как капля холодной ртути, — безразличная к людским бедам. «Чем-то смахивает на мою жизнь, — с горечью подумал он, — то ли с каждым днем убывает, то ли прирастает — не поймешь…»

На лестничной площадке была темень. Кто-то выкрутил лампочку. Пришлось подсветить зажигалкой, чтобы отыскать в связке нужный ключ. Обычно теща запиралась на два замка, плюс неизменная цепочка. Однако дверь держалась на защелке, значит, Надя уже дома…

Свет в прихожей не горел. Он сделал шаг к выключателю, наткнулся на что-то твердое, поскользнулся и упал, успев инстинктивно выставить перед собой руки. Тут же вскочил, зажег свет… На полу в прихожей лицом вниз лежала его теща. Лицо уткнулось в лужу крови, сияющая рана напоминала огромную язву. Чуть в стороне валялся молоток, к которому прилипла прядь седых окровавленные волос…

Внезапный приступ тошноты загнал его в туалет. Прежде чем склониться над унитазом, взглянул наверх — в углу крупный паук подбирался к несчастному мотыльку, запутавшемуся в липких сетях. Валентин даже не попытался смахнуть паутину, он словно лишился последних сил. В этот момент он испытывал даже не страх, а растерянность. Что делать? Звонить в милицию?.. Ждать, когда придет Надя?..

Комната тещи оказалась открыта. Валентин зажег свет. Все вещи перевернуты — здесь явно погостил грабитель… В ту же секунду он услышал звук открываемой двери, в полом тишину прорезал женский крик, который запомнился ему на всю жизнь…



Только здесь, сидя в переполненной камере следственного изолятора, Валентин Григорьев понял истинный смысл слова «отчаяние». Как Штирлиц в застенках гестапо, он в который раз поминутно восстанавливал события того дня и не сумел найти ни одного человека, кто мог бы его отчетливо вспомнить. Говоря юридическим языком — подтвердить его алиби. Барменша за стойкой?.. Вряд ли… За день через пивной зал проходит уйма народа. Он вспомнил старика-маразматика, бессмысленный взгляд его водянистых глаз. Но что толку?.. Такой и маму свою не вспомнит, не то что соседа по столику. Здесь нужен железный свидетель.

Опер работал грамотно: прижимал к стенке доказательствами, напирал на молоток, найденный в гараже. А тут еще готовый мотив: конфликт между подозреваемым и тещей. Плюс ее заявление в суде.

Любого человека можно сломать. Посадить, к примеру, в пресс-хату к уголовникам, готовым ради послабления режима выбить из тебя пыль, а заодно и признание… Валентин этой печальной участи избежал — опер оказался нормальным мужиком. Да и зачем прессовать задержанного, если доказательств и так — выше крыши?..

Однажды Валентин побывал в карцере. Пятнадцать суток в полной изоляции: без общения с сокамерниками, без телевизора, радио, прессы и других благ цивилизации. Здесь он понял, что страх одиночества сильнее страха физической боли.

Все происходящее: камерные порядки, тягучие допросы, судебно-медицинская экспертиза — напоминало страшный сон. Даже Надя ему не верила — он видел это по ее глазам. Несмотря на настойчивые советы, Григорьев не сознавался. Он до самого конца верил, что на суде разберутся, и его обязательно оправдают — не могут не оправдать… Иначе Фемида — всего лишь слепая тетка с циничной усмешкой на губах.

«Положняковый»[1] адвокат воевал за справедливость вяло, на нормального же просто не было денег. На суде что-то беспомощно мямлил, в то время как судья изначально принял сторону обвинения. Он не стал акцентировать внимание на некоторых нестыковках, которые не вписывались в картину убийства. Создавалось впечатление, что прокурора и судью безо всякого ущерба для процесса можно смело поменять местами.

Когда судья произнес фразу: «…приговаривается к высшей мере наказания: расстрелу», Валентин сначала даже не понял, о чем идет речь. В зале повисло гнетущее молчание. Он видел, как разрыдалась Надя, как большинство присутствующих опустили головы. Конвоиры открыли клетку. Осужденный на смерть ухватился за прутья:

— Постойте!.. Я никого не убивал!.. Это ошибка!..

Конвоиры грубо отодрали его от решетки, на запястьях защелкнулись наручники. Судья и оба заседателя поспешили поскорей покинуть зал. Не каждый день приходится приговаривать человека к смерти. Хотя приговор, без сомнения, справедлив. Если не остановить волну бытовой преступности, завтра в стране начнется черт-те что…



Там, на воле, пульс времени ощущался во всем. Здесь, в камере смертников, оно остановилось. Оставалось только ждать, пока кассационные жалобы пройдут все судебные инстанции, и даже если там утвердят приговор — надеяться на то, что президент подпишет ходатайство комиссии о помиловании. Новый адвокат «успокоил»: может пройти год, а то и два. Это хорошо для виновного, но Григорьев-то никого не убивал…

Находясь в камере смертников, кто-то уходил в религию, кто-то замыкался в себе. Григорьев с каким-то мазохистским удовольствием добывал информацию о смертных казнях. Самую безболезненную, под названием гарротта, практиковали в Испании. Осужденного усаживали в кресло, закрепляли его тело, надевали специальный металлический ошейник, который резко сдавливался с помощью электрического двигателя, — смерть наступала моментально от смещения позвонков…

В Советском Союзе казнили иначе. За осужденным на смерть приходили в четыре утра. Заковывали в наручники, сокамерников просили собрать вещи, самого осужденного через особую дверь выводили в подвал. Здесь его ждали прокурор, начальник тюрьмы, врач и два стрелка (один резервный, на тот случай, если коллеге станет плохо). Осужденного заводили в клетку, руки пристегивали к прутьям. Самая нелепая процедура, когда перед казнью врач измерял у смертника температуру и пульс, чтобы убедиться, что противопоказаний к расстрелу нет. Затем прокурор зачитывал приговор суда и вердикт высших инстанций: в помиловании отказать. Перед тем как в дело вступал стрелок, прокурор спрашивал, какие существенные доказательства по делу обвиняемый может добавить. Стреляли в голову, особой пулей с высокой убойностью, но осужденный все равно далеко не всегда умирал мгновенно.

На этапе следствия его силы поддерживала надежда на справедливое решение суда. Когда ее убил вынесенный приговор, Григорьев сломался… В камере смертников он впал в депрессию. Жизнь перестала его интересовать. Все чаще возникали мысли о самоубийстве.

«Ну помилуют меня, и что?.. Двадцать лет топтать зону с чистой совестью? Выйти на свободу глубоким стариком или подохнуть в неволе, только за то, что не любил свою тещу?.. Нет уж, лучше сразу».

Он решился свести счеты с жизнью, когда судебная коллегия высшей инстанции подтвердила приговор городского суда. Ночью, когда сокамерники спали, он перерезал вены заточенной алюминиевой ложкой. Боли Валентин почти не чувствовал…

Утром четырнадцатого декабря тысяча девятьсот девяносто пятого года конвоир услышал громкий стук в дверь, который эхом пронесся по тюремному коридору:

— Начальник, зови врача, у нас один «откинулся»!..

— К стене!..

Зэки повиновались.

Конвоир заглянул в камеру и тут же побежал докладывать старшему смены.

Для тюремного руководства самоубийство в камере смертников — не редкость. Когда наконец появился врач, он лишь констатировал смерть от потери крови. Всех присутствующих поразило лицо покойного. Морщины разгладились, на губах застыла легкая улыбка, словно смерть стала для него огромным облегчением…

* * *

Кто любит жену, бреется вечером. Кто любит начальство — утром. Подполковник Егоров любил и жену, и начальство и поэтому брился дважды в день.

Процесс избавления от щетины был ему не в тягость. Напротив, искренне нравился. Необыкновенной мягкости помазок из шерсти енота, душистые мыльные кремы разных сортов и дорогой итальянский станок (пластмассовые однодневки типа «жиллет» Егоров презирал!) превращали эту нудную для многих мужчин процедуру в настоящее священнодействие.

После бритья Егоров непременно втирал в кожу специальный смягчающий крем, затем щедро сбрызгивал лицо дорогим одеколоном «Фаренгейт», испытывая животное удовольствие от пощипывания, а уж потом шел на кухню и заваривал в турке хороший кофе. Это была приятная прелюдия к тем суровым будням, которые Сергей Аркадьевич проводил в кресле начальника одного из отделов штаба ГУВД.

В это утро, закончив бритье, Егоров посмотрелся в зеркало, потер выскобленный подбородок и удовлетворенно произнес:

— Попка младенца!..

В его устах это означало высшую категорию качества.

С кухни доносились бодрые звуки «Радио шансона». Ни с того ни с сего Егоров вдруг мрачно запел:

— Вино на пиво — это диво! Пиво на вино — это говно!..

Так любил говорить его дедушка, а он знал толк в предмете.

«Надо предложить этому… как его… Шнурову из „Ленинграда“, — зачем-то подумал Егоров. — Пригодится как припев к новой песне…»

Этим утром подполковник страдал от похмелья. Оно нещадно терзало его, не делая скидку ни на возраст, ни на высокое звание. Что интересно, с количеством выпитого накануне такое состояние не всегда совпадало. Егоров давно выработал для себя нехитрые правила: нельзя пить в полнолуние и мешать напитки по мере убывания крепости. Однако вчера ему пришлось поступиться принципами: отмечали новую звезду на два просвета его старинного приятеля из ГУВД.

«Пиво на вино — это… очень неправильно!..» — скорбно согласился сам с собой Сергей Аркадьевич.

Теперь за эту беспринципность пришлось жестоко платить. В затылке что-то бухало, как огромное сердце, мысли ворочались, как ржавые шестеренки, а окружающий мир казался капканом, в который его загнал служебный долг.

«Да, возраст обязывает», — размышлял Егоров, по дороге на работу прислонившись к холодному поручню вагона метро.

Временами Сергей Аркадьевич чувствовал себя старым. «Ведь что такое возраст? — с философской грустью размышлял он. — Это когда ты идешь из универсама, несешь в руке рулоны туалетной бумаги, тебе навстречу идут молодые симпатичные барышни, а тебе — не стыдно. Совсем не стыдно…»

Доковыляв до своего кабинета, он первым делом потянулся к бутылке коньяка, припрятанной в тумбочке, но достать ее так и не успел — в дверь робко постучали.

— Да… — начальственно откашлялся страдалец.

В кабинет протиснулся мужичок лет тридцати с небольшим. Строгая темно-синяя тройка придавала ему сходство с преподавателем математики. Прижимая к груди барсетку и пропуск, он произнес:

— Здравствуйте, я Толстых от Бузиновского. Он вам звонил?..

Егоров нацепил на круглое лицо самую радушную улыбку из своего, в общем-то, небогатого мимического арсенала.

— От Даниила Аркадьевича?.. Проходите, пожалуйста…

Егоров с трудом извлек свое грузное тело из начальственного кресла, указал гостю на один из стульев у Т-образного стола, сам сел напротив, всем своим видом излучая приветливость. Правда, давалось это нелегко. Он заметил, что у посетителя тоже дрожат руки:

— Вот… — Толстых выложил на стол свою визитку, которая тут же прилипла к полированной поверхности. Справившись с непослушным куском картона, Егоров взглянул на собеседника:

— Так, Геннадий Ефимович… Ну и чем я могу вам помочь?

Посетитель заметно нервничал и слегка заикался, поэтому дублировал фразы, как робкий студент на экзамене.

— Вы понимаете, у меня фирма. Фирма сравнительно молодая, по поставке импортной сантехники… Вот, а все мои деловые партнеры, они, знаете ли, люди судимые — издержки производства.

Егоров сочувственно покачал головой:

— Это возмутительно!

Его собеседник на мгновение забыл о своей стеснительности.

— Да они же меня за человека не держат!.. Ты, говорят, параши не нюхал!.. Сиди и не вякай… Простите, это я цитирую.

Толстых снова смутился, словно кисейная барышня, и продолжил:

— Ну, типа, кто на зоне не бывал, тот жизни не видал, и все такое…

Испытав новый приступ головной боли, Егоров пожал плечами.

— Так и не связывайтесь с ними.

— Ага, а дело-то встанет!.. Я и так в долгах, как крыша в птичьем дерьме.

Егорова начал раздражать этот идиотский разговор.

— Ну и чего вы хотите?

— В тюрьму.

— Куда?!

Улыбка медленно сползла с лица Сергея Аркадьевича. Он в недоумений уставился на посетителя: «Только психов мне сейчас и не хватает. Для полного, всеобъемлющего счастья».

Толстых, словно читая его мысли, поспешил уточнить:

— Я ненадолго — дней на пять, не больше… Ну, просто для поддержания авторитета, что ли, и какой-то внутренней уверенности…

Подполковник в пятый раз перечитал визитку и выдавил улыбку, больше похожую на гримасу отвращения.

— Э-э… А как же вас в тюрьму-то? Без статьи?..

— Вот я слышал, что в Швеции услуга такая есть, ну, типа экскурсии, понимаете? Платная… Я готов…

Всем своим видом бизнесмен давал понять, что за ценой не постоит. Подполковник потер больную голову:

— Так надо было в Швеции и садиться. Чего мучиться-то?

— Ага, там тюрьмы, что наш санаторий… Даже лучше.

Егоров вспомнил переполненные камеры в СИЗО и в очередной раз подумал, что у визитера серьезные проблемы с головой. Вслух он произнес:

— У нас, конечно, не Европа — сервис не тот. И номера похуже.

Хозяин кабинета немного подумал и сделал попытку внести в беседу элемент здравого смысла:

— В «Кресты» на экскурсию хотите?.. В музей. Камеры посмотрите, фигурки там из хлеба…

Толстых разочарованно протянул:

— Мне сказали, что вы все можете…

Егоров поднялся со стула и направился к своему креслу, давая понять, что разговор зашел в тупик.

— Ну, я многое могу, но не все, к сожалению.

Посетитель пересел ближе и выложил на стол козырного туза:

— А я вам сантехнику везде поменяю!.. И здесь, и дома, и на даче!

Крыть было нечем. Трепетное отношение к импортной сантехнике заложено в каждом россиянине почти на генетическом уровне. Подполковник надолго ушел в себя.

— А шведские унитазы есть?..

Бизнесмен с облегчением улыбнулся, сообразив, что «процесс пошел»:

— Всех цветов радуги!..

Егоров последний раз попытался постучаться в запертую дверь, за которой находился здравый смысл:

— Не связывались бы вы с этой компанией!..

Подполковник взглянул на бизнесмена, на его полное маниакальной решимости лицо и понял: отговаривать такого — бесполезно.

— Ладно, — вздохнул он, — есть у меня в одном изоляторе знакомый.

Он набрал номер своего старого приятеля, подполковника внутренней службы Лихарева.

— Володя?.. Здорово. Егоров беспокоит. Слушай, тут такое дело… Тебе фирменная сантехника в квартире нужна?

— Спрашиваешь!..

— У меня тут в кабинете Толстых Геннадий Ефимович, генеральный директор фирмы «Атера». Обещает установить. Почти бесплатно. Заодно и камеры оборудуешь.

— Ну, этим и параши хватит. А унитазы шведские?..

— Всех цветов радуги!..

Старый тюремный служака твердо помнил поговорку про бесплатный сыр и поэтому настороженно поинтересовался:

— А чего он хочет, этот Толстой?..

— Не Толстой, а Толстых!.. Тот Толстой уже давно ничего не хочет… В общем, он в изолятор к тебе просится. На недельку. Авторитета хочет добрать. У него в партнерах твои бывшие клиенты.

В трубке раздался смех. Такой бартер начальника СИЗО вполне устраивал.

— Хорошо, посадим. Пусть подъезжает!..

— Когда?

— Давай завтра, часикам к двенадцати. Документы пусть возьмет. Вещички теплые, костюм спортивный, тапочки…

Положив трубку, подполковник снова улыбнулся, на этот раз вполне искренне, с облегчением.

— Все. Пристроил. Посидите несколько дней и вернетесь к своим партнерам по бизнесу настоящим тюремным авторитетом.

Добровольный сиделец засиял, как шведский унитаз.

— Огромное спасибо!..

— Главное, чтоб на пользу. Завтра к двенадцати с теплыми вещами. Вас встретят. Паспорт не забудьте.

— Заграничный можно?..

Егоров тяжело вздохнул: «Нет, точно псих», но вслух сказал:

— Вы ж не в Давос собрались… Записывайте адрес.

— С удовольствием.

Записав адрес изолятора, Толстых поднялся со стула с таким видом, словно провернул удачную сделку. Обговорив сантехнические детали, посетитель удалился.

Подполковник устало облокотился на спинку стула, «Бывают же чудики на белом свете… Другой скитается по стране, живет, как кот помоечный, лишь бы подальше от камеры, а этот сам просится!.. И ведь всерьез думает, что тем самым авторитет заработает… А с другой стороны, побольше бы таких… чудаков на букву „м“. Бесплатные унитазы на дороге не валяются…»

Посетитель отвлек его от похмелья, но теперь оно снова заявило о себе нудной головной болью. Егоров достал походный стаканчик, налил пятьдесят граммов коньяка, подумав, добавил еще столько же и залпом проглотил обжигающую жидкость. Боль-злодейка отступила. Теперь можно спокойно прикинуть, какой выбрать цвет унитаза.

Чуть позже он вызвал по внутреннему телефону местного сантехника. Матвеич, кудрявый мужик с рыжими усами, заставил Егорова ждать себя целых пятнадцать минут.

— Ты где ходишь столько времени?! — накинулся на него штабист.

Сантехник был мрачен и невозмутимо спокоен.

— Сифон ставил… — с вызовом ответил он.

Понимать, очевидно, следовало так: я один на все управление, а вас, бездельников в погонах, до хрена и больше. Дергаете с утра до ночи, а платите копейки! Уволюсь на хрен!.. Захлебнетесь без меня в вашем дерьме!

За последние годы, занимаясь хозяйственными вопросам, Егорову доводилось встречать непьющих плиточников, штукатуров, маляров, электриков, но ни разу — трезвых сантехников. Может, сантехник — это не профессия, а тоже карма? Как у них, у ментов?..

— Ладно, пошли… — примирительно буркнул Егоров. Они проследовали по длинному коридору главка к мужскому туалету.

В отличие от начальника, Матвеич похмелиться еще не успел, потому каждое слово Егорова отзывалось в голове противным звоном.

— Ну вот что, Золотарев, слушай сюда. За два дня демонтируешь все унитазы.

Сантехник с говорящей фамилией («золотарем» когда-то называли человека, который вычерпывал в бочку фекалии и вывозил за город) тоскливо осмотрел предстоящий фронт работ.

— Шведские поставим! — подбодрил Егоров. — По всему главку!..

— А ходить куда?..

Егоров на секунду задумался.

— Ничего, потерпят…

Но в этот момент он вдруг вспомнил о себе любимом. Внимательно посмотрел на стройный ряд замызганных унитазов:

— Один оставь…

* * *

От метро до изолятора было рукой подать, но Геннадий Ефимович не торопился. Он медленно тащился вдоль набережной, немного скособочившись из-за тяжести сумки, оттягивающей правое плечо. Солнце освещало узкие зарешеченные окна, Нева безразлично несла свои темные воды в залив, вдалеке виднелся Смольный собор, мимо проходили красивые девушки, проносились машины… На душе бизнесмена скребли кошки. Решение провести неделю в тюрьме уже не казалось ему столь удачным. Мрачное строение изолятора несло на себе печать безысходности. Толстых немного постоял перед закрытой дверью, собрался с духом и нажал на кнопку звонка.

Его проводили в кабинет подполковника Лихарева. С первого взгляда тюремщик показался Толстых похожим на бухгалтера его фирмы. Такой же маленький, как Пельц, и седоватый. С морщинистым покатым лбом и набрякшими мешочками под глазами. Особенно похож был нос — шишкой, вроде картофелины. И глаза под мохнатыми бровками маленькие и острые, с хитрыми искринками в глубине. Лихарев только очки не носил. Это сходство с бухгалтером помогло Толстых преодолеть робость, когда он вошел в кабинет.

Напротив Лихарева сидел майор внутренней службы Слепцов. Он взглянул на несуразную фигуру зэка-добровольца, на его пузатую, набитую вещами и снедью спортивную сумку и отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

Лихарев кивнул на Толстых:

— Ты ему статью поприличней подбери.

Слепцов оценивающе взглянул на бизнесмена.

— Сто шестьдесят вторая, часть два. Пойдет?

— То что надо… — одобрил Лихарев.

Стесняясь своей юридической безграмотности, Геннадий Ефимович поинтересовался:

— А что это?..

Глядя на этого чудака, Слепцову безумно хотелось расхохотаться, но здесь, в тюрьме, люди умели скрывать свои чувства.

— Вооруженный разбой. Авторитетная статья.

Начальник следственного изолятора уточнил детали:

— Только бумаги как следует оформи. Вдруг прокуратура нагрянет…

— Я ему тихую камеру подберу, — пообещал зам.

Начальник перевел взгляд на Толстых.

— А вы, главное, никому не слова. И не бойтесь. Не так страшна тюрьма, как ее клиенты, ха-ха-ха…

Лихарев посмотрел на кислую физиономию «добровольца» и решил его поддержать:

— Зато через пять дней на волю. С чистой, как говорится, совестью…

Геннадий Ефимович хотел бодро улыбнуться, но получилась жалкая гримаса, как у человека, которому сообщили, что его болезнь серьезна, но, в принципе, излечима.

Слепцов добавил:

— И справку вам выдадим! Все как положено. Настоящую, с печатью.

Давая понять, что аудиенция закончена, Лихарев раскрыл какую-то папку и обратился к Толстых:

— А теперь идите с Валерием Борисычем. Он введет вас в курс дела, легенду сочинит, в общем, объяснит что и как…



Проходя по гулким тюремным коридорам, Толстых погрузился в свои мысли и по большей части не вдумывался в смысл «золотых» наставлений, которые давал ему Слепцов. Как только Геннадий оказался на его территории, он сразу перешел на «ты».

— Запомни сразу два правила. Если здороваешься, не тяни руку и не дергайся, когда тебе руку подают. Произнесенного имени достаточно. Во-вторых: поменьше говори и еще меньше отвечай. Тут за каждое слово спросить могут. Забудь слово «дай». Сам — делись. Не матерись и не свинячь, нерях не уважают. И главное — избегай разговоров на сексуальные темы. Если при входе бросят под ноги полотенце, не поднимай, а вытри об него ноги. Не обменивайся вещами, даже если предложат. Могут обвинить в барыжничестве. В общем, на пять дней достаточно. Одним словом, веди себя достойно, и все будет пучком. Статья у тебя авторитетная.

Далее Слепцов ввел тюремного волонтера в курс фабулы его «преступления», рассказал о том, как надо ответить, когда спросят.

— А сейчас, извини, придется пройти контроль, это для твоей же безопасности.

Толстых сделали два исключения: не стали прогонять через карантин и не раздели догола, во всем остальном он подвергся стандартной процедуре шмона. В поисках запретных предметов перемяли всю одежду. Вернули часть провизии, которой арестант запасся очень основательно, ручку, блокнот, сигареты, спички, зажигалку, постельное белье, шильно-мыльные принадлежности. Деньги временно изъяли, оставив пятьсот рублей для тюремного ларька. Перед тем как отвести в камеру, провели еще одну формальную процедуру: попросили подписать постановление о помещении в следственный изолятор.

Как только контролер, с лязгом повернув ключ, открыл камеру, бизнесмен понял, что совершил, может быть, самую большую ошибку в своей жизни — не стоили его сложные отношения с коллегами по бизнесу таких жертв… Размеры камеры составляли примерно четыре на два метра, потолки — около двух с половиной. Грязно-коричневые стены. Веселенькая расцветка.

Справа от входа — так называемый «дальняк» — унитаз без сливного бачка, отгороженный ширмочкой. Слева — раковина. У стены стол. Над ним «телевизор» — металлический ящик для посуды и продуктов. Окна в привычном смысле этого слова практически отсутствовали. Над потолком — металлические жалюзи («реснички») — установлены так, чтобы только пропускать воздух. Свет практически не проходил — в камере, погруженной в полумрак днем и ночью, тускло мерцала сороковаттка.

По стенам — трехъярусные нары (всего на шесть человек). Проход между шконками был рассчитан на одного человека, и то — не особо широкоплечего. Двое, даже боком, пройти не смогут. Весь проход от дверей («тормозов») до дальнего шконаря — четыре шага.

Геннадий припомнил туалет в собственной квартире, сияющий позолотой и дорогим кафелем. По площади он раза в три больше этой камеры… В проходах сушилось белье. Угнетала даже не сама камера, а физическое ощущение спертости и этот особый «сизушный» запах, который с содроганием вспоминаешь потом всю жизнь.

Два нижних места были застелены постельным бельем. На средних полках — только матрацы и подушки. Верхние полки пустые, чтобы вновь прибывший сразу мог понять, кто есть кто.

На двух нижних шконках по-обезьяньи расселись два здоровенных мужика грозно-скучающего вида. Лет по тридцать-тридцать пять. На оголенных плечах и руках синели тюремные наколки — летопись уголовных заслуг. В тайном смысле татуировок Толстых не разбирался, но даже дурак бы понял: ответ придется держать перед этими верзилами.

Далее по вертикали располагались менее заслуженные пассажиры. На средних полках разместились двое крепких парней лет по двадцать пять — судя по всему, бойцы. На верхних лежаках с каждой стороны теснились еще по два человека. Из-под нижних шконок с любопытством выглянула пара малоприветливых физиономий. «Здравствуйте, товарищ. Добро пожаловать в наш маленький, но гордый коллектив».

«Бог ты мой, — подумал Геннадий, — если это приличная камера, то как же выглядят все остальные?..»

Впрочем, задавать этот вопрос он не стал. На вновь прибывшего выжидающе уставились десять пар глаз постояльцев.

«Тихая камера», в которую определили Толстых, считалась «неправильной». Тон здесь задавали семейные. Начальник изолятора рассудил так: если этого чудика посадить в нормальную хату, его там «расколят» в ноль минут. Информация может просочиться наружу, а мне это надо?.. Здесь же уголовнички мужичку скучать не дадут. Им по барабану, кто сидит и зачем…

Бивень (тот, что сидел на нижней полке справа) числился «смотрящим», то есть арестантом, которому по статусу положено следить за порядком и справедливостью в камере. На деле он беспредельничал вместе со своей свитой, в которую входили Хряк и двое молодых братков — Чифирь и Шматок.

Толстых возник перед арестантами в голубом спортивном костюме и фирменных кроссовках без шнурков. В руках набитая сумка. Стараясь придать своему голосу как можно больше бодрости, бизнесмен произнес:

— Здорово, мужики!

Бивень скорчил гримасу:

— Мужики в огороде!..

Повернув голову в сторону Хряка, он спросил:

— Чё это за петух?..

Кореш пожал плечами, привстал со шконки, облокотился на локоть:

— Ты кто?..

— Гена…

Чифирь расхохотался:

— Крокодил!..

Теперь хохот охватил всю камеру. Новое «погоняло» всем понравилось.

Толстых в замешательстве застыл в проходе, не зная, куда деть свою сумку, да и себя вместе с ней. Бивень покосился на Хряка, тот понял с одного взгляда: предстояла камерная развлекуха. Покуражиться над новичком — одно удовольствие.

Геннадий потоптался на месте, словно цирковой медведь, и сделал шаг вперед.

— Куда попер, как трактор?! — угрожающе глянул на него Бивень. Он широким жестом обвел камеру руками: — Ты людям за статью свою ответь!

— Что ответить? — не понял Толстых.

В разговор вступил Хряк:

— По какой «грузишься»?..

Пока Геннадий судорожно пытался соотнести вопрос с тем беглым инструктажем, который он получил от офицера, с верхних нар последовала подсказка:

— Какая статья?

Хряк грозно осадил добровольных помощников:

— Эй, там, рты позакрывали!!

Толстых выпалил:

— Сто тридцать вторая…

В камере повисло молчание, которое сменилось изумленными возгласами. Из-под нижних шконок выглянули шныри. На их серых, изголодавшихся лицах читалась смесь тревожного изумления, как у двух мартышек, волею судеб попавших в виварий.

— Какая-какая?!

Решив, что авторитетность статьи прибавила ему вес в глазах зэков, и они тут же его зауважали, Геннадий бодро уточнил:

— Часть два…

Бивень изумленно окинул взглядом тщедушную фигуру в вызывающе ярком спортивном костюме:

— Да ты половой гигант, в натуре!!

Толстых сделал попытку поучить арестантов уголовному кодексу:

— Вооруженный разбой. Ограбил обменный пункт. В маске.

Камера грохнула от хохота. Давясь от смеха, Бивень произнес:

— Даже в маске? И кого ж ты там поимел?..

— Кассира…

Ответ вызвал новый взрыв хохота.

— Бабу?..

— Нет. Мужика.

Смех грохнул с такой оглушительной силой, что у бизнесмена зазвенело в ушах. Он никак не мог понять, что смешного в разбойном нападении на обменный пункт.

Четверо зэков спустились с верхних шконок, чтобы получше разглядеть юмориста. Увидев это, Хряк пинками загнал их обратно:

— Ну-ка, давай на «пальму»!..

Арестанты шустро, как орангутанги, полезли наверх. Один из арестантов, лежащих под нарами, тихо шепнул:

— Сто тридцать вторая — это, кажется, изнасилование.

Бивень ответил на это ударом тапка по голове. Голова исчезла.

Совершенно сбитый с толку, Толстых изменился в лице:

— Ой, спутал…

Позабыв про запрет, он на ватных ногах побрел к ближайшим нарам и сел на нижнюю полку рядом с Бивнем.

Из ступора его вывел грозный окрик смотрящего:

— Куда сел, падла!!

Он замахнулся на Толстых здоровенным кулаком. Бизнесмен мгновенно вскочил.

— На «пальму»!! Живо!!

Толстых неуклюже полез на верхнюю шконку и сидел там часа два, пока «семейники» без спросу не разобрали его сумку. Сам факт того, что делали это без разрешения хозяина, лишний раз доказывал, что хата «неправильная».

Вынимая продукты, довольный Хряк обратился к Бивню, кивнув головой в сторону груды деликатесов:

— Богатенький Крокодил…

Слегка ударил кулаком по сетке над головой:

— Шматок, чаю сваргань!

Арестант быстро спустился со второй полки. Засуетился с кипятильником, сделанным из двух бритв. Толстых уныло наблюдал за этой картиной, свесив ноги с верхней полки. Рядом притулились два зэка — собрата по тюремной иерархии.

Бивень оторвал задницу от шконки, сладко потянулся, чуть не заехав кулаком в нос одному из арестантов. Ему на глаза попались кроссовки новичка.

— Здесь в таких «чушки» ходят. А у тебя серьезная статья.

Он театрально вздохнул, с деланным сожалением взглянул на свои спортивные тапочки.

— Придется свои дать. Настоящие. Ваковские.

Бивень спокойно начал стаскивать с него кроссовки и как бы между прочим спросил:

— Не против?..

Толстых промолчал. Что он мог сказать? Он наблюдал, как с него снимают кроссовки, с обреченностью крестьянина, у которого большевики отбирали последний мешок картошки.

Избавив бизнесмена от обуви марки «Адидас», уголовник поставил добычу под нары, вместо этого извлек оттуда же старые, заскорузлые ботинки без шнурков и швырнул их в сторону новичка. Геннадий поймал ботинки, которые и бомж с помойки не возьмет.

Пряча усмешку в уголках жесткого рта, Бивень подбодрил подавленного коммерсанта:

— Теперь ты в законе!..

Другана поддержал Хряк, который в этот момент обнюхивал палку твердокопченой колбасы, извлеченную из чужой сумки:

— Не дрейфь, Крокодил!.. Если с воли «греть» будут, не тронем!..

Бивень добавил:

— Слазь. На место Шматка ляжешь.

Последний обиженно произнес:

— А я?..

— А ты на «пальму».

Понижение в статусе братку не понравилось, но спорить он не стал. Как все примитивные люди, он уважал силу авторитета. Не веря своему счастью, Толстых перебрался на среднюю полку.

Вечером чифирили. Процессом руководил специалист с одноименным погонялом. При помощи кипятильника Чифирь вскипятил воду в литровой железной кружке и бухнул туда полпачки заварки. Дал пропариться. Через десять минут распущенные листья упали на дно, а черную, почти как деготь, жидкость профильтровали через марлю. Затем чифир пустили по кругу…

Толстых, как и все, сделал два глотка обжигающе горячей жидкости.

Его тут же передернуло от насыщенного, терпко-горького вкуса, внутренности непроизвольно и конвульсивно съежились. Дрожь пробила до самого нутра.

Сердце понеслось в бешеную скачку. Какое-то время он чувствовал прилив энергии, потом его сознание словно изменилось. Унылые цвета вспыхнули яркими красками. Ему показалось, что это и не камера вовсе, а космический челнок, болтающийся где-то в миллионах световых лет от цивилизации, да и те, кто здесь собрались, никакого отношения к обществу людей не имели. Их просто выбросили в межзвездное пространство как человеческий шлак. Страх цепко ухватился за сердце. На периферии сознания появилась страшная мысль, что он уже никогда не выйдет из этого забытого богом челнока…