Если и есть город, возведенный с расчетом поразить человека в самое сердце, это именно Рим. Более двух тысячелетий он играет с чувствами людей. Риму присуща особая психологичность. С глубиной которой ничто не сравнится. Ни один город на земле не пережил столько, познав трагедию и комедию — все, что предлагает жизнь.

Увидеть что-то из всего или — все и ничего? Рим готов предоставить обе возможности. Вероятно, именно потому люди, приезжающие в Рим, планируют навестить его еще раз. Отсюда произошел и суеверный обычай посещать фонтан Треви в последний день пребывания в городе. Люди бросают в него монету в надежде на возвращение.

Если вы не из этого города, то возвращение в Рим будет продолжаться всю жизнь.







УДК 94(4)

ББК 63.3(4-Рим)

Б 82



Jonathan Boardmen

ROME: ACULTURAL AND LITERARY COMPANION



© Jonathan Boardmen, 2000, 2006

© Lisa St. Aubin de Teran, 2000



Перевод с английского H. Омельянович под редакцией E. Кривцовой

Оформление серии А. Саукова



Бордмен Дж. Рим: история города/ Джонатан Бордмен; [пер. с англ.]. — М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2008. — 320 с.: ил. — (Биографии великих городов).



ISBN 978-5-699-27969-2 (Эксмо)

ISBN 5-91016-016-7 (Мидгард)

От редакции

Любой сколько-нибудь известный город имеет три облика — во-первых, реальный; во-вторых, умозрительный, шаблонный, можно даже сказать, архетипический, складывающийся из описаний в книгах, из рассказов тех, кто там побывал, из фотографий и фильмов; в-третьих, личный для каждого человека, сначала возникший в воображении, а затем подкорректированный «с поправкой на действительность». И зачастую эти три облика резко отличаются друг от друга.

В особенности это верно для тех городов и местностей, которые являются «брендовыми» — достаточно просто упомянуть такой город или местность, чтобы в сознании возник некий образ, чаще опровергаемый, чем подтверждаемый визуальным рядом, и, как правило, не слишком хорошо соотносящийся с реальностью. И потому, оказавшись в «городе-бренде» или в «брендовой» местности, первое время не можешь отделаться от раздвоенности восприятия: с одной стороны, ты все здесь вроде бы знаешь, обо всем читал и все видел на картинках; с другой же город или местность приходится открывать для себя заново, поскольку личная встреча нередко разрушает отложившиеся в памяти штампы.

Для меня Рим начался с «периферийного центра», где находилась гостиница и где сошлись воедино древность, старина и современность — термы Диоклетиана, псевдоклассическое здание министерства обороны и вокзал Термини. В дальнейшем эта тройственность проявляла себя многократно, ибо она — характернейшая из черт Рима: тут повсюду античность словно перетекает в Средние века и растворяется вместе с последними в современности. Мост через Тибр от замка Святого Ангела, украшенный знаменитыми скульптурами Бернини, выводит переулками к типично средневековой городской площади на виа Дель Корсо, а там — бутики ведущих торговых марок, вездесущий «Макдональдс» и магазин римского футбольного клуба «Рома»; пройдя квартал невзрачных пятиэтажек, приютившийся на Капитолийском холме, внезапно оказываешься на смотровой площадке над римским Форумом, поодаль маячит Колизей, а на самом Форуме благодаря туристам многолюдно, как во времена Республики; туристы толпятся и на площади перед собором Святого Петра (швейцарские гвардейцы замерли у ворот слева от входа в храм), фотографируя купол, колоннаду и окна папских апартаментов в соседнем здании, магазины близ пощади торгуют золотыми и серебряными нательными крестиками, распятиями и образами Мадонны, освященными в Ватикане, а чтобы попасть в сам Ватикан, нужно отстоять очередь длиною в добрых полтора километра…

Определение «Вечный город» подходит Риму как нельзя лучше. Этот город действительно вечен: несмотря на свой более чем почтенный возраст, он — не только и не столько памятник минувшим эпохам, сколько живой город, удивительно органично объединяющий прошлое с настоящим. Показательный пример — улица Деи Фори Империали: она начинается от Колизея, слева от нее — римский Форум, справа — жилые дома и форум Траяна, а упирается она в площадь Венеции с одноименным дворцом и «пишущей машинкой» (так сами римляне прозвали чрезвычайно помпезный монумент Виктора Эммануила Второго в честь объединения Италии), традиционное место встреч и свиданий. Другой пример — площадь Испании с ее знаменитой лестницей, на которую раз в год поднимается папа римский, чтобы поклониться колонне Непорочного зачатия, и которая во все остальные дни заполнена людьми, местными и приезжими, приходящими сюда окунуться в атмосферу живого города и полюбоваться на фонтан «Баркачча»…

Если Париж стоит мессы, по ставшему крылатым выражению Генриха Четвертого, то Рим, безусловно, стоит того, чтобы снова и снова поверять встречами с ним умозрительные образы, запечатленные в сознании.

Добро пожаловать в Рим!



Предисловие

Первое знакомство с Римом состоялось у меня благодаря книге достопочтенного Огастеса Хэйра «Прогулки по Риму». Два тома викторианской учености иллюстрируют форсированные марши неутомимого автора. От насыщенности материала и темпа изложения у меня началось головокружение. Тем не менее я загорелась желанием воочию повидать античные сокровища Рима. Еще в юности увидев фильмы Феллини, я принялась с жаром и всерьез изучать Вечный город и посвятила этому несколько месяцев.

С тех пор я прочла сотни книг о Риме, самые разные: чисто научные изыскания, культурологические описания и обыкновенные путеводители. Редко объединяются все три категории. Однако такое произошло. Генри Джеймс сделал это блестяще, открыв дверь для идущих следом за ним. Он сказал: «…на мой взгляд, только тот писатель состоялся, кто влюблен в то, о чем пишет».

Работа Джонатана Бордмена отличается от исследований других авторов тем, что она охватывает множество областей. Книга опирается на научные изыскания, однако может служить и путеводителем для туристов; в ней представлены и политика, и история общества, но при этом все перечисленные аспекты гармонично сливаются в единое целое. Поскольку автор влюблен в свой предмет, он заглядывает в самую суть. Любовь здесь подлинная, не слепая: тот, кто любит по-настоящему, не разлюбит за морщины, хотя и прекрасно их видит.

Если и есть город, возведенный с расчетом поразить человека в самое сердце, это именно Рим. Более двух тысяч лет он играет с чувствами людей. Эдуард Гиббон писал: «По характеру я не слишком склонен к бурному проявлению чувств, и если их не испытываю, то и не изображаю. Однако прошло двадцать пять лет, а я не забыл потрясения от первого посещения Вечного города».

И английский историк Маколей «не представлял, что в этом мире можно испытать сколь мощное, столь и приятное волнение». Для Ибсена Рим был «прекрасным и магическим». Гете, впервые увидев город, заявил: «все мечты моей юности обрели жизнь». Рим, однако, не всякому посетителю пришелся по вкусу; леди Морган поразил другой факт — «органы чувств повсеместно оскорблены; тротуары забрызганы кровью и замусорены, валяются свиные внутренности, свалена в кучу тухлая рыба…» Гарри Кросби в 1920 году посвятил городу в своем дневнике всего одиннадцать строчек: «Рим. Был в соборе Святого Петра (уродлив, мрачный интерьер, никакой загадочности и женщина-карлик в черном одеянии)», а закончил так: «…ходили к фонтану Треви. Бросили в него мелкую золотую монету. Впрочем, не знаю, захочу ли я когда-нибудь еще раз приехать в Рим».

Несмотря на все великолепие, попадающиеся порой следы запустения и, возможно, самое большое количество музеев в мире, Рим — живой город, который проявляет почти вызывающее безразличие к своим гостям. Эту книгу очень уместно назвать «спутником», поскольку она и в самом деле хороший спутник любому путешественнику — историку или просто любителю Италии, предпочитающему не вставать с удобного кресла, а также она неоценима для туриста, приехавшего в Рим. Город одновременно и разбирают на составляющие, и заключают в объятия, за ним наблюдают и подвергают дотошному анализу, а эрудиция автора, талант исследователя и любознательность добавляют не только новый голос к уже существующему и очень значительному хору, но часто и новый взгляд, особенно в отношении современного Рима. Этот взгляд не пропускает ни мэйнстрим, ни отход от традиций, ни забытый фольклор.

В отличие от достопочтенного Огастеса Хэйра, чьей высокоученой книге «Прогулки по Риму» мешает отсутствие юмора и явное неприятие католицизма, Джонатан Бордмен, викарий англиканской церкви в Риме, — человек широких взглядов, к тому же остроумный. Его церковь на виа дель Бабуино издавна служила гостеприимной гаванью для всех англиканских пилигримов. Привилегированное положение обеспечивает Бордмену доступ и в коридоры власти. Собранными перлами автор щедро делится с читателем.

Доктор Сэмюел Джонсон говорил, что «человек, никогда не бывавший в Италии, всегда испытывает комплекс неполноценности», но сразу же напрашивается и обратное замечание — человек, побывавший в Италии, ощущает собственное превосходство. И многие попадают в ловушку, думая, что знают все об этих местах. Читая книгу Бордмена, я узнала о Риме так много нового, что чувствую себя в долгу перед ее автором.

Лиза Сент-Обен де Теран

Посвящается памяти

Лесли Бордмен



Малая печаль говорит, большая — безмолвна.

Сенека

Да покоится в мире!

От автора

Хочу выразить благодарность всем тем, кто помог мне в работе над книгой. Слова эти просты и лаконичны.

Прежде всего, это Майкл Дуайер, предложивший мне взяться за написание книги, и Джеймс Фергюсон, поверивший, что я смогу это осуществить. Они позволили мне реализовать мечту. Надеюсь, что результат не навеет на читателя дремоту. Я благодарен епископу Вулиджа, архидьякону Льюишема и приходскому совету церкви Иоанна Крестителя в Саутенде за то, что они согласились предоставить мне отпуск для работы. Я в большом долгу перед своими коллегами прихода в Кэтфорде (Саутенд) и Даунхеме, и в еще большем перед теми, что в церковном округе Восточного Льюишема, поскольку они исполняли мои обязанности во время моего отсутствия. Особая благодарность Питеру Аллену, Полу Батлеру, Гранту Хомсу, Наоми Уиттл и Сьюзан Вулли.

Профессор Генрих Пфайфер из Григорианского университета в Риме заставил меня задуматься о христианском искусстве города, а профессор Сальваторе Валастро консультировал относительно современного Рима. Эрина Руссо де Каро и Анна Ризи ввели меня в римское общество, благодаря этим дамам я познакомился с художественной и интеллектуальной жизнью города. Администрация и коллеги-студенты из Английского колледжа, в частности отец Пэт Килгарифф и отец Джон Маклафлин, очень помогли мне узнать Рим. Я также благодарен профессору Майклу Дьюару из университета Торонто. Англиканская церковь Всех Святых оказала неоценимую помощь на последней стадии работы над книгой, особая благодарность Полу и Никола Кэннок («Спасибо, Рим»), Оливер Уордеман («Вперед, “Лацио”») и Ингрид Хэммонд. Выражаю огромную благодарность своим родителям Ивонне и Лесу Бордменам и доктору Клайву Марсленду — они постоянно ободряли меня и оказывали практическую помощь. В последнюю очередь, но не в меньшей степени, благодарю Руби Ду. Пусть Руби всегда знает: то, что она сделала для меня, бесценно.

Джонатан Томас Бордмен

Ла Верна, Умбрия.

Июль 2000 г.

Вступление

Столица мира

Я приступил к работе над книгой и невольно вспомнил одного из персонажей шоу Монти Пайтона. Персонаж второстепенный, но очень милый — Энн Элк, мисс Энн Элк. Может, помните ее теорию о динозаврах — «собственную» теорию, которую она рассказывала, смущенно покашливая? Динозавры — узкие с одного конца, толстые посредине и снова тонкие с другого конца. Когда я читаю об итальянских городах (кроме Рима), на ум приходит теория о caput mundi — главе мира. Рим толст со всех сторон. Не могу сказать, что это моя собственная теория. Я позаимствовал ее из многих источников и посвящаю самому авторитетному литератору — Генри Джеймсу. Он часто включает в свои книги римскую интерлюдию и вместе со своими героями считает этот город неисчерпаемым. Он допускает, что у Лондона имеется «густой колорит большого и богатого города», но Риму присуща особая психологичность, с глубиной которой ничто не сравнится. Ни один город на Земле не пережил столько, познав трагедию и комедию — все, что предлагает жизнь. Это и пробуждает во мне желание писать о Риме и приезжать туда снова и снова.

Я пишу эти строки, а самолет заходит на посадку в Чампино, меньшем из двух действующих римских аэропортов (в Перудже поговаривают, что запланировано строительство третьего аэровокзала). Мы летим над чудом античного мира, над городом, впервые собравшим миллион жителей 2000 лет назад. Ныне он трансформировался (порой претерпев немало мук) в европейскую столицу XXI века.

Сорок лет назад Г. В. Мортон создал бесподобный портрет города. Он восхищался чудом воздушного путешествия, бывшего в шестидесятых годах еще «новинкой». Мортон сравнивал этот способ передвижения с тяжким странствием пилигримов, завоевателей и туристов прошедших времен. В 1950-е годы профессор Кристофер Кинин-монт счел нужным описать, как выглядит кресло самолета («классическое кресло дантиста») для аудитории, жаждущей узнать все о Риме. Сегодня, когда во время полета через грозовые облака у меня закладывает уши, я могу опустить описания столь знакомых многим деталей, но тем не менее величественная панорама, развертывающаяся перед глазами, волнует все так же.

Увидеть Рим целиком — об этом всегда мечтали, но мечта ускользала, как чаша Грааля. Представленный на плане фрагмент великого города (forma urbis) — некогда стоявший на Форуме храм Мира — демонстрирует гордость людей тем, что они осуществили. Уильям Тернер попытался поймать этот фантастический период, создав реконструкцию городского пейзажа. Его панорама воплощает взгляд из окон рафаэлевских лоджий Ватикана, она довольно анахронично включает в себя не только храм Мира, но и колоннаду Бернини, и площадь Святого Петра. Мне очень нравится литературная попытка Д. М. Тревельяна создать панораму Рима. Он сделал это во вступлении к своей книге «Защита Гарибальди и Римской республики». Портрет скорее художественный, чем исторический, в нем есть эпическая нотка:



Вот оно, под нами, сердце Европы — живая хроника движения к цивилизации. Глядя вниз, мы ощущаем присутствие всех столетий европейской истории, несколько мертвых цивилизаций, выставленных для торжественного прощания — одна подле другой; и посреди этих вековых памятников все еще толпится и трудится человечество. Несмотря на свой странный и трудный опыт, оно намерено жить — из древнего прошлого оно деловито ткет отдаленное будущее.



Огастес Хэйр, inglese italianato[1], достойный сын XIX века, был очень далек от традиционного представления о воплощении дьявола (diavolo incarnate), каковым считали всех англичан, проживавших в Италии. Хэйр пытался «показать» город во всех подробностях, однако без красноречивой риторики, из года в год совершая пешие прогулки по улицам Вечного города. Хотя такой способ увидеть Рим горячо одобряли впечатлительные дамы из благовоспитанного эмигрантского общества, в XVIII веке использовался и другой, не менее действенный подход: английский «милорд» нанимал открытый экипаж, который возил его без остановки по улицам. За день можно было осмотреть весь город.





Однажды я сопровождал приятельницу на Латеран, где расположены два из четырех самых больших римских собора — Санта-Мария Маджоре и Святого Иоанна. Я беспокоился, так как из дома мы вышли только в 11 часов, а потому могли не успеть на поздний ленч, тем паче что тот район я знал плохо. К моей радости мы вернулись домой к напиткам, до 12:45, то есть до ленча. Моя приятельница считала, что, посещая церковь, достаточно пройти по ней бодрым шагом, избрав кратчайший маршрут. Через день она так же успешно провела меня по галереям Ватикана, сосредоточив свое внимание на роскоши внутреннего убранства. Понятная концепция, если свой визит вы рассматриваете как возможность прогулки на разумное расстояние.

Увидеть что-то из всего или — все и ничего? Рим готов предоставить обе возможности. Вероятно, именно потому люди, приезжающие в Рим, планируют навестить его еще раз. Отсюда произошел и суеверный обычай посещать фонтан Треви в последний день пребывания в городе. Люди бросают в него монету в надежде на возвращение. Должно быть, это самое дешевое страхование жизни, поскольку оно не только магически обеспечивает возможность вернуться, разворачивая все дороги в сторону Рима, но и гарантирует долголетие. Если вы не из этого города, то возвращение в Рим будет продолжаться всю жизнь.

Перо, вилка и кинематографические портреты

Доктор Арнольд из знаменитого колледжа Регби[2] понимал серьезность, с которой турист возвращается в Вечный город. В 1840 году он написал жене: «Снова это свидание с Римом, самым величавым и интересным и даже еще более интересным городом, чем я видел его в прошлый раз». Стремясь избежать непосильной задачи увидеть и описать город целиком, многие попытались выразить «вкус» Рима, сознавая, как трудно передать ощущения in toto[3]. В эксцентричной книге «Заметки. Из Лондона до Сицилии на “форде”» Дункан Фоллоуэлл, нарочито выпуская Рим из своего маршрута, в нескольких мудрых словах все же метко его характеризует:



И мы не едем в Рим. Я люблю Рим, да и как его не любить? Он слаще Парижа, свободнее Лондона, безопаснее Нью-Йорка, забавнее Мадрида, счастливее Берлина, чище Стамбула, человечнее Токио.



Но какой «вкус» самый лучший? Литературный, музыкальный, художественный? Быть может, нам следует придерживаться метафоры и смотреть на город с гастрономической точки зрения? Мне нравится еда в Риме, но не все туристы со мной согласятся. Тот же Фоллоуэлл: «Но это же диета! Все бары и рестораны одинаковы, потому что только итальянцы любят итальянскую еду». Возможно, он в чем-то прав, но делает ошибку в сторону занижения. Все итальянцы хотят есть родную еду. Поэтому лучшие римские рестораны являются продолжением семейного стола.

В череде фильмов о Риме кинематографисты попытались поймать tinta[4], определяющий «цвет» места. О Риме нам рассказывают фильмы Феллини — «Сатирикон», «Рим», «Сладкая жизнь», голливудская «Клеопатра», а также удивительная серия библейских сюжетов. Фильм «Похитители велосипедов» более честный и трогательный, чем фильм Росселлини «Рим — открытый город». Мы видим пестрый мир, где люди готовы к любви и войне.

Рим стоит на границе Северной и Южной Италии, а потому неизбежно подвергается критике как со стороны Севера, так и Юга. Джузеппе Торнаторе показывает в своих фильмах Рим с современной сицилийской позиции. У него это место, где открытый дух южанина (meridionale) ломается или извращается. Романтизирующий Юг Висконти предпочитает виртуально игнорировать Рим и остается аутсайдером, туристом-космополитом с Севера, типичным миланцем (milanese).

В довольно странном и многословном описании Рима Кристофером Кининмонтом есть точные моменты, и вот один из них:



Рим — противоречивое место. Здесь настоящий южанин чувствует себя недокормленным. Диета средиземноморского южанина состоит из солнца и пищи, рождающейся из солнечного света, в то время как римляне довольствуются нежарким весенним солнцем. Но если неаполитанцы, сицилийцы и жители Калабрии чувствуют себя в Риме, как на холодном Севере, то итальянцам из северных районов, даже из Тосканы, кажется, что они оказались на примитивном, животном, медлительном и распутном Юге. Кто-нибудь подумает, что Рим представляет собой синтез всей Италии, однако вернее будет сказать, что это не совсем итальянский город.



К вышеприведенному высказыванию журналист Луиджи Бардзини добавляет биографический штрих. Он говорит, что, «возможно, только иностранец сумеет стать настоящим итальянцем». Бардзини имеет в виду публициста Курцио Малаперте, немца с итальянским именем и вкусом к реакционной итальянской политике. То же самое можно сказать о тех, кто в Италии, и в частности в Риме, обретает дом, который на родине почему-то обрести не удалось.

В попытке емкого определения римского духа то и дело натыкаешься на непостижимые крайности и в результате удаляешься от искомого «целого». Позвольте для примера указать на некоторые противоречия, из которых складывается город. Это живучие, выкристализовавшиеся за двадцать столетий классовые различия между плебеями и патрициями; постоянное противопоставление старого новому; спор язычника с христианином; клерикализм с укоренившимся в нем антиклерикализмом. И, наконец, горячая поддержка футбола (calcio) с выбором между «Ромой» и «Лацио» (хотя 10 апреля 1999 года о выборе не было речи: тогда «Лацио» вернулся домой после серии из шести побед. В следующий вторник в моем любимом ресторане главным чувством было сострадание. Антонио дель Орто, младший владелец этого заведения и фанат «Ромы», подавая диджестивы, утешал себя тем, что посетители скоро забудут об этом прискорбном событии. Новый сезон для «Ромы» оказался счастливее).

Так что перед всеми действительно встает выбор: какой Рим вы хотите увидеть? «Давайте не будем обращать внимание на развалины», — произнес один мой приятель-литератор после очень короткого посещения города. Его вкус тогда — да, судя по статьям, и сейчас — склонялся к барокко. Что ж, это — удобоваримое блюдо римского меню, поэтому я не без удовольствия присоединился к его «трапезе». Однако на протяжении столетий программа знакомства с городом выстраивалась в соответствии со вкусами других людей. Римская церковь определяла, какие святилища, какие святые и даже какие ворота излучают большую благодать. Примером подобного диктата в постмодернистском веке явилось специальное решение папы об открытии святых врат главных базилик по случаю наступления нового тысячелетия — il Gran Giubileo.

Путеводители как таковые не получили распространения до середины XVIII века, но отчеты о посещениях Рима влиятельными персонами всегда имелись в изобилии. Латинские писатели — от Горация до Ювенала — высмеивали столицу. Педантичный Плиний в письмах, отредактированных для публикации, ясно дает понять, что именно он, образец бюрократа II века, считает приличным поведением во время нахождения в городе. Сонеты Джузеппе Белли, написанные на транстеверинском наречии, и рассказы уроженцев города, таких как Альберто Моравиа, раскрывают «настоящий» Рим, и это придает «блюду» дополнительный вкус.

Римские каникулы

Но для большинства из нас, иностранцев (stranieri), доступнее всего тот Рим, что создали посещавшие город литераторы. Шелли, Гете, Байрон его романтизировали. Генри Джеймс и Оскар Уайльд посвятили ему свои произведения. Марк Твен, Коллинз и даже Диккенс развенчали и высмеяли. Китс умер здесь, как известно. Ужасно, что его жизнь в Риме прошла в съемной маленькой комнате, из которой он дважды вырывался в изнурительные поездки верхом на осле на холм Пинчо. В записях книги посетителей дома-музея Китса и Шелли на площади Испании часто приводятся неточные цитаты из наиболее тоскливых стихов поэта-кокни, впрочем, я встретил здесь и более оптимистическую запись, сделанную твердой рукой: «Какими же глупыми были эти молодые люди!».

Глупых молодых женщин в Риме, похоже, было поменьше, как местных, так и заезжих. Но если они и были глупыми, то в отваге и популярности им не откажешь. Когда Изабелла Арчер, героиня книги Генри Джеймса «Женский портрет», попадает в ловушку жалкого замужества, то некоторое утешение она находит в римской среде:



Она давно сделала старый Рим поверенным своих тайн, ибо в этом мире развалин ее собственное развалившееся счастье казалось не такой уж чудовищной катастрофой…

Она глубоко и нежно привязалась к Риму; он пропитал, он умерил ее страсти. Но постепенно он стал для нее главным местом, где люди страдали[5].



«Толстая деталь» Рима забрызгана кровью и слезами, она диспропорционально женская, к тому же умыта водой тысяч фонтанов. Английская литература предпочитает, чтобы ее римские героини были печальны и несчастны в замужестве: Джордж Элиот позволяет своей героине Доротее Кейсобон только единожды вырваться из заточения Миддлмарча в Вечный город, да и то символически.

Исключительно тонкий человек, Элизабет Бауэн, ирландская романистка, написала о нелепости постоянных поисков «целого» Рима, о том, как скучно стараться различить семь холмов, на которых, как говорят, построен город.

Капитолий и Палатин, без сомнения, холмы, Авентин — тоже. Но Целий, Эсквилин, Виминал и Квиринал плавно соединены друг с другом переплетением каменных гряд. Я готова предположить, что их семь, но если это так, то что же тогда Пинчо, «холм садов», и Яникул, бастион на противоположном берегу реки? Я опросила нескольких друзей, но не получила двух одинаковых ответов: некоторые отмахивались, другие выдвигали собственные версии. Друзьям не понравилось мое намерение составить инвентарный список и точно определить местоположение каждого холма. Они полагали, что я обладаю более утонченным вкусом.



Нет, она права: «целый Рим» — тот, который вы находите сами и делаете своим, пытаться присвоить что-то другое бесполезно. Большая часть текста — наблюдения, пустяки и анекдоты, моя попытка поделиться тем немногим, что я сохранил в собственных неистощимых поисках.

В канун дня Всех Святых, в 1989 году, мне удалили зуб мудрости. Сделал это римский врач, бельгиец по национальности, добрый доктор Декастекер. Его кабинет находился в ренессансном дворце на корсо Витторио Эммануэле. Здание оказалось воплощением итальянского шика. На потолках XVIII века плавали в облаках путти[6], освещенные нежными и остроумно спрятанными светильниками. Модные пациенты (я, разумеется, был исключением) дожидались в галерее, обставленной с большим вкусом, сюда выходили двери крошечных кабинетов. Постоянно звучала тихая музыка, исполняемая на клавесине, что придавало обстановке слегка несообразный, но приятный, немного декадентский дух. На роскошных стенах висели обрамленные фотографии врача в момент его представления папе Иоанну Павлу II. На всех снимках врач демонстрирует ослепительно белые зубы. Это обнадеживает пациентов и добавляет респектабельности обстановке. Даже в откинутом кресле я видел в окне крест на фронтоне церкви Кьеза Нуова. Она расположена на противоположной стороне улицы. Затем последовали самые болезненные пятьдесят минут моей жизни. Как бы стоматология ни выглядела, но даже в прекрасном Риме она жестока, а ее инструменты вполне годятся для садистов. Я поплелся домой по темнеющим осенним улицам. Казалось, меня огрели по лицу кузнечным молотом. Религия, музыка, блеск старого и нового, искусство, архитектура и прикосновение чего-то иноземного, отдающего готикой и вполне телесным страданием, — все смешалось воедино. К тому же я лишился зуба.





Глава первая

Ранняя Республика

Клоака Максима

Divina natura dedist agros, ars humana aedificavit urbes. Мир — дело божественное, a города — человеческое. Марк Теренций Варрон, Римская республика
Тибр в Риме вовсе не так заметен, как Темза в Лондоне и Сена в Париже. Желтый, извилистый и болотистый, он проходит через районы города, в которые вы можете и не попасть, если у вас не будет на то времени или желания. Даже если вам захочется сесть в автомобиль или вскочить на «веспу», не исключено, что поток городского транспорта не позволит выехать на набережную Лунготевере, и вы не попадете ни на один из мостов, переброшенных через Тибр, будь он старым или современным. Есть, однако, исключение, как всегда подтверждающее правило. Это участок дороги от района Тестаччо, его можно назвать едва ли не скоростной магистралью. Она идет вдоль реки, пока не встречает две более оживленные улицы. Отсюда транспорт следует в разных направлениях и вливается в настоящий водоворот на площади. В это место я и хочу вначале пригласить туриста, приехавшего в Рим.

Здесь, на пьяцца Бокка делла Верита, мы еще не в сердце республиканского Рима, мы топчемся возле его черного входа. Грубая каменная маска с разинутым ртом, привлекающая бесчисленных туристов к портику находящейся неподалеку церкви Санта-Мария-ин-Космедин, указывает на причину нашего визита. Говорят, римляне верят, что лгуну, по глупости засунувшему руку в разверстый рот, каменное божество непременно откусит пальцы. Правда, о которой вещают «уста истины», куда более проста: гротескная маска является орнаментальным камнем и сообщает лишь, что древний город был построен на большом водостоке.





Клоака Максима (буквально «огромный водосток») — невероятно древнее сооружение, и оно по-прежнему работает. Свою жизнь оно начало как естественный водный поток, протекавший по болотистой почве возле реки, и здесь, у естественного брода, как утверждает легенда, были найдены два брата-близнеца, Ромул и Рем. Позднее это место стало частью дренажной системы, обслуживающей долины между холмами — Эсквилином, Виминалом и Квириналом, а также соседний римский Форум. Поток сковали каналом, и эта заслуга, согласно античным источникам, приписывается двум из семи полумифических римских царей — Тарквинию Старшему и Сервию Туллию (616–535 гг. до н. э.). В начале II столетия до новой эры клоаку укрыли сводами, и она исчезла с глаз. Болото, известное как велабр, сохранилось в названиях соседней улицы и церкви (виа дель Велабро, Сан-Джорджо-ин-Велабро); как и изгиб Тибра, находящийся чуть выше по течению, оно связано с легендой о близнецах, которых вскормила волчица, и именно с этого места и начал расти Рим.

В восьмой книге «Энеиды» Вергилий воображает древнюю деревушку. Следуя за изгибом Тибра, она карабкается по склонам Капитолийского и Палатинского холмов. На Палатине наверняка имелись захоронения эпохи палеолита. Обрывочные сведения о греческой колонизации разбудили у Вергилия политически мотивированную фантазию. Он придумал поселение Паллантий, которым якобы управлял греческий царь Эвандр. Это верный способ показать, что место, на котором возник Рим, впитало в себя греческую культуру. Впрочем, рассказ Вергилия об Эванд-ре основан на местном факте. Помните, Эвандр совершает жертвоприношение Геркулесу, когда Эней сходит на берег? На пьяцце Бокка делла Верита находится самый старый из храмов Республики, воздвигнутый за 200 лет до новой эры. У здания коническая крыша и круглый мраморный алтарь, долгое время оно считалось храмом Весты, а на самом деле храм посвящен Геркулесу. Археологические раскопки доказали, что некогда здесь стояла статуя этого могучего бога.

В этом месте от Клоаки Максима отходит боковой канал, он накрыт большой плитой травертина. На римском Форуме, всего в четверти мили отсюда, стояло изящное здание — храм Венеры. Его воздвигли на Священной дороге. Богиня любви положила начало богатству Рима, и в ее честь храм назвали по одному из прозвищ Венеры — храм Клоацины. На этом месте клоака поворачивает в долину Форума.

Кажется, будто воплощая градоправительский бред, общественная польза сталкивается здесь с плотскими удовольствиями, превращая «храм любви» в сантехническую контору. Император Август делал все для роста населения: раздавал титулы и материально поощрял мужчин, произведших на свет пятерых детей. Невольно напрашивается аналогия с Муссолини, который награждал медалями матерей, родивших по десять и более детей. Римская религия, в ее официальной форме, была скорее выражением гражданской добродетели, а не таинством, сулящим загробную награду. Впрочем, не обошлось и без экзотики. Современные представления о деятельности весталок будоражат воображение, хотя на деле повседневными обязанностями девушек было поддержание огня и обеспечение водой. Воду они приносили из источника за стенами храма. Делая это, они увековечили миф об Эгерии, одной из камеи, или древнеиталийских богинь, обитавших в источниках и родниках. Эгерия стала тайной супругой одного из римских царей, Нумы Помпилия. Важность вопросов осушения и водоснабжения отразилась даже в мифологической форме.

Несмотря на наличие Тибра, вода в Риме — гость, вроде туриста или пилигрима. Верно то, что в окрестностях есть несколько естественных источников. В античные времена их охраняли камены. Один источник впервые обнаружили при археологических раскопках под церковью Святого Климента. Но для большого города природной воды никогда не было достаточно. Первый водовод в 312 году до новой эры построил цензор Аппий Клавдий Цек. Он был членом семьи, позднее породнившейся с семейством Юлиев, которое подарило Риму первого императора. Республиканский институт цензуры ограничивал произвол консулов и курировал крупные общественные работы по благоустройству города. Аппий расширил свои полномочия, и его именем был назван не только акведук, но и первая мощеная дорога, идущая на юг страны. Затем, вплоть до 226 года, построили еще десять акведуков, вода из которых поступала главным образом с Альбанских холмов на юге или с отрогов Апеннин вокруг Тиволи на востоке. Два водовода подавали воду с севера, от озера Браччано. Вода распределялась по фонтанам или шла напрямую по трубам в большие дома и банные комплексы. Хотя акведуки, поднятые на арки, — впечатляющее свидетельство римских общественных работ (взгляните на акведук возле Порта Маджоре или те, что пересекают campagna[7]), но большинство водоводов находится под землей, а потому их никто не видит.

Остготы под предводительством Витига отрезали акведуки и одним ударом унизили город, бывший столицей мира — caput mundi. Впоследствии средневековые жители Рима поселились на Марсовом поле (Campus Маrtius) в излучине реки. Оттуда они и брали воду, и только в середине XV столетия начался процесс реставрации. Эта задача легла на папу как на временного преемника императора и духовного монарха. Павел V Боргезе (1605–1621) отметил свой понтификат таким количеством фонтанов, что ему дали прозвище «Фонтифик Максиме». Папа же Николай V (1447–1455) в 1453 году нанял инженера-художника Леона Батисту Альберти и поручил ему отреставрировать античный акведук Аква Вирго («Вода девы»). Такое название акведук получил благодаря нежной чистоте своей воды, а может, легенде, имеющей отношение к обнаружению источника. Так началось обеспечение города водой. Сикст V (1585–1590) восстановил Аква Феличе в 1586 году; Павел V (Фонтифик) — Аква Паола в 1611-м. Пий IX (1846–1878), не пожелавший исчезнуть из памяти народа, отреставрировал один из античных каналов и назвал его собственным именем — Пиа Антика Марсиа. Он присутствовал на завершении работ и видел, как вода хлынула в фонтаны. Тем самым он исполнил перед обществом последний долг временного правителя города и Папской области. Десять дней спустя войска итальянского королевства ворвались в город через Порта-Пиа, и Рим пал жертвой антиклерикализма.

Работы по восстановлению водопровода продолжались и в XX веке при монархии и республике: Вирго Нуова — в 1937 году и Пешиера — в 1949-м. С двумя маленькими добавлениями количество акведуков, обслуживающих современный город, достигло восьми. Столько же было их во время правления императора Клавдия в середине I века н. э.

Красота и польза

Разговор об акведуках неизбежно заставляет обратить внимание на одну из самых поразительных особенностей римской уличной малой архитектуры — фонтаны. Выбрав римские фонтаны, наряду с пиниями и праздниками, в качестве определяющей черты городского облика, Отторино Респиги, самый выдающийся композитор XX века, описал их в своей музыке, и такое предпочтение не кажется неуместным. Если античные римские правители стремились оставить след в истории города, возводя безупречные в инженерном отношении акведуки, то их преемники прославились благодаря экстравагантности внешнего вида этих сооружений. У каждого из акведуков есть mostra[8] — фонтан, ибо польза в Италии всегда идет рядом с красотой.

Фонтан Треви, например, — мостра акведука Вирго, а фонтан Паулина — мостра акведука Паола, он стоит на полпути к Яникулу. Барочная практика следовала за античными гидравлическими системами. Два самых известных античных фонтана были сами по себе мостры: Мета Суданте, стоящий между Колизеем и аркой Константина, и фонтан Юлия, остатки которого можно увидеть около железнодорожного вокзала Термини на площади Виктора Эммануила. Цоколь античной скульптуры, известный как «трофеи Мария», перенесен в XVI веке к балюстраде площади Капитолия. Фонтан Юлия являлся распределительным резервуаром для акведука Клавдия. Он был построен при Александре Севере и, без сомнения, обслуживал рынок, как и тот, что до сих пор находится на соседней площади.

Многое известно о том, как были воздвигнуты фонтаны, акведуки и канализационные трубы античного города, поскольку об этом написано в трактате Секста Юлия Фронтина, знаменитого инженера-гидротехника, работавшего при императорах Нерве и Траяне (конец I — начало II века новой эры). Его трактат «De aquis urbis Romae» («Об акведуках города Рима») был обнаружен примерно в то время, когда папы, правившие городом, заинтересовались подачей воды из акведуков и начали строить фонтаны. Департамент, который возглавлял Фронтин — station aquarium, — был основан Марком Агриппой почти за сто лет до Фронтина. Агриппа и сам построил новый акведук — Аква Вирго, в 33 году до новой эры. Согласно легенде, источник указала инженерам загадочная немая девушка (снова простое тесто городских работ замешано на любовной истории). Эта история в XVIII веке получила отражение в барельефе Николы Сальви у фонтана Треви.

Если Республика заботилась о водостоке и канализации, акведуках и фонтанах, а древний магистрат руководил строительством, то императоры позднее подарили Риму другие специфические «удобства». Современные римляне с гордостью носят имена своих великих правителей — Цезаря, Максима, Клавдия, Тита и даже Тиберия, но ни один человек не окрестил ребенка в честь императора Веспасиана, просто потому, что тот дал свое имя писсуарам. В давнюю поездку в Рим, вместе с друзьями-студентами, мы наказали особо неприветливого официанта в нашей любимой траттории, называя его про себя Веспасианом. Он по-прежнему там работает, впрочем, с возрастом его нрав смягчился.

Если в Риме вам понадобится облегчиться, бары, возможно, ваш лучший выбор, хотя есть и несколько «независимых» общественных туалетов на станциях метро, возле парков и римского Форума. Туалеты вы найдете и в больших магазинах («Станда», «Упим», «Риношенто»), при этом владельцы магазинов и хозяева ресторанов отнесутся к вам с пониманием. Лучше спросите il bagno (произносится «иль баньо»), поскольку много лет назад я, сам того не желая, поставил в неудобное положение друга-священника: он хотел узнать имя самого знаменитого в Риме портного, шьющего церковное облачение. Его фамилия была Гаммарелли, а я по ошибке произнес «габинетти» («туалет»). Сейчас итальянский язык я знаю получше, но мне бы не хотелось, чтобы читатель, отчаянно ищущий городской клозет, оказался бы в помещении, заполненном сутанами и биреттами.

Вода, вода

Подача воды в Рим всегда была непростой задачей, если судить по инструкциям, оставленным Фронтином. Позднее пришлось бороться с известняковыми отложениями, угрожавшими забить водопровод. Другая проблема Древнего Рима — бесчисленные протечки, что и неудивительно: акведуки тянулись на большие расстояния (длина Аква Вирго — более двенадцати миль). Другая напасть: отдельные жители незаконно подсоединялись к водопроводу и брали воду для домашних или деловых нужд. Сейчас водпроводом ведает Муниципальная комиссия по водоснабжению Рима (АЧЕА), но многие проблемы остались прежними.

В конце Второй мировой войны водопровод был поврежден, что, естественно, усугубило дефицит воды в городе.

Римская мифология о городской воде не ограничивается живописными рассказами, волнующими воображение. Жителей больше интересуют практические советы, и доверяют они не всем источникам. Много рассказов ходит о том, как старики с трудом тащили ведра с водой из ближайшего акведука Аква Феличе, потому что в этой воде лучше всего варить овощи, а из домашнего крана течет жидкость, годная разве что для рыбного садка. Доказать, что вода из Аква Паола вряд ли годится для питья, легко, ведь акведук выходит из солоноватого озера Браччано. На протяжении многих лет вода из Аква Паола поступала в дома только для мытья посуды (а некоторые чистюли брезговали ею пользоваться даже в этих целях). В римском водном хозяйстве все настолько сложно, что многие фонтаны питаются одновременно двумя источниками: один служит для декоративных целей, а другой поставляет питьевую воду.

Среди известных декоративных фонтанов можно назвать фонтан дель Аква Феличе и фонтан Наяд. Первый находится на площади Сан-Бернардо, а второй — возле площади Республики. Ни тот, ни другой не отличаются художественной ценностью. Неуклюжий Моисей фонтана Феличе поставлен в 1589 году, имя скульптора достоверно неизвестно. Зато фонтан Наяд (1870 г., скульптор Марио Рутелли) выглядит привлекательно, особенно ночью. Папа Пий IX (или Пио Ноно), который отреставрировал акведук, питающий этот фонтан, не одобрил бы ни название площади, посвященное республиканским идеалам, ни убогие кинотеатры вокруг.





Но самым впечатляющим следует признать фонтан Треви. Он невероятно популярен у туристов. Традиция бросать монету в его струи гарантирует возвращение в город, и на это клюют даже закоренелые скептики. После недавней реставрации фонтан обрел изначальное великолепие в полном соответствии с замыслом своего создателя. Когда Николай V отреставрировал акведук, фонтан водостока представлял собой всего лишь изящную простую чашу работы Альберти, однако впоследствии ее убрали. Урбан VIII (1623–1644) профинансировал строительство нового фонтана, подняв налоги на вино. Проекты возведения нового фонтана выдвигали известные художники, в том числе и Бернини, но только в 1732 году Климент XII (1730–1740) устроил конкурс, и первое место завоевал Сальви. Как пример китча, фонтан вряд ли найдет себе в Риме много соперников. Памятник Виктору Эммануилу, возможно, — единственное заметное исключение. Ну и опять же на память приходит одна из самых знаменитых эротических сцен кинематографа — в фильме «Сладкая жизнь» в этом фонтане плещутся Марчелло Мастрояни и Анита Экберг. Аква Вирго питает и другие известные фонтаны, включая те, что находятся на площадях Испании, Навона и Фарнезе. Подземная система этих фонтанов дала название одной из самых модных римских торговых улиц — виа Кондотти. Игриво настроенные английские экспатрианты переименовали ее в Кондуит-стрит.

В Риме столько уличных фонтанов, в которых можно утолить жажду, что не перестаешь удивляться этому городскому чуду. Подставишь палец под падающую вниз струю, и бьющий из верхнего сопла поток примет удобное для питья положение. Этот трюк столь элегантно прост, что ускользает от внимания многих туристов. Только местные мальчишки могут лихо проделать этот фокус, а у приезжих ничего не получается. Даже у самых больших фонтанов имеются каскады или чаши для питьевой воды. Воду в бутылках в Риме покупают лишь самые недоверчивые. Если в городе кто-либо страдает расстройством желудка, местные эксперты скорее отнесут это на счет муки, из которой готовят пасту, чем припишут качеству питьевой воды.

Реки крови

Желудочно-кишечные заболевания, бедствие средневекового города, возможно, происходили из-за близости водоснабжения к канализации и свалке бытовых отходов. Река использовалась для обеих целей, и расположение на Тибрском острове заведения, которое можно назвать старейшей больницей мира, было либо счастливым совпадением, либо горькой иронией. Больницу открыли в республиканские времена, и она разместилась на территории, на которой возвели храм Эскулапа (Асклепия), греческого бога врачевания. Ливий сообщает, что священная змея бога прибыла сюда из его святилища в Эпидавре.

Сегодня на острове находится база речной полиции и взлетно-посадочная вертолетная площадка службы неотложной медицинской помощи. Одной из самых известных жертв, выловленной в реке возле канализационной трубы, как раз очень бы пригодились и стражи порядка, и неотложная медицинская помощь, — жаль, что они опоздали на несколько столетий. Хуан Борджа, герцог Гандийский, старший сын папы Александра VI (1492–1503), погиб при загадочных обстоятельствах ночью в начале лета 1497 года. Папский церемониймейстер Иоганн Буркхард подробно рассказывает в своем дневнике о нахождении тела и допросе свидетелей:



Из тех, кого допрашивали, был человек по имени Джорджо Скьяви, торговец лесом. Он приглядывал за деревом, сложенным на речном берегу, чтобы его не украли. Скьяви плавал по реке на лодке — взад и вперед. Когда его спросили, не видел ли он, чтобы в ночь на среду в реку что-то сбросили, он ответил, что видел, как в полночь двое мужчин вышли из переулка слева от больницы Сан-Джироламо дельи Скьявони… И тут появился всадник на белой лошади, за его спиной было перекинуто тело мертвого человека: голова и руки трупа свисали с одной стороны, ноги — с другой… Те двое подошли к концу трубы и там остановились. Всадник развернул лошадь хвостом к реке. Затем слуги, взявши труп за руки и за ноги, стащили тело с лошади. Потом подняли его за руки и со всей силы столкнули в реку. Всадник спросил, утонуло ли тело, и они ответили: «Да, синьор». Всадник посмотрел на реку и увидел, что на поверхности воды что-то плавает. Он спросил, что это за темный предмет, и слуги ответили: «Синьор, это его плащ». Тогда он стал бросать камни, и плащ ушел под воду… Когда слуги папы спросили [Скьяви], почему он не рассказал об этом происшествии властям, он ответил, что ему довелось увидеть чуть ли не сотню трупов, которых сбрасывали по ночам на том самом месте, и шума из-за этого никто не поднимал.



В течение пяти дней папа Родриго Борджа не ел и не пил, и выйти из комнаты его уговорили лишь особо приближенные кардиналы. Это рассказ из разряда суровой политической реальности (всадник на белом коне, возможно, был братом Хуана, кардиналом Чезаре Борджа, который ради власти готов был убить кого угодно). Эта история вполне укладывается в общепринятое представление об одиозном семействе. Но времена проходят, а нравы политической реальности не меняются. Вспомним хотя бы обнаружение тела Альдо Моро в багажнике автомобиля, брошенного рядом со штаб-квартирой коммунистической партии, и Роберто Кальви, повешенного под мостом Блэкфрайарс в центре Лондона в 1982 году. Жуткая параллель: говорят, история с Моро подорвала душевное здоровье его стареющего друга, папы Павла VI (1963–1978). Поэтому мы еще вернемся к роду Борджа, дадим ему шанс изменить репутацию.

Между островом с его древними и современными сооружениями и устьем Клоаки Максима можно увидеть благородные руины. Это так называемый Понте Ротто, или «разрушенный мост», хотя настоящее его название — мост Эмильяно. Он знаменит тем, что был первым в Риме каменным мостом через Тибр. Устои датируются 179 годом до новой эры, а соединяющие их арки построены в 142 году до новой эры. Понте Ротто дожил до Средневековья, однако из-за постоянных ремонтных работ разрушился к 1598 году. Другие античные мосты, отреставрированные в разной степени, еще держатся. Пролет у них короче, они соединяют остров с левым и правым берегами. Левобережный мост Понте Фабрицио датируется 62 годом до новой эры, а, судя по надписи на хорошо сохранившихся арках, построил его некий Луций Фабриций. Очень приятно почувствовать под ногами настоящее римское мощение, однако поберегитесь мотороллеров: хотя мост пешеходный, «веспы» все же умудряются по нему проехать. Иногда его называют «мостом четырех голов», потому что на парапете вырезаны изображения четырехголового Януса. Мост Честно, соединяющий остров с Трастевере, возможно, построен Луцием Цестием в 46 году до новой эры. Реставрировали его по меньшей мере дважды и фактически перестроили в 1892 году, при этом сохранились три античные арки.

Тело Хуана Борджа так далеко не заплывало (труба, возле которой его столкнули, находится недалеко от моста Святого Ангела, а канализация в прямом и переносном смысле стекает из Ватикана), зато под эти арки пригоняло много других трупов. Республиканский обычай казнить предателей, сбрасывая их с Тарпейского утеса Капитолийского холма, завершался тем, что трупы крючьями скидывали в Тибр. Больше всего таких смертей было во время гражданских войн, длившихся до распада Республики. Этот образ и противопоставлял Вергилий идеализированному миру своего патрона Августа, когда его Сивилла Кумекая предрекла кровавые реки. Этот же образ использовал Инек Пауэлл[9], лидер британского правого крыла шестидесятых годов XX века, предсказывая гражданскую войну, вызванную массовой иммиграцией. Жестокость римлян часто проявлялась в ритуале казни. Для того чтобы человек умер в результате удушения в Мамертинской тюрьме[10] у подножия Капитолия, нужно было быть побежденным полководцем вражеской армии. И даже тогда человек подвергался ритуальному унижению: во время триумфальной процессии победителя его выставляли как главного пленника.

С самого начала политика в Риме была грязным делом, как бы высоко ни ставили ее Катон, позднее Цицерон и облагородивший ее творцов французский художник Жак Луи Давид. Об извращении моральных ценностей свидетельствует одобрительное отношение к мифу об изнасиловании всего женского населения области — вспомните Ромула и Рема, похищающих сабинянок. Как образованные, тонко чувствующие римляне терпели гладиаторские бои, остается загадкой даже для современных ученых. Цицерон находил эти зрелища вульгарными и скорее скучными, нежели ужасными, но стоит вспомнить, что его прозвище — Туллий — на латыни означает канализационную трубу.

Послевоенная политика Италии напоминала иногда ту самую канализацию. Но переворот, последовавший за дискредитацией христианско-демократических и социалистических лидеров, и появление в 1990-х годах новых политических сил прочистили затор в пресловутой трубе. Политические традиции объединенного итальянского государства трудно оценить. Они сравнительно новы — сформировались в 1870 году, с падением папского Рима, а затем — в 1946 году после основания республики. Главная концепция, присущая каждому строю (за исключением фашистского периода), — трансформизм, постоянные перемены.

Трансформизм мог бы стать политическим выходом для государства, обладающего разнообразием авторитетных политических партий. Чтобы с небольшим преимуществом удерживать на плаву правительство и официальную коалицию, необходимо постоянно превращать оппозицию в союзников. Циник может счесть это за доказательство максимы, будто мудрость политики заключается в знании, кто сколько стоит. Фашисты — исключение: они знали только собственную цену. Политики, выросшие из движения Сопротивления Второй мировой войны, видоизменили трансформизм, автором которого был Агостино Депретис (премьер-министр в 1876–1887 гг.). В Италии сменилось самое большое количество правительств при наименьшем числе политиков. В 1960-х годах это были христианские демократы с социалистами, а затем, десятью годами позже, произошел еще более странный союз — с коммунистами. Наивно было бы полагать, что такая система не склонна к злоупотреблениям. Итальянцев, в особенности римлян, в наивности не заподозришь. Надо платить справедливую цену, а она взлетела слишком высоко.





По современному мосту Понте Палатин движется транспортный поток с пьяццы Бокка делла Верита в направлении Трастевере. Перегнитесь через балюстраду: вы сможете разглядеть (при условии, что уровень воды в реке понижен) выходное отверстие Клоаки Максима, огромного республиканского водостока. Будьте осторожны, не выскакивайте стремительно на дорогу, взволновавшись оттого, что увидели античное инженерное чудо: одностороннее движение на мосту, по прихоти судьбы, левостороннее. Интерес к водостоку заставит заметить, что автомобилисты в Риме порой перенимают англосаксонские порядки.

Глава вторая

Древняя Империя. Ara Pacis[11]

Avanti a lui tremava tutta Roma. Перед ним весь мир дрожал. Л. Иллика по пьесе В. Сарду «Тоска»
Рома — женщина с мужским лицом. Спросите кого угодно, что они думают о городе, и после недолгого раздумья они, возможно, употребят такие эпитеты, как «грациозная», «гламурная», «сексуальная», даже «кошачья». Каждое лето по ступеням Испанской лестницы фланируют модели; женщины на виа Кондотти заглядывают в витрины ювелирных и меховых магазинов; большинство мужских голов поворачиваются, провожая взглядом девушку в короткой юбке, примостившуюся на заднем сидении «веспы». Но все же, несмотря на все внимание к женщинам, Рим — мужской город.

В истории города доминировали мужчины, будь то консулы, императоры или папы. В те времена, когда Византия позволяла управлять собой императрицам Феодоре и Ирине, Рим уже находился под властью мужчин. Человек с фантазией может заставить нас поверить, что в 855 году, после смерти папы Льва IV, на высший церковный пост под именем Иоанн была избрана женщина («папесса Иоанна»). Долгие годы она, переодетая в мужское платье, выдавала себя за мужчину и прошла многие ступени церковной иерархии. Но даже если все так и было, то исключение, как всегда, доказывает правило. В более ранний период Ливия, жена первого императора Августа, оказывала заметное влияние на политику, за нею последовали другие императрицы, с ядом наготове, однако по-настоящему они так и не вышли из тени. Немного позднее сенаторши — две Феодоры и Мароция — узурпировали власть папства с помощью сексуальных ловушек и династического брака, но их правление было скандальным и непродолжительным. Дуче Муссолини сожительствовал с женщиной, которая, кроме прически и удобно отсутствующего мужа, ничем себя не зарекомендовала. Маргинальность — вот истинное имя римлянки.

Согласно итальянской и латинской грамматике, города относятся к категории женского рода, но дело не только в правилах, а и в том, что в данном случае город носит женское имя. Описание богини Ромы, со специфическими атрибутами и официально признанным культом, появляется относительно поздно — в имперский период. В начале II столетия ее, кажется, избрали в качестве символа самой Римской империи и поклонялись ей, а не далеко не безупречным императорам. Император Адриан отдал Роме большой храм на Форуме, но даже он, женатый, но питавший склонность к вифинским мальчикам, вынужден был поставить туда и статую Венеры, чтобы придать зданию немного женственности.

Британец найдет в богине Роме странное сходство с изображением Британии на старой однопенсовой монете. У дворца сенаторов стоит красивая статуя, которая задумывалась как богиня Минерва, а под конец античного периода была превращена в Рому. В 1824 году Джованни Чеккарини изваял статую Ромы, которую можно увидеть в полукруглой нише фонтана на пьяцце дель Пополо, прямо под бельведером садов Пинчо. Вряд ли кто ее узнает: даже после отличной реставрации вы все равно подумаете, что скульптура изображает мускулистого подростка. Лучшим примером истинной Ромы является, возможно, барельеф на цоколе колонны Антонина Пия в музее Ватикана — сидящая воительница, со щитом и в шлеме, с обнаженной правой грудью, как у амазонки. Она смотрит на божественного императора Антонина и его жену Фаустину, возносящихся на небеса на крыльях гения в сопровождении орлов.

Обманщики-мужчины

Август, Карл Великий, Кола ди Риенцо, Муссолини, множество пап — черты каждого из этих сильных людей можно прочесть в облике города. Их энергичные лица навсегда связаны с их политической волей и программой. А сохранившаяся с античных времен римская традиция снятия с мужчин посмертных масок отражает мужское тщеславие, так часто двигающее реальную политику. Данная глава посвящена человеку, чью способность к манипуляции традиционными формами с целью маскировки политической революции, возможно, кто-то и повторит, но не превзойдет. Человек этот — Гай Октавиан, наследник Юлия Цезаря. Как император он правил почти пятьдесят лет.

Октавиан родился в 63 году до новой эры. Он был сыном племянницы Юлия Цезаря. Цезарь усыновил его в 45 году, когда мальчику исполнилось семнадцать лет, и когда оставалось всего полгода до судьбоносных мартовских ид. После убийства приемного отца, благодаря развитым не по годам политическим способностям Октавиана, а также легальной позиции наследника Цезаря, ему была дарована часть власти. В следующие тринадцать лет, удалив всех соперников, он стал полновластным правителем. С Марком Антонием он покончил в битве при Акции. Как первый гражданин (принцепс), он взял курс на лавирование между диктаторством и политикой старого республиканского сената. В 27 году до новой эры благодарный сенат присвоил ему титул августа[12], переходивший с тех пор ко всем последующим императорам.

Памятник, до некоторой степени передающий гениальность Августа и совсем немного внешнего сходства, уникален для истории искусства и римской пропаганды. Он исчез, и более тысячи лет его никто не видел. Политическая воля дуче позволила его обнаружить в 1930-х годах во время археологических раскопок. Алтарь Мира Августа (Ara Pads Agustae) был погребен на глубине тридцати футов и найден случайно в 1588 году: тогда проходили раскопки под палаццо Фиано. Десять больших фрагментов распределили среди аристократических коллекций, главным образом, в семейства Медичи в Уффици. В середине XIX века в стенах палаццо образовались огромные трещины, и на свет явились следующие семнадцать фрагментов. В 1903 году во время очередной археологической кампании произошли новые открытия, однако реализацию проекта пришлось остановить из страха перед затоплением здания подземными водами.

Наконец в 1937 году, согласно обширному плану еще одного властного представителя мужской половины человечества — Муссолини, — территорию полностью обследовали. Диктатор не жалел ни денег, ни ресурсов. Под дворец подвели фундамент, а пропитанную водой почву заморозили. Раскопкам теперь ничто не мешало. Из-под земли достали разные фрагменты и соединили их в одну композицию (за исключением панели, хранящейся в Лувре).

Спасенный Алтарь должен был стать частью площади, спроектированной по излюбленному фашистами модернистскому проекту. Долгие годы Алтарь размещался в бетонном павильоне. В книге «Живой Рим» (1951) Кристофер Кининмонт рассказывает о нем с весьма примечательной язвительностью:



Невозможно догадаться, что скрывает в себе голая коробка под разваливающейся, кое-как сляпанной крышей линялого розового цвета. Я бы назвал ее позорным святилищем оптимизма Муссолини. Зданием пользуются как общественной уборной, да еще в нем ночуют бездомные — безымянные и почти неодушевленные тюфяки тряпья, чьи стершиеся личности вполне вписываются в это чуждое всему человеческому пространство.



Мавзолей Августа — археологический сосед Алтаря — не улучшил городскую среду. В книге «Прогулки по Риму» Г. В. Мортон дает ему трезвую оценку: «Мавзолей Августа стоит на берегу Тибра. Это одна из тех жалких развалин, которые упорно не хотят развалиться окончательно…

Теперь это руины, где хромые коты ищут защиты от мальчишек».

В античные времена все это, должно быть, выглядело совсем иначе: массивный круглый могильный курган (300 футов в диаметре), засаженный кипарисами и увенчанный статуей императора. Он служил местом погребения и для преемников Августа, вплоть до императора Нервы в 98 году. В имперский период это кладбище глубоко почитали. До того момента как Муссолини приступил к реставрационным работам, мавзолей успел побывать средневековой крепостью, ареной для боя быков, цирком, концертным залом и — что самое удивительное — кинотеатром. С 1950-х годов внешний вид его не улучшился, лишь добавил уныния в окружающую обстановку, а недавняя история нанесла Алтарю Мира завершающий удар.

Несколько лет назад крыша алтарного павильона перестала наконец разваливаться, но это обстоятельство не принесло большой пользы, поскольку павильон краше не стал. Памятник готовят к празднованию миллениума как одну из мировых жемчужин, нуждающихся в достойной оправе. Архитектором нового музея стал американец Ричард Майер. В 1999 году Алтарь снова исчез — под строительными лесами, и, пока я готовлю эту книгу для второго издания, памятник все еще пытается, так сказать, выйти наружу. Между городскими властями и возмущенными гражданами развернулась борьба. Рупором общественного мнения стал художественный критик Витторио Сгарби, сторонник политической партии «Форца, Италия!»[13] Суть спора в том, что здание, в котором будет находиться Алтарь, не должно быть столь безобразно современным и — главное — его автором не должен быть американец. Несмотря на все доводы, работа продолжилась, так что скоро мы увидим Алтарь Мира. Предыдущие годы были проклятием для памятника, о котором мне хочется сказать несколько слов.

Удивительно, но его красота не потускнела от безобразного окружения. Он стал еще красивее и значительно современнее. Памятник окружен высокой стеной, построенной из такого же высококачественного каррарского мрамора. К самому Алтарю подходит широкий лестничный марш. По ступеням могла пройти большая толпа, вместе с жертвенными животными. Белизна резного камня классических памятников, как и всегда, вводит в заблуждение: она скрывает то, что в античные времена мрамор окрашивали в яркие цвета. Алтарь «в рабочем состоянии», и, стало быть, все его поверхности — простые или украшенные — орошались жертвенной кровью.

Размеры, внешний вид и расположение Алтаря, кажется, никогда не производили особенного впечатления. Алтарь не слишком велик (основание — 40 X 35 футов, высота — 10 футов). Заметно влияние эллинских образцов из восточных провинций империи: форма — куб в кубе — строгое и неоригинальное решение. Первоначально он размещался в 500 ярдах от нынешней площадки, выходил на Фламиниеву дорогу, ныне виа дель Корсо, и был заметным, хотя и не слишком впечатляющим. Эта сдержанность особенно бросается в глаза, в сравнении с памятником Виктору Эммануилу, официально именующемуся «алтарем отечества» (Altare della Patria). Можете любить его или ненавидеть, но согласитесь: la macchina di scrivere (пишущая машинка), как его здесь называют, — памятник огромный, роскошный и внушительный. Конная статуя Виктора Эммануила, первого короля объединенной Италии, венчающая белоснежную мраморную гору, по-прежнему считается самой большой в мире (одни только усы размахнулись на шесть футов). Августа, похоже, размеры не слишком интересовали.

Зато барельефы на стенах Алтаря Мира поражают красотой. Почти вся его нижняя часть представляет изящные ветви аканта, которые называют «неотъемлемыми атрибутами скульптурных изображений эпохи Августа». Кроме аканта, здесь есть виноградные лозы, на которых сидят лебеди и другие птицы. На верхнем рельефе — высокохудожественные изображения победоносного мира Августа. На длинных сторонах, примыкающих к двум дверям, можно увидеть мифологические сцены: Ромул и Эней — слева и справа от ступеней; на двух панелях — женские аллегорические фигуры Мира и Рима (Ромы). Их можно увидеть с дороги. Очень жаль, но алтарная Рома сохранилась лишь во фрагментах, зато Мир можно увидеть целиком, хотя в XVIII веке рельеф подвергся значительной реставрации. Шедеврами монумента, однако, являются фризы на короткой стороне памятника, представляющие либо реальный, либо идеализированный случай публичного поклонения. Здесь изображен Август и члены его семьи. Возможно, скульптор запечатлел инаугурацию Алтаря, произошедшую в 9 году, 30 января. Этот день — случайно или нет — совпал с днем рождения супруги императора Ливии.





Сохранилось много скульптурных портретов поздних республиканцев и ранних императоров. В музее Ватикана представлено невероятное количество таких бюстов. Они до неприятия натуралистичны, со всеми бородавками и прочими изъянами, но в то же время представительны с точки зрения традиционных римских достоинств — умеренности и внешнего приличия. Скульптуры Алтаря Мира очень разные. Они все еще выглядят реальными (фигуры даны в три четверти человеческого роста). Некоторые лица, без сомнения, имеют портретное сходство. Рельефы провозглашают идеологию нового режима. Преодолев горечь гражданской войны, pax romana (римский мир) позволил себе вспомнить об элегантности и заговорил об утверждении стиля. Заметна непринужденность в том, как люди общаются друг с другом, подходят к Алтарю; одеты они согласно «высокой моде» революции Августа: официальные тоги и высокая на шнурках обувь у мужчин; на женщинах палантины и меховые накидки. Головы Августа, его зятя и Агриппы традиционно прикрыты; дети императорской семьи выглядывают из-под ног и юбок почтенных взрослых, нарушая торжественность обстановки. Представлены здесь и главные жрецы (фламины) четырех основных государственных культов. Это мужчины в кожаных головных уборах с шипами. Взрослые члены свиты Августа увенчаны лавровыми венками. Лица людей полны достоинства, тем не менее натурализм торжествует как намеренный художественный прием. Публичный имидж сконструирован на манер идеологии замка Камелот относительно Джона и Джекки Кеннеди[14], и этот образ несет на себе ту же отметину — гламур.

Публичный имидж

Август, судя по всему, гордился памятником, поскольку комментирует его в автобиографической надписи res gestae[15]. Она приведена на стене павильона. Оригинальный текст обнаружен в Анкаре:



Когда я вернулся в Рим из Испании и Галлии после успешного окончания дел в провинции, во времена консульства Тиберия Нерона и Публия Квинтилиана (13 г. до н. э.), сенат в честь моего возвращения постановил соорудить на Марсовом поле Алтарь Мира Августа и приказал магистратам, жрецам и весталкам совершать жертвоприношения.



На фризе Август чуть выше остальных фигур — высокое положение, которое он разделяет только с Агриппой. Однако, по иронии судьбы, в отличие от своего друга, Август практически безлик: его черты едва проступают на мраморной поверхности. Тем не менее можно сказать, что весь монумент отражает его облик и воплощает самое знаменитое его высказывание: «Я принял Рим кирпичным, а оставляю его мраморным» («urbem lateritiam invenit, marmoream reliquit»).

Довольно трудно оценить реальность этих гордых слов при посещении Палатинского холма. На нем, как полагают, находятся руины дома, в который Август переехал с римского Форума. Но тут возникает путаница: дом, который император купил у знаменитого оратора Гортензия, традиционно именуется «домом Ливии», а соседний — вы, вероятно, уже догадались — «домом Августа». Ни тот, ни другой дом не дает случайному посетителю представления об элегантности аристократического жилища раннего принципата. Однако внутренние фрески (все еще в сохранности, однако посетителям без особого разрешения их не показывают) — работы высочайшего качества, они олицетворяют собой зрелый период так называемого второго стиля римской настенной живописи. В небольшое пространство втиснулись три храма (два старых — храм Великой Матери Кибелы и храм Виктории, а также новый храм — Аполлона, покровителя Августа). Здания стоят рядом с бережно сохраняемой лачугой времен железного века, в которой якобы пастух Фаустул вырастил Ромула и Рема (после того как волчица сделала свое дело). Здесь мы знакомимся со словом «дворец», поскольку последующие императоры Рима считали Палатин своей резиденцией.

Как и все правители до и после него, Август заботился о своем официальном имидже. Самым живучим из всех его скульптурных портретов оказалась статуя, обнаруженная в руинах виллы Ливии, возле городка Прима Порта, в восьми милях к северу от Рима. Элизабет Бауэн, испытав трудности в общении с римскими женщинами, явилась на археологические раскопки: «Я посетила Прима Порта. Мы с подругой и ее аристократическими собачками цвета какао вскарабкались по склону холма к вилле Ливии. Вот такая картина: две женщины, наносящие утренний визит третьей, ушедшей (хотя и не совсем)».

Статуя Августа стоит теперь в так называемом «Новом крыле» музея Ватикана (пристроено в 1817 году!). Император изображен уже пожилым, хотя его лицо отражает черты характера, которые в молодости позволили ему быстро подняться по ступеням власти. Чувствуется влияние Поликлета, величайшего скульптора классической эпохи. Поза модели и ее идеализация отвечают политическим целям и напоминают портреты Александра Великого и его последователей. Но статую отличает не только политический характер: как и Алтарь Мира, памятник восхваляет администрацию и ее достижения.

На кирасе Августа изображено поворотное событие режима: возвращение в 20 году до н. э. римских штандартов, захваченных парфянским царем за тридцать три года до этого события. Сражение при Карах, где были потеряны римские орлы, а Марк Красс убит, явилось одним из самых унизительных поражений, когда-либо испытанных римской армией. Дипломатия и кампании Августа на востоке империи принесли плоды вместе с пропагандистским возвращением символов военной мощи. Это было настоящее достижение. Статуя Августа — не только пример художественной манипуляции историческим событием ради политической цели. Это своего рода отправной пункт для тех, кто придал Вечному городу собственные черты.

Лица и косметические подтяжки

Римский нос знаменит и типичен. Он бросается в глаза. Приезжие, которых, подобно мне, поражает такая внешность, с трудом удерживаются, чтобы не глазеть на людей, которые встречаются им на улицах и в транспорте. Сами римляне таким грехом не страдают. Здесь я не схожусь во мнении с вдумчивым и умным коллегой, который рассказал о первом и сохранившемся у него впечатлении. Его удивили лица и в особенности глаза тех, кто ехал из аэропорта в метро. Куда бы он ни посмотрел, тут же ловил на себе упорные взгляды. От моего друга ускользнуло то, что внимание римлян, возможно, было вызвано его привычкой говорить так громко, что все головы немедленно обращались в его сторону. Проще говоря, римляне выказывают мало интереса к тому, как выглядят другие люди, потому что слишком озабочены собственной наружностью. Это не значит, что они не замечают красоту (или уродство) вокруг себя, однако прежде всего они поглощены собой.

Бок о бок с Алтарем Мира и мавзолеем находятся два ресторана «Альфредо», некогда собиравшие местных знаменитостей и самых известных туристов. Одно из этих заведений помещается под колоннадой здания, построенного при фашистах, оно замыкает площадь со стороны проспекта; другое находится за углом, на виа делла Скрофа. Этот ресторан ведет свою историю с 1914 года, в 1950-е годы он переехал на площадь императора Августа и при этом стал пользоваться еще большей популярностью. Одно из блюд названо в честь владельца — лапша Альфредо, фетуччине аль бурро. Прежде чем пройти в святилище гурманов, вы попадете в помещение, стены которого увешаны подписанными фотографиями. Это — маски, которые вы знаете лучше собственного лица, эти черты вы видели в чувственном полумраке кинозала или на привычно светящемся телекране. Бал здесь правят знаменитости, в особенности кинозвезды. Главным предметом поклонения является серебряная вилка, которую поднесли владельцу. Говорят, он сохранил ее для последнего спагетти. «Альфредо» — не единственное имя, присвоенное пасте; Софи Лорен прибавила свое имя к спагетти под соусом алиоли. Попробуйте это блюдо, и даже если Лорен оставляет вас равнодушным, разглядывание лиц знаменитостей может пробудить на редкость сильный аппетит.

Следуя примеру экранных див, в честь празднования второго тысячелетия Рим решил сделать подтяжку лица. Принимая во внимание то, что с 1300 года город официально празднует начало каждого столетия религиозным юбилеем (Il Guibileo), то сделать это было давно пора. Начало юбилеям положила идея папы Бонифация VIII (1294–1303): в соответствии с традицией юбилейного года, упомянутого в древнееврейских священных книгах, он установил еще и специальный праздник, отмечаемый каждые пятьдесят лет. Не стоит думать, что такое приятное и жизнеутверждающее решение было результатом счастливого характера: Бонифаций был, возможно, самым несносным по нраву средневековым папой. Его обвиняли в убийстве предшественника, Селестина V, после того как тот сложил полномочия. О Бонифации кратко поведал Н. Д. Келли в «Оксфордском словаре римских пап» (1986):





Человек, который… был чрезвычайно неприятен. Наряду с высокомерием и жестокостью он сочетал в себе взаимоисключающие черты. Неустанно заботился о семье и проявлял полное безразличие к другим людям. Его боялись и ненавидели, у него не было друзей.



Данте поместил Бонифация в самую жаркую часть ада, а умер папа от ран и шока, вызванного попыткой его похищения французами. Этот человек установил праздник не ради других людей. Юбилей был задуман ради привлечения денег. Обещание неограниченных привилегий любому пилигриму, пришедшему в Рим в 1300 году, вызвало десятикратный наплыв путешественников.

Те, кто планировал празднование миллениума и хотел взглянуть на подтянутое лицо Рима, жили сходными надеждами и ожиданиями. Интересно, что Бонифация обвиняли в поощрении культа личности, потому что он установил слишком много собственных скульптурных портретов. Он узурпировал некоторые императорские привилегии, пожелав стать не только папой, но и императором, и это роднит его с Августом, претендовавшим на папские полномочия.

Туристы, приезжавшие в Рим до последней генеральной уборки, отмечали, что город заброшен, дома и памятники неухожены. Доминирующие, но сдержанные цвета жженой умбры и старого золота быстро линяют, и никакие усилия частных владельцев и Академии изящных искусств не в состоянии скрыть обветшалости города. До последнего времени вы могли возвращаться в Рим и снова и снова видеть все тот же памятник в окружении лесов и пластиковых щитов, пребывающий в той или иной мере в царстве мертвых или переживающий период restauro[16]. Так происходит потому, что римлянам прежде всего важна внутренняя жизнь здания, а не его внешний вид. Следует заметить, что многие римские здания носят громкий титул «палаццо» — «дворец», хотя прохожие, смотрящие с тротуаров, чаще принимают их за трущобы.

Посвежевшие лица

Но времена меняются. Лаура Бьяджотти без тени насмешки дала название «Рома» духам для женщин и мужчин, которые стала продавать тем же иностранцам. Ушли запахи канализации, их сменили первоклассные ароматы. В согласии с этой тенденцией в 1998 году произошло назначение Джованны Меландри на пост министра культуры. Рекомендацию Джованне дал бывший коммунист, премьер-министр Массимо Д’Алема. Меландри пришла как преемник Вальтера Ветрони. Этот человек в одиночку устроил революцию в умирающей музейной системе. Тридцатишестилетняя Джованна привела в шок итальянских парламентариев, явившись в палаццо Монтечиторио на последнем месяце беременности. Она родилась в богатой итало-американской семье, вращалась в кругу модных актеров и звезд телеэкрана. Меландри пришлось бороться против нападок недоброжелателей, не приемлющих ее былых коммунистических взглядов. За защитой Джованна обратилась к рабочему району Рима, представителем которого являлась. Меландри обладает несомненной харизмой.

В последнее время мужчины-политики задумались о своей внешности. Это произошло после прихода к власти обаятельного Сильвио Берлускони. По пятам за ним следует Франческо Рутелли, sindaco verde[17], выбранный на два срока римский мэр, член партии «зеленых». Оппозиционные партии пытаются выдвинуть на пост премьер-министра убедительного кандидата, способного бросить вызов сладкому очарованию Берлускони и Рутелли — их главному козырю. У Рутелли внешность киногероя, которая совсем не вяжется с имиджем и названием партии — «il partito della Margherita». Партия, входящая в левоцентристскую коалицию «Олива», могла с равным успехом называться «Маргариткой» или «Пиццей». «Зеленые» выбрали улыбающийся цветок в качестве символа своей кампании, отказавшись от вульгарной возможности обратиться к желудку нации.

В предвыборную кампанию 2001 года Берлускони опасался, что его обойдут слева, и тогда стилисты приняли специфическое решение: использовать на постерах распыленные из пульверизатора черты лица Сильвио. Развивая успех, Берлускони внес инвестиции в будущие выборы 2004 года: сделал подтяжку лица и нарастил волосы. Возможно, картину изменит возвращение на национальную сцену Романо Проди, с его грубоватой, но доброй снисходительностью, и тогда в 2005 году Италия проголосует за солидность, а не за гламур[18].

Римское правительство тоже настроилось на гламур — государственный и местный. Элегантный каприз чиновников вылился в реставрацию главного фасада палаццо Фарнезе. Металлическая и пластиковая «кожа», прикрывшая благородное строгое лицо здания, стала сама по себе продуктом радикального архитектурного дизайна. Постмодернистские фитинги, экстравагантные, совсем не римские цвета и фиглярские надписи сделали виртуальное «отсутствие» здания источником развлечения. Будучи резиденцией французского посольства, дворец Фарнезе являет собой не просто здание, он устанавливает высокие стандарты для местных проектов. Статуи божественных близнецов — Кастора и Поллукса — скрыли за грязновато-коричневым, хотя и необходимым реставрационным забором, который несколько приукрасило мультяшное изображение близнецов. Забавный рисунок на щите призван скрасить горькую необходимость процедуры, хотя туристов он от разочарования не убережет.

Косметическая хирургия не всегда благо. Совсем рядом с центральным офисом Академии изящных искусств проходит виа Кавур. С нее по ступенькам можно подняться к церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи, крошечной и незнаменитой. К этому барочному зданию реставраторы приложили тяжелую руку, и это сразу бросается в глаза. Возможно, церковь стала пробным образцом или же сотрудники Академии не смогли потерпеть соседства с неотреставрированным зданием. Как бы то ни было, сегодня церковный мрамор блестит белизной мертвой кости, напоминая о давней городской моде, когда женщины, и не только те из них, кто отличался низкой моралью, покрывали лицо свинцовыми белилами. Куртизанки Борджа и самые уважаемые республиканские матроны, возможно даже сама жена Цезаря, подозревались в этой самоубийственной практике.

Гораздо более удачной, на мой взгляд, и более подходящей к такой привычной общей обшарпанности города стала сравнительно недавняя (1980) реставрация единственной церкви в стиле рококо. Церковь Святой Марии Магдалины стоит к северу от Пантеона на площади с привлекательными ресторанами. Иезуит П. Чэндлери, автор книги «Прогулки пилигрима по Риму» (1903), не уделил ей особого внимания, сказав, что здание «грешит против стиля». Впрочем, Чэндлери отвергал все, что имело лишь светскую привлекательность. Тем не менее эта красивая церковь обладает пластичной, женственной грацией, прекрасно отражающей характер ее святой покровительницы. Штукатурка на фасаде окрашена в нежные традиционные тона римской улицы, и лет десять назад здание удачно вписалось в свое окружение. Так, по крайней мере, одна падшая женщина почувствовала себя здесь как дома.

Немного памятников в Риме приобрели такое значение, как бронзовый император Марк Аврелий на площади Кампидольо. Если бы скульптуры Алтаря Мира Августа не исчезли на долгие столетия, они бы дали ему фору, однако из-за безвестности, неполной сохранности, из-за мрамора не самого высокого качества они в чести только у знатоков. Античные бронзовые статуи редки, ведь стоимость бронзы в Средние века равнялась золоту, и потому этот уникальный пример конной статуи, созданной в последние годы правления императора (180 г. н. э.), вдвойне ценен. Скульптура, как считается, уцелела из-за ошибочной атрибуции. С середины VIII века статуя стояла у Латеранского собора Святого Иоанна, и все думали, что она изображает Константина, императора, признавшего христианство официальной религией. Скульптура стала самым репродуцируемым символом средневекового Рима и сохранила свое значение, когда в 1538 году ее перевезли к Капитолию. Там ее поставили в центр площади, спроектированной Микеланджело. В 1873 году Генри Джеймс писал: «Сомневаюсь, чтобы какая-либо другая статуя короля или вождя, стоящая в публичном месте, больше говорила бы сердцу».





Вы можете увидеть оригинал в музее Капитолия, вычищенный и позолоченный после реставрации восьмидесятых годов, и его внушительную копию, стоящую на постаменте на площади. Порфировая статуя Ромы, о которой было сказано в начале этой главы, смотрит на лошадиный хвост. Городу приходилось угождать правителям, и кто знает, что чувствовало при этом его сердце. К счастью, Рим, как и его женщины, прекрасен, что бы мужчины и их кони не творили на его улицах.

Глава третья

Поздняя Империя. Пантеон

Ты пред собою зришь великий Рим, Самодержавно правящий Землей, Доселе мощный множеством побед… Он славен позолотою зубцов, Обильем шпилей, башен и террас, А рядом с ним не храмы, но дома Патрициев и тако учинен Воздушный микроскоп, что разглядишь Внутри жилищ — златых работу рук[19]. Джон Мильтон. Возвращенный рай
В Риме поражает причудливая игра света. Архитектурная и естественная среда по несколько раз в день меняются подобно театральной декорации. То вдруг выступит ярким пятном из полумрака фасад церкви, то внимание привлечет увенчанный пиниями отдаленный городской холм. А то вдруг со сбегающей с холма улицы исчезнет ни с того ни с сего какой-то участок. Освещение создает мизансцены для вечной драмы, каковою и является жизнь Рима. Сидя на скамье в осенних сумерках на холме Яни-кул, я увидел однажды, как преобразился весь город. Он превратился в плоский ковер, с дворцами, поднявшимися над церковными куполами и башнями, что собрались внахлест по линии облаков. Возможно, это был не тот Рим, который показал Иисусу Сатана в поэме Мильтона, но все же я увидел нечто особенное. Глубина и расстояние слились и канули в темную сущность города.

Я не имею в виду одну лишь искусственность, сконстру-ированность имиджа, о котором говорилось в предыдущей главе, скажу лишь, что город обладает универсальностью, монументальностью, и эти свойства проявляют себя даже в тривиальных вещах. И все же «шоу», предложенное Римом, пробуждает самые разные отклики у тех, кто покупает сюда билет — от разочарования, высказанного матерью Дэзи Миллер в одноименном романе Генри Джеймса:



Откровенно говоря, я разочарована. Мы так много о нем слышали, должно быть, слишком много. После стольких рассказов рассчитываешь на что-то другое.



до совершенно противоположного высказывания самого автора, в котором звучат удивление и восторг:



Наконец-то — впервые — я живу! Потрясающе: Рим превзошел все самые смелые фантазии, все, что до сих пор знал о нем. Он делает Венецию — Флоренцию — Оксфорд — Лондон — картонными городками.



Разумеется, многие из нас оказываются в числе фанатов города. Мы наскучиваем друзьям, расписывая Рим яркими красками, выискиваем таких же фанатов и даже пишем книги о городе. Послушайте Томаса Грея, поэта и компаньона Хораса Уолпола в их гранд-туре, состоявшемся в середине XVIII века. Грей был довольно слабым человеком, но хорошим наблюдателем, обратившим внимание на римскую театральность:



Вход в Рим воистину впечатляет — это благородные ворота (Фламиниана), украшенные статуями работы Микеланджело. Пройдя под ними, вы попадете на обширную площадь (пьяцца дель Пополо), в центре которой стоит большой гранитный обелиск. Одним взглядом охватываете сразу две церкви прекрасной архитектуры. Здания так похожи, что их прозвали близнецами (церковь Санта-Марии-дей-Мираколи и Санта-Марии-ди-Монтесанто). От площади расходятся три улицы, средняя — самая длинная в Риме (виа дель Корсо). Как бы ни были велики мои ожидания, сознаюсь, величие города превзошло их многократно.



Роберт Адам, эдинбургский архитектор, провел в Риме два года, обучаясь с такими местными жителями, как Пиранези. Проживал, как джентльмен, среди британских благородных туристов. Его поразило превосходство Рима над другими итальянскими городами:



Рим — самое потрясающее место во всем мире. Величие и спокойствие царят повсюду. Потрясают воображение благородные античные руины, коих так много, что даже тот, кто прожил здесь десяток лет, все еще удивляется, увидев нечто новое.



Однако встречаются и такие люди, которым все это невдомек. Знаменитый Э. М. Форстер описывает такого эмоционально глухого персонажа в романе «Комната с видом» (1908):

Помнишь американскую девочку в «Панче», которая говорит: «Скажи, папа, что мы видели в Риме?» А папа отвечает: «Ну, как же, Рим — это место, где мы видели желтую собаку».



Когда в 1984 году я на поезде путешествовал по Европе вместе со школьным приятелем, нам встретился канадец по имени Иэн, главным удовольствием для которого было найти в незнакомом городе глиняную пивную кружку для своей коллекции. Рим его ожиданий не оправдал, однако в словах канадца прозвучало нечто важное: «Дело в том, что здесь все на одной улице». С тех пор я теряюсь в догадках, какую улицу имел он в виду. Разве только по ошибке его перенесли прямо с вокзала Термини на пьяцца дель Пополо и поставили, словно Грея, на виа дель Корсо — на «самую длинную в Риме улицу».

Рим обладает вульгарностью, способной обеспечить оглушительный успех. Но от таких людей, как Генри Джеймс, не укрылось, что под театральностью города прячется глубина, по сравнению с которой другие города выглядят, как самодеятельные труппы. Вы не можете влюбиться в Рим на короткий срок: это чувство — на всю жизнь. Однако сколь хорошо эта демонстративная любовь совпадает с публичным выражением человеческих чувств на подмостках, в особенности с мелодрамой, на римской театральной сцене!

Архитектурная сага

Со скамьи на холме Яникул я смотрел на часть театрального занавеса, о котором писал выше. Это был купол, уступающий по высоте, однако значительно превосходящий шириной своих соседей. Здание, стоящее под его крышей, украшает городскую панораму почти 1900 лет. Стоит оно на месте другого храма, построенного свыше двух тысяч лет назад. Это — Пантеон, а если точнее, Кьеза делла Санта-Мария Ротонда. На мой взгляд, это самая внушительная городская постройка, сохранившаяся с античных времен, и к тому же памятник более поздним периодам Римской империи. Впечатлению, которое он производит, Пантеон частично обязан упомянутым римским театральным эффектам.

Когда разглядываешь здание вблизи, с восхитительной площади Ротонды, первое, что поражает, — это весьма запутанная история его строительства. На фронтоне имеется надпись-посвящение: «М. AGRIPPA L. F. COS TERTIUM FECIT» («Построено Марком Агриппой, сыном Луция, в третий год его консульского правления»). Если принять эти слова на веру, получается, что Пантеон построен в 27–25 годах до новой эры, однако это не так. Исследование штампов на кирпичах доказало, что здание, которое мы видим, построено между 118 и 125 годами, во время правления императора Адриана. Однако и это еще не конец саги, потому что после большого пожара 80 года возведенный Агриппой храм был перестроен императором Домицианом, правившим в 81–96 годах. В 110 году в храм попала молния, и первая реконструкция также сгорела, после чего настал черед императора Адриана. Некоторые даже предполагали, что Адриан сам спроектировал здание. Император и в самом деле проявлял значительный интерес к этой части города, к Марсову полю (Campus Martins) и к храму, стоявшему буквально за углом. Храм был посвящен теще императора, Матидии, и ее матери, Марциане. Некто с воображением затеял строительство в честь божественных покровителей дальних родственниц императора (пусть даже и близких родственниц его предшественника Траяна). Возможно, тем самым архитектор положил начало чуду Пантеона.





Но впервые Марсово поле обрело полновесный статус монументального центра Римского государства в последние годы Республики. Портик театра Помпея (место убийства Цезаря) был ранним примером архитектурного развития. К северу от Форума, на изгибе Тибра, за городскими стенами, в низине располагался ровный пустырь — Марсово поле. По названию нетрудно догадаться, что здесь проходили маневры и устраивались военные смотры. Тут же совершались и выборы: граждане Рима выбирали должностных лиц, разделившись по родам. Август получил контроль над государством, и он же начал процесс узурпации прав на возведение публичных монументов — в честь себя самого, своей семьи и сподвижников. Щедрые пожертвования на публичные представления, такие как гладиаторские бои, а также возведение храмов, театров и цирков, — все это являлось испытанным орудием в арсенале популярного политика. Монополия Августа — сначала на строительство, а потом и на другие римские традиции, такие как награждение триумфаторов, одержавших заметные победы, — вот верный способ заставить замолчать потенциальных соперников.

Марсово поле, вместе с резиденцией, располагавшейся с восточной стороны Форума, стало местом следовавших одна за другой императорских строительных кампаний. В прошлой главе мы видели, что мавзолей Августа и Алтарь Мира, возведенные на поле, явились главными элементами архитектурной политики. С этим же было связано завершение строительства базилики Юлия и форума Цезаря, начатого его двоюродным дедом, а также сооружение форума Августа. Храм Марса Мстителя возвели в знак благодарности богу, даровавшему Августу победу над Брутом, Кассием и остальными убийцами Цезаря. У всех последующих императоров вошло в привычку пристраивать к веренице площадей собственный форум.

Возведение зданий легче было осуществить на зеленых пустырях Марсова поля, нежели на уже застроенной территории живого города. Зять Августа (женатый на дочери императора Юлии) являлся потенциальным преемником, и потому Агриппе предоставили высокую честь — дополнить прежние строительные проекты рядом своих предложений. Он завершил план Юлия Цезаря: вместо старого места голосования возвел специальное огромное здание, построил портик, посвященный Нептуну, и создал нечто вроде спортивного комплекса с декоративным парком и искусственным проточным озером. Вода в озеро подавалась из нового акведука — Аква Вирго. Важное место в этом престижном проекте занимала первоначальная версия Пантеона.

Концепция храма, посвященного всем богам (дословный перевод слова «пантеон»), ранее не была известна ни Риму, ни любому другому городу. Ученые спорят, исполнял ли Пантеон когда-либо эту функцию. Само название здания, скорее, иллюзия. Согласно «Оксфордскому археологическому путеводителю» Аманды Клэридж:



Рим (в отличие от всей империи) никогда не относился серьезно к идее поклонения императорам как богам при их жизни, но возможно, что Пантеон явил собой помещение — не храм в обычном понимании этого слова, — в котором император мог оказаться в компании богов.



Конечно же, Пантеон стал ассоциироваться с персоной императора, поскольку это здание — одно из трех мест (два других — Форум и Палатин), где он мог председательствовать в суде, принимать петиции и выносить приговоры. Поэтому не исключено, что в религиозном отношении Пантеон никогда не играл важной роли. В помещении имеются статуи богов (например, Марса и Венеры), а в семи альковах ротонды наверняка есть и другие почитаемые боги, хотя, возможно, статуи Августа и Агриппы, стоящие в портике, занимают не менее важное место.

Пантеон остается архитектурным чудом, тем не менее всегда имелось подозрение, что он является центром поклонения языческим богам. Туристов, приезжавших в Рим в Средние века, привлекала больше магическая, а не художественная сторона путешествия. Античность их мало интересовала, однако Пантеон — слишком внушительное здание, чтобы его игнорировать. Английский пилигрим XI века, некто мастер Грегори, дает высокую, хотя и лаконичную оценку зданию, «потому что однажды оно олицетворяло всех богов, то есть демонов». П. Чэндлери, иезуит и защитник папского Рима, в начале XX столетия так же сдержан в своей оценке:



…Одно из самых замечательных и интересных архитектурных строений в мире… уникальный проект, солидный и величественный… но, увы! В языческие времена храм был осквернен нечестивым поклонением… оскорбление для Небес.



Непонятно, почему католические комментаторы так осторожны и даже нетерпимы по отношению к Пантеону. Вспомним «очищение» 610 года, проведенное папой Бонифацием IV (608–615) для того, чтобы храм стал церковью Девы Марии и Всех Святых или, как называют его сейчас, Санта-Мария Ротонда. Есть даже предположение, что с этим «очищением» связано первое празднование дня Всех Святых, но вряд ли истинные дети церкви станут обсуждать такое событие. Возможно, все дело в сохранившейся ассоциации — связи Пантеона с мирской властью. Папа Бонифаций, похоже, мог освятить церковь только с согласия императора Фоки, одного из последних византийских правителей, имевших влияние на город. Помнят его лишь за колонну на римском Форуме, носящую его имя, хотя прямое правление Фоки в Риме было временным и незначительным. Возможно, византийский правитель города, экзарх Смарагд, установил колонну в честь передачи Пантеона из рук императора во владение папы.

Дни упадка

Рассуждая о сохранности императорских римских памятников, полезно остановиться и задуматься о средневековом городе и его физическом состоянии. Когда Константин Великий (император в 306–337 годах) перенес столицу из Рима в Византий (переименовав последний в Константинополь), Рим стал медленно приходить в упадок. Несмотря на то, что он по-прежнему был матерью обеих империй — Восточной и Западной, — политический приоритет города был украден. Сенат постепенно выродился в городской совет, а папство еще пребывало в стадии политического младенчества. Императоры не только не делали Рим своей резиденцией, но даже ни разу не посещали город. Экономическую нестабильность, сопровождавшую политические перемены, усугубляли волны варварских нашествий на Италию и разграбление Рима (первое совершил Аларих в 410 году). Город, некогда насчитывавший более миллиона жителей, уменьшился в размерах, и денег для поддержания его хозяйства попросту не хватало.

Важным для Рима было его имперское прошлое, однако на деле оно связывалось с язычеством. Об этом свидетельствовали сотни храмов и памятников богам. При возведении церквей и христианских памятников часто использовали материалы языческих храмов (достаточно взглянуть на огромное число античных колонн, стоящих в нефах христианских церквей). Но для удовлетворения папских претензий на высшую власть, более высокую, чем у других патриархов христианских церквей, требовалось, per ^se[20], обращение к римскому первосвятителю. Римский архиепископ размещался в бывшей резиденции Латерана, подаренной Константином папе Сильвестру (314–335), а городским собором служила церковь Святого Иоанна Крестителя. На протяжении столетий средневекового периода (с V по XIV век) силу папства уравновешивали последовательные, по временам даже соперничающие, светские власти, претендовавшие на «имперское» достоинство.

В свете такого соперничества невозможно понять символическую роль еще одной важной церкви города. Собор Святого Петра для многих людей остается одной из главных причин посещения Рима. В нашей книге мы не раз к нему вернемся, а сейчас посетим его в первый раз. Итак, Константин подарил папе и его преемникам церковь Святого Иоанна в Латеране, а для себя построил базилику Святого Петра. Это различие поддерживалось на протяжении Средних веков. Базилика Святого Петра сохраняла тесную связь с правителями и поощряла концепцию христианской империи. Так, на ступенях базилики Святого Петра, а не в Латеране Карл Великий был провозглашен императором Священной Римской империи. И именно в Борго, районе, непосредственно примыкающем к базилике Святого Петра, основали поселение англосаксонские пилигримы. Но ошибочно было бы сказать, что базилика Святого Петра не являлась папской церковью: она была имперским святилищем под патронажем папы.

С возрастанием политического значения папства росли и его собственные имперские притязания. Так, к концу Средневековья, с появлением Папской области и возвращением папы из Авиньона (до того папы в течение семидесяти лет находились в полной зависимости от французских монархов), различия между папской и имперской властью сглаживаются. Наконец в середине XV века Ватикан, окружающий собор Святого Петра, стал главной папской резиденцией, завершив идеологическое путешествие, начавшееся после того как за двенадцать столетий до этого Константин покинул Палатин.

Оказывается, мы с вами далеко ушли от Пантеона, но расстояние, как и перспектива, может выкидывать в Риме разные штуки. Пантеон стал местом, избранным Савойским королевским домом для погребения современных королей Италии, следующая «имперская» власть должна была сместить папство в Риме. (Наполеон Бонапарт пытался это сделать, но достиг лишь временного успеха.) Премьер-министр граф Камилло Кавур, представитель савойской династии, с помощью рискованных политических шагов и хитроумных дипломатических маневров в 1860 году добился провозглашения королевства Италия. Суверенным оставался лишь Рим и небольшая окружавшая его территория, за что приходилось благодарить французские войска, гарантирующие позиции папы Пия IX.

После поражения Наполеона III от Пруссии мощь Франции была подорвана. Италия воспользовалась возможностью и 20 сентября 1870 года вошла в Рим через Порта Пиа. Престарелый понтифик покинул летний дворец на Квиринале и оставил его «узурпаторам» из Савойской династии, а сам заперся в Ватиканском дворце в качестве добровольного узника, оставаясь в незримой, но морально ощутимой оппозиции Виктору Эммануилу. Этой традиции следовали его преемники, пока итальянское правительство во главе с Муссолини не пришло к соглашению с папскими дипломатами, гарантировав независимость Ватикану и другим церквям и ассоциированным с ними учреждениям города. Правительство признало католическую веру в качестве официальной религии королевства Италия. По иронии судьбы, Ватикан, некогда предложивший идею монархии остальному христианскому миру, стал последней и единственной территорией папства.

В Пантеоне вы можете увидеть могилы первых двух королей и первой королевы Италии (вторая жена Виктора Эммануила не могла претендовать на титул «королевы», поскольку король женился на бывшей любовнице морганатическим браком). Жена Умберто I, Маргарита, женщина высокомерная и властная, первая среди аристократов поддержавшая Муссолини, сделалась и первой итальянской королевой. Сегодня Пантеон готов принять крошечную монархистскую фракцию, оставшуюся в Италии. Здесь, в этой «семейной» церкви, можно подписать прошение с просьбой о поиске места для захоронения оставшихся членов Савойской династии, а в день Всех Святых послушать реквием в честь умерших монархов. Республиканская конституция 1947 года не позволила членам бывшего королевского двора даже посещать Италию. И, следовательно, Виктор Эммануил III (король в 1900–1945 гг.) и Умберто II (1945) остались в ссылке, где и скончались. Поправка к конституции 2003 года разрешила королевской семье вернуться. Закон подчеркнул их незначительный политический статус, но удовлетворил желание светской прессы увидеть королевское бракосочетание в Риме.

Рассказ о двух храмах

Связь между Пантеоном и собором Святого Петра не ограничивается концепцией монархии. Оба здания отличаются внушительными размерами, оба увенчаны куполами, и, хотя такое замечание может показаться очевидным, стоит вспомнить, что в течение многих столетий Пантеон являлся единственной моделью храма. Следует вспомнить и что многие века базилика Святого Петра выглядела не так, как сейчас. Нынче она, по римским понятиям, «современна».

Через несколько лет после смерти апостола Петра на его могиле был установлен небольшой алтарь. Константин построил на месте захоронения святого церковь. Это была большая базилика по типу римских гражданских судов. Большинство ранних церквей берет начало с тех времен, когда христианство едва терпели. Постепенно религия крепла, и церкви стали строить по этому образцу. Собор Святого Павла «за стенами» относится к этому типу, хотя он и является реконструкцией уничтоженного пожаром здания XIX века. Но собор Святого Петра — строение совершенно другого типа. Это — ренессансная церковь, поставленная на месте снесенной базилики, и ее строительство заняло более века.

Первый проект был создан папой Николаем V в середине XV века. Работу поручили архитекторам Россели-но, Альберти и Сангалло Старшему. После первоначальной реставрации работа остановилась почти на пятьдесят лет, пока папа Юлий II не подключил к ней Браманте. Архитектор уничтожил то, что оставалось от старой церкви, и действительно начал амбициозный новый проект. Бра-манте скончался в 1514 году и после смерти приобрел прозвище «Руинанте». К моменту кончины он успел построить лишь четыре центральных контрфорса и арку купола. Проект продолжили другие архитекторы: Рафаэль, Фра Джокондо и Перуцци. Шли годы, но базилика не только не была закончена, казалось, что и окончить ее невозможно. В 1539 году под патронажем Павла III (1534–1549) за работу взялся Сангалло Младший, следуя проектам предшественников. Когда в 1546 году он тоже скончался, папа нанял на работу семидесятидвухлетнего Микеланджело. Тот радикально изменил план и убрал возведенную часть купола. При строительстве фасада он взял за основу Пантеон. Ясно, что он видел связь между этими двумя зданиями. Микеланджело продолжал руководить работами до самой своей смерти (1564). Строительство собора в 1590 году закончил Делла Порта. Ему помогал Фонтана. В правление Павла V фасад завершил Карло Мадерна, а при Урбане VIII, 18 ноября 1626 года, церковь была освящена — через тысячу триста лет с начала постройки.

Рим привык к тому, что базилика Святого Петра все еще не окончена и стоит без купола (в лучшем случае, с недостроенным куполом). В самом деле, город настолько сжился с таким положением вещей, что Рафаэль включил недостроенный собор в одну из самых знаменитых своих работ, так называемую «Афинскую школу». Эта ватиканская фреска написана для личных апартаментов Юлия II (1503–1513) и изображает Мудрость, человеческую и божественную. На ней представлена группа античных философов, перенесенных в эпоху Ренессанса. Они стоят на фоне изысканного архитектурного пейзажа возле неоконченной базилики Святого Петра. Ясно прослеживается связь философских устремлений древних с гуманистическим направлением папского двора. Но одновременно здесь, похоже, сквозит и ирония по поводу неспособности завершить строительство, ибо без Божественной Мудрости, заключенной в христианском Откровении, труды языческих философов получаются неполными.

Парным дополнением «Афинской школы» является фреска «Диспут» (прославление таинства евхаристии). Она находится на противоположной стене. Это классически совершенный замысел. Ряды великих христиан смотрят друг на друга, словно певчие в церковных хорах, где посредине — алтарь. Над земной сценой полукругом расположились Христос, апостолы и другие главные святые. Восточную оконечность первоначальной базилики замыкала апсида, как во всех церквях такого типа. Примеры этого мы видим повсюду в Риме. Возможно, Рафаэль хотел, чтобы старую церковь не сносили, возможно, не стремился совершать бессмысленную работу по перестройке здания, и его фрески были единственным способом заявить об этом. Во всяком случае в качестве места собственного упокоения он выбрал здание с законченным куполом, и там находится его могила с элегантной эпитафией, сочиненной великим ученым-гуманистом, отцом современного итальянского языка, кардиналом Пьетро Бембо:



Ille hic est Raphael timuit quo sospinte vinci rerum magna parens et moriente mori.

Здесь покоится тот самый Рафаэль, которому природа завидовала, когда он жил. Теперь же, когда он умер, она его оплакивает.



Английский поэт Александр Поуп (1688–1744) сделал перевод этих латинских стихов и поместил их на могиле Годфри Кнеллера.

Антония Байатт в любовном романе «Обладание: История одной любви» выбирает ту же эпитафию для могилы придуманного ею поэта-героя и прилагает перевод с латыни поэта-викторианца Эша:



Здесь лежит человек, который, пока дышал
Заставлял дрожать нашу великую Мать-Природу.
Она боялась, что он превзойдет ее искусство,
А сейчас она боится, что после его смерти
Ее собственные силы замрут навеки.



Что скрывает искусство

Отсутствие купола у христианской базилики совпадает с одной из самых поразительных архитектурных особенностей памятника Римской империи — храм это или нечто другое? Такая особенность является предметом данной главы, ибо купол Пантеона не закрыт. Круглое отверстие в его вершине составляет тридцать футов в диаметре, и это единственный источник света в здании. Отверстие пропускает и влагу, и птиц. Эффект от солнечных лучей, рассекающих сумрак внутреннего помещения, — одна из самых магических черт здания. Впечатление усиливается во время дождя, когда свет падает в неглубокую лужу на полу. Сам купол представляет собой правильную полусферу диаметром около 150 футов, а это значит, что диаметр внутренней ротонды равен высоте от пола здания до окна в потолке. Изнутри купол кажется гораздо круче, чем снаружи, поскольку настоящий купол начинается только в третьем ряду кессонных украшений: первые два ряда являются архитектурными компонентами стен толщиною двадцать футов. Таким образом, архитектор Пантеона (Адриан или кто-то другой) использовал оптический трюк, противоположный тому, что применил сэр Кристофер Рен в соборе Святого Павла в Лондоне, где декоративный внутренний купол намного мельче, чем более выпуклый и отделенный от него внешний купол. Получается, что римские архитекторы превзошли лондонских. Церковь Григорианского университета имени Игнатия Лойолы тоже не закончена: ее купол не был завершен. На его месте находится холст с уходящим в глубину изображением неба над головами молящихся. Только священнослужители на хорах и у алтаря могут видеть, что с противоположной стороны картина выглядит абсолютно бессмысленно, поскольку с их точки зрения перспектива нарушена. Отсюда вывод: предположение о том, что купол существует, для идеологии барочного Рима намного важнее реальности.