Джонатан Сафран Фоер

Погода – это мы

Jonathan Safran Foer
We Are the Weather. Saving the planet begins at breakfast
Copyright © 2019 by Jonathan Safran Foer
© Нуянзина Мария, перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021


Саше и Саю, Сэди и Тео, Лео и Беа


Часть первая

То, во что невозможно поверить

Антология смерти

Древнейшая предсмертная записка[1] была написана в Древнем Египте около четырех тысяч лет назад. Переводчик оригинала озаглавил ее «Спор с душой того, кто устал от жизни». Первая строчка гласит[2]: «Я открыл рот, обратившись к своей душе, дабы ответить на то, что она мне сказала». Кренгуя между прозой, диалогом и поэзией, далее следуют попытки человека убедить душу согласиться на самоубийство.

Я узнал об этой записке из «Антологии смерти», сборника фактов и баек, объединившего предсмертные желания Вергилия и Гудини, элегии на смерть додо и евнуха, объяснения ископаемых находок, электрического стула и вымирания видов в результате деятельности человека. В детстве я не отличался особой мрачностью, но несколько лет подряд везде таскал с собой эту мрачную книженцию в мягкой обложке.

Кроме того, «Антология смерти» просветила меня, что каждый мой вздох содержит молекулы последнего вздоха Юлия Цезаря. Этот факт был упоителен – пространство и время волшебным образом сжались, соединив то, что казалось мифом, с моей собственной жизнью, в которой я сгребал в кучу осенние листья и тупил в примитивные видеоигры, дело было в Вашингтоне, округ Колумбия.

В смысл этого факта было почти невозможно поверить. Если я только что вдохнул последний вздох Цезаря (Et tu, Brute?[3]), то я должен был вдохнуть и бетховенский («На небесах я буду слышать»), и дарвиновский («Ничуть не боюсь умирать»[4]). И последний вздох Франклина Делано Рузвельта, и Розы Паркс, и Элвиса, и пилигримов, и американских индейцев, участвовавших в первом Дне благодарения, и автора первой в истории предсмертной записки, и даже своего деда, которого никогда не видел. Будучи потомком выживших [в холокосте], я представлял, как последний вздох Гитлера просачивается сквозь трехметровую крышу бетонного Фюрербункера, девятиметровую толщу немецкого грунта и растоптанные розы рейхсканцелярии, прорывает Западный фронт и пересекает Атлантический океан, чтобы спустя сорок лет оказаться перед окном моей детской на втором этаже и надуть меня, словно шарик на годовщину смерти.

Если я вдохнул их последние вздохи, то наверняка вдохнул и первые, а также все, испущенные ими в промежутке. А также все вздохи всех на свете. И вздохи не только людей, но и животных: песчанки из школьного живого уголка, умершей у нас дома, еще теплых кур, которых бабушка ощипывала у себя в Польше, последний вздох последнего странствующего голубя. С каждым вздохом я вбирал в себя историю жизни и смерти на планете Земля. Благодаря этой мысли я взглянул на историю с высоты птичьего полета и увидел бесконечную паутину, сотканную из одной нити. Когда Нил Армстронг ступил ногой на поверхность Луны и произнес свое знаменитое «Один маленький шаг для человека…», сквозь поликарбонат светофильтра он послал вовне – отправил в беззвучный мир – молекулы, исторгнутые Архимедом с воплем «Эврика!», когда он мчался нагишом по улицам древних Сиракуз, обнаружив, что масса воды, вытесненная его телом из ванны, была равна массе его тела. (В компенсацию за вес взятого на Землю лунного грунта Армстронг оставил на Луне калошу от своего скафандра[5]). Когда Алекс, африканский серый попугай[6], обученный говорить на уровне пятилетнего ребенка, изрек свои последние слова: «До завтра, будь паинькой. Люблю тебя», – он одновременно исторг пыхтение ездовых собак, тянувших Роальда Амундсена через ледяные просторы, которые с тех пор растаяли, извергнув крики экзотических тварей, которых возили в Колизей на убой гладиаторам. Самым поразительным для меня было то, что во всем этом было место и для меня, и что я не мог бы покинуть его, даже если бы захотел.

Конец Цезаря одновременно был началом: вскрытие его тела оказалось в числе первых задокументированных процедур такого рода, благодаря чему нам и стало известно, что ему нанесли двадцать три кинжальных удара. Нет больше тех железных кинжалов. Нет пропитанной кровью тоги. Нет больше курии Помпея, где он был убит, а от метрополиса, где она стояла, остались одни руины. Нет больше Римской империи[7], когда-то занимавшей почти пять миллионов квадратных километров с населением в одну пятую населения всего земного шара, чье исчезновение было так же невообразимо, как исчезновение самой планеты.

Трудно придумать более эфемерный артефакт цивилизации, чем вздох. Но невозможно придумать более долговечный.

Несмотря на все мои воспоминания, никакой «Антологии смерти» не было. Когда я попытался подтвердить ее существование, то нашел вместо нее книжку под названием «Необычайные смерти всех и вся, собранные Чарльзом Панати», изданную, когда мне было двенадцать. Там есть про Гудини, про ископаемые находки и многое другое, осевшее у меня в памяти, но нет ничего ни про последний вздох Цезаря, ни про «Спор с душой», о которых я, вероятно, прочел где-то в другом месте. Эти небольшие поправки меня расстроили – не потому, что были важны сами по себе, а потому, что поколебали отчетливость моих воспоминаний.

Я расстроился еще больше, когда искал информацию о первой предсмертной записке и размышлял о ее заглавии или скорее о том, что она вообще была как-то озаглавлена. То, что наши воспоминания ошибочны, уже достаточно неприятно, но перспектива самому стать таким ошибочным воспоминанием – уже повод надолго потерять душевное равновесие. Доподлинно неизвестно даже то, совершил ли автор записки самоубийство. «Я открыл рот, обращаясь к своей душе», – пишет он в начале. Но последнее слово – за душой, которая убеждает человека «цепляться за жизнь». Мы не знаем, как он ответил. Вполне возможно, что спор с душой окончился выбором жизни, что отсрочило последний вздох автора. Возможно, противоборство со смертью открыло ему самую убедительную причину остаться в живых. Та предсмертная записка как ничто другое похожа на свою противоположность.

Никакой жертвы

Во время Второй мировой войны американцы в городах на Восточном побережье с наступлением темноты выключали свет. Непосредственная опасность им не угрожала[8], целью затемнения было помешать немецким субмаринам использовать городское освещение для обнаружения и уничтожения кораблей, выходивших из гавани.

С дальнейшим ходом войны затемнения стали устраивать по всей стране, даже далеко от побережья, чтобы вовлечь гражданское население в конфликт, ужасы которого оставались вне поля его зрения, но победа в котором требовала всеобщих усилий. Американцам в тылу было необходимо напоминание о том, что их привычная жизнь под угрозой, и единственным способом осветить эту угрозу была темнота. Пилоты Патруля гражданской авиации получали задания прочесывать в поисках вражеских самолетов небо над Средним Западом, несмотря на то что ни один немецкий истребитель того времени не был способен залететь так далеко. Солидарность была важным вкладом, даже если подобные жесты могли бы показаться глупыми – даже самоубийственными, – если бы, кроме них, больше ничего не предпринималось.

Вторая мировая война не была бы выиграна без сражения на тыловом фронте, которое имело как психологический, так и практический эффект: обыватели объединились во имя великого дела. Во время войны выработка промышленных производств увеличилась на 96 %. Грузовые суда типа «Либерти», на постройку которых в начале войны уходило восемь месяцев, сооружались в считаные недели. Пароход «Роберт Е. Пири»[9] – грузовое судно типа «Либерти», состоявшее из двухсот пятидесяти тысяч частей общим весом в четырнадцать миллионов фунтов[10] – был собран за четыре с половиной дня. К 1942 году компании, ранее производившие автомобили, холодильники, металлическую офисную мебель и стиральные машины, перешли на производство военной продукции. Бельевые фабрики стали выпускать камуфляжную сетку[11], счетные машины переродились в огнестрельное оружие, а легкие из мешков для пылесосов пересаживались в тела противогазов. В трудовые ряды встали пенсионеры, женщины и школьники[12] во многих штатах изменили трудовое законодательство, разрешив подросткам работать. Товары повседневного спроса – резина, жестяные банки, алюминиевая фольга и древесина – собирались на переработку для нужд фронта. Голливудские студии вносили свой вклад, выпуская кинохронику, антифашистские художественные фильмы и патриотические мультфильмы. Знаменитости агитировали за покупку военных облигаций[13], а некоторые, как Джулия Чайлд, становились тайными агентами.

Конгресс увеличил налоговую базу, понизив минимальный налогооблагаемый доход и сократив исключения и вычеты для физических лиц. В 1940 году федеральный подоходный налог платили только 10 % американских рабочих. К 1944 году это количество достигло 100 %. Верхний предел налогообложения был поднят до 94 %, а доходы, попадающие под этот предел, снижены в двадцать пять раз[14].

Правительство установило – с согласия американцев – регулирование цен на нейлон, велосипеды, обувь, дрова, шелк и уголь. Бензин выдавался по жестким квотам[15], и по всей стране ввели ограничение скорости в тридцать пять миль в час[16], чтобы снизить расход топлива и резины. Правительство США выпускало плакаты с агитацией за совместные поездки на автомобилях, гласившие: «Когда ты едешь В ОДИНОЧКУ[17], ты едешь с Гитлером!»

Фермеры – гораздо меньшим числом и с меньшим количеством техники – приумножали урожаи, а «нефермеры» сажали «огороды победы», устраивая микрофермы на задних дворах и пустырях. Основные продукты питания, главным образом сахар, кофе и сливочное масло, выдавали по карточкам[18]. В 1942 году правительство запустило кампанию под названием «Поделись мясом», убеждая каждого взрослого американца ограничить потребление мяса двумя с половиной фунта в неделю[19]. В Великобритании норма потребления была вполовину меньше[20]. (Этот коллективный акт затягивания поясов привел к повсеместному улучшению здоровья[21]). В июле 1942-го студия «Дисней» выпустила анимационную короткометражку по заказу федерального Министерства сельского хозяйства под названием «В войне победит продовольствие», в которой земледелие возводилось в ранг гаранта национальной безопасности. В Америке было в два раза больше фермеров, чем у союзников солдат. «Их оружие – бронетанковые силы линии продовольственного фронта[22], сельскохозяйственная техника: батальоны комбайнов, полки грузовиков, дивизии кукурузных жаток, картофелеуборочных машин, сеялок, колонны доильных установок».

Вечером 28 апреля 1942 года, спустя пять месяцев после бомбардировки Перл-Харбора и в разгар военных действий в Европе, миллионы американцев собрались у радиоприемников, чтобы послушать президента Рузвельта, который в очередной «беседе у камина» сообщал о ходе войны и предупреждал о грядущих испытаниях, в том числе о том, что потребуется от гражданского населения:

«Не всем нам дана привилегия[23] сражаться с врагом в отдаленных уголках земли. Не всем нам дана привилегия работать на заводе боеприпасов, судоверфи, на сельхозпроизводстве, на нефтепромысле или в шахте, производя оружие или сырье, необходимые нашим вооруженным силам. Но есть тот фронт и то сражение, где задействован любой житель Соединенных Штатов – будь то мужчина, женщина или ребенок, – и будет иметь привилегию быть задействованным до конца войны. Этот фронт прямо здесь, дома, в нашей каждодневной жизни, в наших каждодневных делах. Здесь, дома, каждый будет иметь привилегию отказать себе в том, в чем будет необходимо, не только ради снабжения наших воинов, но и для того, чтобы укрепить и обезопасить экономику нашей страны как во время войны, так и после нее. Конечно, это потребует отказаться не только от роскоши, но и от многих других повседневных благ. Каждый добропорядочный американец осознает свою личную ответственность… Как я говорил вчера в Конгрессе, этот план самоотверженности не вполне верно описывать словом «жертва». Когда, на исходе этой великой борьбы, мы спасем наш свободный образ жизни, мы не принесем никакой «жертвы».

Отдавать правительству 94 % своего дохода – непосильное бремя. Жить на продовольственные талоны – суровое испытание. Не иметь возможности ездить со скоростью быстрее тридцати пяти миль в час – досадное неудобство. Тушить вечером свет – немного раздражает.

Несмотря на то что для многих американцев война была чем-то «далеким», кажется вполне разумным, что граждан, остававшихся «дома», безопасности которых в целом ничто не угрожало, попросили немного затемниться. Как бы мы посмотрели на того, кто в разгар великой борьбы за спасение не только миллионов жизней, но и «нашего свободного образа жизни», счел бы выключение света слишком большой жертвой?

Разумеется, войну было бы невозможно выиграть только тем коллективным актом – для победы потребовалось призвать на военную службу шестнадцать миллионов американцев, потратить более четырех триллионов долларов[24] и объединить усилия с вооруженными силами более десятка других стран. Но представьте, что войну нельзя было бы выиграть без этого. Представьте, что этот ежевечерний щелчок выключателя был бы необходим для того, чтобы предотвратить вхождение нацистских флагов в Лондон, Москву и Вашингтон. Представьте, что без этих часов тьмы невозможно было бы спасти десять с половиной оставшихся в мире евреев[25]. Как тогда бы мы расценили гражданскую самоотверженность?

Мы не принесем никакой «жертвы».

Неудачный материал

2 марта 1955 года афроамериканка, севшая в автобус в Монтгомери, штат Алабама, отказалась уступить место белому пассажиру. Эту сцену с чувством разыграет любой американский школьник, который так же умело воссоздаст сцену первого Дня благодарения (с пониманием смысла), станет кидать чайные пакетики с бумажного кораблика (с пониманием смысла) и, водрузив себе на голову бумажный цилиндр, прочитает по памяти Геттисбергскую речь (с пониманием смысла).

Вероятно, вы думаете, что знаете имя той первой женщины, которая отказалась пересесть в конец автобуса, но, скорее всего, вы его не знаете. (Я вот до недавних пор не знал). И это не совпадение и не случайность. В какой-то мере для триумфа движения за гражданские права о Клодетт Колвин нужно было забыть.

* * *

Для большинства людей основная угроза человеческой жизни[26] – штурмующие со всех флангов бедствия в виде все более разрушительных ураганов и повышения уровня океана, все более сильных засух и уменьшения водных ресурсов, набирающих площадь мертвых зон в океане, массивных нашествий насекомых-вредителей и ежедневного исчезновения лесов и животных видов – неудачный материал для обсуждения. Когда мы в принципе обращаем внимание на этот глобальный кризис, он для нас все равно что война где-то за границей. Мы осознаем его опасность для нашего существования[27] и злободневность, но не чувствуем себя в его эпицентре. Эта разница между осознанием и ощущением может стать препятствием к действию даже для здравомыслящих и политически активных людей, которые хотят действовать.

Когда бомбардировщики пролетают над головой, как в Лондоне в военное время, выключение света само собой разумеется. Когда бомбят побережье, это уже не само собой разумеется, даже если опасность как таковая так же велика. А когда бомбы падают где-то за океаном, в сам факт бомбардировки верится с трудом, даже если вы знаете, что она происходит на самом деле. Если мы не начнем действовать, пока не почувствуем кризис, который любопытным образом относим к «окружающей среде», словно разрушение нашей планеты является просто сопутствующим фактором, нам всем придется посвятить себя решению задачи, у которой больше не может быть решения.

Отказ от «заграничного» свойства глобального кризиса недоступен воображению. Осмыслить сложность и масштаб угроз, перед лицом которых мы оказались – дело невероятно изнурительное. Нам известно, что изменение климата имеет некоторое отношение к загрязнению воздуха, некоторое отношение к углекислому газу, температуре океана, тропическим лесам, ледниковым шапкам… но большинство из нас затруднились бы объяснить, каким образом наше личное и коллективное поведение способствует усилению ураганного ветра[28] почти на тридцать миль в час[29] или появлению полярного циклона, из-за которого в Чикаго становится холоднее, чем в Антарктиде. Еще мы с трудом припоминаем[30], насколько мир уже изменился: мы не особенно возражаем против предложений вроде строительства десятимильной дамбы вокруг Манхэттена, мы миримся с повышением страховых взносов и погодными катаклизмами – вторгающиеся в мегаполисы лесные пожары, ежегодные «самые высокие наводнения за тысячу лет», небывалое количество смертей от небывало аномальной жары стали для нас просто погодой.

Мало того, что из глобального кризиса не получается темы, на которую говорить просто, из него не получается темы, говорить на которую выгодно. Она не способна ни убедить нас, ни даже заинтересовать. Главные основополагающие цели гражданской активности и искусства – захватывать и преобразовывать, вот почему изменение климата в качестве тематики показывает такие низкие результаты в обеих сферах. Показательно, что судьба нашей планеты занимает в литературе даже меньшее место, чем в общем культурном дискурсе, несмотря на то что большинство писателей считают себя особенно чувствительными к мирским истинам, не снискавшим широкого распространения. Возможно, причина кроется в том, что писатели также особенно чувствительны к выбору «цепляющего» материала. Повествования, извека существовавшие в нашей культуре – народные сказания, религиозная литература, мифы, определенные исторические события, – отличаются сюжетным единообразием, описывают захватывающую борьбу между злодеями и героями и завершаются моралью. Поэтому инстинкт диктует нам представлять изменение климата – если представлять вообще – в качестве захватывающего, апокалиптического события в будущем (а не разнообразного по проявлениям, постепенного процесса, растянутого во времени), а промышленность по добыче природного топлива – в качестве деструктивного начала (а не одной из нескольких сил, требующих нашего внимания). Описать глобальный кризис – абстрактный и разнородный, медлительный, не имеющий знаковых фигур и вех – одновременно и правдиво, и увлекательно кажется невозможным.

* * *

Клодетт Колвин[31] была первой женщиной, арестованной за отказ пересесть на другое место в автобусе в Монтгомери. До выхода на сцену Розы Паркс, чье имя знакомо большинству из нас, оставалось еще девять месяцев. И когда настал ее черед противостоять автобусной сегрегации, она вовсе не была, как рассказывают, просто усталой швеей, возвращавшейся домой после долгого рабочего дня. Она была активисткой движения за гражданские права (секретарем местного отделения Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения), посещала семинары по социальной справедливости, обедала с влиятельными юристами и участвовала в разработке стратегических планов движения. Розе Паркс было сорок два года, она была замужем и принадлежала к уважаемой семье. Клодетт Колвин было пятнадцать, она была из бедной семьи и беременна от женатого мужчины намного старше себя. Лидеры движения за гражданские права – в том числе и сама Роза Паркс – считали биографию Колвин слишком неподходящей, а ее саму слишком ненадежной для того, чтобы стать героиней крепнущего движения. Из нее не получалось удачного материала.

Что, если бы Иисуса Христа не распяли, а утопили в ванне – распространилось ли бы тогда христианство? Будь Анна Франк мужчиной средних лет, который прятался за посудным шкафом, а не девочкой незабываемой красоты, прятавшейся за книжным, – снискал бы ее дневник такое же читательское признание? До какой степени на ход истории повлияли цилиндр Линкольна, набедренная повязка Ганди, усы Гитлера, ухо Ван Гога, каденции Мартина Лютера Кинга, факт того, что башни-близнецы оказались двумя самыми легко разрушаемыми зданиями на планете?

Случай Розы Паркс одновременно и подлинный исторический эпизод, и небылица, созданная для того, чтобы войти в историю. Как и все канонические фотографии[32] – солдат, поднимающих флаг над Иводзимой, целующейся пары с «Поцелуя у здания муниципалитета» Робера Дуано и лондонского молочника, шагающего по обломкам разрушенных бомбежками зданий, фотография Розы Паркс[33] в автобусе была постановочной. Позади нее сидит сочувствующий ей журналист, а не разъяренный сторонник расовой сегрегации. И, как она сама впоследствии признавала[34], на самом деле все было вовсе не так просто – не так запоминаемо, – как в «уставшей женщине велели пересесть из передней части автобуса в заднюю». Но, понимая важность интерпретации, она сделала достоянием публики самую вдохновляющую версию событий. Паркс проявила мужество, став героиней своего материала, и героизм, став одним из его авторов.

История не только представляет собой удачный материал в ретроспективе, удачный материал сам становится историей. Для судьбы нашей планеты – и судьбы нашего вида по совместительству – это серьезная проблема. Как сказал морской биолог и кинематографист Рэнди Олсон[35]: «Вполне возможно, что климат – это самый скучный предмет из тех, что научный мир когда-либо представлял публике». Большинство попыток интерпретировать кризис либо и правда являются научной фантастикой, либо отвергаются как научно-фантастические. История изменения климата очень редко излагается в форме, пригодной для постановки в детском саду, и практически никогда в форме, способной выжать слезу у родителей. Перетащить катастрофу из-за границы нашего созерцания в дом наших сердец кажется совершенно невозможным. Как писал Амитав Гош в «Великом беспорядке»: «Климатический кризис также является кризисом культуры[36], а следовательно – кризисом воображения». Я бы назвал его кризисом веры.

Я знаю, что ничего не знаю

В 1942 году двадцативосьмилетний католик и участник польского подполья, Ян Карский, взял на себя миссию отправиться из оккупированной нацистами Польши в Лондон и дальше – в Америку, чтобы сообщить мировым лидерам о том, что творят немцы. Готовясь к путешествию, он встретился с несколькими группами Сопротивления, получив от них информацию и свидетельства для передачи на Запад. В своих мемуарах он описывает встречу с главой Еврейского союза социалистов:

«Лидер Бунда молча подошел ко мне[37]. Он схватил меня за руку так яростно, что мне стало больно. Я с трепетом посмотрел в его безумные, буравящие глаза, и меня тронула глубокая, невыносимая боль в его взгляде. «Скажите лидерам еврейского народа, что это не вопрос политики или тактики. Скажите им, что твердь земная должна разверзнуться до основания, мир должен восстать на дыбы. Скажите им, что они должны найти силу и мужество пойти на жертвы, на которые никогда ранее не шел ни один государственный деятель, жертвы столь же тяжкие, как и судьба моих умирающих соплеменников, и такие же беспрецедентные. Это то, чего они не понимают. Цели и методы немцев не имеют прецедента в истории. Демократические режимы должны отреагировать столь же беспрецедентно, выбрать в ответ неслыханные доселе методы…»

«Вы спросите меня, какой план действий я предлагаю лидерам еврейского народа. Скажите им обратиться во все важнейшие правительственные учреждения Англии и Америки. Скажите не уходить, пока они не получат гарантий, что решение о спасении евреев найдено и согласовано. Не позволяйте им ни есть, ни пить, пусть они умрут медленной смертью на глазах у всего мира. Пусть они умрут. Возможно, тогда совесть мира встрепенется».



В июне 1943 года, пережив путешествие настолько опасное, насколько это можно вообразить, Карский прибыл в Вашингтон. Там он встретился с судьей Верховного суда Феликсом Франкфуртером, одним из величайших умов юриспруденции в истории США, который сам был евреем. Выслушав доклад Карского о ликвидации варшавского гетто и массовых уничтожениях в концентрационных лагерях и задав ему ряд все более детальных вопросов («Какова высота стены, отделяющей гетто от остального города?»), Франкфуртер принялся молча шагать по комнате, потом сел обратно на стул и произнес: «Господин Карский, такой человек, как я, говоря с таким человеком, как вы, должен быть полностью откровенен. Поэтому я должен сказать, что не в силах поверить тому, что вы мне рассказали». Когда товарищ Карского стал умолять Франкфуртера принять доклад, тот ответил: «Я не сказал, что этот молодой человек лжет. Я сказал, что не в силах ему поверить. Мой ум и мое сердце устроены так, что не позволяют мне этого принять».

Франкфуртер не подвергал сомнению правдивость рассказа Карского. Он не оспаривал того, что немцы планомерно уничтожали европейских евреев – его собственных родственников. Он также не ответил, что, несмотря на то что доклад убедил его и поверг в ужас, он ничего не мог сделать. Вместо этого он признал не только собственную неспособность поверить в правду, но и осознание этой неспособности. Совесть Франкфуртера не встрепенулась.

Наши умы и сердца отлично подходят для выполнения одних задач и плохо подходят для других. Нам хорошо даются расчеты траектории движения урагана и плохо – решения убраться с этой траектории. Наша эволюция заняла сотни миллионов лет в условиях, мало похожих на современный мир, и поэтому мы зачастую испытываем желания, страхи и равнодушие, которые не соответствуют современным реалиям и не отвечают им. Мы чрезмерно зациклены на сиюминутных и внутренних нуждах – нас тянет на жирное и сладкое (что вредно для людей, живущих в мире, где и то и другое доступно по первому требованию), мы с преувеличенной бдительностью следим за детьми на игровых площадках (при этом игнорируем опасности для их здоровья посерьезнее, например перекармливаем их жирным и сладким) – оставаясь равнодушными к тому, что смертельно, но где-то там, далеко.

Не так давно Хэл Хершфилд, психолог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, провел исследование[38], в ходе которого выяснил, что, когда испытуемых просили описать себя в будущем, хотя бы через десять лет, результаты функциональной МРТ их мозга имели больше сходства с результатами, полученными при описании незнакомцев, чем с результатами, полученными при описании себя в настоящем времени. Однако, когда испытуемым показывали цифровым способом состаренные изображения их самих, это расхождение менялось, как менялось и их поведение. В ответ на просьбу распределить тысячу долларов между четырьмя вариантами: сделать подарок любимому человеку, потратить на развлекательное мероприятие, положить на текущий банковский счет или на пенсионный счет, те, кто видел себя в старости, положили на пенсионные счета в два раза больше денег, чем те, кто не видел.

То, что визуализация усиливает эмоциональные реакции, широко доказано[39]. Исследователями описаны несколько интересных факторов, влияющих на «сочувственную предвзятость»[40]: узнаваемость жертвы (способность наглядно представить страдание во всех подробностях), принадлежность к «своей» группе (указание на социальную близость к страданию) и эффект корреляционного сочувствия (представление состояния жертвы не просто статично ужасным, а ухудшающимся). Группа исследователей провела эксперимент по сбору пожертвований путем адресной почтовой рассылки с участием около двухсот тысяч потенциальных благотворителей. Если в отправлении указывалось имя конкретного человека в противоположность безымянной группе, пожертвования возрастали на 110 %. Если благотворитель и реципиент принадлежали к одной религиозной группе, пожертвования возрастали на 55 %. Если бедность реципиента представлялась возникшей недавно, а не хронической, пожертвования возрастали на 33 %. Объединение всех этих факторов[41] увеличивало пожертвования на 300 %.

Сложность глобального кризиса в том, что он наталкивается на множество факторов имманентной «бесчувственной предвзятости». Несмотря на то что многие сопутствующие изменению климата бедствия – прежде всего погодные катаклизмы, наводнения и лесные пожары, вынужденное переселение и нехватка ресурсов – наглядны, относятся к конкретным людям и предполагают ухудшение ситуации, в совокупности они такими не кажутся[42]. Вместо того, чтобы служить опорами для постоянно дополняемой картины бытия, они кажутся абстрактными, отдаленными и разрозненными. Как написал журналист Оливер Беркман[43] в «Гардиан»: «Если бы клика злонамеренных психологов собралась на секретной подводной базе, чтобы сварганить кризис, справиться с которым человечество оказалось бы совершенно не готово, они не смогли бы придумать ничего лучше изменения климата».

Так называемые отрицатели изменения климата[44] отвергают вывод, к которому пришли 97 % ученых-климатологов: планета нагревается из-за деятельности человека. Но как насчет тех из нас, кто якобы согласен с тем, что изменение климата вызвано человеком? Мы можем не думать, что ученые лгут, но способны ли мы поверить их словам? Поверь мы им, это неминуемо заставило бы нас осознать наш неотложный моральный долг, заставило бы встрепенуться нашу коллективную совесть и побудило бы нас добровольно идти на мелкие жертвы в настоящем, чтобы избежать катастрофических в будущем.

В самом по себе рациональном принятии правды нет ничего добродетельного. И оно нас не спасет. В детстве мне часто говорили: «Ты же понимаешь, что так нельзя», – когда я делал что-нибудь неподобающее. Именно в знании и заключалась разница между ошибкой и проступком.

Если мы принимаем за правду фактическое положение дел (что мы разрушаем планету), но не способны в это поверить, мы ничем не лучше тех, кто отрицает существование изменения климата, вызванного человеком, так же как Феликс Франкфуртер был ничем не лучше отрицавших холокост. И когда будущее установит разницу между этими двумя видами отрицания, какое из них будет роковой ошибкой, а какое – непростительным преступлением?

Уезжай, поверь, живи

За год до того, как Карский покинул Польшу, чтобы поведать миру об уничтожении европейских евреев, моя бабушка бежала из своей польской деревни, чтобы спасти свою жизнь. Она оставила дома бабушек и дедушек по матери и отцу, мать, сестру, брата, двоюродных братьев и сестер, и друзей. Ей было двадцать лет, и она знала то же, что и все остальные: что фашисты продвигаются на восток, занимая ту часть Польши, которая была оккупирована советскими войсками, и что до их прихода остаются считаные дни. На вопрос, почему она уехала, она всегда отвечала: «Я чувствовала, что нужно что-то делать».

Моя прабабушка, которую расстреляли на краю братской могилы с падчерицей на руках, наблюдала, как моя бабушка собирала вещи. Обе молчали. Это молчание было их последней беседой. Зная не меньше, чем дочь, мать не чувствовала, что нужно было что-то делать. Ее знание было просто знанием.

Младшая сестра моей бабушки, которую потом застрелили, когда она пыталась обменять какую-то безделушку на еду, в тот день вышла из дома вместе с ней. Она сняла с себя свою единственную пару туфель и отдала их моей бабушке. «Тебе так везет, что ты едешь», – сказала она. Мне рассказывали эту историю множество раз. В детстве мне слышалось: «Тебе так везет, что ты веришь».

Возможно, это и вправду было везением. Если бы во время бабушкиного отъезда что-нибудь пошло не так – заболей она или влюбись в кого-нибудь – возможно, ей бы не повезло уехать. Те, кто остался, были ничуть не менее смелы, разумны, находчивы или меньше боялись смерти. Они просто не верили, что грядущее чем-то отличается от того, что они уже столько раз пережили. Вера не пробуждается усилием воли. Ни доводами – будь они еще лучше, еще громче, еще благонамереннее – ни даже неопровержимыми доказательствами вы можете заставить кого-нибудь во что-то поверить. Вот как режиссер Клод Ланцманн изложил это в своем прологе к «Отчету Карского», документальному фильму о приезде Карского в Америку:

«Что есть знание?[45] Что могут сведения об ужасе, буквально неслыханном, значить для человеческого мозга, не готового их воспринять, потому что речь идет о преступлении, которому нет примеров в истории человечества?… Раймона Арона, ранее бежавшего в Лондон, спросили, знал ли он, что творилось тогда на Востоке. Он ответил: «Я знал, но не верил в это, а раз я в это не верил, то, значит, не знал».



Иногда мне грезится, как я хожу из дома в дом в бабушкином местечке, хватаю оставшихся людей и кричу им в лицо: «Вы должны что-нибудь сделать!» Эти грезы посещают меня в доме, который – я это знаю – потребляет, поглощает значительную часть всей потребляемой мной энергии, и – я это знаю – представляет собой тот ненасытный образ жизни, который – я это знаю – разрушает нашу планету. Я способен представить, что кому-нибудь из моих потомков грезится, как он хватает меня и кричит мне в лицо: «Ты должен что-нибудь сделать!» Но я не способен на веру, которая подвигла бы меня что-нибудь сделать. Значит, я ничего не знаю.

Как-то утром, когда мы ехали в школу, мой десятилетний сын оторвал взгляд от книги, которую читал, и сказал: «Нам так повезло, что мы живем».

Вот то, чего я не знаю: как увязать мою благодарность за жизнь с поведением, предполагающим полное к ней безразличие.

Уходя из дома, моя бабушка взяла зимнее пальто, хотя на дворе был июнь.

Истерическое

Однажды летним вечером 2006 года восемнадцатилетний Кайл Холтраст ехал на велосипеде по краю встречной полосы в восточной части Тусона, когда его сбил «Шевроле Камаро» и метров десять протащил под собой. Увидев это, Томас Бойл-младший, пассажир оказавшегося рядом грузовика, выпрыгнул из машины и побежал на помощь. Под действием адреналина он схватил «Камаро» за раму спереди и поднял, продержав на весу сорок пять секунд, пока Холтраста вытаскивали из-под колес. Объясняя, почему он сделал то, что сделал[46], Бойл сказал: «Я был бы просто чудовищем, если бы видел, как кто-то так мучается, и даже не попытался бы помочь… Я все думал: а что, если бы это был мой сын?» Он чувствовал, что должен был что-то сделать.

Но вопрос о том, как он сделал то, что сделал, поставил его в тупик: «Сейчас бы у меня ни за что не получилось бы поднять эту машину». Мировой рекорд в становой тяге составляет 500 килограммов. «Камаро» весит почти полторы тонны. Бойл, никогда не занимавшийся тяжелой атлетикой,[47] продемонстрировал то, что называется «истерической силой» – физический подвиг, совершенный перед лицом жизни и смерти, превосходящий обычные человеческие возможности.

Машину над телом Холтраста поднял один невероятный человек, но потом многие люди прижимали машины к обочине, чтобы дать «Скорой» подъехать быстрее. Они сыграли в спасении юноши такую же важную роль, но мы не видим в их действиях ничего выдающегося. Поднять машину в воздух – это максимум того, что способен сделать человек. Прижать машину к обочине при виде «Скорой» – минимум. Жизнь Кайла зависела и от того, и от другого.

Когда я учился в начальной школе, полицейские и пожарные каждый год выступали перед нами, чтобы воспитывать в нас гражданскую ответственность и научить, как действовать в случае опасности. Помнится, пожарный говорил, что каждый раз, как мы видим «Скорую», нам нужно представлять, что она везет того, кого мы любим. Какая жуткая мысль для детских мозгов! Особенно потому, что она не порождает нужных ассоциаций. Мы уступаем дорогу «Скорой помощи» не потому, что она может везти кого-то, кого мы любим. Мы уступаем ей дорогу не потому, что так положено по закону. Мы делаем это, потому что так принято. Уступать дорогу «Скорой помощи» – это одна из общепринятых норм поведения, так же как соблюдать очередь и выбрасывать мусор в урну, которая настолько укоренилась в нашей культуре, что мы ее даже не замечаем.

Нормы могут меняться, или их могут игнорировать. По Москве в начале 2010-х[48] разъезжало множество «Скорых»-такси – микроавтобусов, снаружи закамуфлированных под кареты «Скорой помощи», но роскошно отделанных изнутри, за поездку в которых платили больше двухсот долларов в час с целью избежать печально известных городских пробок. Трудно представить, чтобы эту идею одобряли те, кто не пользовался их услугами. Эти такси оскорбительны, не потому что извлекают преимущество из каждого по отдельности (большинству из нас такая машина никогда не встретится), а потому что попирают нашу готовность приносить жертвы ради всеобщего блага. Они паразитируют на наших благородных порывах. Во время Второй мировой войны тыловые затемнения приводили к мародерству, а выдача продуктов по карточкам – к подделкам и воровству. После прямого попадания сброшенной люфтваффе бомбы в лондонский ночной клуб на Пикадилли[49] спасателям приходилось отгонять тех, кто пытался снять с погибших драгоценности.

Но это всё крайности. Практически всегда наши правила поведения и личины, этими правилами сформированные, настолько трудноразличимы, что практически невидимы. Разумеется, мы не разъезжаем в такси, закамуфлированных под «Скорую помощь», но многие из наших жизненных привычек покажутся нашим потомкам настолько же возмутительными (и даже хуже). [В странах, использующих латиницу], слова «Скорая помощь» на капотах машин пишутся в зеркальном порядке, чтобы водители едущих впереди машин смогли прочесть их в зеркале заднего вида. Можно сказать, эти слова пишутся для будущего – для машин, которые едут впереди. Точно так же как находящийся в машине «Скорой» не может видеть слова «Скорая помощь», так и мы не можем прочитать историю, которую создаем, она написана в зеркальном порядке, чтобы ее прочли в зеркале заднего вида те, кто еще не родился.

Слова «стихийное бедствие» происходят от латинского emergere, что означает «поднимать, выносить на свет».

Слово «апокалипсис» происходит от греческого apokalyptein, что означает «открывать, обнажать».

Слово «кризис» происходит от греческого krisis, что означает «решение».

В нашем языке закодировано понимание того, что катастрофы чаще всего обнажают то, что прежде было скрыто. По мере того, как чередой стихийных бедствий перед нами разворачивается глобальный кризис, наши решения обнажают нашу сущность.

Разные задачи требуют и вдохновляют на разные ответные действия. Вполне уместно бить тревогу, если человека придавило машиной, но тот, кто из-за крошечной протечки покидает свой во всех прочих отношениях замечательный дом, самым тревожным образом превышает пределы необходимого. Чего требует состояние нашей планеты и на какие действия оно вдохновляет? И что, если оно не вдохновляет на то, чего требует, что, если мы окажемся теми, кто включает световые сигналы на машинах, чтобы избежать пробок, но не выключает свет дома, чтобы избежать разрушения?

Игры на чужом поле

Несмотря на многочисленные примеры проявления истерической силы, она никогда не наблюдалась в лабораторной среде, потому что создание необходимых для нее условий противоречит этике. Но, даже оставив за скобками случаи, имеющие свидетелей, есть причины считать ее настоящим феноменом, включающим в себя воздействие электрических разрядов на мышцы (которые демонстрируют силу, намного превосходящую ту, что развивается усилием воли) и показатели спортсменов в важнейших соревнованиях. В том, что подавляющее большинство мировых рекордов устанавливается на Олимпийских играх, когда зрительская аудитория намного больше, чем на любых других соревнованиях, и ставки намного выше, нет никакого совпадения. Спортсмены больше радеют о победе, и это помогает им поднажать.

В любых видах спорта отдельные спортсмены и команды чаще выигрывают, выступая дома. (Помимо того что большинство мировых рекордов устанавливается на Олимпийских играх, страна-хозяйка всегда ведет в счете). Частично это можно объяснить тем, что спортсмены лучше высыпаются в собственных постелях, едят домашнюю еду и играют на домашнем поле. Частично тем, что судьи подсуживают своим командам. Но возможно, что наибольшее преимущество обеспечивают болельщики: игра на стадионе, полном собственных фанатов, порождает уверенность и мощную заинтересованность в победе. Исследование, проведенное в немецкой Бундеслиге[50], продемонстрировало, что преимущество домашнего поля выше на тех стадионах, где футбольное поле не окружено беговым треком, чем на тех, где такой трек есть. Чем ближе к полю находятся болельщики, тем сильнее ощущается их присутствие – тем больше дом ощущается домом.

Было бы естественным предположить, что, если мы сможем проявить должную волю для борьбы с глобальным кризисом, то нам нужно проявить и должную заботу. Нам нужно будет отнестись к Земле как к единственному дому, не считая это образным выражением – не умом, а нутром. Как сказал психолог Дэниел Канеман, лауреат Нобелевской премии, первым обнаруживший, что наш мозг функционирует в медленном (созерцательном) и быстром (интуитивном) режимах: «Чтобы подтолкнуть человека к действию[51], необходимы эмоции». Если мы и дальше будем относиться к борьбе за спасение планеты как к игре на чужом поле в середине сезона, мы обречены.

Очевидно, фактам не под силу подтолкнуть нас к действию. Но что, если мы не сможем вызвать необходимые эмоции и поддерживать их на нужном уровне? Я упорно борюсь с собственными реакциями на глобальный кризис. Мне кажется очевидным, что я забочусь о судьбе нашей планеты, но если эта забота выражается в затратах времени и энергии, то нельзя отрицать, что меня намного больше заботит судьба одной отдельно взятой бейсбольной команды на этой планете, «Вашингтон Нэшнлз» из города моего детства. Мне кажется очевидным, что я не отношусь к отрицателям климатических изменений, но веду себя как один из них. Я разрешаю детям прогуливать школу, чтобы поучаствовать в волне болельщиков в день открытия бейсбольного сезона, но не делаю практически ничего, чтобы противостоять будущему, в котором наш родной город окажется под водой.

Когда я готовил материал для этой книги, обнаруженные мною факты часто меня шокировали. Но они редко меня трогали. Когда же я бывал тронут, чувство это было преходящим и никогда не достигало той глубины или продолжительности, какие необходимы для долгосрочного изменения поведенческих привычек. Даже сведения, повергшие меня в ужас, вроде холодящего кровь очерка Дэвида Уоллеса-Уэллса «Необитаемая Земля», на момент публикации ставшего самой читаемой статьей в истории журнала «Нью-Йорк», не смогли заставить мою совесть встрепенуться или навсегда в ней застрять. В этом нет вины самого очерка, который мало того, что стал настоящим откровением, талантливо написан и читается с удовольствием – с каким можно читать только научно-популярные пророчества о конце света. Это вина предмета очерка. Найти для описания глобального кризиса такие слова, чтобы тебе поверили, мучительно, ужасно трудно.

Томасу Бойлу-младшему была не нужна информация, которая вдохновила бы его поднять «Камаро» над Кайлом Холтрастом, ему были нужны чувства: «Я все думал, а что, если бы это был мой сын?» Но что, если бы эта эмоциональная связь оказалась не настолько сильной? Поднял бы он машину – смог бы, попытался бы? – если бы ему было труднее представить Холтраста своим сыном? Будь Холтраст старше или другой расы? Что, если бы Бойл видел симуляцию происшедшего на экране, и ему сказали бы, что подъем трех тысяч фунтов[52] спасет жертву на другом конце света? Несмотря на любовь, которую большинство испытывает к своим питомцам, и частоту, с которой животных сбивают машины, ни разу не было случая, чтобы кто-нибудь поднял машину с собаки или кошки. Наши эмоции имеют предел, как и наши тела. Но что, если предел наших эмоций невозможно преодолеть?

Написать слово «кулак»

В последний раз я проверял состояние крыши собственного дома так давно, что даже не помню, когда именно. Глаза не видят, сердце не болит – я буквально не вижу ее состояния, и, в отличие от мокрого пятна на потолке, нарушающего эстетическую гармонию, ветхая крыша глаз не мозолит и не заставляет краснеть. Даже осмотри бы я ее, не будучи специалистом, я наверняка не смог бы определить, нуждается ли она в починке, пока не станет очевидно, что ее нужно менять целиком. Перспектива замены крыши отбивает у меня охоту выяснять, нужно ли это делать.

Недавно моему младшему сыну приснился кошмар, пока я был в душе. Я услышал его крик сквозь воду, стеклянную дверь и три разделявшие нас стены. Когда я оказался у его постели, он уже снова мирно спал. Его изобилующая декором спальня находится под той самой крышей, которая, возможно, вот-вот рухнет.

Мою способность услышать его тихие крики можно объяснить истерической силой, но дефицит чего позволяет мне игнорировать ненадежную крышу и ненадежное небо над ней? Готов поспорить, что каждому еврею в деревне моей бабушки в жизни доводилось прихлопнуть севшую на него муху. Чем бы ни было то, что позволяет мне не обращать внимания ни на собственную крышу, ни на климат, – это то же самое, что позволило такому множеству бабушкиных земляков остаться на месте, зная о скором приходе фашистов. Встроенные в нас системы тревоги не приспособлены для абстрактных угроз.

Когда ураган «Сэнди» подбирался к восточному побережью, я был в Детройте. Все рейсы до Нью-Йорка отменили, и сесть на самолет в ближайшие дни было бы невозможно. Мне была невыносима разлука с семьей. Дома не было никаких срочных дел – мы заранее забили кладовку бутилированной водой и продуктами длительного хранения, зарядили фонарики свежими батарейками, – но мне нужно было быть там. Я арендовал последнюю машину в округе и в тот же вечер, в одиннадцать, тронулся в путь. Двенадцать часов спустя я проезжал передний край урагана. Ветер с дождем практически не давали продвигаться вперед. Последний отрезок пути вместо одного часа занял четыре. Когда я добрался до дома, дети спали. Я позвонил родителям, как и обещал, и мать сказала мне: «Ты – прекрасный отец».

Я провел за рулем шестнадцать часов только для того, чтобы оказаться дома. В последующие дни, месяцы и годы я не сделал практически ничего, чтобы уменьшить шансы очередного суперурагана ударить по моему городу. И едва ли особенно задавался вопросом, что именно мог бы для этого сделать.

Тогда, за рулем, я наслаждался. Наслаждался просто тем, что был там, ничего не делая. Наслаждался материнской похвалой своим отцовским качествам, и – когда дети спустились вниз – тем, какое облегчение они испытали от моего присутствия. Но какой отец ставит наслаждение выше действий во имя добра?

Я был ребенком, когда узнал, почему слова «Скорая помощь» пишут в зеркальном порядке. Объяснение мне нравилось. Но теперь, когда я стал взрослым, мне кое-что непонятно: есть ли на свете кто-то, кто, увидев в зеркале заднего вида машину «Скорой помощи» со включенными мигалками и воющей сиреной, не смог бы опознать ее без слов «Скорая помощь», написанных в зеркальном порядке? Разве это не то же самое, что написать боксеру на боксерской перчатке слово «кулак»?

Я бегу успокаивать сына от кошмара в его голове, но не делаю практически ничего, чтобы предотвратить кошмар в его мире. Если бы только я мог воспринять глобальный кризис как зов своего спящего ребенка. Если бы только я мог воспринять его именно таким, каким он является.

Иногда на кулаке нужно написать «кулак». Ураган «Сэнди» обрушился на наш дом и наш город. Мы получили удары, будучи неспособны распознать в них удары, для большинства из нас это была просто погода. Журналисты, дикторы новостей, политики и ученые остерегались признавать в урагане следствие изменения климата, ожидая доказательств такой степени неопровержимости, какой невозможно достичь. И вообще, что можно поделать с погодой, кроме того, как смириться с ней?

Мне хочется иметь дело до глобального кризиса. Я считаю себя и хочу, чтобы другие тоже считали меня человеком, которому не все равно. Так же как считаю себя – и хочу, чтобы другие тоже считали – прекрасным отцом. Так же как считаю себя – и хочу, чтобы другие тоже считали – человеком, которого заботят гражданские свободы, экономическая справедливость, дискриминация и права животных. Но эти личины, которыми я щеголяю с добросовестностью эксгибициониста и апломбом застольного проповедника, пробуждают во мне чувство ответственности намного реже, чем просто служат отмазкой. Они не столько отражают истину, сколько предлагают способы от нее уклониться. Они и не личины даже, а всего лишь отличительные признаки.

Истина в том, что мне нет дела до глобального кризиса, я в него не верю. Я прилагаю усилия к тому, чтобы превозмочь свой эмоциональный предел: читаю отчеты, смотрю документальные фильмы, хожу на марши. Но мой предел не поддается. Если вам кажется, что я слишком много возмущаюсь или чересчур придирчив – разве можно заявлять, что тебе нет дела до темы собственной книги? – это потому, что вы тоже переоцениваете серьезность своих намерений, недооценивая необходимую самоотдачу.

В 2018 году[53], накопив больше знаний об антропогенной природе изменений климата, чем когда-либо в истории, человечество произвело больше парниковых газов, чем когда-либо в истории, с темпом прироста, в три раза превышающим прирост населения. Тому есть ладные объяснения: растущее потребление угля в Китае и Индии, сильная мировая экономика, необычно холодная зима и жаркое лето, потребовавшие резкого увеличения затрат электроэнергии на обогрев и охлаждение. Но истина настолько же жестока, насколько и очевидна – нам нет до этого дела.

И что теперь?

Палки

Для наших потомков не будет разницы между теми, кто отрицал научное обоснование климатических изменений, и теми, кто вел себя так, словно они его признают, как не будет разницы между теми, кто чувствовал глубокую вовлеченность в спасение планеты, и теми, кто просто спас ее. Возможно, нам не дано призвать на помощь силу эмоций по отношению к нашему дому. Возможно, нам это и не нужно. В этом случае эмоции скорее помешают прогрессу, чем ускорят его.

Первый фотографический портрет человека был сделан в 1839 году, и это было селфи. Житель Филадельфии, Роберт Корнелиус, установил коробку, оснащенную линзой из лорнета, в подсобке мастерской по изготовлению ламп и канделябров, принадлежавшей его семье. Он снял с линзы затемняющий колпачок, добежал до рамки, больше минуты простоял неподвижно, потом побежал обратно и вернул колпачок на место. Немногим больше двух столетий спустя[54] только пользователи одной платформы «Андроид» ежедневно делают больше девяноста трех миллионов селфи. Недавно ученые классифицировали новое психическое расстройство[55], характеризуемое позывом делать селфи и выкладывать их в социальные сети минимум шесть раз в день. Его назвали «хронический селфизм»[56].

Если изменение климата – творение клики злонамеренных психологов, сварганивших идеальную катастрофу с целью уничтожить наш вид, возможно, кабельные новости «Эн-би-си», социальные сети и гибридные автомобили – все то, что может дать чувство вовлеченности за счет самой вовлеченности, подобно тому, как селфи могут дать нам чувство присутствия за счет самого присутствия – тоже их рук дело.

Объясняя рост популярности[57] кабельных новостей «Эн-би-си», стратег республиканской партии Стюарт Стивенс сказал: «Думаю, очень многих крайне беспокоит курс, которым идет наша страна, и им нужно, чтобы им напомнили (а), что они не одиноки и (б), что есть альтернативное направление». Но проблема не в одиночестве, а в курсе, которым идет наша страна. И групповое одиночество вовсе не является альтернативным направлением, так же как группа поддержки для больных раком не уменьшает опухоль. Возможно, зрители кабельных новостей «Эн-би-си» иногда действительно испытывают побуждение пожертвовать средства прогрессивным кандидатам, как возможно и то, что есть те, кому Рейчел Мэддоу изменила политические взгляды, а не скрасила одиночество. Гибридные автомобили бесспорно расходуют меньше топлива, чем машины с традиционными двигателями. Но прежде всего они нам в кайф. А кайфовать, когда все вокруг летит в тартарары, – опасно.

В ходе недавнего исследования, опубликованного в журнале «Энвироника и технология»[58], было отработано сто восемь сценариев перехода на гибридные и полностью электрические автомобили в течение последующих трех десятилетий с учетом таких переменных, как цены на нефть и газ, стоимость аккумуляторных батарей, государственная поддержка использования альтернативных видов топлива и возможные квоты на выбросы выхлопных газов. Было обнаружено, что, поскольку уменьшение выбросов выхлопных газов в значительной степени нивелируется увеличением производства электроэнергии, необходимой для зарядки автомобильных аккумуляторов, «смоделированные результаты не демонстрируют ясной и последовательной тенденции к системному уменьшению выбросов». Может быть, этот вывод и можно оспорить, но неоспоримо то, что на личный автомобиль приходится не более 20 % общего количества углеродных выбросов[59], генерируемых одним человеком. Даже вообще отказаться от машины – намного более существенный шаг, чем пересесть на «Приус», – стало бы только началом. Необходимо существенно сократить использование автомобилей, но нам нужно сделать намного больше этого. Слишком часто ощущение вклада в общее дело не соотносится с размером этого вклада, или еще хуже, гипертрофированное чувство удовлетворения может избавить от бремени делать то, что действительно нужно сделать.

Разве детям, которые получают вакцину[60], оплаченную Биллом Гейтсом, правда есть дело до того, досадует ли он, отдавая 46 % своего огромного состояния на благотворительность? Разве детям, умирающим от предотвратимых болезней[61], правда есть дело, чувствует ли Джефф Безос себя альтруистом, когда жертвует на благотворительность всего 1,2 % своего еще более огромного состояния?

Окажись вы в машине «Скорой помощи», какого водителя вы бы предпочли, того, кто ненавидит свою работу, но справляется с ней превосходно, или того, который обожает ее, но будет везти вас в больницу в два раза дольше?

Чтобы спасти планету, нам нужна противоположность селфи.

Волна

Отпугивая хищных шершней, медоносные пчелы создают волну. Одна за другой отдельные пчелы[62] ненадолго переворачиваются брюшком вверх, создавая волнообразный рисунок – этот феномен называется «мерцание». Все вместе они отваживают угрозу, что ни одной отдельной пчеле было бы не под силу.

На каждый рассказ о том, как один человек поднял машину с попавшего под нее человека, приходится сотня рассказов о том, как машину с попавшего под нее человека поднимали группы из нескольких человек. (И, несмотря на отсутствие случаев, когда один человек поднял бы машину с собаки или кошки, зафиксировано много случаев, когда это делали группы). Попавшему под машину нет разницы между исключительным проявлением усилий отдельного человека и менее исключительными усилиями нескольких человек, действующих сообща.

Эйнштейну приписывают следующее высказывание: «Если бы с лица земли исчезли пчелы, человечеству осталось бы жить лишь четыре года». Он практически точно этого не говорил, и это утверждение практически точно не соответствует истине. Как не соответствует истине и повсеместно цитируемая статистика, согласно которой одна треть всего урожая зерновых зависит от опыления пчелами. Но истинно то, что численность пчел сокращается[63] по всему миру из-за температурных изменений (и многого другого, например пестицидов, монокультур и потери естественной среды обитания от развития промышленного земледелия), и вызванные этим изменения не просто значительны, они уже ощущаются – влияя на выбор культур для посадки, их ценообразование и способ выращивания.

От Китая до Австралии, от Австралии до Калифорнии[64] плодоводческие и ореховые фермы часто арендуют для опыления деревьев пчел, которых перевозят на сотни километров. А там, где человеческий труд стоит дешевле пчелиного – задумайтесь над этим, – деревья опыляют вручную. Плантации заполняются сотнями рабочих. С помощью длинных палок с куриными перьями и сигаретными фильтрами на конце они скрупулезно переносят пыльцу из бутылок у себя на шее в рыльце каждого цветка. Фотограф, заснявший этот процесс[65], сказал: «С одной стороны, это иллюстрация того, какое воздействие человек оказал на окружающую среду, но с другой – демонстрирует нашу способность вопреки всему приумножать собственную эффективность».

Правда? Разве хоть какой-нибудь оттенок значения слова «эффективный» применим к описанию ситуации, когда от людей требуется выполнять работу пчел? Есть ли в этой «другой стороне» хоть что-нибудь, что вселяло бы воодушевление или было бы просто приемлемо?

Селфи-палки прекрасно символизируют превосходство социальной эффективности – «посмотрите, как я что-то делаю». Палочки с пыльцой прекрасно символизируют наш глобальный кризис – «посмотрите, что происходит, когда никто ничего не делает». Возможно, селфи-палка необязательно эволюционирует в палочку с пыльцой, но, чтобы отказаться от последней, сначала нужно отказаться от первой.

Задержите перед внутренним взором две картины: человек, поднимающий машину над попавшим под нее другим человеком, и сотни работников, скрупулезно наносящих пыльцу на цветы. Неужели это наши единственные варианты ответа на кризисную ситуацию? Истерическая сила или истерическая слабость?

Нет, есть третий вариант.

Я никогда не начинал волну на бейсбольном матче. Волны не требуют большей инициативы, чем просто участие.

Волна никогда не настигала меня именно в то мгновение, когда я был охвачен энтузиазмом. Волнам не нужны эмоции, они сами их производят.

Я никогда не сопротивлялся волне.

Чувствуй, словно действуешь, действуй, словно чувствуешь

Девяносто шесть процентов американских семей[66] собираются вместе на обед в честь Дня благодарения. Это больше, чем процент американцев, которые чистят зубы по утрам[67], читают хотя бы одну книгу в год[68] или когда-нибудь выезжали из штата[69], в котором родились. Это практически бесспорно самое массовое совместное действие – огромнейшая волна, – совершаемое американцами.

Если бы американцы поставили перед собой цел[70]ь съесть за один день максимально возможное количество индеек, невозможно вообразить, каким образом нам удалось бы превзойти количество в сорок шесть миллионов штук, ежегодно потребляемое в третий четверг ноября. Если бы даже президент Рузвельт попросил нас есть индейку в поддержку наших усилий на фронте, если бы даже президент Кеннеди воодушевил нас унизать индейками трос, протянутый с Земли на Луну, мы вряд ли бы съели столько же. Даже если бы блюда из индейки раздавались бесплатно на каждом углу, мне не верится, что мы съели бы больше сорока шести миллионов штук. Даже если бы людям платили за поедание индейки. Если бы существовал закон, обязывающий американцев устраивать семейные обеды на День благодарения, количество празднующих День благодарения снизилось бы.

В своей выдающейся книге «Дарение – от человеческой крови до социальной политики» социолог Ричард Титмусс утверждает, что оплата донорства крови несет риск вызвать эффект, обратный желаемому, потому что подрывает самую важную мотивацию – альтруизм. Недавно Стокгольмская школа экономики провела исследование[71] с целью проверить теорию Титмусса, и это исследование действительно подтвердило, что в некоторых слоях населения оплата сдачи крови уменьшала количество доноров чуть ли не вполовину – особенно резко снижалось количество доноров среди женщин.

Если вы празднуете День благодарения – или Рождество, или Песах, или любой другой праздник, важный для коллективной памяти, – разве вы делаете это, потому что вас побуждают к этому какие-то внешние стимулы вроде закона или денежной компенсации? Или потому, что вам вдруг так захотелось? Или потому, что для вас это даже не вопрос – так же как пропустить «Скорую помощь» или встать, когда до вас докатывается волна на бейсбольном матче – вы делаете это потому, что так принято? День благодарения несомненно несет в себе как удовольствие (вкусная еда, встреча с родственниками), так и раздражение (хлопоты с поездкой, встреча с родственниками), но для большинства эти факторы не влияют на решение, праздновать его или нет.

Сколько человек по-настоящему делают выборежегодно праздновать День благодарения? Будь возможность воздержания от него встроена в нашу культуру – как для многих государственных светских праздников вроде 4 Июля, – эти 96 % населения страны действительно сделали бы такой же выбор? Мы усаживаемся за стол не из-за сантиментов, а потому, что День благодарения отмечен в календаре, и потому что мы еще никогда его не пропускали. Мы делаем это, потому что делаем. Часто бывает так, что само участие в действии вызывает чувство, которое изначально должно было на это действие вдохновить.

Во время Магх-мела, индуистского празднества, которое проводится в индийском городе Аллахабад и считается одним из крупнейших массовых событий в мире, было проведено исследование. Представители контрольной группы – «выборка для сравнения» – не посещали праздник, и через месяц после него в их духовном самоопределении не произошло никаких изменений. В то время как пилигримы[72], принявшие участие в празднике, «стали чаще идентифицировать себя в социуме в качестве индусов и чаще практиковать молитвенные ритуалы»[73]. Исследование в совершенно другой области обнаружило, что пары, которых просили после секса полежать в обнимку дольше обычного, отмечали большее удовлетворение своими отношениями, чем контрольная группа. Исследователи установили, что, «чем длиннее и нежнее было посткоитальное выражение привязанности во время проведения исследования, тем выше было удовлетворение от отношений и сексуальное удовлетворение три месяца спустя».

Это правда, что День благодарения празднуют с целью выражения благодарности, в религиозных фестивалях участвуют, чтобы выразить религиозную принадлежность, а лежат в обнимку – чтобы выразить привязанность, но изначальная мотивация не всегда должна быть сильной или вообще иметься в наличии. Мотивация может порождать действие, но – что более примечательно – действие может порождать мотивацию. Мы не едем смотреть на звезды в пустыню, потому что ощущаем душевный подъем. Мы ощущаем душевный подъем, потому что находимся в пустыне и смотрим на звезды. Мы продираемся сквозь очереди в аэропортах и едем за тысячи миль на обед в честь Дня благодарения не потому, что в третью неделю ноября чувствуем особую близость к родственникам. Именно поездка и разделенная трапеза заставляют нас ощутить эту особую близость.

После того, как продуктовая сеть «Плати и экономь»[74] нарисовала на полу своих магазинов зеленые стрелки, указывающие направление в отделы фруктов и овощей, 90 % покупателей стали идти по указателям, и продажи свежей продукции стремительно выросли.

В странах, где гражданам необходимо оформлять согласие на изъятие органов для трансплантации в случае смерти[75], в программе донорства регистрируются около 15 % населения. В странах, где необходимо оформлять отказ – там, где изъятие органов для трансплантации производится по умолчанию, – количество доноров приближается к 90 % населения.

Забавные наклейки[76] – мухи, кружки мишеней, логотип «Нью-Ингланд Пэтриотс», – приклеенные в писсуарах, побуждают мужчин целиться точнее и сокращают разбрызгивание мочи на целых 80 %.

Наверное, вполне вероятно то, что если бы празднование Дня благодарения насаждалось законом, его праздновали бы меньше людей, но несомненно и то, что если бы празднование Дня благодарения не поощрялось приходящимся на него национальным выходным днем, его праздновали бы меньше людей. Коллективное действие возникает потому, что к нему побуждает система – наши аморфные, неубедительные чувства по поводу Дня благодарения нуждаются в подмостках.

* * *

В промежуточных выборах в США в 2014 году проголосовало около 37 % зарегистрированных избирателей[77]. В президентских выборах 2016 года[78], которые все чаще называются «самыми важными выборами нашего времени», проголосовало около 60 %. Почему коллективное действие по случаю Дня благодарения получает практически всеобщую явку и так мало людей участвуют в американском народовластии? Участие в каждом событии требует некоторых усилий, и каждое предлагает взамен искреннюю признательность. Но только одно из них формирует мироустройство на последующие четыре года. Нас вовсе не затрудняет совместно праздновать историю, но нас весьма затрудняет участвовать в ее творении.

В отличие от Дня благодарения, День выборов не является государственным праздником. Несмотря на то, что оба события происходят с разрывом в несколько недель, и несмотря на то, что второе из них имеет намного больше практических последствий, чем первое, в праздновании Дня благодарения принимают участие намного больше людей, чем доходит до избирательных участков. День благодарения притягателен. А голосование многих отталкивает. Для большинства людей День благодарения означает застолье с близкими и наслаждение вкусной едой. И для большинства людей голосование означает толкаться в длинных очередях с незнакомцами, зачастую при ненастной погоде, беспокоиться о том, как бы не опоздать на работу или на запланированный ужин, а потом снова беспокоиться о том, правильно ли они заполнили заумно составленный бюллетень.

Разумеется, альтернатива существует. Мы могли бы сделать День выборов государственным праздником и выходным днем для тех, кто работает или учится. Мы могли бы позволить людям голосовать по Интернету, так же как позволяем им платить по Интернету налоги. Мы могли бы существенно упростить бюллетень, показать изображения кандидатов рядом с их именами…

Существуют разнообразные структуры, побуждающие к прославлению определенных ценностей и потреблению определенных продуктов в День благодарения. Также существуют структуры, отбивающие охоту голосовать.

Некоторые события – увидеть попавшего под машину подростка, услышать плачущего во сне ребенка, почувствовать, как на твою кожу село насекомое, выступать на Олимпиаде, участвовать в военном сражении – порождают чувства, побуждающие к действиям. Однако есть много таких событий, которые в такой же степени, а зачастую и в большей, требуют действий, на которые не вдохновляют. Абстрактные события – подходящие к деревне фашисты, государственный контроль выражения благодарности, война в океане, президентские выборы, изменение климата – нуждаются в структурах, облегчающих действия, порождающих чувства.

Для строительства новой структуры нужны архитекторы, и зачастую по ходу дела нужно демонтировать уже существующие структуры, даже если они нам так примелькались, что мы больше вообще их не видим.

Где начинаются волны?

«Когда, на исходе этой великой борьбы, мы спасем наш свободный образ жизни, мы не пойдем ни на какую «жертву». Американцы услышали эти бесплотные слова из радиоприемников; Рузвельт произнес их, сидя в инвалидном кресле. Самый публичный больной полиомиелитом в истории был одновременно самым скрытным. Он никогда не отрицал[79], что потерял способность ходить, но тщательно выверял свой образ на политической сцене – фотографы, запечатлевшие его в инвалидном кресле, изгонялись из корреспондентского корпуса Белого дома, он редко садился в машину или выходил из нее на публике, если ему нужно было стоять, надевал стальные скобы, поддерживавшие его ноги в прямом положении. Если вам доводилось видеть видеозапись Рузвельта, произносящего речь – возможно, то самое обращение к Конгрессу в день после нападения Японии на Перл-Харбор, – вы скорее всего обратили внимание на почти судорожные движения его головы. Его подбородок жестикулирует вместо рук, вцепившихся в кафедру, чтобы удержать тело в вертикальном положении.

Несмотря на скрытность, Рузвельт сыграл важную роль в разработке вакцины от полиомиелита. В 1938 году он помог создать организацию, позже получившую известность как «Марш Гривенников», которая стала основным источником финансирования исследований полиомиелита. Одним из получивших это финансирование стал Джонас Солк. В 1952 году[80], успешно привив несколько тысяч обезьян нетрадиционной вакциной на основе «убитого вируса», Солк начал тестирование на людях[81], первыми пациентами стали он сам, его жена и трое их сыновей. Два года спустя он начал клинические испытания, ставшие самым масштабным экспериментом в истории здравоохранения США. Несмотря на отсутствие гарантий безопасности новой вакцины, почти два миллиона человек стали «полио-пионерами». 12 апреля 1955 года – ровно через десять лет после смерти Рузвельта – были опубликованы результаты проведенных испытаний. Вакцина была признана «безопасной, эффективной и действенной». Джонас Солк победил полиомиелит.

* * *

Когда одна из общественных норм быстро меняется, это освобождает людей и позволяет им действовать. Но так же как с волной болельщиков на бейсбольном матче, даже если ее участники горят энтузиазмом, коллективное действие необходимо запустить. Больше двухсот лет после первой благодарственной трапезы разные колонии, а потом и штаты, праздновали свои собственные Дни благодарения. Их отмечали в разные даты (и зачастую в разные времена года); некоторые празднества предполагали угощение из местных специалитетов, а некоторые – полное воздержание от пищи. Джордж Вашингтон провозгласил День благодарения в феврале 1795 года. Джон Адамс провозгласил один в 1798 году и еще один в 1799 году. Томас Джефферсон предпочел не провозглашать ни одного. И только в 1863 году – в середине Гражданской войны – пытаясь объединить расколотую нацию, Авраам Линкольн объявил национальным праздником последний четверг каждого ноября. Дню благодарения, который мы отмечаем сегодня[82], предназначено увековечивать память о пиршестве, которое колонисты из Плимута разделили с индейцами племени вампаноагов в 1621 году, но когда Линкольн впервые предложил этот праздник в одной из речей, он сделал упор на всеобщую благодарность за «торжество гармонии везде, кроме театра военных действий». Каковы бы ни были мотивы Линкольна, оформив этот праздник законодательно и облегчив его празднование, он создал новую норму.

Несмотря на то что большинство детей получили вакцину Солка в течение нескольких месяцев после ее одобрения, уровень вакцинации подростков, также уязвимых перед полиомиелитом, оставался низким. (Так как полиомиелит считался «детским параличом», бытовало ошибочное мнение, что он может поражать только детей младшего возраста и младенцев). В 1956 году, перед тем как принять участие в шоу Эда Салливана в поддержку Национального фонда детского паралича (теперь известного как «Марш Гривенников»), Элвис Пресли сфотографировался в тот момент, когда ему делали прививку от полиомиелита. Эти фотографии были опубликованы в газетах по всей стране. Это совпало с параболическим ростом количества вакцинаций – согласно широко растиражированной, но сомнительной статистике благодаря этому событию уровень иммунизации в Соединенных Штатах вырос «с 0,6 до 80 % всего за шесть месяцев!». Что должно означать, что полиомиелит в Америке искоренил Элвис Пресли.

* * *

Когда я был ребенком, в самолетах курили. Сейчас это настолько немыслимо, что мне пришлось проверить, чтобы убедиться, что память меня не подводит. Как мы относимся к такому повсеместному распространению сигарет в нашем недавнем прошлом, к норме, охватывавшей практически все возрастные группы, включая детей и беременных женщин? Вероятно, так же как жители стран, где заботятся об экологии, относятся к американцам. Так же как наши потомки будут относиться к нам.

За последние десятилетия нормы, связанные с курением, изменились – изменилось количество курильщиков, как часто они курят и где. То, что когда-то было приемлемым и даже привлекательным, превратилось в табу или, по крайней мере, что-то неприятное. Так называемые налоги «на пороки» и соответствующее законодательство помогали – а сопротивление промышленного лобби мешало, – но основными творцами этих перемен стали рядовые граждане. Большинство людей согласны творить всемирное благо, пока это не требует от них личных затрат. Курение – это привычка, вызывающая физическое привыкание, глобальные последствия которого (пассивное курение и нагрузка на здравоохранение за счет распространения рака) кажутся отдаленными. И все же за мою жизнь уровень табакокурения в Америке[83] снизился вполовину, в основном благодаря гражданским инициативам. Это звучит как триумф, но это провал.

Почему табакокурение уменьшилось только наполовину? И почему это заняло так много времени? Уже в 1949 году[84] 60 % американцев соглашались с тем, что курение сигарет вредно для здоровья. Уже тогда дело было не в отсутствии информации, и сегодня дело точно не в этом. Как нам примирить широко принятое убеждение, что курение убивает, с действительностью, в которой курильщиков в Америке все еще больше, чем населения в Канаде[85] (почти тридцать восемь миллионов)? Почему такой осведомленный и осмотрительный человек[86], как Барак Обама, продолжает иногда баловать себя привычкой, которая укорачивает жизнь в среднем на двадцать лет? Вероятно, по той же причине, по которой такой осведомленный и осмотрительный человек, как Барак Обама, не принял надлежащих мер по борьбе с изменением климата. Есть много сил посильнее абстрактной угрозы.

Табачная промышленность генетически модифицировала сигареты – теперь они вызывают привыкание в два раза быстрее, чем пятьдесят лет назад – и сосредоточила их продвижение преимущественно в бедных районах, зачастую рядом со школами. В муниципальных многоэтажках производители табака раздают сигареты бесплатно и добавляют купоны на табак к талонам на еду. Несмотря на растущую стоимость сигарет[87], почти трое из каждых четырех курильщиков – жители бедных районов.

Сопутствующие силы не только укрепляют общественные движения – в поддержку вакцинации от полиомиелита, #MeToo[88], отказа от курения и защиты окружающей среды – они же могут их и тормозить.

* * *

Возможно, публичная вакцинация Элвиса и внесла свой вклад в резкое увеличение количества сделанных прививок, но не она стала его причиной. Вот что пишет Стивен Модсли:

«Это определенно помогло заставить подростков начать делать прививки[89], но – на удивление – это не было решающим фактором. Настоящий перелом произошел благодаря самим подросткам. С помощью Национального фонда детского паралича они организовали группу под названием «Подростки против полиомиелита», агитировали за вакцинацию перед каждой дверью и устраивали танцевальные вечеринки, куда могли попасть только те, кто сделал прививку. Это практически впервые показало способность подростков к пониманию и сплочению своих сверстников».



Изменения в обществе, совсем как изменение климата, вызываются множественными цепными реакциями, происходящими одновременно. И общественные, и климатические изменения порождают петли обратной связи и сами являются их порождением. Не существует единственного фактора, на который можно было бы списать ураганы, засухи или лесные пожары, так же как не существует единственного фактора, на который можно было бы списать упадок интереса к табакокурению, и, тем не менее, во всех этих случаях каждый отдельный фактор является решающим. Когда возникает нужда в радикальных изменениях, многие заявляют, что действия отдельных людей не могут их инициировать, поэтому им не стоит и пытаться. Правда как раз в обратном – именно потому, что действия отдельных людей бессильны, пытаться должны все.

1 ноября 2018 года около двадцати тысяч сотрудников компании «Гугл» приняли участие в волне международных забастовок, основной целью которых был протест против подхода компании к случаям сексуальных домогательств. Организация забастовок заняла меньше недели, и в них приняли участие более 60 % отделений «Гугла» по всему миру. Такая солидарность имела особую важность, потому что она бросила вызов индивидуализму, царящему в Кремниевой Долине на правах главного морального кредо. В сообщении для печати[90] организаторы протеста сказали: «Это часть нарастающего движения, не только в научно-технической среде, но по всей стране, среди учителей, работников общепита и всех остальных, кто силен числом и использует эту силу, чтобы по-настоящему что-нибудь изменить». Неделей позже «Гугл» удовлетворила первое требование организаторов – компания отменила принудительное урегулирование случаев сексуального домогательства третейским судом. (До этого принудительный арбитраж не давал жалобам на сексуальные домогательства дойти до суда.) Считаные дни спустя «Фейсбук», «Эйр-би-энд-би» и «и-Бэй» последовали ее примеру.

Организация международного протеста заняла меньше недели. Неделей позже «Гугл» изменила свою корпоративную политику. Спустя несколько дней после этого три другие крупнейшие компании изменили свою. Все это случилось меньше чем за один месяц.

Полиомиелит нельзя было вылечить без изобретения вакцины, на что требовались организованная поддержка (финансирование от «Марша Гривенников») и знания (прорыв в медицине, совершенный Джонасом Солком). Но созданная вакцина не получила бы одобрения без волны полио-пионеров, ставших волонтерами в ее испытании – их чувства не имели значения; имело значение только их участие в коллективном действии, через которое средство исцеления стало доступным для широких масс. И даже одобренная вакцина оказалась бы бесполезна, не получи она всеобщего распространения и не стань впоследствии нормой – ее успех стал результатом государственной пропаганды, с одной стороны, и низовой поддержки – с другой.

Кто победил полиомиелит?

Никто.

Все

Открой глаза

Большинство читателей этой книги, так же как и ее автор, – не ученые уровня Джонаса Солка и не знаменитости уровня Элвиса. Мы проживаем свои жизни, не вызывая даже ряби, не говоря уже о волнах. И когда речь заходит о глобальном кризисе, большинство из нас оказываются потеряны в его причинах и следствиях, сбиты с толку непостоянной статистикой, растеряны окружающим его резонерством. Мы чувствуем бессилие, но в то же время необъяснимо спокойны. Как же нам, обычным гражданам, сделать что-нибудь с этим кризисом, о котором мы знаем, но в который не верим, который едва ли понимаем и против которого у нас нет очевидных способов борьбы?

Фильм Ала Гора «Неудобная правда» стал откровением для моего разума и чувств. Когда экран погас после заключительного кадра, наше положение было для меня совершенно ясным, как и моя обязанность включиться в борьбу. Как тем десяткам тысяч американцев, которые, услышав о Перл-Харборе, отправились прямиком в местные призывные пункты, мне не терпелось в добровольцы.

И когда пошли титры, в момент величайшего энтузиазма сделать все, что бы ни потребовалось, для противодействия неотвратимому апокалипсису, только что обозначенному для нас Гором, на экране появился список предлагаемых действий. «Вы готовы изменить свой образ жизни? Климатическую катастрофу можно предотвратить. Вот с чего нужно начать»:

– Скажите родителям не разрушать мир[91], в котором вам предстоит жить.

– Если у вас есть дети, объединитесь с ними, чтобы спасти мир, в котором им предстоит жить.

– Перейдите на возобновляемые источники электроэнергии.

– Позвоните в свою энергосбытовую компанию и поинтересуйтесь, предлагает ли она электроэнергию, получаемую из экологически чистых источников. Если нет, спросите почему.

– Голосуйте за лидеров, которые обещают предотвратить грядущий кризис.

– Напишите в органы власти. Если к вам не прислушаются, баллотируйтесь сами.

– Сажайте деревья, много деревьев.

– Громко высказывайте свою точку зрения среди местного населения.

– Звоните на радиопередачи и пишите в газеты.

– Настаивайте на том, чтобы Америка заморозила выбросы углекислого газа.

– Присоединитесь к международной борьбе против глобального потепления.

– Сокращайте нашу зависимость от импорта нефти; помогите фермерам выращивать алкогольное топливо.

– Повысьте стандарты экономии топлива; требуйте снижения автомобильных выбросов.

– Если верите в силу молитвы, молитесь, чтобы люди нашли в себе силы измениться.

– Как гласит старая африканская пословица, когда молишься, переставляй ноги.

– Убеждайте всех и каждого посмотреть этот фильм.



Этот список показался мне безнадежно мутным (звонить на радиопередачи и говорить что и с какой целью?), бесполезным (я могу сказать родителям не разрушать мир, в котором мне предстоит жить, и они могут сказать своим родителям то же самое, но рано или поздно разве не должен кто-нибудь начать что-нибудь делать?), совершенно невыполнимым («Здравствуйте, господин Президент, это я. Простите, что заставил вас ждать, я тут просто помогал фермерам выращивать алкогольное топливо, но раз уж нас соединили, я настаиваю, чтобы Америка заморозила выбросы углекислого газа»), и тавтологичным до такой степени, что я бы рассмеялся, не будь глаза мои полны слез. («Посмотрите этот фильм, чтобы вы смогли убедить других посмотреть этот фильм, чтобы они могли убедить других посмотреть этот фильм».)

Хорошо заявлять о своей точке зрения, хорошо сдавать мусор на переработку, сажать деревья, много деревьев. Все эти действия так же хороши, как патрулирование небес в поиске вражеских самолетов, которых там быть не может: их цель – напомнить нам об идущей войне, укрепить солидарность и волю. Согласно анализу, проведенному в 2017 году[92], переработка отходов и высаживание деревьев являются одними из наиболее часто рекомендуемых индивидуальных действий против изменения климата, но они не оказывают значительного эффекта, это скорее чувства, чем действия. К прочим действиям, которые также считаются важными, но не оказывают значительного эффекта, можно отнести установку солнечных батарей, экономию электроэнергии, покупку местной продукции, компостирование отходов, стирку одежды в холодной воде с последующей сушкой на воздухе, умеренность в количестве и типе упаковочных материалов, покупку органических продуктов, замену обычного автомобиля на гибридный. Те, кто делает эти шаги – и ничего больше, – говорят «кулак» тому предмету, который хотят ударить. Патрулировать небо над Средним Западом, не ступив солдатским сапогом на землю Европы, стало бы самоубийством.

В списке Гора зияет огромный пробел, сохранившийся в вышедшем в 2017 году сиквеле «Неудобная планета» с одним микроскопическим исключением. Этот пробел невозможно объяснить случайностью, не обвинив Гора в крайнем невежестве или подтасовке фактов. Это ошибка того же масштаба, как если бы врач предписал физические упражнения пациенту, выздоравливающему после сердечного приступа, не предписав ему бросить курить, снизить стресс и прекратить есть гамбургеры с картошкой дважды в день.

Так почему же Гор намеренно предпочел умолчать об этом? Практически наверняка из страха, что этот спорный факт отвлечет зрителя и притушит его с таким трудом разожженный энтузиазм. Об этом в массе своей молчат и интернет-страницы ведущих организаций по защите окружающей среды – хотя в последнее время вроде наметились перемены. Об этом нет ни слова в знаменитой книге «Мрачные предсказания»[93], написанной учеными-климатологами Майклом Манном и Ли Кампом с целью просвещения граждан о смысле пятого аналитического обзора Межправительственной группы по изменению климата, опубликованного в 2014 году. Предсказав климатические катастрофы, угрожающие существованию человечества, авторы рекомендовали нам заменить электрические сушилки бельевыми веревками и ездить на работу на велосипедах. Среди их предложений нет никакой ссылки на то ежедневное действие, которое, согласно мнению научного директора проекта «Сокращение»[94] – совместной работе почти двух сотен ученых-экологов и влиятельных мыслителей, посвященной определению и моделированию действенных решений проблемы изменения климата, – «является самым важным вкладом[95], который может сделать каждый, чтобы обратить глобальное потепление вспять».

В Америке защитники окружающей среды с самого начала вели неравный бой, преодолевая трудности просвещения широкой публики насчет абстрактных вещей, в которые трудно поверить, а также огромное сопротивление топливно-энергетической промышленности и, после краткого периода сотрудничества с обеими партиями, сопротивление большей части политического истеблишмента. Если после десятилетий, потраченных ими на то, чтобы объяснить широкой общественности, что добывание из земли углерода и его последующее сжигание вызывает изменение климата, люди все равно выбирают президента, который называет глобальное потепление китайской мистификацией, как можно ожидать от них разговора, бросающего вызов основополагающим аспектам нашего личного, семейного и культурного кода? Некоторые организации и публичные фигуры боятся потерять набранные обороты и поддержку, на которую столько работали. Некоторые боятся обвинений в лицемерии. Некоторые боятся, что перенос внимания с природного топлива подорвет десятилетия попыток борьбы с глобальной супермощью американских нефтяных гигантов.

Политика и психология гражданской активности имеют значение. Каждый аргумент, по сути, является строительным материалом, и некоторый материал (Роза Паркс) больше пригоден для действий, чем другой (Клодетт Колвин). Иногда лучше скрыть проблемную действительность, чтобы в конце концов привести людей обратно к ней. Но так ли правдива неудобная правда, которая замалчивает один из величайших факторов нашего глобального кризиса, который в то же время было бы легче всего устранить? Что, если победа в самой важной войне, которая нам когда-либо предстоит, в борьбе за наш образ жизни и саму жизнь, зависит от коллективного действия, которое в масштабе всей войны сопоставимо с выключением света по вечерам? Разве нам не нужно по крайней мере говорить об этом? Разве даже верующие, читающие молитву о том, чтобы людям хватило сил измениться, не будут считать молитву недействительной, пока не поведают, о каких изменениях идет речь?

Наши способы борьбы с глобальным кризисом не действуют. Ал Гор заслуживает своей Нобелевской премии, но вдохновленных им перемен вряд ли достаточно – этот факт он и сам с готовностью признает в «Неудобной планете». Институты защиты окружающей среды заслуживают нашей поддержки, но их достижений тоже далеко не достаточно. Каждый, кто знаком с естественными науками и готов признать самую неудобную правду из всех, согласится, что мы делаем слишком мало, слишком медленно, и что взятый нами курс ведет нас к самоуничтожению.

Согласно одному из подсчетов, на использование электричества приходится 25 % годовых выбросов парниковых газов. На сельское хозяйство приходится 24 %, в основном от животноводства. На промышленность также приходится 24 %. На транспорт – 14 %. На строительство – 6 %. Остальное добирается из разных источников. Все эти выбросы должны снизиться до нуля[96], что потребует инноваций и сотрудничества – прорыва, который будет невозможен, если мы не начнем говорить о каждом секторе, добавляющем свою долю.

Цель Парижского соглашения – удержать глобальное потепление на уровне двух градусов Цельсия (3,6 градуса по Фаренгейту), которая считалась амбициозной, является внешней границей катаклизма. Даже если мы чудесным образом достигнем этой цели[97] – недавние статистические модели оценивают вероятность этого в 5 %, – наш мир станет намного менее гостеприимным, чем тот, в котором мы живем сейчас, и многие из запущенных изменений окажутся в лучшем случае необратимы, а в худшем самоамплифицируются. Если мы преодолеем крайне неблагоприятные обстоятельства и ограничим глобальное потепление двумя градусами:

– Уровень Мирового океана поднимется[98] на 50 сантиметров, затопив прибрежные зоны по всему земному шару[99]. Дхака (население 18 миллионов), Карачи (15 миллионов), Нью-Йорк (8,5 миллиона) и десятки других крупных городов станут совершенно непригодны для жизни; предполагается, что климатическими мигрантами станут 143 миллиона человек[100].

– Из-за климатических изменений частота вооруженных конфликтов[101] повысится на 40 %.

– Таяние ледяного покрова Гренландии станет необратимым[102].

– Будет уничтожено от 20 до 40 % бассейна Амазонки.[103]

– Аномальная жара[104], накрывшая Европу в 2003 году, которая унесла больше семидесяти тысяч жизней и причинила урожайные потери на тринадцать миллиардов евро, опустив уровень воды в По, Рейне и Луаре до исторических минимумов, станет ежегодной нормой.

– Аномальная жара, наводнения и засухи приведут к резкому росту человеческой смертности[105]. Произойдет бурный рост астмы и других респираторных заболеваний. Количество людей, подверженных риску заражения малярией[106], вырастет на несколько сотен миллионов.

– От нехватки воды пострадает четыреста миллионов человек[107].

– Потепление океана[108] причинит невосполнимый вред 99 % коралловых рифов, разрушив экосистемы девяти миллионов видов.

– Вымиранию подвергнется половина всех видов животных[109].

– Вымиранию подвергнется в общей сложности 60 % видов растений[110].

– Урожаи зерновых сократятся[111] на 12 %, риса – на 6,4 %, кукурузы – на 17,8 %, соевых бобов – на 6,2 %.

– Мировой ВВП[112] на душу населения сократится примерно на 13 %.



Это часть грустной статистики, эмоциональное воздействие от которой вряд ли доживет до конца этого предложения. Это значит, что большинство читателей этой книги примут к сведению ужасающее будущее, которое она описывает, но лишь немногие в него поверят. Я делюсь этими цифрами в надежде, что вы в них поверите. Но я сам им не верю.

Достижение целей Парижского соглашения и жизнь в вышеописанном мире – это наилучший вариант развития событий. Те немногие эксперты[113], которые считают, что у нас есть хоть одна верная возможность достичь этих целей, либо обманывают себя, либо – что более вероятно – вооружаются оптимизмом в надежде изменить расклад. Правда в том, что даже если бы мы каким-то образом выключили весь свет и запретили все автомобили, без изменения, о котором такие, как Гор, знают, но отказываются говорить, у нас нет ни единого шанса.

Когда я был маленьким, отец говорил мне, что лучшим способом отделаться от пчелы является не бежать от нее, не отбиваться от нее и даже не стоять неподвижно, а закрыть глаза и сосчитать до десяти. «Это действует абсолютно каждый раз, – говорил он. – А если не подействует, считай до двадцати». Совет действовал, но действенный совет не всегда хорош.

Когда я был ребенком, в моей семье было несколько тем, о которых было не принято говорить, главной из которых были болезненные отголоски холокоста. Кто смог бы упрекнуть нас в том, что мы закрывали глаза, пока угроза не отступала? Теперь у меня есть собственная семья и собственные темы, которых я избегаю. Я не виню себя за желание защитить своих детей (и себя) от боли. Эти акты преднамеренной слепоты являются проявлениями любви. Но мне придется винить себя, если закрытые глаза приумножат боль так же, как мне придется винить себя, если однажды у меня обнаружат заболевание, которое было бы излечимо, пойди я к врачу до проявления симптомов. Я считаю, что забочусь о своем здоровье, но уже несколько лет не проходил обследования. Так же как и вы сами, я много чего о себе думаю, словно мысли могут заменить действительность. Тем временем, пока я думаю – вы думаете, мы думаем, – наши действия и бездействие создают и разрушают мир.

* * *

Представьте себе такую сцену: более ста пятидесяти тысяч солдат штурмуют побережье Нормандии. Это крупнейшее вторжение с моря из когда-либо предпринятых. Даже в свое время оно считалось поворотным историческим событием. Операция происходит сейчас[114], шестого июня 1944 года, потому что для нужной силы прилива и освещения необходимо полнолуние. План высадки союзников предусматривал создание более семнадцати миллионов карт, обучение четырех тысяч поваров, чтобы кормить личный состав, сооружение копии береговых укреплений нацистов для учебных маневров и шитье сотен манекенов[115], иногда одетых в сапоги и каски, иногда оснащенных записями выстрелов и взрывов, которые предстояло разбросать по побережью, чтобы отвлечь внимание немцев. Солдаты, выбредающие на берег, прибыли из десятка разных стран. Предполагалось, что им не меньше восемнадцати и не больше сорока одного, хотя по поддельным документам в армию записывались мужчины и младше, и старше этого возраста. Десантные баржи движутся к берегу, выбрасывая в бурю войны по двести человек зараз.

Отец ребенка нажимает курок винтовки и слышит щелчок выстрела. Ему невдомек, что он только что выстрелил вхолостую.

Солдат-еврей из Питтсбурга дает десять холостых выстрелов в секунду из пулемета М1919.

Рука учителя игры на фортепиано дрожит так сильно, что не может сделать первый выстрел из пистолета, заряженного холостыми патронами.

Чей-то любимый аутфилдер[116] кидает гранату, смертельную не меньше, чем бейсбольный мяч.

Штык на конце винтовки чьего-то ребенка оканчивается тупым обрубком.

Из-за хаоса на поле боя, и потому, что каждый солдат полностью поглощен собственными переживаниями, и потому, что происходящее ощущаетсякак сражение, никто не осознает, что это всего лишь ощущение, что в качестве солдата он не многим превосходит парашютистов-манекенов, падающих с небес. В закатных сумерках результат этих ощущений освещается луной, на которую никогда не ступит нога человека.

* * *

«Закрой глаза и сосчитай до десяти».

Совет, который вроде бы действует, действует не всегда.

В последний раз, когда я закрывал глаза, чтобы избавиться от пчелы, пчела ужалила меня в веко. Глаз распух и не открывался. Будто отец той пчелы сказал ей, что лучший способ отделаться от человека – сесть на его закрытый глаз.

Только наша

Генерал Эйзенхауэр подготовил заявление на случай, если бы высадка союзников оказалась отбита:

«В ходе попыток высадиться в зоне Шербур – Гавр нам не удалось занять необходимый плацдарм, и я дал войскам приказ отступать. Мое решение атаковать именно в это время и в этом месте было основано на самой полной информации. Армия, авиация и флот сделали всё, на что способны отвага и преданность долгу. Если в неудаче этой попытки можно кого-то винить, вините только меня».



Рассказывая о своей исторической прогулке по Луне, Нил Армстронг сказал:

«Когда сотни тысяч людей все до единого делают свое дело немного лучше, чем требуется, получается результат лучшего качества. И это единственная причина, почему нам это удалось.

Покажите руки

Перед вами книга о влиянии животноводства на окружающую среду. Но на протяжении всех предыдущих страниц мне удавалось это скрывать. Я уклонялся от этой темы по той же причине, по которой это делали Гор и иже с ним: из страха, что этот ход окажется проигрышным. Я уклонился от нее, даже критикуя Гора за его собственное уклонение, ни разу не упомянув того, чего именно он не упоминает. Я был уверен, так же, как, вероятно, и Гор, что это верная стратегия. Разговоры о мясе, молочных продуктах и яйцах вызывают у людей защитную реакцию. Они раздражают. Никто из тех, кто не является веганом, не горит энтузиазмом заходить на эту территорию, а энтузиазм веганов зачастую вызывает еще большее отторжение. Но у нас нет надежды справиться с изменением климата, если мы не сможем честно говорить о его причинах, а также о пределах наших возможностей измениться в ответ. Иногда кулаку нужно, чтобы на нем написали «кулак», и сейчас я это сделаю: наша единственная возможность спасти планету заключается в радикальном сокращении употребления продуктов животного происхождения.

Эта книга – обоснованное высказывание в поддержку коллективного действия с целью изменения пищевых привычек, а именно – не есть никаких продуктов животного происхождения до ужина. Это заявление трудно сделать, как из-за деликатности темы, так и из-за того, что речь идет о жертве. Большинству людей нравится запах и вкус мяса, молочных продуктов и яиц. Большинство людей ценят роль, которую продукты животного происхождения играют в их жизни, и не готовы изменить свой «пищевой профиль». Большинство людей едят продукты животного происхождения практически в каждый прием пищи с самого детства, а многолетние привычки трудно менять, даже если они не связаны с удовольствием и тем, как люди себя мыслят. Это очень серьезные вызовы, которые не только заслуживают признания, их необходимо признать. Изменить наши пищевые привычки проще, чем изменить мировую электроэнергетическую сеть или преодолеть влияние могущественных лоббистов, чтобы принять закон об углеродном налоге или ратифицировать важное международное соглашение о выбросах парниковых газов, но это так непросто.

Когда мне было немного за тридцать, я три года собирал материалы по промышленному животноводству и выразил свое негативное к нему отношение в книге под названием «Мясо. Eating Animals». Потом я провел почти два года, проводя сотни публичных чтений, лекций и интервью на эту тему, обосновывая, почему не следует есть мясо, произведенное на агропромышленных фермах. Поэтому мне было бы намного проще не упоминать, что в сложные времена за последние пару лет – переживая болезненные передряги на личном фронте или разъезжая по стране, чтобы рекламировать очередной роман, когда я меньше всего годился для саморекламы, – я неоднократно ел мясо. Обычно гамбургеры. Зачастую в аэропортах. То есть мясо, произведенное именно на таких фермах, против которых я выступал сильнее всего. И причина, по которой я так поступал, делает мое лицемерие еще более жалким: это меня успокаивало. Могу представить, как в ответ на это признание последуют ироничные комментарии и закатывание глаз, не говоря уже о радостных обвинениях в мошенничестве. Некоторым читателям это покажется по-настоящему возмутительным – я много и увлеченно писал о том, какие мучения промышленное животноводство причиняет животным и как разрушает окружающую среду. Как я мог ратовать за радикальные перемены, как мог растить детей вегетарианцами и при этом есть мясо для успокоения?

Мне хотелось бы обрести покой каким-нибудь другим способом – в чем-то, что давало бы его на постоянной основе и не было бы анафемой для моих убеждений, – но я тот, кто я есть, и я делал то, что делал. Даже когда я работал над этой книгой, уже будучи убежденным вегетарианцем – на что меня когда-то подвигла проблема благополучия животных, – и это убеждение было тем глубже, чем полнее я понимал, какое влияние мясо оказывает на окружающую среду, редко когда выпадал день, чтобы я не испытывал желания его съесть. Временами я задавался вопросом, не мое ли крепнущее рациональное отрицание мяса питало мое крепнущее желание его употреблять. Так или иначе, мне пришлось примириться с тем фактом, что если действия могут хоть в какой-то степени следовать за волей, то аппетиты – нет. Я испытал нечто вроде «знаю, но не верю» Феликса Франкфуртера, что привело меня к настоящей борьбе, а иногда – к великому лицемерию. Мне почти невыносимо стыдно об этом рассказывать. Но об этом нужно рассказать.

Когда я продвигал «Мясо. Eating Animals», меня часто спрашивали, почему я не веган. Благополучие животных и защита окружающей среды, аргументы против молочных продуктов и яиц также являются аргументами против мяса, и зачастую даже более сильными. Иногда я прятался за трудностями готовки для двух привередливых детей. Иногда грешил против правды и называл себя «вегетарианцем по сути». На самом же деле у меня не было другого ответа, кроме того, озвучить который было бы слишком стыдно: мое желание есть сыр и яйца пересиливало мою преданность борьбе с жестоким обращением с животными и разрушением окружающей среды. Это напряжение слегка меня отпустило, когда я стал говорить другим людям делать то, чего не мог сделать сам.

Очная ставка с собственным лицемерием напомнила мне, как трудно жить – даже просто пытаться жить – с открытыми глазами. Осведомленность о трудностях помогает облегчить усилия. Усилия, не усилие. Я не могу представить будущее, в котором я решу снова стать мясоедом, но я не могу представить будущее, в котором мне не хочется мяса. Сознательный выбор еды станет одной из битв, отмеряющих и определяющих мою жизнь. Я понимаю эту битву не как выражение собственной неуверенности в том, как правильно питаться, а как естественное выражение сложности пищевого выбора.

Еда для нас не просто средство набить живот, и мы не просто подстраиваем свой аппетит под нужные принципы. Мы едим, чтобы утолить свои первичные желания, создать и выразить себя, стать частью сообщества. Мы едим не только ртом и желудком, но и умом и сердцем. Когда я ем, в этом участвуют все мои воплощения – отец, сын, американец, уроженец Нью-Йорка, прогрессист, еврей, писатель, защитник окружающей среды, путешественник, гедонист, – а также вся история моей жизни. Когда я впервые стал вегетарианцем, в возрасте девяти лет, моя мотивация была простой: не причинять страданий животным. С годами мои мотивации менялись, потому что менялась информация, которой я располагал, но, что еще важнее, потому что менялась моя жизнь. Возраст приумножил мои воплощения, как это обычно и происходит у большинства людей. Время смягчает этические противопоставления и учит ценить то, что можно назвать жизненным хаосом.

Прочитай я предыдущие несколько предложений в старших классах средней школы, они показались бы мне ворохом самовлюбленного вздора – «жизненный хаос»? – и меня бы глубоко разочаровала жалкая личность, в которую я превратился. Меня радует, что когда-то я был таким, каким был, и надеюсь, что другие молодые люди обладают столь же несгибаемым идеализмом. Но меня также радует, что сейчас я такой, какой есть, не потому что так проще, а потому что это помогает наладить диалог с миром, который отличается от того, в котором я жил двадцать пять лет назад.

Есть место, где пересекаются личные интересы человека и его интересы в качестве одного из семи миллиардов землян. И, возможно, впервые в истории выражение «свое время» теряет смысл. Изменение климата – это не пазл на журнальном столике, к которому можно вернуться, когда есть время и настроение. Это горящий дом. Чем дольше мы оставляем его без внимания, тем сложнее становится его содержать, а благодаря положительным обратным связям – превращению белого льда в темную воду, которая поглощает больше тепла, таянию вечной мерзлоты, высвобождающей огромные количества метана, одного из самых вредных парниковых газов – мы очень скоро достигнем переломного момента, когда изменение климата станет «безудержным», и не сможем спастись, как бы ни пытались.

Мы не можем позволить себе роскошь жить в свое время. Мы не можем жить так, словно наши жизни принадлежат только нам. Наши предки вкладывали в это другой смысл, но наш образ жизни закладывает будущее, которое будет невозможно изменить. Представьте, если бы история повернулась иначе, и Линкольн не отменил бы рабство в 1863 году, и Америка была бы обречена поддерживать институт рабства до конца времен. Представьте, если бы право двух однополых людей вступать в брак целиком и навечно зависело от решения Обамы в 2012 году. Говоря о прогрессе моральных устоев, Обама часто цитировал утверждение Мартина Лютера Кинга о том, что «дуга вселенной морали длинна, но она гнется в сторону справедливости». Настал беспрецедентный момент, когда эта дуга может навсегда сломаться.

В Библии есть несколько поворотных мест, когда Бог спрашивает людей, где они находятся. К двум самым известным относится момент, когда он узнает, что Адам скрывается, вкусив запретный плод, и вопрошает: «Где ты?» – и когда он призывает Авраама прежде, чем попросить его принести в жертву своего единственного сына. Очевидно, что всеведущий Господь знает, где находятся его создания. Он вопрошает не о местоположении тела в пространстве, а о местоположении самосознания в личности.

У нас есть современная версия похожих событий. Когда мы вспоминаем моменты, когда история буквально творилась у нас на глазах – Перл-Харбор, убийство Джона Кеннеди, падение Берлинской стены, 11 сентября – нашим первым побуждением всегда будет спросить у собеседников, где они были, когда это случилось. Но, так же как и библейский Бог, мы вовсе не пытаемся определить их координаты в пространстве. Мы вопрошаем о глубине их связи с историческим моментом в надежде определить нашу собственную.

Слово «кризис» происходит от греческого krisis, что означает «решение».

Даже затрагивая всех и каждого, экологический кризис не ощущается как событие, к которому мы причастны. Он вообще не ощущается как событие. И каким бы ни был ущерб от урагана, лесного пожара, голода или вымирания, вряд ли какое-нибудь погодное явление вдохновит современников, которым не довелось его пережить, а, может, и тех, кому довелось, на вопрос «где вы были, когда?…». Это же просто погода. Что с нее взять.

Но будущие поколения неминуемо оглянутся назад и спросят, где мы были в библейском смысле – где было наше «я». На какие решения подвиг нас этот кризис? Почему, ради бога – ради Бога – мы предпочли самоубийство и принесли их в жертву?

Возможно, мы могли бы сослаться на то, что не несем ответственности за это решение – как бы нам ни хотелось, мы ничего не могли сделать. В то время нам не хватало знаний. Будучи простыми людьми, мы не обладали средствами для того, чтобы узаконить необходимые перемены. Мы не управляли нефтяными компаниями. Мы не определяли политику государства. Возможно, мы могли бы заявить[117], как Рой Скрэнтон в своей статье в «Нью-Йорк Таймс», озаглавленной «Как растить ребенка в обреченном мире»[118]: «Нам [было] дано выбирать, как нам жить, не больше, чем [было] дано нарушать законы физики». У нас не было физической возможности спасти себя и своих потомков.

Но это была бы ложь.

* * *

Пусть даже информации недостаточно, знание без веры – это просто знание, – но она должна послужить основой для правильного решения. Осведомленность о зверствах нацистов не заставила совесть Феликса Франкфуртера встрепенуться, но без этой осведомленности ни у кого не было бы причины спросить его – или у него не было бы причины спросить себя самого: «Где ты был?» Знание – это то, что отделяет роковую ошибку от непростительного преступления.

В том, что касается изменения климата, мы всегда опирались на опасно неверную информацию. Наше внимание было и есть приковано к природному топливу, что сделало картину глобального кризиса неполной и заставило нас чувствовать себя так, словно мы швыряем камни в далекого Голиафа. Даже если факты сами по себе недостаточно убедительны, чтобы изменить наше поведение, они могут изменить наше мнение, и именно с этого нам нужно начать. Мы знаем, что должны что-то сделать, но выражение «мы должны что-то сделать» обычно выражает неспособность или как минимум неуверенность. Без определения того, что нужно сделать, мы не можем принять решение это сделать.

Следующая часть данной книги исправит картину, объяснив связь между животноводством и изменением климата. Я утрамбовал потенциальные сотни страниц прозы в подборку наиболее важных фактов. И я не стал включать туда изложение важных дополнительных сведений относительно: прочего вреда, причиняемого промышленным животноводством окружающей среде (сюда относятся загрязнение вод, мертвые зоны в океане и потеря биоразнообразия); жестокости, которая является основой современного животноводства; влияния, которое употребление беспрецедентно большого количества мясо-молочных продуктов и яиц оказывает на здоровье человека и общество. Эта книга не претендует на исчерпывающее объяснение изменения климата, и она не является категоричным высказыванием против употребления продуктов животного происхождения. Это поиск решения, которое глобальный кризис требует нас принять.

Слово «решение» в английском происходит от латинского decider, что означает «отсечь». Когда мы принимаем решение выключать свет во время войны, отказываемся пересесть в заднюю часть автобуса, бежим из своего местечка с туфлями сестры, поднимаем машину над попавшим под нее человеком, уступаем дорогу карете «Скорой помощи», едем всю ночь домой из Детройта, поднимаемся вместе с волной, делаем селфи, участвуем в медицинском исследовании, приезжаем на обед в честь Дня благодарения, сажаем дерево, встаем в очередь, чтобы проголосовать, или едим то, что отражает наши ценности, мы одновременно принимаем решение отсечь от себя те миры, в которых мы всего этого не делаем. С каждым решением мы что-то теряем, не только то, что мы могли бы делать по-другому, но и тот мир, на который наши альтернативные действия могли бы повлиять. Зачастую эта потеря слишком мала, чтобы ее заметить, а иногда слишком огромна, чтобы ее вынести. Обычно мы просто не думаем о своих решениях с такой точки зрения. Мы живем в культуре исторически беспрецедентного стяжательства, которая и требует от нас, и дает нам возможность стяжать бесконечно. От нас ожидается определять себя через то, что мы имеем: имущество, доллары, взгляды и пристрастия. Но по-настоящему мы можем проявить себя только через то, от чего мы отказываемся.

Изменение климата – это величайший кризис, с которым когда-либо сталкивалось человечество, и это кризис, с которым нам придется бороться как сообща, так и в одиночку. Мы не можем продолжать питаться так, как привыкли, при этом сохраняя в привычном виде нашу планету. Мы должны отказаться либо от некоторых пищевых привычек, либо от своей планеты. Да, так просто, да, так сложно.

Где вы были, когда приняли свое решение?

Часть вторая

Как предотвратить великое вымирание

Степени перемен

– От ста до десяти тысяч лет назад по ледяному миру бродили мастодонты, мамонты, лютоволки, саблезубые тигры и гигантские бобры. Средняя температура на планете[119] была от четырех до семи градусов Цельсия ниже сегодняшней.

– Пятьдесят миллионов лет назад[120] Арктика изобиловала тропическими лесами. Полярные леса на территории сегодняшних Канады и Гренландии населяли крокодилы, черепахи и аллигаторы. По Австралии вышагивали двухсотфунтовые пингвины, а на Аляске росли пальмы. На полюсах не было ледниковых шапок. Моря вокруг Антарктиды были настолько теплыми, что в них было бы приятно купаться, а температура океана на экваторе была, что в горячей ванне. Земля была на пять-восемь градусов Цельсия теплее, чем сегодня.

– Как и с температурой тела, здоровое состояние от критического могут отделять всего несколько градусов.

Первый кризис

– В истории планеты было пять массовых вымираний. Все из них, кроме того, что убило динозавров, были вызваны изменением климата.

– Самое катастрофическое массовое вымирание[121] произошло двести пятьдесят миллионов лет назад, когда количества углекислого газа (СО₂) от вулканических извержений хватило, чтобы нагреть океаны на десять градусов Цельсия и убить 96 % морской жизни и 70 % жизни на суше. Это событие получило название «великое вымирание».

– Многие ученые называют геологическую эпоху[122] между промышленной революцией и настоящим временем «антропоценом»[123], периодом, в котором деятельность человека стала оказывать на планету доминирующее воздействие.

– В настоящее время мы являемся свидетелями и участниками шестого массового вымирания, которое часто называют «вымиранием эпохи антропоцена».

– С учетом естественных механизмов[124], влияющих на климат, деятельность человека несет ответственность за 100 % глобального потепления, начавшегося вместе с промышленной революцией в 1750-х годах.

– Сегодняшнее изменение климата впервые вызвано живыми организмами, а не природным явлением.

– Шестое массовое вымирание – это первый климатический кризис.