Роберт Мур

Следы и тропы. Путешествие по дорогам жизни

First edition by Simon & Schuster © Robert Moore, 2016

© Толмачев Алексей, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

* * *

Путь появляется во время движения по нему. ЧЖУАН-ЦЗЫ


Пролог

Однажды, много лет назад, я покинул свой дом в поисках большого приключения и провел пять месяцев в пути, разглядывая землю под ногами. Тогда, весной 2009 года, я твердо решил преодолеть всю Аппалачскую тропу от Джорджии до штата Мэн. Время отправления было выбрано так, чтобы я мог плавно перейти из мягкой южной весны в благословенное северное лето, однако по неизвестной мне причине теплая погода так и не наступила. Лето в том году вообще выдалось холодным и сырым. Журналисты сравнивали его со странным летом 1816 года, когда кукуруза в полях вымерзла на корню, Италию завалило розовым снегом, а молодая Мэри Шелли, закрывшись на своей мрачной вилле в Швейцарии, придумывала монстров. После того похода у меня в памяти остались в основном мокрые камни и черная земля. Красивые виды с горных вершин открывались нечасто. Поэтому, натянув пониже мокрый капюшон, я миля за милей, месяц за месяцем шел в полном тумане вперед и мне нечем было заняться, кроме как, уткнувшись носом в землю, продолжать с каким-то талмудическим упорством изучать тропу.

В своем романе «Бродяги Дхармы» Джек Керуак называет это «медитацией на тропе». Один из героев книги, Джефи Райдер, прообразом которого стал поэт Гэри Снайдер, советует своему другу: «Иди вперед, смотри под ноги, и не оглядывайся по сторонам, а просто входи в транс от вида расстегивающейся, как молния, тропы». Мало кто внимательно рассматривает тропу. Когда хайкеры хотят пожаловаться на особенно трудный участок пройденного маршрута, они ворчат, что весь день смотрели себе под ноги. Мы предпочитаем смотреть вверх, в сторону или вперед. В идеале, тропа должна быть ненавязчивой помощницей, которая легко и уверенно ведет нас вперед и при этом не ограничивает нашу независимость или свободу воли. Вероятно, поэтому тропа как явление во все времена оставалась на самой периферии человеческого внимания; мы считаем ниже своего достоинства слишком много думать о ней.

Сотни и тысячи миль пробегали перед моими глазами, а я не переставал размышлять о смысле бесконечных каракулей, покрывших всю сушу. Кто их оставил? Почему они существуют? Наконец, зачем вообще их оставлять?

Даже когда я дошел до конца Аппалачской тропы, эти вопросы все равно продолжали вертеться у меня в голове. Подстегиваемый ими, я вдруг почувствовал, что они могут оказаться ключиками к открытию совершенно новых знаний, и поэтому я начал искать более глубокий смысл тропы. Я потратил годы на поиски ответов и в итоге у меня появилось еще больше вопросов. Почему жизнь любого живого организма начинается с движения? Как живые существа начинают познавать мир? Почему одни становятся лидерами, а другие – ведомыми? Как людям удалось настолько сильно изменить планету? Постепенно я начал понимать, что тропы являются одной из ключевых сил, упорядочивающих жизнь на нашей планете: на любом уровне жизни, начиная с одноклеточных организмов и заканчивая стадами слонов, одна-единственная тропа заменяет собой бесконечное множество маршрутов, по которым можно в принципе добраться до цели путей.

Мой квест под названием «Найди истинную природу тропы» оказался более запутанным, чем я предполагал. Если современные хайкерские тропы хорошо видны издалека, а благодаря ярким знакам и указателям на них сложно заблудиться, то в прошлом тропинки были не такими заметными. У некоторых коренных народов, например у индейцев чероки, ширина тропинки не превышала нескольких дюймов. Вторгнувшись в Северную Америку, европейцы расширили старые тропы так, чтобы по ним сначала могла пройти лошадь, затем проехать фургон и, наконец, автомобиль. Разумеется, современная система автомобильных дорог разрушила существовавшую ранее разветвленную сеть тайных тропинок, однако отдельные ее фрагменты до сих пор можно найти, если знать как и где их искать.

Существует и более неприметные тропки. Следы некоторых лесных млекопитающих настолько незаметны, что только очень опытный следопыт может обнаружить их. Муравьи оставляют на земле только запаховые метки, поэтому их дорожки вообще невидимы (могу поделиться одной хитростью: вы сможете увидеть муравьиную дорожку, если обработаете ликоподием поверхность, по которой бегают насекомые. Кстати, полиция использует этот порошок для выявления невидимых отпечатков пальцев на месте преступления). Иногда тропинки уходят под землю: термиты и голые землекопы роют разветвленные подземные туннели, в которых ориентируются только по оставленным ранее феромонным меткам. Самыми запутанными и таинственными остаются нейронные связи головного мозга: они настолько сложны, что полную их карту до сих пор не удается создать даже с помощью самых мощных компьютеров. Ученые тем временем создают сети, как скрытые под землей, так и парящие в небе, по которым информация беспрепятственно и стремительно перемещается по всей планете.

Я понял, что сущность тропы не сводится к камням и земле под ногами; она нематериальна, эфемерна и зыбка как воздух. Суть тропы скрыта в ее функции: в том, чтобы постоянно развиваться в интересах того, кто ей пользуется. Все мы склонны восхищаться первопроходцами – теми смельчаками, что бесстрашно исследуют неизведанные земли, – однако их последователи вносят не меньший вклад в развитие тропы. Они расчищают и распрямляют однажды проложенный путь, делая его с каждым разом все более удобным. Именно благодаря их усилиям тропа становится, говоря словами Уэнделла Берри, «оптимальным, благодаря опыту и осведомленности, вариантом движения в нужное место». В смутные времена, когда мир катится в пропасть и рушатся все старые связи, никогда не поздно обратить внимание на землю и изучить скрытую под ногами вековую мудрость, которую мы часто не замечаем в повседневной жизни.

Мне было десять лет, когда я впервые подумал, что тропинка может быть чем-то большим, чем просто извилистой пыльной дорожкой. Тем летом родители отправили меня в маленький лагерь в штате Мэн под названием «Сосновый остров». Там не было ни электричества, ни водопровода – только керосиновые лампы и холодное озеро. Уже через неделю после начала полуторамесячной смены меня с небольшой группой ребят погрузили в фургон и потом очень долго везли к подножию горы Вашингтон, оттуда я отправился в первый в своей жизни поход. Я вырос в бетонных прериях Иллинойса и поэтому немного напрягся. Таскание тяжеленного рюкзака по горам казалось мне сомнительным занятием. Оно было слишком сильно похоже на один из тех очистительных ритуалов, которые иногда пусть и неохотно, но смиренно выполняют все взрослые, – например, едут в гости к дальним родственникам или доедают засохшие корочки хлеба.

Впрочем, я заблуждался; все было гораздо хуже. Пройти восемь миль до вершины горы Вашингтон и вернуться обратно мы должны были за три дня. Это было больше чем достаточно. Однако подъем был слишком крутым, а я – слишком тощим и слабым. Рюкзак – тяжелый, неудобный, с алюминиевым каркасом, – сковывал движения и впивался в спину, словно огромные вставные челюсти. Уже через час подъема по каменистой тропе, ведущей к ущелью Такерман, мои новенькие кожаные ботинки успели натереть первые мозоли на пальцах и содрать кожу на пятках. Когда вожатые смотрели в сторону, я делал скорбное лицо и бросал умоляющие взгляды на встречных туристов, изображая из себя жертву тщательно спланированного похищения. Вечером на привале я залез в спальный мешок и начал всерьез обдумывать план побега.

На следующее утро хлынул холодный серый дождь. Вожатые решили отказаться от покорения вершины, поскольку сочли это слишком опасным занятием, поэтому мы отправились в долгий поход вдоль южного склона горы. Оставив рюкзаки под деревянным навесом, мы взяли с собой по бутылке воды и набили карманы снеками. Избавившись от чудовищного груза за спиной и закутавшись в дождевик, я начал радоваться жизни. Я вдыхал сладковатые запахи пихтового леса и выдыхал чистый пар. Деревья призрачно светились в каплях дождя.

Мы двигались гуськом, беззвучно, словно маленькие призраки. Спустя час или два мы поднялись выше крон деревьев и оказались в царстве покрытых лишайником скал и белого тумана. Тропинки на горе постоянно разветвлялись и переплетались. На пересечении с Тропой Кроуфорда один из вожатых объявил, что мы наконец вышли на Аппалачскую тропу. Судя по его тону, это должно было произвести на нас впечатление. Я слышал это название и раньше, однако не знал, что за ним скрывалось. Если пойти по этой тропе на север, пояснил вожатый, мы придем в штат Мэн, а если на юг, то через две тысячи миль окажемся в Джорджии.

До сих пор помню, насколько потрясли меня эти слова. Заурядная на первый взгляд тропинка внезапно стала бесконечной. Это как если бы я нырнул в лагерное озеро и увидел там гигантского синего кита. Пусть я и увидел лишь кончик хвоста, сама мысль, что я осознал величие того, что всего минуту назад казалось чем-то мелким и незначительным, привела меня в восторг.

* * *

Я продолжил ходить в походы. Они становились все проще – точнее, я становился все сильнее. Ботинки постепенно растоптались и сидели плотно, как старая добрая бейсбольная перчатка. Я научился легко и ловко передвигаться по тропе, не чувствуя тяжести своего рюкзака за спиной, и совершать многочасовые переходы, не останавливаясь на привал. Я стал получать удовольствие от того, что в конце долгого дня мог просто скинуть рюкзак с плеч: хранившая мое тепло тяжелая ноша плавно соскальзывала вниз и появлялось ощущение, что я начинаю парить над землей.

Хайкинг оказался идеальным хобби для такого непоседливого и активного подростка, каким был я. Мама однажды подарила мне дневник в кожаном переплете, на котором должно было быть нанесено золотыми буквами моё имя, однако по странной иронии судьбы на корешке было напечатано РОБЕРТ МУН. Ошибка оказалась на удивление точной. В детстве я часто чувствовал себя инопланетянином. Не то чтобы я был одинок или подвергался остракизму, вовсе нет. Просто мне не было знакомо чувство дома.

До тех пор, пока я не поступил в колледж, никто не знал, что я гей, а я, в свою очередь, не был знаком ни с одним геем. Я делал все, чтобы быть как все и слиться с толпой. Каждый год я послушно надевал классический костюм, завязывал галстук и отправлялся на танцы, балы и выпускные. Я носил спортивную форму, одежду, подходящую для первого свидания и даже карнавальные костюмы. Все это время, впрочем, я не переставал удивляться: в чем смысл этих тщательно спланированных костюмированных мероприятий?

Я был младшим ребенком в семье. Когда я родился, моим родителям было уже за сорок, и они дали мне почти неограниченную свободу. Я мог бы распуститься, но этого не произошло. Все свободное время я предпочитал сидеть в своей комнате и читать книги. Как оказалось, чтение можно сравнить с побегом из дома, который, однако, абсолютно безопасен и не причиняет родителям головной боли. В общем, начиная с третьего класса я стал запоем читать одну книгу за другой.

К чтению я пристрастился главным образом благодаря потрепанной книжке в мягкой обложке – «Маленький Домик в Большом Лесу». Я узнал, что мой дом, расположенный в северном Иллинойсе, находится всего в нескольких сотнях миль от того места, где в 1867 году родилась автор книги, Лора Инглз-Уайлдер. В то же время, описанный ей Большой Лес Висконсина мне был совершенно не знаком. «Как бы долго ни шел человек на север – день, неделю или даже месяц, – он не видел ничего, кроме деревьев, – писала она. – Не было домов. Не было дорог. Не было людей. Только деревья и дикие животные, дома которых скрывались среди этих деревьев». Тема одиночества и самостоятельности пьянила меня.

Уже не помню, сколько книг из серии «Маленький домик» я прочитал, но их было достаточно много, чтобы мой учитель вмешался и мягко посоветовал переключиться на что-нибудь другое. Я послушался и за несколько лет дорос до таких книг как «Топорик», «Уолден, или жизнь в лесу», «Альманах песчаного округа» и «Паломник в Тинкер-Крик»[1]. Я получал огромное удовольствие, вникая в подробности жизни под открытым небом. Тем летом, когда я впервые оказался в лагере «Сосновый остров», я открыл новый для себя жанр приключенческой литературы: сначала это были книги Марка Твена и Джека Лондона, а потом – Джона Мьюра, Эрнеста Шеклтона, Робина Дэвидсон и Брюса Чатвина.

Всех перечисленных выше авторов можно грубо разделить на тех, кто прочно осел на своей земле, и тех, кто всю жизнь скитался по свету. Я предпочитал бродяг, поскольку у меня самого не было прочных связей со своей малой родиной, предками, культурой, комьюнити, гендером или расой. К религии я был равнодушен. Семья была достаточно условной: родители, уроженцы Техаса, давно переселившиеся на Север, развелись, когда я учился в первом классе; обе старшие сестры вскоре после этого поступили в колледж и навсегда оставили свой дом. Похоже, неугомонность была у меня в крови.

Девять месяцев в году я слонялся по коридорам различных учебных заведений, меняя одну форму на другую, изучая новые диалекты и всячески симулируя активность. Только летом, оказавшись в дикой природе, я становился самим собой. Я прошел путь от Аппалачей до могучих Скалистых гор, затем до горы Медвежий Зуб, Пещеры Ветра и Аляскинского хребта, а позднее покорил все высочайшие вершины от Мексики до Аргентины. Только там – высоко в горах, вдали от ритуалов и правил этикета, я чувствовал себя свободным.

Во время учебы в колледже я два года подряд устраивался летом на работу в лагерь «Сосновый остров» и водил ребят в короткие походы по Аппалачам, во время которых иногда встречал хайкеров, пытавшихся за несколько месяцев преодолеть всю Аппалачскую тропу целиком. «Сквозных хайкеров» было несложно узнать: они называли друг друга странными прозвищами, всегда жадно поглощали пищу на привале и отличались легкой волчьей походкой. Я их побаивался и одновременно им завидовал. Они были похожи на рок-музыкантов из далекого романтического прошлого – те же длинные волосы, густые бороды, сухощавые фигуры, непонятный сленг, перипатетический образ жизни и отрешенность от внешнего мира.

Иногда мне удавалось поговорить со сквозными хайкерами, и тогда, чтобы поддержать беседу, я угощал их сыром или конфетами. Помню одного молодого человека, который не имел палатки, но зато спал на пуховой подушке, и старика, покорявшего тропу в сандалиях и шотландском килте. Некоторые хайкеры искренне верили в Бога и принадлежали к той или иной церкви, некоторые любили порассуждать о грядущей экологической катастрофе. Многие из тех, с кем я разговаривал, были в разводе либо брали паузу в работе или учебе. Я видел солдат, вернувшихся с войны, и людей, которым надо было прийти в себя после смерти близкого человека. Очень часто звучали избитые фразы: «Мне нужно время, чтобы прочистить мозги» или «Это мой последний шанс». Как-то раз, во время летних каникул в колледже, я сказал одному молодому сквозному хайкеру, что когда-нибудь тоже попробую пройти всю тропу.

– Бросай учебу, – безучастно и категорично ответил он. – Начни прямо сейчас.

* * *

Я не решился бросить учебу, потому что был слишком осторожен. В 2008 году я переехал в Нью-Йорк и устроился на низкооплачиваемую работу, которую потом неоднократно менял. В свободное время я тщательно прорабатывал будущий сквозной поход: читал путеводители, изучал специализированные форумы в интернете и прокладывал на карте маршруты.

В отличие от многих других людей, у меня не было конкретной причины отправиться на несколько месяцев в поход. Я не скорбел по умершим родственникам и не боролся с наркотической зависимостью. Я ни от чего не убегал. Я не был на войне. У меня не было депрессии. Возможно, я был немного безумен или безрассуден. В походе я точно не собирался искать себя, мир или Бога.

Возможно, как говорится, я просто хотел прочистить мозги; возможно, это был мой последний шанс. Клише универсальны, поэтому оба варианта недалеки от истины. Еще я хотел понять, каково это – забраться в самую глушь и несколько месяцев жить полностью свободной жизнью. Но самое главное, я хотел принять вызов, который преследовал меня с раннего детства. Когда я был маленьким и слабым, поход по Аппалачской тропе казался мне подвигом, достойным самого Геракла. Когда я вырос, меня стала привлекать недостижимость цели как таковая.

* * *

За много лет я собрал множество полезных советов, которыми опытные хайкеры охотно делились со мной. Прежде всего я уяснил, что лишний вес – главный враг успешного похода. Поэтому я избавился от старого прочного рюкзака и потратил деньги на новый ультра-лёгкий. Затем я поменял громоздкую палатку на гамак, купил спальный мешок, утепленный гусиным пухом, и сменил привычные кожаные ботинки на трекинговые кроссовки. В аптечке я оставил только таблетки от диареи, йодные палочки, скотч и английскую булавку. Вместо своей белой газовой горелки я взял почти невесомую горелку, сделанную из двух алюминиевых банок кока-колы. Сложив все вещи в рюкзак, я приподнял его и немного опешил. Невозможно было поверить, что в нем собрано все необходимое для комфортной жизни в многомесячном походе.

Итак, у меня появилось много свободного места, и я избавился от необходимости всю дорогу есть лапшу быстрого приготовления и сублимированное картофельное пюре. Я начал заранее готовить питательную пищу (фасоль, коричневый рис, киноа, кускус и пасту с томатным соусом) и дегидрировать ее в домашних условиях. Оливковое масло и острые соусы я разлил по пластиковым бутылочкам, а пищевую соду, пудру Gold ond, витамины и обезболивающие средства разложил по пакетикам. Собранные припасы я упаковал в четырнадцать картонных коробок, содержимого каждой из которых должно было хватить примерно на пять дней. Кроме того, я захватил несколько сборников стихов и романов в мягкой обложке, которые предварительно разрезал острой бритвой вдоль по корешку на несколько тонких частей, скрепил их скотчем и распихал по коробкам.

На коробках я написал адреса почтовых отделений, которые находились в лежавших на моем пути городах – Эрвин, Хиавасси, Дамаск, Каратунк, (мой любимый) Бланд и другие, – и попросил своих соседей отправлять туда коробки по определенному графику. Я уволился с работы, пересдал квартиру, продал или раздарил все вещи и холодным мартовским днем улетел в Джорджию.

* * *

На вершине горы Спрингер – самой южной точке Аппалачской тропы, меня поприветствовал старик, представившийся Мэни Слипсом. Говорят, что это прозвище он заработал, совершив один из самых медленных в истории переходов по тропе. Понурый, с длинной седой бородой, он был похож на Рип ван Винкля.

В руках он держал планшет с зажимом для бумаги. В обязанности Мэни входил сбор информации обо всех сквозных хайкерах. Он сказал, что этот год выдался напряженным: сегодня зарегистрировалось двенадцать хайкеров, а днем ранее – тридцать семь. Почти полторы тысячи человек отправились той весной с горы Спрингер пешком в штат Мэн, но до цели добрался в лучшем случае каждый четвертый.

Там, на самой вершине, я остановился и, прежде чем отправиться в долгий путь, решил напоследок полюбоваться видом с горы: промерзшая земля и леса разноцветными, серо-синими и коричневыми волнами убегали за горизонт. Горы взмывали в небо и стремительно скатывались вниз, наваливались друг на друга и разбегались в стороны. Внизу не было ни городов, ни дорог. Внезапно мне пришло в голову, что без этой тропы я бы никогда не дошел до штата Мэн. В этих незнакомых первозданных землях я бы с трудом добрался даже до ближайшего горного хребта. Этой тропе в течение следующих пяти месяцев предстояло быть моей линией жизни.

* * *

Идти по тропе значит следовать по ней. Долгий поход чем-то похож на ученичество или исполнение обета: он тоже не только предполагает смирение и скромность, но и учит им. Чтобы не перегружать рюкзак лишними вещами, я отказался от карт и спутникового навигатора, взяв с собой только тоненький путеводитель и, на всякий случай – дешевенький компас. Единственным моим ориентиром была тропа, поэтому я держался за нее, как Тесей – за нить Ариадны.

Однажды ночью я написал в своем дневнике: «Бывают моменты, когда ты не можешь избавиться от чувства, что твоей жизнью управляет некий не самый доброжелательный Бог. Ты поскальзываешься и катишься вниз, только для того чтобы еще раз попробовать вскарабкаться на скалу; ты взбираешься на крутую вершину, зная, что ее можно просто обойти; в промокшей насквозь обуви ты третий раз подряд переходишь вброд один и тот же ручей только потому, что кто-то где-то решил, что твоя тропа должна пройти именно так, а не иначе».

Это был очень странное, даже жуткое чувство – осознавать, что кто-то принимает за тебя все решения. Первые несколько недель я часто вспоминал анекдот про известного энтомолога Э. О. Уилсона. В конце 1950-х годов он захотел развлечь гостей и написал специальной жидкостью свое имя на листе бумаги. Затем он выпустил огненных муравьев и те как на параде выстроились строго по проведенным линиям, сделав видимыми все буквы.

Фокус Уилсона удался благодаря крупному научному открытию. Ученые давно подозревали, что муравьи оставляют на своем пути невидимые следы, но только Уилсону удалось выяснить, каким образом они это делают: с помощью феромонов, вырабатываемых крошечной пальцевидной Дюфуровой железой. Когда он извлек железу из брюшка самки огненного муравья и размазал ее по стеклянной пластинке, другие огненные муравьи немедленно сбежались на запах («Падая и перескакивая друг через друга, они наперегонки мчались по проложенному следу», – вспоминал Уилсон). Позднее он синтезировал этот следовой феромон, один галлон которого, по его расчетам, может привлечь триллион огненных муравьев.

В 1968 году группа исследователей из Галфпорта, штат Миссисипи, усовершенствовала фокус Уилсона: они обнаружили, что некоторые виды термитов бегают по линии, нарисованной обычной шариковой ручкой, потому что ошибочно принимают гликолевые соединения, входящие с состав чернил, за следовые феромоны (по ряду причин они предпочитают синие чернила черным). С тех пор преподаватели колледжей развлекают своих студентов тем, что рисуют на бумаге синие спирали, по которым, выстроившись цепочкой, послушно бегают сбитые с толку термиты.

Во время похода, когда тропа резко сворачивала то на восток, то на запад, я часто думал, а не хожу ли я сам по замкнутому кругу. В каком-то смысле тропа является зловещим воплощением детерминизма. «Человек может свернуть, куда ему заблагорассудится и сделать все, что пожелает, – писал Гёте, – но он всегда вернется на путь, предназначенный ему самой природой». Эта фраза полностью применима к Аппалачской тропе. Я углублялся в леса и заходил в города, но в конце концов всегда возвращался на тропу. Если суть любого приключения заключается в его непредсказуемости, думал я, то какие приключения ждут меня впереди?

* * *

Я шел на север холодной и серой весной. Вокруг были только черные голые деревья и покрытая опавшей листвой земля. Однажды утром я проснулся где-то в Теннеси и увидел, что моя обувь покрылась инеем. В Северной Каролине я то проваливался по колено в снег, то шел по щиколотку в снежной каше. Идти было тяжело, но каждый день, несмотря на погоду и состояние тропы, я испытывал радость от того, что продолжал выбираться из мрачного леса и поднимался все выше навстречу прозрачному воздуху и свету.

На второй неделе похода я присоединился к небольшой очень дружной компании сквозных хайкеров и несколько недель с удовольствием шел вместе с ними по маршруту. Но добравшись до Вирджинии, я ускорил шаг и вскоре потерял их из вида. Потом, спустя недели и месяцы, стоило мне только замедлиться или, напротив, им пойти чуть быстрее, как мы по причудливому стечению обстоятельств снова сталкивались. Впрочем, чудом была сама тропа, которая связывала нас в пространстве, как нитка связывает бусинки.

В долгом походе у всех появляются прозвища. Большинство людей получает их от друзей за свои привычки, особенности поведения или случайно оброненные слова. Моя знакомая Прижималка, например, имела привычку прижиматься на привале к другим хайкерам, чтобы согреться. Кто-то искал свое истинное Я и поэтому сам выбирал псевдоним. Одна крайне нервная седая женщина называла себя Безмятежность, а один робкий мужчина представлялся не иначе как Джо Надеру Задницу; нисколько не сомневаюсь, что со временем она стала более уравновешенной, а он – более решительным.

Компания веселых пожилых женщин окрестила меня Космонавтом, имея в виду мое яркое, ультралегкое снаряжение. Прозвище приклеилось, и я даже начал рисовать комиксы в путевых реестрах – журналах, равномерно распределенных по всей тропе и предназначенных для ведения записей или обмена информацией. Главным героем этих комиксов был космонавт, который, прилетев на Землю, сталкивается на Аппалачской тропе с псевдо-дикостью, странными обычаями и чудаками.

Примерно раз в неделю в компании с другими хайкерами мы выбирались в город, находили дешевый мотель (иногда заселяясь по шесть или восемь человек в один номер). Целый день мы отмывались в душе, стирали грязную одежду, пили пиво, поглощали неимоверное количество жирной пищи и смотрели телевизор, – в общем, как варвары, наслаждались всеми благами цивилизации. На следующее утро нам уже не терпелось поскорее вернуться на тропу, где мы снова покрывались потом и дышали чистейшим свежим воздухом.

Изначально я полагал, что тропа притягивает только одиночек вроде меня; ощутив себя частью большого комьюнити, сплотившего незнакомых ранее хайкеров, я крайне удивился. Нас объединял общий опыт. Каждый из нас знал, каково это – неделями идти под градом, дождем и снегом. Мы голодали; мы переедали. Мы пили воду из водопадов. В парке Грейсон-Хайлендс дикие пони слизывали пот с наших ног. В национальном парке Грейт-Смоуки-Маунтинс черные медведи не давали нам заснуть. Все мы не только страдали от одиночества, скуки и неуверенности в своих силах, но и учились преодолевать их.

* * *

Узнав получше других хайкеров – весьма пеструю компанию, состоявшую из искателей свободы, любителей природы и откровенных чудаков, – я поразился одному странному факту: все мы добровольно, пусть и временно, сузили свой мир до одной-единственной тропы. Для большинства из нас поход был интерлюдией между дикой, первозданной свободой и повседневной, полной условностей и запретов взрослой жизнью. Однако, как выяснилось, тропа не дает полной свободы. Совсем наоборот – она ненавязчиво ограничивает в выборе. Свободу, даваемую тропой, можно сравнить с рекой, но не с океаном.

Если объяснять на пальцах, то тропа – это способ осмысления мира. На земле существует бесчисленное множество маршрутов; ловушек и препятствий тоже хватает с избытком. Функция тропы заключается в упорядочивании хаоса, превращении его в четкую линию. Древние мудрецы и пророки – надо понимать, что люди в те времена ходили в основном по самым обычным тропинкам – понимали этот момент буквально, и поэтому в священных текстах основных религий слово «путь» часто используется в качестве метафоры. Заратустра говорил о «путях» совершенствования, освобождения и просветления. Древние индуисты следовали трем маргам или путям, ведущим к духовному освобождению. Сиддхартха Гаутама проповедовал Арья-Аштанга-Марга, или Благородный Восьмеричный Путь. Дао буквально означает путь. Один из двух основных источников ислама называется сунна (в переводе с арабского – «путь»). Библия тоже не обошла стороной тему пути: «Так говорит Господь: остановитесь на путях ваших и рассмотрите, и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдете покой душам вашим. Но они сказали: „Не пойдем“».

Как говорили более экуменические пророки, на гору ведет множество дорог. Ценность пути по определению заключается в том, чтобы помогать человеку ориентироваться в мире и отличать добро от зла. Духовные лидеры, которые отрицают существование пути просветлению, встречаются крайне редко. Некоторые мастера Дзен очень близко подошли к этой идее, однако великий Догэн утверждал, что «медитация – это прямой путь Будды». Особняком стоит индийский философ Джидду Кришнамурти. «К истине нет пути, – написал он. – Любой авторитет, особенно в сфере мышления и понимания, суть вещь деструктивная и отвратительная». Неудивительно, что с таким подходом он обрел меньше последователей, нежели пророк Мохаммед или Конфуций, оставившие после себя значительно более четкие и ясные инструкции. В этом изменчивом мире большинство людей предпочитает идти по проторенной дорожке, а не свободно блуждать в потемках.

* * *

Тропа как таковая была в определенном смысле моим духовным путем. Я рассматривал долгие походы в качестве естественной, лишенной всего наносного, американской формы медитативной ходьбы. Главная ценность тропы в том, что она освобождает разум и позволяет предаваться созерцанию. Цели моей спонтанно возникшей религии были незамысловаты: двигаться неспешно, жить просто, учиться мудрости у дикой природы и спокойно наблюдать за происходящим вокруг. Надо ли говорить, что я мало преуспел? Просматривая недавно свой дневник, я обнаружил, что вместо того, чтобы дни напролет пребывать в беззаботном расположении духа, большую часть времени я занимался решением логистических проблем или думал о еде. Просветления я так и не достиг, но зато был счастлив и здоров как никогда.

За первые два месяца похода мой темп движения постепенно вырос с десяти до пятнадцати, а потом и двадцать миль в день. Двигаясь по относительно невысоким хребтам Мэриленда, Пенсильвании, Нью-Джерси, Нью-Йорка, Коннектикута и Массачусетса, я не переставал ускоряться. Добравшись до Вермонта, я покрывал уже до тридцати миль в день. Мое тело полностью приспособилось к длительной ходьбе. Шаги стали более длинными. Вместо волдырей появились твердые как камень мозоли. Лишний жир исчез раз и навсегда. Почти постоянно тревожили и требовали обслуживания только две детали безупречно работавшей машины, в которую превратился мой организм – опухшая лодыжка и натертая кожа между ног. В те редкие дни, когда все работало идеально, мне казалось, что я мчусь на суперкаре по пустому шоссе, а не иду по тропе.

Мой разум тоже постепенно изменился. Легендарный сквозной хайкер по прозвищу Нимблвильский Кочевник однажды сказал мне, что 80 % хайкеров, стремящихся покорить Аппалачскую тропу, сходят с дистанции из-за психологических проблем, а вовсе не потому, что им срочно понадобилась медицинская помощь. «Они просто не могут каждый день в течение многих недель и месяцев находиться в тишине», – сказал он. Я не сразу привык к царившему в лесу безмолвию. Иногда, пройдя без остановки много миль, я достигал почти идеальной ясности ума – безмятежной, прозрачной, лишенной любых мыслей. Как говорят мастера Дзен, я просто шел.

* * *

Тропа всегда оставляет следы на путнике: мои ноги были покрыты царапинами и розовыми, похожими на пиявок, шрамами. Обувь износилась до дыр, носки порвались. Любимая футболка из-за постоянного трения и едкого пота превратилась в лохмотья. Откинувшись назад, я мог почувствовать, как мои лопатки, словно крылья, пробиваются сквозь изношенную ткань.

Вместе тем я не мог не заметить, что мы – хайкеры – тоже сильно меняем тропу. Впервые я задумался об этом, когда поднимался на холм по резко виляющей из стороны в сторону тропинке. Если поворот был очень крутым, то спускавшиеся вниз хайкеры стремились его срезать. Еще я обратил внимание на то, что в болотистой местности хайкеры идут по самым сухим участкам тропы и в результате создают на ней множество новых мини-тропинок. Налицо был серьезный конфликт между замыслом проектировщиков тропы и мнением пешеходов. Позднее, работая в различных волонтерских организациях, занимающихся строительством и обслуживанием троп, я понял, почему это происходит: хайкеры, как правило, ищут самый простой путь, в то время как проектировщики должны защитить тропу от эрозии, заботиться о сохранности растений и учитывать границы земельных участков (попытка научить хайкеров соблюдать правило «Не оставляй следов» отчасти удалась только благодаря компромиссу между этими взаимоисключающими подходами). Но даже если все будут прилежно идти по тропе, обязательно найдется человек, который продолжит менять ее по своему усмотрению, и это нормально, потому что пешеход каждым своим шагом просто голосует «за» или «против» тропы. Если, к примеру, люди перестанут ходить в походы по Аппалачской тропе, то она со временем зарастет и навсегда исчезнет.

Вот где идея духовного пути – в том виде, в котором она подается в различных священных книгах, дает сбой и перестает работать: в религиозных текстах говорится о неизменном пути к мудрости, ниспосланном свыше. Однако тропы, как и религии, редко сохраняются в неизменном виде. Они постоянно меняются – расширяются и сужаются, пересекаются и расходятся – подстраиваясь под волю и потребности путника. И религиозный путь, и самая обычная тропинка, как говорят даосы, рождаются в процессе ходьбы.

Тропу создает потребность в ней. Следовательно, действующие тропы должны быть полезны. Они продолжают существовать только потому, что они соединяют между собой важные точки: деревянный навес с ручьем, дом с колодцем, деревню с рощей. Поскольку они выражают и удовлетворяют коллективную потребность, то и существовать они будут до тех пор, пока будет сохраняться потребность в них; исчезнет потребность, исчезнет и тропа.

В 1980-х годах профессор урбанистики Штутгартского университета Клаус Хамперт приступил к изучению тропинок, протоптанных студентами на газонах кампуса в обход мощенных дорожек. Он провел эксперимент, в ходе которого все эти неформальные тропинки были засажены новой травой. Как Хамперт и ожидал, новые тропинки оказались на том же месте, что и старые.

Эти импровизированные тропинки принято называть «желательными линиями». Их можно встретить в парках практического любого города на Земле, потому что люди всегда предпочитают срезать неудобные прямые углы. Изучив спутниковые карты, я нашел желательные линии даже в столицах самых тоталитарных государств в мире – в Пхеньяне, Нейпьидо и Ашхабаде. Понятно, что косные архитекторы, как настоящие диктаторы, ненавидят их всей душой. Желательные линии, словно граффити, нарисованные на земле, указывают плохому архитектору на его неумение предугадать и удовлетворить наши потребности. Иногда проектировщики начинают бороться с желательными линиями. Разумеется, эта тактика изначально обречена на провал – живые изгороди будут перетоптаны, указатели сбиты, а заборы повалены. Мудрые дизайнеры придают желаниям оптимальную форму, а не борются с ними.

Раньше, когда я находил в парке или в лесу безымянные тропинки, мне всегда хотелось узнать, кто конкретно решил их протоптать. Потом я понял, что никто конкретно, и тем более намеренно их не создает. Они просто появляются. Кто-то сталкивается с проблемой и первым решает пройти по нехоженому пути, вслед за ним идут все новые и новые люди, которые незаметно даже для себя постепенно протаптывают и улучшают новую тропу.

В этом смысле тропинки не уникальны – сходным образом эволюционируют такие плоды коллективного творчества, как сказки, народные песни, шутки и мемы. Впервые услышав гениальную шутку, я часто задавался вопросом: кто же ее придумал? Увы, но найти правильный ответ практически невозможно, потому что редкие шутки рождаются в окончательной редакции; они могут совершенствоваться десятилетиями. Специалист по еврейскому юмору Ричард Раскин изучил сотни антологий еврейских шуток, которые издавались на разных языках в период с начала девятнадцатого века и до наших дней, чтобы найти истоки классических шуток и анекдотов. Он выяснил, что традиционные еврейские шутки развивались по одной схеме, которая обычно включала перефразирование, использование логических уловок, изменение персонажей и места действия, а также добавление новых, все более неожиданных концовок. Все эти приемы помогали находить «наилучший путь развития заложенного в комических историях потенциала». Хорошая шутка, как и хорошая дорога, появляется благодаря усилиям бесчисленного множества авторов и редакторов. В качестве примера Раскин приводит анекдот, который появился в 1928 году:

Муж и жена идут по дороге. Внезапно начинается проливной дождь.

– Сара, подними-ка юбку повыше. Она тащится по земле и собирает грязь! – говорит муж.

– Не могу. У меня чулки рваные! – отвечает жена.

– Но почему же ты не надела новые чулки? – спрашивает муж.

– Откуда мне было знать, что пойдет дождь?



Раскин считает этот анекдот неудачным; в нем отсутствует явное логическое противоречие, необходимое для доведения ситуации до полного абсурда. Но это была первая версия анекдота. За двадцать лет он претерпел множество изменений: место действия было перенесено из безымянной локации в старинный город Хелм, который в еврейском фольклоре считается «городом дураков»; фразы стали более отточенными; вместо чулок появился зонтик, благодаря чему анекдот получил более парадоксальную развязку. Передаваясь из уст в уста, не самый удачный анекдот в конце концов стал классическим:

Два мудреца гуляют по Хелму. У одного есть зонтик, у другого нет. Внезапно начинается дождь.

– Открывай зонтик, – говорит мудрец без зонтика.

– Нет смысла, – отвечает другой.

– Что значит нет смысла? Зонт защитит нас от дождя.

– Не защитит, он дырявый как решето.

– Но зачем ты взял его с собой?

– Я же не знал, что пойдет дождь.



Помню, как однажды я шел под проливным дождем по Аппалачской тропе вдоль Ядерного озера, штат Нью-Йорк, и за очередным поворотом увидел черного медведя, который плелся вразвалочку прямо посередине тропы. Очевидно, что из-за ливня он не мог меня ни учуять, ни услышать, поэтому я решил его спугнуть и постучал треккинговыми палками. Медведь наконец-то обернулся на меня и, недовольно фыркнув, скрылся в лесу, а я остановился, чтобы внимательно рассмотреть следы, оставленные им на влажном грунте. В дальнейшем я научился распознавать следы многих других животных – в основном оленей, белок, енотов и лосей, – и открыл для себя таинственный мир звериных тропинок, соединяющих в единое целое самые укромные уголки леса.

Люди отнюдь не первыми научились прокладывать тропы. По сравнению с нашими беспорядочными и примитивными грунтовыми тропинками, муравьиные дорожки, например, кажутся настоящим чудом природы. Многие виды млекопитающих также весьма преуспели в прокладывании троп, и даже самые неразвитые из них являются настоящими экспертами по нахождению оптимального маршрута движения из точки А в точку Б. Этот факт нашел своё отражение в нашей речи: в Японии стихийные тропинки называются кемономичи – звериные тропы; во Франции – chemin de l’ane или ослиные тропы; в Голландии – Olifantenpad или слоновьи тропы. В Америке и Англии иногда их называют «коровьими тропами».

«У нас говорят, что Бостон был распланирован коровами, – написал однажды Эмерсон, имея в виду расхожее и, вероятно, ошибочное мнение, что извилистые улицы города появились на месте протоптанных коровами троп. – Впрочем, бывают землемеры и похуже. Любой, кому доводилось ходить пешком в наших краях, не раз добрым словом вспоминал коров, протоптавших удобные тропы в глухих лесах и на холмах: путешественники и индейцы знают цену бизоньей тропе, которая всегда приводит к самому доступному перевалу». Спустя сто с лишним лет в Орегонском университете было проведено исследование, которое полностью подтвердило слова Эмерсона: ученых заинтересовал вопрос – кто быстрее найдет кратчайший маршрут через поле – стадо из сорока коров или компьютерная программа? В результате коровы справились с заданием на 10 % быстрее, чем компьютер.

Задолго до открытия и колонизации Америки североамериканские индейцы пользовались оленьими и бизоньими тропами, потому что животные умели безошибочно находить самые низкие перевалы и самые мелкие броды. Считается, что самые оживленные дороги в современной Индии и Африке были изначально проложены слонами. Животные добились столь значительных успехов в «проектировании» дорог благодаря своему упорству, а вовсе не потому, что они обладают некими суперспособностями или сверхчеловеческим интеллектом. Они постоянно ищут новые, более удобные пути, и, однажды обнаружив таковой, начинают его развивать. Таким образом, невероятно эффективная сеть тропинок может появиться на пустом месте сама по себе, без какого-либо тщательного планирования.

Проницательный и терпеливый исследователь может наблюдать за рождением новой тропы в режиме реального времени. К примеру, физик Ричард Фейнман стал свидетелем этого феномена, когда в его доме в Пасадене появились муравьи. Однажды днем он обратил внимание на вереницу муравьев, ползущих вдоль бортика ванны. Хотя область его профессиональных знаний и интересов была далека от мирмекологии, Фейнману стало любопытно, почему муравьиная дорожка всегда «выглядит такой прямой и милой». Для начала он положил на бортик кусочек сахара и прождал несколько часов, пока какой-то муравей не нашел его. Затем, когда муравей потащил сахар в своё гнездо, Фейнман взял цветной карандаш и провел вслед за насекомым линию. Она оказалось «довольно волнистой», другими словами, далекой от идеала.

Вскоре появился еще один муравей, который нашел сахар по следу своего предшественника. Когда он отправился с добычей в гнездо, Фейнман обозначил его маршрут карандашом другого цвета. Второй муравей, стремясь поскорее доставить трофей домой, часто сходил со следа, оставленного первым муравьем, и срезал многие углы: вторая линия оказалась намного более ровной, чем первая. В свою очередь, как установил ученый, третья линия выпрямилась еще сильнее. Всего Фейнман провел разными карандашами целых десять линий и, как он и ожидал, последние из них уже были уже совсем ровными. «Это можно сравнить с рисованием, – отметил он. – Сначала ты рисуешь неровную линию; затем проводишь поверх нее еще несколько, и через какое-то время появляется одна прямая линия».

Позднее я узнал, что оптимизация не является прерогативой животных. «В той или иной степени в природе оптимизируются все вещи», – однажды сказал мне энтомолог Джеймс Данофф-Бург.

Заинтригованный, я спросил, не посоветует ли он мне какую-нибудь интересную книгу на эту тему.

– Конечно, – ответил он, – «Происхождение видов» Чарльза Дарвина.

Эволюция, объяснил он, это форма долгосрочной генетической оптимизации; тот же самый метод проб и ошибок. И как показал Дарвин, для свершения великого универсального акта упорядочения ошибки просто необходимы. Если бы некоторые муравьи были защищены от ошибок, то муравьиные тропы никогда бы не распрямлялись. Муравьи-разведчики могут прокладывать сколь угодно причудливые маршруты, но рабочие муравьи должны иногда ошибаться на повороте и срезать углы. Мы все занимаемся оптимизацией, когда прокладываем новый маршрут и идем по проторенной дорожке, создаем правила и нарушаем их, добиваемся успеха и ошибаемся.

* * *

Спустя три с половиной месяца я добрался до подножия горы Вашингтон в Нью-Гэмпшире. Для восхождения я выбрал Тропу Кроуфорда, по которой впервые прошел в десятилетнем возрасте. Я покорил с полдюжины вершин, на которых уже успел побывать в прошлом десятилетии: Президентские горы, Олд-Спек, Шугарлоф, Болдпейт и Бигелоузы. Последовательность гор иногда приводила меня в изумление; казалось, кто-то открыл мой детский фотоальбом и перемешал фотографии. Кроме того, горы оказались не такими большими, как я привык думать. Поход, который продолжался несколько дней, когда я был ребенком, на этот раз длился несколько часов. Это было очень странное, жуткое ощущение – то же самое ощущение возникает, когда во взрослом возрасте ты приходишь в свой детский садик.

Вместе с гордостью я испытывал смирение. Я прошел две тысячи миль, но при этом хорошо понимал, что никогда бы не забрался так далеко, опираясь исключительно на свои силы. Мой маршрут был проложен волонтерами, построившими тропу, и бесконечным потоком тех, кто прошел по ней до меня.

В походе я частенько думал в подобном ключе: противоречащие друг другу мнения и чувства спокойно уживались в моей голове. Сама природа и структура троп развивает такой образ мышления. Они стирают границы между дикостью и цивилизацией, лидерами и последователями, самим собой и окружающими, старым и новым, естественным и искусственным. Примечательно, что в буддизме Махаяны именно Срединный Путь, а не какая-либо иная метафора, является символом растворения всех двойственностей. На тропе возникает лишь одна критически важная дилемма – идти по ней или не идти. Первое означает непрерывный совместный процесс обретения смысла, второе – плавное возрастание энтропии и невозможность познания как такового.

* * *

Пятнадцатого августа, почти через пять месяцев после того, как я отправился в путь с горы Спрингер, я поднялся на вершину горы Катадин в штате Мэн. Далеко внизу, куда ни кинь взгляд, простирались зеленые леса и блестели синие пятна озер с зелеными островками. Казавшийся бесконечным дождь неожиданно закончился и небо расчистилось. Я физически чувствовал, как накопившаяся за пять месяцев влага испаряется из моих костей. Я наконец-то дошел до конца тропы.

На вершине горы, в самом центре стоял культовый деревянный знак с надписью «северная точка тропы». Он был похож на святилище. Несколько групп обычных туристов почтительно расступились, когда к знаку с трепетом и благоговением по очереди начали подходить сквозные хайкеры. У каждого из них было несколько минут на то, чтобы сделать фотографию на память – кто-то из них в этот момент был возбужден, кто-то хмур, – а потом уйти и освободить место следующему хайкеру.

Когда настала моя очередь, я подошел к потрепанному всеми ветрами столбу, положил руки на табличку и поцеловал ее. Во всем происходящем было что-то сюрреалистичное; я представлял себе этот момент тысячу раз, и вот он наступил. Мы открыли с друзьями бутылку дешевого игристого вина, встряхнули ее и устроили душ из шампанского. Когда мы наконец сделали по глотку, вино было уже теплым, а газ улетучился. Всё это было неким аналогом тех чувств, что ты испытываешь, дойдя до конца тропы: суматошная радость и ощущение пустоты. Через пять месяцев все закончилось.

Тем не менее, вернувшись в Нью-Йорк, я осознал, что смотрю на мир глазами сквозного хайкера. После пяти месяцев, проведенных в горной глуши, город казался мне одновременно чудом и чудовищем. Сложно было представить себе другое место на Земле, которое человек трансформировал бы еще сильнее. Впрочем, больше всего меня поразила ригидность города: прямые линии, прямые углы, асфальтированные дороги, бетонные стены, стальные балки, жесткие правила. Кругом расточительство и разруха. Тропа научила меня, что по-настоящему хорошо спроектированные вещи, скажем, старинные инструменты или народные сказки, обладают тем, что я назвал бы «мудростью тропы». Они помогают добиться наилучшего результата, поскольку сочетают в себе эффективность, гибкость и надежность. Они задают направление и оптимизируют. Они цельны. Они гнут, но не ломают. А теперь вспомните, насколько отвратительно выглядит многое из созданного нами.

Тем временем, куда бы я ни посмотрел, я везде замечал новые тропы: импровизированную тропинку (желательную линию) в крошечном парке на берегу пролива Ист-Ривер, муравьев, бегущих по подоконнику. Я замечал, как пассажиры метро оставляют на платформе дорожки грязных следов и как притоптанные окурки и жевательная резинка обозначают входы в ночные клубы. Обожая чтение, я находил тропинки в книгах по истории, экологии, биологии психологии и философии. Затем я положил книги на полку и пошел еще дальше. Я начал искать близких мне по духу людей – любителей ходить в походы и строителей тропинок, охотников и пастухов, энтомологов и ихнологов, геологов и географов, историков и специалистов по теории систем, – в надежде обнаружить общие для разных областей знания истины.

В какой-то момент я понял, что ход моих мыслей определяется одной простой идей: любая тропа постоянно совершенствуется. Исследователь находит стоящее место назначения, а тот, кто идет за ним, неизбежно улучшает тропу. Муравьиные тропы, звериные тропинки, старинные торговые пути, современные хайкерские тропы – все они постоянно подстраиваются под цели своих пользователей. Торопливый пешеход срезает углы и распрямляет тропу, а праздный гуляка делает ее более извилистой, точно так же одни страны стремятся увеличить прибыли, а другие борются за равенство, усиливают военную мощь или стараются повысить уровень счастья.

Маршруты бегуна и пешехода зачастую расходятся, потому что, даже двигаясь в одну и ту же точку, они преследуют разные цели. Новозеландский овцевод Уильям Херберт Гатри-Смит однажды заметил, что тропы, которые лошади протаптывают в поле, со временем распрямляются. Но происходит это только там, где лошади могут переходить на рысь, полевой галоп или галоп. Двигаясь медленным шагом, они, напротив, охотно следуют за всеми поворотами извилистой тропы, экономя тем самым энергию. Ускоряясь, они снова начинают срезать углы и распрямляют кривые линии. Если бы лошади могли постоянно скакать в поле «как на скачках», они бы, по мнению Гатри-Смита, «со временем протоптали почти идеально прямые дорожки».

Вывод, который из этого можно сделать, заключается не столько в том, что галопирующая лошадь распрямляет тропу, сколько в том, что как скачущая, так и медленно идущая лошадь всегда выбирает путь наименьшего сопротивления. Когда меняется цель, меняется и тропа. Все эти бесчисленные петляющие, пересекающиеся и разбегающиеся тропинки, проложенные самыми разными живыми существами в самых разных целях, формируют облик нашей планеты.

* * *

Эта книга – результат многолетних исследований и тысячемильных походов. Мне повезло, что все это время меня направляли настоящие эксперты в самых разных областях знаний. Каждый из них пролил свет на тот или иной ключевой момент в длинной истории тропинок, начиная с докембрия и заканчивая постмодерном. В первой главе мы внимательно изучим самые древние из сохранившихся следов на Земле и выясним, почему жизнь животных начинается с движения. Во второй главе мы узнаем о том, что, оказывается, разветвлённая сеть дорожек, создаваемая колонией насекомых, усиливает их коллективный разум. В третьей главе мы пойдем по следам таких четвероногих млекопитающих, как слоны, овцы, олени и газели, чтобы узнать, каким образом они ориентируются на гигантских территориях и том, как, занимаясь охотой, одомашниванием, содержанием и изучением животных, мы менялись как вид. Четвертая глава расскажет о том, как в древности люди сшивали свои земли сетью тропинок и о том, как позднее они проникли в язык и фольклор. В пятой главе мы узнаем длинную историю Аппалачской тропы и других современных хайкерских маршрутов. В шестой и последней главе мы пройдем по самому протяженному туристическому маршруту в мире – из штата Мэн в Марокко, и обсудим, как тропинки и технологии – их слияние привело к образованию современной транспортной системы и коммуникационной сети, – объединили нас совершенно немыслимым в недалеком прошлом образом.

Как писатель и простой пешеход, я ограничен личным опытом, происхождением, образованием и своим местом в истории. Заранее прошу извинения у всех, кому книга покажется слишком америко- или антропоцентричной; в конце концов, я простой американец, который пробует разобраться в обманчиво сложной теме. Также хочу отметить, что несмотря на сравнительно стройную и последовательную структуру – переход от простого к сложному, от далекого прошлого к будущему, – эта книга не имеет ничего общего с тем, что философы называют телеологией. Я не настолько глуп, чтобы считать современные туристические тропы вершиной длившейся сотни миллионов лет эволюции тропинок как феномена. Прошу уважаемых читателей ни в коем случае не воспринимать структуру настоящей книги в виде лестницы. Скорее она похожа на тропинку, которая тянется из далекого туманного прошлого во вполне осязаемое настоящее. Наша история – всего лишь один из множества путей, которые мы могли бы пройти, но в конце концов мы выбрали конкретный путь и оказались именно там, где оказались.

Тропинки можно найти практически во всех частях нашего огромного, странного, непостоянного, отчасти прирученного, но все еще потрясающе дикого мира. На протяжении всей своей истории мы прокладывали тропинки, чтобы ориентироваться в путешествиях, передавать сообщения, отсеивать лишнее и сохранять знания. В то же время тропинки сформировали наши тела, изменили ландшафты и трансформировали культуру.

В суете современного мира мудрость тропинок важна как никогда, а по мере расширения еще более запутанных компьютерных ее значение будет только возрастать. Чтобы уверенно ориентироваться в современном мире, необходимо понимать, каким образом мы создаем тропинки и как они, в свою очередь, создают нас.

Первая глава

Только оказавшись в дикой и непролазной лесной глуши, можно в полной мере осознать всю важность тропы. Существуют вполне объективные причины, по которым почти полторы тысячи лет, в период с падения Рима и до наступления расцвета романтизма, мало что вызывало в европейском сознании больший ужас, чем перспектива оказаться в «непроходимой» или «непролазной» глуши. Данте метко описал ощущения человека, оказавшегося в «диком, суровом и непроходимом» лесу, как «чуть менее горькие, чем смерть».

Пятьсот лет спустя, когда дикая природа Западной Европы была уже полностью укрощена, романтик лорд Байрон декламировал: «Есть наслажденье в бездорожных чащах». В то время считалось, что по-настоящему «непроходимая глушь» сохранилась только на других континентах, – например, в Северной Америке, где это словосочетание сохраняло актуальность и в девятнадцатом веке.[2] Неосвоенные территории Северной Америки стали символизировать негостеприимные и далекие земли – холодные, суровые и нецивилизованные. В 1851 году на юбилее Бостонской железной дороги политик Эдвард Эверетт описал земли между Бостоном и Канадой как «жуткую глухомань, нетронутые человеком реки и озера, непроходимые болота и мрачные леса, заходя в которые, содрогаешься от ужаса…»



На земле до сих пор сохранились уголки нетронутой дикой природы, и по крайней мере некоторые из них действительно способны наводить ужас. Я был в одном из таких мест. Оно находится в северной части ледникового фьорда Вестерн-Брук-Понд на острове Ньюфаундленд в самой восточной провинции Канады. Отправляйтесь туда, если хотите понять, о чем я говорю.

Чтобы пересечь стигийские воды фьорда, мне пришлось нанять лодку. Капитан сказал, что вода за бортом настолько чистая (в терминах гидрологии, ультраолиготрофная), что иногда кажется, что ее там нет вовсе; еще он сказал, что эта вода не проводит электрический ток, поэтому у него постоянно возникают проблемы с датчиками современных насосов.

Капитан высадил меня вместе с четырьмя попутчиками в дальней части фьорда, рядом со входом в длинное глубокое ущелье, откуда несколько едва заметных звериных тропинок вело через густые папоротниковые джунгли к гранитной скале, разделенной на две части водопадом. Это был мой первый поход после возвращения домой с Аппалачской тропы. Я был полон сил, а рюкзак за спиной казался невесомым. Я быстро пробирался сквозь высокие заросли папоротника и вскоре легко оторвался от других хайкеров. Забравшись на вершину склона, я увидел перед собой широкое зеленое плато. Тропинка, по которой я поднимался, на этом месте резко прерывалась. Взмокнув от пота после крутого подъема, я присел передохнуть на край скалы и свесил ноги вниз. С западной стороны плато заканчивалось крутым обрывом, который через несколько сотен футов исчезал в темно-синих водах фьорда.

Я сидел и смотрел на хайкеров, которые цепочкой медленно поднимались на вершину скалы. Оказавшись наверху, они направились по более живописному маршруту на юг. Видя, с каким трудом они тащат тяжелые рюкзаки, я почувствовал полную уверенность в своих силах. Я поднялся, и держа карту с компасом в руках, двинулся на север. Ничего сложного, думал я. Всего шестнадцать миль.

Вскоре от былой уверенности не осталось и следа. Кто-то может подумать, что человек, привыкший всю жизнь ходить по четко оформленным маршрутам, – например, по лесным тропинкам или траволаторам в аэропортах, должен был бы по достоинству оценить возможность идти куда глаза глядят. Ничего подобного. Кровь бешено стучала в висках, мешая сосредоточиться. Я был абсолютно один и не имел никаких средств связи, за исключением выданного сотрудниками парка радио-маячка, похожего на большую пластиковую таблетку с торчащим из нее проводком. Меня заверили, что если я вовремя не вернусь назад или не дам о себе знать, то через двадцать четыре часа рейнджеры парка обязательно начнут искать меня по его сигналу. Похоже, это устройство было предназначено для поиска трупов, а не заблудившихся туристов.

Однако больше всего изматывала необходимость принимать на каждом шагу неочевидные решения. Даже имея примерное представление о своем местонахождении, я постоянно задавался вопросом, а что делать дальше: идти в гору или под гору? наступать на эту кочку или на ту (а вдруг они обе не выдержат мой вес и я провалюсь в болото)? прыгать по камням вдоль озера или продираться через кустарник? В каждом случае существовало множество вариантов прохождения маршрута, вот только одни решения, как в математике, были элегантными и потому правильными, а другие – нет.

Мои навигационные проблемы многократно усугублялись тем, что жители Ньюфаундленда называют tuckamore – рощами низкорослых, искривленных сильными ветрами елей и пихт. Издалека эти деревья похожи на сборище горбатых, покрытых колючками ведьм. Как и большинство других эльфийских деревьев, они могут расти сотни лет и не доставать вам даже до подбородка. Низкий рост они компенсируют невероятной жесткостью.

За время похода эти рощи вставали на моем пути бесчисленное множество раз. Обычно я бросал взгляд на часы и прикидывал, что прохождение займет минут десять, не больше. Я делал глубокий вдох и входил в густые зеленые заросли. Это было похоже на ночной кошмар. Внезапно мир мгновенно погружался во тьму, пространство хаотично искривлялось. Пока я яростно, шаг за шагом продирался вперед, ветки царапали меня до крови и вырывали бутылки с водой из карманов рюкзака. В отчаянии я пытался топтать и ломать ветки, чтобы хоть как-то отомстить им, но всё безрезультатно; они как ни в чем не бывало каждый раз снова разгибались. То тут, то там встречались следы карибу или лосей, но протоптанные ими узкие тропинки быстро исчезали или уходили в сторону. Увидев слева в просвете деревьев тонкий луч солнечного света, я менял направление и шел в его сторону только для того, чтобы упереться в очередную непроходимую лужу грязи. Это было похоже на блуждание по лабиринту. Мне не оставалось ничего иного, кроме как время от времени наклоняться и продолжать пробиваться сквозь стены.

В конце концов, окровавленный и обессиленный, я выбирался из очередной западни и смотрел на часы, которые показывали, что последние пятьдесят метров я прошел ровно за час.

Со временем, внимательно наблюдая за поведением лосей, я научился быстро находить самый простой выход из зеленых лабиринтов. Одна из лосиных хитростей заключается в том, чтобы двигаться вдоль ручьев и рек. Да, там больше грязи, но часто это оказывается самым удобным способом выбраться из чащи. Кроме того, при ходьбе лоси высоко задирают ноги, чтобы придавливать ветки к земле. Совершенствуя эту технику, я сделал невероятное открытие: ближе к концу похода я обнаружил, что когда вопреки здравому смыслу я наступал на самые толстые ветки елей и пихт, они подпружинивали и поднимали меня вверх, благодаря чему я мог идти по кронам деревьев, словно воин из китайского фэнтези уся.

К концу второго дня я все еще был в двух милях от цели. Я потратил на день больше, чем планировал, чтобы пройти всего-навсего шестнадцать миль, и уже не в первый раз ночевал под открытым небом.

Всю ночь моросил дождь. Ближе к рассвету я проснулся в своем бивуаке на вершине хребта и увидел в небе широкую, гиацинтового цвета полосу. Я подумал, что это долгожданный разрыв в облаках, а значит, погода скоро наладится, и попытался снова заснуть. Но, поворачиваясь в спальном мешке, я краем глаза заметил на фоне пурпурной полосы тонкие вспышки молний. Это было не ясное небо, понял я, а гигантское грозовое облако, полностью заслонившее горизонт. Прогрохотал гром.

Через полчаса небеса разверзлись. Дождь лил как из ведра. Опасаясь попадания молнии, я проворно выбрался сначала из мешка, потом из-под брезентового навеса и перебежал в самую нижнюю точку, которую только смог найти. Вокруг непрерывно сверкали молнии, а я, промокший насквозь, скрючившись и накрыв голову руками, сидел на спальном коврике и дрожал от холода.

У меня был почти час на то, чтобы, содрогаясь от оглушительных раскатов грома, пересмотреть свои взгляды на хайкинг. Лишенная романтического ореола, дикая природа внезапно перестала меня восхищать; как оказалось, прекрасное и чудовищное разделяет очень тонкая грань. Жак Картье, посетив остров в 1534 году, сказал, что он «склонен думать, что эти земли Господь даровал Каину». Он был прав. Это было мрачное гиблое место. Кажущаяся красота острова была всего лишь приманкой, призванной завести наивного человека в смертельную ловушку. Я поклялся, что если вернусь оттуда живым, то никогда в жизни не буду ходить в походы.

Не только я, многие другие авторы также испытывали разочарование и даже считали себя обманутыми, увидев истинную брутальную сущность природы. В полуавтобиографическом рассказе «Шлюпка в открытом море» Стивена Крейна есть леденящий душу эпизод, в котором жертва кораблекрушения осознает, что природа «безразлична, совершенно безразлична». Однажды, увидев как гигантский водяной клоп пожирает лягушку, Энни Диллард допустила, что «породившая нас Вселенная – это монстр, которому все равно, живы мы или мертвы». Гёте пошел еще дальше, назвав Вселенную «ужасающим монстром, вечно пожирающим своих детей». Кант, Ницще и Торо называли природу не матерью, а «приемной матерью», намекая на злодейку из немецкого фольклора.

Английский писатель Олдос Хаксли пришел к этой мысли на острове Борнео. Он очень требовательно относился к своему жилью и до смерти боялся каннибалов, поэтому всегда предпочитал идти по «проторенной дорожке». Но однажды, в одиннадцати милях от Сандакана, мощенная дорога, по которой шел Хаксли, внезапно оборвалась, и ему пришлось идти через джунгли. «Внутри кита Ионы вряд ли было более жарко, темно или влажно», – писал он. В надвигавшихся сумерках он вздрагивал даже от крика птиц, поскольку не сомневался, что это страшные аборигены перекрикиваются между собой. «С чувством глубочайшего облегчения я выбрался из зеленой утробы джунглей и залез в ожидавшую меня машину… Я благодарил Бога за паровые катки и Генри Форда».

Опираясь на пережитый опыт, Хаксли обрушился с нападками на романтичную любовь к дикой природе. Культ природы, писал он, это «современное, искусственное и довольно сомнительное изобретение утонченных умов». Байрон и Вордсворт могли воспевать природу только потому, что английская глубинка была давным-давно «порабощена» человеком. В тропиках, отметил Хаксли, где леса пропитаны ядом и опутаны лианами, поэтов-романтиков нет. Обитатели тропиков знали что-то такое, чего не знали англичане. «Природа, – писал Хаксли, – всегда чужда, бесчеловечна и иногда демонична». Он имел в виду буквально всегда: гуляя по тихим лесах Вестермейна, романтики приписывали природе гуманизм и по своей наивности не понимали, что она в любой момент способна ударом молнии или внезапным заморозком равнодушно забрать их жизни. Проведя три дня в еловых и пихтовых зарослях, я был склонен с согласиться с Хаксли.

Когда дождь закончился, я стряхнул воду с навеса, собрал вещи и начал ходить, чтобы согреться. Я поймал себя на мысли, что по-новому, даже с восхищением смотрю на ели и пихты, которые совершенно не пострадали от непогоды. Эти кривые сформированные ветром и прочно укоренившиеся в земле деревья идеально вписались в свою нишу, тогда как я был плохо экипированным, потерянным и неприспособленным к окружающей среде вечным странником.

Через три часа, пережив ряд злоключений (я напрасно спускался в ущелье и едва не угодил в водопад), я все-таки вышел к конечной точке своего маршрута – собранной из камней пирамиде, которая обозначала начало тропы, ведущей обратно в Снаг-Харбор. Я хохотал и кричал от счастья. Думаю, те же чувства испытывал Хаксли, когда увидел своего водителя. Тропа, пусть и тернистая, в конце концов вывела меня к людям. Вырвавшись из хаоса, я вскоре позабыл пережитый ужас, заново влюбился в дикую природу и снова захотел обойти всю планету пешком.

* * *

На Ньюфаундленде я оказался вовсе не для того, чтобы бороться с деревьями. Сам по себе поход имел второстепенное значение; я пошел в него для разнообразия.

У меня была другая, гораздо более загадочная и недостижимая цель – далёкое прошлое. На каменистой южной оконечности острова я планировал посмотреть на самые древние следы животных на Земле.

Эти следы появились примерно 565 миллионов лет назад. Окаменевшие и едва различимые, не более сантиметра в ширину, они чем-то напоминали мне смазанные отпечатки пальцев, случайно оставленные на не успевшем высохнуть глиняном горшке. Я много читал про них и очень хотел к ним прикоснуться. Я очень надеялся, что, увидев их вблизи, смогу найти ответ на давно мучавшие меня вопросы: почему мы, все животные, предпочли движение величавой неподвижности деревьев? Почему нас так и тянет сорваться с насиженного места и отправиться туда, где нас никто не ждет? Почему нас манит всё неизвестное?

* * *

Старейшие в мире следы ископаемых животных были открыты в 2008 году оксфордским исследователем Алексом Лю (Alex Liu). Он вместе с помощником искал новые окаменелости на скалах знаменитого мыса Мистейкен-Поинт, где богатые окаменелостями пласты очень хорошо видны со стороны Атлантического океана. В ходе осмотра Лю обратил внимание на небольшой выступ аргиллита, покрытого красной пленкой. Это была ржавчина – оксид железного колчедана, который часто встречается в местных докембрийских отложениях. Ученые спустились со скалы, чтобы изучить выступ. Внизу Лю увидел то, на что другие палеонтологи почему-то никогда не обращали внимания: серию извилистых дорожек, которые, как считается, были оставлены организмами эдиакарской биоты – самыми первыми известными нам многоклеточными животными.

Представители эдиакарской фауны, вымершие примерно 541 миллион лет назад, были очень странными существами. Мягкотелые, в основном сидячие, лишенные рта и ануса организмы могли иметь форму диска, стеганного матраса или листа папоротника, а один из них часто описывается как мешок с грязью.

Мы имеем очень смутное представление о них. Палеонтологи не знают, какого цвета они были, как долго жили, как размножались и чем питались. Мы не знаем, почему и зачем они начали ползать – возможно они искали пищу, спасались от загадочных хищников или делали что-то совершенно другое. Несмотря на все неопределенности, открытые Лю дорожки бесспорно доказывают, что 565 миллионов лет на Земле произошло беспрецедентное по своей важности событие – живое существо вздрогнуло, набухло, потянулось вперед, сжалось и очень медленно начало двигаться по морскому дну, оставляя за собой первую тропу на планете.

* * *

Чтобы добраться до ископаемых троп на мысе Мистейкен-Поинт, я сначала прилетел в город Дир-Лейк, а затем автостопом проехал почти семьсот миль, специально выбирая самые замысловатые маршруты, чтобы побывать во всех уголках острова. По пути я поднимался на горы, плавал в реках, изучал айсберги, ночевал под открытым небом и спал на чужих диванах. Ньюфаундленд идеально приспособлен для беззаботной жизни; там самый низкий в мире уровень самоубийств; там живут прекрасные и доброжелательные люди, каждый из которых, как мне показалось, владеет большой машиной. Мало-помалу я добрался до юго-восточной оконечности острова.

Однако, добравшись наконец до входа в парк, я получил от ворот поворот. Бдительный рейнджер – смотритель парка, – запретил мне даже приближаться к окаменелым тропам, потому что у меня отсутствовало необходимое для этого разрешение. Их местонахождение, как оказалось, было строго засекречено из-за постоянно растущего числа так называемых палеопиратов, которые извлекают из скал наиболее заметные окаменелости и продают их коллекционерам.

Неудача не смутила меня. Через год я получил специальное разрешение и вернулся в парк во всеоружии. Милая пара, с которой я познакомился годом ранее, любезно встретила меня в аэропорту и подбросила до городка Трепасси, прозванного местными жителями «гаванью мертвых» за то, что в его прибрежных водах из-за частых туманов затонуло множество кораблей. Там, в посредственном ресторанчике мотеля «Трепасси», я наконец-то познакомился с Алексом Лю.

Зная его только по вырезкам из газет и журналов, я представлял себе Лю типичным, как мне тогда казалось, палеонтологом: седовласым мужчиной с усталыми глазами и надвинутыми на нос очками Сэвилл-Роу, который дни напролет рассматривает под палящим солнцем разные находки. Каково же было мое удивление, когда в дверях ресторана появился приятный черноволосый молодой человек со скромной улыбкой, которому не исполнилось и тридцати лет. Вместе с ним на встречу пришли два его ассистента: Джо Стюарт, симпатичный коротко стриженый мужчина, похожий на игрока в регби, и Джек Мэтьюс, самый молодой член команды, который на какое-то мгновение прямо у меня на глазах превратился из озорного мальчишки в эксцентричного и блестящего профессора.

Мы пожали друг другу руки, заняли места за столиком и заказали пиво с жареной рыбой. Они ели с большим аппетитом. Из-за нехватки денег молодые люди две из трех ночей спали в палатках, разбитых в заброшенном трейлерном парке, а каждую третью ночь проводили в мотеле, где отмывались и стирали вещи. Не только журналисты, заверили они меня, располагают ограниченными финансовыми ресурсами. Университеты и правительство, сказал Лю, смущенно улыбнувшись, постоянно сокращают бюджеты на палеонтологические исследования. «То, что я делаю, крайне важно для понимания того, откуда мы произошли, – сказал он. – Но все это не считается социально значимым делом. Раскопки не решают проблему изменения климата и не приводят к росту экономики».

Еще мальчишкой Лю полюбил динозавров, особенно тех, что видел в фильме «Парк Юрского периода». Интерес к ископаемым животным, который, кстати, с годами нисколько не увял, вкупе с любовью к полевой работе и увлечением геологией в итоге привели Лю в палеонтологию. Получая в Оксфорде степень магистра, он планировал изучать древних млекопитающих, но вынужден был отказаться от своей затеи из-за отсутствия свободных мест; его дипломный проект в итоге был посвящен изучению зубов слонов, обитавших на территории современного Египта в Эоценовую эпоху. Готовясь к получению степени доктора философии, Лю обратился к гораздо более древним и малоизученным представителям эдиакарской фауны. «Если бы я занялся млекопитающими, то искал бы ответы на вопросы, которыми люди задаются уже сотни лет», – сказал он. – «В то же время я знал, что эдиакарская тема была новой и плохо изученной. Это звучало заманчиво, потому что сложных вопросов там гораздо больше».

Из всех вопросов, которые вызывают эти загадочные мягкотелые организмы, самый сложный связан с происхождением движения. Некоторые палеонтологи предполагают, что представитель эдиакарской биоты, который первым самостоятельно сдвинулся с места и оставил за собой след, запустил серию морфологических изменений, сделавших возможным переход от беспечно покачивающихся анемоноподобных к современным позвоночным животным, прекрасно умеющим быстро бегать, прыгать, летать, копать и просто ходить. В науке не просто найти по-настоящему новую неразрешимую проблему, а решить её – еще сложнее. Похоже, что Лю смог сделать и то и другое одновременно.

* * *

Для уважаемого ученого погружение в покрытый мраком мир Эдиакарского периода – не самое благодарное занятие. Информации о той эпохе крайне мало, и даже самые общие допущения и предположения часто оказываются ошибочными. Например, мы до сих пор не знаем точно, к какому царству принадлежала эдиакарская биота. В разное время ископаемые организмы причислялись к растениям, грибам, колониям одноклеточных и даже к «исчезнувшему царству», которое видный палеонтолог Адольф Зейлахер назвал вендобионтой. В то время как большинство исследователей допускает, что первые многоклеточные были животными, некоторые эксперты с недавних пор настаивают на том, что причисление всех известных видов эдиакарской фауны к тому или иному царству – это слишком упрощенный подход. Они считают, что ископаемые многоклеточные должны быть повторно классифицированы.

Сидя тем вечером за одним столом с Лю, я никак не мог понять, почему этот невероятно педантичный ученый с мягким голосом выбрал настолько запутанную сферу научных интересов. Лю рассказал мне, что впервые заинтересовался эдиакарскими организмами на втором курсе в Оксфорде, слушая лекции профессора Мартина Бразье, который вдохновенно рассказывал о загадочных докембрийских окаменелостях. Бразье, погибший в 2014 году в автокатастрофе на шестьдесят восьмом году жизни, был культовой фигурой для всех специалистов по Эдиакарскому периоду. Он не оставлял камня на камне от надуманных теорий и уверенно расширял домен тех, кто не может быть точно определен. В 2009 году в своей книге «Darwin’s Lost World» он коротко разобрал принцип единообразия, который гласит, что поскольку законы природы универсальны и едины, то изучая современных животных, можно лучше понять животных ископаемых. Бразье признавал, что униформитарианизм оказался мощным инструментом, доказавшим свою эффективность во многих областях, но он игнорирует сильнейшую взаимозависимость между организмом и окружающей средой. Таким образом, в Докембрийском периоде стройная теория начинает разваливаться как карточный домик, потому что существовавшая в те времена океаническая экосистема была совершенно иной. «Надо полагать, что мир, существовавший в Докембрий, был больше похож на мир далекой планеты», – писал он.

Для нас – обитателей суши, морские глубины до сих пор остаются таинственным и полным опасностей местом, населенном очень странными существами вроде стеклянных кальмаров и плотоядных медуз. В Эдиакарский период подводный мир выглядел совсем уж невероятно. Начав ползать, первое эдиакарское животное открыло для себя мир, лишенный хищников. Морское дно, покрытое толстыми цианобактериальными матами либо токсичными отложениями застало глобальные изменения климата, наступившие в конце ледникового периода. Это явление известно под названием «Земля – снежный ком». Если бы это животное имело глаза, оно бы увидело подводную пустыню, неравномерно покрытую желеобразным веществом. Тут и там оно должно было натыкаться на дискообразные или похожие на мясистые листья организмы, ведущие неподвижный образ жизни: огромный мир, населенный лишенными мозга мягкотелыми существами.

Тайна, которую пытался разгадать Лю, – происхождение движения животных, – является ключом к разгадке другой, еще большей тайны: каким образом тот странный, инопланетный мир трансформировался в окружающую нас природу? Способность самостоятельно передвигаться позволила животным мирно пастись на цианобактериальных матах и нападать на неподвижные организмы. Первые проявления насилия, вероятно, спровоцировали биологическую гонку вооружений, в хо-де которой животные обзавелись прочными панцирями и острыми зубами – щитами и мечами, характерными для кембрийских окаменелостей. Постепенное отвердевание тел первых животных в конечном итоге привело к появлению трилобитов, динозавров, слонов, обитавших на территории современного Египта в Эоценовую эпоху, и всех нас.

До открытия эдиакарских окаменелостей, и даже некоторое время после его совершения, многие уважаемые ученые утверждали, что сложные формы жизни появилась в начале Кембрийского периода. На первый взгляд, известные нам ископаемые останки животных подтверждают эту теорию. Палеонтологическая летопись начинается примерно 530 миллионов лет с беспорядочных и обрывистых записей – эдиакарских окаменелостей. Все, что существовало раньше, исчезло, не оставив после себя ни строки: чистый лист. Некоторые ученые, например, геолог и ревностный христианин Родерик Мурчисон, на этом основании считали, что отсутствие доказательств подтверждает библейскую версию сотворения мира: «И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую…».

Чарльз Дарвин предостерегал от такой интерпретации. В книге «О происхождении видов» он писал: «Не надо забывать, что достоверные знания мы имеем только о небольшой части мира». Геологическая летопись Земли для него была многотомным учебником истории. «И у нас есть только последний том, посвященный двум-трем странам, – писал он. – В этом томе сохранилась одна короткая глава; на страницах той главы осталось только несколько полустертых строк».

Похоже, уже не осталось никаких сомнений, что животный мир докембрия отличался огромным разнообразием, но будучи мягкотелыми, эти животные не оставили после себя почти никаких следов. Окаменелости того периода встречаются крайне редко: в таких местах, как Мистейкен-Поинт, они сохранились благодаря особым геологическим условиям.

После ужина в мотеле «Треспасси», когда все тарелки были убраны, а предложение принести десерт было вежливо отклонено, Лю сказал, что его волнует еще один важный вопрос: почему эдиакарские окаменелости настолько хорошо сохранились на Ньюфаундленде. Он предполагал, что когда-то вулканический пепел засыпал Мистейкен-Поинт, как Помпеи, и плотно придавил цианобактериальные маты к морскому дну. Лю очень хотел проверить свою гипотезу в лаборатории, но для этого требовался свежий вулканический пепел.

К счастью, девушка Лю, Эмма, была вулканологом.

– Ты уговорил Эмму бегать с корзинкой вокруг вулкана и собирать пепел? – спросил Стюарт, широко улыбнувшись.

– Я только спросил, может ли она это сделать, – честно признался Лю. – Прошлым летом она была на Карибах на Монтсеррате, а там как раз есть подходящий пепел. Но извержения не было.

Стюарт засмеялся.

– Похоже, ты единственный человек на свете, который, когда его девушка летит на Карибы, мечтает, чтобы там произошло извержение вулкана.

* * *

После второй кружки пива ученые плавно перешли к обсуждению природы человека. Они отметили, что тема зарождения жизни на Земле вызывает у многих людей нездоровую реакцию. Лю вспомнил случай, когда один из его научных кураторов начал получать угрозы от креационистов вскоре после того, как он опубликовал статью о найденных им останках обезьяны, умершей около 50 миллионов лет назад. Я сразу вспомнил похожую историю, рассказанную мне бывшим гидом из Нью-Гэмпшира. Во время автобусной экскурсии она сообщила группе детей, что гранитным скалам, которые они видят за окном, около 200 миллионов лет. Сопровождающая группы немедленно вскочила со своего места, вырвала у нее из рук микрофон, и заверила детей, что гид оговорилась, и скалам на самом деле две тысячи лет. Прикрыв рукой микрофон, она объяснила гиду, что в церкви их учат, что Вселенная была создана Богом шесть тысяч лет назад. Она попросила гида в будущем более уважительно относиться к чужим убеждениям.

Криво ухмыльнувшись, Лю заметил, что может без труда опровергнуть это утверждение.

– Не, не можешь, – сказал Стюарт. – Какие бы ты доказательства ни привел, они ответят, что ты заблуждаешься, потому дьявол водит тебя за нос.

Эти слова не выходили у меня из головы – ни когда я желал всем спокойной ночи, ни когда в полной темноте шел на городской пляж, где планировал разбить палатку. Лукавый дьявол: именно к нему обращался в 1641 году Декарт. Откуда мы знаем, задавался вопросом великий мыслитель, что то, что мы видим, не является обычной галлюцинацией, вызванной самим дьяволом? Откуда мы знаем, что то, что мы воспринимаем, действительно является реальным миром?

Олдос Хаксли никогда не забывал об ужасах, пережитых во время «прогулки по брюху овощного монстра» на острове Борнео, и со временем его враждебное отношение к дикой природе переросло в почти кантианский скептицизм относительно способности человека непосредственно воспринимать реальность. «Мир в себе» представлялся ему местом «невероятно изменчивым и сложным», ориентироваться в котором можно только посредством воображения и домыслов. «Человеческий разум неспособен непосредственно взаимодействовать ни со вселенной, – писал он, – ни даже со своим интуитивным восприятием оной. Всякий раз, когда человек размышляет об устройстве мира или видоизменяет его, он полагается исключительно на символический план вселенной, упрощенную двухмерную карту вещей, извлеченных разумом из сложной и многогранной, но все же интуитивно воспринятой версии многогранной реальности».

Хаксли был уверен, что знание, даже когда оно подтверждено эмпирическим путем, может быть только картой местности, а не реальным ландшафтом. Но, возможно, всё обстоит несколько иначе: возможно, знание больше похоже на тропу – гибрид карты и ландшафта, искусственного и естественного, – проложенную по огромным территориям. Хотя наука дает на многие вопросы более вразумительные ответы, чем, скажем, миф о сотворении мира, ее возможности остаются ограниченными; она может указать направление движения, но не может объять необъятное. Эта мысль может выбить из колеи любого рьяного сторонника научного метода познания. Тем не менее, нас до сих пор повсюду окружают необъяснимые загадки, похожие на крадущихся в ночи диких зверей – их можно почувствовать, вообразить, но нельзя хорошо рассмотреть.

Охваченный легкой паранойей, я прочесывал пляж в поисках подходящего места для палатки. Я нисколько не сомневался, что где бы я ни остановился на ночлег, вскоре туда явятся местные хулиганы и начнут меня задирать. Я боялся, что в глазах местных жителей выгляжу бездомным – инородным телом, которое должно быть как можно быстрее ликвидировано.

Я разбил палатку на ровной площадке рядом с дорогой, но фары проезжавших мимо машин быстро превратили ее в подобие китайского бумажного фонарика. До меня даже долетали обрывки фраз, которыми обменивались пассажиры этих машин. Некоторые обращали внимание на странный выбор места для ночевки, поэтому я собрал палатку и перетащил ее вглубь пляжа, где было совсем темно. В дальнем свете фар моя тень была похожа на великана, несущего эскимосское иглу.

Сначала я выбрал самую ровную площадку, которую только смог найти в темноте, но вскоре заметил рядом следы колес, ведущие к расположенному неподалеку дому, и поэтому я решил перебраться в другое место. Поздно ночью я слышал, как пьяные подростки гоняют на машинах именно там, где я собирался заночевать. Слышался звон пустых пивных бутылок. Как минимум одна из участниц покатушек обнаружила мой бивак и сказала: «Ух ты, там какая-то странная палатка». Я сразу же представил себе, как невидимки, хихикая и прижимая указательные пальцы к губам, неслышно подбираются к палатке.

Прислушиваясь к тихому шороху шагов, я вспомнил странную историю, услышанную во время одной из поездок автостопом к Мистейкен-Поинт. Когда мы ехали на машине вдоль побережья на юг, женщина-водитель показала на пробегавшие слева за окном холмы и сказала, что еще совсем недавно местные верили, что в сельской местности Ньюфаундленда протоптано множество «тропинок фей». И даже сейчас, сказала она, люди иногда рассказывают, что лично видели над этими тропинками загадочные огоньки.

Жители Ньюфаундленда традиционно боялись фей и не строили свои дома на тропинках. В своей книге «Newfoundland Fairy Traditions», посвященной истории фольклора, Барбара Гайе Риети пишет, что люди, которые все-таки перегораживали тропинки фей, часто слышали по ночам странные звуки, ставшие по крайней мере в одном задокументированном случае причиной нервного срыва. Еще более страшные вещи происходили с их детьми; они либо пропадали без вести, либо, вернувшись домой, родители находили их парализованными или сидящими в кроватках с открытым ртом, перекошенным от боли лицом и гротескно увеличенной головой. Иногда вместо своего ребенка они находили в детской кроватке очень маленького и очень старого седого человека с длинными кривыми ногтями. В одной особенно жуткой сказке девочка из города Сент-Джеймс делает большую ошибку, когда решает перейти тропу, по которой ночью часто ходят привидения. Ступив на тропу, она сразу почувствовала, как что-то несильно царапнуло её по лицу. Дома рана воспалилась и сильно распухла. «Через несколько дней, – пишет Риети, – гнойник прорвался и из него вышли фрагменты старой одежды, ржавые гвозди, иголки, мелкие камушки и глина».

По пути женщина поведала мне множество историй о встречах своих родственников с привидениями, феями, белыми леди, гоблинами, цыганами и ангелами. Она детально описала случай, когда привидение или ангел – они с мужем до сих пор не могут определиться с тем, кто это был, – обхватил её за плечи и чудом спас от гибели под колесами машины, мчавшейся ночью по пустой заснеженной дороге. Затем она почувствовала, что ангел никуда не исчез, а неотступно следуя чуть позади, проводил её до дома. Собака, выскочившая из дома навстречу к хозяйке, внезапно пробежала мимо, остановилась у въезда во двор и задрала морду вверх так, словно кто-то невидимый гладил ее по голове.

Эти истории нервировали меня, потому что женщина рассказывала их совершенно будничным тоном. В городе, при свете дня, мир кажется ясным и понятным, но здесь, на краю земли, в густых туманных сумерках могло произойти всё что угодно.

* * *

Я проснулся на рассвете от ледяного холода. Ночью сильный ветер вырвал из земли два колышка палатки. На пляже никого не было. Поеживаясь, я выбрался из спального мешка, собрал палатку и сложил вещи в рюкзак.

Накануне вечером я договорился с Лю и его командой вместе позавтракать рано утром в мотеле, а затем на весь день отправиться на поиски окаменелостей. В местном продуктовом магазинчике мы со Стюартом скупили все запасы белого хлеба, печенья с шоколадной крошкой, замороженных слив («чтобы не заработать цингу», – пошутил он) и картофельных палочек с ароматом орехов гикори, после чего погрузились в арендованный японский внедорожник. В салоне, как и во всех арендованных машинах, пахло не новым автомобилем, а чистящими средствами и ароматизаторами. В багажнике лежали альпинистские веревки, моток проволоки, желтая каска, синие алюминиевые походные миски, огромная упаковка чипсов Доритос, спальные мешки, разобранный переносной навес, перетянутый изолентой, скальный молоток, надувной плот и тюбики с полупрозрачной силиконовой резиной на платиновой основе Dragon Skin, которая используется для изготовления гибких слепков окаменелостей. Если бы только следующий владелец знал, насколько странно выглядела машина до него.

Согласно плану, предложенному Лю, сначала мы должны были посетить известное большим количеством окаменелостей местечко Пиджен-Ков, а затем пройти пешком и проехать на машине около десяти миль. Мы собирались посетить все самые впечатляющие места раскопок и в конце осмотреть найденные Лю окаменелые следы ползания.

Открыв окна, за которыми мелькали сгорбленные деревья и желтеющая трава, мы быстро мчались по дороге и вскоре добрались до Пиджен-Кова, где вышли из машины и пошли пешком по грязной дорожке к морю. На берегу лежала треснувшая каменная плита серо-зелено-баклажанного цвета, площадью с три теннисных корта, которая частично уходила в море. На поверхности плиты виднелись полустертые, но хорошо различимые отпечатки. Один был похож на мясистый лист папоротника. Другой напоминал наконечник воткнувшейся в скалу стрелы, хотя при жизни этот организм скорее всего был больше похож на кукурузные снеки конической формы, которые можно купить на любой заправке. Третий, который палеонтологи называют «диск для пиццы», напоминал бесформенную пузырчатую лепешку.

Команда разделилась и приступила к работе. Лю достал небольшой черный блокнот и аккуратным почерком начал описывать внешний вид окаменелостей, дополняя свои записи данными GPS и зарисовками. Стюарт опустился на колени и с помощью клинометра принялся измерять углы наклона поверхности скалы, чтобы потом поблизости найти поверхности того же возраста. Мэттьюс, на голове которого красовалась солидная белая шляпа, вооружившись устройством, похожим на ювелирную лупу, искал кристаллы циркона, которые можно использовать для радиометрического датирования возраста скалы. До него систематичной датировкой поверхностей местных скалы практически никто не занимался, поскольку процесс экстракции циркона невероятно трудоемок и дорог. Мэттьюс объяснил мне суть процесса максимально доступным языком.

«Сначала я беру кусок горной породы и дроблю его на мелкие кусочки, которые затем измельчаю в порошок. Затем я тщательно просеиваю этот порошок и смешиваю его с водой. Полученную смесь я потом выкладываю на так называемый „Стол Роджера“, который работает по тому же принципу, что и лоток для промывки золота. Я часами сижу на одном месте рядом с большим ведром и по одной столовой ложке за раз достаю из него смесь. Затем я многократно встряхиваю стол, чтобы отделить твердые минералы от глинистой фракции. Потом операция повторяется с самого начала. На это уходит весь день. Затем применяется так называемая техника Франтзинга, суть которой заключается в том, чтобы, медленно приближая и отодвигая магнит, перемещать минералы по маленьким желобкам. Поскольку разные минералы притягиваются к магниту с разной силой, они в итоге разделяются. На последнем этапе я использую отвратительный химикат под названием йодистый метилен, который является „тяжелой жидкостью“ – при одинаковой прозрачности с водой он обладает значительно большей плотностью, а значит, вещи, тонущие в обычной воде, в метилене плавают на поверхности. Циркон – сравнительно плотный минерал, поэтому он оседает на дно, тогда как остальные, более легкие вещества всплывают. Затем я удаляю всплывшие примеси и процеживаю жидкость через фильтрующую бумагу. Потратив три дня на танцы с бубнами, ты наконец рассматриваешь этот кусок бумаги под микроскопом и молишься, чтобы там оказалось то, что тебе нужно».

Он вздохнул с видом человека, который понимает, что играет в игру с минимальными шансами на успех, но все равно получает от нее удовольствие. «Таким образом, я могу начать работать с куском породы размером с половину своего рюкзака, а на выходе получить кристаллов сорок циркония, которые настолько малы, что их невозможно увидеть невооруженным глазом». Полученные кристаллы подвергаются травлению сильной кислотой, после чего исследователь измеряет их состав, чтобы определить, какое количество урана, содержащегося в цирконе, превратилось в свинец. На основании полученных данных можно определить возраст породы с точностью плюс-минус несколько сотен тысяч лет.

Через несколько часов мы вышли к месту, уважительно называемому Поверхность Д, где находится самое большое и известное скопление окаменелостей во всей округе. Прежде чем ступить на поверхность скалы, мы разулись и надели полиэстеровые бахилы, чтобы ничего не повредить. Всё это сильно напоминало религиозный ритуал, совершаемый перед входом в храм.

Поверхность огромной плоской скалы была покрыта замысловатыми узорами, словно пол в мечети. После посещения намного более скромного скопления окаменелостей, где мне приходилось прищуриваться и поворачивать голову, чтобы отличить отпечаток ископаемого животного от плода разыгравшегося воображения, количество и сохранность окаменелостей на Поверхности Д поразили меня. Если в Пиджен-Ков сохранилось около пятидесяти окаменелостей, то здесь их было полторы тысячи. Они были везде – огромный окаменевший сад, в котором на каждом шагу встречались листья папоротника, загадочные дискообразные отпечатки и спирали, некоторые из которых были размером с руку и даже больше.

Конечно, это был ненастоящий сад; первые растения попадут в палеонтологическую летопись не ранее чем через двести миллионов лет, подумал я и завис на этой мысли. Они выглядят как растения, твердил я. Мэттьюс объяснил, что в те далекие времена границы между царствами живых организмов были достаточно условными. Мы, как и все другие существа, живущие сейчас на Земле, находимся на самой вершине древа жизни. В основании этого древа находятся самые первые одноклеточные, от которых произошли все остальные организмы. Поэтому чем ниже мы спускаемся по эволюционному древу, тем более похожими друг на друга становятся живые организмы. «Только сейчас мы можем дать точное определение, скажем, животного или гриба, – сказал он. – На самом деле биологически они очень близки, но в какой-то момент их пути разошлись, потому что они „решили“ по-разному объединять и соединять свои клетки. Именно по этой причине первые завоевали планету, а вторые продолжают расти на мертвых деревьях».

Что делает нас завоевателями? Мы занимаемся сексом. Мы питаемся не солнечным светом, а живыми организмами. Мы состоим из множества клеток, которые, в свою очередь, обладают оформленным ядром, но не имеют непроницаемых стенок. А еще у нас есть мышцы.

Мышцы, как оказалось, являются ключевым компонентом Большого вопроса Лю. Хотя плавать, вытягиваться, извиваться и перекатываться умеют многие организмы (даже одноклеточные), только животные обзавелись мышечной тканью, благодаря чему набрали вес и научились совершать невероятно сложные и разнообразные движения. Открытые Лю следы ползания должны помочь нам узнать, когда на Земле появились первые животные. Если они были достаточно большими и сильными, чтобы 565 миллионов лет назад оставить после себя следы, – значит, они были именно животными.

По чистой случайности, тем же летом, когда Лю нашел окаменелые следы ползания, он открыл неизвестный ранее вид эдиакарского организма, у которого имелись явно выраженные пучки мышечных волокон. На сегодняшний день это самые древние мышцы, известные палеонтологической летописи. Лю не верит, что эти мышцы использовались для передвижения, но сам факт их обнаружения доказывает, что мускулатура появилась значительно раньше, чем это было принято считать. Новое существо выглядело жутковато: внешне оно напоминает растущую на тонком стебле четырехугольную вазу с перепончатыми стенками или сложенную чашкой кисть руки, только и ждущую удобного момента, чтобы схватить кого-нибудь за ногу. Лю назвал его Haootia quadriformis. На языке коренных жителей острова – индейцев племени беотук, слово haoot означает просто «демон».

* * *

Как эволюция жизни на Земле невозможна без рождения и гибели живых организмов, так и развитие науки невозможно без появления новых и исчезновения старых теорий. Любое научное открытие становится объектом критики, и чем более важным оно является, тем, как правило, более яростной атаке оно подвергается. Вскоре после выхода в 2010 году статьи Лю об открытых им в 2010 году самых старых следах животных на Земле, профессор Грег Реталлак, специалист по палеопедологии (наука об ископаемых почвах) попытался опровергнуть выводы Лю. Реталлак утверждал, что это не следы животных, а «наклонные следы», оставленные морской галькой на берегу во время прилива либо отлива. Лю быстро опубликовал новую статью, в которой по пунктам опроверг все доводы Реталлака. Затем он попросил немецкого ихнолога Андреаса Ветцеля, который первым предложил термин «наклонные следы», лично осмотреть окаменелые следы. Ветцель заверил Лю, что эти следы точно не являются «наклонными».

Примерно в то же самое время вышла еще одна статья, на этот раз подготовленная командой работавших в Уругвае палеонтологов Альбертского университета, в которой сообщалось об открытии следов, на 20 миллионов лет более старых, чем следы, обнаруженные Лю. Эта статья была раскритикована уругвайскими геологами, которые заявили, что возраст скалы был датирован неправильно, и такие же окаменелости ранее встречались только в отложениях Пермского периода, которые образовались гораздо позже. Еще большие сомнения вызвал тот факт, что якобы более старые следы были оставлены слишком сложным для того времени животным. Это как если бы автомобильный историк утверждал, что нашел летающий автомобиль, произведенный в девятнадцатом веке. Это не невозможно, просто маловероятно. Впрочем, Лю признался мне, что сначала его открытие и ему самому показалось невероятным.

Ничего не поделаешь, в этом и заключается гладиаторская, или, точнее говоря, дарвинистская суть всех научных исследований. Как верно заметил философ Карл Поппер, борьба за финансирование и славу приводит к тому, что все недостоверные исследования рано или поздно опровергаются и только самые прочные теории выдерживают испытание временем. Однако у этого динамичного процесса есть и побочный эффект, который Мартин Бразье назвал принципом MOFAOTYOF (англ. My Oldest Fossils Are Older Than Your Oldest Fossils – мои самые старые окаменелости старше твоих самых старых окаменелостей): «Все ученые и, само собой разумеется, журналисты склонны делать очень серьезные заявления, не имея на то достаточных оснований». Смелые гипотезы являются неотъемлемой частью здоровой науки, точно так же как, например, предложение продавцу покупателем заведомо низкой цены за товар является неотъемлемой частью торговли на блошином рынке и разумным способом установления справедливой цены. Однако тенденция к преувеличению и приукрашиванию может представлять опасность, особенно когда результаты научной деятельности предъявляются неподготовленной публике, которая не догадывается, что фальсификации являются частью большой игры, и поэтому со временем может начать предвзято относиться к научным открытиям.

Когда я разговаривал в 2013 году с Бразье по телефону, он сказал, что эта область знаний привлекает его именно своей неопределенностью. «Карл Поппер сказал бы, что палеонтология или, скажем, астрофизика не являются настоящими науками, потому что ты не можешь просто взять и проверить их, – сказал он. – Я с этим категорически не согласен. Думаю, это и есть настоящая наука. Палеонтологи хотят узнать, что скрывается за соседним холмом, и составить карту неизведанных земель. Освоение же бывшей „терра инкогнита“ – это уже про технологию, а не науку». Бразье искренне верил, что ученый в глубине души своей всегда остается первопроходцем.

Одна из самых странных особенностей работы на самом краю познанного нами мира, а Лю работает именно там, заключается в том, что чем больше ты узнаешь, тем меньше понимаешь. Разговаривая с Лю и его помощниками, я начал сомневаться во многих вещах, которые раньше казались мне совершенно очевидными; о делать, со временем даже фундаментальные знания начинают разрушаться. Что такое, например, движение (дрейф считается движением, или движение по определению требует приложения неких усилий? И если да, то какие ткани при этом задействуются?)? «Животное» – это четкая и ясная или условная категория? Да и вообще, что такое живое существо?

В книге М. А. Федонкина «The Rise of the Animals», фундаментальном труде, известном любому специалисту по Эдиакарскому периоду, жизнь определяется как «самовозобновляющаяся химическая реакция» или «самособирающаяся динамическая система». Важнейшим элементом этой системы является мембрана. Без мембраны нет клетки, а вне ограниченного объемом клетки пространства эта химическая реакция не сможет повторяться. «Клеточная мембрана также отвечает за коммуникацию с окружающим миром, но при этом она определяет, что может проникнуть в клетку или выйти из нее», – написал Федонкин. Это коммуникация несовершенна, но именно несовершенство отличает одну клетку от другой.

На протяжении миллиардов лет одноклеточные были единственными живыми существами на Земле. Однако они не преминули воспользоваться преимуществами, которые дают кооперация и коммуникация. Со временем некоторые клетки смогли создать между собой симбиотические отношения, затем – объединиться в колонии и наконец образовать ткани. Взаимозависимость сковывает клетки, но в тоже время имеет свои плюсы. Так, несмотря на ограничение свободы, именно благодаря тканям животные имеют разную форму тела, передний и задний конец (рот и анальное отверстие) и билатеральную симметрию (зеркальность левой и правой половины тела). Мэттьюс шутливо подвел итоги длившейся миллионы лет эволюции от простейших одноклеточных до билатерий следующим образом: «Ткани появились, потому что красивые мускулы и задница – это круто. А вот испражняться через рот – это не круто. Это вообще не самая лучшая идея».

Мы состоим из множества самых разных тканей, но при этом остаемся целостной и устойчивой системой («В противном случае, – сказал Мэттьюс, – твоя рука убежала бы при первой возможности»). И вот здесь привычные стереотипы снова начинают рушиться. Однажды во время обеда Стюарт упомянул прочитанную им недавно в одном научном журнале статью, в которой поднимался любопытный вопрос: кем мы, люди, всё-таки являемся и что из себя представляем физически, если само наше существование зависит от мириадов невидимых глазу микроорганизмов? Например, число живущих внутри нас бактерий как минимум равно, а вероятнее всего, многократно превышает количество клеток, из которых мы состоим.

– Чужих клеток в тебе больше, чем своих, – сказал Мэттьюс.

– Да, – ответил Стюарт. – И это наводит на определенные мысли. Кто я? Кто ты? Лично я пережил экзистенциальный кризис, читая эту статью.

Меня вдруг охватило странное пьянящее чувство. Неожиданно для самого себя я осознал, насколько сложно я устроен: во мне текут реки, кишащие как моими собственными, так и инородными клетками; у меня есть кости, скрепленные мышцами и сухожилиями; желудочно-кишечный тракт, мирно переваривающий только что съеденную сливу; две ноги, прочно стоящие на земле; две ноздри, вдыхающие и выдыхающие воздух; и разветвлённая нервная система, которая посредством нервных импульсов управляет всеми остальными системами организма. Внутри человеческого тела скрывается царство вечной тьмы и буйной жизни, значительная часть которого так до конца и не изучена. Все мы плоть от плоти дикой первозданной природы.

* * *

После обеда мы пошли вдоль берега на восток. Рассматривая скалы и сверяясь со стратиграфической шкалой Лю, похожей на многослойное мороженое-сэндвич, мы погружались во все более отдаленное геологическое прошлое Земли. Каждый слой шкалы соответствовал определенному пласту горной породы, некоторые из которых были покрыты окаменелостями, похожими на шоколадную крошку, которой обсыпают мороженое. Мы остановились возле одной поверхности, на которой согласно шкале должны были находиться дискообразные окаменелости, но ничего там не увидели. Причиной тому был неудачный угол освещения скалы; некоторые пласты перестают скрывать свои тайны только ближе к закату, когда предметы начинают отбрасывать четкие тени. Лю присел на карточки и принялся разглядывать скалу. Наконец он что-то увидел: «Вот он». Я проследил за его пальцем. На мозаичной поверхности скалы, как на странице книжки с оптическими иллюзиями, которые я так любил рассматривать в детстве, неожиданно появились очертания окаменелости овальной формы.

– На самом деле их тут много, – сказал Лю. Он провел ладонью по каменной поверхности, и как по мановению волшебной палочки на скале появилось еще с полдюжины дискообразных силуэтов.

Я растерялся от неожиданности, потому что мгновением раньше я видел на камнях только беспорядочный код.

GFGFDFDXCSWWSAZXDXCFDXCFRDSFOSSILFGYSTJXPYFOSFOSSILHYHUIOPLKJUYTGHNVGFTRDVCFKIUJASOPOIKMJN

HINJUHYNJHNJMKIJUHNJMTFTFGFFRDCVFDFEDSXDEDFDCVGFASOEGFGHJFIEODFKDLSDKFJMCLXSOEOEOEKRJFIKDOLS

XCKMJDLSKOGHNHJUFOEJOAARIDONGOEOIDNOODCOSOIDKEDINTOQKIOPREDEWASDXDRTGFRTGFDERDSAWEDSETGV

FTYHGYUJHUJKMJUIOLKMJIOLKPOUJHHYYHGHYGTFTFGFFRDCVFDFEDSXDEDFDCVGFASOEGFGHHGFGFDFDSXSWWSAZ

XDXUIPCFDXCFRDSFOGOSTFGYSTOGOOOFOHFOSSILYHUHUMPLKJUYTGHRDFGVCFKIUJASOPOIKMJNHNJUHYLHNJMKIJU

HNJMKJHNMHJKJHNJNMKJNMKJNMKMKMJGEAJDAEIURIEODFOSSILDKFMCLXSOEOEOKRJFKDOLSXCKMKFJDLSKOGHNHJU

FOEJOAARDNGOEOIDNOODCNOSOIDKEIDINTOAQNVCXEDEHSDXDRTGFRTGFDEWRIDSAWEDSERTGVFTYHGYUJKMJUIOL

KMJIOLKOPOIUJHHYYHGHYGTFTFGFFRDDFEDSXDEDFDCVGFASOEGFGHGFGHGFGFDFDSXSWSAZXDXDCFDXCFRDSFOGO

SGOOOFOSSILSFHYHUPLKJUYTGHNVGFTRDFGVCFKIUJASOPOIKMJNHUHYNJHNJMKIJUHNJMKJHNMJHJKJHNJNMKJNMNMKJ

MKMJGEAJDAEIURIEODFKDLSDKGJMCLXSORDFGVCFKIUJARIDONGOEOEOEKRJFKDOLSXCKKFJDFKDLSDKFOSSILSKOEOE

OEKRJFKDOLSXCKMJDLSKOGHNHJUFOEJOAARIDONGOEOIDNOODCOSODKEIDINTOQKOPREDEWASDXDRTGFRTGFDEW

Однако Лю видел совершенно иную картину.

XXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXFOSSILXXXXXXXXXXXXXXFOSSILXXXXXXXXXXXXXXX

XXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXFOSSILXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXX

XXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXFOSSILXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXX

FOSSILXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXFOSSILXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXX

Когда я спросил Лю, как ему удалось заметить едва различимые объекты, он ответил, что для этого просто нужен наметанный глаз. Стюарт с ним не согласился. Он был уверен, что Лю от природы обладает уникальным зрением и видит лучше большинства людей, причем дело не только в самих глазах, но и в работе всего перцептивного аппарата. «У него всегда так, – сказал Стюарт. – Когда в Англии мы охотимся за окаменелостями, он только и приговаривает: „О, нашел“, „А вот еще“. Постоянно обламывает. Не, он неспроста выбрал эту работу».

Позднее Лю все-таки согласился раскрыть несколько важных деталей. «Главное, – сказал он, – отсечь все шумы», – то есть распознать и игнорировать все следы не биологического происхождения, которые неопытный человек может принять за окаменелость. Когда все лишнее будет убрано, возможно, окаменелость появится сама собой. Также необходимо иметь представление о том, как выглядит искомый объект, – добавил он. – Если вы знаете что ищете, вы это увидите. Если нет – можете пройти мимо и ничего не заметить».

И тут меня осенило. С этой проблемой сталкиваются все ученые, ведь в процессе научного познания они неизбежно попадают в одну и ту же логическую ловушку: очень сложно найти что-то новое, если ты даже не знаешь, как оно выглядит. И вот здесь раскрывается весь потенциал научных гипотез. Экстраполируя известные нам данные, мы можем сначала предсказать существование неизвестного науке феномена и даже описать его, а затем приступить к его поиску.

Гипотеза – это настолько мощный инструмент, что она может принести пользу даже тогда, когда мы ищем вещь совсем не там, где она находится. Хаксли, предвосхитивший лет на пятьдесят теорию смены парадигм, предложенную Куном, утверждал, что предположения и догадки являются неотъемлемой частью любого научного исследования.

Человек приближается к недосягаемой истине, последовательно совершая одну ошибку за другой. Столкнувшись с чем-то непривычно сложным и непонятным, он выдвигает, совершенно произвольно, простую гипотезу, которая позволяет всё понять и объяснить. На следующем этапе он начинает действовать и думать в терминах этой гипотезы, исходя при этом из ее полной корректности. Накопив опыт, он уже видит слабые места своей гипотезы и знает, как ее модифицировать. Таким образом, все величайшие научные открытия были совершены людьми, стремившимися верифицировать весьма шаткие теории о природе вещей. Открытия с необходимостью модифицируют изначальную гипотезу, а последующие открытия совершаются для верифицикации уже новой гипотезы – и эти открытия, в свою очередь, заканчиваются очередной модификацией. И так далее, до бесконечности.


Безграничность науки, в зависимости от личных представлений, можно считать либо ее важнейшей особенностью, либо фатальной слабостью. Для людей с мистическим или скептическим складом ума изменчивые по своей природе научные знания кажутся поверхностными и иллюзорными, тогда как люди с научным складом ума вполне довольны тем, что наука непрерывно развивается и постепенно приподнимает завесы над тайнами Вселенной.

* * *

Наше путешествие во времени завершилось на том самом месте, где Лю обнаружил следы, оставленные ползающими ископаемыми животными. На обращенной к морю стороне скалы имелся длинный, высотой примерно по пояс выступ. Мы склонились над ним, но я, как и в прошлый раз, не видел на каменной поверхности ничего интересного до тех пор, пока Лю не указал на едва заметные отпечатки.

Это было то, что я давно хотел увидеть: самые древние в мире следы животного. Их было очень легко не заметить; казалось, кто-то провел ластиком по сохнущей цементной стяжке. Мэттьюс открыл свою фляжку и вылил немного воды на поверхность камня, чтобы дорожки стали выпуклыми и более заметными. Неудивительно, что десятки других палеонтологов раньше не обращали на них никакого внимания. Вокруг было множество других, гораздо более крупных и четких окаменелостей. Следы, открытые Лю, можно было сравнить со стихами, нацарапанными на перилах Лувра. Мы принялись осматривать выступ и изучать другие следы ползания. Некоторые дорожки были длиннее, некоторые короче, но при этом все они были не шире большого пальца. Большинство дорожек были относительно прямыми, но одна причудливо закручивалась вокруг себя, словно умирающая змея. По мнению Лю, это еще раз доказывает, что следы были оставлены живыми организмами, а вовсе не попавшими в зону прибоя камушками или ракушками, как утверждал Реталлак.

Я провел пальцами по следам, и после этого у меня не осталось никаких сомнений в том, что подобная текстура могла быть создана только живым организмом. На поверхности дорожек виднелись частые отметины арочной формы: ((((((. Лю считает, что эти отметины были оставлены округлой «подошвой» животного, которая, заполняясь водой, вытягивалась вперед, слегка смазывая при этом первоначальный отпечаток. Некоторые дорожки заканчивались небольшим углублением – (((((() – который называют «терминальным отпечатком», потому что он, по всей видимости, указывает на место гибели организма.

Современные анемоны ползают по морскому дну примерно таким же образом. И это, по мнению Лю, может дать ответ на вопрос, почему и зачем первые животные начали ползать. Считается, что многие из найденных в Мистейкен-Поинт представителей эдиакарской биоты вели сидячий образ жизни: они прочно прикреплялись к субстрату с помощью похожей на присоску «подошвы» и добывали пищу, сокращая и вытягивая свое мясистое тело в толще воды. Многие современные животные с похожим строением тела также предпочитают приклеиваться к твердому субстрату вроде камня или стекла. В своей лаборатории Лю обнаружил, что если морскую анемону оторвать от стенки аквариума, она начинает ползать по песчаному дну до тех пор, пока не наталкивается на новую прочную и ровную поверхность.

Лю считает, что вероятнее всего найденные им следы ползания примерно так и появились: смытое с насиженного места животное оказывалось на зыбкой поверхности донных отложений, а затем, отчаянно барахтаясь, выбиралось из грязи и начинало ползать в поисках более прочного основания.

Я приехал на Мистейкен-Поинт, чтобы все-таки понять, что заставило первых животных ползать по дну: голод, секс, смертельная опасность? Я и не предполагал, что причиной тому может быть простое, но от того не менее важное стремление обрести стабильность.

Я вспомнил, как, заблудившись в пихтовых зарослях, мечтал только об одном – поскорее попасть домой или хотя бы выйти на тропу, – другими словами, я мечтал оказаться в знакомом и безопасном месте. Примерно те же чувства, полагаю, испытывал и Хаксли, и большинство других людей. Мы не знаем, что чувствовали эдиакарские организмы и чувствовали ли они вообще хоть что-нибудь. Но здесь, на камнях, они оставили нам небольшую подсказку. В конце концов – или, точнее, в самом начале, – первые животные собрались с силами и поползли, потому что они просто очень хотели вернуться домой.

Вторая глава

Я вернулся с Ньюфаундленда с кучей новых вопросов. Не знаю почему, но мысли об окаменелых следах Мистейкен – Поинта не выходили у меня из головы. Чем больше я думал об этих неразборчивых и загадочных каракулях на скалах, тем больше они поражали меня своей инертностью, причем вовсе не потому, что оставлены они были животными, вымершими около полумиллиарда лет назад. В настоящей тропинке есть неуловимая легкость, гибкость, податливость, которых так не хватает увиденным мною следам.

Только позже, изучая невидимые муравьиные дорожки, – а эти насекомые, возможно, являются лучшими в мире строителями троп, – я наконец-то понял, в чем дело: строго говоря, эдиакарские животные оставили после себя не тропинки, а следы. Магическая на первый взгляд эффективность муравьиных тропинок объясняется очень просто: маршрут, проложенный одним муравьем, незаметно развивается и улучшается муравьями, бегущими вслед за ним. У нас нет никаких оснований полагать, что эдиакарские организмы ходили, а вернее – ползали, друг за другом. Их следы были попросту никому не нужны, даже им самим.

Значения слов, которыми мы привыкли называть места для прохода и проезда – тропы, тропинки, тропки, треки, маршруты, пути, трассы, дороги, дорожки, – со временем переплелись и перемешались. Я виноват в создавшейся путанице не меньше остальных носителей языка – отчасти потому, что значения этих слов пересекаются ровно также, как в реальной жизни пересекаются пути-дорожки. Для лучшего понимания того, что из себя представляют именно тропинки, нам следует разобраться со всеми понятиями и по возможности разделить их. Скажем, коннотации таких слов, как тропинка и дорожка, пусть и незначительно, но отличаются: если «дорожки» благоустроены и ухожены – другими словами, укрощены человеком, то «тропинки», напротив, возникают сами по себе и потом живут своей жизнью. Редакторы Оксфордского словаря английского языка довольно пренебрежительно называют тропинку «грубой примитивной дорожкой» и отмечают, что тропинки появляются самопроизвольно и найти их можно только в необжитой местности; фраза «прогулка по садовым тропинкам» на английском языке звучит очень странно. Но почему?

Дорожки ассоциируются у нас с цивилизацией отчасти из-за того, что убегающие вдаль рукотворные прямые линии имеют много общего с городскими архитектурными объектами. Тропинки же, напротив, хаотичны, они могут появиться везде, где случайно ступит нога человека.

Значения этих слов сблизились в девятнадцатом веке в Северной Америке, когда англосаксам во время путешествий почти всегда приходилось пользоваться тропинками, протоптанными дикими животными или индейцами. Слово обрело новый смысл именно на Западе; в Оксфордском словаре английского языка слово trail в значении «тропа», «дорожка следов животного» или «дорога, по которой ездят фургоны» впервые упоминается во времена экспедиции Льюиса и Кларка. В 1876 году в своей книге «Plains of the Great West» («Равнины Дикого Запада») полковник Ричард Ирвинг Додж, у которого был большой опыт следопытства, дал крайне полезное для нас определение: тропа – это цепочка «знаков», по которой можно уверенно двигаться к цели. Мне нравится это определение, потому что оно уводит нас от ошибочного мнения, что тропа – это просто узкая полоска земли, однако тут тоже требуется небольшое уточнение. В данном случае слово «знак» является синонимом «следа» в самом широком смысле этого слова – любой отметки, оставленной животным на своем пути: следы лап или копыт, экскременты, сломанные ветки, кора, поврежденная оленьими рогами, и так далее. «Тропа состоит из „знаков“, но сами „знаки“ ни в коем случае не являются тропой, – уточнил Додж. – Олень может оставить „знаки“, но это не значит, что вы сможете найти и прочитать их». Из этой формулировки следует, что тропа – это след, который можно проследить.

С появлением тропы происходит чудо. Вдоль призрачной инертной линии появляются разборчивые знаки, благодаря которым животные могут, словно телепаты, находить друг друга на больших расстояниях (сами знаки могут быть физическими, химическими, электронными и теоретическими).

Самое удивительное в этой системе знаков заключается в том, что оставлять и читать их можно, не обладая интеллектом. Одними из первых следопытов, входящих в царство животных, были, вероятно, морские брюхоногие моллюски (дальние предки улиток и слизней), которые появились в Ордовикский период. Современные брюхоногие могут ползти по следу, оставленному на морском дне другими моллюсками, пробуя на вкус покрытую слизью поверхность следа (этот процесс называется «контактная хеморецепция»). Слизь нужна брюхоногим в первую очередь для того, чтобы быстрее передвигаться, однако со временем эта липкая субстанция превратилась в эффективный сигнальный механизм, который можно сравнить с шоссе, ограниченным с обеих сторон обочиной, неровности которой предупреждают водителя об опасности вылететь с дороги. Некоторые брюхоногие – например, грязевые улитки, ползают по липким следам только вперед, а поскольку они выбирают самую свежую слизь, то могут следовать друг за другом по пятам, словно стадные животные. С другой стороны, морские блюдца выделяют специальный секрет, чтобы найти обратную дорогу к насиженному месту, которое они выцарапывают на скалах.

Наземные улитки и слизни также умеют пользоваться склизкими следами, которые на суше выполняют ту же функцию, что и в воде. Чарльз Дарвин однажды написал о своем знакомом по имени Лонсдейл, который поселил в «маленьком, почти лишенном пригодной пищи» саду двух бургундских улиток. Самая сильная из улиток перебралась по стене в соседний сад, где еды было больше. «Мистер Лонсдейл решил, что она навсегда бросила свою ослабшую товарку, – написал Дарвин, – но через двадцать четыре часа она вернулась и, надо полагать, передала информацию о сделанном открытии, поскольку затем обе улитки поползли тем же самым маршрутом, по которому вернулась первая улитка, и навсегда исчезли за стеной».

Похоже, Мистер Лонсдейл даже не догадывался, что если одна улитка может оставить за собой след, понятный другой улитке, то никакие дополнительные формы коммуникации им не нужны. След – самый элегантный из доступных животным способ обмена информацией. Кажется, все тропинки заставлены указателями с простой надписью:

Сюда…

Сюда…

Сюда…

* * *

Тропинки оказались для животных мощным инструментом коммуникации, чем-то вроде прото-Интернета, в котором можно общаться на элементарном бинарном языке – сюда и не сюда. Ни один из видов не освоил новую технологию лучше, чем муравьи, которые привычно используют тропинки для поиска пищи и доставки ее в гнездо. Ученые активно изучают их невидимые, но невероятно эффективные транспортные системы, чтобы повысить скорость передачи информации в оптико-волоконных сетях.

Сотни лет оставалось загадкой, каким образом муравьям удается так эффективно самоорганизоваться. Некоторые верили, что муравьи наделены неким зачаточным разумом или интеллектом, благодаря которым у них появился свой язык и способность к обучению. Это мнение, в частности, высказывалось в 1810 году натуралистом Жан-Пьер Гюбером. Проще говоря, согласно этой точке зрения, муравьи, пораскинув мозгами, сначала находят дорогу к пище, а потом рассказывают сородичам о своем открытии. (Замечу, что антропоморфизм обычно характерен для народного фольклора и детской литературы – вспомните, например, басни Эзопа или произведение Теренса Хэнбери Уайта «Король былого и грядущего», в котором всемогущая «королева» отдает приказы рабочим муравьям). Противники этой теории – последователи учения Декарта, утверждали, что муравьи не обладают никаким разумом или, пользуясь терминологией того времени, «душой» – а являются простыми, похожими на заводные игрушки, машинами, которыми, словно марионетками, манипулирует всемогущий Бог. Натуралист Жан-Анри Фабр, один из последних сторонников этой теории, писал в 1879 году: «Могли ли насекомые приобрести свои навыки постепенно, из поколения в поколение принимая участие в длинной серии случайных экспериментов, действуя наощупь? Может ли порядок родиться из хаоса? А предусмотрительность из опасности? А мудрость из глупости?» Фабр полагал, что это невозможно. «Чем больше я вижу, чем дольше наблюдаю, тем больше убеждаюсь, что за всеми тайнами мироздания ярко сияет этот [божественный] Разум».

В этом споре, в зависимости от выбранной точки зрения, муравьи предстают либо разумными существами, либо полными идиотами, которыми управляет всеведущее провидение. Только совсем недавно ученые начали понимать, что истина лежит где-то посередине: сложное поведение муравьев объясняется не разумностью отдельных особей, а наличием у них коллективного или внешнего разума, который принадлежит одновременно всем и никому в отдельности.

Коллективным разумом так или иначе пользуются все животные на Земле: от слизевиков до живущего высоко в горах и вечно погруженного в свои мысли отшельника. Одноклеточные слизевики настолько глупы, насколько это вообще возможно: у них отсутствуют даже зачатки нервной системы. Тем не менее они разработали невероятно эффективный способ добычи пищи: они вытягивают похожие на щупальца псевдоподии, ощупывают все вокруг и, не найдя ничего съедобного, втягивают их обратно, оставляя на поверхности липкий след или, если быть более точным, анти-след, поскольку он обозначает место, где нет никакой еды. Затем они как ни в чем ни бывало продолжают поиски, избегая помеченных слизью поверхностей. Используя этот своеобразный метод проб и ошибок, слизевики способны решать на удивление сложные задачи. Когда ученые поместили один из видов слизевика на карту пригородов Токио и засыпали овсяными хлопьями основные населенные пункты, слизевик через какое-то время воссоздал точную копию действующей сети железных дорог. Вы только вдумайтесь: одноклеточные организмы способны спроектировать сеть железных дорог так же искусно, как лучшие японские инженеры. Не знаю, что за сила управляет слизевиками, но это безусловно не их собственный разум. Стоит нам тщательно стереть тряпкой всю слизь – другими словами, удалить следы, как слизевик начнет беспомощно и бесцельно шевелиться, словно его внезапно охватила деменция. Они не хранят информацию; за них это делает тропа.

Как вид, человек наделен не только внешним, но и собственным интеллектом. Обладая большим мозгом и, как правило, узким кругом общения, люди традиционно использовали свои интеллектуальные способности, чтобы превзойти конкурентов в борьбе за ресурсы и партнеров, чтобы охотиться и доминировать над животными, чтобы, наконец, завоевать всю планету. В следующей главе я подробнее расскажу о том, как люди экстернализировали свою мудрость в форме тропинок, устных и письменных текстов, искусства, географических карт и, с недавних пор – электронных данных. Но несмотря ни на что, даже в эпоху Интернета, мы продолжаем романтизировать и превозносить одиночество. Большинство из нас, особенно это касается американцев, привыкли считать своей личной заслугой любые способности и таланты, равно как и все достигнутые благодаря им успехи. В своем эгоизме мы упорно не замечаем, что за нашими достижениями стоит масса людей. Слепой эгоизм повлиял даже на наши взгляды на тропу: говоря о новых маршрутах и дорогах, мы склонны приписывать их появление какому-то одному первопроходцу, будь то Даниель Бун, проложивший Дорогу диких мест, или Бентон Маккей, придумавший Аппалачскую тропу. В отличие от большинства из нас, ученые давно догадывались, что тропы обычно возникают естественным образом благодаря общим усилиям самых разных людей и не требуют обязательного участия проектировщика или деспота.

* * *

История нашего прозрения и знакомства с мудростью муравьиных тропинок начинается, как это ни странно, с обычной гусеницы. Весной 1738 года молодой женевский студент Шарль Бонне, прогуливаясь неподалеку от родительского дома, расположенного в коммуне Тоне, заметил висевшее на ветках боярышника небольшое, покрытое белой шелковистой паутиной гнездо. Внутри него извивались только что вылупившиеся, покрытые рыжими волосками гусеницы кольчатого коконопряда.

Восемнадцатилетний, хилый, глуховатый и близорукий астматик Бонне был мало похож на натуралиста. Но зато он от природы обладал невероятным терпением, внимательностью и неистребимым любопытством. Отец настаивал, чтобы Бонне стал юристом, но сам он мечтал о новой для того времени профессии – он хотел посвятить жизнь исследованию микромира, населенного насекомыми и другими крошечными существами.

Бонне решил срезать ветку боярышника и отнести ее домой. В те времена большинство натуралистов поместило бы гусеницу в специальную склянку, называемую poudrier, чтобы пристально изучить анатомию насекомого. Но Бонне хотел наблюдать за жизнью гусеницы в естественных для неё и комфортных для себя условиях. Ему пришла в голову идея закрепить ветку за окном своего кабинета. Это окно стало для него чем-то вроде телевизора, перед которым он провел не один час.

Через два дня гусеницы покинули гнездо и поползли друг за другом вверх по оконному стеклу. Через четыре часа процессия успешно добралась до рамы, развернулась и поползла обратно. Невероятно, но спускались гусеницы по тому же пути, что и поднимались. Позднее Бонне написал, что он даже пометил их маршрут – скорее всего, сделал он это восковым карандашом, – чтобы узнать, не собьются ли гусеницы с пути. «Но они всегда уверенно шли по нему и ни разу не отклонились», – написал Бонне.