8
– В общем, так. – Тейлор заталкивает вещи в рюкзак. – Я сейчас еду к Генри, и мы вместе ждем Джейсона. Хотим сгонять в крутой ресторан эфиопской кухни в Беркли. Хочешь с нами?
После школы мы встретились в библиотеке, чтобы сравнить наши заметки о Жаке де Соре. Пока мы решили, что начнем презентацию с того, как и почему его выбрали. Еще мы решили купить карту Европы, чтобы отметить на ней все места, где он побывал, и показать классу.
Я немного нервничаю при мысли о том, чтобы поехать к Генри, но мне не хочется отказываться и идти домой одной, когда можно провести время с Тейлором, поэтому я соглашаюсь. Скорее всего, Генри даже не подозревает о моем существовании, хотя мы ходим вместе на английский и я знаю, в каком квартале и на какой улице он живет. Я знаю, что у него трехэтажный дом, а его родители почти всегда в разъездах. Я знаю это, потому что почти каждую пятницу он устраивает вечеринки и потому что мы с Ингрид несколько раз собирались на них сходить, доходили до самой двери и поворачивали назад, когда видели силуэты внутри, слышали смех и болтовню, видели машины, припаркованные во дворе, и вспоминали, кому они принадлежат. Нам хотелось пойти, но мы просто не могли заставить себя войти внутрь и увидеть, что все уже нашли себе компанию и разбились на маленькие закрытые группы. Мы боялись, что, едва мы войдем, все глаза обратятся на нас с одним вопросом: кто мы и что здесь забыли.
Вот почему я так хорошо знаю, как выглядит дом Генри, но, когда я вслед за Тейлором прохожу в дверь, вокруг нет ничего знакомого. Я впервые вижу огромный семейный портрет, висящий у входа, мраморные полы, бурлящий фонтан посреди холла. Интересно, чем занимается подросток, который живет в таком месте практически один.
Генри и еще пара смутно знакомых мне ребят сидят на дорогом диване, пьют пиво и смотрят телевизор.
– Привет, – говорит Тейлор. – Помните Кейтлин?
Один из них, не Генри, говорит:
– Привет.
Они возвращаются к телевизору. Это именно то, чего мы с Ингрид боялись, когда разворачивались и уходили от дома Генри. Я чувствую себя лишней.
Хотелось бы сказать, что в голове у меня роится миллион идей и я просто перебираю варианты: как лучше попрощаться или какую шутку пошутить, чтобы все рассмеялись, Тейлор расслабился и напряжение спало. Но в действительности я в полной растерянности. Я готова сделать первое, что придет в голову. Но прежде, чем я успеваю определиться, Генри, не отрываясь от экрана, спрашивает:
– Ты вроде дружишь с новенькой?
Что ж, я была неправа: он знает о моем существовании.
– Да, – говорю я и задумываюсь, так ли это. Видимо, ему действительно не слишком интересно, раз он до сих пор не заметил, что мы с Дилан уже две недели не сидим вместе.
Генри кивает.
– Она ничего, – говорит он. – Она только по девочкам?
Я киваю, но понимаю, что на меня никто не смотрит – даже Тейлор, который разглядывает свои шнурки с тем же интересом, что и нашу книгу про Жака до Сора.
– Думаю, да.
– У нее есть девушка?
– Да.
– Она такая же горячая?
– Э-э… – Я покачиваюсь на носках. – Какой-то странный разговор.
– Ладно тебе, – говорит Генри. – Это же простой вопрос. Да или нет?
– Тейлор, я подожду снаружи.
Я выхожу и закрываю за собой тяжелую дверь.
Секунду спустя Тейлор стоит рядом со мной.
– Прости, – говорит он. – Вообще-то Генри классный.
– Не сомневаюсь, – отвечаю я с каменным лицом. Не понимаю, уловил ли Тейлор мой сарказм. Я вообще ничего не понимаю. Я не хочу ничего – даже строить дом на дереве или спать в машине. Не хочу даже, чтобы Тейлор меня поцеловал. Единственная относительно приятная мысль – найти Дилан и сказать, что я сожалею, что я вела себя нелогично и странно. Раздается рев двигателя, и из-за угла на желтом «датсуне» выруливает Джейсон.
– Знаешь, мне пора, – говорю я асфальту.
– Но ты должна побывать в этом ресторане. Честное слово, там классно. Ты не пожалеешь.
– Мне правда нужно идти.
Джейсон останавливается перед нами.
– Давай я хотя бы тебя подвезу, – говорит Тейлор.
Я спускаюсь с тротуара на дорогу, разворачиваюсь к Тейлору и говорю:
– Я хочу прогуляться. – Потом выдавливаю из себя улыбку и добавляю: – Но спасибо за предложение.
Тейлор похож на ребенка, который вместо долгожданного подарка получил на Рождество какую-то ерунду.
– Если что-нибудь останется, можешь принести мне завтра на обед, – говорю я и направляюсь к торговому центру.
Я захожу в лапшичную. Внутри пахнет кокосовым молоком и ананасом. Из музыкального автомата доносится голос Элвиса. Дилан нет.
Я все равно заказываю суп. Я сижу на нашем привычном месте и ем в одиночестве.
9
После четвертого урока я выхожу в коридор, и тут кто-то касается моего плеча. Это Алисия. Ее рыжие волосы собраны в небрежный пучок на макушке. Даже небрежность Алисии к лицу.
– Кейтлин, – говорит она, – как хорошо, что я тебя нашла. Я никогда не вижу тебя на обеде. Где ты сидишь?
Я не могу признаться ей, что провожу большую перемену в туалетной кабинке, поэтому пожимаю плечами и говорю: «Всегда по-разному» – в надежде, что это звучит загадочно, а не так, как если бы я стеснялась сказать правду.
Но, кажется, ее не слишком интересует мой ответ. Ее глаза бегают по сторонам – такое чувство, что ей вовсе не хочется со мной разговаривать. Убедившись, что поблизости нет никого, заслуживающего ее внимания, она снова переключается на меня.
– Послушай, Кейтлин…
Она делает паузу, словно на этом месте я должна что-то сказать.
– Что?
Она делает глубокий вдох и выпаливает на одном дыхании:
– Мы с тобой так давно дружим. Ужасно давно. Так что я чувствую, что это мой долг – рассказать тебе, что про тебя и эту… девушку… ходят разные слухи.
– Про Дилан?
Она энергично кивает, сморщив нос.
– Не подумай, я, конечно, не верю в эту чушь, но тебе стоит об этом поразмыслить. Я знаю, что тебе сейчас тяжело, и говорю это только потому, что мне не все равно. Мне бы не хотелось видеть, что ты связалась не с теми людьми.
Я не утруждаюсь заметить, что речь идет всего об одном человеке. И не говорю, что ее совет несколько запоздал.
– Тебе нужно беречь репутацию, – подытоживает она. Доверительно заглядывает мне в глаза. И улыбается.
Я смотрю на прядки рыжих волос, тщательно уложенных в художественном беспорядке, на ее ясные зеленые глаза, поглядывающие то на меня, то на что-то вдалеке, и не задумываясь вдруг говорю:
– Ты считаешь себя пустышкой, Алисия?
Внимание Алисии мигом возвращается ко мне.
– Что?
– Вот и я себя пустышкой не считаю. Но, как по мне, люди, которые судят тех, с кем даже не знакомы, – пустышки. И люди, которые распространяют сплетни, тоже пустышки. И мне абсолютно плевать, что думают обо мне пустышки.
Алисия смотрит на меня во все глаза. Я почти слышу, как в ее голове идет мыслительный процесс.
– Я говорю это ради твоего же блага. Потому что мы были подругами с первого класса. Но теперь я вижу, что тебе плевать на мои советы, поэтому отныне мне тоже все равно. Мне же проще. Спасибо.
– Нет, – говорю я. У меня колотится сердце, а в животе словно лежит камень. – Это тебе спасибо, Алисия.
Я разворачиваюсь и шагаю к туалету.
Я стою перед зеркалом. Этим утром я не сдала автопортрет. Я не сделала ни одного снимка, даже плохого. Мисс Дилейни попросила сдать фотографии в конце занятия, и я просто взяла рюкзак и ушла, пока остальные складывали работы в стопку.
Сзади по обе стороны от меня тянутся пустые кабинки с серебристыми дверями. Я наклоняюсь над раковиной, прильнув к зеркалу, и вглядываюсь в свое лицо. Я не знаю, что вижу, и даже не знаю, что хочу увидеть.
Иногда мне нравится думать, что моя травма заметна невооруженным взглядом, – как у Мелани, только не так вызывающе. Я представляю, как люди гадают, что за трагедия произошла в моей жизни. Но иногда мне хочется быть как Дилан, Мэдди и их друзья, которые явно повидали всякое и переживали трудные времена, но в то же время совершенно здоровы на вид.
Раз уж на то пошло, я даже не знаю, могу ли как-то повлиять на это. Я отхожу от зеркала. Я не знаю, что вижу.
Когда уроки заканчиваются, я вслед за Дилан иду с английского в научный корпус. Мы одновременно открываем шкафчики. Я поглядываю на нее, пытаясь выбрать момент и поздороваться, но она словно меня не замечает. Из ее кармана доносится жужжание, и она достает телефон.
– Привет, – говорит она кому-то. – Да, я как раз выхожу.
Она закрывает шкафчик и выходит, продолжая разговаривать.
А я думаю: как же все-таки забавно, что тот единственный раз, когда я была готова за себя постоять, когда я точно знала, что сказать, речь шла о несуществующей дружбе.
Я быстро иду домой, прохожу в свою комнату, открываю рюкзак и начинаю читать. Она нужна мне.
дорогие грозовые облака!
вы нависаете над землей, поджидая удобного момента, чтобы вылить на нас дождь. я надену красно-черные резиновые сапоги, которые обожаю, но редко ношу, покидаю камешки в окно кейтлин и заставлю ее выйти и вместе со мной шлепать по лужам. мы пойдем к кинотеатру, вскроем замок и будем носиться между рядами и думать о тех, кто когда-то дышал в этом зале. вчера джейсон сказал, что у меня классная шляпа. он сказал «классная шляпа» и потянул за свисающую с нее ленточку, и у меня задрожали ноги. он улыбнулся белоснежными ровными зубами, а когда прозвенел звонок, он встал раньше меня, положил руку на мою шляпу и сказал «до завтра». я рассказала об этом кейтлин. я пыталась растянуть рассказ, чтобы этот момент длился дольше, чтобы он не прервался в тот миг, когда я закончу рассказывать. она улыбнулась и сказала: «он точно в тебя влюблен» – и мне захотелось пересказать все еще раз, с самого начала. если мы проберемся в кинотеатр, я лягу на пол и буду рассказывать потолку все, что знаю о джейсоне, буду просить у него совета, смотреть на него и ждать ответов.
ингрид
К концу записи меня колотит. В глазах плывет. Я зарываюсь лицом в подушку, хватаю обеими руками стеганое одеяло и пытаюсь его порвать, но ничего не выходит. Я представляю, как она лежит в гробу на кладбище, где я бывала всего раз и никогда не побываю снова. Хорошо ей, наверное: она ничего не чувствует, она просто ушла и не знает, во что превратилась моя жизнь. Она исчезла без следа, а я вот-вот взорвусь от переполняющих меня эмоций. Я заталкиваю угол одеяла в рот и кричу, надсаживая горло, но одеяло приглушает звук. Я не знаю, что такого ужасного было в ее жизни, чего нельзя было исправить. Что она чувствовала, чего не могла преодолеть. Когда дышать становится тяжело, я выплевываю одеяло и вижу, что мои зубы почти не оставили на нем следов – лишь едва заметные вмятинки, которые с трудом можно различить.
10
Я просыпаюсь позже, когда на улице уже темно; дневник Ингрид все еще открыт на последней прочитанной записи. Я слышу, как родители внизу готовят ужин. Мне нужно прибраться в комнате – скоро придет Тейлор, но я хочу есть.
– Привет, спящая красавица, – приветствует меня папа, когда я захожу на кухню.
– Привет, – бормочу я.
Мама подходит, чтобы меня обнять, но я уворачиваюсь, изучая содержимое кладовки, и она возвращается к плите. Я знаю, что поступаю нехорошо, но меня не оставляет ощущение, что если она прикоснется ко мне, то я разобьюсь на осколки.
– Как дела в школе? – спрашивает папа.
– Нормально.
Я перебираю странные продукты, которые едят родители: сушеные яблоки, овсянка быстрого приготовления, пшеничные хлебцы.
– У меня на работе тоже все хорошо, – говорит папа. – Спасибо, что спросила. Давай узнаем, как дела у мамы. Маргарет?
– Все замечательно, милый, – говорит она отцу, но так, словно действительно отвечает ему, а не дает мне урок этикета.
Я открываю пачку соломки, кладу одну в рот и чувствую соль. Мама поглядывает на меня.
– Милая, ты что, плакала?
Я смотрю на еду, которую она готовит, и пожимаю плечами.
– Скоро придет Тейлор – мы будем готовить презентацию по алгебре, – говорю я. – Так что на ужин не ждите.
– А он не может прийти после ужина? – спрашивает папа.
– Это важно, – говорю я. – Это же для школы.
– Он может поужинать с нами.
– Уф. Нет, спасибо.
– Почему ты плакала? – спрашивает мама. – Все в порядке?
– Просто плохой день. А что, нельзя? – говорю я. Получается резче, чем я хотела. Я отворачиваюсь и направляюсь к лестнице, сжимая в руке соломку. По пути я прихватываю из морозилки фруктовый лед.
В восемь пятнадцать раздается звонок, и я проношусь мимо родителей, чтобы открыть Тейлору дверь. Он нервно озирается и замечает моих родителей. Они сидят за столом и, судя по ароматам, едят что-то очень вкусное.
– Простите, что помешал ужину, – говорит он.
У него с собой рюкзак и скейтборд, но он явно постарался привести себя в порядок. От него пахнет шампунем.
– У нас сегодня пенне и свекольный салат, – говорит мама. – Может, присоединишься к нам?
– Спасибо, я уже поел, – говорит Тейлор, снимая куртку.
– Можем пойти наверх, – говорю я.
– Супер. Я купил карту и канцелярские кнопки.
Мы направляемся к лестнице, когда из кухни доносится папин голос:
– Отличная футболка, Тейлор.
На нем самая обычная зеленая футболка.
Лицо Тейлора заливается краской.
– Э-э… Спасибо, – мямлит он и, подумав, прибавляет: – Сэр.
Когда я закрываю за нами дверь, он поворачивается ко мне.
– О боже. Твой отец меня ненавидит. Сразу меня невзлюбил. Не надо было покупать эту дурацкую футболку. Я ведь знал, что это тупо.
– Купи еще одну, – говорю я. – С надписью «Работаю за прощение».
– Или «искупление».
– Или «одобрение».
Он улыбается.
– Думаешь, сработает?
– Возможно.
– Мне попробовать?
Он стоит совсем рядом; у него мятное дыхание, и я не могу сосредоточиться, поэтому повторяю:
– Возможно.
Мы продолжаем стоять, не зная, что говорить или делать дальше; наконец Тейлор опускает рюкзак и начинает вынимать из него вещи. Я сажусь на стул у рабочего стола. Встаю, пересаживаюсь на кровать. Снова встаю и, скрестив ноги, усаживаюсь на ковер.
Тейлор уже достал все необходимое для работы, но не останавливается на достигнутом. Рядом с ним неуклонно растет гора из карандашей, бумажных платков, скрепок и учебников по разным предметам.
– Что-то ищешь?
– Что? А, нет. Просто навожу порядок. – Он сваливает все обратно в рюкзак. Закончив, он начинает оглядывать стены моей комнаты. – У тебя уютно, – говорит он.
И тут он негромко потрясенно охает – так, будто звук вырвался у него невольно. Я смотрю на него и следую за его взглядом. Он смотрит на фотографию Ингрид, приколотую к стене. Она очень красивая на ней, стоит на траве у пруда и улыбается.
– Ты, наверное, скучаешь по ней.
Я молча принимаюсь выщипывать ковровый ворс.
– Если не хочешь об этом говорить, ничего страшного.
Я продолжаю щипать ковер, отчаянно надеясь, что не разрыдаюсь снова.
Тейлор снимает резинку с купленной карты и разворачивает ее между нами.
– Смотри, – говорит он. – Это Ницца, где вырос Жак де Сор. Здесь будет первая кнопка. Куда он отправился дальше? Минутку, сейчас посмотрю.
Он открывает книгу и листает страницы. Я не хочу обсуждать географию; я хочу, чтобы рядом со мной кто-то был. Я знаю, что между нами всего пара футов. Я знаю, что внизу сидят родители.
Но мне все равно одиноко.
Я молча снимаю с себя футболку.
Сердце стучит на уровне горла.
Не отрываясь от книги, он говорит:
– Ага. Следующий пункт – греческие острова.
Ни один парень еще не видел меня в белье. Я жду, когда он поднимет голову.
Наконец он это делает.
Он заливается краской и тяжело сглатывает. Я тянусь к нему через тысячу разноцветных стран, обхватываю его за пояс ногами и целую.
У него холодные губы, мой язык задевает мятную жвачку. Его теплые руки касаются моей спины. Интересно, представлял ли он нечто подобное? Думал ли вообще обо мне в таком ключе? Надеюсь, что да, потому что я вовсе не такая смелая, как может показаться. Мы продолжаем целоваться. Я жду, когда он начнет возиться с застежкой лифчика, как в кино, но он этого не делает. Его руки осторожно скользят по моей спине, но я продолжаю чувствовать, что нахожусь где-то очень далеко. Мне все так же одиноко. В моей голове звучат слова: я хочу, чтобы ты прикасался ко мне. я хочу, чтобы ты снял с меня одежду. Слова повторяются несколько раз, как припев песни, прежде чем я осознаю́, что это слова Ингрид, что я чувствую то, что чувствовала Ингрид, и мне становится страшно. Я не прекращаю целовать Тейлора. Не размыкаю объятий. Я не знаю, что буду делать, когда этот момент закончится и мне придется посмотреть на него, пока он смотрит на меня.
Но это происходит.
Я чувствую, как напрягается тело Тейлора, и он прерывает поцелуй. Я убираю ноги. Сажусь. Прикрываю грудь рукой. Смотрю на его кроссовки, на потертые края его джинсов, куда угодно, только не в глаза. Я смотрю на его руку, которая подбирает с ковра мою футболку и протягивает ее мне. Я одеваюсь.
Мы молча сидим на полу.
– Я лучше пойду, – говорит Тейлор.
Я прикрываю глаза и жду, когда мир прекратит существование. Киваю и шепчу:
– Хорошо.
Я слышу, как он убирает книги в рюкзак, скатывает карту в трубочку. Слышу, как застегивается молния. Как он встает. А потом тишина – он не двигается с места.
– До завтра, – говорит он.
Я открываю глаза и принимаюсь рассматривать потолок.
– Хорошо.
Он тихо выходит из комнаты. Я провожаю его взглядом. Едва дверь закрывается, я накрываю лицо ладонями. Дверь открывается снова, и Тейлор возвращается. Он прислоняется к стене и говорит:
– Ты мне очень нравишься. Просто это было как-то странно.
Наверное, мне следует что-то сказать, но я молчу. Я совершенно не в состоянии мыслить ясно.
– Кейтлин.
Впервые за несколько минут я смотрю ему в глаза.
– Я просто хотел убедиться, что ты понимаешь. Не думай, что я этого не хотел. Еще как хотел.
Он хочет, чтобы я что-нибудь сказала. Я продолжаю молчать, и он отходит от двери и опускается на колени рядом со мной. У меня возникает ужасное предчувствие, что сейчас он поцелует меня в щеку из жалости. На всякий случай я накрываю лицо ладонью.
– Знаешь, – говорит он, – в третьем классе я был влюблен в тебя по уши.
– В третьем классе? – Я даже не помню, чтобы мы были знакомы в третьем классе.
– Угу. Мы учились у миссис Капелли, помнишь?
Я убираю от лица руку. Я помню. Миссис Капелли носила яркие кофты, от которых пахло нафталином, и держала в кабинете клетку с хомяком.
– Твоя парта была на один ряд ближе моей и на один ряд правее – лучше не придумаешь, потому что я мог незаметно смотреть на тебя весь день.
Я смотрю на него, пытаясь вспомнить, каким он был в детстве. Я помню его в средней школе; помню, как после уроков он отрабатывал перед школой трюки на скейте, но я не могу представить его восьмилетним.
Я открываю рот, чтобы задать вопрос, но передумываю.
– Что? – спрашивает он.
Была не была.
– Что именно тебе во мне нравилось?
– Много чего. – Он пододвигается чуть ближе – все еще не касаясь меня, но ближе. – Но больше всего мне запомнилось то, что ты делала на уроках искусства.
– И что же?
– В общем… помнишь, у нас на партах стояли коробки с нашими именами? В твоей всегда лежал маленький целлофановый пакет. Я часто смотрел на тебя на уроках искусства, наблюдал, как ты клеишь всякие штуки. Ты работала очень медленно и аккуратно и почти никогда не успевала в срок.
Я киваю. Это правда: уроки искусства всегда были слишком короткими.
– И когда миссис Капелли говорила, что время вышло, большинство просто выбрасывало обрезки цветной бумаги, глиттер и вату в мусорку, а ты доставала свой пакет и складывала в него все, что не использовала.
Я никогда об этом не думала, но теперь действительно вспоминаю, что так оно и было. Я вижу, как мои маленькие детские пальцы складывают остатки в пакет, на будущее.
– Палочки от эскимо, куски проволоки… Это был мусор, но ты складывала его в пакет вместе с глиттером, и он вдруг становился особенным. Меня это с ума сводило.
Он широко улыбается, и, хотя мое сердце прочно угнездилось в горле, я улыбаюсь в ответ.
– В хорошем смысле, конечно, – добавляет он и поднимается. – Ну все, вот теперь мне точно пора. Увидимся.
Когда его шаги на лестнице стихают и за ним закрывается входная дверь, я поднимаюсь с пола, быстро нахожу в гардеробной выпускной альбом с третьего класса и прячу его в рюкзак.
– Я буду снаружи! – кричу я, чтобы родители меня не теряли.
В гараже я нахожу огромный отцовский фонарь, который он использует во время поисковых операций. Я включаю его и спускаюсь по пригорку к своему дубу. Я успела только построить лестницу высотой в десять футов и прибить к стволу шесть «спиц» по числу стен будущего дома. Пристроив фонарь на ветке над головой, я ссыпаю в карман горсть гвоздей, беру молоток и поднимаю наверх доску. Оседлав широкую ветку, я упираю один конец доски в ступеньку, а другой приколачиваю к одной из спиц – так, чтобы образовался угол в сорок пять градусов. Это будет первая подпорка, а мне нужно будет шесть, по одной для каждой спицы. Стук молотка и тяжесть досок помогают мне не пускать в голову посторонние мысли.
Закрепив половину, я чувствую, что у меня устали руки. Но я намерена закончить сегодня все шесть, поэтому устраиваю небольшой перерыв.
Я переползаю с ветки на лестницу и спускаюсь. Достаю из рюкзака выпускной альбом. Фонарь освещает все вокруг: ствол дерева, траву, опавшие листья, веточки и камни. Если бы я могла, то собрала бы все. Не то чтобы я чувствовала себя счастливой. Я смущена, растеряна и ужасно зла на себя из-за Дилан. Но сейчас мне хорошо, несмотря ни на что. С каждым порывом ветра меня окружает поток свежего воздуха.
Я листаю альбом, пока не нахожу класс миссис Капелли. В правом нижнем углу фотография Тейлора – маленькая, черно-белая и зернистая, но Тейлор на ней просто очарователен. У него открытая светлая улыбка. Уже тогда он напоминал ребенка-актера – из тех, кто за весь фильм произносит пару реплик и толком не умеет играть, но люди все равно умиляются. Я нахожу себя. Я застенчиво улыбаюсь, мои волосы украшены заколками, а голова слегка наклонена набок. Тогда я еще не знала горя, и вся моя жизнь состояла из коробок с обедами, творческих проектов и орфографических диктантов. В те времена самой большой из моих обязанностей было раз в год, когда наступала моя очередь, брать нашего классного хомяка домой на выходные и следить, чтобы у него была вода и еда.
Я подношу фонарь ближе и снова разглядываю восьмилетнюю себя. Пожалуй, я неправа. Я была очень тихим ребенком, застенчивым, спокойным и погруженным в себя. Разумеется, я знала, что такое грусть. Может быть, поэтому я и не выбрасывала вещи, которые считала красивыми.
Установив еще две подпорки, я понимаю, что зашла в тупик. Прикрепить шестую не получается: ветви вокруг нее или слишком высоко, или слишком низко. Сегодня с этим уже ничего не сделать. Скоро я заберусь повыше и прикреплю к высокой ветке веревку. Я сделаю люльку, чтобы подниматься туда, куда пока не могу добраться.
11
Я знаю, что должна поесть, но меня все еще мутит от вчерашней ситуации с Тейлором. Я зачерпываю ложку хлопьев, опускаю ее назад в тарелку. Родители читают за кухонным столом газету, и, когда папа встает, чтобы принести из комнаты портфель, мама, прокашлявшись, поворачивается ко мне.
– Кейтлин, – говорит она типичным тоном директора школы, – я рада, что ты начала общаться с новыми людьми. Тебе очень нужно завести новых друзей. Но я хочу попросить тебя – это мелочь на самом деле, просто мы с твоим отцом решили, что так будет лучше, – в общем, я хочу, чтобы ты не закрывала дверь в комнату, когда у нас в гостях Тейлор. Или любой мальчик. Необязательно держать ее нараспашку – достаточно просто щелочки.
Я смотрю на то, как мои клюквенно-миндальные хлопья размокают в молоке.
– Почему?
Мама шуршит газетой.
– Просто так принято. Мы доверяем тебе и знаем, каково быть в твоем возрасте. И нет ничего плохого в том, что вам с Тейлором нравится общаться. – Немного помолчав, она продолжает: – И даже целоваться или встречаться тоже нормально. Я просто прошу, чтобы ты не закрывала дверь на случай, если вы слишком увлечетесь.
Что-то сжимается внутри меня, и секунду мне хочется рассказать ей, что я сделала, но это чувство мгновенно проходит.
– Моя подруга Дилан лесбиянка. Когда в гости приходит она, мне тоже оставлять дверь открытой? – спрашиваю я. Получается слишком резко, и меня охватывает чувство вины, потому что мама явно старалась подойти к вопросу деликатно.
Она вздыхает.
– А ты, милая? Ты тоже лесбиянка?
– Нет.
– Тогда ничего страшного, если вы будете закрывать дверь.
– Хорошо, – говорю я мирно. – Это справедливо.
12
Я не могу пойти на алгебру. Я собиралась с духом все утро, но я просто не в состоянии смотреть Тейлору в глаза.
После второго урока я иду в научный корпус. Вскоре звенит звонок на третий урок, и коридоры пустеют. Я стою у шкафчика и раскачиваю дверцу. Смотрю на фотографию Ингрид. Интересно, смогу ли я сейчас найти этот холм. Я оставляю шкафчик в покое и привычным маршрутом направляюсь к туалету.
Я толкаю дверь и вхожу, уверенная, что внутри, как обычно, никого нет. Но я ошиблась. Дилан стоит спиной ко мне и моет руки. Когда я вхожу, она подпрыгивает от неожиданности, а я чувствую себя так, будто увидела призрака. В свете флюоресцентных ламп ее лицо кажется голубым.
– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.
Почему-то эта неожиданная встреча побуждает меня присмотреться к ней получше. Не отходя от двери, я разглядываю в зеркало четкую линию ее подбородка, ее тонкие ключицы, крошечный шрам на лбу, которого я не замечала раньше.
Она смотрит на мое отражение.
– Я не знала, что это твой туалет.
В таком освещении ее кожа на фоне черной одежды выглядит невероятно бледной. Дилан выключает воду, отрывает кусок бумажного полотенца. Разворачивается, кидает полотенце в мусорное ведро и проходит мимо меня к двери. Ее ботинки гулко топают по полу. Даже когда она уходит, я остаюсь на месте. Почти половина учебного года позади. Смогу ли я когда-нибудь заслужить ее прощение?
Вечером, перед сном, я открываю окно и, высунувшись наружу, направляю фотоаппарат в ночное небо. Я устанавливаю минимальную выдержку – если где-то и есть лучик света, камера его не увидит. Я нажимаю на кнопку. Наше следующее задание посвящено отработке контраста. Я сдам абсолютно черный снимок.
13
Проснувшись утром в субботу, я вспоминаю, что по выходным мы с Ингрид не расставались со своими фотоаппаратами. Мы ходили по одним и тем же местам, почти не разговаривая, и искали идеальные кадры. Потом мы шли в лабораторию и вместе проявляли снимки.
Мои фотографии сохли на одной леске, фотографии Ингрид – в другом конце комнаты. Я смотрела на ее снимки и ничего не узнавала. Вестибюль торгового центра: я увидела связку шариков на входе только что открывшегося отдела; она – пустую коляску. Моя комната: я увидела стопку журналов на ковре; она – записку от мамы, в которой говорилось: «Не забудь кинуть белье в стирку». Парк в Сан-Франциско: мои чайки в полете – ее травяной холм, поросший полевыми цветами.
Я скучаю по ощущению, которое возникает, когда опускаешь экспонированную бумагу в проявитель, на секунду задерживаешь дыхание и видишь, как изображение обретает плоть. Как темные участки чернеют. И ты думаешь: «Это сделала я».
Мне нужно проявить черное фото, но еще я хочу вновь ощутить это чувство. Хочу сделать фотографию, которую можно повесить на стену после того, как она просохнет. Порывшись в ящике стола, я нахожу пленку, которую отсняла в ночь перед началом учебного года. Вряд ли у меня получилось запечатлеть луну, но снимок дома вполне мог удаться.
Я забираюсь в фотолабораторию через окно и иду в проявочную. Завернув за угол, где установлены раковины, я чувствую: что-то не так. Я не одна.
Я жду, пока глаза привыкнут к темноте.
Я не сразу ее узнаю. На ней джинсы и толстовка, волосы убраны в простой хвост. Она стоит ко мне спиной и цепляет на леску фотографию.
– Доброе утро, Кейтлин, – говорит мисс Дилейни.
– Здравствуйте, – бормочу я, готовая к тому, что меня выставят за дверь.
Но она не отчитывает меня за то, что я вломилась в лабораторию, и не грозится позвонить родителям.
– Увеличитель в углу свободен, – говорит она.
– Хорошо.
Я неуверенно подхожу к увеличителю. Но у нее включен лабораторный фонарь, поэтому я не могу достать пленку. Малейшего луча достаточно, чтобы засветить фотографию. Я не хочу просить ее выключить свет, но уходить после того, как мне разрешили остаться, кажется грубостью. Я стою на месте, пытаясь сообразить, что делать.
– Ты будешь проявлять? – спрашивает она.
– Ага.
Она выключает свет.
– Спасибо.
Я торопливо заправляю пленку и подворачиваю ее, чтобы внутрь не проник свет.
– Я закончила, – говорю я, и она включает свет. Я пытаюсь разглядеть ее фотографии, погруженные в воду. На них изображены мотели со светящимися табличками «Свободные номера».
Некоторое время кажется, что между нами и не было никаких разногласий. Мы молча работаем бок о бок. Я проверяю экспозицию на контрольках; она уверенно снимает копии со своих фотографий.
Когда она собирается уходить, я, полагая, что мне тоже придется уйти, начинаю собирать негативы. Я даже не успела увидеть свою фотографию дома.
Но тут она говорит:
– Не забудь закрыть окно, когда будешь уходить. Вечером обещали дождь.
14
Воскресенье, 08:00.
Я просыпаюсь оттого, что у меня сосет под ложечкой. В полудреме я шарю рукой под кроватью и достаю дневник Ингрид. Кладу его на подушку, накрываю ладонью гладкую прохладную обложку и снова засыпаю.
08:27.
Я просыпаюсь снова и открываю первую страницу дневника. На меня смотрит автопортрет Ингрид. Я проваливаюсь в сон – мне снится, как она качается в парке на качелях, запрокинув голову в беззвучном смехе. Над чем мы смеялись?
09:00.
Я откидываю одеяло и встаю.
В десять я выхожу из душа и заворачиваюсь в полотенце. Достаю из ящика стола школьный справочник. Нахожу номер Джейсона, беру телефон и набираю ему.
Сердце трепыхается в груди, как колибри.
– Алло, – говорит мужской голос.
– Это Джейсон?
– Да. Кто это?
– Это Кейтлин. – Я раздумываю, не назвать ли фамилию: все-таки я не вхожу в число людей, для которых в порядке вещей звонить ему в воскресенье в десять пятнадцать утра.
Но он меня опережает.
– Привет, Кейтлин. Как дела? – говорит он вежливо – так, будто мой звонок стал для него приятной неожиданностью.
– Я тут подумала: ты не хочешь выпить кофе?
– Почему бы нет, – говорит он. – Когда?
– Ну… через час?
– Через час?
– Слишком рано?
Он задумывается.
– Да нет, – наконец говорит он. – Думаю, я успею.
Я одеваюсь, чищу зубы и оставляю записку для родителей, которые куда-то уехали. Я иду в гараж и беру старый мамин велосипед, надеваю ее шлем, хотя и смотрюсь в нем нелепо. Я не очень хорошо езжу на велосипеде.
На улице по-утреннему тихо. Я проезжаю парк и пожарный участок. Завернув за угол, я вижу перед кафе Джейсона. Он машет мне. Я подъезжаю к нему и спешиваюсь.
– Привет, – говорю я.
– Привет.
Мы улыбаемся.
– Хочешь кофе? – спрашиваю я.
– Кофе замедляет рост.
– Расскажи об этом Дилан, – смеюсь я.
– Она просто кофеиновый маньяк. Мы с ней, конечно, не знакомы, но, по-моему, у нее к руке прирос стакан с кофе.
– Это правда. Но она и без того достаточно высокая, – говорю я и с облегчением осознаю, что мы разговариваем, а не стоим в неловком молчании, пока он гадает, что он тут делает. – Тогда горячий шоколад? – предпринимаю я новую попытку.
Он кривится.
– Я что-нибудь выберу.
Я пристегиваю велосипед к парковочному автомату, и мы заходим в кафе. Над дверью звенит колокольчик. Я заказываю мокко со взбитыми сливками, а он останавливается на зеленом чае.