Нина Лакур

Мы в порядке

Посвящается Кристин — сейчас больше, чем когда-либо, и памяти моего дедушки Джозефа Лакура, который навсегда останется в моем сердце
Глава первая

Перед уходом Ханна спросила, точно ли со мной все будет в порядке. Она и так задержалась на целый час — колледж уже закрылся на зимние каникулы, и все ушли, остались только сторож и смотритель. Она собрала груду белья для стирки, отправила e-mail и порылась в своем тяжеленном учебнике по психологии, чтобы проверить, правильно ли ответила на экзаменационные вопросы. Ей уже совсем нечего было делать, так что пришлось поверить мне на слово, когда я ответила: «Да, все будет хорошо».

Я помогла ей спустить сумку на первый этаж. Она крепко и сдержанно меня обняла, а затем сказала:

— Мы вернемся от тети двадцать восьмого. Приезжай на поезде, сходим на мюзикл.

Я пообещала так и сделать, хотя вовсе не была уверена, что сдержу слово. Уже вернувшись в комнату, я обнаружила запечатанный конверт, который она успела тайком прислонить к моей подушке.

И вот я одна в пустом здании, гляжу на свое имя, выведенное красивым почерком Ханны, и стараюсь не позволить этой мелочи выбить меня из колеи.

Есть у меня пунктик насчет конвертов. Не хочу его открывать. Я даже прикасаться к нему не хочу, но твержу себе, что внутри наверняка какая-нибудь милая ерунда. Рождественская открытка. Может, с персональным посланием, а может, всего лишь с подписью. Что бы там ни было, это точно совсем не страшно.

Общежитие закрывают на месяц каникул, однако куратор помогла мне остаться здесь на праздники. Администрация колледжа этому не обрадовалась. «Разве у тебя нет семьи? — спрашивали они. — Или друзей, у которых можно погостить». На это я твердила одно: «Теперь я живу здесь. И буду жить до выпуска». В конце концов они сдались. Пару дней назад под моей дверью появилась записка от управляющей общежитием. Она оставила контакты смотрителя и сообщила, что он будет здесь все каникулы. «Свяжись с ним, если что-нибудь понадобится, — писала она. — Что угодно».

Калифорнийское солнце — вот что мне может понадобиться. И улыбка поубедительнее.

Безо всех этих звуков — голосов, шума телика, плеска воды из крана, журчания слива в туалете, гула и писка микроволновок, шагов и хлопков дверью — общежитие стало каким-то новым и чужим. Я прожила тут три месяца, но только теперь заметила шум обогревателя.

Щелчок — и волна теплого воздуха.

Сегодня в целом здании ни души. Завтра на три дня приедет Мейбл, а потом я снова останусь одна до середины января.

Ханна вчера сказала:

— Если бы я жила месяц в одиночестве, то начала бы медитировать. Врачи доказали, что это снижает давление и улучшает работу мозга. Даже иммунитету помогает.

Через несколько минут она вытащила из рюкзака книжку:

— Вот, наткнулась недавно в магазине. Можешь почитать ее первая, если хочешь.

Она бросила книгу мне на кровать. Сборник эссе об одиночестве.

Я знаю, почему она волнуется за меня. Мы познакомились через две недели после смерти Дедули. Когда я впервые переступила порог нашей общей комнаты, то выглядела оглушенной и одичавшей. С тех пор Ханна успела ко мне попривыкнуть; пусть так и остается. Это нужно и ей, и мне.

* * *

Прошел всего час, и вот уже первое искушение: теплая постель, подушка и плед из искусственного меха, который мама Ханны привезла на выходных. Все они словно шепчут: «Приляг. Никто не узнает, если ты весь день проваляешься в кровати. Никто не узнает, если ты будешь ходить в одних трениках целый месяц, жевать еду перед телевизором и вытирать руки о футболку. Можешь бесконечно слушать одну песню, пока она не лишится смысла. Можешь проспать хоть всю зиму».

Надо только пережить приезд Мейбл, а потом я могу делать все, что хочу. Могу скроллить твиттер, пока экран не поплывет перед глазами, могу раскинуться в постели, как какой-нибудь персонаж Оскара Уайльда. Могу раздобыть бутылку виски (хоть и обещала Дедуле, что больше не буду), и от него внутри все заполыхает, углы комнаты смягчатся, а воспоминания выпорхнут на волю.

Вдруг я снова услышу, как он поет, если все остальное затихнет?

Но именно от этого Ханна и хотела меня уберечь.

У сборника эссе мягкая обложка цвета индиго. Я открываю эпиграф и сразу вижу цитату Уэнделла Берри[1]: «Среди людей мы измучены борьбой и не знаем покоя». Люди, которые окружали меня последние месяцы, отправились сквозь жгучий мороз к родителям, в дома с потрескивающими каминами, или улетели на тропические острова, где фотографируются сейчас в бикини и с шапкой Сайты на голове — чтобы позже отправить снимки друзьям с пожеланием счастливого Рождества. Что ж, поверю мистеру Берри на слово и постараюсь отнестись к их отсутствию как к возможности отдохнуть.

Первое эссе посвящено природе. Об авторе я ничего раньше не слышала, но впервые за долгое время меня успокаивает такое чтение. Вот уже несколько страниц он описывает озеро: рябь, блики солнца на воде, крошечную гальку на берегу.

Потом переходит к плаванию и невесомости; все это мне знакомо. Я бы даже осмелилась выйти на мороз, будь у меня ключи от закрытого бассейна. Если бы я могла начинать и заканчивать в нем каждый день этого одинокого месяца, мне было бы гораздо лучше. Но я не могу. Так что читаю дальше. Автор пишет, что природа позволяет нам побыть наедине с собой. Что озера и леса существуют и у нас в голове. Закройте глаза, говорит он, и ступайте туда.

Я закрываю глаза. Обогреватель выключается, и я жду, куда приведут меня мысли.

Постепенно перед глазами возникает картинка: песок, прибрежные водоросли и обкатанные водой осколки. Чайки и песчанки. Раскатистый звук, а потом — волны, которые стремительно обрушиваются на берег и отступают назад, растворяясь в океане и небе. Я открываю глаза. Это уж слишком.

* * *

За окном луна сияет серебром. На блокнот падает свет настольной лампы: сейчас это единственная горящая лампочка на сотни комнат общежития.

Я составляю список того, чем можно заняться после отъезда Мейбл:

Начинать утро с чтения «Нью-Йорк Таймс» в интернете

Покупать еду

Варить супы

Ездить на автобусе в торговый центр / библиотеку / кафе

Читать про одиночество

Медитировать

Смотреть документалки

Слушать подкасты

Искать новую музыку…

* * *

Я наполняю чайник водой из-под крана в ванной и завариваю лапшу. Пока я ее жую, загружается аудиокнига о медитации для начинающих. Включаю ее.

Отпускаю все мысли.

Позже я пытаюсь уснуть, но не могу перестать думать. Все кружится, точно в водовороте: слова Ханны о медитации и бродвейских мюзиклах; смотритель, от которого мне может понадобиться «что угодно»; Мейбл, которая как-то доберется сюда — в дом, где я теперь живу, и снова вдруг войдет в мою жизнь. Я даже не представляю, как скажу ей «привет». Не знаю, как буду себя вести: смогу ли улыбнуться, да и должна ли. Все эти мысли проносятся у меня в голове под беспрестанные щелчки обогревателя, и, чем сильнее усталость, тем громче кажутся звуки.

Наконец я зажигаю прикроватную лампу и беру сборник эссе.

Можно было бы повторить то упражнение, но на этот раз остаться на твердой земле. Я помню секвойи — такие громадные, что нам, совсем уже взрослым, приходилось впятером распластываться по стволу, чтобы его обнять. Под деревом — папоротники, цветы и влажная черная земля. Но я не доверяю своему разуму блуждать по парку секвой. К тому же прямо сейчас на улице под снегом стоят деревья, которые я еще никогда не обнимала. Здесь моя история началась лишь три месяца назад. Отсюда я и начну.

Я вылезаю из кровати и натягиваю треники поверх леггинсов, а на водолазку надеваю безразмерный свитер. Тащу стул к двери, а затем через весь коридор — до лифта. Нажимаю кнопку последнего этажа. Там вытаскиваю стул из кабинки и приставляю его к огромному арочному окну башни. Здесь всегда тихо, даже когда в общежитии полно народа. Я сажусь у окна: ладони на коленях, ступни на ковре.

Снаружи — луна, силуэты деревьев, здания колледжа, фонарные пятна на дорожке. Теперь все это мой дом — и будет моим домом, даже когда Мейбл уедет. Я позволяю горькой правде и странному спокойствию проникнуть в меня. Глаза щиплет, в горле ком. Хотелось бы мне хоть как-то смягчить свое одиночество. Хотя «одиночество» — не очень подходящее слово. Оно должно звучать гораздо страшнее. Но лучше смириться с ним сейчас, чтобы оно не застало меня врасплох, не парализовало, не загнало в тупик.

Я делаю вдох. Выдох. И продолжаю разглядывать эти незнакомые деревья.

Я знаю, где я, знаю почему. Знаю, что Мейбл приедет завтра — хочу я того или нет. Знаю, что я всегда одинока, даже в окружении людей, и потому перестаю сопротивляться растущей внутри пустоте.

Темно-синее небо и яркие ясные звезды. Ладони понемногу согреваются. Можно по-разному переживать одиночество — это я знаю наверняка. Я делаю вдох (звезды и небо). Выдох (снег и деревья).

Можно по-разному переживать одиночество, и в прошлый раз было совсем по-другому.

* * *

Утром все иначе.

Я сплю почти до десяти и просыпаюсь от тарахтения смотрительского грузовика — он расчищает снег где-то под моими окнами. Я принимаю душ, одеваюсь; в окна льется солнечный свет. Выбираю плейлист и подключаю колонки Ханны к своему компьютеру. Комнату наполняют звуки акустической гитары и женский вокал. Я беру электрический чайник и распахиваю дверь, направляясь в ванную. Песня следует за мной. Я оставляю двери открытыми. Раз уж я здесь одна, то и пространство должно быть полностью моим.

Пока в чайник льется вода, я смотрю в зеркало и пытаюсь изобразить улыбку, с которой встречу Мейбл. Эта улыбка должна выражать сразу и радость, и сожаление. Такая многозначительная улыбка, которая передаст все, что мне нужно сказать, но так, чтобы слов не потребовалось. Я выключаю кран.

В комнате я включаю чайник и беру желтую миску, которая с прошлого вечера сушится кверху дном. Насыпаю в нее мюсли и заливаю остатками молока из минихолодильника, встроенного между нашими с Ханной столами. Затем пью свой утренний черный чай.

Мейбл приедет через семь с половиной часов. Я отхожу к двери, чтобы взглянуть на комнату ее глазами. К счастью, Ханна добавила немного ярких красок, но между нашими половинами сразу заметен контраст. Мой стол выглядит совсем голым — на нем лишь цветочный горшок и посуда. Пару дней назад я продала все учебники за прошлый семестр и не хочу, чтобы Мейбл увидела у меня одну только книгу об одиночестве. Я убираю ее в шкаф, в котором все равно остается полно места. Потом оборачиваюсь и замечаю самое худшее — свою совершенно пустую пробковую доску. Если с улыбкой я и не могу ничего поделать, то уж это исправить мне под силу.

Я бывала в комнатах у других девчонок и знаю, как должна выглядеть доска. Стену Ханны я тоже рассматривала уже много раз. Мне понадобятся строчки из песен и книг, а еще цитаты знаменитостей. Фотографии, сувениры, билеты с концертов, шуточки, понятные только «своим»… Почти ничего из этого у меня нет — зато есть ручки, бумага и принтер, который мы с Ханной делим на двоих, так что я что-нибудь придумаю. Мы с Ханной любим по утрам слушать одну конкретную песню. Я вырезаю из бумаги квадратик и лиловым фломастером пишу по памяти ее припев.

Затем долго торчу в интернете в поисках картинки с луной.

Китон, которая живет в паре комнат от нас, много рассказывала о кристаллах. У нее на подоконнике хранится целая коллекция камней, всегда сверкающих на солнце. Я натыкаюсь на блог какой-то Жозефины — она рассказывает о целебных свойствах драгоценных камней; нахожу фотографии пирита (для защиты), гематита (для стойкости), нефрита (для безмятежности). Цветной принтер гудит и щелкает.

Зря я так поспешно продала учебники. В них было множество карандашных заметок и закладок. На истории мы изучали английское движение «Искусства и ремесла»[2], и многие его идеи меня зацепили. Я нахожу эссе Уильяма Морриса[3] и листаю их одно за другим в поисках любимой цитаты. Выписываю несколько фраз разноцветными ручками. На всякий случай еще печатаю их разными шрифтами — проверим, как будет лучше смотреться. Затем ищу фото секвой и попутно натыкаюсь на короткую документалку об их экосистеме. Оказывается, летом секвойи получают влагу по большей части из тумана, а еще на них живут дымчатые саламандры, которые дышат кожей, потому что у них нет легких. Я распечатываю снимок дымчатой саламандры на фоне ярко-зеленого мха. Принтер затихает: этого должно быть достаточно.

Я беру у Ханны горсть булавок, прикрепляю все бумажки к доске и отступаю на шаг, чтобы оценить результат. Все слишком гладко, слишком ново. Все бумажки одинаково белые. И что с того, что цитаты интересные, а картинки красивые? От них веет отчаянием.

Уже почти три, а я столько времени потратила впустую. Дышать становится тяжелее: скоро половина седьмого. Мейбл знает меня лучше всех на свете, хоть мы и ни разу не говорили за эти четыре месяца. Я не ответила ни на одно ее сообщение, пока она наконец не перестала их присылать. Я не знаю, как ей живется в Лос-Анджелесе. Она не знает, как зовут мою соседку, на какие занятия я хожу, сплю ли по ночам. Но стоит ей только на меня взглянуть, и она сразу все поймет.

В конце концов я срываю с пробковой доски все бумажки, несу их в ванную в другом крыле и там рву на мелкие кусочки.

Мне не удастся ее обмануть.

Двери лифта открываются, но я продолжаю стоять как вкопанная.

Странно, я ведь раньше не боялась лифтов. А сейчас, средь бела дня, перед приездом Мейбл вдруг осознала, что он может сломаться, и, если телефон не будет ловить и по кнопке вызова никто не ответит, я застряну здесь надолго — как минимум до тех пор, пока смотритель не решит меня проведать. То есть по меньшей мере на несколько дней. Мейбл приедет, и никто ее не впустит. Она будет стучать в дверь, но никто не услышит, — даже я. В конце концов она сядет в такси и вернется в аэропорт, где возьмет билет на ближайший рейс до дома.

Она подумает, что именно этого и стоило ожидать. Что я ее разочарую. Что откажусь встретиться.

Я смотрю, как закрываются двери лифта, и направляюсь к лестнице.

На улице меня уже ждет такси с заведенным мотором. Я дохожу до него, громко хрустя льдом. Спасибо Ханне за ее запасные ботинки: они мне почти впору. Она чуть ли не силой надела их на меня, едва выпал первый снег. («Ты просто не знаешь, какая тут зима», — сказала она.)

Таксист выходит из машины, чтобы открыть мне дверцу. Я киваю в знак благодарности.

— Куда? — спрашивает он, когда мы оба оказываемся в салоне. Печка жарит по полной, усиливая тяжелый запах кофе и одеколона.

— В «Стоп-энд-шоп»[4], — отвечаю я. Мои первые слова за двадцать четыре часа.

Неоновые вывески магазинов, покупатели с тележками, орущие дети, рождественская музыка — все это было бы невыносимо, если бы у меня не было точного списка покупок. Но с этим как раз все просто. Попкорн для микроволновки со сливочным вкусом. Соленая соломка. Шоколадные трюфели. Какао.

Грейпфрутовая газировка.

Обратно в такси я забираюсь с тремя тяжеленными пакетами, доверху набитыми едой. Нам с Мейбл хватило бы этих запасов на неделю, хоть она и пробудет здесь всего три дня.

Общая кухня находится на втором этаже. Я живу на третьем и никогда раньше ею не пользовалась. Мне всегда казалось, что на этой кухне девчонки из клубов по интересам пекут кексы для ночных кинопросмотров или собираются большой компанией, чтобы для разнообразия приготовить ужин, а не идти в столовую.

Я открываю холодильник — он совершенно пустой. Похоже, его вымыли перед каникулами. Согласно правилам, нужно подписывать пакеты с едой: указывать фамилию, инициалы, номер комнаты и дату. Я здесь одна, но прилежно беру фломастер и отрываю кусок бумажного скотча. Вскоре пакеты с моим именем заполняют две полки из трех.

В комнате я высыпаю закуски на стол Ханны. Получается внушительная гора, как я и хотела. И тут мой телефон вибрирует от нового сообщения.

«Я здесь».

На часах нет и шести; я рассчитывала еще хотя бы на полчаса. Я не могу удержаться от искушения помучить себя — и проматываю вверх все сообщения, которые Мейбл присылала раньше. Спрашивает, все ли со мной в порядке. Пишет, что думает обо мне. Гадает, куда же я, черт возьми, пропала, злюсь ли я, можем ли мы поговорить, может ли она приехать, соскучилась ли я. «Помнишь о Небраске?» — это намек на план, который мы все равно не собирались осуществлять. Вопросы мелькают один за другим, и меня охватывает чувство вины; но телефон вдруг начинает звонить и возвращает к реальности.

Я вздрагиваю и отвечаю на звонок.

— Привет, — говорит она. Я слышу ее голос впервые с тех пор, как все произошло. — Я внизу, и тут жесть как холодно. Впустишь меня?

И вот я уже в холле у входной двери. Нас разделяют только стекло и моя трясущаяся рука, которой я пытаюсь отпереть замок. Я дотрагиваюсь до металла и на секунду замираю, чтобы на нее взглянуть. Мейбл дует на руки, пытаясь их согреть. Она смотрит в другую сторону, а потом оборачивается, и мы встречаемся взглядами. И с чего я взяла, что вообще смогу ей улыбнуться?.. Мне и защелку-то удается отодвинуть с трудом.

Я толкаю дверь, и Мейбл заходит внутрь.

— Не представляю, как можно жить в такой холодрыге, — произносит она.

В вестибюле тоже холодно.

— В моей комнате теплее, — отвечаю я.

Я осторожно забираю у нее одну из сумок, лишь бы не соприкасаться пальцами. Мы поднимаемся на лифте, и я рада, что мне есть чем занять руки.

Молча проходим по коридору. Оказавшись в комнате, она ставит чемодан на пол и сбрасывает пальто.

Это Мейбл, и она у меня, в пяти тысячах километров от места, которое мы привыкли считать своим домом.

Внезапно она замечает закуски, которые я купила. Там все, что она любит.

— Ну… я так понимаю, ничего, что я приехала?..

Глава вторая

Мейбл наконец-то удается согреться. Она бросает шапку на кровать Ханны и развязывает свой желто-красный шарф. До боли знакомые вещи, вот у меня вся одежда новая.

— Я бы попросила тебя всё здесь показать, но ни за что не выйду из комнаты, — говорит она.

— Да уж, извини, что так вышло, — отвечаю я, не сводя взгляда с ее шарфа и шапки. Интересно, они всё такие же мягкие?

— Ты извиняешься за погоду? — вскинув брови, спрашивает она шутливым тоном, но мне на ум не приходит остроумного ответа и вопрос повисает в воздухе, напоминая о настоящих извинениях, за которыми она приехала.

Пять тысяч километров — немалый путь даже для того, чтобы услышать, как у тебя просят прощения.

— Ну, расскажи, какие у тебя преподаватели?

К счастью, я могу рассказать ей об учителе истории, который матерится на занятиях, гоняет на мотоцикле и органичнее смотрится в баре, чем в аудитории. Виртуозным оратором меня не назовешь, но, по крайней мере, мне есть что ответить.

— Я сначала думала, что все мои преподы — девственники, говорю я, и Мейбл смеется. Я ее рассмешила. — Но этот парень избавил меня от иллюзий.

— А в каком здании его класс? Давай ты проведешь мне экскурсию отсюда.

Она отворачивается к окну и разглядывает колледж. Я медлю, прежде чем к ней присоединиться.

Мейбл.

В Нью-Йорке. В моей комнате.

Снаружи все укрыто снегом — земля и скамейки, деревья и крыша смотрительского грузовика. Дорожки освещены фонарями, хотя на улице никого нет. Так колледж выглядит еще пустыннее. Столько света — и абсолютная тишина.

— Вон там. — Я указываю на дальнее здание, едва различимое в сумерках.

— А где у тебя занятия по литературе?

— Здесь. — Я показываю на соседний корпус.

— А чем ты еще тут занимаешься?

Я киваю на спортивный корпус с бассейном, где во время учебы каждое утро плаваю в попытках освоить стиль баттерфляй — пока безуспешно. Еще я плаваю по вечерам, но об этом умалчиваю. Температура воды — всегда ровно двадцать шесть градусов. Ныряя, я будто погружаюсь в ничто, и это совсем не похоже на леденящее потрясение, к которому я привыкла дома. Никаких холодных волн, от которых немеет тело. Никаких течений, которые могут утянуть на дно. Вечером в бассейне совсем тихо; сперва я плаваю вдоль дорожки, а потом просто дрейфую на спине, разглядывая потолок, или же закрываю глаза, и тогда все звуки становятся неразборчивыми, далекими, и лишь один спасатель не сводит с меня глаз. Это помогает успокоиться, когда накатывает паника.

Но если я не могу отделаться от навязчивых мыслей ночью, когда бассейн закрыт, на помощь приходит Ханна.

— Я только что узнала поразительный факт, — говорит она обычно, сидя на своей кровати с учебником. И потом зачитывает вслух что-то о пчелах, деревьях или эволюции.

Чаще всего я долго не могу вникнуть в текст. Но когда мне все-таки удается переключиться, я узнаю, что крылышки пчел делают двести взмахов в секунду. Что деревья роняют листву не из-за смены сезонов, а из-за дождей. Что до нас было что-то еще. В конце концов что-нибудь займет и наше место. Я узнаю, что я лишь крохотная частица удивительного мира.

Я вновь напоминаю себе, что я в колледже, в общежитии, в своей комнате. То, что случилось, уже в прошлом. Все кончено. Как только возникают сомнения, я отгораживаюсь от них всем, чем можно: нашими кроватями, столами, шкафами, стенами, соседками по обе стороны комнаты, и их соседками, и всем зданием общежития, и территорией колледжа, и штатом Нью-Йорк.

«Реальны только мы, здесь и сейчас», — говорю я себе и засыпаю.

В шесть утра открывается бассейн, и я сразу иду плавать.

Какое-то движение отвлекает меня от мыслей. Мейбл убрала прядь волос за ухо.

— А где столовая? — спрашивает она.

— Ее отсюда не видно. Она с другой стороны двора.

— Ну и как тебе здесь?

— Неплохо.

— Я про людей, обстановку.

— Да все нормально. Обычно я обедаю с Ханной и ее друзьями.

— С Ханной?

— Это моя соседка. Видишь здание с остроконечной крышей? За теми деревьями?

Мейбл кивает.

— Там проходят занятия по антропологии. Пожалуй, мой любимый предмет.

— Правда? Не литература?

Я киваю.

— Это из-за преподавателей?

— Нет, они оба ничего, — отвечаю я. — Просто в литературе все слишком… неоднозначно, как-то так.

— Но тебе же это нравится. Все эти разницы в интерпретациях.

В самом деле нравится? Я уже не помню.

Я пожимаю плечами.

— Но твоя специальность все еще английский язык?

— Нет, я пока не выбрала основной предмет. Но почти уверена, что займусь естественными науками.

Кажется, на лице Мейбл мелькает тень недоумения, но затем она поспешно улыбается:

— А где ванная?

— Иди за мной.

Я провожаю ее за угол и возвращаюсь в комнату.

Мне вдруг начинает казаться, что три дня — это ужасно долго. А нам с Мейбл каким-то непостижимым образом придется заполнить каждую минуту. Однако затем я вижу на кровати ее шарф и шапку. Беру их в руки. Они даже мягче, чем в моих воспоминаниях, и пахнут розовой водой, которой Мейбл с мамой душат все подряд: себя, свои машины, все светлые комнаты дома.

Я прижимаю их к себе, пока не слышу шаги в коридоре. Вдыхаю запах розовой воды, запах кожи Мейбл, все те часы, что мы провели у нее дома.

Трех дней ни на что не хватит.

— Мне надо позвонить родителям, — говорит Мейбл с порога. Даже если она и заметила, что я держу ее вещи, то не подала виду. — Я писала им из аэропорта, но они все еще переживают. Завалили меня советами о том, как управлять машиной по гололеду, хоть я уже тысячу раз сказала, что не за рулем.

Она подносит к уху телефон, и я даже через всю комнату слышу голоса Аны и Хавьера, слышу их радость и облегчение.

(Маленькая фантазия: Мейбл появляется в дверях, замечает меня. Садится рядом на кровати, берет шапку и надевает ее. Берет шарф из моих рук и оборачивает его вокруг моей шеи. Берет мои руки и греет в своих.)

— Да, — слышу я, — самолет был нормальный… Не знаю, довольно большой… Нет, нас не кормили.

Она бросает на меня взгляд.

— Да, Марин здесь.

Захотят ли они поговорить со мной?

— Мне нужно кое-что проверить, — говорю я. — Передай им от меня привет.

Я выскальзываю в коридор и спускаюсь на кухню. Открываю холодильник.

Ничего не изменилось — мои подписанные пакеты с едой аккуратно сложены на полках. Мы можем приготовить равиоли и чесночный хлеб, кесадильи с бобами и рисом, овощной суп, салат со шпинатом, сушеной клюквой и голубым сыром или же чили кон карие с кукурузным хлебом.

Я остаюсь на кухне достаточно долго, чтобы к моему возвращению Мейбл уже ни с кем не разговаривала.

Глава третья

МАЙ

Я проспала будильник, но услышала, как Дедуля напевает что-то в гостиной. Он пел о моряке, который видит во сне свою девочку Марин. У Дедули почти не было акцента — ведь он жил в Сан-Франциско с девяти лет, — и все же пел он как стопроцентный ирландец.

Затем он постучал в мою дверь и громко протянул один куплет.

Окна моей спальни выходили на улицу, а Дедуля занимал две комнаты в задней части дома. Между нами была гостиная, столовая и кухня, так что мы могли делать у себя что угодно, и никто из нас ничего не услышал бы. Он никогда не заходил в мою комнату. Я никогда не заходила в его. Могло показаться, будто мы недолюбливаем друг друга, но на самом деле все было иначе.

Мы уйму времени проводили вместе в общих комнатах: читали на диване и в кресле, играли в карты, вместе готовили, ели за круглым кухонным столом — таким крохотным, что мы ни разу не попросили друг друга передать соль. За обедом мы стукались коленями и уже давно перестали за это извиняться. Корзина для белья стояла в коридоре у ванной; мы по очереди стирали, а затем оставляли стопку одежды на столе в гостиной, чтобы другой мог забрать ее, когда удобно. Наверно, родители или супруги взяли бы вещи и сами разложили их по чужим ящикам, но мы-то не были отцом и дочкой. И не были супругами. Мы ценили наше единение, но не меньше того — нашу обособленность.

Я открыла дверь, и Дедуля оборвал песню. В его жилистой руке с россыпью пигментных пятнышек была желтая кружка с кофе.

— Придется тебя сегодня подвезти. Судя по твоему виду, кофе тебе не помешает.

Сквозь занавески пробивались солнечные лучи. Я убрала за ухо светлую прядь, чтобы не лезла в глаза.

Спустя несколько минут мы уже сидели в машине. Во всех новостях трубили о военнопленном, которого наконец вернули домой.

— Какой кошмар, — вздыхал Дедуля. — Совсем еще мальчик.

Я радовалась, что он так увлечен новостью, — благодаря этому у меня было время подумать о прошлой ночи.

Подумать о Мейбл и всех наших друзьях, о том, как мы сидели на песке, скрестив ноги, — в полумраке, в отблесках костра. Уже май. Осенью мы оставим друг друга и разъедемся по разным городам. Но пока лето только начиналось, до выпускного оставалось совсем немного, и всё, что мы делали, казалось долгим прощанием или, наоборот, преждевременным воссоединением. Мы уже скучали по времени, которое еще не кончилось.

— Слишком юный, — продолжал Дедуля, — для этих испытаний. Люди бывают такими бессердечными.

Мы приблизились к стоянке у католической школы, и Дедуля включил поворотник. Я высунула кружку в окно, чтобы не расплескать кофе в салоне.

— Только посмотри. — Дедуля указал на часы на приборной доске. — У тебя еще две минуты.

— Ты мой герой, — ответила я.

— Будь умницей, — сказал он. — И поаккуратнее там, не проболтайся сестрам, что мы безбожники.

Он ухмыльнулся. Я сделала последний глоток.

— Не проболтаюсь.

— И припаси для меня немного целебной крови Христа, хорошо?

Я закатила глаза и поставила пустую кружку на сиденье. Затем хлопнула дверью и нагнулась помахать ему в окно. Дедуля, все еще посмеиваясь над собственными шутками, на секунду притворно помрачнел и перекрестился — а следом расхохотался во весь голос и поехал прочь.

На английском мы говорили о призраках. Существуют ли они на самом деле, и если да, действительно ли они зло, как думает гувернантка в «Повороте винта»?[5]

— Итак, два утверждения, — сказала сестра Жозефина. — Первое: у гувернантки галлюцинации. Второе: привидения реальны. — Она повернулась к доске и записала обе мысли. — Найдите в романе подтверждения обоим тезисам. Завтра мы обсудим их на занятии.

Я подняла руку.

— У меня есть третья версия.

— Какая же?

— Окружающие сговорились против нее. Такая изощренная шутка.

Сестра Жозефина улыбнулась.

— Занятная теория.

А Мейбл сказала:

— Тут и с двумя вариантами все слишком сложно. — И несколько учеников согласно закивали.

— Но ведь чем сложнее, тем лучше, — возразила я.

Мейбл повернулась ко мне.

— Подожди-ка. В смысле? Чем сложнее, тем лучше?

— Конечно! В этом вся суть повести. Мы можем искать правду, можем убеждать себя в том, во что хотим верить, но никогда не узнаем истины. Я уверена, можно найти доказательства и того, что все остальные просто подшучивают над гувернанткой.

— Я внесу эту версию в список, — улыбнулась сестра Жозефина.

* * *

После школы мы с Мейбл разделили домашнее задание по естествознанию, зашли в кофейню «Катастрофа» и отправились ко мне с двумя капучино — отпраздновать то, как мы удачно всё распланировали.

— Я все думаю о призраках, — начала я, пока мы шагали мимо пастельных домиков с плоскими фасадами и квадратными окнами. — Они встречаются во всех моих любимых книгах.

— Посвятишь им выпускное сочинение?

Я кивнула:

— Пожалуй. Но сначала надо сформулировать общую мысль.

— В «Повороте винта» мне нравится только первая фраза гувернантки. — Мейбл остановилась, чтобы подтянуть ремешок сандалии.

Я закрыла глаза, чувствуя, как лицо греют солнечные лучи, и произнесла:

— «Я вспоминаю все начало этой истории как ряд взлетов и падений, как легкое качание между верным и ошибочным»[6].

— Почему я не удивлена, что ты помнишь ее наизусть!

— Она изумительная.

— Я думала, что вся книга будет в таком духе, а она запутанная и бессмысленная. Призраки — если это были призраки — даже ничего не делают. Просто появляются и стоят на месте.

Я открыла железную калитку, и мы поднялись по ступенькам на крыльцо. Стоило нам переступить порог, как Дедуля крикнул «привет». Мы оставили кофе в прихожей, скинули рюкзаки и отправились прямиком на кухню. Дедуля был весь в муке. Он обожал среду, потому что в этот день мог закармливать нас своей выпечкой.

— Пахнет восхитительно, — вздохнула Мейбл.

— Скажи это по-испански, — попросил Дедуля.

— Huele delicioso. Что там? — спросила Мейбл.

— Шоколадный кекс. А теперь скажи: «Шоколадный кекс пахнет восхитительно».

— Дедуль, — возмутилась я. — Опять ты ее донимаешь.

Он поднял руки, словно сдаваясь:

— Не могу удержаться — так хочется послушать этот красивый язык.

Мейбл засмеялась и произнесла еще одну фразу — а потом множество других. Я поняла всего несколько слов. Дедуля вытер руки о передник и прижал их к сердцу.

— Прекрасно! — сказал он. — Hermosa!

Он вышел из кухни и вдруг остановился в прихожей, что-то увидев.

— Девочки. А ну-ка присядьте.

— Ой-ой. Пора на диванчик, — шепнула Мейбл.

Мы подошли к выцветшему красному дивану и уселись на него в ожидании новой лекции.

— Девочки, — произнес Дедуля. — Мы должны об этом поговорить.

И он брезгливо поднял один бумажный стаканчик.

— В мое время такой ерунды не было. Кофейня «Катастрофа». Кто вообще придумал это название? Для бара еще подходит. Но для кофейни? Нет уж. Мы с родителями Мейбл потратили немало денег, обеспечивая вам учебу в хорошей школе. А теперь вы стоите в очередях за обедами и дорогущим кофе. Сколько он стоит?

— Четыре доллара, — ответила я.

— Четыре? Каждый? — он покачал головой. — Позвольте поделиться нажитой мудростью. Это на три доллара дороже реальной стоимости кофе.

— Но это же капучино.

Дедуля поднес стаканчик к носу и принюхался.

— Они могут называть его как угодно. У нас на кухне есть отличная кофеварка и свежие зерна, которые любому придутся по вкусу.

Я закатила глаза, но Мейбл даже не шелохнулась — она всегда с уважением слушала старших.

— Мы их купили, чтобы повыпендриваться, — призналась она. — Вы правы.

— Четыре доллара!

— Да ладно тебе, Дедуль. Уже пахнет кексом. Может, проверишь его?

— Вот хитрая девчонка, — сказал он.

— Нет, — ответила я. — Просто голодная.

Это была чистая правда. Мы еле дождались, пока кекс остынет, а когда это наконец случилось, жадно его слопали.

— Оставьте кусочек моим приятелям! — напрасно умолял нас Дедуля.

Я в жизни не встречала таких привередливых едоков, как трое его друзей. Они, словно школьницы, отказывались от глютена, а потом вмиг забывали о своем правиле, если на глаза им попадалось аппетитное блюдо. Под их запрет попадали то углеводы, то сахар, то кофеин, то мясо, то молочные продукты (хотя «чуточку масла никому не повредит»). Они сами нарушали свою диету и потом еще жаловались. Уминали выпечку Дедули и при этом сокрушались, что в ней слишком много сахара.

— Они не заслужили этот кекс, — пробубнила я с набитым ртом. — И не смогут его оценить так, как мы. Может, лучше отправишь кусочек Голубке? Экспресс-почтой.

— А она знает, что вы печете? — спросила Мейбл.

— Я, наверно, пару раз об этом упоминал.

— Стоит ей только разок откусить — и она будет вашей навеки.

Дедуля покачал головой и рассмеялся.

Мы с Мейбл уже наелись и, довольные, собирались послоняться по улице, как вдруг пришел Джонс — один из тех самых приятелей Дедули. В одной руке он держал свою «счастливую» карточную колоду, в другой — трость.

Я задержалась в дверях, чтобы перекинуться с ним парой слов.

— Во вторник у Агнес снова операция на руке, — рассказал он.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да нет, не нужно. Саманта возьмет несколько отгулов в салоне.

— Тогда, может, я просто загляну поболтать.

Саманта — дочь Джонса и Агнес. Она была очень добра ко мне все те месяцы, что я прожила у них. Мне тогда было восемь лет, и Дедуля лежал в больнице. Саманта отвозила меня в школу и забирала домой, и даже когда Дедуля вернулся, все равно продолжала нам помогать — следила, чтобы он выполнял предписания врачей и чтобы у нас была еда в холодильнике.

— Она будет тебе рада.

— Хорошо, — сказала я. — Мы пошли на пляж. Постарайтесь не продуть все свои денежки.

* * *

Мы с Мейбл прошли четыре квартала до пляжа, сняли сандалии там, где начинался песок, а потом поднялись по дюне и поплелись по островкам песколюбки[7] и зелено-рыжего ледяника[8]. В конце концов мы уселись на безопасном расстоянии от воды. Серо-белые песчанки что-то выискивали на берегу.

Поначалу казалось, будто мы совсем одни, но я знала, что нужно просто подождать, и вскоре в самом деле их увидела: вдалеке парочка серферов уже взбиралась на доски, чтобы поймать волну. Мы неотрывно смотрели на их взлеты и падения на фоне горизонта. Так прошел целый час; мы то и дело теряли их из виду, а потом вновь отыскивали в океане.

— Я замерзла, — пожаловалась Мейбл, когда на пляж спустился туман.

Я придвинулась ближе, почти прижавшись к ней. Она протянула мне руки, и я принялась растирать их, пока мы обе не согрелись. Мейбл хотела домой, но серферы все еще были в воде. Мы продолжали сидеть. Наконец они приблизились к берегу и взяли под мышки доски, сиявшие золотом и бирюзой на фоне мокрых гидрокостюмов. Я ждала, не узнает ли кто-нибудь из них меня.

Это были мужчина и женщина. Проходя мимо, они на нас покосились, желая убедиться, действительно ли я та, за кого они меня приняли.

— Привет, Марин, — сказал мужчина.

Я помахала.

— У меня для тебя кое-что есть. — Женщина расстегнула рюкзак и вытащила ракушку. — Клэр такие очень любила, — добавила она, положив ее мне на ладонь.

Затем они двинулись дальше в сторону парковки.

— Ты так и не спросила, о чем я пишу, — произнесла Мейбл.

Ракушка была широкая, розовая и ребристая. В моей комнате стояли три большие стеклянные банки, забитые десятками точно таких же. И все это — подарки. Мейбл протянула руку, и я отдала ей ракушку.

— Джейн Эйр[9]. Флора и Майлс[10]. Почти все персонажи «Милосердия»[11]. — Она провела большим пальцем по краям ракушки и вернула ее мне. Потом взглянула на меня и пояснила: — Сироты.

* * *

Дедуля ничего не рассказывал о маме, но это и не требовалось. Стоило мне остановиться у серферской лавки или прийти на пляж на рассвете, как меня сразу же задаривали цветастыми футболками и угощали чаем из термоса. Когда я была маленькой, мамины друзья обнимали меня, гладили по волосам. Они замечали меня на пляже и подзывали к себе. Я не знала их имен, но все они знали мое.

Думаю, когда ты полжизни проводишь в воде с серфом, то понимаешь, что океан беспощаден и в миллионы раз сильнее тебя. Остается только верить, что тебе хватит храбрости, опыта и удачи, чтобы выжить. И, наверно, ты чувствуешь свою вину перед теми, кого это все не спасло. Кто-то всегда умирает. Вопрос лишь в том, кто и когда. Поэтому ты стараешься не забывать ее песни, любимые цветы, ребристые ракушки и осколки стекла, ты обнимаешь ее дочку, а потом, может быть, называешь собственную дочь в ее честь.

На самом деле мама умерла не в океане. Она умерла в больнице «Лагуна Хонда», потому что на голове у нее была глубокая рана, а в легких — полно воды. Мне было почти три года. Иногда мне кажется, будто я помню ее тепло. Близость. Может, ее объятия. Прикосновение мягких волос к щеке.