Дмитрий Быков

Литература с Дмитрием Быковым





© Быков Д.Л., 2022

© ИП Булыгина Т.В., лекторий «Прямая речь», 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022



От автора



Странный вопрос «Зачем нужна литература?» никогда не приходил мне в голову. Литература – одно из самых увлекательных проявлений человечности, если понимать под человечностью набор способностей и чувств, никому больше на земле не присущих. Если есть некоторое количество людей, умеющих и любящих рассказывать увлекательные истории либо петь песни, под которые легче ходить, работать и просто выживать, – значит, эти люди должны достигать в своем ремесле наибольшего совершенства. Человек так устроен, чтобы стремиться лучше всех делать свое дело. А дело это может быть каким угодно – хоть выпиливание, хоть выжигание, хоть завязывание бантиков. Прагматика – это ведь скучно. За последние сто лет многие мыслители (особенно убедительно – Набоков и Чуковский) показали, что, во-первых, больше всего пользы приносят вещи, не предназначенные для извлечения прибыли и получения выгоды. А во-вторых, сама природа многократно перекрывает своей изобретательностью, избыточностью и творческой фантазией грубые потребности прокорма или мимикрии. Вообще есть такой антропный принцип, открытый во второй половине ХХ века: мир придуман таким, чтобы человек его оценил. Ну, это я грубо пересказываю. Бабочка такова не для того, чтобы ей проще было притворяться листочком, а чтобы человек ею залюбовался. Для этого же звезды и пейзажи. Литература для красоты, которая и есть самый надежный источник всякого блага. Эстетика – мать этики, и она во всех отношениях лучше, потому что этику и совесть вообще легко уговорить. А с эстетикой все просто: либо человек умеет писать, петь и рассказывать, либо не умеет, и тогда ему лучше заняться чем-то еще.





Но если уж этот идиотский, прямо скажем, вопрос – зачем литература? – возникнет в чьей-нибудь особенно заумной голове, такому человеку можно ответить вот что. Литература – единственный способ человечества думать о себе, отслеживать свой путь и делать выводы о собственной природе. Литература – самый долговечный вид творчества: «Ржавеет золото и истлевает сталь, крошится мрамор – к смерти все готово. Всего прочнее на земле печаль и долговечней – царственное слово», сказала одна из самых красивых и умных женщин в истории. Литература вообще единственное, что остается от истории, от всех кровопролитий, великих глупостей и великих подвигов. Поэтому нет ничего важнее законов, по которым она существует, сюжетов, которые она придумывает, сказок, которые она рассказывает, чувств, которые вызывает, – все в мире существует только для того, чтобы в нее попасть. Если ты попал в литературу – как автор или герой, неважно, – тебе уже никуда из нее деться, и можно считать, что тебе колоссально повезло. Иначе ты канешь бесследно и сам не поймешь, зачем сюда приходил.





В литературе есть три главных человека: писатель, умеющий ее делать, читатель, умеющий ее воспринимать, и критик, помогающий им обоим понять, где они ошиблись. Мне колоссально повезло – я сочетаю в себе три эти профессии. Мне кажется, это такое редкое счастье, что я просто обязан им поделиться. Обещаю, что по прочтении этой книжки вы ощутите себя такими же счастливыми, как я.

Муми-тролли в ожидании катастрофы

Книги Туве Янссон о муми-троллях





Сейчас, когда Туве Янссон исполнилось 100 лет, трудно поверить, что когда-то я ее видел, разговаривал, задавал вопросы, был в ее мастерской в Хельсинки. Встречу эту устроил финский журналист Петер Искало. Мы знали, что Туве Янссон мало кого принимает. Не оттого, что она заносится, а потому, что лично отвечает на все детские письма, которые к ней приходят. И поэтому у нее практически нет времени заниматься ни собственной прозой, ни встречами, но поскольку первая книга, которую я прочел в своей жизни, в пятилетнем возрасте, была «Муми-тролль и комета», Петер довел этот факт до ее сведения и она согласилась нас принять. Она была похожа на подростка, в ней совершенно не было ничего от прославленной женщины и от доброй сказочницы – тем более.



Астрид Линдгрен, которая до конца своих дней была похожа на девочку-хулиганку, тоже, в общем, не производила впечатления патриарха, или матриарха.




Но, надо сказать, что в Туве Янссон не было ничего детского по большому счету. Внешность у нее была скорее подростковая, короткая седая стрижка, довольно встрепанная. Перед каждым ответом она надолго серьезно задумывалась. И говорила тихо, печально и музыкально. И мне необычайно приятно было от нее узнать, что муми-тролль первоначально был похож на того предка муми-тролля, чей портрет висит в доме, на это страшное длинноносое худое существо. Ведь только потом, как она сказала, он приобрел «тамми». От нее я и узнал слово «тамми», которое означает «пузцо». Он обзавелся пузцом, как символом доброты, хотя предок всех муми-троллей, которого она нарисовала как героя газетных карикатур, был крайне зол. Но, обзаведшись пузцом, он примирился с миром и сделался добрым.





История зарождения сказок о муми-тролле была довольно сложна, потом мы поговорим еще вообще о том, откуда взялась Янссон, ее удивительная прозаическая манера, как появился этот лучший, на мой взгляд, сказочник XX века. Но история мира муми-троллей такова: Янссон встретила в лесу молодую мать, которая вела куда-то маленького мальчика. И ей показалось, что это ужасно грустно, что нет ничего грустнее, чем маленький мальчик, который с абсолютным доверием идет за мамой в лес, а маме и самой страшно. А куда они идут, она не понимала, не знала. Как выйти из этой ситуации? Надо что-то придумать. Наверное, они ушли в лес не просто так, наверное, они ищут папу. Что еще можно искать в лесу? А почему же папа от них ушел? Не может же быть, чтобы он их бросил. Нет, он их не бросил, конечно. Он ушел путешествовать, потому что всякий папа рано или поздно понимает, что сидеть дома нельзя. Как справедливо замечает Муми-мама, от долгого сидения у муми-троллей затекают лапы. Он уходит куда-то и начинает странствовать. А в процессе странствий, конечно, попадает в катастрофу. Но тут и приходит мама и его спасает.





Сначала она странствует по лесу и всех спрашивает, не видел ли кто Муми-папу. Существо, примерно вроде нас, но как помнят те немногие люди, кто читал «Маленькие тролли и большое наводнение», это самая первая сказка про муми, там у всех муми-пап, и у нашего конкретно муми-папы, есть одна привычка, которая отличает их от всех остальных. Что же это за привычка, по которой папу всегда опознают? Он прячет хвост в карман. Это делает его немного смешным, но дело в том, что хвост для муми-тролля – очень серьезная вещь. И он очень его бережет. Это такой символ достоинства. «Клянусь моим хвостом!» – это самая страшная клятва муми-троллей. Поэтому самый смешной эпизод в «Муми-тролле и комете», когда профессор говорит: «Смотрите, какая большая комета, клянусь моим хвостом!» У профессора же нет хвоста, и в этом, собственно, заключается юмор.



Кстати у Сниффа тоже есть очень важная деталь – уши. Если Снифф чего-либо касается ушами, он начинает пищать: «Ах, такие большие опасности, для такого маленького зверька, как я!»




Муми-папа находится, и после большого наводнения муми-тролли начинают осваивать долину. Долину, которая расчистилась в результате наводнения.





Как же получилось, что Туве Янссон, дочь скульптора, успешная карикатуристка, газетчица, замечательная художница, чья живопись, фрески украшают многие общественные здания в Финляндии, как вышло, что она вошла в мировую литературу как автор восьми гениальных сказочных повестей, ну, и еще четырех книжек-комиксов?





Конечно, она сама всегда страдала от того, что ее воспринимали только как создательницу «Муми-троллей». Дело в том, что она написала еще очень неплохой роман, «Город солнца», и несколько очень недурных книг-сказок, фантастических рассказов, притч. И некоторые ее рассказы, такие как «Серый шелк», наверное, могут украсить любую антологию европейского готического рассказа.



В общем, если бы не было муми-троллей, она была бы замечательным художником, чудесным писателем, но муми-тролли съели все. Муми-троллями расписаны самолеты компании Finnair. Муми-долина – самый посещаемый музей в Финляндии. Муми-тролль – самый продаваемый сувенир в Хельсинки.





Муми-троллями пронизан абсолютно весь финский быт, и когда вы входите в любой магазин, первое, что бросается в глаза (мне, как фанату, это всегда было маслом по сердцу), – невероятное количество этих меховых муми, которые запечатлены во всех абсолютно ситуациях, там и мумрики, и хемули, и мюмлы. И разумеется, отличительная черта Муми-папы – это всегда цилиндр, а Муми-мамы – сумка или передник. А у фрекен Снорк – естественно, браслет на лапе, по которому ее всегда опознает Муми-тролль.





Конечно, происхождение муми-сказок значительно сложнее, чем мы можем подумать. И сами муми-сказки гораздо тоньше, необычнее, чем основной корпус сказочных текстов XX века. Надо вам сказать, что, когда возникает вопрос, есть ли у человечества будущее и преобладает ли в человеке добро или все-таки зло, для меня очень существенный аргумент – муми-сказки. То, что Туве Янссон, с ее невероятно прихотливой фантазией, с ее очень горькими, сложными, грустными сказками, то, что она стала кумиром всех детей мира (а любят ее, между нами говоря, даже немножко больше, чем Астрид Линдгрен), потому что уж за очень болезненные, за очень тонкие струнки она умудряется нас ущипнуть, тот факт, что этот писатель стал абсолютным героем XX века, наводит на мысль о том, что этот век не был проигран.





И хотя по сегодняшним меркам все, что любят в жизни муми-тролли – уют, добро, здравый смысл, поэзию, – все это совершенно не в тренде. Тем не менее, когда мы читаем первую страницу любой сказки Туве Янссон, мы немедленно погружаемся в этот мир и хотим в нем остаться как можно дольше.





Сама Туве Янссон на вопросы о причинах своей популярности всегда отвечала: «Просто Муми-дол – это дом, в котором все хотели бы жить. Это просто дом, в котором мы жили в детстве, и поэтому нам так тяжело возвращаться в пустые дома нашего детства».





Но, конечно, причина не только в этом. Причина в сочетании уюта Муми-долины и грозного мира, расстилающегося вокруг. Все существует на этом страшном разделении. Потому что мир муми-сказок – это грозный, страшный, печальный мир. Мир после мировой войны или перед мировой войной, но это в любом случае мир-катастрофа. А Муми-долина – это зерно, такое ядро мира, которое невозможно никаким образом разрушить.



Точнее всего это описала другой вечный подросток, на которую по голосу и интонации очень похожа Туве Янссон. У Новеллы Матвеевой есть знаменитая песня «Ветер», о большом ветре, таком, что «зажечь спичку, на ветру взглядом, остановить птичку». Гвоздь под этим ветром сам входит в стену, корешок редьки выкопался и врос в другую грядку. Такой ветер, что, кажется, конец мира настал. Но чем все разрешается? «Какой большой ветер, ах, какой большой вихрь, а ты глядишь нежно, а ты сидишь тихо, и никакой силой тебя нельзя стронуть, скорей Нептун слезет со своего трона». Сущность мира – это все-таки не ветер, сущность мира – это уютное ядро Муми-дола.




И конечно, основа мировоззрения Туве Янссон – это взгляд человека, который родился в год самой страшной войны, в год Мировой войны, и первую свою сказку выпустил в 40-м году. Строго говоря, написала она ее в 38-м и сама стала иллюстрировать. И по-настоящему мир Туве Янссон – это мир сорокового года, начало самых катастрофических событий для Финляндии. И происхождение этого мира довольно понятно.





Сейчас многие с некоторым даже недоверием воспринимают идею о том, что когда-то скандинавская литература была впереди планеты всей.

Когда-то главными во МХАТе были постановки «Пер Гюнта» Генрика Ибсена, спектакли по пьесам Гамсуна. Ведь Гамсун, с его «Голодом», с «Паном», с «Викторией», с «Мистериями», впоследствии с «Плодами земли», был самым читаемым европейским писателем в России.

Стриндберг, самый знаменитый, любимый Блоком и ненавидимый Розановым, безумец, с его знаменитой «Красной комнатой», с «Фрекен Жюли», с «Сонатой призраков».

Я уж не говорю об ибсеновской «Норе» и вообще об ибсеновской драматургии, которая и в камерных психологических драмах, и в мистических поэмах, вроде «Бранда» или «Пер Гюнта», была самым мощным фактором влияния на русскую литературу.

Ну и, конечно, Сельму Лагерлеф знали во всем мире далеко не только как автора «Чудесных приключений Нильса», огромной книги, задуманной как путеводитель по Скандинавии.





Конечно, и норвежская, и датская литература, не забудем, что Белинский восторженно рецензировал романы Андерсена, еще не зная его сказок, и шведская литература, и финская музыка сибелиусовская, и знаменитая финская «Калевала», которая была источником вдохновения для множества русских поэтов, и, что еще значительнее, – для художников. Все это создало феномен так называемого северного модерна, теснейше связанного с фольклором. Он весь растет из сумрачного фольклора норвежских лесистых гор, троллей, Доврского деда.



Кстати
Действительно, в слове «тролль» до сих пор нам слышится что-то родное. И конечно, не благодаря муми-троллям. А тому, что пришло к нам из детских сказок. Мы привыкли, что тролль из норвежской мифологии – это существо уродливое, но, в общем, добродушное. Тролль – персонаж норвежского фольклора, пещеры троллей – все это, конечно, пришло из «Пер Гюнта». Ибсен, в общем, напрасно полагал, что «Пер Гюнта» смогут по-настоящему понимать одни только норвежцы. Конечно, григовская музыка, изумительный миф о вечном, таком туповатом, веселом, неуклюжем страннике, который глубоким старцем возвращается, а его ждет вечная женственность, вечная Сольвейг – ничего более трогательного нельзя придумать.




Solveig





И если мы будем искать основу сказок Туве Янссон, то она, конечно, здесь. Потому что Муми-тролль возвращается домой откуда угодно, и мама его ждет и узнает его любым, и фрекен Снорк его ждет (если только она с ним не пошла). Куда бы ни пошел Муми-тролль, этот герой финских сказок, написанных по-шведски, где бы он ни оказался, все равно его всегда ждет Муми-долина, ворчливый папа, добрая мама, плаксивый Снифф и так далее. И куда бы ни ушел Снусмумрик, ему всегда есть, куда вернуться.

Помимо тесной связи с фольклором, отличительная черта северного модерна – его очень мрачный колорит. Тут ничего не поделаешь.





Я вообще категорически настаиваю на том, что детская сказка не должна быть веселой. Андерсен, который создал архетип северной сказки, а может быть, архетип вообще всех сказок XX века, совершил маленькую революцию в этом жанре. По Андерсену, детская сказка должна быть: а) страшной, б) грустной. И в ней хеппи-энд необязателен. Конечно, тот хеппи-энд, который есть в «Снежной королеве», – это действительно счастье. Но пусть вас не обманывает этот финал, потому что большинство сказок Андерсена, таких как, например, «Ледяная дева», имеют чрезвычайно жуткий конец.



Конечно, сказка Андерсена – это триллер своего времени, «Огниво», например, с этими чудовищными собаками, сказка «Красные башмаки». Помните, там девочке ноги отрубили, потому что она надела красные башмаки в праздник. И они стали плясать, и она плясала до упаду, не могла остановиться, уж плохо ей стало, уж чувствует – помирает, прибежала к дровосеку и попросила отрубить ноги. Добрый дровосек, естественно, исполнил просьбу, и всякий раз, как девочка собиралась согрешить, перед ней появлялись ее ноги в красных башмаках и начинали плясать.


Разумеется, это очень близко к сказке другого великого писателя. Помните, всякий раз, как совершалось очередное злодейство кем-то из потомков колдуна у Гоголя в «Страшной мести», «из-за леса поднялись огромные худые руки, потряслись и пропали». После этого тоже не всякий ребенок в течение месяца будет спать спокойно.




Андерсен понимал важную вещь. Во-первых, у ребенка еще такой запас жизненной силы, такой запас оптимизма, что, для того чтобы пробить эту оболочку, надо бить с утроенной силой.



Наш современный Андерсен, Людмила Петрушевская, пишет такие детские сказки, после которых иной взрослый рыдает, схватившись за голову, – детям же это как бы и ничего. Ребенок может выдержать тот уровень ужаса, который есть в детской сказке.




И второе, конечно, что обязательно должно присутствовать, что всегда подчеркнуто у Андерсена, – это жесточайшая сентиментальность. Из ребенка надо слезы выжимать просто коленом, потому что, для того чтобы ребенок заплакал, нужно очень сильно постараться. Пробить ребенка можно только очень сильными средствами. И Туве Янссон, конечно, прямая наследница страшного, мрачного, сентиментального скандинавского фольклора.





Есть еще одна важная особенность этого фольклора, сопряженная с местной природой. Именно поэтому нам в России этот фольклор так понятен, именно поэтому скандинавов нигде так не любили, как у нас. Страшное море, которое ее окружает, скалы, жестокие фьорды. Именно поэтому в Скандинавии так остро, так страстно чувствуют уют. Маленький теплый домик, который стоит посреди ледяного мира, это вообще-то скандинавский образ. И в этом домике так остро чувствуется утлость, хрупкость человеческого бытия и лютость, бесчеловечность стихии.





Именно поэтому маленький домик Карлсона у Астрид Линдгрен так тепло натоплен, и Карлсон в нем создает такой уютный беспорядок, никогда не выметает косточки от вишни, не убирает шелуху. Потому что это все тоже укрепляет уют, тепло. Ну все мы знаем, как уютна неубранная квартира и как неуютно в ней становится, стоит поставить вещи на свои места.
Но при этом, что очень важно, уют всегда должен быть подчеркнут внешней непогодой. Вот как у Мелвилла в «Моби Дике». По-настоящему чувствуешь тепло, когда в ледяной холод твой палец торчит из-под одеяла. Вот без этого большого пальца ноги нельзя почувствовать тепло.
Точно так же нельзя почувствовать по-настоящему уют домика Карлсона, если там не висит печальная картина «Очень одинокий питух». Потому что только в уюте особенно чувствуешь, насколько одинок «одинокий питух».




Одиночество и хрупкость человека в ледяном мире, в крошечном зерне тепла – это и есть та тема, из которой выросла вся скандинавская сказка. Ну и Туве Янссон в первую очередь, потому что нет более уютных сказок, чем сказки о Муми-доле.





Надо подчеркнуть, что эта эволюция скандинавской культуры совершилась раньше, чем где бы то ни было в мире. XX век – это век реабилитации сказки, реабилитации фэнтези, фантастики, век великого кризиса реализма.



Посмотрите, как наглядно эволюционирует вся мировая литература в XX веке. В начале века, в 30-е годы начала меняться Скандинавия – это знак того, что она была самая передовая и продвинутая. На смену Ибсену, Гамсуну, Стриндбергу и десятку других авторов помельче приходят Энн Холм, Турбьёрн Эгнер, Туве Янссон, Астрид Линдгрен. Великие сказочники, великие создатели сказочных миров.
В Англии самый популярный писатель 50-х годов уж конечно не Голсуорси, потому что средствами «Саги о Форсайтах» невозможно отразить реальность XX века, а вот средствами саги о хоббитах «Властелин колец» – уже запросто. Посмотрите, вся английская литература постепенно уходит в фэнтези, в фантастику, в сказку, в притчу. В то, с чего, между прочим, начинал Моэм, но он, правда, быстренько сбежал в реализм, а если бы продолжил, то смог бы идти вместе с Льюисом. Вместе со сказочником и фантастом Честертоном, который за всю свою жизнь не написал ни одного реалистического романа, утверждая, что «нет никакого реализма, а есть мир моих снов, который правдивее любого бытописания».




Во Франции самым популярным, самым, возможно, нежным и трогательным писателем своего века становится Борис Виан. И Борис Виан успел дожить до того времени, когда его никем не признанная при первом появлении «Пена дней» стала бестселлером, а «Сердцедер», «Красная трава», «Осень в Пекине» – культовыми произведениями. Потом появляется Анри Мишо, детская поэзия великого сюрреалиста Робера Десноса становится едва ли не популярнее взрослой. И вся лучшая литература Франции этого времени помещается практически целиком в роман «Зази в метро» Раймона Кено, в сказки Превера, в стихи того же Мишо. Почему? Потому что реализм уже скукожился. Появляется так называемый новый роман, связанный, конечно, не только с именем Саррот, а со множеством больших имен, и далеко не всегда, то есть никогда, это не реализм.





Туве Янссон – первая представительница того блестящего поколения, которая поняла, что рассказывать «как было» уже хватит. Пора описывать новую реальность новыми фантастическими средствами. Ее фантастическая сага из восьми повестей и четырех комиксов о муми-троллях являет собой такое, довольно подробное, метаописание главных кошмаров XX века.





Надо сказать, что есть три больших сказочных цикла, в которых наиболее наглядно преломилась история ХХ века.





Первый, это, конечно, «Властелин колец». Мордор, око Саурона, противостояние двух чудовищных систем, из которых одна в очень небольшой степени лучше другой. Конечно, это отражение Второй мировой войны в цикле Толкина. Сколько бы сам автор не говорил, что, да ну, ну что вы, я все это придумал в 37 году – он ведь и в 37 году это не просто так придумал.





Как точно заметил Борис Гребенщиков: «Книга Толкина – это история о великих делах, совершаемых маленькими людьми». На этом контрасте построен весь XX век. Сидишь у себя в домике, тоже очень уютном, ведь хоббичья нора, которая, конечно, хуже, чем Муми-дол, потому что Муми-дол открытый, солнечный, цветистый, и в Муми-доле вообще такая прекрасная семья живет, что хоббит с волосатыми ногами не представляет серьезной альтернативы. Но ему там тоже очень уютно, и он прекрасно себя чувствует. И тут вдруг к нему приходят какие-то гномы и говорят, что он должен куда-то идти. Зачем? Почему он должен с драконом встречаться? Что это такое? А это пришло время, история за тобой, хоббит, пришла. Ничего не поделаешь.





Вторая такая история, это, конечно, эпопея про Незнайку, про страну маленьких людей, которые строят Солнечный город, тоже, безусловно, отражение XX века. И все они, писатели, типа поэта Цветика, механики, типа Винтика и Шпунтика, даже нонконформист Незнайка, не говоря уже про тихих обывателей Пончика и Сиропчика, – все они персонажи мифа, радостные маленькие жители Солнечного города, в котором действуют какие-то огромные большие законы. А вот жизнь этих маленьких людей – буквальная метафора маленького человечка. Помните Акакия Акакиевича?





И есть третий миф, который очень подробно передает XX век и описывает его наиболее поэтическим образом. Это миф Туве Янссон. И в этом смысле «Муми-тролль и комета», конечно, самая точная книга о Второй мировой войне. Не случайно ее выход – 1947 год.



С этой книгой у меня связано бесконечно многое. Потому что это самая любимая моя книга, во всяком случае, детская. Это первая книга, которую я прочел сам за три дня. Она произвела на меня огромное впечатление. Я очень хорошо помню тот момент, когда вхожу в кухню с книгой в руках и говорю: «Мам, я дочитал». И выражение счастья и недоверия, нормальное выражение муми-мам, которое при этом известии у матери на лице отображается. Она до сих пор, честно говоря, не верит, думает, я по картинкам понял. Но я прочел книгу внимательнейшим образом. И не могу с тех пор читать никакие другие переводы. Тут ничего не поделаешь. Я запомнил книгу в том первом издании, в переводе Владимира Смирнова.


Говорят, Смирнов был одержим переводом этой книги, страстно любил Туве Янссон. В его переводе у нас есть «Шляпа волшебника», действительно гениальная, и «Муми-тролль и комета».






Вот, например, когда Снифф говорит: «Я хочу выбросить палатку», а Снусмумрик ему отвечает: «Вообще-то, конечно, это хорошая палатка, но не нужно иметь слишком много вещей». У Смирнова это звучало: «Не хочу я дальше переть вашу тухлую палатку!» «Вообще-то, – задумчиво сказал Снусмумрик, – это никакая не тухлая, а прекрасная желтая шелковая палатка. Но ты прав, старик, не надо слишком привязываться к собственности». Это же чудо-фраза, я ее всегда вспоминаю при потере какого-либо предмета, например, при безвозвратном прожжении рубашки.





Это-то и есть на самом деле прямая скандинавская мораль. Почему они там все символисты – потому что материальная сторона мира слишком уязвима. В Скандинавии, да и вообще на севере, даже в Бельгии, у Мориса Метерлинка, как не стать символистом – все вещное слишком непрочно. А что прочно? Синяя птица. Ее никто никогда не видел.





Так и здесь: Снусмумрик, который ненавидит привязываться к вещам, который ценит только пять нот, к нему приходящих. Он любит, конечно, свою трубочку, но если надо, то сделает себе другую. Ничтожность вещи перед лицом катастрофы, это тоже очень важно у Туве Янссон.





Помните, там есть старушка, к ней ведет надпись, лучшая реклама, которую я когда-либо видел: «Танцплощадка – сюда! Лавка». И там лавка, и в этой лавке старушка. Самое поразительное, что там Снусмумрик пытается купить себе серые фланелевые штаны. Но у него не хватает денег. 20 марок стоят штаны. Но когда они возвращают эти фланелевые штаны за 20 марок, получается, что Старушка им должна 20 крон, и тогда они покупают себе и звезду большую, и леденец, и лимонад для Сниффа. Почему старушка так к ним щедра? Почему она так легко к этому относится? Да потому что перед лицом Кометы считать марки уже совершенно бессмысленно. Мир Кометы, который вот сейчас на них летит, он все переключает на абсолютно другие ценности. И человек, который вовремя прочел Туве Янссон, уже никогда не будет цепляться за кастрюли. Помните, Снусмумрик говорит: «Ты можешь выкинуть сковороду». – «А почему?» – «А потому что жарить на ней уже нечего». И все. А зачем тогда сковорода? Это очень трудно понять человеку. Это гораздо радикальней, чем Линдгрен.





Не хочу нисколько возвышать Туве над Астрид, потому что они обе одинаково дороги сердцу любого скандинавского и не только скандинавского ребенка. Но Туве гораздо решительней, потому что максимум того, что могут позволить себе дети у Астрид, например, в «Пеппи Длинныйчулок», это хватать руками оладьи со сковороды. «Можно ли есть руками? Лично я предпочитаю есть ртом», – говорит Пеппи. Но вот выкинуть сковороду и кастрюлю и отказаться от тухлой желтой шелковой палатки – вот это радикальность Туве Янссон, для которой мир в любой момент может рухнуть и останется цел ровно потому, что мы умеем от очень многого отказываться.





«Филифьонка в ожидании катастрофы» – наверное, лучший детский рассказ, который я знаю. Что такое Филифьонка? Понятно, что все, кроме муми-семейства, которое основа мира, все остальные человеческие типажи у Туве Яссон – это разные модели одиночества.

Например, Мюмла – это абсолютно довольное существо, существо, которое из всего делает счастье, и, наверное, надо было бы это одобрить но это счастье замешано на таком самодовольстве, на таком богатстве примитивных физических ощущений, что как бы Мюмла, она и есть Мюмла. Она очень точно называется. Это одиночество, но одиночество, которое не понимает этого. Она вполне счастливый человек, у нее все в большом порядке.





Хемуль – существо, которое всех учит жить. Потому что само оно жить абсолютно не умеет. Вспомните описание, когда Хемуль просыпается. Сначала он решил почувствовать себя добрым и сильным Хемулем, которого любят все. У него ничего не получилось. Тогда он прижал колени к подбородку и представил себя бесконечно маленьким Хемулем, которого никто не любит, и тоже у него ничего не получилось. И тогда он с тоской приблизился к краю кровати, где простыня чуть похолоднее, немного успокоился, встал и начал отдавать всем не нужные распоряжения.





Еще один вариант, Ондатр. Тот самый Ондатр, который сел в торт. Помните: «Дяденька, не могли бы вы подвинуться?» – «Зачем? – спросил Ондатр задумчиво. – Я сижу себе и сижу» – «Дело в том, что вы сидите на нашем торте». Ондатр, который появляется в Муми-доле, потому что вода размыла его норку, как предвестник страшных событий. Он всегда читает только одну книгу – «О тщете всего сущего», Волшебник, перепутав, дарит ему книгу «О пользе всего сущего», чем Ондатр страшно разочарован. Это тоже такой момент одиночества, бесконечно одинокий человек, отринутый миром.





И конечно, там есть Филифьонка. Это существо, которое больше всего на свете ценит две вещи. Во-первых, личное пространство. Как всегда бывает у людей болезненно чувствительных, она хочет, чтобы все оставили ее в покое. И второе – Филифьонка очень ценит стабильность. И «Филифьонка в ожидании катастрофы» содержит отличный рецепт: выйти буре навстречу – потому что тогда больше можно ничего не бояться. Это терапия, которая излечивает.





Строго говоря, у Туве Янссон всегда одна мораль, и она очень проста: если тебя что-то пугает, пойди этому чему-то навстречу. И оно тебе обрадуется и для тебя станцует. Конечно, когда человек читает «В конце ноября» – а это очень страшная история, – он понимает, что здесь есть определенная сюжетная натяжка. То, что Муми-тролль выходит к Морре и устанавливает с ней доброжелательные отношения, это, конечно, неправильно. Во всякой сказке должен быть центр зла. Но мы узнаем, что Морра просто очень одинока, и поэтому ей так плохо. И она не воет, помните, в мемуарах Муми-папы мы все время слышим вой Морры, а так поет. Это ее способ выражать радостные чувства. Когда Муми-тролль, кстати, ни один из его родителей этого не заметил, устанавливает с Моррой добрососедские отношения, он сначала приносит ей свет, ведь она всегда гасит свет, потому что любит его. И умудряется сделать так, что Морра при его появлении даже не замечает, что он пришел без керосиновой лампы. Она так радуется Муми-троллю, что начинает плясать на одной ноге и радостно выть. И ее тяжелая склизкая оболочка развевается вокруг нее, как юбка. Конечно, это очень сильная натяжка. Но в этом вся Туве Янссон: если перед тобой ужас, шагни этому ужасу навстречу, и он для тебя споет и спляшет. Это такая скандинавская мужественная модель отношения к миру.





Туве Янссон пишет так, что оценить ее может только ребенок, взрослый пройдет мимо этого стилистического чуда, а мы, благодаря ей, вечные дети до сих пор этому радуемся.





С Филифьонкой все время происходят вещи, которые влияют на ее внутренний мир. В начале «В конце ноября» она наводит порядок у себя в доме и решает вымыть крышу. Конечно же, после того, как она эту крышу вымыла, она на ней поскользнулась, лапами кое-как уперлась в желоб водостока, удержалась, но попасть после этого в родное окно уютного домика она никак не может. И помочь ей никто не может. Дело в том, что Филифьонка благополучно избавилась от многочисленных родственников и докучных друзей. И поэтому могла сколько душе угодно наводить у себя дома порядок, бояться катастрофы и падать с крыши, если так случалось.

Но Филифьонке даровано спасение. В ее мире, полном зла, враждебности и опасности, когда она чудом юркнет к себе обратно в окно, наступает преображение. Она все видит, как бы заново. Она видит, что абажур у нее был не скучно-коричневый, а ярко-красный, видит, как прекрасна ее посуда. И кстати, как она избыточна, она открывает шкаф, чтобы сварить себе кофе, и думает: «Господи! Сколько у меня этих кастрюлек и тарелок, а ведь я ни одной из них не пользуюсь». В ее душе происходит некоторая спасительная подвижка.





Но к счастью или к сожалению, все филифьонки очень быстро это забывают, иначе, как пишет Туве Янссон, они не были бы филифьонками, а ведь филифьонкой может быть только филифьонка. Это тоже очень здравая догадка – сколько бы мы ни перевоспитывали, например, наших друзей, они всегда будут теми, какие они есть. Хотя у нас все-таки остается надежда, потому что «В конце ноября» все герои немножечко преображаются.



В творчестве Туве Янссон была долгая пауза, что в начале 60-х она вообще решила больше не писать, и только близкая подруга сумела ее убедить и заставила написать «В конце ноября» и «Папу и море». А после этого родились две, наверное, лучшие сказки цикла.

Но уже и в ранних вещах Туве Янссон поражает одно исключительное умение: она умеет и любит нагнетать страшное. Думаю, что мой личный интерес к триллеру, вся моя страстная любовь к этому жанру пошли от детского шока. Когда появляется Ондатр и говорит: «Это неестественный дождь», сразу становится очень страшно. А уж потом происходит чудо с грушами, после которого всякому ребенку становится понятно, что в Муми-доле что-то не так.





Что же там с грушами случилось, помните? Муми-тролль пошел околачивать груши. Он тряс грушу, и золотые спелые плоды выложились в картину. В хвостатую звезду. Страшное предвестие. А потом в небе появляется и рдеет маленькая красная точка. Бесконечно далеко, в огромном черном космосе появляется предвестие ужасной катастрофы.

И эта катастрофа несется к Земле стремительно и неотвратимо, и она ударит в Землю 7 августа, в 20 часов 42 минуты, или, возможно, на 4 секунды позже. Как говорит Снифф: «Мы там, уф, с профессором проделали наши вычисления». То, что практически ее день рождения объявлен днем катастрофы, для Туве Янссон очень важно. Потому что и свое пришествие на Землю она считала до известной степени катастрофическим. Приход человека в мир – это всегда катастрофа. И сгладить это как-то можно только уютом норы, уютом дома.

Что вообще делают все жители Муми-дола? Они пьют кофе. А если надо ночью дежурить, то режутся в карты и пьют пальмовое вино. А рядом стоит ужасная Морра, помните, и под ней заледеневает земля. Вот ужас мира, страшная точка одиночества.

Дальше Туве Янссон мастерски нагнетает ощущение ужаса. Надо заметить, что сказка «Муми-тролль и комета» полна таких деталей, которые тоже не всякий ребенок выдержит.

Помните страшный куст ангостуры? Ангостуру мы впервые увидели на рисунке Янссон, где куст с желто-зелеными глазами хватает маленькую фрекен Снорк. Снорк успевает предупредить: «Имей в виду, он страшно обидчив, этот куст», и Снусмумрик кричит: «Ругай, ругай его!» И Муми-тролль начинает ругать куст, обзывать щеткой для чистки ночных горшков. Это самое страшное оскорбление, которое знает Муми-тролль. После этого куст отпускает фрекен Снорк, и лапа его обвивается вокруг носа Муми-тролля. Но Муми-тролль, естественно, отчекрыживает ножом эту лапу. Он оставляет ангостуре две крошечные веточки, чтобы куст не был уж совсем беспомощным, потому что Муми-тролль очень добр. Но сама по себе эта история, конечно, еще добавляет готического ужаса.





А вспомните, как страшна красная выжженная земля, ждущая кометы! Комета занимает уже полнеба, и высохли все реки и моря, и фрекен Снорк концом своей ходули сбрасывает рыб в еще невысохшие лужицы, чтобы они хоть как-то пережили эту чудовищную засуху. Пожалуй, невозможно себе представить ничего более жуткого, чем этих крошечных существ на ходулях, которые бредут среди красного, абсолютно марсианского пейзажа по высохшему морю, бредут домой. И они не могут даже спеть под музыку, потому что горячим ветром кометы выдуло все ноты из губной гармошки Снусмумрика. Они только слышат вылетающие три слога из знаменитой песни «Эй, зверятки, завяжите бантиком хвосты». И поют: «Мы бредем, устали ножки, дом искать». А фрекен Снорк всхлипывает и говорит: «Ведь это у нас такие маленькие усталые ножки». Ну кто здесь не заплачет!





Там еще есть замечательная фраза: «Муми-мама выглянула в окно и увидела, что Муми-папа и Муми-сын сидят внизу, как две груши». Они действительно похожи на груши, это очень точно. Эти толстые пузатые носатые существа с коротенькими ножками – такой замечательный символ беспомощности, неуклюжести и при этом абсолютного бессмертия. Ведь Муми-мама – страшно ловкое существо. Что Муми-мама умеет делать лучше всего? Она прекрасно пилит. И когда они оказались на страшном острове, в «Папе и море», она целую норку напилила: из этих вот бревнышек, аккуратно ею напиленных, выстроила себе дом. Такая метафора дома, построенного собственным трудом. Беспомощное существо, которое тем не менее успешно противостоит страшному миру – разве это не лучшая метафора нашей жизни?





Конечно, проза Туве Янссон очень отчетливо делится на три периода. Первый – это период ошеломляющих ранних успехов. Сама по себе повесть «Маленький тролль и большое наводнение» не представляет собой ничего особенного. Там еще слишком много алогичных чудес, чудес, которые еще не вошли в норму.





Виктор Шкловский говорил, что, если курица превращается в чернильницу – это нельзя, вот если ведро в чернильницу – это можно. Так и здесь, слишком много чудес – строгий господин, его фруктовое или шоколадное дерево, – некоторый избыток ощущается. Но основы муми-тролльской космогонии уже там заложены.

Почему муми-тролли вообще пустились в плавание, странствие и почему они пошли искать себе Муми-долину? Дело в том, что они всегда жили за печкой. Как замечательно говорит Муми-мама, «с паровым отоплением мы, к сожалению, не ладим». Они вышли из-за печки, когда люди стали строить себе паровое отопление, и они были вынуждены искать себе новый дом. Они – тролли, домовые, такие добрые тролли, охраняющие дом. Потом, конечно, они стали пушистыми, звероподобными и гораздо больше, потому что вначале Муми-тролль был вообще с ладонь величиной. Муми-тролль в «Шляпе волшебника» уже примерно со стул. Собственно говоря, из этого расчета и выстроен Муми-музей. Вообще, муми-тролль перестал быть духом, троллем, стал полновесным животным мыслящим и, может быть, даже немножко человечком. Он стал живым существом, но изначально муми-тролль – это домовой, живущий за печкой.





Две лучшие ранние вещи – это, конечно, «Муми-тролль и комета», гениальная страшная сказка о мировой войне, и «Шляпа волшебника», замечательная вещь о природе творчества. Кстати говоря, именно в «Шляпе волшебника» начинаются игры Туве Янссон с читателем, ее прямые обращения. Ну, например, если хочешь узнать, во что превратились вставные зубы Ондатра, спроси у мамы, она знает. Сколько мам вынуждены были объяснять, во что превратились вставные зубы Ондатра! Я до сих пор помню, как мать рисовала мне это страшное существо, эти челюсти на ножках, которые там ходили.





«Шляпа волшебника» – это такая притча, абсолютно скандинавская, абсолютно символистская, о природе творчества. Это волшебное преображение, конечно, но ты никогда не знаешь, что получится в итоге. Иногда получается прекрасный рубин, а иногда из муравьиного льва образуется бесконечно печальный ежик. Помните, когда: «Ну, все понятно, – сказал Снифф, – Муравьиный лев превратился в воду». – «А по-моему, – сказал Муми-тролль, – в воду превратился песок, муравьиного льва мы еще увидим». После чего на полях Шляпы оказывается бесконечно печальный ежик, который уходит куда-то вдаль. Весь ужас в том, что обратно расколдовать Шляпа волшебника никого не может. Обратно расколдовать может всесильная Муми-мама, богиня-мать, которая, увидев жуткое существо с такими тарелками глаз, в которое превратился Муми-тролль, говорит: «Да это мой Муми-сын». И тут же хвост и живот увеличились, глаза уменьшились, и Муми-тролль предстал перед всеми. «Уж своего-то маленького Муми-сына я всегда узнаю», – говорит добрая Муми-мама.





«Шляпа волшебника» – это метафора творческой способности, которая преображает мир, но что получится, заранее никогда не знаешь. Думаю, что Туве Янссон меньше всего могла предполагать, что из ее воспоминаний об идеальном детстве в скульпторской семье – о братьях, сестрах, о маме – получится такая история. Она мне рассказывала, что весь собственно «Папа и море» получился из очень простой истории. Ее дядя боролся с контрабандистами, которых однажды выбросило на маленький остров. Из всей жидкости у них был спирт. И они вынуждены были его пить. И конечно, страшно перепились, и их в конце концов сняли с этого острова и отвезли на берег, где напоили уже водой. Вот из этого случая получилась история с ящиком, который море выбрасывает на берег Муми-папе. И вся история с островом, который сначала одержим ужасом, помните, деревья бегут в центр, потом останавливаются. Эта история с ужасным островом всего лишь отголосок той легенды о контрабандистах.





Художник всегда понятия не имеет, что будет с его головой, на которую надета волшебная шляпа. Помните, Муми-папа, надев однажды шляпу, отделался только одной легкой головной болью. Но тем не менее в нем проснулся писательский зуд, и следующая книга – это мемуары Муми-папы. Но лучшее, что сделала Шляпа, это тучки, которые получились из яичной скорлупы.





Потом наступает период самых веселых, самых беззаботных и несколько простоватых сказок. Это «Опасное лето», о том, как они играют в театр, и самая поэтичная и веселая «Волшебная зима», в которой Муми-тролль говорит, наверное, самые точные слова, определяя жанровую природу этой сказки. Помните, когда все спят, а он проснулся, пришел и сказал: «Вот теперь я не принадлежу ни к числу спящих, ни к числу бодрствующих». Сформулировал это он с обычной своей пузатой важностью. Так вот именно то, что автор этих сказок не принадлежит ни к числу спящих, ни к числу бодрствующих, ни к числу сказочников, ни к числу реалистов, это делает их столь универсальными и, может быть, столь печальными. Потому что он нигде не дома.





Там же, кстати говоря, есть еще одна великолепная метафора, одно великолепное существо, лучше которого Туве Янссон ничего не придумала. Это хатифнатты. То, что она придумала хатифнаттов, этот лейтмотивный, сквозной образ, который появляется во всех сказках и нигде не находит разрешения, – свидетельство того, что мы имеем дело с поэтическим талантом. Хатифнатты притягивают грозу, они такие носители небесного электричества. Но самое удивительное в хатифнаттах то, что они никогда не испытывают человеческих чувств. В этих белых длинных хатифнаттах, бесконечно путешествующих на своих плотах и поклоняющихся барометру, автор представила образ бесконечного странствия.





Скандинавская мифология являет собой суровый северный вариант греческой мифологии, главным персонажем которой тоже является море. Море дает нам пищу, странствия; море – наш контакт с миром; мы окружены морем; море – наш мир. В греческой мифологии очень много общего со скандинавской, только греческая вся в мажоре, потому что там солнце ярко светит. Скандинавская же мифология – это греческая в миноре.

Хатифнатты, которые вечно странствуют, это такой скандинавский вариант «Одиссеи». Вечное странствие непонятно куда. Странствие как самоцель. Как грек перемещается между мифологически богатыми, каждый со своими сказками, прекрасными островами Эгейского моря, так и хатифнатты, и Муми-папа в мемуарах и в «Папе и море» перемещаются по огромному морю с одинаковыми маленькими неприветливыми островами. Если в Греции образ дома – это такая вечная мечта Одиссея, ему так хочется домой и дом – это такой великолепный символ гармонии, то можно себе представить, во сколько же больше тоска скандинавского странника по своему несчастному уютному гнезду, в котором только камином все и озаряется. И конечно, никакая Морра не могла бы появиться в греческой мифологии. Но Морра – это отражение мойры. Это богиня судьбы, страшной судьбы.





Конечно же, хатифнатты – это вечные странники, вечные Одиссеи, с той лишь разницей, что у их странствия нет ни начала, ни конца, они бессмертны, их всегда одно и то же количество. И единственная радость, которая у них есть, – это барометр, который у них, кстати говоря, и украл Хемуль, после чего они сожгли челку фрекен Снорк. Помните, они там во время грозы всех окружили, и барометр им вернули. Там есть совершенно замечательная сцена, когда Хемуль, окруженный хатифнаттами, сидит на столбе, а они трясут уже этот столб, и он спрашивает Снусмумрика: «Что сделать, чтобы распугать хатифнаттов?» – «Покачай столб, они почувствуют вибрацию и испугаются». Снусмумрик очень долго обдумывает эту мысль и Хемуль, сидя на скользком столбе, кричит: «Мумрик, ты всегда так хорошо рассказываешь! Но, пожалуйста, покороче!»





После этого наступает период двух веселых сказок и относительно веселых мемуаров Муми-папы. А потом долгая пауза. Туве Янссон не знает, о чем ей писать муми-сагу дальше. И тогда Таутикке намекает ей, что дом муми-троллей не то чтобы стареет, он взрослеет. И появляются две повести, которые, по сути, дилогия, об одном ноябре, в котором муми-семейство в поисках мира и гармонии. Они все время ссорятся, им трудно, Муми-папе кажется, что его никто не уважает. Муми-тролль растет, испытывает муки переходного возраста. Они отправляются на далекий остров с давно потухшим маяком и пытаются его зажечь. Остров этот как раз и есть такая страшная пустыня непонимания, пустыня одиночества.





Там есть замечательная фраза: «Муми-мама думала, что остров – это такой сад, который надо всего лишь возделывать». Она начинает его возделывать. Нет ничего более трогательного, ничего более печального, чем эта маленькая Муми-мама, которая среди огромного неуютного мира начинает возводить свои жалкие укрепления. Она пытается пересадить в свой сад дикий шиповник, который растет в скалах, но он не приживается. Страшная Морра выходит и пугает всех, и темное око образуется в море от ее присутствия. Такая воронка, похожая на норвежский водоворот Мальстрём. Маяк никак не разгорается, и папа ничего не может с этим сделать. Маленькие беспомощные существа в огромном страшном мире. Только Муми-троллю, проявившему дружелюбие к Морре, удается хоть ненадолго этот ужас развеять. Деревья перестают собираться в центре острова, бежать от берегов и застывают каждый на своем месте. И Муми-мама говорит: «Слава богу, наконец эти деревья не оттаптывают мне ноги». Мир начинает входить в норму.

Но в это же самое время в другой повести другие сущности начинают обживать Муми-дол, из которого уехали мумии-тролли. Все вспоминают, как в Муми-доле было хорошо, и пытаются туда переселиться. Филифьонка туда идет, местный домовой, который решает, что он и есть главный предок, и, глядя на себя в зеркало, вступает сам с собой в медиумическое общение. Хемуль, который помнит, как в Муми-доле было когда-то хорошо. И крошечное существо по имени Банка (Хомса Тофт) тоже очень хочет вернуться, все время вспоминая про Муми-дол перед сном. И все они сходятся в Муми-доле. И вот дальше начинается печальная история Муми-дола, населенного не муми-троллями.





Что они делают с этим Долом? Они пытаются его поддержать в человеческом состоянии. Они варят кофе, они в общем-то не устраивают там никакого особенного разорения, но дом все равно остается нежилым, потому что назначение половины вещей просто непонятны этим чужакам. И главное, что делать несчастным людям в счастливом доме? Они в основном только ссорятся там. Вот комод, вот кровать, вот камин, вот запасы, вот кофе, но почему-то этот запах кофе никого не веселит. Сошлись никому не нужные, эгоистические существа, которые не ладят друг с другом и не могут наладить свою жизнь. Им врозь плохо и вместе плохо.





Именно поэтому мы с таким наслаждением воспринимаем финал, когда муми-семейство возвращается и Банка, самое грустное и маленькое существо из всех, ловит канат. Оказывается, что даже вечному страннику Снусмумрику совершенно нечего делать в Муми-доле. Он всегда немножко гордился, всегда ставил себя немножко выше муми-троллей: вот они наедаются иголок и ложатся спать, а я – вечный странник, я вижу мир. Но без них даже пять нот не приходят к нему, он ничего не может сочинить. И страшно выглядит лес, в котором растет какая-то огромная, болезненно разросшаяся, тронутая первым морозом брусника, мясистые холодные листья. Снусмумрику неуютно в этом лесу, и впервые, уходя в странствие, он чувствует себя неспокойно и возвращается. Мир, в котором нет муми-троллей, символов уюта, этот мир бессмыслен.





И они возвращаются и кидают носовой фалинь. Никакое странствие во внешний мир не заменит дома. И мы опять чувствуем прежний уют, запах кофе, опять Муми-мама со своей сумкой носится по дому и готовит печенье, или пирожки, или несчастные оладьи. Муми-тролль опять влюблен во фрекен Снорк и опять ладит для нее качели. То есть Туве Янссон одарила нас под конец светлой надеждой, и мы, конечно же, будем надеяться.

Алиса в стране взрослых и детей

Льюис Кэрролл «Приключения Алисы в Стране чудес»



Хочу вам сразу сказать, что терпеть не могу «Алису в Стране чудес». Я прочел ее еще в детстве и был страшно разочарован. Потому что знал ее в основном по пластинке, пластинка была с песнями Высоцкого и в общем нравилась в основном этим. А когда прочел книгу, то я совершенно ее не понял и в этом смысле не продвинулся до сих пор. Потом мне объяснили, что так и надо, и суть заключается в том, чтобы ничего не понимать. Потом я прочел «Алису в Зазеркалье» и понял, что это уже полный бред, окончательный. И вот к нынешнему времени я сам себе выработал какую-то картину мира, в которой Алиса хоть сколько-то понятна. Но по большому счету это не более чем моя собственная фантазия.




Я глубоко убежден, что понять эту книгу способен либо английский ребенок XIX века, которым мы не станем никогда, либо очень взрослый человек, сильно продвинутый в английской истории, и во всяком случае, в английской системе ценностей, иначе невозможно понять, что рассказывает Мышь, вылезшая из моря, и так далее. Поэтому я хотел бы для начала обратиться к вам – детям. Скажите, нравится ли вам «Алиса»? И почему вам нравится эта книга?



Интересно, найдется ли отважный ребенок, который сможет объяснить: «Алиса нравится мне, потому что…» И далее, например, «я ребенок и мне от чтения книги становится легче». Это достаточно глубокое наблюдение, объясню почему. Ребенок – самое бесправное существо, он ничего в своей жизни решить не может, делает то, что от него требуют. С утра он идет в школу, куда ему не хочется, по воскресеньям его тащат на лекцию, куда ему не хочется тем более. Естественно, что «Алиса» – это мир абсолютного бесправия. Мир, где Алиса ничего не решает, где все с ней неприветливы. Ну почитаешь и подумаешь, что твоя жизнь еще ничего на этом фоне. Эту логику я могу понять.




Еще детям обычно нравится беспорядок. Ну, потому что ребенок ненавидит порядок, его заставляют постоянно этот порядок наводить, все класть на место. Поэтому в мире, где все находится не на месте, где царит полный беспорядок, ребенку очень хорошо. Даже если бы кто-то захотел навести порядок в «Алисе», у него бы ничего не получилось. Потому что сама идея порядка в этом мире смешна.





Представь, что находишься в этом мире, ведь он удивительно убедителен. Кажется, что ты попал в какое-то страшное, но знакомое место. Больше всего похожее на что? На наш сон, наш ночной кошмар, ведь главная примета кошмара – подробная прорисовка деталей при общей неясности целого. И вот это очень хорошо поймал Кэрролл, с которого вообще началась литература абсурда, начался Кафка и все русские упражнения на эту тему, в частности весь Хармс. Кэрролл был первым автором, который понял, что логику сна можно воспроизвести в художественном произведении.





В общем, какие-то основные координаты этого мира, его правила мы наметили.





Во-первых, это мир, в котором царит тотальное отсутствие логики; во-вторых, мир, в котором вы не имеете никаких прав и все на вас орут; и, наконец, в-третьих, это мир жестокий. Мир постоянного всеобщего недоверия, подозрительности, агрессии. И даже Чеширский Кот, наиболее симпатичный персонаж в этой сказке, обладает огромными зубами и когтями. И даже улыбка Чеширского Кота обнажает именно эти зубы, так что ничего особенно приятного в ней нет.

Бегло вам напомню обстоятельства появления этой сказки и биографию ее автора. Льюис Кэрролл вопреки постоянным утверждениям, что он не писатель, как раз был профессиональным писателем и помимо «Алисы» написал несколько семейных романов, довольно много стихов, очень много всяких абсурдистских зарисовок и несколько замечательных логических загадок.



Вот пример такой загадки: есть пара часов, одни часы показывают неточное время постоянно, а другие показывают точное время дважды в сутки. Какие часы лучше?
Разумеется, первые, потому что вторые стоят. Вдумавшись в условия задачи, вы поймете, как хитро она построена. Какие часы показывают точное время дважды в сутки? Те, которые не двигаются.




Что касается остальных произведений Льюиса Кэрролла, в частности его семейных романов, литературная ценность их невелика. Так получилось, что самым известным его текстом стал случайно сочиненный, и надо заметить, что в жизни так бывает почти всегда. Самый большой успех вам приносит то, что вы делаете без какой-либо установки на успех и вообще между делом.





Действительно, Льюис Кэрролл по основной своей специальности математик, специалист по евклидовой геометрии, по математической логике. Именно поэтому ему так легко удается алогичный, сдвинутый мир: математическая логика так сильно надоела в остальное время, что в литературе он позволяет себе полностью от нее отказаться и создать тотальную путаницу.