Четвёртый аспект инвариантной схемы романа о колонизации – конечно, то, что писателю предоставляется довольно редкая возможность создать свой художественный мир. Это действительно крайне познавательная литература. В огромной степени это не столько приключенческий роман, сколько географический трактат. Здесь, пожалуй, мы сталкиваемся с удивительной особенностью жанра, потому что создать свою художественную вселенную в русской прозе в то время совершенно невозможно. Она должна соответствовать многим условиям. Там нужен обязательный оптимизм, обязательный герой – борец за счастье. С чем он борется, невозможно понять, потому что ничего плохого уже не осталось. Разве что с природой он борется.

Перед нами единственная в то время возможность создать цельную художественную вселенную, которая может быть размещена либо на Марсе, либо на Чукотке. Перед нами очень познавательная книга, в которой у автора есть уникальный шанс рассказать о мировоззрении целого народа, создать его. Обратите внимание, что людей в это время интересует прежде всего всякая архаика. Даже Иван Ефремов пишет в это время «На краю Ойкумены», замечательную повесть о древнеегипетских жрецах, конечно, используя это как шанс намекнуть на Ленина и Сталина. Для 1951 года его книга необычайно смела. Но то, что построить художественный мир в это время можно либо в предельном отдалении, либо в глубокой древности, совершенно очевидно. Никакое описание реальности в этот момент немыслимо, мыслимо только его конструирование.

И есть пятая инвариантная черта этого художественного мира, совершенно замечательная. Проблема в том, что эти романы всегда появляются в эпохи (и авторы чутко это угадывают), когда большая архаическая цивилизация близка к своему краху или, по крайней мере, кризису. Эти романы являются признаком того, что империя трещит по швам. Почему? Потому что они описывают, как правило, именно гибель империи – гибель империи на Марсе, которую разрушают земные революционеры, гибель египетской имперской схемы, потому что фараоны истощили казну, и крах империи Алитета, конечно. В этом и ужас – колониальная проза предвещает собой крах колониальной политики. Наиболее нагляден в этом смысле, конечно, Моэм, чьи колониальные рассказы появились ровно в момент краха великой Британской империи, над которой не заходит солнце. Уже в таких рассказах, как «Дождь» или «Макинтош», мы видим, что управители империи с ней уже не справляются, у них нарастают внутренние противоречия, гибель этого огромного мира предопределена.

«Алитет уходит в горы» предвещал собой, как это ни ужасно, гибель сталинской империи. Это тонкий, удивительный момент, который большинство читателей романа совершенно не заметили. Может быть, и сегодня он не так заметен. Проблема в том, что Алитет – это Сталин, просто никто этого тогда не понимал. Всем казалось, что это честный добросовестный роман о том, как на Чукотку пришла правильная советская власть, как ритуалы и верования теснятся, о том, как разоблачили шамана, как наконец начали справедливо торговать. Американцы торговали несправедливо, они давали за шкурку листок табаку, это, конечно, свинство. Или зажигалку за чернобурую лису. А вот теперь пришли наши и торгуют правильно. Более того, на Чукотку пришла школа, там теперь будет радио, люди начнут мыться горячей водой, и наступит благолепие.

Благолепие, конечно, не наступило. Более того, очень многие, как тот же Юрий Рытхэу, считают, что советская власть не столько принесла свет на Чукотку, сколько разрушила единственно возможный уклад. Кстати говоря, в «Инее на пороге» эта мысль довольно наглядно прослеживается. Да, советская власть несёт прогресс, но нужен ли он чукчам? Выражаться он будет в основном в том, что они будут бросать оленеводство и спиваться.

По большому счёту, конечно, в романе Сёмушкина происходит не освоение советской властью северных территорий, а гибель архаической империи, империи Алитета, в которой богач – главный. Не случайно одна из лучших статей, которая написана об этом романе, называется «Менталитет уходит в горы». Это абсолютно точно. Ужас в том на самом деле, что сталинская империя очень нравилась тем белым чукчам, тем советским людям, которые в ней жили. Алитет добрый. У одного охотника треснула лодка, он даёт свою моржовую шкуру, свою добычу. Узнав, что у кого-то выросла красавица дочь, он сам намерен на ней жениться и тем самым её облагодетельствовать. Может, ей с ним будет лучше. Он добрый хозяин этого маленького стойбища.

Иногда он очень жестоко наказывает, чаще всего собак. А иногда и людей бьёт, как собак. У него американское ружье, винчестер, все его панически боятся. Но при этом, будучи злым хозяином этой местности, он всеобщий добрый отец. Я помню, что в учебнике по литературе 1948 года было написано, что Сталин – «предобрый отец». Вот эта формула врезалась мне в память. Алитет и есть предобрый отец, и то, что он уходит в горы, является предвестием гибели этой маленькой земли. Может быть, придут белые люди, другие, не американцы, и принесут свет знания. Вопрос в том, готовы ли рабы Алитета воспринять этот свет знаний? И поэтому роман Сёмушкина рассказывает о том, как удобный, привычный рабский архаический мир мучительно распадётся, а результаты этого будут далеко не очевидны. Да, конечно, Тыгрена получит своего Айе, своего надёжного охотника, верного друга. Сбудется её сон о том, что у них много детей и широкий чум. Но вопрос, нужен ли Тыгрене этот широкий чум или она успела полюбить свою родную темноту?

Судя по тому, как стремительно после краха советской интернациональной политики раскатились в разные стороны и стали закукливаться разные национальные культуры, с какой радостью и восторгом они покатились в архаику, советский проект был, в общем-то, не особо нужен. Люди, которые привыкли к жизни в чуме, после одного большого Алитета наверняка выберут множество маленьких и будут подчиняться им. В этом смысле роман Сёмушкина – очень горькое произведение. Кстати, когда мы читаем Моэма о крахе колониальной Англии, мы иногда с ужасом задумываемся о том, что у этой Англии были не только зверства и насилие, но и добродетели, которые она распространяла. А теперь их больше не будет. И неизвестно ещё, что будет на этих территориях, когда они освободятся, что будет с этими странными островами, на которые сбежал Стрикленд, что будет с этими удивительными племенами, которые так любили и ненавидели Макинтоша, своего жестокого руководителя.

Ведь самое ужасное, что Алитет любит свой народ, по-своему, по-дурацки, по-садистски, но любит. А те, кто придёт вместо него, изображены как люди ума, может быть, как люди света. Но, честно сказать, человеческой составляющей в них не видно. Для того чтобы эту человеческую составляющую проявить, 20 лет спустя пришлось снимать трагикомедию «Начальник Чукотки», где приходит уже не Лось и не Свердлин, а беспомощный Михаил Кононов и противостоящий ему жестокий Алексей Грибов. Архетипы соблюдены.

Говорить о переменах в современной российской реальности можно будет, видимо, после того, как мы получим архаический роман о крахе уютной архаической цивилизации. Судя по тому, что «Тобол» Алексея Иванова анонсирован на будущее лето, всё уже довольно близко.

Насколько этот роман, совершенно не известный сегодня, был известен в советское время?

Достаточно сказать, что в моём детстве, в семидесятые, это была культовая книга, правда, уже детская. Во-первых, Купера было не так легко достать, во-вторых, интересно же не Купера, а про советскую жизнь. Во всяком случае, мне было интересно. Я знаю, что для моей матери, которая читала эту книгу ребёнком, это была одна из самых увлекательных книг.

Иностранные бестселлеры были недоступны, в том числе детские, а эта книжка была очень знаменита. Она массово переиздавалась. Вы и сегодня можете найти во многих домах тщательно хранимого «Алитета». А фильм по «Алитету», большая, почти двухчасовая эпопея не с последними актёрами, был одним из самых посещаемых зрелищ 1948–1949 годов.

Почему? Чтобы понять это, проделайте эксперимент. Возьмите любой советский роман этого периода, например роман Елизара Мальцева «От всего сердца». Мать не так давно мне его подарила. Ребята, это жуть, кошмар. На этом фоне «Алитет» вам покажется Марком Твеном или Вальтером Скоттом. Это увлекательно дико, хотя там есть совершенно чудовищные выражения типа «из лодки вышел смуглый человек с хорошо развитой шеей», ты начинаешь себе представлять Змея Горыныча. Но как бы плохо он ни был написан, он всё-таки жутко интересный. И потом, простите меня, охота на нерпу всё-таки интереснее, чем охота на безродного космополита. В этом романе даже было что-то человеческое.

Я абсолютно уверен, что, если сегодняшнему ребёнку дать почитать «Алитета», он не оторвётся, потому что он о жизни и быте этих народов не знает вообще ничего. А уж если ему дать «Иней на пороге», это будет для него культовой книгой. Откуда ему узнать, чем топят в яранге и что вообще такое яранга?

Я помню, когда я увидел Рытхэу, он был для меня существом совершенно мифическим. Он пришёл откуда-то из северных земель, почти шаман, рассказывает эту удивительную сказку о судьбе бородатого американца. Очень символично, что в 1972 году, когда вышел «Иней на пороге», главным положительным героем был уже американец, а не русский этнограф Лось или как там его звали.

Семён Бабаевский

«Кавалер Золотой Звезды», 1949

Мы переходим к 1949 году, когда Семён Бабаевский закончил первую книгу романа «Кавалер Золотой Звезды» и приступил ко второй, которая называлась «Свет над землёй». Эта книга принесла ему в 1949 и 1950 годах две Сталинские премии подряд.

Вообще говорить об этом романе довольно странно, прежде всего потому, что художественные его достоинства стремятся даже не к нулю, а к минус единице. Но, во-первых, это одна из любимых книг Сталина, во-вторых, это фильм, начиная с которого вошёл в славу Сергей Бондарчук, ставший сразу же любимым актёром Сталина. В-третьих, это знаковое произведение. Мы же рассматриваем не только то, что хорошо, мы рассматриваем, как говорил Святополк-Мирский, то, что типично. А типично не то, чего много, а то, что наиболее ярко выражает черты эпохи. «Кавалер Золотой Звезды» выражает их яснее некуда. На примере этой книги мы можем рассмотреть, чего начальство всех мастей во главе со Сталиным хотело от советской послевоенной литературы.

Теория бесконфликтности, то есть возможность конфликта только хорошего с лучшим, – довольно распространённый литературоведческий и художественный принцип второй половины сороковых. Трудно сказать, кто это сформулировал впервые, тогда и критика был в основном безликая. Но считается, что исходил этот социальный заказ непосредственно от Жданова, в те поры министра культуры, действительно самого культурного человека в Политбюро, потому что он умел бренчать на рояле во время совместных попоек. Жданов сформулировал достаточно чётко: основные задачи социализма в России решены. Основные проблемы строительства социализма можно считать исчерпанными. Сегодня мы должны описывать общество победившей справедливости. В этом обществе классовые враги практически ничего уже не значат. Знаменитый тезис о том, что по мере построения социализма классовая борьба усиливается, был отброшен. Одержана главная победа, люди должны получать сказку.

Почему Сталин в этот момент одобряет такую странную идею? Почему вообще получается так, что после страшнейшей войны правду об этой войне рассказывать нельзя? В кратковременную опалу попадает даже сталинский любимец Симонов с повестью «Дым отечества», потому что в «Дыме отечества» он всё-таки пробует рассказать, как оно было на самом деле. Даже стихи Симонова «Да, нам далась победа нелегко, да, враг был храбр, тем больше наша слава» уже не в мейнстриме, поэтому Симонов пишет чудовищную – невозможно поверить, что это он, – книгу стихов «Друзья и враги», про то, как он едет в послевоенную Америку. С этого начинается новая волна ксенофобии, америкофобии, америкоборчества.

Нужно создать какое-то принципиально новое искусство, от которого уцелело не так много. «Кавалер Золотой Звезды» – типичнейший представитель этого дела. Новое искусство больше всего напоминает именно сказку. Все проблемы загнаны глубоко в подсознание, единственные стычки и конфликты, которые могут возникать, – это если герои, например, не совсем друг друга понимают. Он её любит, а она слишком гордая, чтобы ему признаться. То есть она тоже, конечно, любит, испытывает взаимность, но она слишком горда и чиста, ей кажется, что он слишком торопится. Кроме того, проблемы колхозного крестьянства в это время нельзя упоминать вообще. А проблемы колхозного крестьянства в это время такие, что на съемках фильма «Кубанские казаки» всей массовке во время дублей расставляют на столы бутафорию. Если там будет настоящий хлеб, его сметут мгновенно. Тем не менее снимаются «Кубанские казаки», которые стали максимальным выражением этой эстетики, – всё ломится от еды. Такого пиршества, наверно, больше себе никто не позволял, а как в это время деревня подыхала с голоду, все помнят очень хорошо. Даже в удостоенном Сталинской премии романе Николаевой «Жатва», её первом романе, кое-какая правда пробивается. Не случайно место действия «Кавалера Золотой Звезды» – сравнительно сытая Кубань, юг России, райские земли, райский климат. И в кадре (фильм был снят практически мгновенно), и в поле зрения повествователя всё время только сочная зелень, орехи, кукуруза, яблоки, арбузы. Всё ломится. Это торжествующий рог изобилия. Вы знаете, в тогдашних санаториях везде изображался гипсовый рог изобилия, из которого выпадают виноград, яблоки. Какой-то каменный аппетит, каменный восторг. Точно так же и в «Кавалере», там всё гипсокартонное, там нет ни одной человеческой реплики, ни одного живого чувства. И в этом смысле это, наверно, идеальный роман, потому что это какая-то феноменальная стилистическая ценность. Я вам почитаю оттуда, почему же не почитать? Удивительный парадокс: эта книга читается с нескрываемым наслаждением. Я думаю, что это художественное наслаждение испытывал и Сталин.

Особая тема – почему плохая литература вызывает такой восторг? Когда-то Владимир Сорокин, который гениально имитирует эту литературу, пародирует её, бился над вопросом, почему это искусство так приятно потреблять? «Потому, – говорит он, – что оно уже мёртвое. Так рассматриваешь опасное и мёртвое насекомое, которое уже не ужалит». Но я думаю, что восторг в другом. При виде этого насекомого наслаждаешься прекрасным в гегелевском смысле. Если бы Бабаевскому кто-нибудь сказал, что он написал роман, прекрасный в гегелевском смысле, с ним бы, наверно, инсульт случился, но тем не менее это действительно гегелевская красота.

Что такое красота по Гегелю? Предельная последовательность, максимальная выразительность. Жаба, опасное насекомое или язва – всё это может быть прекрасно, если это действительно какой-то апофеоз мерзости, мерзость, доведённая до апогея. Точно так же и здесь. Я бы не назвал это мерзостью, но, скажем, фальшью, доведённой до апогея. С таким наслаждением смотришь на очень полноценный, зрелый прыщ, выдавливание которого в своё время Андрей Кнышев очень высоко поставил в рейтинге удовольствий.

Посмотрим, как это сделано, именно потому, что это в своём роде прекрасно. Герой романа Сергей Тутаринов, кавалер Золотой Звезды, демобилизован в 1947 году, возвращается из Берлина в родную станицу.

«В этой пёстрой и разноликой толпе Сергей сразу отличил одну старушку, с седыми прядями волос, выбившимися из-под чепца. Да и как же можно было не отличить, не выделить из толпы эту маленькую старушку, как можно было не увидеть её голову, – ведь это же была его мать, Василиса Ниловна. Какими счастливыми и тревожными глазами смотрела она на сына, как бы ещё не веря тому, что вот он, весёлый и улыбающийся, подходит к ней. Её добрые, ласковые глаза в мелких морщинках ничего не видели от слёз. “Мамо, мамо, как же вы постарели без меня”, – подумал Сергей, крепко обнимая её. Ниловна приникла лицом к его широкой груди, плечи её мелко вздрагивали, и трудно было понять, плакала она или смеялась.

– Мамаша! Зачем же слёзы! – сказал Рубцов-Емницкий, ловко накручивая на палец кончик пояса. – Поздравляю, мамаша! Такой сын! Для ясности, настоящий кавалер Золотой Звезды! Папаша! А вы чего ж стоите?

Тимофей Ильич Тутаринов, мужчина высокий и сухой, похожий на старого пастуха, видавшего за свой век виды, стоял в кругу стариков, щурился и дрожащей рукой поглаживал седые, куцо подстриженные усы. Он ждал, чтобы сын сам к нему подошёл, и поэтому сердился на жену: уж очень она долго, как ему казалось, держала возле себя Сергея.

– Ниловна! – крикнул он. – И чего ты к нему прилипла! Дай хоть на него людям посмотреть!

Сергей подошёл к отцу.

– Ну здравствуй, сыну! – Тимофей Ильич строго и ласково обмерял сына взглядом. – А! Подрос на войне, слава богу, с отцом поравнялся… И со Звездой! Молодец, сыну, молодец… Кто ж вручал? Михайло Иванович? И про батьку небось распытывал?

Медаль “Золотая Звезда” и орден Ленина Сергей получал под Сталинградом, в перерыве между боями, и он помнит хорошо, что во время торжественного вручения наград об отце его никто не спрашивал, но сказать сейчас об этом не решался, боясь обидеть старика».

Я не буду это всё читать, потому что на самом деле весь этот художественный текст практически не отличается, как колбаса на всём своём протяжении. Вы, конечно, легко увидите, к какому классическому образцу всё это восходит, кто из русских классиков был вдохновителем Бабаевского. Конечно, Гоголь! Гоголевская стилистическая избыточность, архетипы, восходящие к «Тарасу Бульбе», гоголевские гиперболы – уж если толстяк, так в нём весу 10 пудов, а в коне его 20 пудов, если изобилие, то уж такое изобилие, что и за три дня не съешь.

Надо сказать, что именно в этот момент знаменитый Гоголь на Гоголевском бульваре заменяется. Знаменитый Андреев, сделавший мрачную скульптуру Гоголя под шинелью, пригорюнившегося, этот великий скульптор совершенно посрамлён, его Гоголя убирают с бульвара и переносят во двор Аксаковского дома. На его место становится весёлый, подбоченившийся, как бы даже ухмыляющийся Гоголь, словно говорящий: «Как хорошо-то всё стало!» Он уже иначе смотрит на советскую действительность, и это очень символично.

Гоголь двулик. Как мы с вами знаем, он страдал от заболевания, которое сейчас называется циркулярным психозом. Он впадал то в необузданное веселье, то в патологическую меланхолию, ипохондрию. Ипохондрический Гоголь нам не нужен, тогда и появляется знаменитая эпиграмма: «Нам, товарищи, нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали». И действительно, им нужен Гоголь, но это Гоголь «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (минус, конечно, «Страшная месть»). Новый советский Гоголь, который бы с ласковой усмешкой живописал дородных, прекрасных, самодовольных людей, уверенно строящих своё светлое будущее.

Тут есть конфликт, как ему не быть. Этот конфликт, кстати говоря, впервые придумал Бабель, который был в некотором смысле гоголевской реинкарнацией. Когда Бабель писал свой рассказ «Нефть», один из первых рассказов о социалистическом строительстве, рассказ очень плохой, что для Бабеля редкость, там есть конфликт. Там старый специалист, ещё царских времён, отказывается подписывать план с преувеличениями, а молодая специалистка, девушка из «красной» профессуры, воспитанная в двадцатые годы, говорит: «Мы добудем столько-то нефти». Он говорит: «Нет, это авантюризм». «Нет, мы добудем».

Конфликт старого недоверия с молодым азартом становится основой. Старый спец не враг, не плохой человек, он просто не верит, что мы можем взять сверхчеловеческие высоты. В результате вся эта история перекочевала и в «Кавалер Золотой Звезды», где главный герой Сергей Тутаринов считает, что обязательно надо в селе построить электростанцию, а все старики говорят: «Не надо, всю жизнь жили без электростанции. Да как мы её потянем?» Нет, он её построит! В результате, естественно, вторая книга романа называется «Свет над землёй». Электрический свет везде пошёл, электростанция работает.

На любовном фронте у Сергея, конечно, есть определённые проблемы, потому что он полюбил красавицу Ирину, которую увидел вернувшись. Она очень хорошенькая, неоднократно подчёркиваются её «бронзовые колени». Вообще вся эротика умалчивается, но видно, что девушки истосковались в деревне по мужчинам, видно, что деревня послевоенная. Всякий раз, как появляются мужчины, Сергей и его радист Семён, девушки смотрят на них с огромным любопытством – вот мужчина!

У них всё потом слаживается. Только не надо наших кубанских девушек торопить, потому что, если к ним вот так сразу подходишь и спрашиваешь, как зовут, это в некотором смысле наглость. Надо сначала долго и обстоятельно представиться. Пока они знакомятся, они долго рассказывают, как воевали, рассказывают об устройстве радио (потому что Семён – радист). Только потом можно осторожно пожать руку.

Самое удивительное, что с Ириной у Сергея не складывается, потому что она уж больно горда. Какой главный атрибут казачки? Гордость. Поэтому она всё время борется со своим чувством. Она и пытается ему показать, что он ей крайне любезен, и вместе с тем обдаёт его ледяным холодом, что мы наблюдаем и в фильме «Кубанские казаки»: «Каким ты был, таким ты и остался, орёл степной, казак лихой». Любовная линия в конце концов увенчивается тем, что у Сергея и на этом фронте всё становится прекрасно. Батя недопонимает, конечно, он всё-таки ещё человек старых времён, но и его удаётся убедить. Короче, возникает какой-то мир, я бы сказал, несколько болезненной, истерически счастливой, приторной гоголианы, в котором все гоголевские гиперболы реализуются на практике. Я не думаю, что один Бабаевский в этой ситуации виноват. Конечно, тогда подобные абсолютно ирреальные сочинения писали все. Возьмём Катаева. Он очень хороший писатель, но в это время пишет «Поездку на юг», ужаснее которой трудно себе что-либо представить. Такое ощущение, что человек всё время себя держит за тестикулы и накручивает их, поэтому его голос всё время становится выше, пока он уже не поёт совсем дискантом.

Там описана поездка из Москвы в Одессу на личном автомобиле, герои проезжают 1500 километров. На всём протяжении этой дороги они видят признаки счастья. Строятся каркасы новых высотных зданий, которые долго ещё, как последний привет Москвы, кивают из-за лесов путникам. Вот молодая сельская учительница едет на велосипеде. При удобном случае Катаев вспоминает, как страдали сельские учителя у Чехова. Вот дом колхозника, где герои остановились переночевать, там свежайшее белье, а утром их поят простоквашей. Вот бредут поселяне, которые отвешивают ласковые шутки, полные народного юмора. Конечно, они ни на что не жалуются, вся их жизнь – огромный печатный пряник, который достаётся нашим героям при проезде через Тулу. Это какое-то страшное, замедленное, как и положено, путешествие сквозь сахарный сироп.

Конечно, в минуту жизни трудную, во время глубокой депрессии нет большего наслаждения, чем перечитать «Кавалера Золотой Звезды», потому что сразу вспоминаются великие слова Маяковского: «Говорят, где-то – кажется, в Бразилии – есть один счастливый человек!» Да вот же он, ходит рядом с нами! Есть два утешительных чтения: либо Леонид Андреев, почитаешь и подумаешь: «Нет, у меня всё-таки всё не так плохо», либо Семён Бабаевский, когда понимаешь: «Счастье возможно, счастье есть».

Я сейчас даже думаю, что если убрать стилистический момент, если не рассматривать биографию Бабаевского в целом, если отказаться от мысли, что это всё написано в голодное, расстрельное время, когда берут повторников, когда начинается новый вал репрессий, когда калек ссылают куда-то на северные острова, на Валаам… Если отрешиться от этого, то книга имеет своеобразную эстетическую ценность, как огромный пластмассовый кремовый торт. Есть его нельзя, но можно любоваться.

Когда я думаю о той идеальной литературе, которая могла бы быть востребована сегодня, которая могла бы завоевать славу, я думаю, что наша беда в том, что у нас нет своих Бабаевских. Он, конечно, был идейным человеком, такой политрук, глава комсомольской ячейки аж в 1929 году (сам он 1909 года рождения), но для того, чтобы написать счастливую прозу, необязательно быть глубоко идейным. Другое дело, что для этого нужно уметь быть счастливым. Как ни странно и как ни ужасно это говорить, но некоторым читателям «Кавалер Золотой Звезды» это счастье дарил, разумеется, при том единственном условии, что они никогда не смотрели в окно.

Как складывалась жизнь Бабаевского после того, как умер Сталин?

Конечно, после двух Сталинских премий подряд и фактической канонизации такой славы, такого счастья он уже не испытывал. Он доживал объектом всеобщей сатиры, над ним насмехались, иногда поминали в насмешку.

Его спас фильм. Мало того, что в фильме «Кавалер Золотой Звезды» сыграл Бондарчук, эту картину снимал Юлий Райзман. Райзман был таким профессионалом, который, в принципе, умел хорошо делать всё, что угодно, это был мастерюга с абсолютно железной рукой. Вы представить себе не можете, что это тот самый Райзман, который впоследствии снял «Коммуниста» и такие фильмы, как, например, «Время желаний», советскую позднюю экзистенциальную драму, а в 1934 году – «Лётчиков». Это совершенно разное кино, общее у всех этих фильмов только то, что стилистически они очень последовательны.

Он действительно был человеком, наделённым эстетическим чутьём. Поэтому все фильмы Райзмана – последовательность, доведённая до абсурда. «Кавалер Золотой Звезды» – идеальный соцреалистический фильм, «Время желаний» – идеальный позднесоветский фильм, там всё как надо. «А если это любовь?» – тоже его картина. Он такой социальный реалист, поэтому в фильме «Кавалер Золотой Звезды» есть какая-то изобразительная мощь. Это вам не «Кубанские казаки», Пырьев называл себя мейерхольдовцем, поэтому «Кубанские казаки» – немного гротескное повествование. «Кавалер Золотой Звезды» – как какой-нибудь фронтон на выставке народного хозяйства, расписанный соцреалистом. Это сделано с серьёзным отношением к работе. Пересмотрите эту картину. Особенно, конечно, там круты наплывы струнных в лирических местах. Это жутко смешно, бесконечно трогательно и очень профессионально. Поэтому Бабаевский ещё долго шёл по разряду «советская классика». Он был счастливым человеком, он удивительно умел быть счастливым и прожил девяносто лет. Если вы научитесь быть счастливыми, может быть, повезёт и вам.

Александр Фадеев

«Молодая гвардия», 1950

Роман Фадеева «Молодая гвардия» вообще-то был напечатан в 1947 году, готов уже в 1946-м, куски из него выходили. И почти одновременно, как всегда тогда бывало, вышла его экранизация, фильм Сергея Герасимова, который ввёл в русскую литературу и в русский кинематограф абсолютно новый тип артиста, новый тип героя. Вошла блистательная когорта учеников Герасимова. Там появились: Гурзо (Сергей Тюленин), Макарова (Любка Шевцова), изумительный совершенно Вячеслав Тихонов (Третьякевич) и изумительная Ульяна Громова – Нонна Мордюкова. Тихонов и Мордюкова поженились сразу после этой картины. Но в общем это целая когорта молодых, трогательных, человечных, необычайно непосредственных артистов.

Но дело в том, что романом, как считается, Фадеев был не удовлетворён. На самом деле романом был не удовлетворён, конечно, главный читатель. И в результате Фадееву пришлось переписывать этот роман, писать его вторую редакцию, которая была закончена в 1950 году, и в 1951-м, собственно, начала уже своё триумфальное шествие. Дело в том, что роман Фадеева «Молодая гвардия» первоначально был почти документальным, он был довольно точен, а в редакции 1950 года – это уже сага, эпос, былина. И былина не о том, как самоорганизовались и устроили подполье комсомольцы, а о том, как под руководством Коммунистической партии работало в Краснодоне хорошо организованное разветвлённое подполье. Принципиальной разницы между этими двумя редакциями не так много, но там фактически 100 страниц текста в 800-страничном романе – это не такой большой процент. Но дело в том, что в романе появился Шульга – человек, который осуществляет партийное руководство, которого потом арестовывают и который подвергается пыткам, потому что нельзя же, чтобы главными героями были только сами краснодонцы.

Я немножко расскажу об этом романе и о самой организации «Молодая гвардия», потому что в 90-е годы, когда сплошь развенчивалась российская история и советская, этот этап развенчания коснулся, в общем, и «Молодой гвардии», и даже была точка зрения, что эта подпольная организация была не такой уж и значительной. Не так уж много она и сделала, и по большому счёту она была страшно раздутой и преувеличенной. Нет, это не так. И надо сказать, что Фадеев, когда он писал, что ему в руки попал материал, который мог бы камень расплавить, он был, конечно, прав. Это действительно организация, которая вызывает восхищение не только своим героическим поведением, не только своей героической гибелью в 1943 году, но и главным образом, конечно, масштабом своей работы. Потому что даже представить себе людей, которые просто записывают сообщения Информбюро и расклеивают эти листовки на оккупированной территории, даже этого одного хватило бы уже вполне, чтобы называться подвигом. А они при этом ещё выкрали списки, которые должны были стать основой отправки эшелонов в Германию, благодаря этому сорвали отправку этих людей, этой рабсилы в Германию, этой рабской совершенно рабочей силы.

Они сумели нескольким немцам действительно очень сильно подпортить жизнь и карьеру, потому что они умудрялись под их носом нагло не просто расклеивать листовки, они умудрялись демонстративно срывать карательные операции, они предупреждали тех, кто должен быть угнан, предупреждали тех, на кого пойдёт охота. Они как-то нагло смеялись над этим оккупационным режимом. И надо сказать, что в это время деятельность «Молодой гвардии» по одному своему размаху и дерзости заслуживает, конечно, глубочайшего одобрения. Восхищаться этим надо, тем более что ими никто не руководил, никакая партия, никто их не заставлял. И разговоры о том, что это всё была самодеятельность и партизанщина, а ты нам, Александр Александрович, подай партийное руководство – это всё абсолютно в духе, конечно, 1950 года, но к реальности никакого отношения не имеет.

Фадеев отступил от истины только в одном аспекте. Действительно, он ввёл в роман такого персонажа, которого звали Стахович, каким-то своим чутьём писательским он почувствовал, что оговорённый, оклеветанный Виктор Третьякевич предать не мог, что он не был предателем, хотя именно такова была легенда по материалам следственного дела, такова была версия, немцы его оговорили. И в результате реабилитация Третьякевича состоялась, только уже очень поздно, сам Фадеев уже не успел о ней узнать. Нашли настоящего информатора, который сдал «Молодую гвардию». А Стахович – это отрицательный персонаж, придуманный целиком для того, чтобы как-то спасти от этой клеветы одного из основателей организации. Фадеев почувствовал, что основатель её предателем быть не мог. Конечно, на сегодняшний взгляд, при сегодняшнем чтении «Молодая гвардия», роман имею в виду, выглядит часто ужасно наивно, даже я бы сказал, оскорбительно наивно, потому что человек рассказывает об ужасах, от которых кровь стынет в жилах. А рассказывает он об этом с такой стилистической избыточностью, с такой помпезностью, с такими ненужными, в общем, лирическими отступлениями, как про руки матери или про дружбу, там, где друзья пьют из общего сапога. Но по большому счёту это как-то объяснимо. Почему объяснимо? Потому что Фадеев, в общем, был неплохой писатель, Фадеев, ужасно это говорить, но он неплохой писатель, многократно оклеветанный, многократно скомпрометировавший себя, написавший очень мало, гораздо меньше, чем следовало.

Но немножко поговорим о том, что он из себя как литератор представлял. Во-первых, он написал очень приличную повесть, почему её всю жизнь называют романом – непонятно, но очень приличную повесть «Разгром», в которой действительно есть запоминающиеся персонажи, что Морозка, что Метелица, что Мечик, в которой есть, конечно, очень сильная стилистическая зависимость от Толстого, но есть и сильные эпизоды, и замечательные диалоги. Взять там только одно отравление этого раненого Фролова или похищение свиньи у корейцев, такие эпизоды, которые ставят всё-таки некоторые проблемы моральные. И хотя Осип Брик написал, например, довольно злобную статью «Разгром разгрома», всё равно нельзя не заметить, что попытки Фадеева создать такое реалистическое полотно в партизанской войне в Приморье, они не совсем безуспешны, всё-таки это хорошо написанная книга.

Тех, кого хватит прочитать четыре тома романа «Последний из Удэге», который, как большинство советских эпопей, увяз и не был дописан, должны признать, что и там есть очень недурные эпизоды, тем более что это тоже такой классический колонизаторский роман о том, как малая народность обретает новую жизнь в советской России. Там, опять-таки, родное ему Приморье, родной ему Дальний Восток, где он описывает этот материал, и он вполне себе адекватен.

Теперь, значит, «Молодая гвардия». В чём проблема этой книги? Он действительно решает здесь художественную задачу довольно серьёзной трудности. Давайте вспомним советскую литературу об ужасах войны. Она как-то неохотно печаталась, и она даже и писалась неохотно. Роман Анатолия Кузнецова «Бабий Яр» был подвергнут цензуре, из него треть вырезали. О зверствах немцев на оккупированной территории писали мало и неохотно. «Чёрную книгу» о зверствах, применительно к евреям, применительно к 1942, к 1945 годам, ту, что собрали Гроссман и Эренбург и запретили к печатанию, рассыпали, она в полном виде увидела свет совсем недавно. То есть о зверствах войны, об ужасах войны говорить как-то было не принято. Мы же так и не узнаем, кстати, за что герой романа «Кавалер Золотой Звезды» получил свою Золотую звезду. Его подвиг дан впроброс. Ужас войны не описывается, предпочитают говорить о войне как о такой триумфальной прогулке. И действительно, после «В окопах Сталинграда» до появления лейтенантской прозы в 1956 году, до «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева, дай бог ему здоровья, у нас практически правды о войне нет. Ложится под спуд, похищается, ликвидируется роман Гроссмана, где ужасы Сталинграда во втором томе «Жизнь и судьба» даны уже явно, и ужас судьбы евреев на оккупированных территориях тоже. Совершенно невозможно пробить в печать настоящие реалистические вещи позднего Некрасова, то есть ему запрещается уже говорить о том, что он видел своими глазами, по этой причине он и не написал, очень точно всё поняв, не написал второй том «В окопах Сталинграда», который был у него в замысле, между прочим. То есть ужас войны замалчивается.

Фадееву предстоит решать задачу, где на протяжении месяца пытают фактически детей, и ему надо как-то об этом написать. Он умалчивает об этом. Он говорит: «Мучения, которым их подвергали, были за гранью человеческого ума». Он уходит от очень многого, и для того, чтобы написать историю «Молодой гвардии», ему приходится писать такой возвышенный поэтический эпос. От грубой реальности, от ощущения страшного сиротства, которое остаётся у людей в оккупированном Краснодоне, от этого он уходит. Отчаяния людей, которые покидают свою землю, у него тоже нет. Мук растоптанной любви, любви родительской, любви юношеской тоже у него нет. Он на всё это намекает, но обо всём этом говорит не прямо, а через множество лирических отступлений или страшных, наоборот, картин немецкого морального разложения, появляется выдуманный им чудовищный герой унтер Фенбонг, появляется очень сильно написанная сцена, где унтер Фенбонг, который никогда не моется, единственный раз моется. А не моется он никогда потому, что он весь перемотан такой портупеей, и там в каждой ячейке золотые зубы, которые он украл у пленных, цепочки, которые он выкрал из домов. Этот страшный образ завоевателя, хотя и он тоже написан гиперболизированно, но страницы сильные, и прямо воняет. А по большому счёту Фадеев не был заинтересован в том, чтобы писать реалистическую книгу. И поэтому реалистического романа о «Молодой гвардии», о том, что же всё-таки это было, у нас нет до сих пор, хотя многие участники «Молодой гвардии», Валя Борц например, они дожили до 80-х годов, до 70-х точно.

Самое страшное, что, собственно, в романе Фадеева так и не отражено, мы так и не понимаем по-настоящему, как жила и как работала эта организация. Большой правды о ней не написано. Есть несколько документальных повестей, которые во многом проясняют и уточняют фадеевский роман. Но масштабной книги об этой организации до сих пор нет, а она могла бы быть необычайно интересной, необычайно достоверной. И взять хотя бы Улю Громову, которая, наверное, одна из самых обаятельных женщин не только в русской литературе, но и в русской действительности, поразительно мужественная эта железная красавица с потрясающими её дневниками и письмами, а подлинными дневниками он пользовался. Правда не написана, а вместо этой правды перед нами такая оратория. Я думаю, что виноваты не только обстоятельства времени. Виновата художественная особенность и какие-то таланты Фадеева, потому что он был по природе своей человек более склонный к лирике, нежели к реализму.

Имеет ли смысл сегодня читать и перечитывать «Молодую гвардию»? Наверное, по трём причинам имеет. Во-первых, всё-таки там очень много правды и очень много точных деталей, касающихся облика этих героев: Сергей Тюленин – грандиозный совершенно персонаж, Кошевой, конечно, выдуман целиком, и он руководителем организации не был, но написан он необычайно обаятельно. Следует это читать, наверное, хотя бы как основу, литературную основу действительно великого фильма. Во-вторых, имеет смысл читать этот роман как замечательный документ эпохи, эпохи, когда автор мучительно борется с тенденцией, потому что все эпизоды, где действует партийное начальство, особенно эпизод драки во время допроса, они дышат чудовищной фальшью, притом что человек очень старается. И третий аспект, который мне кажется важным. Страшную вещь приходится говорить. Мы же писателя Фадеева, в общем, не знаем совершенно. Мы знаем, что он застрелился, мы знаем, что он оставил перед этим разоблачительное, очень сильное письмо, мы знаем, что он спивался, но каким он был писателем – мы не знаем. Для того чтобы увидеть, как мучительно борется с собой талантливый писатель Фадеев, этот роман перечитывать стоит. Конечно, это очень большая неудача, что самая патетическая и в каком-то смысле самая изнасилованная вещь Фадеева – вторая редакция «Молодой гвардии» – стала самой знаменитой его книгой. Но всё равно какие-то куски этого романа свидетельствуют о том, что он был незаурядный литератор. И подумать о том, как советская власть загубила, и не только советская власть, а и служба загубила очень хорошего человека, в общем, – это, наверное, ещё один повод задуматься, выбирая судьбу. Какие бы лестные варианты нам ни представлялись, помните о том, что случилось с Фадеевым, помните, что это может случиться и с вами.

Да, тут поступает вопрос: как я отношусь к попыткам ремейка «Молодой гвардии», которые предпринимались неоднократно в 2000-е годы и, в частности, был совершенно чудовищный роман, рассказывающий о «Молодой гвардии» в наше время.

Там какая-то попытка, я не знаю, кто они там были, но там имеется в виду, что очередное нашествие на прекрасную нашу Родину и они такие молодые сопротивленцы нового времени. Но это было что-то совершенно постыдное, и я считаю, что это должно быть просто пусть не уголовно, но рублём наказуемое. Нельзя посягать на уже написанную вещь.

Но где сияет действительно дыра, о чём я уже говорил, что действительно следовало бы сделать. Следовало бы, конечно, «Молодую гвардию», историю этой организации заново переписать. Я не очень представляю себе, какой мощи должен быть писатель, чтобы написать о ней всю правду, и сколько он должен провести в архивах, распутывая многоступенчатую ложь, но думаю, что такая книга могла бы стать событием года.

Интерлюдия

Пять этапов русской литературы XX века – от Серебряного века до застоя девяностых

Мы пересекаем экватор и говорим о пятидесяти первых годах и следующих пятидесяти годах советской литературы, о литературе XX века и об основных тенденциях, которые мы успели отразить пока очень приблизительно. С высоты вот этого пятидесятилетия нам предстоит спуск уже дальше с этого холма, спуск в сторону явного увядания советского проекта, а постсоветский оказался ничем не лучше. С этой высоты я попытаюсь просто обозреть, каким образом русская литература связана с русской историей. Вот эти связи историко-литературные нам и важно сейчас проследить.

Русская литература совершенно чётко в XX веке делится на пять этапов. Первый этап, условно говоря, с 1894 года по 1929-й, со сборника «Русские символисты» до разгрома обэриутов, это Серебряный век. Серебряный век – это тот период русского модерна, который, в общем, составляет славу русской культуры до сих пор. Очень дорого торгуется на аукционах, очень престижен для изучения. До сих пор главные персонажи в диапазоне от Блока до Михаила Кузмина становятся объектом словистских конференций. В общем, эта литература – наш золотой запас. Исторически это период, который более всего может быть сравнён, наверное, и с теплицей, страшно перегретой теплицей, из гаршинской «Attalea princeps», где пальма может, конечно, пробить крышу, но этой же ценой она и погибнет сразу. Это теплица русского застоя.

Говорят, по плодам их узнаете их. И для России застой – самое тяжёлое, самое депрессивное и самое плодотворное время, потому что в это время в русской литературе работают великие критики и великие религиозные мыслители, и великие поэты, очень недурные прозаики. В общем, работает в это время в русской литературе на полную катушку целая плеяда блистательных умов. Им жить невыносимо, они страдают от реакции, и эта русская реакция плоть и кость наша, как говорит в это время Мережковский. Но возможен ли был Мережковский в другое время? С таким напряжением отчаяния, с таким напряжением мысли. Большой вопрос.

В это время плеяда недурных литературных критиков, включая Ленина, который всё-таки пишет о литературе очень неплохо, вся эта славная публика, хотя и нечеловечески страдает от прессинга и прекрасно понимает, что нет перспектив, но тем не менее они созидают замечательные тексты. А замечательность этих текстов обеспечена колоссальным разрывом между уровнем русской политической жизни и уровнем русской культуры. Вялый, паршивенький базис, по-марксистски говоря, и огромная, разросшаяся, в конце концов задушившая его надстройка.

Дальше наступает второй период, необычайно интересный, период двадцатых годов, когда русская литература переживает сразу два противоположных процесса – с одной стороны, это, конечно, колоссальное упрощение, и в этом смысле да, наверное, деградация, а с другой стороны, это страстное, бурное, удивительно пышное развитие. Развитие это всё, положим, заканчивается к 1923 году, когда замолкает надолго Ахматова, уходит от серьёзной лирики Маяковский, а Гумилёва уже расстреляли, а Мандельштам с 1923-й по 1928 год вообще ничего не пишет, а Есенин через два года повесится, а до этого будет распадаться, а Хлебников уже умер, а Пастернак переходит на эпическую поэзию, которая ему совершенно не даётся. Но тем не менее до 1923 года русская литература переживает довольно серьёзный взрыв. А какие-то остатки этого взрыва, какие-то остатки этой великолепной радиации, которая вдруг как-то пролилась на нас с неба, они ощущаются вплоть до начала тридцатых.

Отличительная черта всех эпопей, тогда начатых, – это то, что они стремительно начинаются и потом постепенно увязают. Классический пример – это «Тихий Дон». Первые два тома – это два года, третий – четыре года пишется и ещё два года пробивается в печать. Четвёртый – до 1940 года занимает у автора работа над ним. То есть всё большее увязание, всё большее замедление. Так и у Горького с «Жизнью Клима Самгина»: первые три тома – за три года, а дальше он и в 1936 году не сумел закончить его. Эпический замысел увязает постепенно в страшной колее эпохи. Так было и у Федина с трилогией, так было и у Леонова с «Пирамидой», которую он начал и стремительно написал в 1938 году, а напечатал в 1995-м, за три месяца до смерти. То есть мы наглядно наблюдаем увядание импульса, его постепенную потерю. Но тем не менее радиация двадцатых годов длилась в русской литературе очень долго.

На запасе этой радиации работали Светлов, Берггольц, в каком-то смысле Твардовский, и, конечно, всё поколение ифлийцев, которое родилось в 1919–1920 годах, оно тоже знало двадцатые годы, оно было заряжено памятью о них. И поэтому послевоенная советская литература, конечно, во многих отношениях носительница вот этого импульса. Поэтому Светлов приветствовал Окуджаву, поэтому Ахматова приветствовала Бродского. Шестидесятники от людей десятых – двадцатых годов получили своё благословение.

Дальше в русской литературе наступает, конечно, чудовищный период тридцатых – пятидесятых, период железобетонный, каменный, во время которого очень коротким просветом становится война. Просветом потому, что в это время в литературу, например, возвращается выгнанный из неё Андрей Платонов, потому что в это время широко печатается практически вытесненный из литературы Гроссман, потому что в это время становится писателем до этого работавший журналистом блистательный Александр Шаров, главный сказочник шестидесятых – семидесятых, кстати, автор пронзительнейших повестей о войне.

То есть в это время можно немножко вздохнуть, в это время даже Алексей Толстой, который так долго писал официозные сочинения, пишет свои блистательные «Рассказы Ивана Сударева», в которых, между прочим, сказано очень много правды, и, во всяком случае, высказано довольно много удивительных парадоксов. Короче, это время какой-то относительной, не скажу либерализации, но это время, когда начальство перестало лезть в литературу, оно решало проблемы собственного выживания, ему стало немножко не до словесности. Так что среди этого железобетона есть лакуна 41–45.

Очень странно, что самая страшная война в истории человечества в советской истории воспринимается как время идеологического послабления, но это так. Пастернак пишет, что война очистила воздух. Почему? В каком смысле? Да потому, что сбылось пророчество Ахматовой из «Поэмы без героя»: война вернёт миру какое-то представление о нравственности. Ведь война возникает как следствие накопившейся безнравственности. Почему сегодня так многие мечтают о войне, так ждут войны? Это кощунственно, конечно, звучит, но люди думают, что накопившаяся волна мерзости, этот гнойник должен как-то вскрыться.

Эта всеобщая взаимная травля, доносительство, выслеживание, страшно же открыть интернет, какие волны просто дерьма ходят по нашей жизни. И многие уверены, что уже ничто, кроме войны, не вернёт людям память о морали. И все вспомнят, что нехорошо предавать, нехорошо клеветать, нехорошо мучить родителей или детей. В общем, вернутся какие-то базовые ценности. Война их действительно вернула, но реализация этих ценностей в литературе наступила с огромной отсрочкой. После чудовищной железобетонной фальши тридцатых, сороковых, пятидесятых годов, только начиная, пожалуй, с 1954–1955-го в литературу возвращается некоторая свобода.

Оттепелей, как вы понимаете, было две. Первая закончилась в 1958-м разгромом Венгрии и травлей Пастернака. Вторая началась в 1960 году, когда Хрущёву надо было повалить так называемую антипартийную группу, как-то расправиться со сталинистами, и он кратковременно привлёк на свою сторону интеллигенцию. Так начался, в общем, самый плодотворный, четвёртый период русской литературной истории, это 1961–1968 годы, условно говоря.

Есть, конечно, отдельная, мы будем о ней подробно говорить, отдельная волна первой оттепели, когда главным прозаиком был Тендряков, а главным поэтом – Мартынов. Это правда, но полуправда, и ещё очень половинчатая. Появившийся тогда же Слуцкий, всё-таки он уже человек более поздних шестидесятых, потому что шедевры свои он написал позже. А вот Мартынов – это именно такая лирика, очень качественная, но пустоватая. Тендряков – это писатель, конечно, глубоких и интересных нравственных конфликтов, но по большому счёту искусственных, потому что эти конфликты все смоделированы, выморочены из советской реальности, а объяснить, почему она вымороченная, он не мог до самых последних своих произведений, он всегда ставит читателя и автора, самого себя, перед очень жёстким моральным выбором, но этот выбор чаще всего искусственный, потому что условия, в которых он задан, – больные, вымороченные условия, как у Чернышевского, грязь здоровая и грязь больная. Конечно, Тендряков не заменит никак серьёзных писателей шестидесятых, таких как Трифонов, Аксёнов, Стругацкие, и таких, как Солженицын, которого почему-то рассматривают обычно вне этого контекста, а ведь в шестидесятые годы Солженицын ещё советский писатель, хотя его книги в основном ходят по рукам.

Вот этот период оттепели, когда сразу новый уровень правды задан не напечатанными, но ходящими по рукам рассказами Шаламова, напечатанным «Одним днём Ивана Денисовича», напечатанным «Обменом» Трифонова. Это уровень удивительной творческой свободы. Но, к сожалению, это длилось совсем недолго.

И наступил период застоя, или второго Серебряного века. Это пятый период советской истории, о котором мы можем говорить применительно, пожалуй, до года 1995-го, до тех времён, когда Сорокин и Пелевин, взявшись за руки, похоронили советскую литературу.

А советская литература, конечно, не похоронилась. Она осталась, она продолжается, она, вопреки статье Венедикта Ерофеева, продолжает оставаться живее всех живых, но в общем проект был закончен. И теперь мы его рассматриваем скорее уже в аспекте музейном.

То, что мы наблюдали в советское время, в семидесятые, этот пятый, интереснейший, на мой взгляд, этап советской жизни, он характеризуется высокой сложностью. А для меня, вообще говоря, сложность и есть синоним свободы. Это было очень многоступенчатое, очень разнообразное издание, в щели которого можно было забиться, а в коридорах и лабиринтах которого можно было потеряться.

Сегодня мы имеем дело с местом голым и плоским, на котором во время обстрела не окопаешься, земля там каменная. А вот в семидесятые годы у нас могли существовать отец и сын Тарковские, братья Стругацкие, братья Михалковы, я уж не говорю о Трифонове, Аксёнове, даже Юлиане Семёнове, даже Пикуле, который тоже существует в эту же эпоху. Они тогда казались паралитературой, а сегодня кажутся, на фоне нынешней прозы, почти академиками. И поэтому последние годы XX века – это годы унизительного распада, среди которого есть какие-то ростки нового, но они пока незаметны. Незаметны они и до сих пор.

Мы вступаем в разговор об эпохе распада, но не надо забывать, что в истории России распад всегда время самое творческое и самое плодотворное.