Но в тот день Росу не удалось осуществить задуманное. Видимо, Один решил, что мне еще рано погибать от руки христианина, когда мне столько всего предстояло сделать. Как во сне я услышал какой-то рев, как будто рычали дикие звери. Я с трудом различил какой-то полуголый силуэт, который бросался на Роса и его людей, размахивал деревянным молотом, бесстрашно нападая на них. Я почувствовал его руки на ногах. Он закинул меня на плечо, но теперь был вынужден стоять на месте, потому что я по-прежнему висел на веревке. Рос и его люди начали бить его палками, но он продолжал стоять, выкрикивая какие-то слова, смысл которых я не понимал. Вскоре я почувствовал, что он начинает шататься подо мной, теряя сознание от ударов палками. Он опускает молот и закрывает лицо руками, а люди Роса продолжают бить, пытаясь опустить его на колени.

Но шум в конюшне услышали, и прибежали дружинники Бурицлава. Двоих прижали к стенкам стойла и закололи, другие смогли убежать через заднюю дверь, пока дружинники опускали меня, помогая высвободиться. Роса никто не видел.

Я провел ночь в доме для рабов. Меня спас Осин, деверь Сигрид. Он был сильно избит, его нос сломан, кожа на лбу рассечена по волосяной линии, а передние зубы выбиты. Мне было очень стыдно, что я так плохо о нем думал.

Сигрид просидела возле меня всю ночь. Лавок вдоль стен в доме для рабов не было, они спали прямо на полу. Но я лежал на хорошей шкуре, укрытый одеялами, а Фенрир устроился у моих ног, так что я совсем не мерз. Сигрид не спросила у меня, кто напал, думаю, она сама догадалась.

Эйстейн пришел с моим оружием и всю ночь провел со мной. Он сидел за общим столом, не спуская глаз с входной двери. Ближе к вечеру заглянул Вагн, постоял, разглядывая меня на полу, выглядел он очень озадаченным, а потом ушел. Когда он вернулся, была глубокая ночь, я почти заснул. Я почувствовал его руку на своем плече, а потом на лбу; он сидел на корточках возле меня. Сигрид лежала с другой стороны от меня, положив мне руку на грудь. Она заснула так, больше не беспокоясь о том, что другие рабы поймут, что она чувствует ко мне.

– Олав у Бурицлава, – сказал тихо Вагн. – Он говорит, что приехал сразу же, как только узнал о нападении. Он клянется найти тех, кто это сделал, и сурово наказать их.

– Нет… – Я потрогал горло: то место, где была веревка, болело, когда я разговаривал. – Он… Он лжет. Тот человек, который был в конюшне… Он друг Олава.

Вагн ничего не сказал. Он мельком взглянул на общий стол, где спал Эйстейн, свесив голову на грудь.

– Я знаю, что ты подготовился к тому, чтобы уехать. Думаю, тебе больше не следует ждать. Отдохни здесь этой ночью, а утром, если сможешь… Поезжай на север, Торстейн. Далеко-далеко отсюда.

Эйстейн положил топорик рядом со мной, Вагн подал его мне в руку, и я схватился за топорище.

– Торстейн, ты был хорошим воином для Йомса. Когда вы уедете, я ее выкуплю.

Помню, что все происходящее напоминало мне сон, но Вагн снова присел на корточки и положил кожаный кошелек мне на грудь. Он поднялся, сделал пару шагов назад, почти растворившись во тьме.

– Уезжай отсюда, Торстейн. Уходи в море. И забирай свою женщину.

Я поискал застежку на кошельке, она находилась внизу. Там был солнечный камень, который дал мне Бьёрн.

Мы выехали в предрассветных сумерках. Я мог бы задержаться на один или два дня, чтобы восстановиться, но Вагн поднял Эйстейна и отправил на Пристани, чтобы он рассказал, что я был сильно побит и ранен и что смогу встать на ноги не раньше чем через несколько дней. Люди Олава точно находились там, среди амбаров, и должны были это услышать, а у нас появлялось дополнительное время, чтобы уехать подальше. Осин отправлялся с нами; после того, как он свободно набросился на дружинников Олава в конюшне, ему было небезопасно оставаться в Вейтскуге, потому что его могли запросто убить, а потому Вагн выкупил и его.

Всю ночь Вагн помогал собирать все необходимое: оружие, одеяла, шкуры, еду и воду. Нам собрали с собой особо пошитую кожаную одежду, рыбий жир и пчелиный воск, а также сапоги по колено и толстые, только что связанные шерстяные носки. Нам дали луки и по саксу Осину и Сигрид, а когда мы вышли, четыре коня ждали нас возле дома для рабов. На Вингура были погружены шкуры, меха с водой и мой датский топор, а вот остальные лошади оказались не теми, кого я планировал выкрасть. Нам дали самых быстрых коней из Йомсборга. В то утро нас провожали лишь Вагн и Аслак. Эти двое стояли в своих меховых шубах, а вокруг медленно падал снег.

Я помог Сигрид сесть в седло. Ее деверь смог забраться сам, без посторонней помощи.

– Когда-нибудь мы еще встретимся, – произнес Вагн, когда я натянул поводья. – Не на земле, так в чертогах Одина.

Я кивнул, пустил лошадей, и мы поскакали через двор в ворота. Снег перестал, но дул холодный северный ветер. Мы проехали мимо длинных домов, где жили воины, кузницы, и вот оказались в лесу среди голых стволов бука.

* * *

Всю ночь ветер дул нам в лицо. Мы ехали быстро, не обменявшись ни словом, пробираясь по лесу. Я постоянно оглядывался назад, потому что боялся, что люди Олава видели, как мы уезжаем, и отправились за нами вдогонку. Я ехал с Фенриром на руках, лук был под рукой, а стрелы в колчане. Но я не слышал ничего, кроме завываний ветра и хруста веток под нами. Помню, как повернулся в седле и сказал Сигрид, что Тор на нашей стороне, потому что разыгравшаяся непогода, которую он напустил, помогала скрыть наши следы. Сигрид улыбнулась, но я видел, как сильно она была напугана.

В ту ночь я так и не смог лечь спать. Я сидел в обнимку с Фенриром и луком в руках, вглядываясь в темноту. Я поддерживал огонь в небольшом костре, который мы укрыли камнями и ветками бука. Я видел, что лошади не скидывают с себя покрывала, да и сам я мерз; мне казалось, что я слышу чьи-то голоса, как кто-то шевелится в темноте, как хрустят сучья под чьими-то ногами… Но когда наступил рассвет, мы по-прежнему были одни. Осин, оказалось, очень хорошо ориентировался в лесу. Прошли сутки, как мы ехали, он, вероятно, решил, что мы в относительной безопасности; он останавливался и показывал на землю. Осин не говорил много, теперь ему было неудобно разговаривать без передних зубов, но я понял, что он пытался привлечь мое внимание к глубоким следам в снегу. Как он мог их заметить в такую метель, мне было непонятно. Я не видел ничего, кроме заснеженных полей, листьев и бесконечно падающего снега.

Сигрид молчала, и, когда мы разбили лагерь в конце второго дня, я спросил у нее, не жалеет ли она, что уехала. Может, ей лучше было бы остаться в Вейтскуге рабыней? Я все думал, что она будет нежна со мной, будет прижиматься ко мне, показывая свою благодарность. Но от той любви, которую она тайком дарила мне в Вейтскуге, не осталось и следа. Второй день я был без сна, тело болело после нападения. Я съел горсть зерна и кусочек вяленого мяса, и меня сморил сон, едва я успел укрыться одеялами возле огня. Мне казалось, что я чувствую, как Сигрид прижимается ко мне, но, скорее всего, мне это просто снилось.

– Я боюсь, – шептала она. – Они убьют нас…

Той ночью ветер стих. Когда я проснулся, Осин и Сигрид уже встали. Деверь смазывал жиром лицо. Отеки у него спали, но все оно было в кровавых подтеках, а нос напоминал темно-синий нарыв. Но мы не услышали от него ни единой жалобы, а когда Сигрид спросила, не больно ли ему, Осин лишь пожал плечами и принялся затягивать сбрую.

Мы закидали костровище листьями и снегом и поскакали дальше. Буквально в нескольких полетах стрел я заметил дымку между деревьев. Там, должно быть, Одер, подумал я. Если бы мы только могли переправиться через него! Копыта лошадей теперь оставляли отчетливые следы, и, если не поднимется ветер или не начнется снегопад, Рос и его люди легко смогут нас найти. Слишком большое искушение для рабов в Вейтскуге, они наверняка думали, что Олав заплатит им серебром, возможно, его даже хватит, чтобы выкупить свободу, если они только расскажут, что я вовсе не прикован к койке, а давно уехал. Конечно, я не был уверен в том, что рабы захотят получить серебро, если придут к Олаву с такими вестями, но помнил, как он заплатил рабу ярла Хакона.

Мы спустились на берег. Течение реки было спокойным, а пояс из замерзшего ила и песка шел далеко от кромки воды. Здесь нам было легко выбраться, а лошадей можно было пустить рысью.

Я помню, что не сводил глаз с реки, пока мы скакали на лошадях. Лед уже схватился, он лежал вдоль берега и вскоре готов был покрыть всю реку. Если бы мы перебрались через нее, мы могли бы поехать на север, в Даневирки. Там было безопаснее, в королевстве Свейна Вилобородого, потому что туда ни за что не пришли бы люди Олава. Мы могли бы остановиться где-нибудь возле реки и сказать, что бежим из Норвегии, что скрываемся от конунга Олава, что, в принципе, было правдой. Мой отец ни одного плохого слова не сказал о данах, они были достойными людьми.

Я до сих пор считаю, что Осин мог бы остаться в живых, если бы я не остановился на берегу реки. Вода была удивительно чистой, не замутненной, как обычно. Я спешился, посадив Фенрира на лошадь. Казалось, что в этом месте мы могли переправиться на лошадях. Я знал, что боевые корабли стояли ниже по реке, осадка у них была небольшая, и уровень воды казался низким.

Вдруг я услышал свист, как будто шорох деревьев. Осин широко открыл рот. Я повернулся к нему и увидел, как он заваливается на шею коня. Из его спины торчала стрела. Я увидел людей среди деревьев и свору ирландских овчарок в намордниках. Я слышал шорох стрел и видел, как натягивают луки.

– Нам надо на тот берег! – Я помню собственный голос, он прозвучал грубо и по-взрослому. Я выхватил охотничий лук и вставил три стрелы между пальцев, как меня учили; четвертая была уже в луке. Я выпустил две стрелы в фигуры, маячившие между деревьев, две стрелы потерял, наклонился, чтобы поднять их, и увидел бегущих людей, среди которых был Рос. Он выхватил меч набегу и несся прямо на меня.

Меня тогда обуял страх. Я подхватил Фенрира под мышку и прыгнул в воду. Сигрид уже начала перебираться на тот берег, ее лошадь стояла по брюхо в воде. Я крикнул ей еще раз, что нам надо на другой берег, чтобы она не останавливалась, а сам вел Вингура за поводья. Но я поскользнулся, упал и выпустил Фенрира. Бедный пес ушел под воду, и его подхватило течение. Я пытался поймать его, продолжая тянуть Вингура за поводья, но почва ушла у меня из-под ног, прозрачная вода сыграла со мной шутку: как выяснилось, там было глубоко и становилось все глубже, и я уже полностью очутился в ледяной воде.

Течение реки было сильным, и если бы мы с Сигрид были плохими пловцами, то погибли бы. Когда я смог выбраться на поверхность, течением нас снесло на большую глубину. Сигрид спрыгнула с лошади, и нас понесло вниз по течению. Я оказался рядом с Фенриром и смог схватить его. Только лошадь Сигрид и Вингур переплыли на другой берег, два других коня продолжали стоять на берегу. И тут я увидел Осина. Ему удалось спрыгнуть с седла, и он стоял с луком в руке. Догонявшие нас все еще маячили среди деревьев, их было не меньше дюжины. Осин выпустил несколько стрел в их направлении, но уже слишком ослаб и не мог толком натянуть тетиву. Стрела зашла ему глубоко в спину, он прекрасно осознавал, куда она попала. Осин наполовину повернулся к нам и что-то крикнул, показывая на противоположный берег. В него попала еще одна стрела, он пошатнулся, но продолжал стоять.

Мы с Сигрид выбрались на другой берег. Вместе с лошадьми мы ринулись за деревья, где можно было укрыться от стрел. Казалось, что люди Олава забыли про нас. Возле самой воды стоял Осин с саксом в руке. В него выпустили еще одну стрелу, она попала ему в бедро, и он упал на колени. К нему подбежал один из людей Олава и схватил за руку, сакс выпал у Осина из руки в воду. Он снова повернулся к нам, и мне даже показалось, что на его лице появилась улыбка, когда он увидел, что мы перебрались на другой берег. Но тут подошел человек в накидке из волчьей шкуры и с охотничьим копьем – это был Рос. Он приставил копье прямо под руку Осина, надавил и пропустил копье через грудную клетку. Осин не проронил ни звука, пока это все происходило, и я очень хочу верить, что копье попало ему в сердце и что он уже был мертв, когда Рос вынул из него копье. С псов сняли намордники и спустили с привязи. Они подбежали к Осину; один подскочил к его горлу, двое других принялись рвать ему руку. Люди Роса наблюдали за этим с большим интересом, они показывали пальцами на происходившее и хохотали. Росу же это было неинтересно, он высматривал нас.

– Торстейн Корабел! Прячешься там как трус!

Тогда Сигрид взяла лук и стрелу с седла и, прежде чем я успел остановить ее, выскочила на берег и навела лук. Стрела перелетела через реку и попала в одного из мужчин, он согнулся и закричал. Теперь они навели свои луки на нас, но Рос их остановил, подняв руку.

– Ты позволяешь рабыне сражаться за тебя! Что же ты за человек?!

Я увел Сигрид обратно за деревья. Я подумал, что Рос отправит своих людей за нами, но вместо этого он распинал псов и наклонился над Осином. Один из окружения Роса поднял сакс и отдал ему, им Рос отрезал голову Осину. Потом бросил ее в реку. Бросок был мощным, голова пролетела половину реки. Он протявкал несколько слов на непонятном мне наречии и начал двигать взад-вперед своими бедрами, давая понять, что произойдет с Сигрид, когда они поймают нас. Его люди в это время забрали наших коней, которые остались на том берегу, псов оттащили от трупа, скинули его в реку, и он поплыл по течению. Того, которого ранила Сигрид, подняли за руки и ноги и понесли.

Мы скакали весь следующий день. Из-за того, что Вингуру теперь пришлось везти меня, мы выкинули практически все, что взяли с собой. Конечно, я оставил оружие, пару шкур, чтобы спастись от холода ночью, сушеное мясо и один из мехов, куда Вагн налил нам сыворотку, которая, насколько я знал, помогала от кашля. Сигрид весь день молчала, ее длинные рыжие волосы замерзли и свисали, как покрывшаяся инеем шаль, но мы не могли останавливаться до наступления темноты.

Я нашел укрытие в паре полетов стрелы от реки за буреломом. Мне удалось поджечь сушняк, который я насобирал. Я повалил плечом погибшую сосну, чтобы тепло сохранялось. Мне не хотелось использовать топор, потому что звук топора раздавался далеко в лесу. Я посматривал на Фенрира и надеялся, что он проснется, если почует погоню, но он не был сторожевым псом, а потому заснул, как только я развел огонь. Сигрид разделась в темноте и сидела, завернувшись в шкуру, пока ее одежда сохла; ее верхняя одежда из кожи, платье, длинная кофта, нижняя рубашка и сапоги висели на суке. Вид ее сохнущей одежды, она сама, обернутая лишь в одну шкуру, ее голые плечи при свете костра… Любой бы потерял голову, увидев такое, но в ту ночь она могла сидеть совершенно голой передо мной, мне было не до этого, я опасался, что Рос с его людьми уже переправились через реку и могут напасть на нас здесь в укрытии под покровом ночи.

Я стоял с датским топором в руках, повернувшись спиной к огню, пока сохла наша одежда. Я выпил сыворотки – это все, что я смог проглотить. Наконец мы оделись, и Сигрид легла возле огня. Она прижала к себе Фенрира, и я подумал, что она заснула, но, когда костер почти догорел, я наклонился, чтобы положить еще ветки, и заметил, что она плакала. Я не мог лечь рядом с ней, потому что надо было караулить. И мне показалось, что она и не хочет, чтобы я был с ней, ей надо одной пережить это горе.

– Не бойся, – сказал я. – Я буду заботиться о тебе.

Тогда она нахохлилась под шкурами, по всему ее худенькому телу пробежала дрожь…

– Если они придут… Заруби меня своим топором. Ударь меня по голове, чтобы я сразу умерла.

Я ничего не ответил, лишь стоял, вглядываясь в темноту.

30

Доносительство

Надо сказать, что лишь те, кто родился в неволе, по-настоящему преданы своему хозяину. Лишь те, кто никогда не испытал на себе, что такое быть свободным, может носить рабский ошейник, не сгорая от желания поскорее сорвать его. Все остальные, схваченные в плен и закованные в цепи, все, кого били кнутом, выбивая послушание, будут жаждать свободы. Это желание сидит внутри человека, оно требует своего, до последнего вздоха.

Мы перебрались через Одер, но мои планы двигаться в сторону страны эстов и исчезнуть там больше мне не нравились. Я внимательно изучил карту, которую дал мне Вагн, но ни я, ни Сигрид не понимали, что там изображено, не понимали и половины рун, запечатленных на ней. Я знал, что мы доберемся до озера в Йомсборге, если просто продолжим идти вдоль Одера, и мне казалось, что лучше всего для нас будет скакать именно в этом направлении, а ни в каком-то другом. Мной руководила не только жажда свободы. Если бы я был моложе, если бы снова почувствовал страх в то утро после нападения, когда спустился к реке и вглядывался в нее, возможно, я бы поблагодарил богов, что они помогли убежать. Но в то утро я не был напуган, тот страх, который я испытал накануне, сменился жаждой мести, и когда я стоял между молоденьких березок, вглядываясь в дымку над рекой, и не видел ничего, кроме снега и деревьев на противоположном берегу, мне это не приносило облегчения. Я был разочарован, что там не было людей Роса, что я не мог выпустить в них стрелы.

Обо мне говорят, что я поступил как доносчик и предатель. Но покажите мне человека, жаждущего мести, который отпустит противника, если у него появится возможность убить его! Если бы мы поехали на север, если бы добрались до Даневирки и до королевства Вилобородого, если бы мы нашли, где он находится… Я бы предстал перед его троном и рассказал, что Олав Трюггвасон находился у Бурицлава, что у него немного кораблей и что он не так силен, как раньше. Когда пришла бы весна и лед бы сошел с Одера, Олав, скорее всего, отправился бы снова на север, и тогда Свейн с его боевыми кораблями смогли бы дождаться его флота. А я смог бы отомстить.

Я не сказал ничего Сигрид о своих изменившихся планах. Первые дни после нападения мы молча ехали по зимнему лесу. Мы постоянно оглядывались назад, часто останавливались, вглядываясь в оголенные деревья. Время от времени нам слышался топот копыт и хруст веток. Но дни шли, а мы по-прежнему были одни.

Сигрид сейчас вела себя странно, а я не очень понимал, что происходит. Вечерами она могла сидеть уставившись на огонь, и казалось, она меня не замечает. Из-за того, что у нас остались лишь две шкуры, мы были вынуждены ложиться, прижавшись друг к другу, чтобы спать на одной шкуре, а второй укрываться. Когда я прижимал ее к себе, она замирала, а ее тело напрягалось. Она вела себя совсем не так, как когда мы встречались с ней в лесу. Мы тоже ложились рядом, но она была такая нежная, хрупкая, теплая под моими руками. Конечно, я не смел запускать свои руки ей под рубашку, потому что мы оба понимали, чем это может закончиться. Но сейчас мы были свободными, достаточно взрослыми, чтобы стать мужем и женой, а мое умение строить лодки могло прокормить нас обоих и наших будущих детей. Но казалось, она чего-то боится и поэтому со мной была неприступна. Я что-то делал не так? Я ничего не понимал, стало хуже, когда одним утром я проснулся и увидел, как Сигрид стоит возле костра и стирает кровь со своих бедер.

Конечно, смешно, что до сих пор я ничего не знал о женских кровотечениях. Но я вырос без матери, и сестер у меня тоже не было, а потому знал о женщинах лишь то, что рассказывали Хальвар, Эйстейн и другие йомсвикинги.

– Ты ранена? Почему ты мне ничего не сказала? Куда… Куда попала стрела?

Я помню, как она сначала покачала головой, и ее длинные рыжие волосы рассыпались вокруг ее плеч, и она сразу стала похожа на девочку, с которой я познакомился на Оркнейских островах. На ее лице появилась улыбка, она стукнула меня рукой по груди и пробормотала, что я все понял, ведь я неглупый. Когда я снова спросил ее, не была ли она ранена, Сигрид поняла, что я не шучу. Она убрала свои кудрявые локоны с лица и посмотрела на меня.

– Ты разве не знаешь… – она положила руку себе на промежность. – …про это?

Я посмотрел вниз, мне показалось, что в нее попала стрела, но я не видел никаких разрывов на ее рубашке.

– Ты не знаешь, – проговорила она. – Торстейн… – Она снова стукнула меня по груди тыльной стороной. – Бедный Торстейн. Ему никто не рассказал…

Она опять ударила меня, уже сильнее. И снова ударила, уже другой рукой. Улыбка исчезла с ее лица. Она барабанила по мне кулаками. Я схватил ее за руки и прижал к себе, вся напряженность ушла из ее худенького маленького тела, из ее груди вырвался стон, и она прильнула ко мне.

В тот день в лесу разбушевалась непогода. Мы с Сигрид соорудили себе укрытие из стволов деревьев и лап ели, а лошадей привязали поближе к костру. Я был привычен к холоду, но вот Сигрид приходилось нелегко. Да, у нас была специальная кожаная одежда и шкуры, но жуткий холод, разыгравшийся в тот день, был силен как никогда. В какой-то момент я подумал, что Сигрид и лошади его не переживут. Датским топором я повалил четыре дерева: две наполовину засохшие березы и два бука. Из них я сделал большой костер, который мог бы обогревать нас с головы до ног, когда мы ляжем спать. Я подвел лошадей вплотную к костру, потому что на ветру они бы погибли. Мы растопили снег в бересте, и я дал сначала попить животным. Фенрира я прижал к себе, бедный пес весь был покрыт инеем. И мы стали ждать.

Весь день и часть ночи бушевала непогода. Я смотрел за Сигрид и животными, но в конце концов меня, видимо, сморило, и я заснул, потому что когда я проснулся, было уже светло. В подлеске ветер сдул весь снег, если не считать нескольких сугробов, образовавшихся за стволами деревьев и бугорками. Повсюду валялись поломанные ветки и сучья, деревья были вывернуты с корнями вместе с огромными мерзлыми кусками дерна. Лошади стояли, перебирая ногами с другой стороны костра, в котором еще не погас огонь. Сигрид подвесила берестяную плошку, чтобы та обсохла.

В то утро я рассказал Сигрид, куда мы должны были поехать. Как я и ожидал, эта идея ей совсем не понравилась. Она сидела сгорбившись возле костра, пока я готовил лошадей. Ее привезли именно к Свейну Вилобородому, когда она оказалась в Дании как рабыня. И сейчас – неужели я хотел отвезти ее обратно?

Она хмурилась и молчала весь день. Я ехал впереди и постоянно поглядывал назад через плечо. Но Сигрид ехала за мной, она не пыталась убежать. Возможно, она это сделала бы, если бы в лесу не было так холодно и если бы все еще не опасалась погони Роса и его людей за нами. Скорее всего, она думала, что со мной было безопаснее, чем одной.

Больше мы не увидели Роса с дружинниками, и я подумал, что они, вероятно, вернулись в Вейтскуг. Мы были одни в лесу, падал снег, прошло еще два или три дня, и Сигрид оживилась, выпрямилась в седле и начала разговаривать со мной. Она считала, что пора было начать охотиться, и ей не терпелось посмотреть, насколько хорошо я стрелял из лука. На снегу были видны следы зайцев, изредка нам попадались лесные птицы и голуби на верхушках деревьев. В какой-то день мы вышли к березовым зарослям, корни берез были выдраны, и там лежал помет дикого кабана, от которого еще шел пар. Я взял лук и пошел по следам внутрь леса, ниже каменистой осыпи в овраге, где стоял заиндевевший папоротник, и увидел целое стадо, которое с диким визгом пустилось в разные стороны. Там были и молодые кабанчики, и матерые свиноматки, и огромный кабан с клыками, который понесся прямо на меня, попав клыком по моей поврежденной ноге, опрокинул меня на спину, как будто я был былинкой, и пронесся дальше.

Сигрид думала о своем, когда я хромая вернулся. Она спросила, что произошло, и я сказал, что упал. Потом забрался в седло, и мы поехали дальше.

Говорят, ожесточение может разрушить человека. До того момента я спокойно принимал удары судьбы, но та боль, которую я испытал в тот день, что-то перевернула во мне. В некотором смысле, это было странно, потому что мне было не так уж и больно, рана не кровоточила. Но пока мы ехали, я все думал о тех страшных событиях, которые произошли в моей жизни: об отце, которого убили, о Бьёрне, погибшем от рук людей Сигвальди. Я проклинал того, кто изувечил мне ногу, сделав меня хромым, я желал ему вечных мук в ледяных чертогах Хель. Никогда больше я не смогу бегать, как другие люди, моя нога всегда будет волочиться. Да, я не в первый раз чувствовал эту горечь утраты, но тогда впервые во мне возникла такая жгучая жажда отомстить всем, кто разрушил мою жизнь и жизнь моих близких. Мне было важно проговорить эти слова вслух, хотя бы шепотом, потому что я не был уверен, что Один сможет узнать о моем желании, если оно будет только в моих мыслях.

– Всеотец в золотых чертогах… Даруй мне возможность отомстить злодеям…

Как потом оказалось, я выбрал удачное время, чтобы уехать из Вейтскуга. Выпало еще не так много снега, но почва уже подмерзла, став твердой, поэтому передвигаться было легко. Мы спокойно скакали по болотам и озерам, если бы мы выехали раньше, то нам могло потребоваться несколько дней, чтобы их объехать. Одним утром, когда мы были в полете стрелы от лагеря на ночь, лес перед нами расступился, и мы оказались на своего рода просеке, шедшей с юга на север. На ней были видны наполовину заметенные следы от копыт, когда я спрыгнул с лошади, наклонив голову набок, я увидел углубление от колеи под снегом. Мы вышли на дорогу.

Я слышал про дороги, которые прокладывали сёрланнские конунги и кайзеры, и я понял, что это была одна из них. Мы поехали по ней на север, потому что по ней было легче передвигаться, чем по лесу. Мой лук был наготове в седле вместе с колчаном, я прислушивался к голосам или топоту копыт, но не слышал ничего, кроме стрекотания сорок на верхушках деревьев, фырканья лошадей на морозе и шороха падающего с веток снега.

В те дни мы с Сигрид не говорили много. Когда в сумерках разбили лагерь, я первым делом пошел в лес, чтобы найти сухие деревья и трут; последний я сделал из трутовика, которого там было много. Я срубил деревья датским топором, обвязал их веревкой, и Вингур повез их в лагерь. Нога, которая раньше хромала, больше не болела, Вингур стал самым сильным жеребцом, которого мне когда-либо доводилось видеть. Если бы я был таким же, как он, если бы мое бедро перестало беспокоить меня, я бы не просил о многом в жизни. Может, только о том, чтобы Бьёрн выжил, чтобы ему удалось спастись в тот день…

Сигрид очень переживала из-за того, что мы ехали в королевство Свейна Вилобородого. Это было видно по ней, она постоянно была в своих мыслях, а ее голубые глаза все время обращались к огню. Я намекнул ей, что там мы будем в безопасности. И хотя мы собирались к датскому конунгу, но я же не сказал, что мы там останемся? Я мог бы построить лодку, и мы могли бы отправиться в море к Оркнейским островам, обратно к ее семье. Она ведь хотела этого? Сигрид лишь кивала головой, когда я говорил ей об этом, как будто ее это совершенно не волновало.

Хотя нам еще не попадались люди и постройки, скоро это должно было измениться. Ту дорогу, по которой мы теперь ехали, датчане называли Воинской дорогой, потому что по ней конунги и хёвдинги водили целые армии на грабежи и обратно. Сейчас дорога в основном использовалась торговцами и гонцами, и спустя несколько дней мы увидели первое место для привала. На раскорчеванном участке справа от дороги стоял длинный дом с прогнувшейся посередине крышей, конюшня и хлев. Мы увидели двоих мужчин: один в мохнатой шапке махал нам здоровенным волосатым кулаком, а у второго за спиной был длинный лук.

Мы с Сигрид хотели проехать мимо, но эти двое обратились к нам на наречии, напоминавшем датский, и я решил узнать, далеко ли еще до Даневирки.

Наших лошадей поставили в конюшню, дали им сена, а нас пригласили в дом. Компания там собралась разномастная: десяток мужчин и женщин, одетых в кофты из грубой шерсти, некоторые со старыми ужасными шрамами; у одного не было половины лица, у другого торчал обрубок там, где должна быть рука. Этот обрубок лежал на столе, пока мы с Сигрид ели, и нам было видно, как двигаются кости под тонкой кожей всякий раз, когда он двигал рукой. Не просто так мне постоянно подливали много крепко сваренного пива в тот вечер. Там были и подростки, одна девушка, но вскоре они ушли спать на койки возле стены, следом за ними стол покинули женщины, остались сидеть лишь четверо мужчин. Сигрид не пила, она молча сидела рядом со мной, держа под накидкой свою руку на ноже, она уже поняла, почему нам была оказана такая честь. Тот, с обрубком вместо руки, показал рукой, в которой он держал кружку, на меня. Пора платить, сказал он. Я понял, что не из гостеприимства эти люди пригласили нас. За приют, еду и пиво они хотели получить плату.

– У тебя же есть серебро, – проговорил он, похлопывая себя по поясу. – Такой воин, как ты? Уверен, что на юге тебе хорошо платили. Бурицлав, может? Мы слышали, что йомсвикинги несут службу у него.

У меня не было серебра. В моем кошельке, висевшем на поясе, не было ничего, кроме камня, подаренного мне Бьёрном, и я не собирался с ним расставаться.

– Если у тебя нет серебра… – Он поднял свой обрубок, показывая на Сигрид. – Ты можешь дать нам свою женщину. На ночь хотя бы.

Должно быть, он уже был слишком пьян, когда предложил такое, потому что язык его заплетался. Но когда я осознал, что он предлагает, дикая ярость вскипела во мне, Сигрид схватила меня за руку и шепнула, что нам надо выбираться. Она потянула меня за собой к двери. Там я оставил свой датский топор, а теперь схватил его и устрашающе посмотрел на тех четверых, сидящих за столом.

Мы вышли и оседлали лошадей. Как только мы вывели коней из конюшни, Сигрид вскочила в седло, держа Фенрира перед собой. Меня пошатывало, я не смог попасть в стремя и выругался, вспомнив Хель со всеми ее мертвецами. Мужчины вышли на улицу. Тот, с обрубком, держал в здоровой руке топор, а трое других стояли с какими-то длинными палками.

Возможно, мы могли просто ускакать оттуда. Сигрид кричала мне, что мне надо сесть в седло. Но я уже почувствовал тяжесть топора в своей руке. Никто больше не посмеет лишить меня Сигрид, думал я. Мужчины пошли на меня, Сигрид позвала снова, она умоляла, чтобы мы поехали.

Я взревел как дикое животное, поднимая топор. Но, вероятно, меня посетила мысль, что глупо становиться убийцей здесь, ведь те четверо были датчанами и людьми Вилобородого. Поэтому я повернул топорище в руке и ударил обратной стороной топора; я ударил сбоку прямо по рту того, что был с обрубком, и увидел, как полетели зубы и полилась кровь. Он рухнул как мешок.

Было абсолютно тихо, когда я поднял топор снова. Те трое уставились на меня. Четвертый лежал без движения у их ног, я тогда подумал, не зашиб ли его насмерть. Они оставили его лежать, а сами пятились назад с палками, зажатыми в руках, и огромными от страха глазами на бородатых лицах, потому что думали, что я наброшусь сейчас на них и поснимаю скальпы со всех.

Но мы просто уехали. Когда остановились, я спрыгнул с седла и помочился в снег, но из-за того, что в одной руке я продолжал держать топор, а второй рукой мне надо было приспустить штаны и держать член, струей я попал на ступню и низ ноги. Сигрид наблюдала за мной, сидя на лошади. Я тогда был как дикое животное, с чем она еще никогда не встречалась, общаясь со мной, у меня мелькнула мысль, что я мог напугать ее. Если бы той ночью она решилась уехать от меня и не возвращаться, я не стал бы осуждать ее за это.

Но Сигрид не уехала. Она спрыгнула с седла, отсадив Фенрира, подошла ко мне и дотронулась до моего плеча.

– Спасибо! – тихонько прошептала она. Она положила мою руку себе на спину, и мы так стояли там в темноте.

После произошедшего Сигрид уже не хмурилась и не молчала. Мы ехали рядом по дороге, она склонила голову немного набок, а ее взгляд был устремлен далеко вперед. В ней проявилась сила, которую я раньше не замечал. Она подарила мне чувство собственной значимости, осознание того, что благодаря мне она стала не просто рыжеволосой девушкой, с которой я когда-то познакомился на Оркнейских островах. Она стала женщиной, свободной женщиной. И если она пожелала остаться со мной, то только по своей собственной доброй воле и из любви ко мне.

Мы с Сигрид больше не разговаривали по поводу того, куда мы едем, что было к лучшему. Не знаю почему, но я начал сомневаться, правильно ли я сделал. Рассказать Свейну Вилобородому об Олаве казалось так разумно, когда меня посетила эта идея. Но теперь я все больше думал о нападении на Йомсборг. А что, если за ним в действительности стоял Свейн? Что, если Сигвальди лишь выполнил то, что приказал датский конунг? Конечно, такая мысль приходила мне в голову и раньше, но я быстро выкинул ее из головы, потому что был одержим жаждой мести Олаву и Росу; я представил, как даны прячутся за холмами, сотни боевых кораблей с воинами на борту, и вот, когда корабли Олава проплывают мимо них, корабли Свейна окружают их, датчане высаживаются на палубу норвежцев и колют, бьют, убивают всех, кроме Олава и Роса, эти остаются в живых, их ведут вместе. Свейн выходит вперед, почему-то я всегда вижу его с топором в руке, им он сначала бьет по груди Роса, и тот падает к его ногам. Потом он подходит к Олаву, Олав выхватывает меч, но Свейн оказывается быстрее и бьет его сбоку по шее, и Олаву приходит конец, как и его власти конунга.

* * *

Дорога вела нас дальше. Временами она изгибалась вокруг замерзших болот, покрытых льдом водоемов, упавших деревьев, валунов, но в итоге все равно так и шла в северном направлении. Иногда мы проезжали мимо деревянных навесов, сделанных другими путниками на краю дороги, нам попадались едва различимые под снегом камни, выложенные кру́гом, и пни, оставшиеся от деревьев, которые пошли на поддержание костра ночью. Мы с Сигрид предпочли уйти вглубь леса, чтобы разбить лагерь, и, хотя наши следы были видны, место подальше от дороги нам казалось безопаснее. Первые несколько дней после произошедшего на хуторе мы с Сигрид спали поочередно. Мне пришло в голову, что Рос с его людьми не сдались, они взяли у Бурицлава сани и скоро схватят нас. Возможно, они уже побывали на том хуторе и узнали, как я напал на жителей, Рос взял их с собой, и вот они уже все вместе ехали по нашим следам, уверенные в том, что скоро убьют меня. А Сигрид будут лапать жадные руки, спускающиеся все ниже по ее спине…

Дни шли, вскоре я перестал высматривать наших преследователей между деревьев. Но страх стал похож на заживающую рану, затаившуюся внутри и не причиняющую уже такой сильной боли. Сигрид начала оттаивать, она стала притягивать меня к себе под шкурами у костра, и в один из вечеров, когда я разжигал костер, она забралась под шкуру и протянула руку ко мне. Я забрался к ней и уткнулся в ее волосы, моя рука обвилась вокруг ее тонкой талии, спустилась ниже, где разлегся лохматый Фенрир. Я часто думаю, что мой первый сын мог быть зачат в ту ночь, если бы этот пес не мешал нам, забравшись под шкуру.

Вскоре мы выехали на открытую местность. Ветер практически полностью оголил ее, лишь стебли зерновых возвышались над снегом. По одному такому полю бежал мальчик с длинным луком и двумя голубями на поясе. Он окликнул нас на каком-то подобии датского языка, давая понять, что нам следует ехать за ним, там нас накормят жареным мясом, поднесут пиво, а лошадям дадут ячменя. Мы с Сигрид могли обойтись без еды, но наши кони уже слишком долго питались лишь скудными крохами, которые могли раздобыть себе среди мхов и пожухлой травы, и им требовалась еда и отдых.

Мальчик бежал перед нами. У него были волосы длиною до плеч, покрытые инеем, и шапка из беличьего меха. Он старался постоянно держаться впереди нас. Иногда он останавливался, вытирал пот и оборачивался, проверяя свой лук. Вечер выдался холодным, мороз щипал щеки. На таком морозе лук мог треснуть.

Дорога шла прямо, и вскоре вдали мы увидели холм, расположившийся с востока на запад. Подъехав ближе, мы заметили, что на вершине холма было возведено укрепление, мы поняли, что это, должно быть, Даневирки. Не могу сказать, что он представлял собой нечто особенное, холм был не настолько отвесным, чтобы по нему не мог забраться человек, а частокол – не особо высоким. Но за ним поблескивали наконечники стрел, за бруствером находилась стража. Мальчик по-прежнему находился на расстоянии в несколько лошадей, мы приблизились к обитым железом воротам, через которые предстояло пройти каждому, кто собирался попасть в королевство Свейна Вилобородого. Два лица, украшенных окладистыми бородами, покрытыми инеем, глядели на нас сверху, свесившись через ограждение.

Мальчик крикнул, чтобы они открывали ворота, после чего один позвал кого-то, сообщив, что «мальчик Хольгера» привел с собой мужчину и женщину, оба на конях. Толстый короткий палец показывал на нас, и бородач спросил, откуда мы и куда направляемся. Я сначала не понял, что он сказал, хотя он и говорил по-датски, но держался очень холодно. Сигрид поняла и прошептала, чтобы я сказал, что я корабел, а она моя жена.

Я так и сделал. К тем двум подошел еще один мужчина, высокий седобородый старик, который принялся разглядывать нас. Он поинтересовался, на какой хутор мы собираемся, ждет ли меня там работа и чьими родственниками мы приходимся.

– Тормуд звали моего отца, – ответил я, и меня неожиданно посетило чувство, что мои планы мести были грандиозной и мужественной затеей, что сделало меня непривычно разговорчивым. – Ни в какой хутор я не направляюсь, я еду к вашему конунгу. У меня важные вести для него.

– Ты можешь передать их через меня, – произнес старик.

– Нет, – ответил я. – Я сообщу их только конунгу!

Больше ничего не было сказано там возле ворот. Седобородый закутался в шерстяную накидку и бросил взгляд на запад. Солнце висело уже низко, скоро должно было стемнеть. «Хм-хм», – покряхтел он и спустился, как я мог догадываться, по лестнице с той стороны ограждения. Забряцала толстая цепь, и ворота открылись.

Ту ночь мы провели в Даневирки. Здесь постоянно жили воины Вилобородого, примерно сотня человек, которые могли распоряжаться полями и лесами, находящимися в округе, но не могли брать подать или другую плату с проезжавших мимо них, потому что плата с путешественников взималась дальше на северных территориях. Седобородого звали Егирь, именно он нам открыл ворота. Мальчик, сопровождавший нас, отвел нас в конюшню, где выкинул лед из ведра, нашел свободные стойла нашим лошадям, положил в корыта сено и насыпал зерна. Нас с Сигрид разместили в гостевом доме. Их здесь было много, они были разбросаны по всему пустырю за воротами, напоминая небольшую деревушку. В доме в очаге горел огонь, рабыни варили жидкую кашу из зерна и топленого жира. Мы с Сигрид были в доме не одни, многие ждали, пока за ними приедут родственники на санях с севера. Другие были уставшими с длинной дороги путешественниками и желали отдохнуть перед тем, как следовать дальше. В том доме было двое мужчин в монашеских одеяниях из грубого сукна до самых пят, которые утверждали, что побывали в самом Миклагарде. Они хотели мне продать частицу пальца, принадлежавшую Белому Христу, уверяя меня, что если я приложу ее к своей больной ноге, то смогу исцелиться. Я был груб с ними, схватился за датский топор, что очень их напугало, и они так и просидели весь вечер с другой стороны очага, играя в кости. Они постоянно поглядывали на меня, как будто ждали, что я встану и пойду с топором их прогонять.

Люди, находившиеся за воротами, сразу поняли, что я йомсвикинг. Они слышали, что Бурицлав сейчас держал нас у себя на службе. История падения Йомсборга была всем известна: двое хёвдингов – Сигвальди и Вагн – боролись за власть, и пламя борьбы уничтожило дома и многие корабли – так рассказывали.

В гостевом доме ночевало примерно десять человек: по большей части это были торговцы, но был там и один рослый венд, который постоянно поглядывали на меня с Сигрид. Он положил свою руку себе между ног и начал постанывать, но потом прекратил, казалось, он не мог никак определиться, стоит ли ему продолжать так сидеть, уставившись на Сигрид, или же ему надо опасаться моего датского топора. Сигрид хотела уйти в конюшню и спать там, но я решил, что безопаснее нам все-таки будет в доме или же ему придется отведать моего топора. Ночь была холодной, поэтому я мог слышать скрип снега всякий раз, когда кто-то проходил мимо.

Обе рабыни спали в этом же доме. Одна из них легла к венду, отковырявшему ей кусочек серебра со своего наруча. Мы все видели, чем они занялись под шкурами, как две собаки, случающиеся в спешке. Пока они совокуплялись, этот венд не сводил взгляда с Сигрид, до того самого момента, когда его спина изогнулась над рабыней. Он застыл со слюной на бороде, потом отвалился в сторону и заснул.

Я решил дежурить возле Сигрид всю ночь. Я сел возле ее ног, обхватив свой топор, чтобы в случае, если я начну дремать, шум падающего топора разбудит меня, но в один момент я все-таки заснул, потому что, когда я открыл глаза, я лежал на полу, а в очаге тлели угли. Я уже был готов пойти и подложить дров, но какой-то мальчик подошел с березовыми поленьями и ветками. Трудно было назвать ходьбой то, как он шел, потому что он жутко хромал. Худой, одетый в лохмотья. На его шее красовался ошейник. Когда он разжигал огонь, то украдкой бросил на меня взгляд, и я увидел, что его лицо было перекошено и все в шрамах. Трудно было сказать, родился он таким или же его лицо так изменилось после побоев. Рот был перекошен, один глаз отсутствовал, а там, где должна была быть скула, торчал какой-то желвак. Он с трудом встал на ноги, с огромным усилием выпрямился, дрожа всем телом.

Я подошел к нему. Мальчик весь сжался, закрыв голову руками, жалобно захныкал, видимо подумав, что я собираюсь бить его. Мне хотелось сказать ему, что когда-то я был таким же, как и он, что ему не следовало так унижаться, что надо встать на ноги, что он может избавиться от рабского ошейника… Но подошел один из тех монахов. Он ударил мальчика рукой по спине и начал проклинать его и его тело, вспоминая и Белого Христа, и Сатану, прогоняя несчастного в конюшню, чтобы он не пугал людей своим мерзким видом… Он пару раз пнул мальчика, подмигнул мне, наверно думая, что мне было хоть какое-то дело до него, а потом присмирел и пошел обратно, потому что увидел, что во мне закипает ярость.

Когда я проснулся, то лежал плотно прижавшись к Сигрид, обхватив ее одной рукой, в другой держал топор, а Фенрир лежал у нее на животе. Монахи ушли, а мальчика я больше так и не увидел.

Из Даневирки мы поехали дальше на север. Мы продолжили наш путь по Воинской дороге, но вскоре нам предстояло с нее съехать и следовать на восток. Мы узнали, что конунг остановился на острове Фюн, где его отец в свое время построил крепость в самой глубине фьорда. На берегу можно было найти людей, которые перевозили и всадников, и их коней на своих лодках. За одну или две серебряные монеты они были готовы перевезти нас туда, где остановился Свейн на зимовку. Седобородый старик рассказал нам об этом, было понятно, что никто не скрывал месторасположения конунга. Но мне не стоило появляться у Свейна, если мне нечего было рассказать ему, – так считал этот старый воин, и предупредил, что конунг может быть крайне вспыльчивым и непредсказуемым. Я лишь кивнул в ответ, пробормотал, что раньше уже встречался с ним и смогу постоять за себя, если понадобится. Меня намного больше беспокоил тот факт, что у нас не было серебра, а значит, мы не могли добраться до острова.

Мы с Сигрид ехали вместе уже так долго, что чувствовали себя как муж и жена, так, по крайней мере, мне хотелось думать. Когда мы обустраивались на ночь, слова нам были не нужны. В сумерках я уходил за сушняком и ветками или, если повезет, за засохшей сосной, потому что костер должен был гореть всю ночь, чтобы мы не замерзли. А Сигрид в это время сооружала укрытие. Она рубила ветки, по большей части это был ельник, расстилала там, где мы собирались спать, и сооружала небольшую стенку из камней или же из бревен, чтобы лучше сохранялось тепло от костра. Она кормила Фенрира, растирала его больную заднюю лапу, и обычно держала на руках, когда я возвращался с дровами. Мы тесно прижимались друг к другу, стараясь укрыть от ветра те искры, которые я в это время пытался выбить с помощью кремня и куска железа, потому что малейшее дуновение ветерка могло загасить их. Обычно уже вокруг нас сгущалась тьма, и на короткое время единственное, что нас занимало, был огонь. Я подкладывал сухую траву к разгорающемуся труту, раздувал пламя, а затем подкидывал сухие веточки, внимательно следя, пока он не охватывал палки потолще, и тогда мы могли уже поставить вертел. Обычно я его делал из свежих палок, которые трудно воспламенялись. Мы растапливали снег в берестяных плошках, которые смастерила Сигрид и которые у нее очень хорошо получались.

Сушеное мясо, которое мы взяли с собой из Вейтскуга, уже давно закончилось, но севернее Даневирки водилось много мелкой дичи. Сидя в седле, я мог подстрелить зайца или птицу, но все было как обычно: я не испытывал никакой радости от охоты, как другие мужчины. Я убивал лишь для того, чтобы утолить голод. Так было, пока я не заметил, что Сигрид проявляет ко мне больше любви и заботы, когда я приносил добычу. Она могла погладить меня по руке или прижаться ко мне или позволяла обнять ее, и я осознал, что это имело особый смысл после всего произошедшего. Если бы можно было предупредить датского конунга, что Олав был у Бурицлава, и для этого было бы достаточно лишь сидеть в засаде и ждать его, у меня бы тогда появилась возможность отомстить за отца, за Сигрид, за свой рабский ошейник, и я смог бы уехать.

В то же время я снова начал раздумывать, что же могло произойти с моим братом. Понимал, что у Свейна Вилобородого, скорее всего, я встречу и Сигвальди. Я прекрасно знал, что старый хёвдинг йомсвикингов пользовался благосклонностью датского конунга, но я не оставлял надежды отомстить за брата тоже. Подобраться к Сигвальди, не рискуя своей жизнью, было невозможно, потому что рядом с ним всегда находились дружинники. Я мог, конечно, притвориться, что впал в немилость у Вагна, и теперь хотел поработать на него. Смог бы я выманить его на охоту, например, только он и я? Но, убив его, я снова становился вне закона. За мной и Сигрид тогда начали бы охотиться еще и люди Сигвальди, и нам снова пришлось бы пуститься в бега.

Я долго размышлял над этим, но всякий раз, когда в моей голове появлялся новый план мести, мне приходилось от него отказываться. С Бьёрном все было не так, как это произошло с отцом. Я точно не знал, кто убил Бьёрна, и не мог заставить себя ненавидеть Сигвальди так же, как я ненавидел Роса. С Сигвальди все было по-другому, потому что он никогда не имел ничего против нас с Бьёрном, он знал, кем мы были. Однако если бы мне представился шанс запустить стрелу в этого старого йомсвикинга, если бы он мне повстречался как-нибудь вечером в лесу… Я бы не колебался.

Мы с Сигрид добрались до моря ранним утром. Шум прибоя был слышен нам еще с места нашего привала ночью, и, как только начало светать, мы отправились дальше на побережье. Мы сидели на лошадях, перед нами раскинулось серое море в тумане, а в лицо дул холодный ветер. Если мы не найдем способ, как перебраться на остров, дальше дороги нам нет. Нам надо было найти кого-нибудь, кто бы помог нам, но серебра у нас по-прежнему не было.

Вокруг лежала равнина, найти укрытие было трудно. Поэтому мы с Сигрид полдня скакали назад по той дороге, по которой добрались сюда, прежде чем разбить лагерь. Я помнил, что по дороге нам попадалась хижина с односкатной крышей из каких-то веток, а к вечеру еще начался снег. Мы лежали под крышей на шкуре, укрывшись второй шкурой, как обычно делали. В тот вечер мы остались без еды, а я был таким голодным, что совершенно не мог уснуть. Сигрид, наоборот, заснула очень быстро, поэтому я просто лежал до полуночи, прислушивался к дыханию лошадей и понимал, что они были так же голодны, как и я.

Насколько я помню, я долго лежал возле огня, а потом появились они. Было уже темно, потому что эти двое явились посреди ночи. Мы ехали по тропе, по которой проезжали все, кому надо было с Воинской дороги на остров Фюн, и с этой тропы был отчетливо виден костер. Я слышал хруст веток и снега: из темноты появилось двое мужчин, присев возле костра с другой стороны. Они протянули дрожащие руки к огню, свет костра упал на их лица, и я сразу узнал их. То были те два монаха.

– Мы не побеспокоим вас, – произнес один, глядя на Сигрид. Она проснулась и села, прижимаясь ко мне.

– Мы только хотели согреться, – добавил второй.

Я заметил, что они приехали на двух лошадях. Они стояли, уставившись своими большими глазами на огонь, который очень пугал их.

– У нас нет ни трута, ни огнива, – снова раздался голос первого.

– Кто-то их украл, – добавил второй. – Прямо перед тем, как нам надо было ехать дальше. Надо было бы вернуться… Нам следовало вернуться.

– Скорее всего, это сделал тот мальчишка раб, будь он проклят.

– Будь он воистину проклят, – ругался второй. – Тот, кто ворует у Божиих людей, будет гореть в аду…

– Куда вы направляетесь? – поинтересовался я.

– К датскому конунгу, – послышался ответ. – Мы хотим поведать ему о Белом Христе и крестить его, если он пожелает. Мы расскажем ему, что ледяное озеро ждет всех некрещеных.

Я хотел сказать тем двоим, что им бы лучше развернуться, что Свейн Вилобородый не пощадит того, кто будет рассказывать ему о ледяных озерах и крещении. Я чувствовал руку Сигрид на моей руке, как сильно она ее сжала, понял, что она была очень напугана. Она не хотела, чтобы эти два монаха провели эту ночь здесь, вместе с нами, я тоже этого не хотел. К тому же считал, что если мальчик и украл у них трут и огниво, то по заслугам. И более того, меня осенило, как мы могли перебраться на остров.

Было бы неправдой сказать, что я не хотел их убивать. Когда мои сыновья услышали эту историю в первый раз, они сразу же сказали, что я не должен был так поступать, что я повел себя как грабитель. Но я был уже подготовленным йомсвикингом, умел сражаться и убивать. Я был молод и силен, а Сигрид сидела прижавшись ко мне, и хотела лишь одного – чтобы эти двое исчезли. Я поднялся, держа в руке свой датский топор, пошел к деревьям, взял лошадей монахов и привязал поводья к ветке. Эти двое смотрели на меня, и, скорее всего, подумали, что я оказал им услугу, потому что они кивнули мне, и слова благодарности были уже готовы слететь у них с губ, как я внезапно ударил тупым концом топорища в глаз одного из них. Другого я сначала стукнул по голове, а потом ударил по шее. Он перевернулся на том месте, где сидел, а я не знал, убил ли его, или же он просто потерял сознание, но больше не шевелился. Тот, которого я ударил в глаз, шел, шатаясь, между деревьев и вскоре скрылся из виду, мне было слышно, как хрустели ветки под его ногами, как он кричал и молился.

Я быстро обыскал того, что лежал возле костра, но не нашел ничего, кроме кусков шкуры и связки ниток. Сигрид запустила руку под его куртку и достала оттуда распятие, которое сверкало при свете пламени. После этого мы сразу же оттуда уехали, забрав лошадей монахов. Я хотел их обменять, когда доберемся на Фюн, и распятие тоже, если в нем был драгоценный металл.

Мы с Сигрид находились сейчас где-то на побережье Ютландии, но точно не знали где. Проехав мимо торжища Хедебю восточнее Даневирки, продолжили путь по самому малонаселенному району. Мы ехали по бесконечному песчаному побережью два или три дня, пока не доехали до хутора. Он был небольшим, там стоял длинный дом, разделенный на две половины на старинный лад: в одной части находились лошади, козы и пара овец, а во второй половине жили люди: три поколения семей, с их женами, детьми и собаками. В тот вечер мы все сидели за общим столом. Старого крестьянина звали Свартур, это был седобородый старик с сильными руками, приплывший из Исландии. Жена его была датчанкой, трое сыновей, Сигвур, Тивар и Ранви, родились уже на датской земле.

Я рассказал им, что еду с вестями от Бурицлава и готов заплатить двумя лошадьми за то, чтобы перебраться на остров к датскому конунгу. Разговоры затихли, все посмотрели на Свартура во главе стола. Он хмыкнул и сказал, что у него нет людей, чтобы переправить меня, но, если я оставлю своих лошадей, он сможет одолжить мне свою шнеку. У нее есть и парус, и весла, и она хорошо ведет себя в море. За это мы и выпили.

Ту ночь мы провели на шкурах возле очага. На хуторе жили порядочные люди. Никто из молодых людей похотливо не поглядывал на Сигрид, никто не напился и не начал дурить. Мне запомнилось, что Свартур сидел с новорожденным ребенком на руках и постоянно обмакивал тряпочку в кружку с козьим молоком, а потом давал пососать ее малышу, который сразу успокаивался. Так они оба и заснули: когда я проснулся на рассвете, они там так и сидели, но кто-то заботливо укрыл их покрывалом.

Утром я пошел один на берег. Слова, которые Сигрид сказала мне перед тем, как я вышел, продолжали звучать в моих ушах.

– Я останусь здесь, Торстейн. Я не поеду обратно туда. К этим… животным.

– Но я буду с тобой, Сигрид. Они не посмеют к тебе прикоснуться. А что, если монахи придут сюда? Что, если они придут, а меня не будет? – Она немного помолчала и произнесла: – Уж лучше эти монахи, чем те животные у датского конунга. Я буду ждать здесь, Торстейн. Я так решила.

В итоге к Вилобородому я отправился один. Свартур с сыновьями приволокли небольшую шнеку, пока я стоял на берегу. Они спустили ее на воду, я прошел немного вброд, а потом забрался в нее. Фенрир захотел остаться с Сигрид. Мне вручили кожаный сверток, на который были нанесены очертания берегов и судовой путь. Я опустил весла на воду и принялся грести.

О том путешествии на остров я помню немного, лишь то, что паруса поставил уже у самой суши, а ветер дул с запада. Он был несильным, поверхность воды была гладкой. Мне надо было плыть прямо на восток до тех пор, пока я не вышел в северный фарватер, и здесь я уже должен был узнать места, потому что именно отсюда я отправлялся к датскому конунгу в прошлый раз вместе с Хальваром и другими. Я переживал за Сигрид, была ли она там в безопасности, постоянно оборачивался назад, глядя на землю, но вскоре добрался до пролива между Ютландией и Фюном, который датчане называли Свольдер. Следующее, что я помню, – это как я разглядывал побережье Фюна и что уже начинало смеркаться. Я бросил якорь и провел ту ночь на дне лодки под шкурой. Заснуть я не смог, но так хоть как-то согрелся. С рассветом я продолжил путь, приближаясь к суше. Я нашел бухту прямо за полуостровом, который тогда назывался Северный Лес, и поплыл по реке мимо небольших полей. В то время года еще много лодок и шнек выходило в море за рыбой, поэтому фарватер еще не затянуло льдом… Там, где река разветвлялась, фарватер вел меня на юг, и не успел я пройти расстояние в несколько полетов стрел, как увидел большое количество боевых кораблей. Они стояли бортами друг к другу, пришвартованные к столбам и стволам деревьев по обеим сторонам реки, и я тогда еще подумал, что они поставлены здесь на зимовку. Я вернулся к тому месту, где расходилась река, потому что не хотел, чтобы моя шнека вмерзла в лед, мне ведь надо было возвращаться к Сигрид сразу после того, как я поговорю с датским конунгом.

Этот разговор теперь пугал меня, и, когда я сошел на землю и пошел вдоль течения реки, жалел, что решился на это. Что, если он перережет мне горло, как Олав поступил с рабом Хакона ярла? Что, если он возьмет меня в плен и я никогда не смогу вернуться к Сигрид, Фенриру и Вингуру? Я помню, что остановился у реки, прямо возле ряда деревьев, склоненных в одну сторону из-за постоянного ветра, порывы ветра поднимали снег с полей и мели его прямо ко мне. Я замерз, был голоден, а на реке, на борту одного из боевых кораблей, стоял мужчина в меховой накидке и наблюдал за мной. Он прокричал мне что-то, но я толком не разобрал, только понял, что он спрашивает, что я там делал. Я крикнул в ответ, что мне надо к Свейну Вилобородому. Тогда он лишь махнул рукой, показывая мне следовать дальше по реке.

Вскоре я очутился на хорошо вытоптанной тропе, на ней лежал конский навоз и были видны следы, оставленные санями и телегами. За моей спиной раздавались голоса, я обернулся и увидел взъерошенные головы, высунувшиеся в люки на палубе, и кто-то из них показывал на меня. Одинокий путник без ноши за спиной… Они поняли, что раз я не несу никаких товаров, значит, я пришел с какой-то вестью. Мне стало страшно, я испугался так, как никогда не пугался в своей жизни. Но я продолжал идти, склонившись от порывов холодного ветра, делая шаг за шагом, пока не дошел до дворов и изгородей, и увидел кучи рыбьих костей внизу у замерзшей реки. Начался снег, но не такой сильный, чтобы я не мог разглядеть частокол, который, казалось, парил над крышами стоявших вокруг домов. Круглая крепость, похожая на ту, которую даны называли Трельборг, и вот я уже стоял перед западными воротами и разглядывал дощатые мостовые и лучников за бревенчатой стеной. Сначала они крикнули, чтобы я повернул назад, потому что никто не имел права заходить без товаров на продажу. Я ответил, что я принес весть от Бурицлава, что я был его гонцом. Тогда они махнули мне, чтобы я заходил.

Крепость на Фюне, построенная отцом Свейна, была похожа на Трельборг в Зеландии. Она тоже располагалась возле реки, земляной вал так же был сделан по кругу, а на самом верху виднелся бревенчатый частокол. В крепость вело четверо въездных ворот с каждой стороны света. Две мостовые образовывали крест в центре крепости, разделяя ее на четыре части. В каждой из них было по четыре длинных дома, а посередине виднелся двор. Когда я дошел до пересечения улиц, каждая из частей крепости отражала другую как в зеркале, поэтому я стоял в замешательстве, не понимая, куда мне следует идти дальше. Здесь не было домов, которые были бы больше или красивее других. Ничего не указывало на то, что здесь находился сам датский конунг.

День только начинался, а поскольку утро было холодным, то все оставались внутри домов. До меня доносились голоса, кто-то кашлял прямо за изгородью, стоявшей возле одного из домов, гоготали гуси. И тут я увидел женщину с длинными растрепанными волосами, с корзинкой в одной руке и яйцом в другой.

– Мне надо к Свейну, – сказал я резко, но она ничего не сказала мне. Лишь зашла в дом, и я услышал, как она разговаривает с кем-то, а потом вышел мужчина, он подошел к изгороди и принялся меня разглядывать. Я повторил, что мне надо к Свейну. Он показал мне на южную часть крепости и исчез в доме.

Так получилось, что тем утром Свейн был пьян. Мы с Сигрид потеряли счет времени, направляясь к датскому конунгу, а оказалось, что накануне все праздновали день зимнего солнцестояния и оставался один месяц до зимнего жертвоприношения и светлых дней. Свейн умел праздновать не скупясь на выпивку, еду и наложниц в своих палатах, но известно было и то, что он очень плохо переносит похмелье.

Я понял это, когда подошел к дому, где он жил. У дверей стояла стража, два сонных парня с длинными копьями и красными глазами. Когда я спросил у них про Свейна Вилобородого, в доме ли он, раздался стон одного, а второй еле заметно кивнул в знак согласия. Я вошел.

Нечасто мне приходилось видеть дом после такой пирушки. Столы и скамьи лежали перевернутые, пьяные мужчины и женщины спали на рядах лавок вдоль стен. На земляном полу валялись разбитые кувшины, шкуры и какая-то одежда. В центре дома виднелся обычный продолговатый очаг. Какой-то старик сидел и ковырялся в углях, потом мельком взглянул на меня и снова уставился на угли. Он шумно выдохнул, как будто не хотел открывать рот, но приветствовал меня таким странным образом.

Возле очага стоял стол, за ним – трон, но на нем никого не было. Я кашлянул и огляделся вокруг, а потом повернулся к старику и спокойно сказал:

– Я ищу конунга.

Старик вытер у себя под носом, поднял палочку и показал ей в полутьму в сторону длинной стены. И тут я увидел его. Свейн Вилобородый лежал на спине возле стены, раздетый, по обе стороны от него лежало по девушке. Сначала я решил просто выйти, потому что было лучше его не будить. Но старик поднялся на ноги, доковылял до него и потряс за ногу. Датский конунг зашевелился. Грубо стряхнул с себя девушек и сел. Он сначала закатил глаза, как будто не совсем понимая, где находится, а потом его взгляд упал на меня, и он просто спросил:

– Что? – Я не нашелся, что ответить сразу, поэтому он повторил вопрос: – Что случилось?

– Я принес тебе вести, – тихо сказал я.

Свейн встал на ноги. На нем были лишь свободные льняные штаны, и, пока он шел, пошатываясь, к очагу, они сползли с его зада. Он расставил ноги, и штаны спустились по щиколотку. Он сграбастал свой член в руку и подался бедрами вперед.

– Да, – произнес он. – Говори!

Свейн мочился на угли, пока я рассказывал ему об Олаве. Потом он натянул штаны и повернулся ко мне.

– Мы знали, что Олав был на юге, – сказал он и высморкался в руку. – Ходили слухи, что он у Бурицлава. Ты ведь оттуда?

– Да, – ответил я.

Свейн оглядел меня:

– Я тебя помню. Это ты просил, чтобы мы сохранили жизнь тому рабу.

Я кивнул.

– Торкель рассказывал о тебе. У тебя еще есть трехногий пес. Говорят, что ты сорвиголова. – Свейн поднял кулак, и я подумал, что он сейчас ударит, но он раскрыл ладонь и положил свою руку мне на плечо. – Серебра ты не получишь, я не плачу за доносы. Но тебя напоят и накормят, и ты можешь согреться возле огня.

Я хотел поблагодарить его, потому что у меня гора упала с плеч. Но Свейн уже плюхнулся обратно к двум девицам и прижал их к себе, устраиваясь поудобнее. Я подумал, что лучше всего мне было выйти на улицу и подождать, когда все проснутся, но тут раздался знакомый голос:

– Торстейн?

Я повернулся. Там, возле одного из перевернутых столов, пытался подняться на ноги Хальвар.

– Торстейн, тебя ли я вижу? – Он откинул волосы со лба и тер глаза.

– Да, это я.

Хальвар подошел ко мне. От него пахло пивом и блевотиной, он обхватил меня за плечи, глядя мне в глаза, и подтолкнул к двери.

– Пойдем со мной, мальчик.

Я пошел за ним. Выйдя на улицу, он сразу помочился за деревянной мостовой. Потом он потащил меня в северную часть крепости. Мы зашли в один из домов. Было видно, что и здесь не было недостатка в выпивке вечером накануне, потому что люди лежали под шкурами и храпели. Хальвар, шатаясь, прошел вдоль коек и остановился возле одной из них. «Иди», – махнул он мне рукой. Когда я подошел, он показал мне на спящего мужчину, который почти полностью был закрыт одеялами, а длинные темные волосы скрывали его лицо. Хальвар пнул его по ноге. Мужчина проснулся. Приподнялся на локте и смахнул волосы с лица. Это был Бьёрн.

31

Новое тысячелетие

Обратно мы плыли вместе с Бьёрном. Нам дул встречный ветер. Мы сели на весла и гребли вдоль берега, где течение не было таким сильным. В крепости нам дали с собой еду и меха с пивом. На южном побережье Фюна мы сошли на берег, набрали плавунов и просидели там весь вечер, выпивая и рассказывая друг другу о том, что произошло после битвы в Йомсборге. Был теплый вечер, казалось, что скоро наступит весна. Бьёрн не был пленником Свейна, и, по правде говоря, другие йомсвикинги тоже. После того как стало известно, что Вагн и Аслак увели выживших на службу к Бурицлаву, Свейн предложил Сигурду, сыну Буи, Хальвару и другим моим братьям по оружию уйти, если они хотели – они больше не были его заложниками. Но если они пожелают остаться, то он был готов платить им серебром за службу. Так они и остались. Заработали не так много серебра, но мысль, что надо ехать на чужую землю и служить вендскому конунгу, не привлекла ни одного йомсвикинга.

Бьёрн показал мне серебряные монеты, которые лежали у него в кошельке. С одной стороны было выбито лицо. Некоторые считали, что на них был изображен Свейн, другие – что Этельред, это был своего рода обмен из Англии.

Бьёрн показал свои шрамы, полученные во время битвы в Йомсборге. В верхней части его руки было видно углубление длиною в палец, откуда вытащили наконечник стрелы. Там образовалась ямка, в которую помещался большой палец. Вторая стрела попала ему в челюсть, но борода скрывала шрам, брат открыл рот и показал мне отсутствующие зубы. Челюсть была сломана, но прекрасно срослась.

О Сигвальди брат рассказывал, что он не такой плохой, как о нем говорили. Когда битва закончилась, всех выживших спасли. Хотя Бьёрн из-за ран был очень слаб, его вынесли на сушу. Сигвальди обходил всех раненых и сообщал, что он их новый хёвдинг и что они будут служить ему. Потом всех забрали на боевые корабли, и флот Сигвальди отправился обратно к датскому конунгу. Я не рассказал брату, что Сигвальди сделал из Сигрид рабыню, лишь спросил, где можно найти старого хёвдинга йомсвикингов. Скорее всего, этого никто не знал, потому что он рассорился со Свейном Вилобородым и уплыл с горсткой кораблей, но такое происходило не в первый раз. Ходили слухи, что Сигвальди с готскими воинами находился на западе. Они отправились в страну фрисов, чтобы править там.

В тот вечер я рассказал Бьёрну, что я приехал с рабыней, которая прислуживала Бурицлаву, что вендский конунг подарил ей свободу и что она ждет меня в усадьбе, с Фенриром и лошадьми. Конечно, я поведал ему и об Олаве и его людях. Но о том, что он стал отцом, я умолчал. Я ждал, когда он сам спросит. Но Бьёрн не обмолвился ни словом, пока мы гребли к берегу, откуда я отправился к датскому конунгу. Вдали появились длинные дома и несколько фигур, среди них была Сигрид. Я поднял руку и помахал ей. Она помахала мне в ответ и побежала на берег.

– Это рабыня? – поинтересовался Бьёрн.

– Да, – ответил я. – Сигрид.

Бьёрн задевал меня своими плечами, когда отклонялся назад при гребле. День был практически безветренным, поверхность воды – гладкой как металлический лист.

– Ты ведь понимаешь, что я не могу пойти к тебе.

– Да, – ответил я. – Понимаю.

– Вагн убьет меня, – добавил он.

– Возможно.

Лодка въехала в прибрежный песок, мы спрыгнули и принялись вытаскивать шнеку на берег. Вода была ледяной, но люди из усадьбы помогли нам. Все вместе мы втащили ее на сухую землю. Сигрид тут же схватила меня. Она прижималась ко мне всем своим стройным телом, от ее длинных рыжих волос пахло свежесваренным мылом из золы. Бьёрн молча смотрел на нас, а потом пробормотал, что «маленький брат стал мужчиной», усмехнулся и хлопнул меня по плечу. Он наклонился и потрепал Фенрира по спине, а тот лизал его бороду, поскуливал от радости и валился на спину, чтобы его почесали. Когда мы зашли в дом, нам поставили горячую кашу и свежее пиво. Седобородый хозяин со своими сыновьями сел к нам, чтобы узнать, как прошла моя поездка к Свейну. Но я мало что мог рассказать. Меня больше заботило то, почему Бьёрн до сих пор не спросил о своем ребенке, неужели его это совсем не интересовало?

После еды жители усадьбы ушли. Работы здесь было много. Мужчины срубили дерево, чтобы делать стрелы, в нескольких полетах стрелы, чуть севернее, женщины пошли собирать овец, потому что те могли разбрестись и потеряться в пургу. Начался сильный снегопад, и когда я встал из-за стола и вышел из дома, с трудом мог различить море.

Там Бьёрн и спросил о своей дочери. То, что у него родилась дочь, а не сын, он уже знал.

– Многое мы узнаём от торговых людей, – сказал он и прикрыл дверь за собой. – Но я не мог поехать туда.

Я тихонько кивнул, вглядываясь в даль. Были слышны удары топора, голоса женщин, но из-за снегопада все звуки были приглушены. Его рука опустилась мне на плечо.

– Я думал, ты погиб.

Я ничего не ответил. То, что он все время был здесь, даже не дав мне знать, что жив… Я же думал, что он умер. И неужели, если бы его беспокоила судьба Торгунны и дочки, он не попытался бы отправить ей весточку?

– Датский конунг – жесткий человек, – произнес Бьёрн. – Но он ничем не хуже других, у которых мне доводилось служить.

– Так ты теперь у него на службе? А я думал, у Сигвальди.

– Сигвальди служит Свейну, как Вагн Бурицлаву. Мы, йомсвикинги, поступаем так, как нам велят, но до тех пор, пока нам платят.

До того момента я никогда так не думал, а потому разозлился. Разве йомсвикинги не свободные, достойные люди? Разве мы не были самыми бесстрашными воинами, на которых самому Одину было приятно посмотреть сверху? То, как рассуждал Бьёрн, все упрощало.

– Сигвальди и Свейн, – проговорил я. – Они грабители и убийцы.

Бьёрн ухмыльнулся и покачал головой:

– Братишка… Мы тоже.

Больше мы тем утром не разговаривали. Помню, как я взял лук и колчан со стрелами, сказал Сигрид, чтобы она присмотрела за Фенриром, и ушел, не сказав ни единого слова своему брату. Остаток дня бродил по снегу с луком, но даже не притронулся к стрелам. Единственное, о чем я мог думать, так это о словах Бьёрна. Меня заботило не столько то, что он сказал, а то, каким образом он это сделал. Он вел себя снисходительно, и это его «братишка»…

В тот год я стал взрослым, но, размышляя об этом сейчас, понимаю, что во мне было еще много ребячества. Оно не давало мне видеть, как многие боятся и ненавидят йомсвикингов. Куда бы мы ни поехали с Бурицлавом, крестьяне были вынуждены кормить нас, а мы даже ни разу не поблагодарили их. Убийцей я тоже был, по-другому и не сказать даже. То, что Вагн, Аслак и другие воины, с которыми я делил кров, грабили, разбойничали и убивали людей, как и Сигвальди со Свейном и прочими хёвдингами, я отказывался принимать.

Мы с Бьёрном оставались в усадьбе, а поскольку он ничего не говорил по поводу того, чтобы вернуться обратно, то и я тоже молчал. Мы помогали с заготовкой дров, ели не больше остальных за столом, и Свартур, должно быть, подумал, что мы решили остаться. А поскольку мы были йомсвикингами и один из нас служил самому конунгу, он не осмеливался ничего нам сказать.

Хальвар и Йостейн Карлик приплыли вечером несколько дней спустя. Я впервые увидел Йостейна с момента битвы за Йомсборг, и надо сказать, что датский конунг хорошо его кормил, у него вырос живот, а щеки округлились. Свартур встретил их на дворе, а Хальвар долго жал ему руку, как будто они уже были знакомы. Хозяева открыли бочку с пивом, поставили кружки, и мы сели за стол. Хальвар рассказывал, как уже говорил Бьёрн, что ни один из йомсвикингов больше не был пленником у Свейна Вилобородого. Они могли уйти, если бы захотели, но поскольку Йомсборг пал и ходили слухи, что Вагн повел выживших на службу к вендскому конунгу, то многие решили остаться. Сигурд, сын Буи, со своими людьми отправился в викингский поход, рассказывали, что они пошли в Балтийское море и по рекам Руси, что Сигурд награбил так много добра и отстроил Йомсборг снова. Кто-то отправился на запад, но никто не поехал в страну вендов. Ни один йомсвикинг не захотел служить вендскому конунгу.

Когда на следующее утро Хальвар и Йостейн отправились дальше, Бьёрн поехал с ними. Я стоял на берегу и смотрел, как они уезжают. Я помню, как сложно мне было это принять. Почему Бьёрн уезжал от меня, когда мы только встретились? А что с его дочкой? Неужели он не хочет отправить весточку Торгунне, что он жив и что у ребенка есть отец? Он поднял руку, чтобы попрощаться, и шнека исчезла в морозном тумане, был слышен лишь плеск воды.

Отъезд Бьёрна снова погрузил меня в смертельную тоску. Давно она меня не мучила, но теперь приступила с такой силой, что, когда я вернулся в дом, у меня были силы только для того, чтобы доплестись до очага. Там я сел, и, когда Сигрид подошла ко мне узнать, что меня беспокоило, у меня не было даже сил, чтобы ответить. Она поняла, что я печалился из-за отъезда Бьёрна, поэтому села рядом со мной и начала гладить по голове, тихонечко утешая меня и прося не принимать все так близко к сердцу. Все образуется, здесь, у Свартура, мы в безопасности, она слышала, что брат был одним из людей Свейна и находился под его защитой. Мы могли бы остаться здесь на зиму, если будем помогать хозяевам двора.

Я тосковал два дня, выходя на улицу, лишь чтобы облегчиться. Сигрид по возможности была рядом со мной, а по ночам ко мне ложился Фенрир. На третий день я встал и побрел к Вингуру, который терпеливо ждал меня в той части, дома, где находились животные. Я долго стоял, прислонившись головой к его груди, прислушиваясь, как внутри бьется его большое сердце, ощущая, как его теплая шерсть касается моей щеки. Потом я его оседлал, взял лук и поехал.

Местность возле жилища Свартура была очень живописной: здесь были и горные пустоши, и небольшие рощицы, где росли ивы и ясени, стремясь своими голыми стволами в небо. После нескольких лет жизни на земле вендов, где повсюду рос лес, было очень приятно снова оказаться на открытом пространстве. Я нарезал много длинных прямых палок, и вечером ровнял их у очага. Свартур сидел со своей пивной кружкой и предложил мне выковать наконечники для стрел, он понимал в этом деле и мог научить меня, если я хочу. Тогда ко мне подошла Сигрид, я почувствовал ее маленькую руку на своем затылке и услышал, как она говорит мне, чтобы я признался, что был корабелом. Густые брови Свартура поднялись от удивления, он кивнул и пробормотал, что это очень хорошая новость. Он опорожнил всю кружку, пошел к глухой стене, отделявшей нас от животных, и налил еще пива из бочки, стоявшей там.

Это была та самая бочка, которую открыли, когда приплыли Хальвар и Эйстейн. Свартур говорил, что пиво начнет выдыхаться из-за того, что бочка открыта. Не знаю, что он сказал своей жене, но он пил теперь каждый вечер, и ни разу не лег спать трезвым. Хорошо, что на хуторе были еще люди. Свартур передал двор своим трем сыновьям. У двух из них уже были свои собственные сыновья, которым исполнилось десять зим на двоих. А третий сын только что стал отцом, и этот малыш постоянно напоминал мне о Торгунне и дочке моего брата в стране вендов. Всю зиму я терзался из-за этого.

Дом и двор Свартура располагались на небольшом возвышении, поэтому оттуда хорошо проглядывались берег и море. Все следующие дни я часто стоял на дворе в надежде увидеть в море Бьёрна, но дни шли, и примитивный календарь, который был у жены Свартура, показывал, что наступал следующий месяц.

Я для себя решил, что снова отправлюсь в путь на шнеке Свартура. Я боялся, что что-то могло произойти с моим братом, потому что мне казалось странным, что он до сих пор не вернулся. Сигрид не хотела, чтобы я уезжал. Свейн, конечно, был очень сговорчивым в прошлый раз, но все-таки крайне непредсказуемым человеком. Сигрид сказала, что мне не стоило так беспокоиться за своего брата. Скорее всего, он был у Свейна, опасаясь, как бы Вагн не отправил за ним кого-нибудь. Я помню, светило зимнее солнце, когда она мне это сказала, потом взяла меня за руку, порыв ветра поднял ее длинные волосы. Может, мы могли бы поехать поохотиться? Она очень хотела поехать со мной в тот раз, ведь с момента нашего приезда она так до сих пор не видела здесь ничего, кроме двора. Фенрир же мог остаться, ведь в такую погоду он предпочитал не выходить из дома. Я кивнул и ответил, что мы могли бы поехать в лес и поискать дичь, но после возвращения мне все равно надо будет уехать. Мне важно было знать, что случилось с моим братом.

Мы с Сигрид поскакали через горные пустоши и вскоре оказались в роще, где я обычно охотился на зайцев и клинтухов. Здесь я спрыгнул с Вингура, перекинул колчан через плечо, привязал поводья к ветке и натянул лук. Я уже приметил следы зайца на снегу и хотел найти нору среди деревьев. Я немного постоял, раскачиваясь, как я всегда делал перед охотой, потому что хотя я уже и был взрослым мужчиной, охотником, но во мне по-прежнему жил тот мальчик, который принес домой отцу покалеченного бельчонка и птенца.

Пока я так стоял, Сигрид взяла меня за руку.

– Я больше не рабыня, – произнесла она.

– Да, – только я и нашелся, что сказать, чувствуя себя дураком.

– На хуторе всегда люди. – Она немного наклонила голову и улыбнулась. У Сигрид была очень красивая улыбка, ее зубы были белоснежными. – Давай останемся здесь на ночь, – предложила она, продолжая улыбаться. – Мы не замерзнем.

И тогда я все понял. Следующее, что я помнил, как пошел в лес, нарубил молодых деревьев, связал их вместе полосками из коры. И вот уже смастерил односкатную крышу и набрал сушняка. Сигрид стояла все это время и наблюдала за мной, не сводя с меня глаз. Когда наш лагерь был готов, она кивнула мне и предложила поохотиться в другом месте, потому что удары моего топора, должно быть, распугали всю дичь.

Мы проехали немного в южном направлении по краю леса, и Сигрид показала на заячьи следы между деревьев, но я с трудом мог на них сосредоточиться. Я ходил по снегу глубиной по щиколотку со стрелой наготове. Вскоре я зашел в березовые заросли и спугнул жирных голубей, которых можно было зажарить на костре, но моя стрела просвистела мимо них, попав в какую-то ветку. Обычно я выходил из себя, когда такое случалось, но сейчас меня это мало волновало. Я сделал еще пару кругов среди деревьев, пока Сигрид сидела в седле. Скорее для вида я бросил снежок в другие березовые заросли, ну и чтобы посмотреть, вдруг мне удастся напугать еще какую-нибудь дичь, но там никого не было.

Мы поскакали обратно к тому месту, где разбили лагерь. Сигрид распаковала сверток со свининой, которую жена Свартура положила в сыворотку; мы пожарили небольшие кусочки мяса на палочках над огнем. Сигрид завязала шкуры на наших лошадях, чтобы они не замерзли ночью, мы поели, и она как-то странно притихла. Мы разбили наш лагерь на краю леса, чтобы была видна горная пустошь. Солнце полыхало как огонь на горизонте, а снег стал серо-голубого оттенка.

– Темнеет, – сказала Сигрид. Я кивнул. – Надо не замерзнуть, – добавила она. – Накрывай нас одеялами и ложись ко мне.

Я сделал, как она просила. Мы полежали недолго так, как делали это во время нашего путешествия по стране вендов. Она прижалась своей спиной к моему животу, я обнял ее, зарывшись в ее роскошные рыжие волосы. Но потом Сигрид взяла мою руку и положила ее на свою щеку. «Я больше не рабыня, – повторила она, ожидая ответа от меня. Но я молчал, поэтому она продолжила: – Люди считают меня твоей женщиной». Она повернулась ко мне наполовину и посмотрела в глаза.

– Я могу стать твоей, Торстейн. Если ты этого хочешь.

Я не помню, ответил ли я и вообще сказал ли ей хоть что-нибудь. Все, что осталось в моей памяти, – это как она снимает с себя платье, как я вожусь со шнуровкой на ее шерстяных штанишках, оказавшихся под платьем, как Сигрид держит меня за спину; ее дыхание становится прерывистым, и она, такая хрупкая, оказывается подо мной. Я чувствую ее теплую кожу под своими руками, ее бедра, губы на моих губах. Она возится с моим ремнем, ослабляет его и стягивает с меня штаны. Я чувствую прикосновение ее кожи, ее бедра двигаются навстречу моим, и, когда я вхожу в нее, ощущаю, как она напрягается, впивается своими ногтями мне в спину и тяжело дышит.

Она стала моей в тот вечер и была так прекрасна. Сама Фрейя, должно быть, нашептывала нам священные слова о любви и наслаждении, потому что мы совсем не ощущали зимнего холода, окружавшего нас. Мы чувствовали лишь друг друга.

Когда мы проснулись, наступал рассвет. Я лежал на спине, а голова Сигрид покоилась на моей руке. Не помню, чтобы мы мерзли, ведь мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись одеялами, хотя костер уже давно прогорел, а морды наших лошадей были покрыты инеем. Я понимал, что мне надо встать, чтобы помочиться. Сигрид почувствовала, что я проснулся, что-то сонно мурлыкнула и потянулась. Когда я встал, она приподнялась, опираясь на локоть, и уставилась на меня.

– Куда ты? – спросила она, я пробормотал что-то насчет того, что мне надо сходить за деревья, и она легла обратно. Я отошел за старый дуб и пустил струю в снег, потом вернулся обратно и принялся ломать ветки и сучья, которые остались, нашел трут в сумке и начал стучать огнивом по кресалу. Сигрид пристально наблюдала за мной, как будто ей это было интересно. Когда мне удалось поджечь веточки, я начал раздувать огонь дальше. Сигрид села, укутавшись в одеяла.

– Ты знаешь, что теперь ты не сможешь уехать от меня? – спросила она.

Я сидел на коленях возле костра, с тлеющими прутьями и щепками в руках.

– Я не думал об этом…

– Я теперь могу быть с ребенком. – Она убрала волосы со лба, и ее взгляд упал на дымящиеся ветки в моей руке. Я так и сидел, пока до меня доходил смысл сказанного Сигрид. Я понимал, что она была права, но еще вечером так не считал. Я вообще об этом не думал. И тут почувствовал раскаяние.

– Ты ведь не уедешь от еще не рожденного ребенка, как твой брат?

– Нет. – Мой голос прозвучал на удивление решительно, в нем не было слышно сомнения или раскаяния.

– Поклянись, Торстейн Тормудсон. Клянись Одином.

Я обжегся об угли и быстро их бросил под ветки в костер.

– Поклянись Одином, – повторила Сигрид.

– Да. – Я кивнул и потер руку. – Клянусь Одином.

В то утро мы больше не разговаривали. Сигрид попросила, чтобы я вернулся к ней под одеяла, и мы так сидели, греясь возле костра. Мы съели половину ржаного хлеба, который Сигрид взяла с собой. Своим сыновьям я рассказывал, как мы сидели рядом в то ясное зимнее утро, двое влюбленных, наконец-то познавших друг друга как мужчина и женщина. Обычно я еще рассказывал сыновьям, как я отрезал кусочек хлеба и бросил его в костер в знак благодарности Фрейе, но правда заключалась в том, что вскоре мне пришлось позабыть и про хлеб, и про свой страх, что она могла уже быть с ребенком. А пока я лежал с Сигрид у костра, как мы делали это и накануне вечером. Когда мы вернулись на хутор, на дворе нас ждал Свартур со своим младшим сыном. Когда я спешился, Свартур подошел ко мне и взял за руку, взглянул на Сигрид, потом похлопал меня по плечу и кивнул. Он махнул рукой, чтобы мы шли за ним, бормоча, что нам лучше зайти внутрь, а мальчик присмотрит за нашими лошадями. Ко мне приехал гость.

Эйстейн Пердун сидел за столом с Фенриром в обнимку и кружкой на столе. Рядом с ним на земляном полу лежала мохнатая меховая накидка и специальная одежда, сделанная из кожи козла, наполовину пустой колчан, два зайца и пара свернутых шкур. Эйстейн посмотрел на нас, когда мы с Сигрид вошли, опустил Фенрира на пол и подошел, чтобы поздороваться. Он схватил меня в охапку, в нос мне ударил сильный запах человека, долго находившегося в пути, он рассмеялся и обнял меня еще крепче. Сигрид прижималась ко мне. Она взяла мою руку и поинтересовалась, не хотели бы мы присесть, потому что я устал после охоты и мне надо было отдохнуть. Свартур усмехнулся и сказал, что я действительно выглядел уставшим, что закономерно после такой охоты. Эйстейн сел за стол, Сигрид отпустила мою руку и шепнула мне на ухо, что слышала, зачем он приехал.

Эйстейн вначале не сказал ни слова, лишь пил пиво из кружки и с интересом разглядывал дом, казалось, что он только приехал. Сигрид ушла на ту половину, где были животные, там они стояли с Силой, одной из дочерей Свартура, склонив головы друг к другу. Сила поглядывала на меня и хихикала, потом что-то шепнула Сигрид на ухо. Я понимал, что теперь всем будет известно, чем мы занимались с Сигрид. Эйстейн отпил из кружки, прежде чем рассказать мне, зачем он приехал. Он вытер усы ладонью и откашлялся.

– Бурицлав устал кормить Олава с его людьми. Говорят, что норвежский конунг отправится в путь на север, как только сойдет лед.

– Да, я думал об этом, – кивнул я.

– Свейн сказал, что ты был у него. Он рассказал, что ты был у него и выдал Олава.

Я снова кивнул.

Эйстейн сделал большой глоток, поставил кружку на стол, погладил свой указательный палец, весь грязный после длинной дороги.

– Я понимал, что ты поедешь этой дорогой, Торстейн. Я предполагал, что ты поедешь наверх сюда, чтобы рассказать датскому конунгу, что Олав Воронья Кость находится в берлоге Бурицлава и надоедает ему. Что ты захочешь отомстить.

– Да, – согласился я. – Захочу.

– Твой брат… – Он искоса посмотрел на меня. – Я хочу поздороваться с ним.

Я ничего не ответил. Что я мог сказать? Эйстейн очень бы удивился, узнав, что мой брат предпочел остаться у датского конунга, а не приехать ко мне. Я и сам этого не понимал.

– Хальвар и другие воины интересуются, будешь ли ты сражаться вместе с ними, когда придет Олав.

Вначале я ничего не ответил. Я посмотрел на Сигрид. Она по-прежнему стояла с Силой. Они обе поглядывали на меня, взгляд Силы стал лукавым.

– Сигрид это не понравится, – тихо сказал я. – Если я погибну… Она останется одна.

Эйстейн в раздумье погладил свою взъерошенную бороду. Он посмотрел на меня, потом на Сигрид, хмыкнул и пробормотал, что он все понял, что мне больше не надо ничего говорить. Он добавил, что меня никто не будет судить, если я не присоединюсь к воинам Свейна, чтобы сражаться с Олавом, но разве я не мечтал о мести?

– Если ты пойдешь с нами, – добавил он, – возможно, именно твоя стрела отправит норвежского конунга к Хель. Или… – Он кивнул в сторону моего топора, стоявшего возле входа у двери. – Твой топор.

К столу подошел Свартур. Он принес две кружки и бочонок. Одну кружку отдал мне и налил пиво себе, Эйстейну и мне. После этого плюхнулся за стол, ворча, как старая сонная собака, поднес кружку к губам и отпил. Я выпил тоже. Пиво Свартура было крепким, с насыщенным вкусом.

– Олав – жесткий человек, – произнес он. – Нелегко будет его одолеть.

Свартур покачал головой и добавил, что Свейн тоже силен, что он ненавидит Олава за предательство в Англии и что, как рассказывали, он поклялся повесить его голову на форштевне корабля конунга. Свейн был ужасным человеком, что-то такое было в нем, что заставляло врагов трепетать. Свартур знал это не понаслышке, он сам в молодости был на службе у конунга.

Мы с Эйстейном пили из кружек, а Свартур что-то бормотал себе в бороду, качал головой и сжимал переносицу, как будто хотел избавиться от каких-то горестных воспоминаний. Эйстейн кашлянул и сообщил, что он не собирается возвращаться к Бурицлаву и что он не единственный йомсвикинг, уехавший за последнее время. Большинство поехало на запад, а некоторые отправились на заработки в Миклагар. Он сделал еще один глоток, рыгнул, почесал затылок и добавил:

– Бурицлав считает, что его исцелил христианский бог. Он так решил. И теперь он просит Вагна, чтобы тот тоже крестился.

– Что Вагн говорит? – поинтересовался я.

– Не знаю, Торстейн. Но некоторые наши братья по оружию уже носят кресты. Крещеные предупреждают, что наступает новое тысячелетие и что нас будут судить. Говорят, Белый Христос воскреснет из мертвых и будет ходить среди обычных людей.

– Это всего лишь разговоры. Никто не может воскреснуть из мертвых. – Я задумался и вспомнил байки отца об Одине, которые он нам рассказывал с Бьёрном, когда мы были маленькими. – Должно быть, это Один. Никто больше не сможет.

Эйстейн и Свартур закивали, соглашаясь со мной. Свартур предложил выпить за Одина. Мы произнесли тост и выпили, и больше не говорили о вендах и их страхе божием.

* * *

Через три дня мы с Эйстейном поплыли на остров Фюн. Мы сидели плечом к плечу на средней банке, ведя шнеку против ветра, и больше молчали. Основное было сказано. Эйстейн теперь знал, что мы были вместе с Сигрид и что, хотя я и поехал с ним к датскому конунгу, я не собирался там оставаться. Он переспросил, приму ли я участие в сражении, когда появится Олав, но я не смог ему ответить. Я мечтал о мести, жаждал ее. Но я также боялся. В моих глазах в Олаве мало что было от человека, он казался каким-то богом из Асгарда. Свейн же был всем известен как великий воин, но по сравнению с Олавом он был лишь простым человеком. И даже если бы все воины мира собрались под его предводительством, я не был уверен, что у него получилось бы одолеть Олава.

Я принялся вглядываться в море. Думал о том, что если Олав убьет Свейна и заберет себе датские земли, то я уеду. Возьму с собой Сигрид, Фенрира и Вингура тоже, если мне удастся раздобыть судно, которое сможет его взять, и отправлюсь в Северное море. Свартур научил меня, как надо держать солнечный камень при восходе и закате, чтобы определить, в каком направлении плыть. Но мы не поплыли бы на Оркнейские острова. Там бы мы не были в безопасности, потому что они лежат на пересечении торговых путей и люди, преданные Олаву, узнали бы, что я нахожусь там. Свартур рассказал об Исландии, о полях, которые можно вспахивать. Там было достаточно земли для всех, у его родственников нет никаких конфликтов с семьей, и они мне были бы рады; они гостеприимные и дружелюбные люди, уверял Свартур. Он сам никогда бы оттуда не уехал, если бы с ним не случилось несчастье в дни его молодости. Он ввязался в кровавую потасовку с парнем по имени Эйрик Торвальдсон и еще некоторыми другими и в итоге убил дружков Эйрика. После этого был вынужден бежать, потому что Эйрик пользовался дурной славой и слыл сумасшедшим, его обвиняли в поджоге и в более страшных деяниях.

Мы с Эйстейном разбили лагерь в том же месте, где останавливались с Бьёрном на обратном пути от Свейна. Казалось, прошла целая вечность. Мы разожгли костер и сидели, вглядываясь в темноту. Мы замерзли, оголодали и выглядели жалко. Эйстейн поделился со мной, что он хотел остаться у Свейна, чтобы сразиться с Олавом, когда он придет, потому что Свейн пообещал ему золото, если тот останется. Эйстейн хотел купить коров и овец на эти деньги, обзавестись хозяйством, женщиной и детьми. Время йомсвикингов прошло, считал он. Новое тысячелетие было временем конунгов и крещеных людей.

День спустя мы вошли в пролив между Зеландией и Фюном, там стоял флот. Было мелко, поэтому были опущены якоря; пока мы с Эйстейном проплывали мимо них, западный ветер приводил корабли в движение, как будто это были живые существа, которые наблюдали за нами. Эйстейн сообщил, что это корабли Олофа Шетконунга, и они уже были здесь, когда он пришел из страны вендов.

Люди стояли у бортов и смотрели, как мы проплываем мимо, но Эйстейн утверждал, что мы в безопасности. Говорили, что Свейн, Олоф и Эйрик Братоубийца решили поделить норвежское побережье. Олоф хотел взять себе Вингульмёрк, Свейн решил прибрать к рукам внутреннюю часть Вика и земли, уходившие далеко на запад до са́мого норвежского побережья на севере, откуда стали бы править Эйрик, сын Хакона, с его братьями. Но по-прежнему было много могущественных людей, поддерживающих Олава, и, пока он жив, присвоить земли Норвегии без больших потерь с обеих сторон было невозможно. По крайней мере, так говорили, утверждал Эйстейн.

Мы прошли на нашей маленькой шнеке мимо кораблей, вошли в бухту севернее полуострова и из-за льда были вынуждены встать. Мы вытащили ее на снег и дальше пошли пешком. О том путешествии я мало что могу рассказать. Меня терзала лишь одна мысль – как я смогу уговорить Бьёрна поехать на хутор к Свартуру и остаться там. Мы могли бы построить свой собственный дом, а Свартур, возможно, поделился бы с нами землей, если бы мы остались жить поблизости. Я был так занят своими мыслями, что не замечал даже, куда мы шли, пока не оказались перед крепостью. Эйстейн толкнул меня локтем и проворчал, что мне пора взять себя в руки и собраться, потому что мы уже подошли к месту, где живет Вилобородый.

Я часто рассказывал моим сыновьям о Свейне, я повторял им, что он был самым необычным человеком, которого я встречал на своем пути. Была в нем некая двуликость: в какие-то дни он вел себя как друг, как дружелюбный гуляка, приглашающий к столу, который и слова злого не скажет. В другие дни в нем просыпалось безумие, о котором ходило так много слухов, которое привело к тому, что Этельред отступился от своего первоначального плана. Вначале он планировал предложить четыре боевых корабля с серебром Свейну, а не Олаву.

В тот день нам повезло: Свейн был в отличном расположении духа. Прошло совсем немного времени с того момента, как нас попросили подождать под стрехой дома, и мы увидели Свейна. Он держал за руку мальчика лет семи-восьми. Они остановились в паре шагов от нас. Одну руку Свейн положил на свою окладистую бороду, в тот день в ней не было косичек, а его другая рука лежала на плече у мальчика. Ребенок был одет в красивые одежды: на нем были синие штанишки и тканый поясок, отороченная мехом накидка и заячья шапка.

– Я обещал взять каждого йомсвикинга, кто придет ко мне на службу, – сообщил Свейн. – И тебя тоже. Ты же брат Бьёрна Тормудсона, так ведь?

Я кивнул.

– Займешь его место.

Я удивился.

– Его место? Но он сам… Разве ему не нужно это место?

Свейн ничего не ответил, лишь фыркнул в усы и продолжил с мальчиком свой путь по деревянной мостовой. Я повернулся к Эйстейну, который стоял и пинал сугроб:

– Бьёрна здесь нет?