Брайан Мастерс

Убийство ради компании. История серийного убийцы Денниса Нильсена

© Сергеева А.В., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Посвящается Хуану Мелиану и Берил Брейнбридж, а также Дэвиду Ральфу Мартину.
Теперь я знаю, что виноват и должен быть наказан. Что бы суд ни решил, я определенно этого заслуживаю. Д. Э. Нильсен, 13 апреля 1983 года


Предисловие к переизданию от 2017 года

Больше тридцати лет прошло с суда над Деннисом Нильсеном в 1983 году и с издания этой книги двумя годами позже. С самого начала он казался мне непостижимо порочным человеком (помню, одна женщина в рядах присяжных смотрела на него с явным недоверием, не в силах увязать в голове образ бюрократа на скамейке подсудимого и рассказ о его преступлениях): его обвиняли в шести убийствах и двух попытках убийства. Обвинений могло быть больше, если бы человеческие останки не превратились в пепел и не смешались с землей и личности других погибших удалось бы установить. 4 ноября присяжные с перевесом десять к двум вынесли вердикт, признав Нильсена виновным по всем убийствам и одной попытке убийства – по другой попытке к согласию они так и не пришли. Судья Крум-Джонсон приговорил Нильсена к пожизненному заключению, с рекомендацией не менее двадцати пяти лет срока. Гораздо позже в Министерстве внутренних дел было принято политическое решение никогда не выпускать его на свободу.

Мое собственное участие в деле началось почти сразу же после ареста Нильсена. Как и все остальные, я прочитал об этом в утренней газете, и особенно мое внимание привлекло замешательство полиции во время его допроса. Все их изначальные доказательства против него были предоставлены им самим в течение нескольких дней допроса. Им не пришлось выманивать у него информацию хитростью: он попросту не прекращал говорить. Они выбрали дружелюбный подход, поставляя ему сигареты и слушая его неустанные признания. Стало ясно, что кто-то должен написать о его преступлениях и суде над ним, и я подумал, что, возможно, я мог бы попробовать: все его жертвы были мужчинами, и могла потребоваться гомосексуальная чувствительность, чтобы докопаться до источника его расстройства. У меня не имелось опыта в подобных делах, поскольку предыдущие мои книги касались французской литературы и истории аристократии. Но я написал Нильсену, пока он ожидал суда в тюрьме Брикстон (наивно не зная, что так нельзя), сказав в письме, что буду рад возможности проанализировать его случай, но не стану этого делать без его сотрудничества. Это правда: простой пересказ событий лишь по описаниям таблоидов не имел бы смысла. Первое полученное от него письмо начиналось довольно тревожно: «Дорогой мистер Мастерс, я возлагаю бремя моей жизни на ваши плечи».

За этим последовали восемь месяцев переписки. По меньшей мере трижды в неделю я получал от него письмо, написанное мелким почерком на тюремной бумаге для заметок, что демонстрировало его желание не тратить лишнего пространства, и, предположительно, эти письма одобряла сперва тюремная цензура. Мои ответы ему носили более свободный и успокаивающий характер. Кроме того, каждые несколько недель мне приходило разрешение на визит, позволявшее мне посещать большую комнату, где все заключенные собирались для часовой встречи с друзьями и родными. Мы с Нильсеном садились напротив друг друга за квадратный деревянный стол, на котором стояла пепельница. Я заметил, что другие заключенные приветствовали его без всякой враждебности или страха: он помогал им сочинять письма домой. Пока длился суд, в конце каждого дня меня отводили в его подземную камеру. И, наконец, он исписал пятьдесят тюремных тетрадей своими размышлениями – не только о своих преступлениях, но также о политике, литературе, о своем детстве и армии, об упреках в сторону организации современного общества. Зная, что всегда есть риск попадания этих записей не в те руки, он поместил в них одну леденящую душу историю, столь претенциозную, что она, по его замыслу, наверняка пришлась бы по вкусу редакторам желтой прессы. Но эта история никуда так и не просочилась.

Разумеется, весь этот эксклюзивный доступ нес с собой и дополнительную ответственность. Во-первых, это касалось непредвзятого изложения правды. С вопросом виновности разбираются судьи и присяжные, писатель же имеет дело с интерпретацией фактов. Я начал работать над этой книгой задолго до суда, используя предоставленные Нильсеном материалы и полицейские архивы, и очень скоро понял, что ответственность моя лежит и перед читателями. Важно было избегать слишком субъективных прилагательных («отталкивающий», «отвратительный», «ужасающий» и так далее), потому что моя работа – не в том, чтобы склонить читателей к определенному мнению. Я должен был рассказать, что случилось, а уж читатели сами добавят к этому собственные суждения. Я лишь исполнял роль записывающего устройства, а не оценивал рассказанное с точки зрения моральной нравственности. Нильсен и сам говорил про себя: «Я обычный человек, судьба которого приняла неожиданный поворот». Прочтя его историю, читатели сами решат, прав был Нильсен или нет. Даже он сам говорил порой, что озадачен всем произошедшим. По его словам, он надеялся, что я сам смогу рассказать ему, что именно с ним случилось. И действительно, частично в мои обязанности входило объяснить все как можно лучше.

Скрытая опасность такого сотрудничества заключалась в том, что я мог невольно стать его сообщником – многие полагали, что это неизбежно. Естественно, я таковым не стал, потому что полностью осознавал этот риск и очень быстро научился избегать слов, которые можно использовать против меня. Моя цель была не в том, чтобы «понять убийцу» (что можно счесть за сочувствие ему), скорее я должен был «понять, что случилось и почему» – такая формулировка звучит более безопасно и нейтрально. Разница здесь кажется незначительной, но она важна, если необходимо избежать чужих обвинений.

Другое слово, от которого я решил отказаться, – это слово «злой». Это оккультное слово, не имеющее точного или измеримого значения, которое часто является просто отговоркой, чтобы не раздумывать над предметом разговора слишком долго. По сути, оно означает попросту «я не знаю» и, следовательно, не должно входить в лексикон писателя. Я был искренне потрясен, услышав это слово из уст судьи в его кратком резюмировании судебного процесса: подобное оценочное суждение заслуживает цензуры.

И все же какие-то слова мне пришлось найти, чтобы объяснить загадку моральной деградации Нильсена. В одной из наших с ним бесед я сказал ему: рассуждая логически, я понимаю, что способен убить человека, хотя и надеюсь, что этого никогда не произойдет. В конце концов, в сражении это практически обязательное условие, в гневе – это постоянный риск. Но я никак не мог себе представить, что после убийства он мог спокойно расчленять трупы, разрезать их на куски и смывать их в унитаз. Его реакция последовала незамедлительно и несколько меня встревожила. «Что-то не так с вашей моралью, если вас больше беспокоит мой способ избавления от тел, чем сами убийства, – сказал он. – Для меня гораздо худшим преступлением является выдавить из человека жизнь: труп – всего лишь вещь, он не может чувствовать боль и страдать. Ваш моральный компас сломан». Это заставило меня задуматься. Разумеется, определенная логика в его словах есть. Но Нильсен не видел, не чувствовал, что люди – это нечто большее, они создания с воображением, которое позволяет им – или скорее побуждает их — чтить и уважать то, что когда-то было вместилищем жизни. Для него же такая концепция казалась совершенно чужеродной.

С тем же безразличием к эмоциональной подоплеке своих действий и слов он однажды сказал мне: «Знаете, вы бы удивились, какой тяжелой может быть человеческая голова, если поднять ее за волосы». Этот человек был способен приготовить себе утром завтрак, намазать маслом тост и тут же сбавить огонь на конфорке, где стояла кастрюля с варившейся в ней головой его последней жертвы. И прежде чем пойти гулять с собакой, после этого он все еще мог спокойно съесть свой тост. В совершенных им убийствах всегда чувствовался отблеск этой моральной смерти: он прекрасно знал, что поступал неправильно, но не понимал, почему это важно, почему люди реагировали на его поступки так бурно.

Чуть менее очевидным проявлением его эмоциональной отстраненности было то, что он не осознавал, какие страдания причинит его матери рассказ о его преступлениях, просочившийся в прессу. За неделю до суда я отправился в Шотландию, чтобы навестить ее и подготовить ее к бедствию, которое в ближайшие пару дней обрушится на ее скромный дом. Опыт вышел довольно болезненный, хотя она сделала все возможное, чтобы создать уютную атмосферу – приготовила для меня роскошный ужин и сплетничала о том, как в детстве Деннис заботился о своих ручных птицах. Пропасть между матерью и сыном меня поразила.

На суде психиатры сцепились из-за противоречащих друг другу определений. Одни говорили, что Нильсен страдал от «расстройства личности», не объясняя при этом, что могло изначально его «расстроить». Если бы на суд пригласили священника, он бы заявил, что причина кроется в «происках дьявола» – снова оккультное, но отнюдь не исчерпывающее объяснение.

Нильсен сказал мне, что его удивляет такой интерес публики к его мрачному делу и то, как много об этом говорили, хотя и с осуждением. Меня тоже часто обвиняли в излишней «заинтересованности» – это слово я также предпочел не использовать. Интерес подразумевает отказ от размышлений: вы словно позволяете нежелательным эмоциям запечатлеться в памяти. У меня же хватает и своих воспоминаний, и добавлять к ним лишний груз я не собирался. Полиция, что необычно, согласилась показать мне сделанные ими фотографии. В их коробке хранилось больше ста фотографий – каждая из них еще более неприятная, чем предыдущая. Мне велели сказать «стоп», когда с меня будет достаточно. Я просмотрел около двенадцати и больше не смог. Эти фотографии никогда не стереть из моей памяти, и в старости, вероятно, они будут являться мне в кошмарах.

Оглядываясь назад, теперь я понимаю, что именно парадоксы и противоречия беспокоили меня в этом деле больше всего. Я больше не верю в утверждение Нильсена, что, мол, он и сам не знал, что именно заставило его стать убийцей. Теперь я думаю, что он наслаждался процессом и получал от него удовольствие. Почему он наслаждался подобными вещами – вопрос другой. Отсутствие у него морали не является достаточным объяснением. И все же, когда я обнаружил письмо арендодателям по поводу засора в канализации, я немедленно узнал характерный почерк Нильсена. Сантехники пришли и нашли в канализации человеческие останки. Убийца сам организовал свой арест.

На протяжении почти десяти лет после его приговора я продолжал раз в два месяца навещать его в тюрьме. За это меня не единожды упрекали. Делал я это по очень простой причине: он открыл мне свои воспоминания и свою душу, предоставив мне материал для написания этой книги. Я не мог после этого просто сказать: «Спасибо, но теперь ты сам по себе». Суд решил его судьбу, я же остался верен своей.

Пролог

Во многом эту книгу было очень тяжело писать, и, без сомнений, некоторые сочтут ее весьма неприятной для чтения. Деннис Эндрю Нильсен, чья жизнь началась совершенно обыденно в рыбацкой деревушке в Шотландии, в возрасте тридцати семи лет сознался в добровольном убийстве пятнадцати человек – это рекордное количество жертв для серийного убийцы во всей криминальной истории Британии. В этой книге я пытался рассказать о том, как такая катастрофа могла произойти.

Суд уже разобрался с Нильсеном, приговорив его к пожизненному заключению. В этом мало утешения для родственников погибших, которые теперь вынуждены будут до конца жизни задаваться вопросом: почему их сыновей убили, не дав им даже шанса противостоять жизненным трудностям по-своему? Неужели только для того, чтобы утолить нездоровые потребности незнакомца, который, как постановил суд, даже не был безумен? Учитывая это, никакой моральной двусмысленности в его преступлениях быть не может.

Подробно изучив жизнь и поведение Нильсена, его эмоции и мысли, мы можем попытаться хотя бы частично приоткрыть завесу этого темного и загадочного аспекта человеческого разума. Во всяком случае, именно в этом заключается моя цель. Любая неверная интерпретация фактов здесь будет полностью на моей совести.

Описывая биографию Нильсена, я постарался создать его портрет как личности еще до того, как он встал на путь преступлений, в надежде, что кто-нибудь сможет вычленить из него ключевые детали его жизни, которые могут указывать на скрытый внутренний конфликт. Поскольку биограф должен выбирать, что именно включать в книгу, я решил особо подчеркнуть эти «ключевые детали», которые в свое время остались незамеченными или казались неважными, но приобрели важность в ретроспективе. Только в главах 6 и 7 я перехожу к рассказу о самих убийствах и об избавлении от тел. Затем идет глава о поведении Нильсена в тюрьме Брикстон в ожидании суда, рассказ о самом суде в здании Олд-Бейли и последняя глава, в которой предлагаются различные возможные объяснения этой ужасной трагедии с психиатрической, философской и теологической точек зрения. В заключение я привожу собственное любительское объяснение.

Я старался не возмущаться и не оправдывать его и, несмотря ни на что, оставаться объективным. Я осознаю, что такая цель труднодостижима из-за двух аспектов. Во-первых, я очень хорошо узнал Нильсена за восемь месяцев до его суда, и личный контакт вполне мог неизбежно повлиять на мое к нему отношение; я могу только надеяться, что, зная об этой опасности заранее, я сумел ее избежать. Во-вторых, мой рассказ о жизни Нильсена по большей части основан на его собственных словах и размышлениях, записанных для меня во всех подробностях в его тюремной камере. При любой возможности я старался подтверждать рассказанное им из других источников информации, и в книге есть довольно большие части (например, главы 2 и 10), которые никак не связаны с записями самого Нильсена. Кроме того, несмотря на полную и подробную информацию с его стороны, он не контролировал итоговый текст, так что я мог свободно отбрасывать какие-то фрагменты, расширять их, оценивать их со своей точки зрения и делать собственные выводы.

Сотрудничество Нильсена, я думаю, было скорее преимуществом, чем ограничением. Весьма необычно для убийцы говорить о себе так откровенно и подробно. В девятнадцатом веке Ласнер[1] поделился кое-какими откровениями о своих мотивах на бумаге. Дюссельдорфский садист, Петер Кюртен[2], открыто говорил с доктором Карлом Бергом в 1929 году, и записи их бесед также появились в небольшой книге. Позже американский убийца Тед Банди размышлял о своих преступлениях (хотя и продолжал настаивать на своей невиновности) перед двумя журналистами. Относительно недавно Флора Рета Шрайбер подробно изучила дело Джозефа Каллингера[3] в своей книге «Обувщик». Но Нильсен был первым убийцей, предоставившим утомительно детальный архив своих собственных размышлений. Его тюремные дневники являются уникальным документом в истории криминального убийства и позволяют нам заглянуть в разум преступника. Он знает, что некоторые его откровения настолько честные, что могут вызывать ужас, но стоит задуматься: смогли бы мы без этих откровений когда-нибудь определить, что за силы столь чудовищно исказили его эмоциональное восприятие окружающего мира? А если мы не можем определить этого, то нам остается лишь горький вывод: любой человек становится убийцей лишь случайно.

Множество людей помогли мне в работе над этой книгой, и всем им я выражаю свою благодарность. Мать Денниса Нильсена, миссис Скотт, терпеливо делилась со мной своими размышлениями на эту болезненную тему, а его отчим, Адам Скотт, служил для нее источником силы (а заодно и для меня). Два адвоката Нильсена, Рональд Мосс и Ральф Хаимс, были всегда вежливы со мной и помогали мне даже тогда, когда сами находились в затруднительном положении. Детектив старший интендант Чемберс и детектив главный инспектор Джей обеспечили меня своим сотрудничеством и поддержкой. Колин Уилсон поделился со мной своими символическими идеями на тему убийства и указал мне на несколько полезных книг. Персонал Библиотеки Британской медицинской ассоциации был неизменно отзывчив. Хуан Мелиан слушал отрывки из моего текста в течение многих часов, внося полезные предложения. Мой агент, Джасинта Александер, безустанно работал, чтобы воплотить проект в жизнь, а мой редактор, Том Машлер, сдерживал мои излишние порывы и постоянно предлагал возможные улучшения, некоторые из которых я с благодарностью принял; если я не принял других, то, подозреваю, сам же многое от этого потерял. Профессор Джон Ганн и доктор Памела Тейлор оказывали мне большую помощь в нахождении специфических журналов по медицине, а профессор Роберт Блугласс и профессор Кейт Уорд любезно делились со мной советами. За неиссякаемую поддержку я хотел бы также поблагодарить Майкла Блока, Селину Хастингс, Йена Ромера, Стивена Тумима и Берил Брейнбридж.

Также я хотел бы выразить благодарность мистеру Шатто и мистеру Уиндусу, а также мисс Айрис Мердок за разрешение процитировать один абзац из ее «Ученика философа».

Другие пожелали остаться анонимными – психиатры, социальные работники, друзья. Моя благодарность им ничуть не меньше, хоть и выражена коллективно.


Брайан Мастерс, Лондон, 1984 год


Глава 1

Арест

В северной части Лондона находится Масвелл-Хилл, район респектабельный и спокойный. Населен он в основном представителями среднего класса, а потому жизнь в нем протекает тихо и до ужаса безмятежно. Ничто не нарушает привычную рутину: никаких акций протеста на улицах, никаких забастовок, и даже полицейскую сирену здесь можно услышать крайне редко. Обитатели Масвелл-Хилл каждое утро садятся в свои машины, едут на работу в центр города, а вечером возвращаются домой, где жены готовят им ужин. Иногда они позволяют себе насладиться бутылочкой джин-тоника или с гордостью упомянуть о том, что разбираются в вине лучше среднестатистического посетителя супермаркетов. Выходные они проводят, копаясь в саду – это любимое занятие местных жителей. Как можно понять из названия, район расположен относительно высоко в холмах, где вдоволь солнца и свежего воздуха: оттуда открывается чудесный вид на Лондон. Дороги здесь неровные, виляют то вверх, то вниз, отчего их избегают велосипедисты, зато высоко ценят любители ленивых пеших прогулок. Несколько улиц названы в честь садов. Одна из таких улиц, Крэнли-Гарденс, делит имя с целым кварталом в Масвелл-Хилл и на картах считается центральной. Улица эта длинная и довольно широкая, живописная и нарядная. Легко представить детей, прыгающих здесь вдоль обочины через скакалку, вот только матери в Масвелл-Хилл не разрешают своим чадам играть на улице.

Дома на Крэнли-Гарденс построены еще до Первой мировой: стильные, с остроконечными крышами, часто соединенные с соседями общей стеной. В основном их красят в белый с небольшими вкраплениями других цветов. От проезжей части дома отгорожены прелестными аккуратными садами, которые будто бы ненавязчиво соревнуются друг с другом за звание наиболее привлекательного. За одним исключением. Сад возле дома № 23 выглядит ужасно запущенным: мрачный, темный, без единого яркого пятна, сплошь опутанный разросшимися сорняками. Даже одуванчик вряд ли смог бы пробиться здесь к свету. Да и сам дом отличается от своих собратьев: он выкрашен в бело-голубой, однако кажется грязным и потрепанным. Ему недостает очарования, присутствующего у соседних домов того же размера и формы. Он выглядит неухоженным и забытым.

И хотя большинство зданий на Крэнли-Гарденс до сих пор служат в качестве уютных семейных гнездышек, как и было задумано изначально, дом № 23 отличился и тут. К началу 1983 года он уже давно принадлежал некой индийской женщине, проживающей где-то в Нью-Дели и не видевшей этот дом с самого момента покупки. Дом был разделен на шесть съемных комнат. Управлял им мистер Робертс из фирмы «Эллис и Ко», риелторской конторы с улицы Голдерс-Грин-Роуд. Жильцы здесь сменялись так часто, что и арендодательнице, и риелторам они со временем стали совершенно безразличны: этим домом никто не гордился, а значит, и не следил за его состоянием. На ветхой лестнице облупилась краска и не работали лампочки, которые никто и не думал заменить, так что зимой по ней приходилось подниматься со своим фонариком.

В феврале 1983 года в доме № 23 на Крэнли-Гарденс обитали пять человек. Две комнаты на первом этаже занимали Фиона Бриджес, работавшая в пабе «Роял Оак» на улице Сент-Джеймс-Лейн, и ее любовник Джим Оллкок, строитель. Мисс Бриджес поселилась там с лета 1982-го, мистер Оллкок же присоединился к ней несколько месяцев спустя. По соседству с ними расположились Вивьен Макстей, стоматологическая медсестра из Новой Зеландии, и Моника Ван-Рутт, молодая социальная работница из Голландии. Их комната была зажата между двумя другими, поскольку еще одну комнату Фиона присвоила себе после отъезда последнего ее съемщика. Моника и Вивьен переехали сюда двадцать восьмого декабря 1982 года, так что находились в доме всего пять недель.

На втором этаже никто не жил, и какое-то время он пустовал, а вот на чердаке, где имелись кухня и ванная, поселился государственный служащий с собакой. Он находился в этом доме дольше всех остальных, уже около года, но соседям о нем мало что было известно: общались они не слишком часто. Джим Оллкок впервые увидел его только спустя два месяца после своего заселения. Моника и Вивьен однажды поднялись к нему на чердак, чтобы поболтать за чашкой кофе, что было весьма необычно, однако особой дружбы из этого так и не вышло. Судя по письмам для «Деса Нильсена», которые оставляли в коридоре первого этажа, они решили, что его имя «Дезмонд», но не потрудились уточнить. На самом же деле его звали Деннис Эндрю Нильсен, и он работал администратором в одном из кадровых агентств Лондона. Сам он предпочитал, чтобы его называли Дес. Собаку, черно-белую дворнягу с больным глазом, звали Блип. Встретить мистера Нильсена можно было разве что утром, когда он собирался на работу к восьми, или вечером, когда он возвращался с работы в половине шестого, после чего непременно выводил Блип на долгую прогулку, раз уж ей пришлось несколько часов торчать в квартире. Очевидная взаимная преданность человека и собаки вызывала восхищение. Если кому-то становилось жаль этого одинокого, отчужденного человека, у которого, похоже, совсем не имелось друзей, то стоило вспомнить о верной собаке. И все же чувствовалось в Деннисе некое смутное отчаяние.

Деннис Нильсен был высоким и худым мужчиной с темными густыми волосами. Привычка сутулиться и горбить плечи заставляла его казаться ниже, чем на самом деле. Как правило, одевался он в темные брюки, светло-серый твидовый пиджак, синюю рубашку и темно-синий галстук. Всегда опрятный и чистый, он тем не менее не имел привычки щеголять нарядами, судя по скудности его гардероба. Его крайне редко видели в чем-то новом, разве что в холодные месяцы к обычному его костюму добавлялся шарф. Он носил очки без оправы и всегда был чисто выбрит. В свои тридцать семь Нильсен выглядел достаточно привлекательно: похоже, в молодости он считался красавцем. Большой широкий рот с чувственными губами портили только его неровные, коричневатые по краям зубы, когда он смеялся: они навевали мысль о том, что ему неплохо бы посетить стоматолога. Но лишь для эстетической цели – а тщеславием мистер Нильсен не страдал. Казался он вполне искренним и прямолинейным. В отличие от тех, кто избегает смотреть в глаза после нескольких секунд разговора, Деннис Нильсен всегда смотрел прямо на собеседника, словно пронизывая его насквозь. Мало что могло укрыться от его взгляда. Рукопожатие у него тоже было крепкое и честное.

Ничто из этого, конечно, не казалось очевидным для обитателей дома № 23 на Крэнли-Гарденс, буквально ничего не знавшим о замкнутом жильце с чердака. Но его качества были прекрасно известны его коллегам: за восемь лет работы он провел собеседования с сотнями соискателей, где его прямолинейность оказалась как нельзя кстати. Он никогда не увиливал от своих обязанностей – даже наоборот, работал сверхурочно и брал на себя дополнительные обязанности, от которых его менее старательных коллег бросало в дрожь. Похоже, он был практически одержим работой, и некоторые даже задавались вопросом, не пытается ли он заполнить таким образом некую внутреннюю пустоту. Кроме того, недавно он еще и взял на себя дополнительные неоплачиваемые обязанности, связанные с деятельностью в профсоюзе госслужащих, и, казалось, наслаждался этой ответственностью. В любом судебном конфликте против руководства он поддерживал рабочих с пылкостью прирожденного адвоката. Он быстро приобрел репутацию смутьяна, поскольку в своем радении за слабых и обездоленных часто прибегал в судебной полемике к излишней язвительности. Никто не сомневался в его мотивах, только в методах. Он спорил так красноречиво и развернуто, что было почти невозможно что-то ему доказать. Его образованность и способность строго упорядочивать аргументы вызывали восхищение, как и его организаторские таланты. Однако некоторые втайне считали, что он не знает меры: похоже, он не допускал даже возможности компромисса. Позже он назовет себя «монохромным человеком», видящим мир в черно-белом цвете. Славился Деннис Нильсен среди коллег и своим бунтарским, неожиданным и часто весьма забавным чувством юмора.

Никто из коллег не заглядывал к нему в гости на Крэнли-Гарденс. Их попросту не приглашали, а они, в свою очередь, не напрашивались. Дес казался им забавным и умным, но расслабиться рядом с ним не получалось: он не вызывал доверия. Кроме того, он всегда так много говорил о политике и интересах профсоюза, что почти не оставлял места для более личных тем. Так что домой он уходил один. Проходил мимо незнакомцев с первого этажа, поднимался по лестнице к двери на чердак. Обстановка на чердаке выглядела откровенно убого: тесная прихожая прямо перед дверью служила в качестве кухни – возле стены слева стояли плита и раковина. Плита была вся покрыта жиром и копотью, оставшимися от предыдущих жильцов: Нильсен так ее и не почистил. Он никогда не использовал для готовки грязную духовку, только конфорки наверху. Прямо напротив находилась дверь в ванную, где имелось большое квадратное окно, всегда открытое нараспашку. Две двери справа от кухни-прихожей вели в гостиную и спальню. Сам Нильсен жил в спальне: там имелись двухместная кровать, большой телевизор, стереодинамики, несколько плакатов на стенах, растения в горшках и высокая толстая свеча, вся в оплывшем воске. В гостиной стояли два безликих шкафа, ящик в углу и два кресла возле окна. Больше ничего. Ковры покрывали не всю комнату, а лишь небольшую площадку посередине – коричневые, блеклые, с невзрачным узором. Эта комната, похоже, использовалась крайне редко, но обладала одной любопытной особенностью, заметной даже с улицы: окно здесь было всегда открыто. Прохожие часто считали это странным: они не видели курительных палочек, которыми хозяин комнаты время от времени пытался разогнать застоявшийся в ней неопределенный неприятный запах.

В первую неделю февраля 1983 года в доме возникла проблема, сперва коснувшаяся только жильцов, однако последствия ее в итоге разошлись далеко за пределы Крэнли-Гарденс. Первым проблему обнаружил Джим Оллкок, заметивший, что в общем туалете на первом этаже перестал работать слив. Это было в четверг, третьего февраля. Он дважды пытался прочистить засор щелочным раствором, который купил в хозяйственном магазине, но щелочь, залитая в унитаз, с засором не справилась, и сдвинуть его с места палкой тоже никак не получалось. Уровень воды в унитазе поднимался и больше не опускался. Возникла угроза затопления, и на следующий день Джим решил позвонить в «Эллис и Ко».

В пятницу, четвертого февраля, Фиона Бриджес оставила записку, в которой предупреждала Вивьен и Монику не пользоваться унитазом, поскольку на нем могли остаться следы щелочи. Она попыталась воспользоваться соседним туалетом, но заметила: когда в нем смывали, вода в сломанном унитазе поднималась снова. Это было особенно некстати, учитывая, что на выходных к ней должны были приехать погостить родители (а Джиму пришлось бы временно найти другое жилище). В доме, похоже, ни один туалет не работал нормально. Джим позвонил в «Эллис и Ко», где ему дали номер сантехника, Майка Уэлча, который мог быстро приехать и устранить проблему, поскольку он уже бывал в этом доме. В 16:15 Фиона позвонила ему и оставила для него сообщение его жене. Пару часов спустя она столкнулась в коридоре с Десом Нильсеном и спросила его, нет ли у него проблем со смывом в туалете, поскольку у нее случился засор. Он сказал, что никаких проблем у него нет, и поднялся к себе на чердак. Майк Уэлч вернулся домой в 20:30, получил сообщение о вызове в дом № 23 на Крэнли-Гарденс и решил, что займется этим первым же делом в субботу утром. Мисс Бриджес сказали не ждать его до тех пор. В пятницу вечером, решила она, придется как-нибудь обойтись.

Тогда же, в пятницу вечером, у Денниса Нильсена на чердаке возникла проблема другого рода. В одном из его шкафов в гостиной находилось тело молодого человека, которого он встретил восемь дней назад. Нильсен взял большой черный пакет для мусора, разрезал его сбоку, чтобы в него можно было завернуть тело, и разложил его на полу ровно посередине комнаты. Достал из шкафа труп и положил его на пакет лицом вверх. Затем отправился на кухню, взял там длинный нож с коричневой рукояткой, быстро заточил его и вернулся с ножом в гостиную. Встав возле тела на колени, он аккуратно отрезал трупу голову. Пролилось больше крови, чем он ожидал, – она даже запачкала ковер, так что пришлось расстелить еще один пакет таким же образом. Он принес из ванной большую кастрюлю, положил в нее голову, налил туда воды и поставил кастрюлю на плиту. Зажег сразу две конфорки, чтобы кастрюля нагрелась быстрее – не только снизу, но и с боков. В гостиной он передвинул тело с одного разрезанного пакета на другой, а первый подобрал с пола. Немного крови пролилось и на белый коврик в ванной, когда он отнес испачканный пакет туда. Он попытался безуспешно вытереть пятно бумажным полотенцем, потом просто прикрыл их запасным куском коричневого ковра. К тому времени ему уже до смерти надоело всем этим заниматься. Ему захотелось пойти выпить, и он подумал: раз уж впереди целых два выходных, к чему торопиться? Кастрюля на плите яростно вскипела. Он убавил огонь, чтобы голова немного потушилась, позвал Блип и показал ей поводок для прогулки. Собака, разумеется, тут же пришла в восторг. По пути вниз они не столкнулись ни с кем из жильцов.

Вместе с собакой дошли до улицы Масвелл-Хилл-Бродвей. Оставив Блип снаружи, Деннис заглянул в супермаркет «Шепардс», где купил пачку сигарет, бутылку рома «Бакарди» и пару банок «Кока-Колы». Потом неспешно прогулялся с Блип обратно до Крэнли-Гарденс. По пути на чердак он снова никого не встретил. Голова в кастрюле все еще варилась. Нильсен немного послушал музыку (в такие моменты ему нравилась классическая музыка в исполнении симфонического оркестра – она успокаивала и умиротворяла его, а вот любимая попсовая песня, «О, Супермен» Лори Андерсон, слишком уж напоминала сейчас о недавних событиях). Потом он посмотрел телевизор и опустошил три четверти бутылки «Бакарди». В конце этого долгого вечера он выключил огонь под кастрюлей и оставил там голову на ночь. Остальное тело так и лежало в гостиной. Деннис Нильсен отправился спать, уставший и слегка пьяный.

Он проспал до одиннадцати утра. К тому времени как раз наступила суббота, и сантехник Майк Уэлч уже начал разбираться с проблемой. Он прибыл в дом № 23 в 10:30 и попытался прочистить засор в туалете обычными средствами – безрезультатно. Тогда он поехал к себе домой и вернулся оттуда с лестницей, чтобы взглянуть на трубы с улицы – там, где все сливы дома сходились в одну трубу. Он прочистил засор из скопившихся экскрементов, однако дальше в трубу протолкнуться не смог. Тогда Майк Уэлч решил, что тут нужны специалисты с более точным оборудованием, поскольку его обычные инструменты тут не годились, и сказал мисс Бриджес и мистеру Оллкоку, что им стоит позвонить в компанию «Дайно-род».

Джим Оллкок позвонил в «Дайно-род» в 12:40, пока Фиона звонила в «Эллис и Ко». Последние согласились оплатить счет, однако не разрешили проводить в доме какие-либо серьезные работы до понедельника. Поскольку все шло к тому, что на выходные они останутся с неработающим сливом, Джим оставил записку мистеру Нильсену, чтобы тот не пользовался туалетом – это могло вызвать затопление. В записке говорилось: «Приходил сантехник, не смывай в туалете». Позже днем Фиона увидела Нильсена по пути на улицу и объяснила ему содержание записки, а также сказала, что даст ему знать, когда после работ в понедельник снова можно будет пользоваться туалетом. Нильсен ответил, что все учтет, и в задумчивости отправился на прогулку.

Позже он признает: «Тогда я начал догадываться, что проблема, возможно, как-то связана с моей деятельностью».

Упомянутая «деятельность» тем утром уже успела послужить источником неловкой ситуации для самого Нильсена. Ему неожиданно позвонили в дверь. Он не мог никого пустить, пока на полу лежало обезглавленное тело. Он выключил телевизор и придержал Блип, чтобы она не лаяла. Чуть позже в дверь постучали. Он ждал до тех пор, пока не услышал шаги вниз по лестнице. «Я подумал, что, может, это кто-то знакомый, – расскажет он потом. – Крикнуть «сюда нельзя» было бы глупо, так что я просто сделал вид, что меня нет дома». Посетителем оказался старый друг, которого он не видел уже несколько месяцев, Мартин Хантер-Крэг. Хантер-Крэг был одним из немногих людей, искренне наслаждавшихся компанией Нильсена, и в обычных обстоятельствах он был бы весьма желанным гостем. В тот день он находился в городе проездом (сам он жил в Дентоне) и хотел сделать Десу сюрприз. Согласно его воспоминаниям, Дес все-таки ответил на стук в дверь, хотя и не открыл ему: «Не входи. Я тут кое-чем занят».

Весь вечер субботы Нильсен смотрел телевизор. В воскресенье днем, шестого февраля, он наконец собрался с духом, чтобы закончить с телом на полу. К тому времени он уже знал, что в понедельник ему могут начать задавать неудобные вопросы. Стоило как минимум спрятать тело обратно в шкаф. Он снова взялся за нож, заточил его еще раз и разрезал тело на четыре части: две руки с плечами, торс с ребрами и вся нижняя половина тела вместе с ногами. Первые три части он завернул в пакеты и положил их в ящик шкафа. Ноги он завернул в другой пакет и сунул их под перевернутую вверх дном корзину для белья в ванной. Затем он достал из кастрюли частично сварившуюся голову, положил ее в полиэтиленовый пакет, а потом сунул в большой черный пакет с другими останками. В довершение он зажег в комнате палочку благовоний и запер обе дверцы шкафа на ключ. О проблеме можно было ненадолго забыть. Однако время поджимало, и успокоиться у Нильсена никак не получалось. Несколько часов покоя ничуть не помогли: эта пытка длилась для него уже четыре года. Приближался момент, когда так или иначе ему придется что-то предпринять.

В понедельник седьмого февраля проблема со сливом так и не решилась. Фиона Бриджесс звонила в агентство недвижимости снова и снова, и ей повторяли, что ее делом уже занимаются. Однако только во вторник, в 16:15, в «Эллис и Ко» связались с компанией «Дайно-род», чтобы те занялись проблемой. Тем временем Нильсен, как обычно, отправился на работу в кадровое агентство в Кентиш-таун, где со своей обычной энергией и усердием разобрал накопившийся бумажный завал. Правда, с коллегами в тот день он был несколько грубоват и нетерпелив. Перед одним из них он извинился, объяснив, что претерпевает в данный момент не лучшие времена.

Инженер из «Дайно-род» прибыл в дом № 23 на Крэнли-Гарденс только в 18:15 вечером вторника. Звали его Майкл Кэттран, ему было тридцать три, и в компании он начал работать относительно недавно. После поверхностной инспекции труб он пришел к выводу, что источник проблемы, скорее всего, находится под землей, а значит, днем нужно будет вернуться с более тщательной проверкой. Уже стемнело, но с помощью Джима Оллкока, подсвечивающего ему фонариком, Кэттран нашел возле дома потрескавшийся канализационный люк. Под люком был спуск высотой около трех с половиной метров, с железными скобами в стене в качестве ступенек. Кэттран спустился туда, пока Оллкок продолжал ему светить. Они оба почувствовали тошнотворный запах, который, как Кэттран знал, не походил на обычный запах экскрементов. Он сказал Оллкоку:

– Я, может, работаю с дерьмом не так давно, но даже я знаю, что так оно не пахнет.

По правде говоря, он был уверен, что это запах гниющей плоти. Пол канализационного тоннеля был покрыт странной серо-белой субстанцией сантиметров двадцать в высоту, состоявшей из тридцати или сорока разноразмерных кусков сгнившего мяса. Прямо на глазах у Кэттрана из трубы, ведущей к дому, вывалилось еще немного этой же субстанции. Его это не на шутку встревожило, и он понял, что должен сообщить об этом начальству. Он вернулся в дом к семи вечера и позвонил менеджеру, Гэри Уилеру, чтобы рассказать о своих догадках. К тому времени вокруг него собрались все жильцы дома и слышали весь разговор. Моника и Вивьен вышли из своей комнаты, с чердака спустился Дес Нильсен. Уилер ответил, что нужно будет провести более тщательную инспекцию утром, если жильцы не против подождать, но полицию пока вызывать не стоит – на случай, если это окажется ерундой и они найдут затору подобающее объяснение. Кэттран положил трубку и спросил у Нильсена:

– У вас есть собака, так? Вы, часом, не смываете собачью еду в унитаз?

Нильсен ответил, что ничего подобного не делал, но это предположение подсказало ему дальнейший курс действий.

Он уже написал жалобу в «Эллис и Ко», датированную сегодняшним числом и касающуюся проведения в доме «надлежащего техобслуживания», чтобы жизнь съемщиков оставалась «терпимого качества». В особенности он жаловался на плохое освещение в зонах общего пользования и на то, что «когда я смываю у себя в туалете, унитаз на нижнем этаже переполняется. Похоже, в сливе образовался затор, отчего в доме неприятно пахнет». Пытался ли он этим письмом продемонстрировать, что не меньше остальных озадачен происходящим, и таким образом снять с себя подозрения? Или же он просто хотел, чтобы все закончилось как можно быстрее? Похоже, он и сам запутался, испытывая по этому поводу противоречивые чувства. Он отчаянно хотел выжить, однако желание освободиться от этого невыносимого кошмара, возможно, оказалось в итоге сильнее. Этот внутренний конфликт мучил его вплоть до полуночи. Только тогда он наконец принял решение.

Еще до его ухода Кэттран отвел Оллкока и Нильсена в канализацию, чтобы снова взглянуть на затор в трубе. Там он заметил вслух, что субстанция похожа на мертвечину. Нильсен поднялся к себе на чердак и долго думал. В полночь он спустился в люк опять, подсвечивая себе путь фонариком. При нем был пакет для мусора. «Я собрал останки тел и выбросил их возле забора в саду», – написал он позже.


Я планировал пойти в супермаркет или в «KFC», чтобы купить пару фунтов куриного мяса. Потом я бы вымочил их и порезал на куски подходящего размера, оставив при этом узнаваемые крылья и кости. Утром при исследовании останков в трубе они бы обнаружили, что ночью у сантехника просто разыгралось воображение. Полиция и «Дайно-род» быстро потеряли бы интерес. А работник компании наверняка не захотел бы выставить себя дураком и звать полицию снова. Я был уверен, что этот план сработает. Однако понимал: я не могу гарантировать, что новых смертей больше не случится. Меня тошнило от прошлого, настоящего и сомнительного будущего. Ужасное бремя вины казалось мне совершенно невыносимым.


Нильсен выпил много рома той ночью. Он думал о самоубийстве, но отверг эту мысль: никто бы не поверил в то, о чем он хотел рассказать в своей предсмертной записке, такой невероятной она бы показалась посторонним. Кроме того, он должен был рассказать о судьбе «всех остальных», о которой никогда не узнают, если он умрет. «Кто-то должен узнать правду о том, что с ними случилось», – подумал он. Не говоря уже о том, что забрать на тот свет пришлось бы и свою собаку, а на это он пойти никак не мог. Он думал сбежать, уйти в подполье – вот только от себя не убежишь: он знал, что попросту не смог бы смириться со своей трусостью. Не мог он и жить в свое удовольствие дальше, зная, что его преступления никогда не раскроют. Странное, парадоксальное желание не уйти безнаказанным только усиливало его мучения в те часы. Но наконец он понял, что ему следует предпринять. Он допил бутылку, послушал немного музыку и посидел рядом с Блип («последнее тепло и участие, которое мне оставалось»). Затем он уснул.

Фиона Бриджес и Джим Оллкок к тому моменту были уже не на шутку напуганы. Они слышали шаги по лестнице, скрип открывающейся входной двери и скрежет отодвигаемого канализационного люка снаружи. Потом – какой-то шорох и бряцанье, чьи-то шаги, огибающие дом и направляющиеся в сад. Фиона сказала Джиму:

– Кто-то копается в канализации. Наверняка тот парень с чердака.

Джим вооружился лыжной палкой и пошел посмотреть. Он застал Нильсена, который как раз возвращался наверх, с закатанными по локоть рукавами и фонариком в руке.

– Просто ходил отлить, – сказал Нильсен, но Джим ему не поверил.

И Джиму, и Фионе в ту ночь не спалось.

В 8:30 следующим утром, девятого февраля, они снова услышали, как Нильсен спускается по лестнице. Джим выглянул в окно и увидел, как тот ушел куда-то вниз по улице. В 9:15 приехали Майкл Кэттран с менеджером Гэри Уилером и сразу направились к люку. Кэттран открыл люк, посветил фонариком вниз и, к его удивлению, обнаружил, что туннель пуст.

– Ничего нет! – воскликнул он.

В этом не было никакого смысла: никакой дождь не смыл бы все останки, да и сливы в унитазах работали плохо и не смогли бы никак повлиять на затор. Кэттран позвонил в дверь: Джим Оллкок все видел прошлой ночью, он мог подтвердить его слова. Правда, к тому времени Джим уже ушел на работу, однако Кэттран уже увидел все, что требовалось: он заметил, что трещина на люке теперь располагалась по-другому.

Он вернулся к люку, чтобы взглянуть поближе. Сунул руку в один из стоков, которые вели в канализацию, и достал из сифона кусок мяса.

– Я нашел кое-что, – сказал он.

Уилер велел показать ему находку. Они положили ее на землю и рассмотрели в задумчивости. Пахло оно, как мясо со скотобойни. Серо-желтое, сморщенное, примерно сантиметров пятнадцать в длину, как кусок курицы. Кэттран достал из того же сифона четыре обломка кости. Фиона Бриджес вышла к ним и рассказала об услышанном ночью, заявив, что ей страшно. Тогда было решено позвонить в полицию.

Деннис Нильсен пришел в офис и пытался вести себя как обычно. Но он уже знал, что никогда больше в этот дом не вернется. Он прибрался на своем столе и оставил записку в коричневом конверте, которую положил в ящик стола. В записке говорилось: в случае, если его арестуют, не стоит верить чьим-либо заявлениям о его суициде. Больше он коллегам ничего не оставил. В тот день он казался им достаточно жизнерадостным и даже надел сине-белый футбольный шарф – довольно необычный для него выбор. Никто даже не знал, что у него такой есть. Позже он писал об этом дне так:


Я был уверен, что меня арестуют, как только я вернусь домой, или чуть позже вечером. Но я не собирался бежать. Я полностью смирился с неизбежным. Только беспокоился о Блип. А еще о страданиях, которые принесут мои откровения семьям погибших. Прошлой ночью я думал выбросить последние останки, хранившиеся на чердаке, но потом решил оставить все как есть. Я допускал вероятность, что арестовывать меня придут только следующим утром, десятого числа. Когда я вернулся тем вечером домой, я устал бояться и был готов ко всему. Я думал, что полиция будет ждать снаружи в машине или в чьей-то комнате, или даже у меня на чердаке.


Старший инспектор Питер Джей ждал внутри, в прихожей. Он приехал на Крэнли-Гарденс в 11:00 по вызову Фионы Бриджес, изучил останки, добытые Кэттраном из канализации, отнес их в пластиковом пакете в морг, оттуда – в больницу Чаринг-Кросс, где Дэвид Боуэн, профессор в области судебной медицины из Лондонского университета и консультирующий криминалист, в 15:30 тщательно изучил эти останки. Профессор Боуэн подтвердил, что останки принадлежат человеку, предположительно взяты из области шеи, а обломки костей – из человеческой руки. К 16:30 детектив Джей вернулся в дом № 23 на Крэнли-Гарденс в сопровождении инспектора Стивена Маккаскера и констебля Джеффри Батлера, чтобы подождать возвращения Денниса Нильсена. Он приехал домой в 17:40.

Детектив Джей представился ему и сказал, что они пришли по поводу канализации. Нильсен выразил удивление тем, что кто-то побеспокоил по этому поводу полицию, и спросил, были ли другие два полицейских санинспекторами. Ему ответили, что все они – офицеры полиции, и каждый поочередно представился. Все четверо прошли на чердак, в спальню Нильсена. Мистер Джей сообщил: в канализации они были заинтересованы потому, что там были обнаружены человеческие останки. Нильсен снова выразил удивление («Господи, какой кошмар!»), но долго притворяться не стал.

– Не валяй дурака, – сказал ему Джей. – Где остальное тело?

– В двух мешках для мусора в шкафу, в соседней комнате, – ответил Нильсен. – Я покажу.

Они прошли в гостиную, где Нильсен показал на шкаф и отдал свой ключ. По словам Питера Джея, он не сразу открыл шкаф: одного запаха было достаточно для подтверждения.

– Что-нибудь еще? – спросил он.

– Долгая история, – сказал Нильсен. – Это продолжается уже довольно давно. Я расскажу вам все. Я хочу снять с себя это бремя, только не здесь, а в отделении.

Тогда детектив Джей зачитал ему права и арестовал по подозрению в убийстве. Для Нильсена это означало конец долгого пути: конец замешательству, тревоге, ужасу и необходимости хранить ужасную тайну. Для инспектора Джея это было началом невероятно запутанного дела, подобного которому он не встречал за все двадцать шесть лет своей службы.

И действительно: за всю историю британской криминологии дело Нильсена оказалось уникальным. У полиции имелся подозреваемый, но они понятия не имели, кого именно он убил. Искать пришлось не преступника, а его жертв.

Батлер остался в квартире, пока Джей и Маккаскер отвезли Нильсена в отделение полиции. Сидя в машине рядом с Нильсеном, Маккаскер спросил:

– Мы говорим об одном теле или о двух?

На что Нильсен ответил:

– Пятнадцать или шестнадцать, начиная с семьдесят восьмого года. Я все расскажу. Вы не представляете, как здорово наконец-то хоть с кем-то об этом поговорить.

В комнате для допросов Джей все еще не мог в это поверить:

– Правильно ли я понимаю, – сказал он, – что с тысяча девятьсот семьдесят восьмого года ты убил шестнадцать человек?

– Да, – ответил Нильсен. – Трех на Крэнли-Гарденс и около тринадцати по предыдущему месту проживания, в районе Криклвуд, на Мелроуз-авеню.

«Это был конец начала и конец убийств, – писал Нильсен позже. – Колеса закона закрутились все быстрее и быстрее под весом их неожиданного груза. Отныне – никаких больше секретов».

Даже у опытных полицейских эти откровения вызвали шок. Причин тому было много. Во-первых, готовность Нильсена свободно, открыто и совершенно добровольно рассказывать о своих преступлениях. Во-вторых, его кажущееся при этом безразличие. В-третьих, на протяжении целых четырех лет никто даже не подозревал об упомянутых им убийствах. Позже пресса заявит, что все эти годы полиция просто не могла распознать улики, маячившие у них под носом и часто подброшенные самим Нильсеном. Но это еще только предстояло: истинное значение этих признаний раскроется в течение следующих нескольких дней. А пока, вечером девятого февраля, еще больший шок вызвали улики, найденные в шкафу на Крэнли-Гарденс.

Тем вечером, пока Нильсен находился в полицейском участке, профессор Боуэн в сопровождении инспекторов Джея и Чемберса посетил квартиру Нильсена в 21:00. Они вытащили из шкафа два больших свертка, которые отвезли в морг. Профессор Боуэн открыл свертки и изучил содержимое. В одном из них обнаружилось еще четыре пакета, три из которых были обычными пакетами из супермаркета, а один – из супермаркета «Сейнсбери». В первом свертке он обнаружил левую часть мужского торса с рукой, во втором – правую часть с другой рукой, в третьем – целый человеческий торс без головы, рук и ног. Никаких ран или переломов, только следы умелого разделывания. В пакете из «Сейнсбери» содержалось самое жуткое: одно сердце, два легких, селезенка, печень, желчный пузырь, почки и кишки. Все слиплось вместе в один безликий отвратительный ком. Вонь, хлынувшая из герметично закрытых до этого пакетов, была просто невыносима.

Профессор Боуэн обнаружил колотую рану в сердце, но ни к каким выводам эта рана его не привела. Когда через несколько недель Нильсен прочел заключение Боуэна, с невероятным безразличием он задумался об этом и сам: «Вероятно, я нанес эту рану случайно, когда засунул руку с ножом под ребра и вслепую пытался его [сердце] вырезать».

Во втором большом пакете также обнаружилось несколько других пакетов поменьше. Оттуда профессор Боуэн извлек еще один человеческий торс, на этот раз с руками, но без кистей; череп, с которого уже слезло мясо; и голову, на которой мышцы и кожа по большей части сохранились, а вот волосы спереди и сверху пропали. Выглядела голова так, как будто ее долго держали в горячей воде. Это была та самая голова, которую Нильсен начал варить в выходные, торопясь от нее избавиться.

Без четверти одиннадцать следующим утром, одиннадцатого февраля, начался допрос Денниса Нильсена в офисе детектива Джея на первом этаже отделения полиции. Длился допрос в целом больше тридцати часов, растянулся на всю неделю и отличался необычайно полным и безоговорочным сотрудничеством Нильсена, который дополнял рассказ различными деталями, подробно объяснял свои методы и помогал полиции установить личности жертв. Он не только не чинил следствию препятствий, но и сам вываливал на полицейских огромное количество полезной информации быстрее, чем они успевали ее проверять. Его почти не требовалось допрашивать: он будто зачитывал непрерывный автобиографический монолог, стараясь сбросить с души груз, который больше не мог нести. При этом в его речи не наблюдалось ни лишних деталей, ни лирических отступлений, ни даже просьб понять его и утешить. Как оказалось, раньше Нильсену довелось как-то поработать в полиции и самому, так что он знал, как такие допросы нужно проводить, да и в кадровом агентстве он проводил собеседования со множеством людей. Другой поразительной особенностью этой недели стало полное отсутствие у Нильсена даже намека на раскаяние: как он признался, его и самого удивляло, что он не проливает слез по погибшим от его руки. На всех допросах он демонстрировал не больше эмоций, чем стул, на котором сидел. Полицейские находили такой самоконтроль пугающим, однако позже Нильсен расскажет: он просто изо всех сил старался сохранять хладнокровие, чтобы всеми уликами занялись как следует. Его профессиональный опыт позволил ему внешне притворяться спокойным и рациональным, хотя на самом деле рассказ обо всех его деяниях пробудил в нем давно подавляемый водоворот страха, жалости к себе и самобичевания вкупе с глубоким раскаянием. «Никто не должен видеть меня рыдающим по моим жертвам, – писал он. – Это наше с ними личное горе».

Вопрос о том, было ли это «горе» искренним, позже сыграет важнейшую роль в понимании этого человека и причин его поступков. Но на тот момент у полиции имелись лишь факты.

В первые же несколько минут допроса Нильсен сообщил, что в его квартире находятся останки троих человек: одного он называл Гвардеец Джон, имени второго не знал, а третьего, Стивена Синклера, молодого безработного наркомана, он встретил двадцать шестого января и убил тем же вечером. Теперь у полиции была хоть какая-то зацепка: их тревожила необходимость отпустить подозреваемого через сорок восемь часов после ареста, если они не сумеют подтвердить личность убитого достаточно быстро и предъявить Нильсену официальные обвинения. Когда его спросили о содержимом шкафа, изученном прошлой ночью, он подсказал им заглянуть в ящик в углу и под корзину в ванной. К некоторой растерянности полицейских, он признался, что и сам рад своей поимке.

– Если бы меня арестовали только в шестьдесят пять лет, на моей совести к тому моменту могли быть уже тысячи убитых.

Одиннадцатого февраля, в соответствии с его указаниями, профессор Боуэн открыл ящик в углу и нашел сверток, спрятанный в ванной. В свертке обнаружилась нижняя половина тела Стивена Синклера, включая ноги. В ящике, под плотной бархатной шторой, простынями и страницами из журнала «Гардиан» лежало несколько пакетов. В них – еще один торс, череп, несколько костей, нафталиновые шарики и освежители воздуха.

Теперь профессор мог разложить все части Стивена Синклера на полу морга и собрать его воедино, как мозаику. При виде этой жуткой реконструкции детектив-инспектор Джей впервые за всю свою карьеру почувствовал слабость и дурноту. Потрясло это и детектива Чемберса, хотя стаж его работы насчитывал еще больше лет. Останки, как выяснилось, действительно принадлежали Стивену Синклеру – его пробили в базе данных по отпечаткам пальцев и обнаружили, что Синклер находился на момент своей смерти в розыске за мелкий разбой. Отпечатки пальцев с отрезанных рук совпадали.

Тем же днем Нильсен поехал с полицией в Криклвуд, в дом № 195 на Мелроуз-авеню, где он жил с 1976 по 1981 года и где, по его словам, встретили свою смерть еще двенадцать человек. Он указал на область в саду, где они могут найти некоторое количество человеческих останков. Более того, он сообщил, что пытался убить еще семерых, но потерпел неудачу: одни успели сбежать, с другими он успевал остановиться сам.

К вечеру одиннадцатого февраля у полиции имелось достаточно улик против Денниса Нильсена, чтобы официально предъявить обвинения, и ему посоветовали нанять адвоката (предлагали и раньше, но он отказался). Затем к Рональду Т. Моссу из конторы «Мосс, Бичли» обратились с вопросом, не хочет ли он представлять Нильсена в суде. Мосс, бодрый и деятельный человек сорока лет, уже участвовал в делах об убийствах прежде, но никогда – такого масштаба. Поначалу он сомневался, опасаясь, что дело будет для него необычайно тяжелым эмоционально, однако ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы решиться. «Я знал, что это будет самое ответственное дело, за которое я когда-либо брался, – говорил он. – Но такова уж моя работа». Как оказалось, его относительная молодость, прямолинейность и отсутствие обычной для адвокатов изворотливости с самого начала завоевали доверие Нильсена, хотя эти отношения неизбежно рухнули, когда начало сказываться затянувшееся ожидание суда. Ровно в 17:40 Нильсену предъявили обвинение в убийстве Стивена Синклера.

В 10:00 следующим утром Нильсена привели в здание суда, где содержали под охраной в течение трех дней. Рональд Мосс хотел убедиться, что его клиент отчетливо осознает происходящее. В этом сомнений не оставалось. «Обвиняемый спокоен и мыслит трезво», – отметил он. Нильсена привели в суд в 8:00 утра, чтобы избежать столпотворения репортеров и папарацци. Толпа действительно собралась, и еще какая: о деле уже написали в газетах, и оно вызвало большой ажиотаж благодаря полицейской активности на Мелроуз-авеню; кроме того, по совпадению, один из свидетелей, выступивший в суде с заявлением, оказался родственником журналиста. Некоторые таблоиды радостно строчили про «Дом ужасов» еще до того, как получили доказательства, что в стенах дома происходило что-либо ужасное («Единственный «дом ужасов», который я знаю, – писал Нильсен в своей камере, – это дом № 10 на Даунинг-стрит»). Всего через час после официального предъявления обвинений репортеры разыскали в Абердиншире его мать – седую, симпатичную и очень дружелюбную женщину – и ворвались к ней в дом, требуя фотографии сына. Озадаченная всеми этими новостями, она поднялась на второй этаж, чтобы отыскать что-нибудь подходящее, и найденные ей драгоценные фотографии едва не вырвали у нее из рук, жаждая порыться в их грязном белье. Она настаивала, что фотографии может только одолжить, не отдать навсегда, но позже ей сообщили, что некоторые из этих фото были проданы журналистами за большие деньги (сама она не взяла за них ни пенни). Как оказалось, у одного из них даже имелся при себе спрятанный на теле диктофон, чтобы поймать ее прямо в тот момент, когда она услышит, что ее сына арестовали за убийство. Когда стервятники разошлись, ее била дрожь. Другие «осторожные» и гордые собой репортеры, заметив, что все жертвы Нильсена – мужчины, стали охотиться на людей, с которыми Деннис Нильсен ходил в школу двадцать пять лет назад с вопросом, мастурбировали ли они с Нильсеном когда-нибудь вместе. Вся эта кипучая деятельность развернулась еще до того, как полиция закончила допрашивать подозреваемого, а одна японская команда журналистов даже разместилась в здании напротив отделения полиции, используя сверхточное и очень дорогое оборудование, чтобы подслушать процесс допроса и поймать еще какие-нибудь потрясающие откровения.

Постепенно газеты растрезвонили основные черты его прошлого: что Нильсен гомосексуален, что по вечерам его видели в компании молодых мужчин, что он был сторонником радикально-левого профсоюзного движения и служил в армии и что он был слишком уж хладнокровен во время допроса. Рассерженный этими упрощениями, Нильсен написал собственную пародию на все эти таблоидные заголовки через неделю после своего ареста:


МОНСТР-КОММУНИСТ ЗАМАНИВАЕТ МОЛОДЫХ МУЖЧИН НА СМЕРТЬ В ГОМОСЕКСУАЛЬНОМ ДОМЕ УЖАСОВ
Деннис Эндрю Нильсен, 37 лет, однажды замеченный в тесных связях с милитаристским движением и Социалистической партией рабочих (а также личный сподвижник Кена Ливингстона), появился сегодня в Олд-Бейли, чтобы предстать перед судом по подозрению в пятнадцати убийствах и девяти покушениях на убийство.
Нильсен, бывавший в Восточном Берлине, пришел в суд в темном костюме и галстуке. Он казался совершенно безразличным и не выказывал ни капли эмоций, пока зачитывали обвинения. Как оказалось, Нильсен, неудачник и экстремист, агитатор профсоюза, жестоко расчленял своих беспомощных жертв прямо у себя на кухне и затем сжигал их тела на глазах у соседских детей.
Считается, что в процессе конфликта с рестораном «Гарнерс Стейк-Хаус» он «заставил» весь рабочий персонал кадрового агентства занести в черный список вполне законные вакансии. «Он всегда держал нас в страхе», – сказал сотрудник кадрового агентства. Притворяясь внешне уважаемым человеком и борцом за гражданские права, ночами он рыскал по улицам Лондона в поисках будущих жертв.


Юмор его, пусть даже неуместный, по крайней мере облегчал для полицейских составление каталога его убийств всю следующую неделю. Полицейских порой, как и всех нас, точно так же шокируют подобные истории, особенно если излагать их таким сухим и безразличным тоном. Чемберс, Джей и Нильсен безостановочно курили втроем на протяжении всех допросов, из-за чего некурящий Рональд Мосс еле дышал в их дыму. Мосса услышанное заметно расстраивало. Нильсен рассказал о том, как разрезал тело в ванной на маленькие кусочки не больше нескольких дюймов в длину и смывал потом эти кусочки в унитаз. Когда он спросил, что ему следует делать с сигаретными бычками в камере, поскольку пепельницы у него там не имелось, ему посоветовали смывать их в унитаз. Он ответил, что когда он делал так в последний раз, его за это арестовали. Можно простить полицейским нервный смех, принесший им в этот момент некоторое облегчение. Им это было необходимо. Они не понимали, что за человек перед ними, и радовались любой передышке, лишь бы отвлечься хоть ненадолго от этого абсурда. Кто он? Как он мог? Какой у него мотив? Как он сумел избегать подозрений так долго? Почему он так много им рассказал? Почему его долгое и живописное объяснение вызывало у полицейских приступы тошноты, в то время как сам он относился к этому так спокойно? И, наконец, почему, несмотря на его очевидную самоуверенность, заносчивость и раздражающее упрямство, он не был им неприятен? Как-то невольно детективы Чемберс и Джей начали по-дружески называть его «Дес».

Бесспорно, одной из главных причин такого полного сотрудничества Нильсена было то, что в компании Чемберса и Джея он чувствовал себя совершенно комфортно. До начала допроса детективы обсудили друг с другом, какой подход им следует применить. Стоит ли им быть с ним потверже, настаивать на своем авторитете и напирать на него, пока он не сдастся, или же, напротив, следует стремиться к более расслабляющей атмосфере? Мистер Чемберс инстинктивно чувствовал, что второй подход сработает здесь лучше, и мистер Джей с этим согласился. Позже они поняли, что оказались правы: долгий опыт армейской службы[4] вызывал у Нильсена уважение к старшим по званию, но в то же время заставлял его сопротивляться любому давлению. Профессионализм и многолетний опыт позволили им принять единственно верное решение. Если бы они заняли позицию нападающего, Нильсен бы, скорее всего, просто замкнулся в себе.

И все же дело с каждым часом становилось все загадочнее, тайн становилось все больше. Чемберс и Джей цеплялись за центральные нити мотива и метода, но не видели никакого единообразия. Старший интендант Чемберс, проводивший допрос, в какой-то момент решил сказать прямо, что Нильсен просто расчетливый, хладнокровный убийца:

– Похоже, ты специально выходил искать всех этих людей, чтобы заманить к себе домой, усыпить их бдительность выпивкой и убить.

По крайней мере, в этом имелся определенный смысл. Если это так, убийства явно совершались им осознанно. На это Нильсен ответил без колебаний:

– Частично я с вами согласен. Я выходил в поисках компании. Когда я иду выпить в бар, я ни о чем таком не думаю. Все случается как-то само по себе, когда я пьян, но непреднамеренно. Во всяком случае, сознательно я этого не планирую. Я просто ищу компанию и поначалу всегда надеюсь, что на этот раз все будет в порядке.

В ходе дальнейших расспросов выяснилось, что людей, посетивших его квартиру и ушедших оттуда живыми, было гораздо больше, чем тех, кто пришел к нему и встретил свою смерть.

– Я убивал людей, но я не понимаю, почему именно их, – говорил Нильсен. – Между ними нет ничего общего.

Именно в этом-то и заключалась основная проблема: ни постоянной цели, ни повторяющихся ритуалов, ни какой-либо конкретной схемы. Этот человек, по его собственному признанию, совершал чудовищные поступки, и все же не хотел называться «чудовищем» – его не называли так даже те, кто его арестовал. Одни заплатили за его компанию ужасную цену, в то время как другие много раз пересекались с ним без всякого для себя вреда, а третьих он даже спасал от смерти. Вплоть до 1978 года этот человек был образцовым гражданином и до сих пор во всех прочих аспектах оставался обычным лондонским жителем, который будто рассказывал о своей будничной рутине. Его деятельность на общественности никак не отразилась, даже наоборот: исчезновения большинства его жертв никто даже не заметил, что удивляло его самого не меньше, чем полицейских. Иначе его бы, вероятно, поймали гораздо раньше, и он – опять же, насколько можно было по нему судить, – даже был бы рад аресту (хотя старший интендант Чемберс подозревал, что Нильсен все равно никогда бы не пошел сдаваться в полицию сам, и, вероятно, это тоже было правдой). Если бы они прочли стихотворение, написанное Нильсеном в последний день перед арестом в честь расчлененного тела Стивена Синклера, оно привело бы их в еще большее замешательство. Стихотворение это, под названием «Милый», демонстрировало мягкость и чуткость, наличие которых в нем сложно было заподозрить. В нем убийца и жертва словно объединялись вместе против представителей закона, что указывало на пугающе искаженное мировосприятие Нильсена:





Больше нет ничего в этом зале достатка.
Только ты Под моими руками лежишь,
Пока тени подходят ближе
С пустыми формальностями,
Чтоб забрать в их «систему» тебя
И меня.
Подумай
О своей одинокой жизни.
Завтра, уже совсем скоро
Они вмешаются в наши дела.
Частная жизнь не имеет границ,
Которые не пересекли бы
Требования закона.





После этого Нильсен пишет: «Я одеваюсь и готовлюсь встретить свой последний день свободы. Отвожу Блип в сад за домом. Кладу обратно потрескавшийся канализационный люк, отказавшись в итоге от идеи с прикрытием. Я знал, что случится вечером, но старался вести себя как обычно. Я надел его сине-белый шарф, закурил «Мальборо» и вышел на путь своей последней легенды».

Деннис Нильсен писал еще много о своем состоянии после убийства Стивена Синклера, и его саморефлексия тоже найдет позднее в истории свое место.

Он рассказал полиции достаточно, чтобы они могли предъявить ему обвинения в суде, но ничего больше. Остальное для него было все еще слишком «личным», и он не считал нужным раскрывать это служителям закона. Кроме того, он и сам не до конца себя понимал. Он писал: «Я не могу раскрыть все тайны этого сложного дела».

Когда с допросами было покончено, Рональд Мосс, вынужденный целыми днями слушать подробные ужасающие описания смертей, украдкой щипая себя, чтобы физическая боль отвлекала его от всей этой жуткой истории, задал один-единственный вопрос:

– Почему?

Ответ его обезоружил.

– Я наделся, это вы мне сможете объяснить, – сказал Нильсен.

Обвиняемого перевели в тюрьму Брикстон, откуда он написал изящное письмо, в котором благодарил детектива-констебля Чемберса и сотрудников морга за хорошо проделанную работу – еще один удивительный поступок этого загадочного человека. Интерес прессы к нему несколько снизился, поскольку дело теперь находилось в руках правосудия. Газеты замолчали о нем на несколько месяцев, раз уж им успешно удалось создать в сознании читателей образ отъявленного грешника и мерзавца. В тюрьме Нильсен писал:





Бессмысленны слова все,
В них пользы мертвым нет:
Не воскресят убитых
И не дадут ответ.
Хотят ярлык повесить
Все на меня скорей,
Чтоб в грех свой камень бросить,
Изобразив судей.
Кто пели «Власть – британцам»,
Теперь подняли вой:
«Нильсен – это монстр,
Повесить бы его!»
Толпа кричит о мести,
Синклера хоть они
Даже в отхожем месте
Не поселили бы.





Автору этой книги он писал так: «Что я могу сказать, чтобы избавиться от постыдного прошлого? Возможно, в будущем я послужу обществу лучше… Я осудил себя самого строже, чем любой официальный суд». Еще до своего ареста он смирился с уничижительным осознанием, что все его годы службы в армии, в полиции и в Комиссии по трудоустройству обесценятся в глазах общественности из-за его преступлений. Наконец-то мир обратил на него внимание и прислушивался к каждому его слову. Печальный парадокс его непримечательной жизни заключался в том, что только теперь, после всего совершенного, его все-таки заметили.

Нильсен предупредил меня, что я, скорее всего, сочту полный рассказ о его жизни весьма тревожным. Он предостерегал меня цитатой из мольеровского «Жоржа Дандена»: «Vous l’avez voulu, vous l’avez voulu»[5]. Разумеется, всегда существует вероятность, что если кто-то захочет понять, как случились описанные в этой книге события, и прочувствовать изнутри, что двигало этим человеком, то он может и сам заразиться темными желаниями человеческой психики, которые в обычных обстоятельствах нам удается сдерживать. Сам Нильсен тоже считал интерес общественности к его делу (весьма его удививший) довольно подозрительным:


Меня всегда искренне изумляло, что кого-то может привлекать нечто столь ужасное. В основной своей массе люди не являются ни «нормальными», ни «обычными». Их как будто держит вместе только коллективное непонимание себя самих. Абсолютно у всех, у каждого из них есть свои потаенные мысли и свои скелеты в шкафу. Их одержимость такими «типами» (замечу, довольно редкими), как я, заставляет их задаваться вопросом: как и почему человек может творить подобные вещи? И эти вопросы задевают некие темные струны в их душе. Полагаю, они чувствуют, что и сами могут быть способны на подобные действия, отчего презирают все, что напоминает им о собственной темной стороне. Обычная реакция толпы – прилив лицемерного осуждения, неизменно сопровождаемого желанием снова и снова обсуждать малейшие подробности дела в кругу друзей и знакомых.


Пожалуй, весьма точное и справедливое замечание. Такое мнение довольно часто встречается у тех, кого обвиняют в жестоких убийствах: как правило, они считают себя этаким воплощением катарсиса, выплеском накопившейся человеческой злобы. Симпатия к убийцам немыслима. Не понимать их мотивов гораздо безопаснее, чем понимать.

И все же, если бы мы даже не попытались понять, то пренебрегли бы возложенной на нас ответственностью. Убийца занимает свою нишу в беспорядочном калейдоскопе человеческой психики – как, впрочем, и его публика. Бесполезно и бессмысленно для них было с жадностью поглощать истории о преступлениях и их справедливом воздаянии, не окунаясь при этом в саморефлексию. Чтобы понять, что именно привело Денниса Нильсена и его жертв к этой катастрофе длительностью в четыре года, сперва нужно вернуться к самому началу, в рыбацкую деревню на побережье Абердиншира в Шотландии, затем пройти с ним через военные годы во Фрейзербурге, через школу в Стрикене, пережить тяжелую утрату и пересечь море, достигнув наконец жизни, полной разъедающего душу одиночества.

«Никто не хочет верить, что я просто обычный человек, судьба которого приняла неожиданный и ошеломляющий поворот».

Глава 2

Происхождение

Деннис Нильсен родился в семье шотландки и норвежца в городе Фрейзербурге, на северо-восточной окраине Абердиншира, куда постоянно вторгаются жестокие ветра Северного моря. Его норвежская наследственность получилась скорее случайно: лишь постскриптум в долгой череде шотландских предков, важный для понимания его личности. Все его выдающиеся черты характера, включая те, которые стали очевидны уже после ареста, и те, которые заметить не так легко, – следствие его сильных бьюкенских корней. Сильная независимость, прямолинейная честность, нелюбовь к компромиссам и дипломатическим уловкам, бросающий вызов устоявшимся взглядам радикализм, презрение к привилегиям, словоохотливость, любовь к спорам, недоверие к церкви и вера в человеческую логику, а также глубокое восхищение силами природы, в особенности всемогущим и всеведающим морем, – все эти черты можно встретить у народа из области Бьюкен, куда уходят корни Нильсена. Многие выходцы оттуда также склонны к психическим расстройствам, что довольно широко распространено среди народов, веками воюющих сами с собой.

Шотландцы с восточного побережья разительно отличаются от шотландцев с западного, и разницу эту определяет климат. На западном побережье, туманном и щадящем, рождаются спокойные, мягкие, доверчивые люди; на восточное же, с которым мы имеем дело, постоянно обрушиваются суровые и опасные шторма, что порождает догматический взгляд на мир, твердую убежденность в собственной правоте и закоренелый фатализм. Эти люди запирают свои двери, с подозрением относятся к незнакомцам, считают себя необыкновенными и (особенно в рыбацких поселениях) всегда прекрасно осведомлены о собственной темной стороне. Бог и зло для них – реальность, а не эфемерный религиозный концепт, и иногда тут поговаривают с опаской, что по ночам рыбаки будто становятся другими людьми.

Область Бьюкен, протянувшаяся из Фрейзербурга на юг и на запад, представляет собой плодовитые фермерские земли, усеянные каменными стенами и низкими домами. В этих просторах у деревьев мало шансов отрастить густые кроны – их безжалостно сгибает ветер. На севере и востоке разливается море, иногда вздымающееся, как горы, всегда – угрожающее и сильное. И все же именно море, а не земля, с давних времен кормило жителей Бьюкена. Это, правда, не делает море их другом – скорее врагом, с существованием которого приходится мириться. Его невозможно приручить: сама мысль столкнуться с его могучим гневом и победить кажется людям абсурдной.

Фрейзербург, известный в округе как «Брок», был основан в 1592 году возле небольшой деревни под названием Фейтлай. Это торговый и обменный центр всей области, но город относительно молодой в сравнении с чередой рыбацких деревушек, протянувшихся на всем южном и западном побережье, которые были так или иначе обитаемы еще с ледникового периода. Деревни с названиями вроде Броудси (или Бретси), Сейнт-Комбс, Кейрнбул, Инвераллочи населены были людьми, корни которых уходили за пределы времен и которые давно выучили: когда кто-то уходит в море, не стоит ждать, что он обязательно вернется. Многие не возвращались.

Ловля сельди, мода на которую достигла своего пика в девятнадцатом веке, сделала область процветающей, но море всегда полнилось бесконечным разнообразием живности: треска, скаты, палтус, макрель, пикша, мерланг, лобстер и многое другое. Основная трудность заключалась не в недостатке рыбы, а в постоянном риске, связанном с выходом в море, непредсказуемое и жестокое в этой местности. Чтобы ориентироваться в море по звездам и секстанту, требовался опыт, передаваемый поколениями, а также нечто большее, чем просто смелость. Каждая жена рыбака знала, что половину ее семьи наверняка со временем поглотит вода. Существуют письменные свидетельства о том, что некоторые жены теряли по пять членов своей семьи, включая сыновей, в пяти разных трагедиях на протяжении двух лет. В столь суровой жизни нет места оптимизму.

Во время мореходного сезона рабочий день рыбака начинался примерно в три утра и иногда продолжался вплоть до полуночи. Мужей относили на спине до лодки их жены, чтобы они не промокли. Картина получалась весьма живописная: женщины подбирали свои яркие клетчатые юбки до колен и шли по мелководью. Можно было сказать, из какой деревни идет та или иная жена, по цвету ее юбки или «шотландки»: это было что-то вроде примитивной эмблемы, которую они носили (в Инвераллочи, например, узор юбок был черно-красный). Затем, пока мужчины сражались с волнами, женщины дома потрошили и солили рыбу, раскладывая ее на пляже и на камнях, покрывая каждый доступный сантиметр пространства соленой рыбой и бросая камни в вороватых чаек, которые, крича и налетая с высоты, могли украсть до десятой части добычи за раз. На крышах маленьких домов, похожих размером на кукольные, дети ставили стулья и тоже раскладывали выпотрошенную и разрезанную рыбу, чтобы просушить ее на солнце. Когда под рыбой образовывалось мокрое пятно, это означало, что пора ее перевернуть. Цвет, звук, запах – все вместе это создавало весьма живописную картину, которая соблазнила бы любого художника. Однако чего художник не увидел бы, так это полного изнеможения жены и детей к концу дня и их опустошенного, отчаянного осознания, что, как бы много часов они ни работали, они все равно навсегда останутся бедными.

Иногда «женушка» со своими «спиногрызами» (то есть с сыновьями и дочерьми) ходила в «ближний край» в направлении Стрикена, примерно в одиннадцати километрах от моря, чтобы обменять рыбу на масло, яйца, сыр и молоко с ферм («дальним краем» считались Грампианские горы). В Стрикене и Броке имелись этакие «рынки труда», где дети могли наняться в какую-нибудь семью, которой не помешала бы лишняя пара рук и которая была готова за это заплатить. Хотя гораздо чаще деревенские поступали более эффективно, просто усыновляя или удочеряя на несколько лет соседских детей, если слишком много их собственных потомков погибли и в кровати имелось свободное место.

Кровать представляла собой деревянный ящик возле дальней стены дома или две деревянные рамы, наложенные друг на друга, куда укладывали спать всех обитателей дома, кроме родителей. Возле другой стены находился открытый очаг и деревянный стол со скамейками, за которым ели. Такие дома назывались «батт-энд-бен» (т. е. «двухкомнатный коттедж») и многие из них сохранились и по сей день: в одном из таких домов родилась бабушка Денниса Нильсена, и там же ее выдавали замуж, когда ей исполнилось двадцать. Даже язык этой области уникален для обитателей Бьюкена: это даже не диалект шотландского, а язык национального меньшинства, «бьюкенский дорический» диалект, совершенно непонятный для англичан и слабо знакомый западным шотландцам. Это тоже сказалось на изолированности жителей Бьюкена, а также на их независимости и чувстве отчужденного превосходства. Они не любят показной вежливости, поскольку считают ее напрасной тратой сил, присущей более мягкотелым и защищенным людям.

Неудивительно, что выходцев из Брока, Броудси и Инвераллочи отличает такая упорная гордость за свой народ и свое наследие. Они не выносят, когда к ним относятся свысока, и начинают громко возмущаться, если представители властей обращаются к ним по фамилии, находя это глубоко оскорбительным («За все мои годы работы государственным служащим, – писал Нильсен, – я никогда не относился ни к кому, даже к жертвам автомобильных аварий, как к просто очередному набору из лица, имени и чисел».) Кроме того, они ни за что добровольно не выкажут свое почтение аристократу. Кристиан Уотт, жена рыбака из Броудси, в своих недавно изданных мемуарах писала, что мать учила ее никогда не зависеть от милости землевладельцев, поскольку это лишало человека свободы. Для них предпочтительнее быть бедным рыбаком, чем сытой служанкой у богатой леди: «Будь ты лорд или слуга, деньги никогда не сделают из тебя человека, если с тобой самим не все ладно». Аристократы, которые ожидали, что жены рыбаков будут им кланяться, быстро лишались этих иллюзий. «Нигде на северо-востоке Шотландии я не наблюдала подобного, – писала Кристиан о середине девятнадцатого века. – Не в характере бьюкенцев это делать. Граф Эррольский пытался заставить людей в Круден-Бей кланяться ему, поскольку был недалек умом. Тогда одна женщина отняла его трость и ей же его побила»[6].

В этих рыбацких деревушках Бьюкена есть и давняя традиция радикализма, передаваемая из поколения в поколения в устной манере и связанная с их неизменным врожденным чувством справедливости. В отличие от радикализма более нового, который рождается из политических взглядов, их радикализм уходит корнями глубоко в историю Шотландии, в националистские, якобитские и антицерковные конфликты. Например, их сердила ситуация со знаменитыми «шотландскими огораживаниями», когда завод, принадлежащий герцогу Сазерленда, насильно выселил сотни мелких фермеров, чтобы использовать их земли для своей выгоды. Огораживания можно было оправдать с экономической точки зрения, однако местные жители (в чьи деревни хлынули обездолевшие фермеры) видели в них только жадность и жестокость, покушение на древнюю скромную культуру. Молодая Кристиан Уотт с ее острым языком как-то встретила лорда Макдональда (который собирался продолжить огораживания) на пирсе Кайликина, что на западном побережье, и закричала на него прямо перед шокированной толпой: «Вы хуже, чем объедки от свиньи, раз причиняете столько страданий невинным людям!» Если бы он жил на восточном побережье, добавила она, то его замок давно бы сожгли дотла.

Вместе с этим недовольством устоявшимся порядком шло и глубокое презрение к классовому неравенству. Считалось, что образование в общественных школах покрывает разум смолой, которую можно разбить только молотом, и сильнейшее неодобрение было припасено для тех представителей рабочего класса, кто сумел выбиться в люди и поднимал после этого планку еще выше, чтобы того же не смогли добиться другие рабочие.

Сожженные замки были – и являются по сей день – отличительной особенностью территорий вокруг Фрейзербурга. Замки Инвераллочи, Кейрнбулга и Питслиго, некогда служившие достойной защитой от вторжений с моря, были уничтожены правительством в качестве наказания за поддержку якобитов в Бьюкене, и теперь их развалины были открыты всем ветрам, словно жуткие голые черепа на фоне ландшафта. Дети, включая Денниса Нильсена, поколениями играли в руинах, оставшихся от прошлого их народа и постоянно напоминавших об их истории.

Радикализм этот также проявлялся в виде сопротивления церкви. Пресвитерианская церковь никогда не имела такого влияния на северо-востоке Шотландии, как на юго-западе. По оценкам, примерно четыре из пяти жителей Бьюкена были в глубине души епископальцами, к чему их наверняка вело все то же желание продемонстрировать свою независимость, поскольку епископальская церковь была связана с якобитами. Пресвитерианство в конечном итоге стали насаждать насильно, невзирая на волну протестов (пресвитерианских министров стаскивали с трибун), и те, кто цеплялся за свою веру, стали еще более подозрительными и недоверчивыми, что вполне вписывалось в их характер. Католицизм их, как и ожидалось, не привлекал. «Эта религия словно предназначена для жителей теплого средиземноморского климата, где она и зародилась, – писала Кристиан Уотт. – Но явно не для нашей холодной северной погоды. Холод и голод обостряют потребность человека в настоящих ответах».

С другой стороны, возросло количество небольших сект, которые бросали вызов навязанным ортодоксальным религиям: словно они все время находили новые способы бунтовать против устоявшегося порядка. «Рыбацкое население побережья Бьюкена, судя по описаниям, всегда готово было принять любую новую форму религии». «Перерожденные» христиане и последователи «Миссии веры» были не редкостью в девятнадцатом веке и позже. Одна из дальних родственниц Нильсена по линии бабушки, Джини Дьюти, была известна в Броудси и в Броке своим трудом во благо «Миссии», и к той же секте какое-то время принадлежала его мать.

Возможно, радикализм, который они демонстрировали такими разными способами, и любопытство, смешанное с врожденным фатализмом, сказались на долголетии бьюкенцев. Многие жены рыбаков жили дольше ста лет, оставаясь такими же прямолинейными спорщицами, как в молодости. Ты не устаешь от жизни, если тебе всегда есть что сказать. Их суховатый юмор и словоохотливость не покидали их и к старости, так что в разговоре с женой рыбака можно было застрять на несколько часов.

Через браки, заключаемые в небольшой области на протяжении столетий, почти всю деревню обычно связывали родственные узы. В некотором смысле можно сказать, что жители каждой такой деревни были одной огромной семьей из нескольких сотен человек. Если прогуляться по аккуратным и чистым кладбищам, расположенным на высоте по всему побережью, откуда открывался вид на море, то становится ясно: на могилах написаны одни и те же фамилии снова и снова. Стивен, Дьюти, Уайт, Ритчи, Сим, Ноубл, Уотт, Бьюкен. Даже имена часто повторялись, поскольку взяты были из Библии, – некоторые могилы можно различить только по дате.

Из этого постоянного кровосмешения вытекало два последствия. Во-первых, неизбежно росло число психических и физических заболеваний, передающихся из поколения в поколение. В некоторых семьях передавалось по наследству тугоумие, глухота или безумие. При этом довольно часто безумие считалось всего лишь причудливой особенностью личности, к которой стоило привыкнуть, а депрессию, как правило, просто терпели. Пять двоюродных сестер Кристиан Уотт страдали от психических заболеваний, да и она сама провела вторую половину жизни в лечебнице для душевнобольных. Она не считала себя безумной, но интуитивно понимала, что обществу следует признавать психические расстройства настоящим заболеванием. «Наверное, самое трагичное здесь то, – писала она, – что человек может быть в полном порядке сегодня – и серьезно болен завтра». Эту мысль стоит иметь в виду, когда мы перейдем к Инвераллочи и Деннису Нильсену.

Вторым последствием такого количества семей с одинаковыми фамилиями было то, что имена здесь использовались редко. Самым важным (и зачастую единственным) способом различия стали прозвища – или, как их называли в Бьюкене, «детские клички». На улице из десяти домов, где жили восемь семей с фамилией Дьюти и, скажем, с полдюжины дочерей звали Элизабет, единственный способ различать их заключался в том, чтобы называть их по-разному. Поэтому одну могли звать Бетти Джини, а другую – Либи Кирсти, хотя их обеих на самом деле крестили как Элизабет Дьюти. Эти детские клички были распространены почти во всех деревнях и сохранились практически до нынешних времен. Только поколение, рожденное после Второй мировой, их отбросило.

Деревню Броудси к западу от Фрейзербурга за последние тридцать лет успел принять и поглотить город, хотя она и осталась характерного лилипутского размера, что немало поражает туристов, которые, прогуливаясь от Колледж-баундс, главной улицы Фрейзербурга, могут внезапно обнаружить себя среди домов едва выше человеческого роста или на площади, усыпанной ракушками. К югу от Брока, впрочем, деревни Инвераллочи и Кейрнбулг, расположенные чуть дальше широкого крестовидного пляжа Фрейзербург-Бэй, предлагающего путникам шесть с лишним километров бледно-желтого песка и волн, – эти деревни остались нетронутыми. Здесь песок переходит в каменистый берег, и дома стоят вплотную без какого-либо видимого порядка, будто их бросили сверху, как кубики, и они остались стоять так, как упали. В 1699 году был составлен список тех, кому разрешено выходить в море на рыбалку (то есть не на сельдь), и пятерых из них звали Дьюти, троих – Стивен, а одного – Уильям Уайт. Деннис Нильсен имеет отношение ко всем трем этим семьям.

Уильяма Уайта (на дорическом диалекте произносится как «Файт») можно считать самым старшим предком мужского рода Нильсена по материнской линии. Дьюти и Стивены влились в его родословную с помощью браков, хотя невозможно сказать наверняка, как часто это происходило до относительно недавних записей в архивах (кроме того, незаконнорожденные, не задокументированные дети – обычная практика деревенской жизни). Дьюти отличал трудолюбивый и амбициозный характер. Сэр Уильям Дьюти из Инвераллочи из обычного рыбака стал членом парламента в Банффшире, а сэр Джон Дьюти из Кейрнбулга был выдающимся адвокатом, восстановившим замок Кейрнбулга.

Две сестры Дьюти увязывают историю Нильсена с настоящим и, можно сказать, написали к этой истории пролог. Элизабет была известна как Либи Вуссел, а Анна – как Энники Вуссел. Энники вышла замуж за Джеймса Ритчи и родила ему нескольких сыновей, некоторые из которых оказались психически нестабильны. Их общей детской кличкой было «Пам». Уильям Пам несколько раз пытался утопиться, а Джим Пам всю жизнь страдал депрессией. Либи вышла замуж за Джеймса Дьюти и родила ему сына и двух дочерей. Сын, Эндрю Дьюти, погиб в море, когда его внучатый племянник, Деннис Нильсен, был еще подростком: тело его вынесло позже на берег, а вот лодку так и не нашли. Одну из дочерей Либи Вуссел звали Кристиан Энн, она так и не вышла замуж и умерла в психиатрической лечебнице пятнадцать лет назад. Другая дочь, Лили, известная как Лили Либи Вуссел, на момент 1984 года все еще жива и является бабушкой Денниса Нильсена. Лили родилась на Главной улице в Инвераллочи, в типичном рыбацком двухкомнатном доме – из стены снаружи торчала балка, на которую вешали ведро с удочками. Ее мать, Либи Вуссел, была одной из тех жен, которые относят рыбу в «ближний край» на продажу и обмен на фермерские продукты. Дом этот можно увидеть и по сей день. Неподалеку от него, на углу Фредерик-стрит, стоит дом, в котором жили Эндрю Уайт и три его брата. Их общим прозвищем было До (на дорическом звучит как «Дор»), так что, когда Эндрю Уайт женился на Лили Дьюти, для деревенских это означало, что Эндрюки До женился на Лили Либи Вуссел.

(Еще одна нить этого запутанного наследия связана с довольно неожиданной фигурой. Мать Эндрю Уайта, известная как «Мэм Джини», была из Стивенов. У нее имелась любопытная привычка не выходить из дома всю зиму и не появляться на улице до июня, отчего некоторые звали ее «Июньской розой». Она считалась «причудливым созданием», но в деревне прекрасно знали, что в семье Стивенов нередко случались психические заболевания того или иного рода. Они также были часто известны своей гениальностью. Одна ветвь Стивенов переехала сначала в Ардендрот, а затем к югу от Лондона, и из этой ветви вышел как минимум один человек, официально страдавший маниакально-депрессивным расстройством, Дж. К. Стивен, которого в конечном итоге забрали в лечебницу и так никогда и не выписали. Некоторые даже утверждают, что он являлся знаменитым Джеком-Потрошителем. Другим потомком этой семьи был сэр Лесли Стивен, редактор «Словаря национальных биографий» и отец Вирджинии Вульф. Известно, что Вирджиния Вульф страдала от депрессии и совершила самоубийство. Деннис Нильсен является очень дальним родственником Вирджинии Вульф через свою прабабушку, поскольку семейные ветви обоих уходят корнями к Стивенам из Кейрнбулга и Инвераллочи.)

Эндрю и Лили жили сперва в Инвераллочи, затем в Броудси и затем наконец обосновались в новом доме на улице Академи-роуд, на самой окраине Фрейзербурга – за их домом простирались поля. Серая гранитная терраса разделяла дом на две квартиры – Уайты занимали верхнюю. Со временем у них родились сын и две дочери, Лили и Бетти: Лили вышла замуж за Роберта Ритчи, а Бетти нарушила традицию и вышла за норвежского солдата по имени Олаф Нильсен – правда, уже после того, как заслужила репутацию самой красивой девушки Брока.

Цикл подъемов и спадов в рыболовной индустрии к середине двадцатого века оставил одних рыбаков относительно процветающими, а других – откровенно бедными. Эндрю Уайт принадлежал к числу последних. Как гордый и честный человек, многими в городе уважаемый, он всегда придавал важнейшее значение строгим принципам, которые руководили его жизнью и не оставляли ему возможности для компромисса. Он не пил спиртного, не ходил в кино и обычно носил темную, мрачную одежду, включая рыбацкий свитер и кепку. Кроме того, он был высок и хорош собой, так что представлял собой весьма привлекательного мужчину: мало кто в Броке не узнал бы красивого, но угрюмого Эндрюки из Инвераллочи. К сожалению, его гордость оказала ему дурную услугу, поскольку он ненавидел исполнять приказы и весьма неохотно принимал на себя роль подчиненного, а это порой было необходимо, чтобы сохранить работу. Когда с ним обращались уважительно, он проявлял усердие и трудолюбие, но становился замкнутым и нелюдимым, когда с ним, по его мнению, обращались высокомерно. Как следствие, он слишком часто переходил с одного корабля на другой, и в неурожайные годы ему пришлось переступить через себя и обратиться за милостыней к государству. Для многих оформление пособия по безработице считалось необходимым злом, но для Эндрю Уайта это казалось унизительным. В трудные времена его жена Лили вносила свою долю в семейный бюджет, работая приходящей уборщицей в чужих домах.

Часто люди, которым нечем похвастаться, начинают хвастаться чем-нибудь придуманным. У Эндрю Уайта имелось множество подобных историй, чтобы впечатлять случайных собеседников. Он повидал так много, знал так много, он столь многому мог научить молодежь – или кого угодно, если его соглашались слушать. Он утверждал, что находится в родстве с той или иной влиятельной персоной, о которой говорили в данный момент, только чтобы о нем не забывали, даже если в действительности родство являлось не таким уж и близким. Люди привыкли к его байкам и не перестали уважать его из-за них, поскольку он регулярно посещал церковь и сумел достойно вырастить своих дочерей, несмотря на постоянную нехватку денег. Поскольку он часто находился в море, Лили проводила с детьми больше времени, чем он, но в доме всегда ощущалось его незримое присутствие. Когда он курил трубку, то разжигал ее при помощи кусочка бумаги, чтобы экономить спички. По словам родных, он «копил на дрифтер[7]», чтобы однажды купить собственную лодку.

Их дочь Бетти служила для родителей источником значительной гордости и немалого беспокойства. К двадцати годам она выросла в красивую и элегантную молодую женщину того рода, каких мужчины обычно хотят видеть в качестве моделей с пин-ап плакатов. Она наслаждалась вниманием к своей внешности и быстро начала бунтовать против чересчур строгих принципов отца, который, если бы она его слушалась, не выпускал бы ее на улицу большую часть времени. Но он был далеко, в море, а мать не хотела держать ее взаперти: девушке не терпелось вкусить фривольных удовольствий юности. Бетти Уайт стала одной из первых женщин, осмелившихся ходить по кафе в одиночестве, когда женщинам всюду полагалось сопровождение. Кроме того, она питала огромную страсть к танцам, и убедить ее в том, что она может прекрасно провести время и дома, родителям так и не удалось.

Война принесла во Фрейзербург ужас, непривычную новизну и мужа для Бетти Уайт.

После падения Франции Фрейзербург радикально изменился, поскольку в него хлынули тысячи солдат и беженцев. Поскольку он был ближайшим городом к оккупированной нацистами Норвегии, с которой их разделяло только Северное море, многие были уверены, что немцы вскоре вторгнутся на побережье Абердиншира, и объединенные армии Польши и Норвегии, вместе с Королевскими шотландцами, Горцами Аргайла и Сазерленда, полком фузилеров Ланкашира и огромными Королевскими инженерными войсками, обслуживающими их всех, внезапно увеличили население города с десяти до сорока тысяч человек. Воздушные силы флота Великобритании и Королевские военно-воздушные тоже были неподалеку, и на всем побережье спешно собирали радиолокационные станции, а в порту Фрейзербурга расположилось Воздушно-морское спасательное подразделение. Поскольку городу приходилось заботиться одновременно о чешских, норвежских и польских беженцах, он был переполнен незнакомцами, что создавало редкую атмосферу одновременно радости и волнения от неожиданных перемен. Все свободные комнаты и гостиничные номера были отданы солдатам, многих поселили в деревянных рыбацких хижинах, рассыпанных по всему побережью в обоих направлениях от порта. Некоторые школы тоже были отданы под нужды военных, так что в оставшихся детям приходилось тесниться по трое или по четверо на одной скамейке: они громко радовались, когда школу закрывали на день, и шли на пляж помогать наполнять песком защитные мешки. В такие дни пляж был черен от наводнивших его людей. Мешки с песком делали в том числе и для могил на кладбище. Вражду между соседними странами, длившуюся сорок лет, постепенно вытеснил новообретенный дух товарищества.

Вторжения так и не случилось, зато были бомбардировки. Самолеты, иногда по пятьдесят за раз, летали так низко над Фрейзербургом, что с земли можно было разглядеть лица пилотов. Эндрю Уайт частенько грозил им с улицы кулаком. Самый яростный из всех налетов случился 5 ноября 1940 года, когда казалось, что весь город сровняют с землей. Кинотеатр, Маколевский институт, конгрегационалистская церковь и сотни магазинов были в огне: искры от пожара разлетались в ночном воздухе и падали по каминным трубам прямо в жилые дома. Люди уходили из города с одеялами и портфелями в руках, когда начало казаться, что немцы не остановятся, пока не уничтожат весь город. Тем холодным ноябрьским утром в воздухе над городом разлилась душераздирающая мелодия на волынках, и после этого кладбища еще целых три дня были полны.

Неудивительно, что когда пожары были потушены и последовал период относительного затишья, люди постарше начали благодарить Бога, а молодежь выражала радость другими способами. Все кафе Фрейзербурга были переполнены ликующими солдатами и их девушками. Девушек в городе на всех не хватало, и некоторые замужние женщины пали жертвами очевидного искушения флиртом: здесь, как и во многих других городах во время войны, резко увеличилось количество внебрачных детей. В одном кафе под названием «Адская кухня» предлагали особенно много развлечений, и там часто случались драки: прибывшие в город проститутки стали использовать его как штаб-квартиру (одна из этих женщин прославилась тем, что принимала горчичные ванны каждый раз, когда у нее случалась задержка, и все это знали, поскольку запах горчицы чувствовался на ней по нескольку дней после каждой такой ванны).

Самыми популярными среди расположенных в городе солдат были норвежцы, поскольку, несмотря на свою кажущуюся холодность и отстраненность, они показывали себя очень добрыми и отзывчивыми по отношению к местным, особенно к старикам, и редко участвовали в драках. Норвежские войска, сражавшиеся за возвращение оккупированной немцами родины[8], проживали в «Данбар Хатс», в Институте горцев, в замке Браклей, в поместье Фишфирс, в школе имени Святого Петра, в отеле «Саултаун», в «Дальримпл Холл» и в жилых корпусах Академии Фрейзербурга. Именно в последней жил потрясающе красивый норвежский офицер по имени Олаф Магнус Нильсен. Многие девушки Фрейзербурга обращали внимание на его мрачный силуэт и слышали романтические истории о его побеге от нацистов. Налет жестокости в глазах нисколько не уменьшал его привлекательности, и никто не удивился, когда в конечном итоге он начал встречаться с Бетти Уайт. Встретились они совершенно случайно.

Бетти Уайт успела стать чем-то вроде местной знаменитости. Американская компания «Консолидейтед пневматик тул» перенесла свой главный офис со всеми сотрудниками из Лондона в «Кейрнесс-Хаус», где когда-то жил генерал Гордон[9], и прилагала немало усилий, чтобы обеспечить увеличившемуся населению Фрейзербурга достойный досуг. На организованном ими конкурсе красоты Бетти Уайт стала единогласной победительницей. Она регулярно посещала клуб «Броудси-Холл», куда каждый вечер набивалось столько желающих потанцевать, что местные называли его «Битвой за Британию». Однажды вечером Бетти вышла из кафе где-то в городе, и за ней увязался солдат, предложивший проводить ее домой. Она отказалась, но солдат продолжал настаивать. Они начали спорить, солдат схватил ее за руку, и Бетти это испугало. Но в тот самый момент, когда, казалось, он вот-вот ее ударит, из ниоткуда возник другой мужчина, толкнул первого солдата к стене и ясно дал ему понять, что он должен оставить юную леди в покое. Это и был Олаф Нильсен, и с того момента Бетти по уши влюбилась в своего спасителя. Довольно скоро они заговорили о свадьбе. Эндрю и Лили Уайт не особенно радовались такому выбору, но их дочь была упрямой девушкой, пойманной в ловушку собственных эмоций. Она вышла замуж за Олафа Нильсена 2 мая 1942 года.

С самого начала стало ясно, что Олаф имеет весьма скудное представление о своих обязанностях как мужа. Срочные военные командировки ситуацию ничуть не улучшали. У него всегда имелось наготове оправдание (часто даже вполне правдивое) для отсутствия, и, как следствие, у них с Бетти так и не получилось создать настоящую семью и поселиться в собственном доме. У них родилось трое детей, зачатых в его краткие визиты к ней: Олаф, Деннис и Сильвия. Однако Бетти продолжала жить с родителями и сестрой, а значит, дети росли в доме их дедушки. Позже Бетти признавалась, что поспешила с замужеством и недостаточно хорошо обдумала свое решение. Это был не самый счастливый период ее жизни, после которого она еще много лет сожалела о совершенной ошибке. Ее второй сын Деннис знал о несчастливом стечении обстоятельств, которые привели к его рождению. Мать неоднократно предостерегала его от повторения своей судьбы. Про своего отца он писал так: «В пылу неопределенности войны он женился на моей матери исключительно из похоти, проигнорировав некоторые непримиримые культурные и межличностные различия между ними. Их союз был обречен с самого начала».

Бетти и трое ее детей жили в одной комнате в доме № 47 на Академи-роуд. Дом внутри дома, причем довольно тесный. В этой комнате 23 ноября 1945 года родился Деннис Нильсен, и в этой же комнате семь лет спустя он увидел то, что травмировало его до конца жизни. Одну кровать занимали мать с Сильвией, другую – Деннис с Олафом Младшим. С братом Деннис никогда не ладил, вероятно, потому, что Олаф Младший еще помнил отца, а Деннис уже нет. Он больше ладил с сестрой, но и в этих отношениях не хватало глубины. Во всех аспектах Деннис производил впечатление одинокого ребенка, чье сердце упорно оставалось закрытым и чью тайную воображаемую жизнь никто не мог даже представить. Он был тихим, замкнутым одиночкой. «С тех самых пор, как я научился ползать и ходить, мать всегда смотрела на меня с отчаяньем», – писал он, говоря о себе как о «бродяге, не ладившем с ровесниками». Он действительно бродил: завел привычку уходить в неизвестном направлении, никого не предупреждая, и пропадал так часто, что его мать вынуждена была связать ворота сада леской, чтобы предотвратить его побег. Это его не остановило: вскоре он научился проползать под забором, после чего в неуверенности торопливо уходил вниз по улице. По его словам, он был несчастным, угрюмым ребенком, недоверчивым и страдающим от комплекса неполноценности. Если бы тогда его отвели к психиатру, тот бы сразу увидел признаки того, что мальчик испытывает проблемы с самоидентификацией.

Невзирая на это, жизнь в доме № 47 на Академи-роуд, похоже, ему нравилась, и Деннис Нильсен сохранил яркие воспоминания о своем детстве:


Я помню статуэтку большой китайской собаки (коккер-спаниель) на серванте. Мама почему-то звала ее Тарзаном. По радио крутили песни «Досуг для работников», «Попробуй» и прочую музыку для работы: пока мама занималась бесконечной стиркой и домашними делами, она подпевала всем популярным мелодиям. В открытом очаге, который топили углем, за металлической решеткой горел огонь, на котором вечно что-то сушилось – полотенца или подгузники. Комната была тесной, но уютной.
Мама умела мастерски украшать интерьер. Она полагалась только на себя в ежедневной борьбе за сведение концов с концами. С торчащих с потолка балок всегда свисала постиранная одежда. В гостиной тоже имелся большой открытый камин, по бокам которого в специальных отделениях хранилось «топливо». Радио в гостиной не имелось: бабушка была ужасно религиозной и не одобряла это изобретение. Она всегда высказывалась неодобрительно о многих мировых явлениях: о кино, об алкоголе, курении, о танцах и современной музыке. [После церкви] мы приходили домой к воскресному ужину. Бабушка готовила всю еду заранее, потому что ненавидела заниматься хозяйством в «Божий день». Я до сих пор не пробовал мясного супа вкуснее, чем у нее. До сих пор я могу представить ее сидящей в гостиной и читающей «Христианский вестник». Я никогда не слышал, чтобы взрослые в нашем доме употребляли ругательства или слово «секс». Дети просто как будто появлялись в доме по ночам сами по себе, без всякого объяснения.
Летом вся семья, вооружившись едой для пикника, – печеньем, сэндвичами и бутылками лимонада, – приходила на пляж Фрейзербурга с ведрами и лопатами. «Миссия веры» размещала на песке свое знамя и читала проповедь собравшимся (в основном детям). Я брал банку из-под варенья и уходил на Кессок (ручей, впадавший в море), чтобы ловить там угрей… Я лежал на холме над свалкой у Деннидафф-роуд на ковре из маргариток и лютиков, глядя в солнечное небо и слушая песни жаворонков. Или собирал лягушачью икру и наблюдал, как она медленно превращается сначала в головастиков, а потом в маленьких черных взрослых лягушек. Я выпускал их в высокую влажную траву возле пруда или ручья.
Прекрасным источником всяческих удовольствий в жизни выступал дедушка.


На Рождество дети писали письма Санта-Клаусу, сжигали их и смотрели, как искры от них вылетают в каминную трубу.

Хотя Бетти Нильсен старалась быть для своих детей и матерью, и отцом одновременно, это было невозможно и, кроме того, неразумно, поскольку она все еще считалась достаточно молодой, чтобы отправиться вечером на танцы. В конечном итоге суррогатными родителями ее детям неизбежно стали Лили и Эндрю Уайт, и между Эндрю и его внуком Деннисом установилась особая связь, которую они оба ценили больше, чем любые другие отношения в семье. Деннис вырос похожим на дедушку, и он ценил те дни, когда дедушка возвращался с моря домой. Эндрю Уайт стал его единственным компаньоном, единственным человеком, с которым Деннис ощущал себя счастливым и с которым легко находил общий язык. Он всегда с нетерпением ждал возвращения дедушки с рыбалки; когда же тот уходил в море снова, это оставляло в его душе пустоту, которую ничто не могло заполнить. Он всегда с радостью находился в компании дедушки и гордился тем, что именно к Деннису этот старый морской волк возвращался домой. Деннис никогда не спрашивал о своем отце и не выказывал никакого любопытства на его счет. «Я ничего не помню об отце, кроме коричневой фотографии, на которой изображен мужчина в военной форме, стоящий рядом с улыбающейся матерью в день их свадьбы. Она старалась о нем не вспоминать. Зато я отлично помню, как меня относил наверх на своих сильных руках мой великий герой и защитник. Мой дедушка».

Мужчина и мальчик отправлялись на долгие прогулки к гавани, проходили через широкую полосу пляжа, к песчаным дюнам, возвышавшимся прямо за ним, через поле для гольфа и прямо к Инвераллочи. Эти мирные прогулки предназначались исключительно для Денниса: как будто они вдвоем противостояли всему остальному миру, и только стихия наблюдала их привязанность друг к другу. Под конец Деннис засыпал, и дедушка относил его домой на руках.

Эндрю рассказывал ему истории о морских приключениях и опасностях, наполняя голову мальчика такими историями, которыми не делился больше ни с кем из страха встретить возражения или быть осмеянным. Деннис, полный восхищения и нисколько не сомневающийся в его правдивости, был для него лучшей публикой. Он брал его с собой в Центр занятости Фрейзербурга, чтобы получить пособие в плохие времена, и чувствовал, что мальчику идея выпрашивать пособие тоже не нравится. Потом он угощал внука «вкуснейшим мороженым в кафе «У Джо» или брал посмотреть футбол – в парке Беллесли либо на местных площадках». Однажды футболист промахнулся мячом мимо ворот и попал в Денниса, отчего тот чуть не потерял сознание, но дедушка спас его «магической губкой». «Получить в лицо футбольным мячом оказалось не так уж и больно».

Олаф и Сильвия обычно оставались дома с матерью, когда дедушка с внуком отправлялись на свою прогулку к дюнам.


У дедушки был необычный талант – находить потерянные мячи для гольфа на поле для игры. Он разматывал с них бесконечную липкую резину, чтобы добраться до жидкого центра. Во время прогулок он часто встречал друзей, с которыми останавливался поговорить. Я всегда уставал после таких долгих прогулок и засыпал у него на руках по пути домой. Он также водил меня в Кейрнбулг, Инвераллочи и Сейнт-Комбс, где мы постоянно встречали каких-то родственников, которых я уже не помню… Помню только запах сетей и рыбацких снастей… Еще я ходил на марши протеста против алкоголя, которые проходили, кажется, от Сейнт-Комбс до Инвераллочи, в сопровождении флейтистов. Дедушка пел в мужском хоре. Он был столпом религиозного сообщества.


Строгая мораль Эндрю Уайта яростно сопротивлялась новомодным расслабленным ценностям послевоенного поколения, но безуспешно. «Тогда считалось, что если ты не выглядишь угрюмым и несчастным, то ты, должно быть, грешен». На стенах дома № 47 на Академи-роуд висели в рамках цитаты из религиозных текстов, в которых упоминались более старые и более строгие ценности.

Дедушка мастерил мне «дракона» (так он это называл). Это был воздушный змей из коричневой бумаги или газеты и маленьких, тоненьких веточек, привязанных или пришитых к леске. Балансирующий хвост делался из старых длинных кусков рыболовной сети. За Деннидафф-роуд находилось открытое поле, где мы испытывали и запускали змея. Ветреные дни во Фрейзербурге не редкость. А еще дедушка брал меня с собой в порт, чтобы отвезти лодку в ремонтный док. Я видел, как в доках строят рыбацкие лодки (исключительно из дерева).

Другие люди лишь частично понимали, насколько глубока любовь маленького мальчика и его дедушки. По большей части это казалось просто уютными и теплыми отношениями, за которые можно благодарить судьбу, поскольку без них Деннис был бы совершенно одинок. Но для Денниса это составляло центральное ядро его жизни, в сравнении с которым все остальное не имело значения. «Рыбакам в море было тяжело, – пишет он. – И жестокость стихии может состарить человека намного раньше срока. Я смотрел из окна, высунув голову под дождь, как он уходит в море на своей лодке. Жизнь казалась совершенно пустой до его возвращения».

В 1951 году Эндрю Уайт чувствовал себя более усталым, чем обычно. Он перестал выступать в хоре, хотя пел в нем многие годы, потому что у него не хватало сил вытянуть даже единственную ноту, и заявил, что он больше никогда не будет петь. Даже малейшее усилие утомляло его до предела. И все же он не мог позволить себе отказываться от работы – кроме того, никто и не предполагал, что он болен. Он попрощался с семьей, помахал Деннису рукой и в очередной раз вышел в море. Убрав в тот день сети, он впервые в жизни отказался от чая, сказав, что у него приступ несварения. Затем он отправился к себе в каюту и мирно там уснул. Когда же он не появился на палубе на следующее утро, другие члены экипажа пошли его разбудить – и обнаружили его мертвым. Они едва могли в это поверить. Случилось это 31 октября 1951 года, когда Эндрю Уайту было всего шестьдесят два. Его внуку Деннису, ждущему его дома, не исполнилось тогда и шести.

Тело его привезли на берег в Ярмот, где на пристани провели отпевание и вскрытие трупа коронером (обязательное условие, если смерть случалась дальше чем в пяти километрах от берега). Было объявлено, что Уайт умер от сердечного приступа. Затем его тело отправили поездом во Фрейзербург и доставили в дом № 47 на Академи-роуд. В тот день в доме пролилось много слез и громких рыданий, однако никто ничего не объяснял. Посетители приходили и уходили, Лили Уайт безостановочно плакала, но никто и не подумал рассказать о случившемся детям. Деннис Нильсен до сих пор вспоминает о том дне во всех подробностях.

«Помню, что я лежал в кровати в гостиной вместе со старшим братом и младшей сестрой, и мама спросила нас: «Хотите увидеть дедушку?» Затем детей отнесли по одному в маленькую комнату, в которой они родились, и приподняли (все трое были еще в своих пижамах) так, чтобы они могли заглянуть в открытый гроб, установленный на подмостках. «На дедушке были очки и дорогие длинные кальсоны. Он был бос, и на лице явно наметилась щетина. Казалось, он просто спит»[10].

И в самом деле, миссис Нильсен сказала детям, что дедушка просто спит. Она боялась, что правда слишком их шокирует и они не поймут. Однако шок от неопределенности оказался гораздо сильнее, по крайней мере, для Денниса, и именно это в будущем обернется для него катастрофическими последствиями. «Мое сердце билось так быстро, когда меня унесли обратно в гостиную», – вспоминает он, однако тогда он не понимал, почему чувствует это таинственное и пугающее волнение. На следующее утро, когда его снова принесли в маленькую комнату, дедушки там уже не было. Денниса поднесли к окну, и оттуда он увидел внизу длинную процессию мужчин в темных костюмах. Кто-то сказал ему «быть мужчиной». Он не плакал.

Потом в доме долгое время даже не упоминали имя Эндрю Уайта, словно он растворился без следа. Шестилетнему мальчику не сказали, что он умер: у него создалось впечатление, что дедушка просто болеет, и когда-нибудь ему скажут, почему. Без сомнений, думал он, дедушка расскажет все сам, когда вернется. Прошли месяцы, прежде чем Деннис наконец понял: на этот раз дедушка возвращаться не собирается. Его запоздалое горе оказалось таким болезненным, что он спрятал его в самый отдаленный уголок своей души, отказываясь признавать его причину. Теперь, в свете своего ареста, он утверждает, что семя раскола его личности зародилось именно благодаря парализующему опыту того дня. Он так и не забыл, какое огромное потрясение испытал, когда в последний раз видел своего дедушку «спящим», без оставившей его искры жизни.

Все мои проблемы начались именно тогда. Это навсегда разрушило мою личность. Всю свою жизнь я подсознательно искал дедушке замену, но в мои юные годы никто не смог занять его место.


Во Фрейзербурге есть традиция – в доме, где лежит умерший, задергивать все занавески и закрывать ставни. Когда дедушка умер, мне казалось, что солнечный свет ушел и из моей жизни… Родственники притворялись, что он «ушел в лучший мир». «Почему, – думал я, – он ушел в лучший мир и не взял меня с собой?» И еще: «Значит, смерть – это хорошо. Но почему она тогда делает меня несчастным?» Отец и дедушка бросили меня, чтобы уйти, по всей видимости, в лучшее место, а меня оставили совсем одного, здесь, где не так уж и хорошо… В моем разуме бушевали целые ураганы ярости. Одетые в черное женщины плакали о торжестве духовного воскресения.


Последствия этой трагедии на самом деле, возможно, даже сложнее и запутаннее, чем кажется самому Нильсену. Позже мы увидим другую интерпретацию тех событий, чтобы взвесить их против его воспоминаний. Бесспорно одно: с того дня мальчик настолько замкнулся в себе, что ни одна живая душа не в силах будет раскрыть его секреты, а мертвые о них не расскажут. Очевидно, его понимание смерти с тех пор стало сомнительным и даже странным: «Он взял настоящего меня с собой, под землю, и теперь я покоюсь вместе с ним, под солеными брызгами моря, приносимыми ветром на кладбище в Инвераллочи. Наша природа не предусматривает духовной смерти».

Глава 3

Детство

С 1951 года Деннис Нильсен стал еще более замкнутым. Его привычка бродить в одиночестве приобрела компульсивный характер, и когда мать пыталась убедить его не уходить из дома, он сразу же ощетинивался, возражая, что даже лошадей не привязывают к стойлу. Он ходил к деревне Броудси, где берег состоял из непривлекательных на вид черных вулканических пород, о которые яростно разбивались волны. Там между камней имелась глубокая таинственная расщелина, известная как Бурлящий Гвайт: морская вода заливала небольшой канал, а затем закручивалась в водоворот, поднимаясь и опускаясь, поскольку расщелина книзу становилась шире. Считалось, что у расщелины этой не было дна (она определенно продолжала расширяться и под водой) и что любой, кто упадет туда, никогда не сумеет выбраться. Бурлящий Гвайт являлся магнитом для детей, которые обожали бросать вызов неизвестному, и многим из них служил могилой: Билли Скиннер, друг брата Денниса, упал туда, ударился головой о камни и исчез. Деннис также ходил к Киннэйр-Хед, мысу на самом краю Фрейзербурга, где когда-то стоял замок Фрейзербурга, чью оставшуюся башню превратили в маяк. Маяк этот тоже был овеян тайнами: все знали легенду о дочери помещика, выбросившейся из окна башни с телом своего мертвого возлюбленного в объятиях.

Но в основном на своих одиноких прогулках Деннис ходил к скалам гавани Фрейзербурга, к широкому пляжу и песчаным дюнам на юге – примерно в трех километрах от его дома. Он проводил там много времени, глядя, как лодки проплывают мимо или заходят в порт, и стоял на пирсе, пока мимо него проходили возвращавшиеся домой рыбаки. Еще долго после их ухода он оставался там, слушая «нескончаемые крики чаек, дерущихся за еду с собаками». Какофония кричащих чаек и сильный запах рыбы и по сей день остались в этом месте неизменны. Вид морского простора невольно заставляет задуматься о собственной незначительности.

«Я стоял на скале, глядя на всесильное беспокойное море. Я чувствовал родство с этой великой силой, некую духовную близость, выражающуюся в любви и в страхе. Слезы текли по моему лицу, и, стоя там какое-то время, я все высматривал в море Эндрю Уайта, который пришел бы и утешил меня, как раньше».

Деннис чувствовал, что не должен показывать свое горе дома, где женщины (остались только женщины: его бабушка, мать и тетя) были заняты попытками заново наладить свою жизнь. Его мать вынуждена была работать уборщицей, чтобы сводить концы с концами. Поэтому он «искал тихие, уединенные места, в которые он водил меня, и молился своему молчаливому богу на горизонте моря. Это была чудесная горькая боль».

Иногда это уважительное восхищение окрашивалось в несколько зловещие тона его бессознательным желанием упасть в очищающие объятия моря в подтверждение своей любви и свободы:


Много лет назад, еще мальчиком, я тонул в море. Я тону в нем до сих пор… в самой его глубине, вместе с мертвецами. Есть в море нечто успокаивающее, что взывает к нашим истокам… Когда последний человек сделает свой последний вдох, море продолжит существовать. Оно смывает все начисто. В нем навсегда останется мальчик, тонущий в глубине: колышущиеся в воде волосы и широко открытые глаза.


Вероятно, здесь он ссылался на тот случай, когда он как-то раз зашел в воду (ему было лет восемь), чуть не утонул и был спасен другим мальчиком, постарше, который возбудился от вида его обессиленного тела:


На одной из моих прогулок по пляжу к Инвераллочи я чувствовал себя особенно несчастным. Я остановился, снял ботинки с носками и зашел по колено в воду. Меня гипнотизировала его сила и его необъятность. Не обращая внимания на мокрые брюки, я зашел в воду дальше, по пояс. Я видел другого мальчика, постарше, который сидел чуть дальше по берегу и тыкал палкой в песок. Наверное, я наступил в яму, потому что внезапно оказался под водой с головой. Волна унесла меня с собой в глубину. Я запаниковал и начал тонуть, размахивая руками и крича. Слышал громкий гул в голове и все пытался глотнуть воздуха, которого не было. Я тогда еще подумал, что дедушка обязательно придет и спасет меня. От этой мысли мне стало легче: я будто был в трансе или во сне, окруженный зеленой тишиной моря. Словно дрейфовал в пустоте. Я слышал приглушенный голос вдалеке (похожий на все голоса, которые я когда-либо слышал, и в то же время не похожий ни на кого конкретно) и почувствовал тяжесть чьего-то тела.
Сначала было очень холодно, затем холод прекратился, а потом я почувствовал тепло солнца. Я закашлялся и начал хватать ртом воздух. Увидел синее небо и песчаные дюны, почувствовал бриз на коже. Моя одежда сушилась на высокой песчаной траве. Небо было пронзительно-синим с белеющими на нем облаками. Затем я ощутил давление на грудь и провалился в глубокий сон. Я чувствовал под собой успокаивающую сухость песка. Я закашлялся снова – горло саднило. Я сел, прикрыл наготу руками и заметил, что мои живот и бедра покрыты какой-то липкой белой субстанцией. Помню, я подумал, что на меня нагадила чайка. Я вытер субстанцию песком. Потом выглянул из-за высокой травы, но среди дюн никого не оказалось. Моя одежда была все еще влажной, но уже хотя бы не мокрой насквозь. Было довольно жарко, так что я оделся и медленно пошел вдоль дюн и по полю для гольфа в направлении дома, надеясь, что мои вещи вскоре высохнут.


По возвращении его отругала мать, всегда постоянно беспокоившаяся во время его исчезновений, но он не рассказал ей о случившемся. Как он мог? Винить, кроме себя, было некого. Кроме того, он даже не понимал толком, в чем именно виноват. Как он мог объяснить эту непреодолимую тягу соединиться с морем, стать его частью, утонуть в его спокойной глубине ради его компании? Мать бы решила, что он сошел с ума. Любовь к морю никогда не переставала подпитывать его воображение с тех пор, как он покинул Шотландию. «Я един с просветами чистого неба среди темных, яростных туч, – пишет он. – И с райскими лучами солнца, танцующими на рокочущих волнах». В тюрьме воспоминания о детстве облегчали для него тяготы заключения, позволяя снова услышать крики чаек: «Этот прекрасный звук освободил меня от потерявших всякое значение оков тюрьмы. Я стоял на воображаемом пляже, воздев руки к небу, и со слезами восторга на лице я вновь ощущал полное единение с природой». Нильсен признает, что, возможно, частично его воспоминания о том дне, когда он чуть не утонул, приукрашены фантазией и временем. Некоторые детали могло добавить его воображение. Но само событие достаточно реально, как и странная фантазия, его исказившая – и, возможно, добавившая в историю другого мальчика. И спасатель, и жертва, скорее всего, являются отражениями его собственного «я»[11]. Как ни странно, Бетти Нильсен часто видела кошмары о том, что ее сын тонет в море, и его некому спасти.

Для миссис Нильсен растить троих детей в одиночку подчас было невероятно трудно. Она уже давно развелась с Олафом Нильсеном, еще в 1948 году, и была, говоря по правде, рада от него избавиться. После смерти Эндрю Уайта она обратилась к религии, чтобы раскаяться в своей испорченной жизни, и обнаружила в себе миссионерское рвение, унаследованное от предков. Она стала членом «Миссии веры» и брала Денниса с собой на миссионерские собрания по всему Абердинширу. «Я привык засыпать в автобусах», – комментирует он теперь. Его воспитали так, чтобы он посещал воскресную школу и конгрегационалистскую церковь на Мид-стрит, что имело свои преимущества, когда воскресная школа организовывала пикник в прелестной рощице Филорт-вудс. Кроме того, он искренне радовался, получив небольшую роль в пьесе, которую ставили в воскресной школе. Но Деннис не нуждался в чужом боге.

По субботам им с братом давали каждому по семь даймов на дневной показ в кинотеатре, с дополнительными двумя даймами на винные жвачки (это эквивалент нынешних четырех фунтов стерлингов, но купить на них можно было гораздо больше). Больше карманных денег им не выдавали, если только какой-нибудь родственник не заглядывал в гости и не дарил им монетку. И все же мальчики с нетерпением ждали этого еженедельного похода в кино как побега от скучной реальности. Позже в благотворительной организации «Миссия для глубоководных рыбаков» провели телевидение, и молодежь благополучно была им загипнотизирована. Они смутно понимали: их мать сделала все возможное, чтобы обеспечить им достойную жизнь, несмотря на явную нехватку денег. Чудо, что она преуспела.

Прожив слишком много лет в тесной комнатушке с тремя детьми, Бетти Нильсен наконец убедила правительство, что ей необходима собственная квартира, и переехала в дом № 73 на Мид-стрит, гораздо ближе к центру Фрейзербурга. Квартира находилась в старом здании, в очень мрачном районе, и определенно не радовала глаз, но, по крайней мере, это дало им возможность впервые действительно зажить как семья. Жаль только, что она располагалась на самом верху здания, а лестница в доме была довольно крутая. За домом имелся общий двор, который жители делили с соседними многоэтажками: там остались бомбоубежища, в которых часто играли дети. Деннис, однако, крайне редко присоединялся к ровесникам: он так и не завел близкой дружбы ни с одним из соседских детей.

Вскоре после переезда Бетти Нильсен вышла замуж снова. Новым ее мужем стал Адам Скотт – тихий, твердый и надежный человек, работавший в строительном бизнесе, – от которого у нее родилось еще четверо детей за четыре года. Работать приходилось еще больше, что было для нее практически невыносимо: в иные дни она плакала от усталости, и, вероятно, была слишком занята, чтобы заметить, что из-за всех этих перемен Деннис стал еще более замкнутым и одиноким. Местные называли таких, как он, «скоуки»: он редко улыбался и ненавидел отвечать на вопросы взрослых, у которых он создавал впечатление недоверчивого и сдержанного ребенка. Его мать припоминает, что ее все время словно бы что-то останавливало, когда она хотела его обнять: ему не нравились проявления привязанности, так что она сохраняла с ним дистанцию. Она была невероятно хорошей и заботливой матерью, но – во всяком случае, с Деннисом – не особенно тактильной. Он подтверждает: его отношения с семьей нельзя назвать теплыми.


Иногда со мной довольно трудно было справиться. Пока я жил в доме № 73 на Мид-стрит, я привлек к себе внимание полиции. Однажды я взял однофунтовую банкноту из кошелька матери и пошел в кинотеатр смотреть фильм «Разрушители плотин». Меня забрали с сеанса, и Адам Скотт, муж моей матери, задал хорошую порку. Еще как-то раз мы с парой других ребят из школы попали в полицию за незаконное проникновение на старую железную паровую лодку, которая стояла на якоре в гавани Фрейзербурга и использовалась только для хранения рыболовных сетей. Кроме того, детьми мы часто пропускали обед и, проголодавшись, просто воровали яблоки из чужих садов.


Устав от своей возрастающей неспособности его контролировать, Бетти Скотт однажды пригрозила ему, что если он не будет вести себя хорошо, ей придется отправить его на воспитание в приемную семью.


Тогда я искренне ненавидел Адама Скотта. Полагаю, я просто ревновал, поскольку ему доставались любовь и внимание моей матери. Иногда мне казалось, что мы, дети-Нильсены, мешали ей достичь счастья в ее новой семейной жизни. Я был очень одиноким и беспокойным ребенком. Я жил в своем собственном мире, полном идеальных воображаемых друзей. Природа сразу отделила меня от стада.


Единственное занятие, которое он разделял вместе с другими мальчиками, – это выращивание голубей. Он, Фаркар Маккензи и Малькольм Ренни забирались на крыши заброшенных зданий, находили там подходящих птенцов и держали их в рыболовных садках на бетонных крышах бомбоубежищ за Мид-стрит. Когда заканчивались рыболовные садки, его матери приходилось искать ему старые коробки из-под обуви, но она не разрешала ему приносить птенцов в дом. Ему особенно нравились двое птенцов: черный, которого он назвал Хохолок, и другой, с белыми кончиками крыльев, которого он назвал Шутник. Каждый раз во время обеда или полдника он ходил их навещать. «Они летели ко мне с крыши, когда я звал их. Моя мама всегда прогоняла их прочь, когда они приземлялись на карниз и пытались открыть окно в кухню (в поисках еды, меня или и того и другого сразу)». Однажды он прибежал домой в слезах: другой мальчик убил голубей. После этого он больше не заводил птиц, хотя годы спустя, будучи в армии на Шетландских островах, он спасал молодых птенцов чаек, выпавших из гнезд, и выхаживал их за казармой в штабе. Деннис пережевывал замороженные рыбные палочки без кляра и клал получившуюся массу им в клювы, пока они не окрепли достаточно, чтобы выпустить их на волю.

К сожалению, в его семье не любили животных, а ведь если бы Деннису было позволено уделять им больше внимания, он мог бы найти в этом некую отдушину и больше не чувствовал бы себя таким бесполезным. Жалость к животным постепенно оттеснила на задний план его одержимость морем, но это в семье не поощрялось.


Я чувствовал близость с землей и всем, что на ней жило. У меня вызывала отвращение идея стрелять по кроликам и воронам. Кролик для меня был самым безобидным созданием из всех прыгунов. Меня ужасал вид кроликов, зараженных миксоматозом, и я убивал их из милосердия, потому что они слепо хромали вокруг с опухшими глазами и умирали от голода. Взрослые говорили мне, что вокруг много разносчиков заразы, которых нужно уничтожать. Мне не разрешалось иметь никаких питомцев, за исключением одного белого кролика, которого я держал в очень маленькой клетке с решетчатым окошком. Он умер зимой. Мать и отчим обвинили меня в том, что я заморил животное голодом. Это меня очень сильно ранило. Моя мать всегда гордилась своим чистым домом и, по всей видимости, не хотела, чтобы животные линяли шерстью на ее ковры. Иногда у меня возникало чувство, что она и меня на своем ковре видеть не хотела.


Напряженные отношения с матерью, на которые намекает это воспоминание, нельзя целиком вменять Бетти Скотт в вину. В конце концов, у нее имелись и другие заботы, не последняя из них – необходимость кормить и одевать семерых детей, и раз уж теперь Адам Скотт зарабатывал достаточно денег, она смогла наконец начать обустраивать достойный дом, за который ей не было бы стыдно. Естественно, она не хотела превращать этот дом в зоопарк. Для Денниса, который, по его собственным словам, «не мог причинить вред даже дождевому червю, не пустившись в слезы», такое поведение означало, что мать больше ценит внешний лоск, чем душевную теплоту, и он никак не мог относиться к этому с пониманием.

Ко времени инцидента с кроликом семья успела переехать в новый комфортабельный дом в Стрикене – «ближний край» в одиннадцати километрах от Фрейзербурга. Они переехали туда в 1955 году, когда Деннису было десять. Бетти испытала облегчение, полагая, что теперь он вне опасности, вдали от предательских скал и моря. Стрикен – это маленький серый гранитный городок с одной главной улицей, довольно широкой, полудюжиной магазинов и ровно одним полицейским. Город стоит на реке Уги, окружен лесом и полями, у пологого склона горы Мормонд-хилл почти в километре от него. Поместье Стрикен-хаус, сейчас заброшенное, когда-то было домом для лордов Ловат – ветвь той же семьи Фрейзеров, которая основала Фрейзербург, – а на вершине холма Мормонд-хилл находились руины Охотничьего домика, который лорд Ловат использовал для своих увеселительных выездов на охоту. Бывший член клана Фрейзеров, он развлекал доктора Джонсона и Босвелла в Стрикен-хаус во время их знаменитого путешествия по Шотландии, но сейчас этот дом – всего лишь любимое место детей и молодежи. Деннис Нильсен был зачислен в школу Стрикена, и следующие пять лет прошли для него удивительно нормальным образом: он ничем особенным не выделялся и не доставлял никому проблем. И все же в это время у него постепенно окончательно сформировалось мировоззрение, подтверждавшее его самовосприятие как изгоя и радикала.


Я начал жизнь с инстинктом и воспитанием христианской добродетели. Я верил в справедливость официальной церкви и в демократию. Я чувствовал, что несправедливость, с которой я сталкивался, была всего лишь какой-то ужасной ошибкой, которую непременно можно исправить, если выявить причины. Кроме того, я чувствовал себя виноватым в своей бедности, в том, что ходил в обносках… Мне казалось, что бедность – это отражение моего же характера, данного мне природой, в то время как «благополучные» семьи были таковыми благодаря своей добродетели и заслуживали всяческих наград и успехов… Мне казалось, что я должен быть благодарен за объедки с барского стола.


Самое заметное влияние на его растущую социальную сознательность оказал Роберт Ритчи, женившийся на его тете Лили. Инженер дизайна в «Консолидации пневматических инструментов Америки», Ритчи поднялся по карьерной лестнице с помощью вечерних курсов, но в душе остался идеалистом и социалистом, презирающим привилегии и власть. Деннис сидел с ним перед камином и слушал, словно в трансе, его сердитые тирады. Это было его первое образование по социальным вопросам, и оно сформирововало у него склонность к цинизму, которая будет лишь увеличиваться с годами и исказится от недостатка признания. Ритчи также привил мальчику любовь к музыке при помощи своей системы «Лик Хай-Фай» (в те дни она считалась одной из самых дорогих и самых любимых ценителями музыки). «Адажио для струнного оркестра» Сэмюеля Барбера стало первой композицией, пробудившей в Деннисе Нильсене примитивную реакцию на музыку, что однажды навлечет на него жестокие последствия. Больше того, именно Ритчи показал племяннику радость создания фильмов – хобби, которое во взрослом возрасте стало убежищем для его подсознания. Не менее важное влияние на него оказали и уроки истории от мистера Шэнкса и огромный запас знаний библиотекаря Боба Бандина.


Я вставал рано утром в холодной комнате, чтобы доставлять газеты и молоко, и съедал скудный завтрак – и от этого слабел (я всегда был довольно тощим ребенком). В школе я слишком уставал и не мог сконцентрироваться. За отлынивание меня пороли ремнем. Когда мне было лет десять или одиннадцать, я серьезно заболел. Меня отвезли в городскую больницу Абердина, где я пролежал какое-то время, страдая от пневмонии и плеврита. Сперва я недолюбливал своего отчима, но затем научился его ценить… Он обеспечивал семью… простой честный трудяга в областном совете Абердина. Мне всегда становилось стыдно, когда у меня спрашивали: «Кем работает твой старик?» Ему очень нравилась рыбалка, он был одиноким деревенским рыбаком на реках вокруг Стрикена. Моей матери повезло с ним: он не изменял ей и не пил.


Несмотря на то что в школе у него появились приятели – в числе них Брюс Рэнкин, Питер Макдональд, Хью Харкнесс, Джимми Гибб и Плаки Симпсон, – чаще всего Деннис бродил по полям и лесам в одиночестве.

«После школы я закидывал домой портфель и уходил бродить допоздна, часто пропуская полдник (хлеб с сиропом и чашка чая)… Глухие деревенские просторы служили мне огромным волшебным садом. Мне нравилась дикость земли и руины Стрикен-хауса… шум в доме № 16 на Бэйрд-роуд заставлял меня держаться от него подальше».

Любимым его местом стал Воутон-хилл (так местные называли нижние склоны Мормонд-хилл) и высокие пустые руины Охотничьего домика. Там он мог усмирить свой гнев, вызванный материалистическими ценностями своей матери и ее фальшивым лоском, которым она пыталась впечатлить соседей и отвлечь внимание от изношенной одежды детей. «Мне всегда казалось, что они [Бетти и Адам] по большей части сами добровольно ковали оковы своей бедности. Они всегда слушались представителей власти и почтительно их приветствовали в назначенное им время». Это не совсем справедливо. Когда школьная учительница мисс Ли предложила отправить школьников в лагерь Бельмонт в Пертшире, Бетти заплатила за Денниса, чтобы он поехал тоже. Она могла позволить себе потратить только десять шиллингов, которые мисс Ли с радостью приняла.

В четырнадцать он записался в Армейские кадетские силы и от души наслаждался равенством, которое предоставляла униформа. Тогда же он впервые попробовал пиво и впервые отключился после выпивки. «Я гордился собой и чувствовал себя полезным в военной форме». В футболе он был менее успешен: на самом деле он играл так плохо, что его сделали вратарем, и даже так он пропустил шесть голов. Больше его играть не приглашали. В школе лучше всего ему давалось искусство: он получал по этому предмету даже лучшие оценки, чем Брюс Рэнкин, который впоследствии стал учителем рисования. Он также неплохо справлялся на литературе, но безуспешно проваливался на математике. «Я разваливался на части во время этих умственных вычислений. Я был слишком напуган и раздосадован, чтобы сконцентрироваться. Я думал, что раз у меня бедная семья, значит, я родился недалеким, тормознутым и глупым». Когда наступал сезон «татти», Деннис все выходные собирал с полей картошку, за что фермеры награждали его роскошным ужином – ничего лучше он в жизни не ел, разве что на Рождество. И все же работа эта была тяжелая – выдергивать картофель из твердой, влажной земли рискованно для здоровья, и вскоре ему пришлось признать, что фермерство – не для него, учитывая его слабую спину и круглые плечи.

Раз в год наставал радостный день «сбора торфа». Между поселениями Стрикена и Нью-Питслиго лежали торфяные поля, где семьям разрешалось арендовать небольшой участок и копать там сколько им захочется. Деннис и другие дети помогали собирать и утрамбовывать высушенные торфяные брикеты в мешки, которые доставлялись в дом № 16 на Бэйр-роуд, что давало достаточно топлива на всю зиму. Большую часть работы делал Адам, поэтому восхищение им Денниса зрело и углублялось. Это восхищение, правда, было частично окрашено невыраженной завистью: он хотел бы походить на Адама, но чувствовал, что это ему не удастся.

Кинотеатра в Стрикене не имелось, но заезжавший к ним время от времени кинопрокатчик ставил экран в городской ратуше и предлагал редкое шоу. Кроме того, когда Деннису было около четырнадцати, две евангелистские юные леди из «Миссии веры», мисс Уилки и мисс Стаффорд, приехали в Стрикен с фургоном и гармоникой и осели там на какое-то время. Деннис и его сестра Сильвия, Хью Харкнесс и Джеймс Гибб тут же согласились принять их веру, распевая их веселые гимны и наслаждаясь проповедями о «возрождении». Для них было нетрудно отказаться от кино, так что четверо новообращенных детей устраивали собственные религиозные собрания при свечах в сарае за домом Хью Харкнесса. Нильсен говорит, что эти встречи приносили ему ощущение тепла и радости, но вскоре после отъезда мисс Уилки и мисс Стаффорд собрания прекратились.

Один особенный инцидент в школе заставил Денниса серьезно задуматься. В Стрикене пропал старик, мистер Айросайд. Жители деревни всеми силами пытались его отыскать. Деннис с другим мальчиком, Гордоном Барри, искали на берегах реки Уги за школой и обнаружили его труп: старик тронулся умом, вышел посреди ночи из дома в одной пижаме, упал в реку и утонул. Когда его труп выловили из реки и занесли вверх по холму, Нильсена больше всех остальных травмировало увиденное. «Он напомнил мне моего дедушку. Этот образ прочно зафиксировался в моем сознании… Я никогда не осознавал реальность смерти».

Образ любви и образ смерти. Эти понятия все еще существовали для него раздельно в то время, но уже начали формироваться в подсознании и постепенно дрейфовать навстречу слиянию и спокойствию. За все годы учебы у Денниса не случилось никакого сексуального опыта, даже самого минимального – а это уже само по себе достаточно необычно для мальчика-подростка. Тем не менее у него имелась эмоциональная привязанность, о которой он никогда никому не говорил. В классе его сестры Сильвии учился один мальчик, обожаемый Деннисом издалека. Во всей школе только он способен был заставить его нервничать. Он казался Деннису прекрасным, загадочным и не таким, как все. Будучи сыном местного министра, этот мальчик говорил с отличным от других акцентом и излучал ауру некой холодной уверенности. Деннис чувствовал себя рядом с ним недостойным и стыдился этого. Он так и не осмелился приблизиться к нему, лишь наблюдая за ним издали на площадке: каждый раз, когда он пытался к нему подойти, ноги его тряслись, как студень. Он никогда не говорил с ним лично (звали мальчика Эдриан), хотя однажды ему удалось побеседовать с его матерью и даже зайти к нему домой. Стоило ему подумать о нем, как его охватывало глубокое чувство вины, смутное, тревожное и беспричинное.

Следующая его симпатия была еще менее взаимна: мальчик по имени Пьер Дюваль – иллюстрация в учебнике по французскому. Деннис обнаружил, что реагирует на эту картинку так же бурно, как и на Эдриана ранее. Тот факт, что картинка не двигалась, ничуть не умалял ее привлекательности – напротив, только увеличивал.

В раннем подростковом возрасте Деннис спал в одной кровати со своим братом Олафом, старше его на два года. Однажды ночью он больше не мог сдерживать свое сексуальное воображение, так что, дождавшись, когда брат крепко уснет, он расстегнул свою пижаму и начал исследовать себя. Тело рядом с ним не двигалось и лежало тихо, словно безжизненное. Олаф, по всей видимости, проснулся, поскольку, когда Деннис понял, что член брата возбужден, он остановился. После они никогда об этом не говорили.

Когда он лежал по ночам без сна, иногда он слышал, как скрипят пружины в родительской спальне. В это время он чувствовал ярость и отвращение и после не мог успокоиться еще какое-то время.

Когда Деннис покинул школу в пятнадцать, он был все еще девственником и не имел романтических отношений. У него не было никакого «лучшего друга», никаких волнительных открытий с другими мальчиками или желания постичь таинственных девочек. Но эмоционально он испытывал возбуждение три раза, тремя разными способами, гарантировавшими, что он не будет отвергнут: с далеким кумиром, с неодушевленным рисунком и со спящим телом.

По школьной программе Деннис получал в целом хорошие, но не самые лучшие отметки. Ему превосходно давалось рисование, и, казалось, ему суждено будущее в области искусства – если бы только он сумел избавиться от своей угрюмой летаргии, рожденной из смутного, но настойчивого ощущения, что прежде всего ему нужно сбежать из тесного Стрикена, подальше от смирившихся с бедностью родителей. Он только знал, что по какой-то причине отличался от остальных. Семья настаивала, чтобы он пошел работать в «Консолидацию пневматических инструментов» и, как дядя Роберт Ритчи, поднялся по карьерной лестнице с помощью вечерних курсов. Такая перспектива его не привлекала: ему не хотелось весь остаток жизни провести в Абердиншире. Чтобы чем-то себя занять, он проработал несколько недель на консервном заводе Маконохи во Фрейзербурге, где в его обязанности входило снимать банки с сельдью с конвейерной ленты и опускать их в томатный соус, а потом ставить их в металлические барабаны. Все это время он не прекращал думать о том, как избавиться от сдерживающих его факторов и развеять скуку, а заодно перестать чувствовать стыд. Ответ пришел к нему однажды вечером.

Деннис сказал матери, что решил пойти в армию. Это означало новые возможности: путешествовать, полностью порвать с прошлым и время от времени ездить на поезде в другие страны по обмену. Он решил, что будет поваром. По словам его матери, она думала, что он займется каким-нибудь искусством, однако он ответил, что готовка – такое же искусство, как и все остальное. В армейском вербовочном пункте на Маркет-стрит в Абердине Деннис прошел вступительные испытания и был проинструктирован начать службу в сентябре 1961-го. Он подписался на девять лет службы, полный оптимизма. Адам пришел проводить его на вокзал.


Помню, как стоял на перроне на железнодорожном вокзале Стрикена. С собой у меня были только потрепанный чемодан и пальто. Мне было пятнадцать. Шел дождь. Большой паровоз приехал и забрал меня, медленно выдыхая дым, к началу новой жизни. За всю дорогу я ни разу не оглянулся: знакомые образы и туманы рассеялись, когда впереди я увидел ясное голубое небо. Я покинул Абердин на ночном поезде до станции Кингс-Кросс. Меня поразил новый железнодорожный мост через Ферт-оф-Тей, когда мы проезжали мимо: трагические останки упавшего старого моста все еще стояли на месте…
Следующим утром мы приехали в Лондон. Плутая по улицам, я дошел до метро, чтобы доехать до станции Ватерлоо. Там я поехал на поезде до Олдершота и взял такси. Я поселился в бараках Святого Омера (крыло для учеников повара): теперь я состоял в армейском корпусе общественного питания, полк «А» подготовки младшего командного состава.


Глава 4

Армия