Capа Вайнман

Подлинная жизнь Лолиты. Похищение одиннадцатилетней Салли Хорнер и роман Набокова, который потряс мир

Моей матери

Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте (о, как приходится нам ежиться и хорониться!), дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам — по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности — маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти.
— Владимир Набоков, «Лолита»



Я хочу как можно скорее вернуться домой.
— Салли Хорнер, 21 марта 1950 года


ПРЕДИСЛОВИЕ.

«Не проделал ли я с ней…?»


«…не проделал ли я, например, с Долли того, что Франк Ласелль, пятидесятилетний механик, проделал с одиннадцатилетней Салли Горнер в 1948‑м году?»
— Владимир Набоков, «Лолита»


За пару лет до того, как жизнь ее окончательно и бесповоротно изменилась, Салли Хорнер позировала для фотографии. Ей девять, она стоит у задней ограды родного дома, по правую руку от нее в верхнем углу снимка теряется тоненькое голое дерево. Белокурые локоны обрамляют лицо Салли, касаясь плеча. Она нежно и доверчиво смотрит прямо в кадр, на фотографа, мужа сестры. Девочка на фотокарточке похожа на призрак — ощущение, которое лишь усугубляют нечеткость снимка и оттенок сепии.



Флоренс «Салли» Хорнер в 9 лет

Не первая фотография Салли Хорнер, которую мне довелось видеть, и далеко не последняя. Но именно она не выходит у меня из головы. Потому что это единственный снимок, на котором Салли выглядит как обычный ребенок: наивная и доверчивая, она даже не подозревает, какой кошмар ждет ее впереди. И сразу понимаешь: ее жизнь могла сложиться иначе. Но у Салли отняли эту возможность.



Флоренс («Салли») Хорнер исчезла из Кэмдена, штат Нью-Джерси, в середине июня 1948 года: уехала с человеком, который называл себя Фрэнком Ласаллем.

Двадцать один месяц спустя, в марте 1950 года, благодаря неравнодушной соседке из Сан-Хосе, штат Калифорния, Салли удалось дозвониться родным: девочка попросила их обратиться в ФБР и спасти ее. За этим последовало сенсационное расследование; Ласалль, не раздумывая, признал вину и до самой смерти просидел в тюрьме.

А вот Салли Хорнер оставалось жить всего два года. Она умерла в середине августа 1952 года, и известие о ее кончине застигло Владимира Набокова в разгар работы над романом. Той самой книгой, над которой он бился вот уже десять лет и которой суждено было изменить и жизнь его, и творчество так, как он и не предполагал.

Вторая часть «Лолиты» основана на истории Салли Хорнер. Вместо того чтобы бросить рукопись в огонь — чего Набоков дважды едва не сделал, и лишь своевременное вмешательство жены Веры спасло роман, — писатель закончил книгу, заимствовав нужные подробности из жизни. И Салли Хорнер, и героиня Набокова, Долорес Гейз, были брюнетками; матери их овдовели; обеих девочек похитили и почти два года продержали в плену педофилы, которые были гораздо старше своих жертв.

После публикации «Лолита» сперва пользовалась дурной славой, потом просто славой, однако споры роман вызывал всегда. За шестьдесят с лишним лет с момента выхода книги было продано свыше шестидесяти миллионов экземпляров. А вот о Салли Хорнер позабыли почти все, за исключением разве что родных и друзей. И даже о том, каким образом Салли оказалась связана с «Лолитой», родственники девочки узнали только несколько лет назад. В начале 1960‑х годов один дотошный репортер провел параллель между реально существовавшей девочкой и вымышленным персонажем, однако Набоковы его высмеяли. Затем, к пятидесятилетию со дня публикации романа, известный исследователь творчества Набокова проследил взаимосвязь между «Лолитой» и Салли, продемонстрировав, насколько прочно Набоков вплел подлинную историю в ткань произведения.

Но ни одному из них, ни журналисту, ни литературоведу, и в голову не пришло внимательнее изучить жизнь Салли Хорнер. Ее ничем не примечательное, полное лишений детство, скандальное похищение — правда, со счастливой развязкой — и, наконец, трагическую кончину. Жизнь, которая не только повлияла на культуру второй половины XX века, но и решительно изменила направление развития литературы.

[пробел]

Я пишу о преступлениях и тем зарабатываю на жизнь. Это значит, что мне приходится много читать о том плохом, что случается с людьми — как хорошими, так и не очень, — и погружаться в эти истории с головой. Детективы пытаются ответить на вопрос, что заставляет нормальных, казалось бы, людей пускаться во все тяжкие: почему добропорядочные вдруг теряют голову, а любовь сменяется ненавистью? Такие истории вызывают у меня более чем обычный интерес: я становлюсь одержима ими. И если ощущение не проходит, я понимаю: да, это мое.

За годы работы я осознала, что есть истории, которые только выигрывают от короткой формы. Другим же тесны искусственные рамки журнальной статьи. Рассказ немыслим без композиции, однако чтобы воздать должное тем, чьи жизни я пытаюсь описать, мне нужно сопереживать им, чувствовать, что все не зря.

Несколько лет назад, собирая материалы для очередной статьи, я наткнулась на историю Салли Хорнер. Обычно я обшариваю закоулки интернета в поисках новых идей, так было и тогда. Середина XX века привлекла меня потому, что, с одной стороны, об этом периоде существует масса свидетельств в газетах тех лет, записях радиопрограмм и даже первых телепередач, однако все это уже за пределами нашей памяти. Сохранились и судебные протоколы — правда, раздобыть их не так-то просто. Живы пока и те, кто помнит о случившемся, но не так чтобы хорошо: память уже подводит. Вот здесь-то, в тесном промежутке, где прошлое встречается с настоящим, и таятся истории, которые нуждаются в нашем пристальном внимании и осмыслении.

Салли Хорнер вызвала мой живой интерес. Девочка, которая на протяжении двадцати одного месяца (именно столько заняло путешествие из Нью-Джерси в Калифорнию) была жертвой мучителя-педофила. Девочка, которая ухитрилась выжить, несмотря на то что ее обманом увезли из родного дома; девочка, чьи поступки озадачивали родных и друзей. Теперь-то мы куда лучше понимаем эту тактику выживания — благодаря рассказам девочек и женщин, которым тоже довелось пережить подобный опыт. Эта девочка выдержала тяжелейшие испытания, которые многим другим жертвам похищений оказались не по силам. И погибла вскоре после того, как ее спасли, а история ее злоключений легла в основу романа, одного из самых важных, знаковых произведений литературы XX века. Неудивительно, что Салли Хорнер не выходила у меня из головы.

На протяжении 2014 года я собирала подробности жизни Салли, подмечала переклички с «Лолитой» для статьи, которую осенью опубликовали в канадском интернет-журнале Hazlit. И даже после того, как я раскопала судебные материалы, пообщалась с родственниками Салли, побывала в некоторых из тех мест, где она жила (а также в некоторых из тех мест, куда завез ее Ласалль), и написала статью, я понимала, что еще вернусь к истории Салли Хорнер. Или, точнее сказать, она еще вернется ко мне.

И тогда, и сейчас мне не давала покоя мысль, что это похищение, собственно, определило всю ее недолгую жизнь. У нее не было возможности повзрослеть, найти работу, создать семью, завести детей, состариться — наконец, просто стать счастливой. Ей так и не удалось проявить незаурядные способности, которые так рано обозначились и о которых ее лучшая подруга почти семьдесят лет спустя вспоминала в разговоре со мной так, словно Салли была не ровней ее, а наставницей. После смерти Салли родные почти не вспоминали ни о ней, ни о случившемся. Не говорили о ней ни с восхищением, ни с сожалением, ни с упреком. Словно ее и не существовало.

На протяжении десятилетий имя Салли было увековечено лишь в случайной фразе «Лолиты», одной из многих в бесконечных монологах рассказчика, Гумберта Гумберта, с помощью которых он управляет повествованием и, конечно же, Долорес Гейз. Как и Лолита, Салли вовсе не была «маленьким смертоносным демоном в толпе обыкновенных детей»{1}. Обе девочки, и вымышленная, и реальная, были обыкновенными детьми. Что бы там ни говорил Гумберт Гумберт, Салли, как и Лолита, никакая не обольстительница, «не чующая своей баснословной власти».

Единственной баснословной властью, которой обладали обе дeвочки, была способность врезаться в память.



Впервые я прочитала «Лолиту» в шестнадцать лет, одиннадцатиклассницей[1], чье интеллектуальное любопытство намного превосходило эмоциональную зрелость. Я словно сама себя взяла на слабо. Несколькими месяцами ранее я буквально проглотила «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. А еще через несколько месяцев зачитывалась «Случаем портного» Филипа Рота. И решила, что вряд ли происходившее между Долорес Гейз и Гумбертом Гумбертом выбьет меня из колеи. Я хотела наслаждаться языком, абстрагировавшись от смысла. Я полагала, что готова к «Лолите», но глубоко заблуждалась.

От знаменитого начала книги: «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та» — меня пробрала дрожь. И отнюдь не приятная (впрочем, она и не должна быть приятной). Однако вскоре меня заворожил голос Гумберта Гумберта, его вкрадчивые интонации, напускной лоск которых, впрочем, не скрывал постыдного пристрастия.

Я читала, надеясь, что, быть может, Долорес удастся спастись, хотя уже по предисловию вымышленного рассказчика, доктора философии Джона Рэя, мне следовало догадаться, что ждать этого придется немало. А когда, наконец ускользнув из когтей Гумберта Гумберта, она все же заводит собственную жизнь, свобода ее оказывается недолгой.

Уже тогда я понимала, хотя, пожалуй, сформулировать не могла, что Владимиру Набокову удалось неслыханное. В «Лолите» я впервые столкнулась с рассказчиком, который вызывает недоверие, если не сказать подозрение. Роман строится на растущем противоречии между тем, что хочет показать читателю Гумберт Гумберт, и тем, что читатель видит своими глазами. Слишком уж легко подпасть под обаяние его красноречивого рассказа, панорам американской жизни конца 1940‑х годов, наблюдений над девочкой, которую он называет Лолитой. Любители стилистики и литературы щедро вознаграждены — но и одурачены. Стоит отвлечься — и как-то забываешь, что Гумберт Гумберт почти два года беспрестанно насилует двенадцатилетнюю девочку и это сходит ему с рук.

Писательница Микита Броттман{2} тоже попала под чары героя Набокова: в книге «Книжный клуб строгого режима» она рассказывает о когнитивном диссонансе, который испытала, обсуждая «Лолиту» с заключенными тюрьмы строгого режима штата Мэриленд, где Броттман проводила занятия. Броттман заранее прочитала роман и «тут же влюбилась в повествователя»: «стиль, юмор и утонченность» Гумберта Гумберта до такой степени ее ослепили, что она не замечала его прегрешений. Броттман понимала, что симпатизировать педофилу неправильно, однако поневоле увлеклась персонажем.

На заключенных же из ее книжного клуба чары героя не подействовали. Через час после начала обсуждения один из заключенных взглянул на Броттман и воскликнул: «Да он же просто старый педофил!» Второй добавил: «Фигня все это, все его длинные красивые речи. Я его насквозь вижу. Это все для отвода глаз. Я‑то знаю, что он хочет с ней сделать». А третий заявил, что «Лолита» вовсе не о любви: «Если из этой истории убрать пышный стиль, привести все к низшему [sic!] общему знаменателю, окажется, что взрослый мужик растлевает маленькую девочку».

Броттман, осмысливая прямые ответы заключенных, осознала, как сильно заблуждалась. Впрочем, она была не первой и не последней, кого очаровала стилистика произведения, покорил набоковский язык. Миллионы читателей проглядели, как именно в «Лолите» изложена история девочки, которой довелось пережить в реальности то, что и Долорес Гейз на страницах книги. Любовь к искусству порой играет злую шутку с теми, кто забывает что жизнь бывает страшна.

История Салли Хорнер не преуменьшает ни гениальности «Лолиты», ни бесстрашного мастерства Набокова, однако подчеркивает ужас, который автору также удалось передать в романе.



Я по прежнему не могу писать о Набокове без робости. Читая его произведения, работая с архивами, я неизменно испытывала чувство, будто подхожу вплотную к электрической изгороди, за которой скрывается правда. Подсказки появлялись я тут же исчезали. Письма и дневниковые записи намекали на нечто большее, при этом без всякого доказательства. Сильнее всего меня занимало, что именно Набоков знал о Салли Хорнер и когда узнал о ней. Всю жизнь он умалчивал о том, из каких источников почерпнул ту или иную информацию, отметал любые догадки; такой же тактики придерживались и наследники после смерти писателя; все это невероятно затрудняло поиски.

Набоков терпеть не мог, когда исследователи пытались раскопать подробности биографии, способные пролить свет на его творчество. «Ненавижу вмешательство в сокровенную жизнь великих писателей, ненавижу подглядывать через забор, точно досужий ротозей, — сказал он как-то на лекции по русской литературе студентам Корнелла, где преподавал с 1948 по 1959 год. — Ненавижу вульгарность \"сентиментальных историй\", шуршание юбок и хихиканье в коридорах времени: никогда ни один биограф даже краешком глаза не увидит моей личной жизни»{3}.

О своем неприятии любых попыток соотнести литературное произведение с реальной жизнью Набоков заявил еще в 1944 году, в оригинальной, крайне избирательной с точки зрения материала и резко критической биографии Гоголя. «Странно, что мы испытываем болезненную потребность (как правило, зря и всегда некстати) отыскивать прямую зависимость произведения искусства от «подлинного события», — брюзжит Набоков. — Потому ли, что больше себя уважаем, узнав, что писателю, как и нам, грешным, недостало ума самому придумать какую-нибудь историю?»{4}

Биография Гоголя в большей степени знакомит нас с логикой мышления Набокова, чем с творчеством Гоголя. Сам же Набоков не желал, чтобы критики, ученые, студенты и читатели искали в его произведениях буквальные смыслы или образы из реальной жизни. Любыми материалами, которые подворачивались под руку (всякая крошка в ладошку!), Набоков распоряжался, как считал нужным. После публикации «Лолиты» в 1958 году на Набокова обрушилась слава, и тут-то стремление самостоятельно распоряжаться ремеслом (потому что никто не сумеет сделать это лучше) сослужило писателю добрую службу. Все, кто хотел взять у него интервью, будь то в письме, телепередаче или при личной встрече дома у Набоковых, вынуждены были играть по его правилам. Вопросы отправляли заранее, получали ответы, написанные в свободное от работы время, и кое-как лепили из этого нечто похожее на непринужденную беседу.

Доступ к своей частной жизни Набоков ограничивал не только для того, чтобы защитить неотъемлемое право на вымысел: причины этого куда глубже и сложнее. Он не хотел, чтобы большие и маленькие семейные секреты стали достоянием общественности. Неудивительно, если вспомнить, что ему довелось пережить: русская революция, несколько эмиграций, приход к власти нацистов, международный успех после выхода бестселлера. Перебравшись в 1940 году в Америку, Набоков отказался от русского языка, на котором писал первую половину жизни, в пользу английского. Потерю родного языка он сравнивал с утратой конечности, хотя его английский (с точка зрения синтаксиса и стиля) неизменно вызывал восхищение большинства носителей языка.

Жена Вера, неизменная спутница Набокова, всю жизнь старалась оградить его от любопытствующих. Она бралась за все, чем писатель заниматься не мог или не хотел: была его помощницей, водителем, договаривалась с издательствами по поводу авторских прав, вела практически всю переписку, первой читала новые произведения мужа и выполняла массу других задач. Она охотно жертвовала собственными интересами ради его искусства, и все, кто осмеливался задаться вопросом, не кроются ли за неистребимой Вериной преданностью другие, совершенно противоположные чувства, получали в ответ либо упрямое молчание, либо пылкое отрицание, либо неприкрытую ложь.

И все же книга эта появилась не в последнюю очередь потому, что в обороне Набоковых в конце концов появилась брешь. Некоторым исследователям удалось получить доступ к их частной жизни. Увидели свет три биографии (одна другой тенденциознее{5}) Эндрю Филда, чьи отношения с героем его книг сперва складывались мирно, однако задолго до смерти Набокова в 1977 году переросли в нескрываемую неприязнь. Затем вышел двухтомник Брайана Бойда{6}: этот труд по сей день, четверть века спустя после публикации, остается основополагающим исследованием жизни писателя. Изданная в 1999 году книга Стэйси Шифф о Вере Набоковой{7} пролила свет на взаимоотношения супругов и отчасти познакомила читателя с внутренним миром Веры.

В 2009 году Библиотека Конгресса после полувекового запрета наконец открыла читателям доступ к бумагам Набокова{8}, и мы узнали больше о мотивах писателя. В Собрании Бергов, которое хранится в фондах Нью-Йоркской публичной библиотеки, архив обширнее, однако пока что доступен не весь, и все же мне удалось ознакомиться с произведениями, записками, рукописями Набокова, а также эфемерами — вырезками из газет, письмами, фотографиями, дневниками.

Чем глубже я в поисках подсказок погружалась в опубликованные работы и архивы Набокова, тем, как ни странно, меньше его понимала. Такой вот парадокс автора, чьи произведения столь полны аллюзий и метафор, столь подробно проанализированы как литературоведами, так и обычными читателями. Даже Бойд признавался через пятнадцать с лишним лет после того, как закончил биографию Набокова, что так до конца и не понял «Лолиту».

Справиться с этим мне помогло одно: я снова и снова перечитывала роман. Порой глотала, как бульварное чтиво, порой проверяла и перепроверяла каждое предложение. С первого раза невозможно определить все аллюзии и рекурсии: произведение открывается нам постепенно. Набоков вообще считал, что читать стоит лишь те романы, которые нужно перечитывать. И со временем за кажущимися противоречиями «Лолиты» открывается истинная сюжетно-композиционная логика повествования.

Перечитывая в очередной раз «Лолиту», я вдруг вспомнила слова повествователя из раннего набоковского рассказа «Весна в Фиальте»: «…я же никогда не понимал, как это можно книги выдумывать, что проку в выдумке… будь я литератором, лишь сердцу своему позволял бы иметь воображение, да еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень истины…»

Впрочем, о себе Набоков никогда напрямую ничего такого не говорил. Однако в его произведениях подобные рассуждения встречаются. В частности, «Лолита» демонстрирует близкое знакомство с популярной культурой, привычками и пристрастиями девочек-подростков и американской повседневностью. Отыскать эти следы событий реальной жизни было не так-то просто. Я пыталась делать выводы и по тому, что сказано в тексте, и по тому, о чем автор умолчал, полагаясь столько же на умозаключения и обоснованные предположения, сколько на факты.

Одни задачи сами подсказывают тебе ответ. Другие — как повезет. Вопрос о том, что именно Владимир Набоков знал о Салли Хорнер и когда он узнал о ней, относится ко вторым. Изучая его, а заодно и то, как Набоков вставил историю Салли в текст «Лолиты», я обнаружила, как тесно переплелись жизнь и художественное произведение и как Набоков, точно одержимый, снова и снова возвращался к этой теме на протяжении двадцати лет, прежде чем в полной мере раскрыл ее в «Лолите».

Оказалось, что повествование в «Лолите» куда больше связано с реальным преступлением, чем Набоков готов был признать.



За четыре с лишним года работы над книгой мне доводилось обсуждать «Лолиту» с великим множеством людей. Для кого-то это была любимая книга или по крайней мере одна из любимых. Другие ненавидели ее — или как минимум ее замысел. Равнодушных не было. Неудивительно, учитывая тему романа. Однако фрагмента о Салли Хорнер, когда я цитировала его, не вспомнил никто.

Я не могу утверждать, что Набоков специально выстроил повествование таким образом, чтобы спрятать Салли Хорнер от читателя. Однако поскольку события в книге развиваются очень быстро — пожалуй, с той же скоростью, с которой Гумберт Гумберт преодолевает тысячи миль по всей Америке, — легко что-то упустить. Но мне кажется, что даже случайные читатели «Лолиты», количество которых исчисляется десятками миллионов, вдобавок к миллионам тех, кто слышал о романе, видел одну из двух экранизаций (а может, смотрел обе), наконец, отдает себе отчет, какое место эта книга вот уже шестьдесят лет занимает в культуре, должны узнать о том, что сталось с Салли Хорнер, поскольку это история многих девушек и женщин, и не только в Америке, но во всем мире. Одни из множества таких историй — обычная житейская несправедливость: молодые женщины, связанные по рукам и ногам узами брака или заботами о детях, оказываются лишены возможности развиваться. Другие куда страшнее: девочек и женщин оскорбляют, бьют, похищают, а то и что похуже.

При этом злоключения Салли Хорнер разворачиваются в типично американских декорациях, в тени Второй мировой войны, после того, как победа породила крепкий, состоятельный средний класс, впрочем, не сумевший превозмочь грядущий страшный упадок. Похищение Салли тесно связано с ее родным городком Кэмденом в штате Нью-Джерси, который в то время считался воплощенной американской мечтой. Несколько раз мне довелось там побывать, побродить по улочкам, и каждый раз меня поражало, как разительно Кэмден переменился к худшему. Салли должна была бы странствовать по Америке по собственному желанию — этакая кульминация мечты. Но девочку увезли против воли, и путешествие превратилось в кошмар.

Жизнь Салли оборвалась слишком рано. Однако ее история послужила источником вдохновения для романа, споры о котором не утихают и через шестьдесят лет после публикации. Владимир Набоков с помощью стиля и формы произведения наделил педофила художественной властью, очаровал и возмутил миллионы читателей. Изучая жизнь Салли Хорнер, я срываю завесу, за которой скрывается правда. Гумберт Гумберт проделал с Долорес Гейз то же, что Фрэнк Ласалль с Салли Хорнер в 1948 году.

Эта книга возвращает Салли Хорнер право первенства. Подобно бабочкам, которых так любил Набоков, она появляется из кокона фактов и вымысла и расправляет крылья.

ОДИН.

Магазин полезных мелочей

Салли Хорнер зашла в универмаг «Вулворт»{9} на углу Бродвея и Федерал-стрит в Кэмдене, штат Нью-Джерси, чтобы стащить тетрадку за пять центов. Ее подначили девчонки, с которыми Салли отчаянно мечтала подружиться. Она в жизни ничего не крала, в этом же магазине обычно покупала школьные принадлежности и любимые конфеты. Девочки уверяли, что стянуть тетрадку — пара пустяков. Салли сроду никто не заподозрит — пятиклассницу-отличницу, президента Юношеского клуба Красного Креста школы северо-восточного района. И Салли, как ни боялась нарушить закон, поверила им. Она понятия не имела, что мелкая кража мартовским днем 1948 года{10} сломает ей жизнь.

В «Вулворте» Салли схватила первую же тетрадку, которую увидела на блестящей белой никелированной полке. Сунула в ранец и направилась прямиком к выходу, стараясь не оглядываться. Но на улицу выйти так и не успела: у самых дверей кто-то схватил ее за руку.

Салли подняла голову. Над ней навис худой седеющий мужчина с серо-голубыми глазами; резкие черты лица придавали ему сходство с хищной птицей{11}. На голове у незнакомца мягкая широкополая фетровая шляпа. На правой щеке у самого носа виднелся шрам{12}, другой шрам выглядывал из-за воротника рубашки. На кисти, сжимавшей руку Салли, белел серповидный след от старого ожога. Взрослый сказал бы, что мужчине на вид лет тридцать-сорок, но десятилетней Салли он показался древним стариком.

— Я агент ФБР, — сообщил он. — Ты арестована.

Салли сделала то же, что и большинство девочек в подобной ситуации: разревелась. Съежилась от страха. Ей было ужасно стыдно.

От ледяного взгляда и тихого голоса незнакомца она застыла на месте. Он указал на ратушу, самое высокое здание в Кэмдене. Вот где разбираются с такими, как ты, сказал он. Салли сперва не поняла, что он имеет в виду. Он пояснил: в наказание за воровство ее отправят в исправительное заведение.

Об исправительных школах Салли толком не знала, но поняла, что ничего хорошего ей это не сулит. И снова заплакала.

Строгий незнакомец вдруг смягчился. Тебе повезло, девочка, сказал он, что тебя поймал именно я, а не какой-нибудь другой агент ФБР. И если ты согласишься время от времени отчитываться передо мной, я тебя отпущу. Избавлю от страшной участи. Проявлю снисходительность.

Салли перестала плакать. Он ее отпустит. И ей не придется звонить из тюрьмы маме — бедной маме Элле, которая работает не покладая рук и до сих пор не оправилась от самоубийства мужа-алкоголика{13} (тот покончил с собой пять лет назад); Элла трудится швеей, и Салли частенько возвращается после школы в пустую квартиру.

Об этом Салли и подумать не могла. Тем более теперь, когда ее вот-вот отпустят. Облегчение от того, что ей не придется пережить страшное, пересилило желание во что бы то ни стало подружиться с теми девчонками.

Салли понятия не имела, что это временная передышка. И что закончиться она может в любой момент — и безо всякого предупреждения.



Шли месяцы, а от «агента ФБР» не было ни слуху ни духу. Весна 1948 года сменилась летом, Салли закончила пятый класс средней школы северо-восточного Кэмдена. Разумеется, с высшими баллами: снова вошла в список отличников. По-прежнему участвовала в Юношеском клубе Красного Креста, помогала в городских больницах. Классная руководительница Сара Хэнлин{14} выделяла Салли как «чудесную девочку… прекрасную ученицу, умную и воспитанную». Салли удалось выйти сухой из воды. И она должна была быть благодарна за каждый день свободы.

Кэмден времен детства Салли существенно отличался от сегодняшнего. Эмма Ди Ренцо, одноклассница Салли{15}, вспоминала, что это был «прекрасный городок». «В Кэмдене тогда было просто замечательно, — говорила она. — Сейчас рассказываешь об этом, и у людей глаза на лоб лезут». Школьники собирались в ратуше перед спортивными соревнованиями, чтобы подбодрить любимую команду; в Юношеской христианской ассоциации устраивали разные развлекательные мероприятия. Девочки на улицах прыгали, играя в резиночку, а лестницы в домах были из мрамора. Здешние жители гордились своими районами и общинами: и итальянцы в южном Кэмдене, и ирландцы на севере города, и немцы в восточной части Крэмер-Хилла, и поляки, что селились вдоль Маунт-Эфраим-авеню и регулярно выстраивались в очередь в лавку Яскольского за домашней колбасой или за свежим хлебом в булочную «Мортон». Их вовсе не тянуло перебраться куда-нибудь в пригород: им это было совершенно ни к чему.

Салли жила в доме номер 944 по Линден-стрит, между девятой и Десятой улицами. В нескольких кварталах к востоку — Корнелиус-Мартин-парк; к западу, если немного пройтись пешком, — центр города, и в нескольких минутах ходьбы — мост Бена Франклина, который связывает Кэмден с Филадельфией. Словом, тихий район неподалеку от оживленного центра. Сейчас этого квартала уже нет: таунхаус, где жила Салли, давным-давно снесли, а те дома, что остались на улице, совсем обветшали, двери и окна заколочены досками.

Впрочем, жизнь Салли в Кэмдене идиллией не назовешь. Девочке было одиноко, хотя с первого взгляда и не догадаешься. Она прекрасно умела себя обслужить, однако нельзя сказать, чтобы ей этого хотелось. Ей не нравилось после уроков возвращаться в пустой дом, потому что мама работала допоздна. Салли невольно сравнивала свою жизнь с жизнью сверстников, у которых были и отец, и мать. Она делилась печалями с классной руководительницей Сарой Хэнлин: они часто ходили вместе домой после школы.

Неизвестно, были ли у Салли близкие подружки-ровесницы. Пожалуй, ее стремление влиться в компанию популярных девочек было вызвано нехваткой общения. Отец, Расселл, умер за три недели до шестого дня рождения Салли; впрочем, она его редко видела. Мать, Элла, целыми днями пропадала на работе и возвращалась домой уставшая: какая уж тут близость. Сестра, Сьюзен, носила первого ребенка. Салли часто представляла, как станет тетей, что бы это ни значило, но все же она была младше Сьюзен на целых одиннадцать лет, и беременность сестры лишь увеличила разделявшую их пропасть. Салли была еще ребенком. Сьюзен — не просто взрослой женщиной, но и будущей матерью.



В середине июня 1948 года Салли Хорнер возвращалась домой одна: в тот день школьников распустили на каникулы. Дорога от угла Северной Седьмой и Вайн до ее дома занимала десять минут. По пути Салли перехватил мужчина из «Вулворта». А ведь она так надеялась, что он забыл о ней! И пришла в ужас, увидев его снова.

Не забывайте, что Салли только-только исполнилось одиннадцать лет. Она верила, что он в самом деле агент ФБР. Она чувствовала его власть, боялась его, пусть даже все это было фальшивкой. Она ни капельки не сомневалась, что если посмеет ослушаться, ее отправят в исправительное заведение со всеми его кошмарами (а у страха, как известно, глаза велики). Не важно, как именно, но мужчине удалось убедить Салли поехать с ним в Атлантик-Сити: дескать, правительственный приказ.

Но как уговорить маму? Это не так-то просто, хотя, конечно, Элла так уставала, что ей ни до чего не было дела. И на этот вопрос у мужчины нашелся ответ. Маме нужно сказать, что отец двух школьных подружек Салли предложил ей вместе с ними отправиться на каникулах к морю. А остальное уж его забота: он сам позвонит ее маме. Салли не о чем волноваться: он ни за что на свете не допустит, чтобы у нее возникли проблемы с законом. На том и попрощались.

Салли вернулась домой, дождалась маму с работы и слово в слово повторила ей историю фэбээровца. Элла засомневалась и не скрывала своего беспокойства. Салли, похоже, очень хотела отправиться на недельку на побережье Джерси, но кто эти люди? Прежде Салли не упоминала ни о двух этих подружках, ни об их отце, Фрэнке Уорнере. А если и говорила, Элла запамятовала.

Зазвонил телефон{16}. Мужчина на том конце провода представился мистером Уорнером, отцом двух школьных подружек Салли. Разговаривал вежливо и приветливо. Был любезен, даже очарователен. Во время беседы Салли не отходила от матери. «Уорнер» сообщил Элле, что у них с женой в Атлантик-Сити пятикомнатная квартира, там «полно места» и они охотно приютят Салли на недельку.

Он держался так убедительно и напористо, что Элла дала себя уговорить{17}. «Для Салли это была возможность выбраться куда-то на каникулах, — объясняла она неделями позже, — мне-то это не по карману». Правда, ее озадачило, что вид у Салли какой-то нерадостный. Это было совершенно на нее не похоже. Ведь ее умница-дочка обожала путешествовать.

14 июня 1948 года Элла отвезла Салли на автобусную станцию Кэмдена. Расцеловала на прощанье, посмотрела, как дочь садится в автобус до Атлантик-Сити. Рядом с Салли она заметила мужчину средних лет — видимо, того самого «Уорнера», однако он не вышел из автобуса поздороваться с Эллой. Еще она отметила, что с ним никого нет, ни жены, ни детей. Но все-таки подавила подозрения. Ей так хотелось, чтобы дочка отдохнула, развлеклась. И судя по первым письмам из Атлантик-Сити, Салли прекрасно проводила время.

Элла Хорнер и подумать не могла, что через несколько недель дочь исчезнет без следа. Отправив Салли на том автобусе в Атлантик-Сити, она обрекла ее на кошмарную участь, от которой разорвется сердце любой матери.

ДВА.

Поездка на пляж

Двадцатидвухлетние Роберт и Джин Пфеффер недавно поженились{18}, но отправиться путешествовать в медовый месяц им было не по карману. Поэтому молодожены решили съездить на денек на побережье с родными — матерью Роберта, Эмили, его семнадцатилетней сестрой, тоже Эмили, сестрой Барбарой, которая была младше него на девять лет, и еще четырьмя родственниками, чьи имена канули в Лету. Овеваемый прохладным морским ветерком Бригантин-Бич, небольшой городок к востоку от Атлантик-Сити, находился достаточно далеко от их Найстауна, района в северной части Филадельфии, чтобы поездка туда сошла за приятное путешествие, и при этом достаточно близко, чтобы они успели вернуться домой засветло.

Утром выходного дня в июле 1948 года Роберт, Джин, Эмили-старшая, Эмили-младшая и Барбара сели в машину Роберта и отправились на побережье (у остальных четырех родственников была своя машина). На шоссе 40 у них спустило колесо, машина слетела с дороги и завалилась на бок.

Пфефферы выбрались наружу; от пережитого страха их трясло. Сжав богу, никто не пострадал, но машина сломалась, и продолжать на ней путь было нельзя. Роберт прикидывал, во что ему обойдется буксировка в автомастерскую и последующий ремонт, как вдруг рядом с ними остановился универсал. За рулем сидел мужчина средних лет, рядом с ним — девочка, которую он представил как дочь.

С этого места история, которую Роберт Пфеффер рассказывал газетам Philadelphia Inquirer и Camden Courier-Post, обрастает странностями, изобилует неразрешимыми противоречиями. Вдруг, откуда ни возьмись, появляются люди, которых тут вообще не должно быть. Хронология искажается. Ясно лишь одно: то, что случилось в то июльское утро, настолько его растревожило, что он обратился в полицию, а когда копы не отреагировали — в газеты.

Мужчина сказал Пфефферам, что его зовут Фрэнк, а дочь — Салли. (Впоследствии Роберт вспомнил, что фамилию тот вроде назвал «Ласалль», но непонятно, так ли это на самом деле.) Ласалль предложил подбросить молодую пару туда, где они смогут обратиться за помощью. Роберт и Джин согласились. Они сели на заднее сиденье универсала Ласалля, Салли на переднее, и Фрэнк отвез их к ближайшему придорожному телефону-автомату. Оттуда Роберт позвонил отцу, рассказал о происшествии, добром самаритянине, который пришел им на помощь, и попросил отца забрать мать и сестер.

На площадке для отдыха было кафе с гамбургерами; Ласалль, Салли, Роберт и Джин зашли перекусить. Официантка, похоже, знала Фрэнка и Салли, поскольку обращалась к ним по имени. Роберт подумал, что те, должно быть, частенько сюда наведываются. После еды все вернулись на место аварии, и Ласалль предложил отвезти все семейство в Бригантин-Бич, чтобы те все-таки отдохнули, как и планировали. А также пообещал, что отбуксирует их автомобиль в мастерскую и все отремонтирует. Пфефферы согласились.

Барбара была всего двумя годами старше Салли, так что девочки мгновенно нашли общий язык, вместе купались, играли на пляже. Ласалль сообщил Пфефферам, что некогда управлял бензоколонкой и станцией техобслуживания в Атлантик-Сити, разведен и Салли проводит летние каникулы у него. Салли вела себя как ни в чем не бывало. Называла Фрэнка «папочкой», ластилась к нему. «Она рассказывала нам, как он ее балует», — вспоминал Пфеффер.

Салли сказала Барбаре, что «папа» может свозить их домой привести себя в порядок. Живут они на Пасифик-авеню в Атлантик-Сити, в десяти минутах езды на машине.

Прошло полчаса, час, полтора. Оставшиеся ждать на пляже Пфефферы заволновались. Что их так задержало? Подоспевший отец Роберта предложил съездить всем вместе в Атлантик-Сити и выяснить, что случилось. Зачем они вообще отпустили Барбару с посторонними, пусть даже одна из них — милая голубоглазая девчушка? Однако не успели они тронуться, как навстречу им выехал универсал Ласалля; Барбара и Салли сидели на заднем сиденье.

Вместе они вернулись к разбитой машине; Ласалль привязал ее к заднему бамперу универсала, вся компания уселась в два автомобиля — Ласалля и отца Роберта — и отправилась на станцию техобслуживания в Атлантик-Сити, где якобы работал Ласалль.

Там они оставили на ремонт разбитую машину. Роберт заметил, что напротив автомастерской располагался отдел полиции Нью-Джерси.

На прощанье Салли предложила Барбаре приехать к ним погостить на выходные. Ласалль согласился: дескать, они оба только рады будут. Но Пфефферы отказались.

А через несколько дней у них появилась еще одна причина вспомнить затянувшуюся случайную встречу с мужчиной средних лет и девочкой, которую он называл дочерью.



Стоило Элле Хорнер засомневаться, так ли уж правильно она поступила отпустив Салли в Атлантик-Сити, как раздавался звонок или приходило письмо, которое ее успокаивало и усыпляло чувство вины. Салли, похоже, отлично проводила время — по крайней мере, Элла убедила себя в этом. А может, она даже испытывала облегчение от того, что какое-то время не надо тратиться на еду и развлечения для дочки: ведь скудного жалованья и так ни на что не хватало.

Либба Брэй

В конце первой недели Салли сообщила матери, что хочет погостить еще немного, чтобы попасть на представление «Айс Фоллиз», балета на льду, который как раз приехал на гастроли. Элла неохотно разрешила. Через две недели предлоги, которые изобретала Салли, чтобы остаться в Атлантик-Сити, стали какими-то надуманными, но Элле все еще казалось, что дочь, судя по голосу, отлично отдыхает. Через три недели звонки прекратились. Письма, которые Элла отправляла дочери, возвращались с пометкой «вернуть отправителю».

ВЕЛИКАЯ И УЖАСНАЯ КРАСОТА

31 июля 1948 года Элла, к собственному облегчению, наконец получила письмо{19}. Салли писала, что они с мистером Уорнером уезжают из Атлантик-Сити в Балтимор. Впрочем, она обещала к концу недели вернуться домой, в Кэмден, и добавила, что больше писать не хочет.

Тут наконец у Эллы открылись глаза: «Вряд ли моя девочка оставалась с ним по доброй воле». Ее старшая дочь Сьюзен должна была вот-вот родить. И Салли ни за что не согласилась бы пропустить такое событие: ведь она должна была стать тетей. Элла наконец осознала ужасную правду. И обратилась в полицию.

Детектив Джозеф Шульц{20} побеседовал с Эллой и отправил двух других кэмденских детективов, Уильяма Мартера и Маршалла Томпсона, в Атлантик-Сити на поиски Салли. Четвертого августа они наведались в дом 203 по Пасифик-авеню{21} — по адресу, который Салли указывала в качестве обратного. Владелица меблированных комнат, миссис Маккорд, сообщила, что мистер Уорнер действительно жил здесь, Салли же выдавал за свою дочь. Других дочерей у него не было, и жены тоже. Только одна девочка, Салли.

Посвящается Барри и Джошу.
Полицейские выяснили, что мужчина, которого Элла называла «мистером Уорнером», работал на бензоколонке: там его знали как Фрэнка Робинсона. Однако когда копы прибыли на бензоколонку, его там не оказалось. На работе он не показывался и даже не забрал последнюю зарплату. «Робинсон» исчез, а с ним и Салли. В их комнате обнаружили два чемодана и несколько открыток, которые Салли так и не отправила матери. «Он не взял ни свои вещи, ни одежду девочки{22}, — рассказывал Томпсон газете Philadelphia Inquirer. — Так торопился, что даже шляпу забыл».



Фотография, найденная в меблированных комнатах в Атлантик-Сити в августе 1948 года, через полтора месяца после исчезновения Салли

Среди прочих вещей в комнате осталась фотография, которую Элла видела впервые. Салли сидит на качелях и смотрит в камеру, ноги чуть-чуть не достают до земли. На девочке кремовое платье, белые носки и черные лакированные туфельки; золотистые светло-каштановые волосы зачесаны назад. Во взгляде читается страх и безграничное желание угодить. Такое ощущение, словно она изо всех сил хочет поступить хорошо, но не знает, как именно будет «хорошо», если все из рук вон плохо.

Видимо, сфотографировал Салли похититель. Ей было одиннадцать лет и три месяца.

Маршалл Томпсон старался напасть на след Салли в Атлантик-Сити{23}, однако поиски ни к чему не привели. Тогда он отправил ее фотографию в управление полиции Кэмдена, чтобы снимок разослали по телетайпу в другие отделения полиции. Девочку нужно было найти во что бы то ни стало, и чем быстрее, тем лучше, потому что полиция уже выяснила, с кем имеет дело.

То, что полицейские Кэмдена не привезли ее дочь, стало для Эллы потрясением. Известие же о том, что мужчина, называвший себя Уорнером, давно на заметке у местных органов правопорядка, и вовсе ее добило. Полиция знала его как Фрэнка Ласалля. И всего лишь за полгода до похищения Салли{24} он вышел из тюрьмы, где отбывал заключение за изнасилование пяти девочек в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет.

ТРИ.

Из Уэлсли в Корнелл

Для Набокова 1948 год стал поворотным{25}. Шесть лет он провел в Кембридже, штат Массачусетс: преподавал литературу в колледже Уэлсли, а свободное время посвящал любимому занятию — изучал бабочек в гарвардском Музее сравнительной зоологии. В Соединенных Штатах он провел уже восемь лет; боль и волнения, связанные с эмиграцией, утихли. Набоков не раз говорил, что английский — первый язык, который он выучил; Америка манила его еще тогда, когда он бежал от революции в Германию, а потом от нацистов в Париж: вынужденная мера, если твоя жена — еврейка и совершенно не собирается этого скрывать, а напротив, с гордостью признает.

В высокой башне с давних пор[1] Она волшебный ткет узор, Суровый зная приговор: Что проклята, коль кинуть взор Рискнет на Камелот. Не ведая судьбы иной, Чем шелком ткать узор цветной, От мира скрылась за стеной Волшебница Шелот. Дана отрада ей в одном: Склонясь над тонким полотном В прозрачном зеркале стенном Увидеть земли за окном, Увидеть Камелот. И отражений светлый рой Она в узор вплетает свой, Следя, как позднею порой За гробом певчих юных строй Шагает в Камелот; Иль бродят ночью вдалеке Влюбленные — рука в руке. «Как одиноко мне!» — в тоске Воскликнула Шелот. И, отрешившись от тревог, Что ей сулит жестокий рок, Как в час прозрения пророк, Она взглянула на поток, Бегущий в Камелот. А в час, когда багрян и ал Закат на небе догорал, Поток речной ладью умчал Волшебницы Шелот. Из «Леди Шелот» Альфреда Теннисона
В Соединенных Штатах, в частности в Бостоне и окрестностях, Набоковым — Владимиру, Вере и их сыну Дмитрию (в 1948‑м ему исполнилось 14 лет) — жилось хорошо. Там они бросили якорь, там Набоков работал над книгой о Гоголе (к которому испытывал смешанные чувства), опубликовал роман «Под знаком незаконнорожденных» и начал писать автобиографию которую пару лет спустя опубликовал под названием «Убедительное доказательство» (впоследствии Набоков ее переписал и выпустил под заголовком «Память, говори»).

Набоковы трижды путешествовали через всю Америку{26} — летом 1941, 1943 и 1947 годов. (Впоследствии писатель еще четыре раза повторил такую поездку.) Сам Набоков машину не водил: за рулем всегда был кто-то другой — или Вера, или, как в первую поездку, его студентка Дороти Льютхолд: она-то и вдохновила Набоковых отправиться из Нью-Йорка на новеньком «понтиаке» (который Набоковы прозвали «понькой» — от слова «пони») в Пало-Альто, штат Калифорния.

Путешественники останавливались в мотелях, дешевых гостиницах и прочих пристанищах, ночь в которых не грозила разорением. Ту Америку, которую они увидели во время этих путешествий, «прекрасную, мечтательную, доверчивую, огромную страну»{27}, Набоков увековечил в «Лолите». Вот как описывает свои странствия Гумберт Гумберт: «За обработанной равниной{28}… медлила поволока никому не нужной красоты там, где садилось солнце в платиновом мареве, и теплый оттенок, напоминавший очищенный персик, расходился по верхнему краю плоского сизого облака, сливающегося с далекой романтической дымкой». Союз их с Верой был прочен{29} (несмотря на то что десять лет назад чуть не распался из-за неверности Набокова: тогда Вера бросилась за ним в Париж). Возможно, слухи о знаках внимания, которые ее супруг оказывал как минимум одной из студенток, так и не дошли до Веры, а если и дошли, она не усмотрела в этой интрижке угрозы для брака.

ГЛАВА 1

Почти всю первую половину 1948‑го Набоков проболел{30}. Весной его то и дело одолевали проблемы с легкими, причем ни один врач так и не сумел поставить точный диагноз. Писатель обильно кашлял кровью, из-за чего доктора подозревали у него туберкулез, однако предположение не подтвердилось. Искали рак, но и рака не нашли. Тогда врачи под местной анестезией засунули Набокову в трахею трубку из вулканизированной резины, чтобы осмотреть легкие, но обнаружили один-единственный лопнувший кровеносный сосуд. Набоков утверждал, что его организм «избавляется от вреда, нанесенного тридцатью годами курения», и продолжал писать, даже будучи прикованным к постели; преподавать у него сил не оставалось, эти обязанности взяла на себя Вера.

21 июня 1895 года Бомбей, Индия.

После этих летних путешествий Набоков всегда с радостью возвращался в Кембридж. Уэлсли, академическое и личное его прибежище, отклонил многочисленные просьбы писателя о штатной должности. Не удалось ему найти постоянную работу и в Гарварде, хотя Набоков попытался — пожалуй, несколько наивно — превратить давнее увлечение, охоту за бабочками, в профессию. Удача улыбнулась ему благодаря Моррису Бишопу, преподавателю романской литературы из Корнелла, близкому другу Владимира и Веры. Бишоп уговорил руководство Корнелла пригласить Набокова преподавателем русской литературы, и первого июля Набоковы переехали в Итаку, штат Нью-Йорк, надеясь найти утешение «в тиши и зелени лета»{31}. К августу сняли большой дом — № 802 по Ист-Сенека-стрит, куда просторнее их «морщинистой карлицы-квартирицы в Кембридже»{32}: он-то и послужил прообразом того дома, в котором Гумберт Гумберт знакомится с предметом своей страсти.



Тем же летом Набоков благодаря литературному критику Эдмунду Уилсону прочел книгу, которая принесла ему немалую пользу в дальнейшей работе: «Исследования по психологии пола» Хэвлока Эллиса. Внимание Набокова привлекло приложение с признанием некоего инженера, жившего в конце XIX века на Украине. Впервые тот занялся сексом в 12 лет; партнерше его было примерно столько же. Пережитые ощущения так его захватили, что он стал вести бурную половую жизнь, спутался с малолетними проститутками, и в дальнейшем это стоило ему брака. Бедолага покатился по наклонной и в конце концов превратился в эксгибициониста: подкарауливал девушек подростков и демонстрировал им свои гениталии. Впоследствии Набоков упоминал в интервью, что «от признания этого веет отчаянием, сожалением о жизни, разрушенной из-за необузданной страсти»{33}.

Подарок Набокову понравился{34}; прочитав изложенные в книги истории, он написал Уилсону: «Меня немало позабавили любовные похождения этого русского. Невероятно смешно. Ему очень повезло, что в его отрочестве нашлись девочки, которые были не прочь… Концовка до смешного сентиментальна». Первому своему биографу Набоков рассказывал, какое влияние оказала на него книга Эллиса: «Меня всегда интересовала психология{35}, — признавался он Эндрю Филду. — Хэвлока Эллиса я читал и перечитывал…»

— Ох, умоляю, только не говори, что это подадут на ужин сегодня, в мой день рождения!

До завершения работы над «Лолитой» оставалось еще пять лет, и десять — до триумфальной ее публикации в Америке. Однако Набоков уже без малого двадцать лет бился над тем, чтобы облечь одержимость этой темой в окончательную форму: создать персонажа по имени Гумберт Гумберт.

Я во все глаза смотрю на шипящую кобру. Удивительно розовый язычок высовывается из злобной пасти и снова скрывается в ней, пока какой-то индиец с голубоватыми бельмами на слепых глазах кланяется моей матери и объясняет на хинди, что из кобр готовят очень вкусную еду.



Пропустите первый абзац «Лолиты», который так часто цитируют. Даже если вы не читали роман, все равно, скорее всего, вы знаете этот фрагмент наизусть, ну или хотя бы близко к тексту. Переходите сразу ко второму: «Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков».

Матушка протягивает к змее руку, затянутую в белую перчатку, и гладит кобру по спине пальцем.

В глазах Гумберта Гумберта девочка по имени Долорес Гейз — практически чистый холст, на котором воображение, как его собственное, так и читателя (благодаря таланту рассказчика), рисует все, что угодно: «Но в моих объятьях она была всегда: Лолита». Быть собой ей не позволено. По крайней мере, в повествовании Гумберта Гумберта.

Когда читатель знакомится с Долорес Гейз, ей почти двенадцать: родилась она первого января 1935 года, то есть на два года и три месяца раньше Салли Хорнер. Лолита на дюйм ниже Салли и легче на добрых двадцать фунтов (героиня книги весит семьдесят восемь фунтов). В фактах и цифрах о Салли больше ничего не известно, но Гумберт Гумберт приводит все «измерения» Лолиты: «…в бедрах — двадцать девять дюймов, объем ляжки… семнадцать; объем икры и окружность шеи — одиннадцать; объем груди — двадцать семь… талия — двадцать три».

— Как думаешь, Джемма? В честь шестнадцатилетия не хочешь ли поужинать коброй?

Мать Долорес, Шарлотта (в девичестве Бейкер), и ее отец, Гарольд Гейз, жили в Писки, городке на Среднем Западе, о котором известно лишь, что там разводили свиней, выращивали кукурузу и добывали уголь; в этом городе и родилась их дочь. Зачали же ее во время медового месяца в Веракрусе, в Мексике. В 1937‑м (в том же году, когда на свет появилась Салли) у Гейзов родился второй ребенок, белокурый мальчик, который умер в возрасте двух лет. Примерно в то же время (Гумберт Гумберт не уточняет, когда именно) не стало Гарольда, и Шарлотта осталась вдовой с ребенком. Они с Долорес перебрались в Рамздэль и поселились в доме 342 по Лоун-стрит: здесь-то и состоялось повлекшее за собой грандиозные последствия знакомство с человеком, которому предстояло бесповоротно изменить их жизнь.

От вида скользкой твари я содрогаюсь.

Гумберт Гумберт поэтически описывает облик Долорес в их первую встречу: «…тонкие, медового оттенка, плечи… шелковистая, гибкая, обнаженная спина… русая шапка волос. Черный в белую горошину платок, повязанный вокруг ее торса», скрывал ее грудь от «постаревших гориловых глаз» Гумберта.

— Думаю, нет, благодарю.

Он признается читателю, что в девять лет познакомился с ровесницей по имени Аннабелла Ли. Между ними завязалась дружба (впрочем, густо сдобренная романтикой); они часто гуляли вместе по берегу моря. Затем они расстались; впоследствии Аннабелла тяжело заболела и скончалась, так что идиллия оборвалась, толком не успев начаться. Смерть ее наложила на Гумберта Гумберта отпечаток, до конца дней предопределив его пристрастия. Девочки «в возрастных пределах между девятью и четырнадцатью гадами». Девочки, чья «истинная сущность», по словам Гумберта, имеет мало общего с реальной жизнью. Девочки, которых он именовал «маленькими смертоносными демонами». Девочки, которых он — и его автор — увековечили под именем «нимфеток».

Гумберт Гумберт описывал одержимость. Владимир Набоков хотел создать архетип. Образами же реальных девочек соответствовавших представлениям о мифических нимфетках, приходилось жертвовать ради художественной условности. Насилие, которое довелось пережить Салли Хорнер и многим другим, — не вымысел и не фигура речи, каким бы гениальным ни был стиль рассказа.

Старый слепой индиец улыбается беззубым ртом и пододвигает кобру ближе ко мне. Я отскакиваю и налетаю спиной на деревянную подставку, на которой стоят маленькие статуэтки индийских богов. Одна из них, изображающая женщину со множеством рук и ужасным лицом, падает на землю. Это Кали, разрушительница. Матушка часто обвиняет меня, будто я избрала Кали своей защитницей. В последнее время мы с матушкой с трудом находим общий язык. Она полагает, это из-за того, что я вступила в трудный возраст. А я постоянно твержу всем, кто только желает выслушать, — все дело в том, что она отказывается отправить меня в Лондон.

ЧЕТЫРЕ.

— Я слышала, в Лондоне у еды не нужно сначала удалять ядовитые зубы, — говорю я.

Детство Салли

По сути, почву для похищения девочки подготовила ее мать. Обстоятельства рождения дочерей и смерти отца Салли Элла держала в тайне. Салли ничего об этом не знала. А Сьюзен, если и знала, никогда не обсуждала с родными. Я раскапывала эти секреты, как заправский детектив по семейным делам, который занимается генеалогией. Несколько месяцев изучала историю появления Салли на свет, а также противоречие между официальной версией событий и тем, что случилось на самом деле, поскольку полагала, что это поможет мне лучше понять мотивы Эллы.

Мы прошли мимо старика с коброй и ввинтились в толпу людей, заполнивших собой каждый квадратный дюйм безумной торговой площади Бомбея. Матушка не отвечает мне, она лишь отмахивается от шарманщика с обезьянкой. Стоит нестерпимая жара. В хлопковом платье с кринолином я обливаюсь потом. Мухи — мои наиболее пылкие поклонники — так и носятся перед лицом. Я пытаюсь прихлопнуть хоть одну мелкую крылатую тварь, но та уворачивается, и я почти готова поклясться, что слышу, как она насмехается надо мной. Мои мучения приобретают масштабы эпидемии.

То, как она вела себя до и после пропажи дочери, у современного человека вызывает серьезные подозрения. Она отпустила Салли с незнакомцем, с которым один-единственный раз говорила по телефону. Она стала реже общаться с семьей, не говоря уже о соседях; ее отчужденность родных озадачила. Ее можно назвать «неблагополучной» — унизительный ярлык, который так часто навешивают на женщин, не вписывающихся в общепринятые рамки. Но в 1948 году Элла была матерью одиночкой; денег у нее было мало, возможностей — и того меньше, так что выживала как могла. И пусть она почти не могла дать Салли, но Элла и не представляла себе другой жизни: она сама жила точно так же до того дня, когда отвезла дочь на автобусную станцию Кэмдена.



Над нашими головами клубятся плотные темные тучи, напоминая, что сейчас — сезон муссонов, в любое мгновение с неба могут хлынуть потоки воды. На пыльном базаре мужчины в тюрбанах болтают, пронзительно кричат, торгуются, подсовывают нам яркоокрашенные шелка; руки у них темно-коричневые, обожженные солнцем. Кругом стоят тележки, на которых выстроились соломенные корзины, полные разнообразных вещей и продуктов; здесь узкие медные вазы, деревянные шкатулки, украшенные резным цветочным орнаментом, плоды манго, дозревающие на солнце…

«Салли» было ее домашним прозвищем. Никто уже не помнит, почему ее так окрестили, кто первый назвал девочку этим именем и почему оно прижилось. В свидетельстве о рождении, согласно которому она появилась на свет 18 апреля 1937 года в больнице Трентона, значится ее настоящее имя{36} — Флоренс Хорнер; второго имени не было. Мать Элла Кэтрин (в девичестве — Гофф) забрала дочь домой: они с Расселлом Хорнером обитали в Роблинге, штат Нью-Джерси. Дом 238 по Четвертой авеню давно снесли: на его месте стоит современный таунхаус. Отсюда рукой подать до станции Ривер-лайн (она находится чуть восточнее), в нескольких кварталах к югу — река Делавэр.

Старшая дочь Эллы, Сьюзен, тоже жила с Хорнерами, но Расселл не был ее отцом. Одиннадцать лет назад у девятнадцатилетней Эллы был роман с мужчиной лет тридцати. Родителям Элла сказала{37}, что они с отцом Сьюзен были женаты (правда, имени его так и не назвала), но он скончался. Сьюзен знала, что ее настоящего отца звали Уильям Ральф Суэйн{38}: она указала его в своем свидетельстве о браке. Впрочем, вряд ли она знала о нем что-то кроме имени.

— Далеко еще до нового дома миссис Талбот? Не могли бы мы взять коляску, пожалуйста? — спрашиваю я, надеюсь, с заметным раздражением в голосе.

У Эллы были веские причины никому не рассказывать о Суэйне и даже не упоминать его имени. По документам на момент рождения Сьюзен он был женат не на Элле, а совсем на другой женщине, так что Сьюзен, по сути, незаконнорожденная, вопреки тому, что указано в ее свидетельстве о рождении. Мне не удалось отыскать запись о регистрации брака Суэйна и Эллы, хотя я не исключаю, что когда-нибудь такой документ найдется: в актовых записях в разных городах и штатах порой царит беспорядок. Ситуацию запутывает еще и тот факт, что в переписи 1930 года фамилия Эллы значится как «Албара», причем под таким именем она прожила по меньшей мере лет шесть. По данным переписи, Элла была замужем, но мне опять-таки не удалось найти никаких сведений о регистрации брака Эллы с неким мистером Албарой.

— Сегодня чудесный день для прогулки. И спасибо, что держишься в рамках приличий.

Сьюзен она растила одна; время от времени ей помогали родители, Джоб и Сюзанна Гоффы. Родных беспокоило{39}, что девочка заговорила очень поздно. В младенчестве она получила черепно-мозговую травму и говорить начала только годам к пяти; к тому времени они с матерью уже перебрались в Проспертаун, поближе к родителям Эллы: те старели и слабели.

Мое раздражение и в самом деле было замечено.

Здесь-то Элла и познакомилась с Расселлом Хорнером{40}, вдовцом, у которого был сын, тоже Расселл. Хорнер начал за ней ухаживать; об одном из их свиданий, по традиции тех лет, упоминает местная газета. Девятого декабря 1935 года Asbury Park Press упомянула, что Элла и Расселл «были в гостях у друзей в Лейкхерсте». Восьмого июня 1936 года газета сообщила, что Элла и Сьюзен навестили Расселла с сыном (оба имени почему-то написали с одной «л») в Нью-Иджипте; отметили также, что восьмого августа Элла приезжала в город одна. Впрочем, Элла с Расселлом так и не поженились: похоже, повторилась история со Суэйном. После смерти первой жены, матери Расселла-младшего, Хорнер женился на другой, впоследствии расстался с ней, но развод так и не оформил. Однако к концу 1937 года Расселл и Элла уже жили вместе в Роблинге, в доме на Четвертой авеню.

Расселл-младший за два месяца до рождения Салли Хорнер женился{41}. Салли не подозревала, что у нее есть брат по отцу. Ни мать, ни Сьюзен никогда о нем не упоминали.

Сарита, наша многострадальная домоправительница, на обветренной ладони протягивает матушке гранат.

Совместная жизнь Эллы и Расселла продлилась так же недолго, как их былые отношения. Когда Салли было года три, брак родителей уже трещал по швам. Расселл пил, хотя при его работе крановщика это было опасно, порой бивал жену; доставалось и дочерям. Сьюзен лишь к старости отважилась заговорить о том, как отчим избивал ее мать, прежде же старалась не думать об этом{42}. Когда родители расстались, Салли была совсем крохой, так что, скорее всего, не помнила всех этап ужасов.

— Мэмсахиб, вот эти уж очень хороши. Может быть, мы купим их для вашего отца?

В конце концов Элла сбежала. Они с дочерями перебрались в Кэмден, где поселились в доме 944 по Линден-стрит. Расселл же в поисках работы принялся кочевать из города в город в южной части Нью-Джерси, но так ничего и не нашел. Водительские права у него отобрали{43}: чтобы срезать путь, он попытался проехать по железнодорожному полотну. К началу 1943 года{44} он осел на родительской ферме в Кассвилле. 24 марта повесился в гараже на стропиле, оставив матери на кухне записку, где искать его тело. По заявлению полиции штата, он «впал в отчаяние из-за проблем со здоровьем».

Полицейские сообщили газете Asbury Park Press, что Расселл был женат дважды, но «расстался с женой», — правда, непонятно, имели ли они в виду Эллу. Однако на свидетельстве о смерти в качестве адреса Расселла указан тот, по которому он с Эллой и девочками жил в Роблинге. А ниже приписано имя дочери, Флоренс.

Будь я хорошей дочерью, я бы принесла таких гранатов своему отцу, чтобы увидеть, как на мгновение вспыхнут его голубые глаза, когда он разрежет сочный красный фрукт, а потом будет серебряной ложечкой есть крошечные зерна, как и положено настоящему британскому джентльмену.

Когда отец покончил с собой, Салли не было и шести. Неизвестно, знала ли она о нем и о том, как именно он умер. Впоследствии, когда ее попросили уточнить{45}, кто же именно ее отец, она отвечала: «Мой настоящий папа умер, когда мне было шесть, но я помню, как он выглядел».

— Он только зря испачкает свой белый костюм, — бормочу я.

После самоубийства Расселла Элла, и до того растившая дочерей практически в одиночку, осталась совершенно без помощи. Ее мать, Сюзанна{46}, умерла в 1939 году, отец, Джоб, скончался в январе 1943‑го, за два месяца до того, как Расселл покончил с собой. Пришлось Элле устроиться швеей.

Сьюзен, которой уже исполнилось шестнадцать{47}, бросила школу и пошла работать на завод. Тем летом на вечеринке у друзей она познакомилась с моряком по имени Элвин Панаро: тот как раз приехал на побывку. Эл был на три года старше Сьюзен; он влюбился в нее с первого взгляда, но шла Вторая мировая война, к тому же они были слишком юными, чтобы жениться. Эл был из района Флоренс, расположенного неподалеку от той части города, где некогда жили Салли и Сьюзен. Родители его держали теплицу; предполагалось, что когда Эл демобилизуется и вернется домой, то примет дела. Разумеется, его могли убить: даже во флоте риск погибнуть был велик.

Матушка хочет что-то сказать, потом передумывает и вздыхает — как обычно.

Когда Сьюзен исполнилось восемнадцать, молодые люди решили, что дальше ждать не станут, и 17 февраля 1945 года, в очередное увольнение Эла, поженились во Флоренсе{48}. После окончания войны Эл с почетом вышел в отставку, они со Сьюзен зажили по-настоящему семейной жизнью и стали вместе заниматься теплицей. Они хотели детей, однако несколько первых беременностей Сьюзен прерывались на раннем сроке. Но потом супругам все же улыбнулась удача.

Прежде мы с матушкой всюду ходили вместе — посещали древние храмы, изучали местные обычаи, наблюдали за индусскими праздниками, задерживаясь допоздна, чтобы увидеть, как улицы осветятся множеством свечей. А теперь она брала меня с собой, только отправляясь с официальными визитами. Как будто я была прокаженной, сбежавшей из лепрозория.

В июне 1948‑го Сьюзен была на седьмом месяце. В августе у них с Элом родилась дочь Диана, первая внучка Эллы, но на тот момент ни родителям, ни бабушке уже было не до торжеств. Салли исчезла, и они знали, кто ее увез. И уже отдавали себе отчет, с кем имеют дело.

— Он обязательно испачкает костюм. Он всегда его пачкает, — с вызовом бормочу я, хотя никто не обращает на меня внимания, кроме шарманщика и его обезьяны, — они тащатся следом, надеясь развеселить меня и получить немного денег.

ПЯТЬ.

Поиски Салли

Высокий кружевной воротник моего платья насквозь пропитался потом. Я жажду очутиться в прохладной, зеленой Англии, о которой знаю только из писем бабушки. Эти письма полны сплетен о чайных приемах и балах, о том, кто о ком злословит, а кто оскандалился на весь свет, — но я-то вынуждена оставаться в скучной, грязной Индии и любоваться шарманщиком, который вечно показывает один и тот же карточный фокус.

Пятого августа 1948 года полиция восьми штатов начала поиски Салли Хорнер. К тому времени она отсутствовала в Кэмдене уже полтора месяца. Информационные агентства передавали историю ее исчезновения, не забывая упомянуть и о том, что в полицию Элла обратилась не сразу. Страну облетела фотография Салли на качелях; снимок появлялся в сводках новостей от Солт-Лейк-Сити, штат Юта, до Рочестера, штат Нью-Йорк, а также в местных газетах вроде Camden Courier-Post и Philadelphia Inquirer.

— Посмотрите на эту обезьянку, мэмсахиб! Какая она восхитительная!

Роберт и Джин Пфефферы{49} тоже прочитали новости об исчезновении Салли Хорнер. Ну надо же, подумали супруги. «Если бы [Салли] хотела нам о чем-то сообщить, у нее была для этого масса возможностей, но ведь она ничего не сказала». Роберт поднял трубку, позвонил в полицию Кэмдена и рассказал ответившему на звонок офицеру о случайной встрече в Бригантин-Бич. Упомянул и о том, что его младшая сестра ездила с Ласаллем и Салли к ним домой и отсутствовала битых полтора часа. Наверное, после того как Роберт узнал о том, что Ласалль сидел в тюрьме (и за что именно), он не раз задавался вопросом, что же именно делала Барбара в те полтора часа. Впрочем, полицейские ему так и не перезвонили.

Сарита произносит это так, словно мне все еще три года, и я цепляюсь за подол ее сари. Похоже, никто не понимает, что мне уже исполнилось шестнадцать и что я хочу… нет, мне необходимо попасть в Лондон, где я очутилась бы рядом с музеями и балами и мужчинами, которым больше шести лет, но еще не исполнилось шестидесяти.

После неожиданного известия о Салли на Пфеффера навалились обычные семейные заботы, и ему не сразу удалось выкроить два с половиной часа, чтобы съездить в Атлантик-Сити и обратно — забрать автомобиль из мастерской: он сделал это лишь через несколько недель. Он так и не узнал, кто чинил его машину, Ласалль или какой-то другой механик.

А Салли и Ласалля тем временем и след простыл. И полиция Кэмдена прекрасно понимала: у родных девочки есть веская причина опасаться того, что Фрэнк Ласалль способен сделать с их дочерью.

— Сарита, эта обезьяна — специально обученный вор, который в одно мгновение стащит у тебя все твои денежки, — со вздохом отвечаю я.



Лохматая попрошайка, будто восприняв мои слова как сигнал к действию, мгновенно вспрыгивает мне на плечо и протягивает ладошку.

Сначала Маршалл Томпсон вел дело Салли{50} вместе с другими камденскими полицейскими. Но когда лето 1948 года сменилось осенью, он занялся расследованием вплотную и останавливаться не собирался. Шли месяцы, и его коллеги не скрывали сомнений. Девочки наверняка давным-давно и в живых-то нет. Не могла же она пропасть без следа, без вести, тем более что прекрасно известно, кто именно ее увез, как они оба выглядят и что выдают себя за отца и дочь.

— Как тебе понравится закончить жизнь в качестве рагу на праздничном ужине? — цежу я сквозь зубы.

Томпсон считал иначе. Он не сомневался, что Салли жива. И более того — наверняка до сих пор где-нибудь в окрестностях Кэмдена. Но даже если нет, он все равно ее разыщет. Он детектив, он привык доводить до конца все расследования, однако пропажа бедной девочки задела его за живое.

Детективом он стал всего лишь год назад{51}: получил повышение после почти двух десятков лет службы. В полицию Томпсон пришел в 1928‑м, в тот самый год, когда родилась его единственная дочь, Кэролайн; вскоре после этого они с женой Эммой перебрались в район Крэмер-Хилл на северо-востоке Кэмдена. Впрочем, родом молодые супруги были из этих мест. Отец Томпсона, Джордж, был здешним мировым судьей, а дед, Джон Рив Томпсон, — членом первого городского совета.

Зверек шипит. Матушка кривится — она возмущена моими дурными манерами — и опускает монетку в чашку хозяина обезьяны. Обезьяна победоносно ухмыляется и, перепрыгнув через мою голову, убегает.

В Кэмдене Томпсону приходилось заниматься в основном мелкими правонарушениями: разнимать драки{52}, проводить облавы в нелегальных барах[2] и игорных притонах и так далее. Обычно он работал в паре с сержантом Натаном Петитом: их фамилии частенько упоминали через запятую в репортажах местной газеты о громких арестах.

Торговец протягивает нам резную маску с оскаленными зубами и слоновьими ушами. Матушка берет маску и прикладывает к лицу.

В нерабочее время Томпсон любил музицировать для родных и друзей: еще в детстве мама, Хэрриетт, научила его играть на пианино. О его музыкальных способностях{53} обозреватель Courier-Post в 1939 году отзывался в высшей степени похвально: «Маршалл Томпсон, один из сотрудников управления полиции Кэмдена, — талантливый пианист-самоучка».

Благодаря врожденному упорству Томпсона лучшего детектива для поисков Салли Хорнер и Фрэнка Ласалля нельзя было и придумать. За время расследования Томпсон многое узнал о похитителе Салли — начиная от любимой стрижки до «количества сахара и сливок, которые он добавляет в кофе»{54}. Томпсон проверял все зацепки и наводки. Как-то раз ему позвонили и сообщили, что Ласалль якобы скрывается в доме на углу Трентон-авеню и Вашингтон-стрит в центре Кэмдена. Потом полиция штата передала по телетайпу, что Ласалль, предположительно, обитает в доме на углу Третьей и Самнер-авеню в городе Флоренс, где прошло детство Салли. Ни первое, ни второе не подтвердилось.

— Найди меня, если сможешь, — говорит она.

Томпсон занялся расследованием вплотную, и вся его жизнь оказалась подчинена этой цели. Он общался, как лично, так и по телефону, с сотрудниками ФБР, государственной и городской полицией Коламбуса, Ньютона, Ривертона и Лэнгхорна, штат Пенсильвания, с государственными инспекторами по надзору за условно-досрочно освобожденными в Трентоне и Кэмдене, с подразделениями уголовного розыска полиции Филадельфии и почтовым отделением Трентона. Через несколько месяцев после исчезновения Салли Томпсону сообщали, что Ласалля якобы видели в Филадельфии, на севере штата Нью-Джерси, в курортных городках на побережье на юге Нью-Джерси; опознала официантка в ресторане в Хаддонфилде. Томпсон проверял каждую зацепку, но поиски так ни к чему и не приводили.

В эту игру она играла со мной с тех самых пор, как я научилась ходить; напоминание о прятках должно заставить меня улыбнуться. Детская игра…

Томпсон раскидывал сети шире и глубже — во всех соседние штатах. Он поддерживал связь с государственной и городской полицией Абсекона, Плезантвилла, Мейпл-Шейда, Ньюарка, Оринджа и Патерсона в Нью-Джерси, с государственными инспекторами по надзору за условно-досрочно освобожденными в Атлантик-Сити и с фермой при тюрьме штата в Лисбурге, с Бюро компенсационных выплат в Трентоне (на случай, если Ласалль выпишет или попытается обналичить чек из числа тех, что ему выдавали в счет жалованья).

— Я вижу только свою мать, — со скукой отвечаю я. — Точно такие же зубы. Точно такие же уши.

Порой Томпсон работал сутки и более без перерыва. Найти Салли Хорнер было важнее отдыха. В Портленде, штат Мэн, он разыскал первую жену Ласалля, но ей оказалось ничего не известно о его местонахождении. Детектив нанес визит и второй жене Ласалля, которая ныне жила в Делавэре с дочерью, новым мужем и их маленьким сыном. Женщина в красках расписала Томпсону биографию и криминальные наклонности непутевого бывшего мужа, упомянув и о том, как драматически начался и скандально завершился их брак.

Томпсон не прерывал расследования даже во время отдыха. В один из таких шестидневных «отпусков» он отправился на ярмарку штата в Трентоне и каждый день все утро простаивал у входа в надежде, что Ласалль заедет сюда в поисках работы. А может, с ним будет и Салли.

Матушка возвращает маску торговцу. Я задела ее тщеславие, ее слабое место.

Но поиски ни к чему не вели. Как и наводки из многочисленных анонимных писем и звонков. Детектив Маршалл Томпсон проверял все зацепки, но ни одна из них не давала ответа на вопрос, над которым он бился: где же все-таки Салли Хорнер?

— А я вижу, что шестнадцатилетие не изменило мою дочь, — говорит она.

Что ж, сперва надеяться, а потом отчаиваться — суть работы детектива. Многие его коллеги верили, что девочка мертва. Но не Томпсон. Он сдаваться не собирался. Он нутром чуял, что в один прекрасный день разыщет Салли живой и вернет ее в Кэмден к матери и родным.

— Да, мне шестнадцать. Шестнадцать! В таком возрасте большинство девушек из хороших семей отправляют учиться в Лондон.

И что Фрэнк Ласалль получит по заслугам.

Я подчеркиваю слова «хороших семей», надеясь, что это как-то подействует на матушку, вызовет у нее чувство стыда и мысль о необходимости соблюдать приличия.

ШЕСТЬ.

Истоки одержимости

— Мне кажется, этот чуть зеленоват с одного бока.



Владимир Набоков с бабочкой в руках в гарвардском Музее сравнительной зоологии, научным сотрудником которого он числился, 1947 год

Матушка пристально разглядывает плод манго, полностью поглощенная этим занятием.

В то время как Маршалл Томпсон безуспешно пытался разыскать Фрэнка Ласалля, Владимир Набоков старался проникнуть в сознание вымышленного персонажа, которого, как и Ласалля, влекло к девочкам-подросткам. И пока тоже без особого успеха. Он давным-давно мог бы все бросить — впрочем, и пытался: хватало и других литературных проектов. Но стремление осмыслить эту историю было продиктовано отнюдь не желанием только поупражняться в стиле. Иначе зачем бы Набоков в течение двадцати лет снова и снова возвращался к этой теме? Практически на всех этапах творчества писателя занимал сюжет, в котором мужчина средних лет одержим девочкой-подростком.

— Никто же не пытался запереть в Бомбее Тома! — заявляю я, используя имя брата как последнее средство. — Он там целых четыре года! А теперь уже начнет учиться в университете.

Как писал в 2011 году Мартин Эмис в эссе для журнала Times Literary Supplement, «из девятнадцати романов Набокова минимум шесть частично или полностью посвящены теме сексуальности девочек-подростков… скажу прямо: обилие нимфеток, на которое невозможно не обратить внимание… связано не с моралью, а с эстетикой. Но все равно их слишком много»{55}.

— Мужчины — это совсем другое дело.

Что ж, допустим, дело в эстетике. Роберт Роупер в вышедшей в 2015 году книге «Набоков в Америке» предложил более вероятное объяснение: одержимость — «литературный эквивалент сладострастной навязчивости педофила». Как ни пытались исследователи и биографы Набокова отыскать доказательства сексуальных связей с детьми, но так ничего и не нашли. Им руководили мотивы литературные, но никак не личные: так «уравновешенный» писатель упорно повествует о самых страшных преступлениях. Ведь мы же не подозреваем ни в чем авторов, которые пишут о серийных убийцах? Никому и в голову не придет, что Томас Харрис способен на те же злодейства, что и Ганнибал Лектер, несмотря на то что Харрис описал их с леденящей психологичностью.

Разумеется, Набоков отдавал себе отчет, что эта тема частенько всплывает в его произведениях. Потому, наверное, и отрицал какую-либо взаимосвязь между персонажами «Лолиты» и реальными людьми, а впоследствии и вовсе утверждал, что замысел романа почерпнул из коротенькой заметки в одной французской газете об «обезьяне в парижском зоопарке, которая, после многих недель улещиванья со стороны какого-то ученого, набросала углем первый рисунок когда-либо исполненный животным: набросок изображал решетку клетки, в которой бедный зверь был заключен»{56}.

— Это несправедливо! Я так никогда не выйду в свет! И кончу тем, что превращусь в старую деву с сотнями кошек, которые будут лакать молоко из фарфоровых чашек, — жалобно ною я.

Обойти молчанием глубокую одержимость, которая снова и снова встречается в произведениях Набокова, не получится. Я читала ранние его произведения, еще написанные по-русски, и исследования современных литературных критиков, чтобы понять, чем его так привлекала эта возмутительная тема.



Да, это выглядит непривлекательно, но я не в силах остановиться.

Первая попытка автора осмыслить мотив противоестественного влечения взрослого мужчины к девочке, еще даже не вступившей в подростковый возраст, была опубликована в 1926 году: Набоков всего лишь год как начал писать прозу, прежде же посвящал себя исключительно поэзии. Быть может, проза позволяла как-то справиться с клубившейся вокруг Набокова темнотой и смутой? Четырьмя годами ранее убили его отца, Владимира Николаевича Набокова, правоведа и журналиста; Набоков-младший год как женился на Вере Слоним, эмигрантке, с которой познакомился в Берлине, куда она вместе с другими русскими бежала от революции. Ни Владимиру, ни Вере город особенно не нравился, однако же они прожили в Берлине пятнадцать лет. Помимо сочинительства, Набоков зарабатывал на жизнь уроками тенниса, бокса и иностранных языков{57}.

— Я понимаю, — говорит наконец матушка. — Но понравится ли тебе быть выставленной в бальных залах, как будто ты породистая лошадь, чью способность к размножению обсуждают в обществе? Будешь ли ты считать Лондон все таким же очаровательным, когда станешь предметом самых жестоких сплетен из-за того, что чуть-чуть нарушишь правила хорошего тона? Лондон вовсе не такое идиллическое место, как заставляют тебя думать бабушкины письма.

Первый роман, «Машенька», Набоков выпустил в 1926 году под псевдонимом В. Сирин, под которым публиковал прозу и стихи до самого переезда в Америку. В том же году Набоков-Сирин опубликовал рассказ «Сказка». В нем, помимо прочего, он описывает четырнадцатилетнюю девочку «в темном нарядном платье, очень открытом на груди», хотя и непонятно, замечает ли это рассказчик, Эрвин: «И взгляд Эрвина, дрогнув, перешел на лицо девочки… что-то было в этом лице странное, странно скользнули ее слишком блестящие глаза — и если б это была не девочка — внучка, верно, старика, — можно было подумать, что губы, ее тронуты кармином. Она шла, едва-едва поводя бедрами, тесно передвигая ноги, она что-то звонко спрашивала у своего спутника, — и Эрвин ничего мысленно не приказал, но вдруг почувствовал, что его тайное мгновенное желание исполнено».

«Тайное мгновенное желание» Эрвина, разумеется, его запретная страсть к девочке.

— Откуда мне знать? Я его никогда не видела.

Двумя годами позже, в 1928 году, Набоков коснулся этой темы в стихах. «Лилит» также описывает «демоническое» впечатление, какое производит на лирического героя девочка, ее «подмышка рыжая» и взгляд «через плечо зеленым глазом»: «…с речною лилией в кудрях, стройна, как женщина», — описывает он и продолжает:

— Джемма…



И обольстителен и весел
Был запрокинувшийся лик,
И яростным уларом чресел
Я в незабытую проник.
Змея в змее, сосуд в сосуде,
К вей пригнанный, я в ней скользил,
Уже восторг в растущем зуде
Неописуемый сквозил…



В тоне матушки звучит предостережение, хотя на ее губах играет привычная улыбка, специально для индийцев. Никто не должен подумать, будто английские леди настолько невоспитанны, что позволяют себе спорить на улице. Мы всего лишь говорим о погоде, но когда погода портится, мы делаем вид, что не замечаем этого.

Но преступное это совокупление губит рассказчика. Лилит отпрянула, вырвалась, и как ни умолял он: «Впусти!», судьба его предрешена: «Молчала дверь. И перед всеми // мучительно я пролил семя // и понял вдруг, что я в аду». За два с половиной десятка лет до «Лолиты» Набоков предвосхитил признание Гумберта Гумберта в том, что он «вполне способен иметь сношения с Евой, но Лилит была той, о ком он мечтал».

Сарита нервно хихикает.

Еще одна протонимфетка, Марго, появляется в «Смехе в темноте», хотя эта героиня уже чуть старше: в русской версии, называющейся «Камера обскура» (1932), ей восемнадцать, в существенно же переработанном варианте романа, который Набоков выпустил шесть лет спустя под другим названием, — шестнадцать. (В 1960‑е годы Набоков переписал роман в третий раз.) Марго привлекает внимание немолодого состоятельного искусствоведа Альберта Альбинуса[3], чье имя перекликается с именем Гумберта Гумберта.

— Да неужели наша мэмсахиб уже превратилась в юную леди? Кажется, только вчера она играла в детской! Ох, поглядите-ка, финики! Ваши любимые!

Поступки и характер Марго мы видим лишь глазами Альбинуса. Он описывает ее как капризную, взбалмошную, склонную к манипуляциям особу. Точь-в-точь как Клэр Куильти в «Лолите» срывает планы Гумберта в отношении Долорес, так и в «Смехе в темноте» в связь Альбинуса с Марго вмешивается третий лишний. Впрочем, Аксель Рекс заводит интрижку с Марго с куда более корыстной целью — добраться до Альбинуса и его состояния; Куильти же увозит Долорес из тех же недостойных побуждений, что и Гумберт Гумберт.

Все ранние предшественницы Долорес Гейз (кроме, пожалуй, Марго, которую можно назвать полноценным персонажем) — не более чем образы, которые искушают и мучают героев Набокова, и эти образы растут вместе с мастерством писателя. Так, отрывок из романа «Дар», который был написан между 1935 и 1937 годом, но опубликован лишь в 1952‑м (английский перевод вышел десятью годами позже), целиком вмещает будущий сюжет «Лолиты». «Я бы такой роман накатал!» — восклицает один из второстепенных персонажей и пускается описывать молоденькую падчерицу:

Сарита расцветает в беззубой улыбке, от которой все морщины на ее лице сразу становятся глубже. Жарко, и мне вдруг захотелось закричать и убежать со всех ног от всего и всех, кого я знала.


Вот представьте себе такую историю: старый пес, — но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, — знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, — знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледненькая, легонькая, под глазами синева, — и конечно на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот, зажили втроем. Тут можно без конца описывать — соблазн, вечную пыточку, зуд безумную надежду.


— Эти финики, наверное, сгнили изнутри. Как и Индия.

Впрочем, это вовсе не значит, что Набоков тут же сел и «накатал» роман, который впоследствии станет «Лолитой». Была еще одна, последняя, не вполне успешная попытка — рассказ «Волшебник» (последняя вещь, которую Набоков написал по-русски). Над этим произведением писатель работал в переломный момент жизни: как раз решался вопрос, удастся ли Набоковым уехать из Европы в Америку. Однако опубликован «Волшебник» был лишь почти через десять лет после смерти Набокова.



— Джемма, довольно!

В сентябре 1939 года Германия напала на Польшу, втянув тем самым в войну и весь остальной мир. Время выдалось для Владимира Набокова непростое. Незадолго до этого к нему в Париж из Германии после затянувшейся разлуки наконец-то приехали жена Вера с сыном Дмитрием. Он разорвал отношения с эмигранткой Ириной Гуаданини, вернулся в семью, однако, поскольку режим Виши фактически сотрудничал с нацистами, оставаться в Париже было небезопасно. Вера, а значит, и Дмитрий были евреями, и если бы им не удалось бежать из Франции, им грозил концлагерь.

Все эти треволнения не могли не сказаться на здоровье писателя. Осенью 1939‑го (или в начале 1940‑го) Набокова «пригвоздил к постели серьезный приступ межреберной невралгии»{58}, загадочное заболевание, которое то и дело возвращалось и преследовало писателя до конца жизни. Ему оставалось лишь писать да читать: все равно больше ничего он делать не мог, так что Набоков перенесся в мир воображения.

Матушка пристально смотрит на меня прозрачными, как стекло, зелеными глазами. Люди называют ее глаза проницательными и мудрыми. У меня точно такие же большие, чуть раскосые зеленые глаза. Индийцы говорят, что мои глаза тревожат, беспокоят. Как будто за тобой наблюдает призрак. Сарита, продолжая улыбаться, уставилась себе под ноги, хлопотливо поправляет коричневое сари. Мне становится немножко не по себе оттого, что я так дурно отозвалась о ее доме. О нашем доме, хотя в эти дни я нигде не чувствовала себя дома.

В результате появился «Волшебник», 55-страничная повесть, сюжет которой больше всего напоминает будущий роман.

— Мэмсахиб, но вы же на самом деле не хотите уехать в Лондон. Он серый и холодный, и там нет топленого масла. Вам там не понравится.

Рассказчик в «Волшебнике» безымянный (в отличие от Гумберта Гумберта) — впрочем, один раз Набоков называет его Артуром. Он лишен художественного бесстыдства Гумберта Гумберта. С первого же предложения читателю явлены его муки: «Как мне объясниться с тобой?» Ювелир по профессии, он мечется между признанием в том, что его влечет к малолетним девочкам, и решением этого не замечать, сочетая внутренние муки с надменным самооправданием: «Я не растлитель, — заявляет он. — Я карманный вор, а не взломщик». Гумберт Гумберт посмеялся бы над таким лицемерием.

Неподалеку от залива пронзительно свистнул поезд, подошедший к вокзалу. Бомбей. Вообще-то это означает «хороший залив», вот только ничего хорошего в этот момент я о нем не думала. Темный плюмаж дыма, выпущенный паровозом, потянулся вверх и коснулся низко нависших тяжелых туч. Матушка следит за ним взглядом.

Манера повествования отличается от стиля более позднего Набокова: «…далеко не всякая школьница привлекает меня, — сколько их на серой утренней улице, плотненьких, жиденьких, в бисере прыщиков или в очках, — /такие/ мне столь же интересны в рассуждении любовном, как иному — сырая женщина-друг». Ему еще не хватает лексических средств описать облюбованную жертву, которую он впервые встречает, когда та катается в парке на роликовых коньках, как нимфетку. В его словаре еще нет такого слова, поскольку не было его и у Набокова.

— Да, холодный и серый…

И все же местами проглядывает великолепный стиль «Лолиты» — как, например, когда повествователь «Волшебника» живописует «светлость больших, пустоватых глаз, напоминающих чем-то полупрозрачный крыжовник» или «летнюю окраску оголенных рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью». Разумеется, это не сравнится с уровнем и гипнотическим ритмом дифирамбов, которые Гумберт Гумберт пел Долорес Гейз («…я посвятил мадригал черным, как сажа, ресницам ее бледносерых, лишенных всякого выражения глаз… я мог бы сказать, например, что волосы у нее темно-русые, а губы красные, как облизанный барбарисовый леденец…»), но напряжение ощущается и только ждет, чтобы распахнуться, точно потайная дверь.