Биография всемирно известного американского гангстера Аль Капоне в коллекционном оформлении. От простого итальянского мальчика из семьи бедных иммигрантов до легенды, от дьявола во плоти до филантропа. Книга о том, каким на самом деле был легендарный криминальный босс и чему у него стоит поучиться тем, кто мечтает стать выдающимся лидером.






MR.CAPONE. Copyright © 1992 by Robert J. Schoenberg. All rights reserved. Printed in the United States of America. No part of this book may be used or reproduced in any manner whatsoever without written permission except in the case of brief quotations embodied in critical articles and reviews. For information address HarperCollins Publishers Inc., 10 East 53rd Street, New York, NY 10022.





© Перевод. Соков В.Ю., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Аните Кейн, Дорас Шварц, а также памяти Сэма Кейна (1904–1981) и Фила Шварца (1910–1975)
Всю жизнь я продавал пиво и виски хорошим людям, предлагая товар, на который есть спрос. Бизнес держится на людях, трезвонящих обо мне на каждом углу. Самые ярые недоброжелатели не прочь разок-другой продегустировать мою продукцию. Когда я продаю алкоголь, это называется бутлегерством. Когда мои клиенты подают алкоголь на серебряных подносах на Лейк-Шор-Драйв – это называется приемом гостей. АЛЬ КАПОНЕ


Роберт Шёнберг

Мистер Капоне

Предисловие

В фильме «Состоят в браке»[1] 1948 года персонаж Спенсера Трейси сетует, что предал свои принципы: «Я был уверен, что смогу пробиться среди республиканцев. Я, как Аль Капоне, – только в политике»

Капоне умер более года назад, до этого сидел в тюрьме, затем прозябал во Флориде. Тем не менее режиссер Фрэнк Капра решил зрителям не нужно объяснять, что именно имел в виду персонаж Спенсера.

Когда Имельда Маркос вернулась на Филиппины[2] в 1991 году, правительство выдвинуло ей обвинения в неуплате налогов. Адвокат Имельды с сожалением заметил: «Им просто не к чему придраться, и теперь Имельду пытаются задушить, как американское правительство задушило Аль Капоне». Судебный процесс по делу Капоне был закончен почти шестьдесят лет назад. Но даже на Филиппинах все понимали, что имел в виду адвокат.

Так рассуждал и автор статьи в газете New York Times, опубликованной в июне 1989 года. Он писал, что просьба Дэна Куэйла[3] к видному сальвадорскому военному деятелю того времени Роберто Д’Обюссону[4] не мешать новому президенту Сальвадора Альфредо Кристиани[5] – все равно что «просьба к Аль Капоне заплатить налоги».

Автор гневной статьи в Los Angeles Times выразил недовольство, что арестованный убийца сумел завладеть личными данными и адресами присяжных и написал им письма в стиле «теней Аль Капоне».

Множество журналистов и писателей до сих пор продолжают упоминать в работах человека, который не делал ничего, что могло бы привлечь внимание к нему за пределами Чикаго до 1926-го или после 1931 года.

Чикагский адвокат Джулиус Люциус Эчелес комментировал это так: «Удивительно, как часто его имя используется, чтобы оживить историю». Аль Капоне – больше, чем человек; он стал некой аллюзией.

Бесспорно, Аль Капоне один из самых знаменитых гангстеров в мире – и, пожалуй, один из самых известных американцев. Не нужно объяснять, ни кто он, ни что собой представляет.

Администрация города Сисеро[6] в штате Иллинойс задумывается об изменении названия города на Хоторн: жителям порядочно поднадоели презрительные ухмылки, преследовавшие их везде, куда бы они ни попали, – и все из-за того, что Аль Капоне выбрал Сисеро в качестве своей штаб-квартиры.

Тем не менее, кроме зловещих событий, которые фигурировали в нескольких фильмах, например, в «Бойне в День святого Валентина»[7] – настоящая жизнь Аль Капоне настолько малоизвестна, что многие режиссеры нагло жонглируют фактами, уверенные, что зрители все равно не знают, как было на самом деле.

(Власти Сисеро, например, очевидно не имеют никакого понятия, как тесно Аль Капоне связан с названием Хоторн[8]).

Личность Аль Капоне покрыта таким количеством тайн и предположений, что правда окончательно похоронена под вымыслом. Его биография требует не приукрашивания, а серьезного пересмотра. Книга показывает, почему Капоне делал то, что делал, его видение мира и результаты решений.

Нет смысла осуждать преступления Капоне, а выставлять его как чудовище – вовсе некорректно. Гораздо интереснее узнать, почему происходили те или иные ужасные события, к которым он имел отношение. Аль Капоне был криминальным бизнесменом, каждое его действие имело четкие, рациональные и легко прослеживаемые мотивы, как и у большинства людей по обе стороны закона, с которыми Капоне работал.

Это история о людях (с несколькими возможными исключениями), чьи деяния, пусть даже жестокие и беспощадные, были обусловлены исключительно человеческими мотивами. «Существует три способа сделать гангстера или бандита интересным», – писал кинокритик Джон Саймон.

– Он может быть настолько необузданным беспредельщиком, что приковывает к себе внимание;

– он может быть хитрым и компетентным, не верить в неизбежность наказания, пока его не предаст простая, человеческая оплошность;

– либо может быть человечным до такой степени, что, глядя на него, думаешь: «Боже правый, да как же так…»

У Аль Капоне присутствовали все эти черты.

Глава 1

Согнутая веточка из Бруклина

Габриэле Капоне выбрал неудачное время, чтобы перебраться с молодой семьей в Америку. В двадцать восемь лет Габриэль, взяв беременную жену, Терезу Райолу, и годовалого ребенка, покинул родную деревню Кастелламмаре-ди-Стабию, на побережье в шестнадцати милях южнее Неаполя. Они прибыли в Нью-Йорк как раз в разгар Паники 1893 года, пошатнувшей экономику страны на долгие годы. Габриэль принял мудрое решение, отдав предпочтение Бруклину вместо нищей и перенаселенной Малбери Бэнд, итальянской колонии в Нижнем Ист-Сайде Манхэттена.

Кризис не обошел стороной и Бруклин. Четверть населения Бруклина лишилась работы: выжить могли только самые высококвалифицированные работники; остальным нечего было делать. При этом большинство прибывавших в то время в Америку итальянцев не обладали навыками, которые могли бы обеспечить их приличной работой в крупных городах. Промышленная революция едва коснулась Италии: почти 97 % иммигрантов были крестьянами.

Почему люди стремились в крупные города? Почему не искали работу на ферме, не стремились обосноваться чуть дальше, на аграрном западе?

Итальянцы мигрировали, чтобы избежать сельской жизни, жестокой и бесчеловечной. Люди стремились в Америку, чтобы наладить жизнь и не терпеть лишения.

Вторая причина более непосредственно касалась личного опыта Габриэле Капоне в Америке. Участь Габриэле была более выгодной, чем положение большинства итальянских иммигрантов, потому что он мог заниматься вполне городским делом.

Он был парикмахером. Тогда в парикмахерских делали кровопускание и рвали зубы, профессия требовала значительных навыков. У Габриэля не было возможности взяться за дело сразу по прибытии, потому что, как и у соотечественников, не было денег. У среднестатистической новоприбывшей итальянской семьи в девяностые годы XIX века было всего семнадцать долларов. Денег хватало в лучшем случае на десять-двенадцать дней.

Это означало, что большинство итальянцев не могли заняться поиском работы на ферме или просто-напросто добраться до нее, даже если бы захотели.

Они брались за любую работу, что редко удавалось сделать самостоятельно: большинство не говорило по-английски. Часто итальянцы становились в буквальном смысле рабами, завербованными падрони – наиболее предприимчивыми соотечественниками, формирующими бригады для выполнения непосильной и низкооплачиваемой работы. Один итальянец с горечью вспоминал, как по десять часов в день надрывался с киркой и лопатой всего за один доллар и, если хотел продолжать работать, отдавал бригадиру зарплату за один день в субботу вечером. Это самый экстремальный расклад по тем временам. Распространенной была ситуация, при которой грузчик кирпичей получал целый доллар и 50 центов за десять часов работы – 15 центов в час, за перетаскивание кирпичей вверх по лестницам.

Для Габриэля отсутствие капитала означало невозможность открытия парикмахерской. Работать на кого-то Габриэль не мог себе позволить, потому что невозможно прокормить семью на никель, который платил хозяин за каждую стрижку. Это оборотная сторона снижения уровня оплаты труда: цены должны соотноситься друг с другом, и иммигрантам доставались самые ничтожные гроши. Двухкомнатная квартира с голыми стенами, без газа и электричества, с водой, поставляемой насосом, установленным во дворе, и санузлом совместного пользования стоила $4 в месяц.

Наиболее бедные семьи готовили еду на керосинках, заодно используя их как единственный источник тепла; более обеспеченные могли позволить себе угольные железные печи. Никто и помыслить не мог греть обе комнаты при цене в 35 центов за стофунтовый мешок угля.

«Зимой, – рассказывал один из живших в таких условиях, – в нашей квартире было не намного теплее, чем на улице: мать хранила продукты в спальне, как в холодильнике». У некоторых иммигрантов дела обстояли еще хуже. Надо признать, далеко не все могли позволить себе такую роскошь. Один исследователь рассказывал, что пять семей (двадцать человек) ютились в одной комнате размером 12 на 12 фунтов. В комнате стояли только две кровати. Перегородок, занавесок, столов и стульев не было.

Семья Капоне жила лучше, чем многие. Хотя Габриэль и не смог поначалу открыть свое дело, сумел избежать низкооплачиваемой каторжной работы, потому что умел читать и писать. В Америке, как и в Италии, парикмахеры читали неграмотным людям письма. Грамотность помогла Габриэлю получить работу в продуктовой лавке и скопить достаточно денег, чтобы открыть собственную парикмахерскую – на Парк-авеню, 69.

У семьи Капоне родились еще дети. Они были крещены под итальянскими именами, однако все, за исключением одного, выросли с американскими версиями имен. Винченцо, родившегося в Италии через год после женитьбы Габриэля, в Америке звали Джимми. Раффало, родившийся вскоре после прибытия семьи в Америку, был Ральфом. Сальваторе, которого все знали под именем Фрэнк, родился в 1895 году.

Четвертый сын Терезы родился погожим днем 17 января 1899 года, во вторник.

Ровно через три недели крестная мать, София Мило, понесла младенца в церковь Святого Архангела Михаила – неопрятную каморку в подвале на улице Лоуренс, в центре Бруклина, куда Тереза постоянно ходила молиться. Преподобный отец Джозеф Гарофало крестил ребенка под именем Альфонсус, латинской версии имени Альфонс. В дальнейшем ходили слухи, что настоящая фамилия была Капони, а позже он переделал фамилию на английский манер. На самом деле фамилия звучала как Капоне именно после крещения. Церковь предписывала только одного восприемника, и ребенок рос без покровительства крестного отца.

В момент появления на свет малыша Аля семья Капоне жила на Нэйви-стрит, 95 в пяти кварталах от церкви Святого Михаила. Недалеко находилась Нью-Йоркская военно-морская верфь, более известная под названием Бруклинской военно-морской верфи. Район был весьма суров – в особенности Сэнд-стрит, пересекавшая Нэйви-стрит, на месте ворот военно-морской верфи. На Сэнд-стрит все было связано с образом жизни пьяных матросов.

Матросы постоянно пропадали в барах, которыми изобиловала Сэнд-стрит. Из баров захаживали в танцполы, из танцполов – в бордели, из борделей – в ломбарды, из ломбардов – к тату-мастерам.

Сэнд-стрит, как выразился один из историков, была улицей дешевой выпивки и еще более дешевых женщин.

В то же время какой-нибудь кающийся вполне мог спонсировать местную Юношескую христианскую организацию. Помимо этого, на Сэнд-стрит было несколько благопристойных организаций, усиливавших и без того странный образ района. Поскольку по Сэнд-стрит проходила южная граница ирландского квартала, здесь располагались и кондитерская лавка МакИнтайра, и извозчичий двор МакЛина, и магазин упряжи Сини, и салон Мартина Конналли. Район военно-морской верфи был заселен итальянцами, семья Капоне жила у границы. Даже в церкви Святого Михаила, бывало, селились итальянцы.

Вскоре после рождения Аля семья перебралась с порочной Сэнд-стрит подальше от соотечественников. Они переехали в одну из трех квартир, расположенных над парикмахерской на Парк-авеню, 69. С ними жили два человека, которые помогали с арендой жилплощади: Майкл Мартино, тоже парикмахер, бывший по совместительству ассистентом Габриэля по различным вопросам; и музыкант-любитель, только прибывший в Америку, Андрео Каллабрезе.

Остальные семьи, арендовавшие жилье по Парк-авеню, 69, Макбрайдс и Ратигэнс были выходцами из Ирландии. Несмотря на то что ирландцы преобладали в квартале и на прилегающих улицах, здесь проживали и представители других национальностей: шведы, немцы и даже три китайца. Неподалеку за углом, на Норд-Портланд-авеню, жили еще три итальянских семьи. Первые шесть или семь лет жизни Аль провел среди иностранцев, что позволило избежать чувства отчужденности, которое испытывало большинство иммигрантов, селившихся в однонациональных гетто. Это обстоятельство сыграло весомую роль в формировании Аль Капоне как криминального бизнесмена.

Как и семья Капоне, большая часть итальянцев, мигрировавших в Америку в период 1881–1911 годов, была выходцами из нищего и извечно угнетенного юга Италии или Сицилии. Эти земли испокон веков не видывали ничего, кроме постоянных рейдов, грабежей и тирании, вершившихся по большей части иностранцами, – за злодеяниями всегда стояли те, кого местные жители считали чужаками. Греки, карфагеняне, римляне, арабы, норманны, испанцы, французы разоряли Сицилию и юг Италии.

Острая неприязнь к иноземцам и болезненное недоверие к любой власти укоренились в сознании народа. Для этих несчастных итальянская история не представляла собой ни академическую дисциплину, ни повод для гордости. Большая часть иммигрантов впервые услышала имена Леонардо и Микеланджело по прибытии в Америку. В статуе Колумба они видели памятник очередному падроне.

В их представлении история была непрекращающейся чередой предательств и заговоров. «В Сицилии было много-много latifondie [особняков], – рассказывал на ночь племянникам один бруклинский иммигрант, – потом напал этот французский figlio puttana (сын проститутки) по имени Наполеон, и начались тяжелые времена…»

В конце 1700-х годов Италия походила на схему разделки крупного рогатого скота: одна нога принадлежала испанскому дому Бурбонов, шейка – север – Австрии, филе – Тоскана – испанскому дому Габсбургов, а средняя часть туловища – папе римскому. Независимость сохраняла только малая северо-западная часть – Пьемонт. Недолгий период объединения страны начался с иностранного вторжения.

Figlio puttana дважды прошелся по полуострову, обратив все на своем пути (сделав исключение для Неаполитанского королевства) в Итальянскую республику[9], провозгласив себя королем, а родственников и генералов – наместниками. Этот временной промежуток, в продолжение которого Италия напоминала полноценное государство, продлился лишь до Ватерлоо; Венский конгресс вернул Италию в состояние политического хаоса. Страна оставалась отсталой и бедной. Италией по-прежнему руководил кто угодно, но не собственный народ.

Все изменилось в 1848 году, когда по Европе прокатилась волна народных восстаний. Однако для угнетенных южан идея национального единства не представляла никакой ценности. Теперь они испытывали давление более состоятельных северян. В какой-то момент у крестьян иссякло терпение, и они, голодные, устроили бунт. Правительство находилось в Риме, населенном преимущественно северянами, людьми образованными и успешными. Восстание непременно нужно было подавить, для этого пришлось стянуть половину итальянской армии, состоящей в основном из северян, к югу страны. На юге это воспринималось как очередное вторжение.

Если принять во внимание историю, становится ясно, что недоверие к чужакам – неотъемлемое свойство итальянской натуры, причем направленное не обязательно к представителям других национальностей и очевидным агрессорам, как римляне и тосканцы, – но даже к своим. Неаполитанцы привыкли дичиться калабрийцев и презирать их, калабрийцы, в свою очередь, не переносили апулийцев, которые ненавидели базиликатийцев, и так далее, и так далее… Все вместе недоверчиво косились на сицилийцев, а сицилийцы и вовсе никому не доверяли.

Эти настроения, которые Альфонс не мог не впитать от родителей, компенсировались тем, что самый важный период формирования личности он провел в среде чужаков. Поэтому в дальнейшем Аль не проявлял никаких национальных, региональных или религиозных предубеждений (кроме одного выдающегося исключения, которое рассмотрим позже). Свобода от предрассудков явилась важным фактором успеха.

25 мая 1906 года Габриэле отказался от верности королю Италии и подписал сертификат о натурализации, в котором его имя было прописано в итальянской манере – Gabriele вместо Gabriel.

У Альфонса, родившегося в США, уже было гражданство.

Тереза родила еще двух сыновей: в 1901 году Амадея Эрмино, позже названного Джоном и прозванного Мими (возможно, по созвучию с именем Эрмино), а спустя несколько лет – Умберто, которого с рождения все привыкли называть Альбертом или, более формально, Альбертом Джоном. В 1907 году семья Капоне состояла из восьми человек. Джимми уехал двумя годами ранее и порвал узы с семьей, и только через много лет, будучи юристом, жителем Небраски, вернулся обратно.

В профессиональном плане однонациональность Парк-авеню не имела никакого значения для Габриэля: почти все парикмахеры Нью-Йорка были итальянцами. Тогда считалось, что все итальянцы обладают каким-то божественным даром стрижки волос. Тем не менее и он, и Тереза (Тереза так и не заговорила толком по-английски) стремились жить среди своих. К 1907 году они перебрались на полторы мили южнее, в более приличный южный Бруклин, вплотную примыкавший к Парк-Слоуп. Несмотря на то что рядом находилась весьма суровая ирландская часть района Ред Хук, эти места были сердцем бруклинской Маленькой Италии. Сначала семья обосновалась на Гарфилд-Плэйс, 21, затем в верхнем этаже дуплекса, по адресу Гарфилд-Плэйс, 38.

Альфонс начал учебу в государственной школе № 7 при колледже Джона Джея, на улице Йорк, 141, недалеко от военно-морской верфи. После переезда перешел в школу имени Уильяма Батлера № 133 по адресу Батлер-стрит, 355, находившуюся в семи кварталах от улицы Гарфилд-Плейс. Вплоть до шестого класса Альфонс был твердым хорошистом благодаря природным способностям; а потом стал часто прогуливать занятия. В один из семестров он появился в школе тридцать три раза из требуемых девяноста и настолько отстал в математике и английском, что пришлось остаться на второй год.

Но Аль не стал этого делать. Буйный нрав, на протяжении всей жизни бравший верх, в очередной раз подвел Капоне, и он ударил преподавателя, читавшего нотацию по поводу поведения в классе. Капоне повели к директору и наказали физически. В четырнадцать лет он с ненавистью покинул стены школы. Для мужской части семьи Капоне это было практически традицией: старший брат Альфонса, Фрэнк, с горем пополам продержался в школе имени Уильяма Батлера до середины шестого класса. Только младший сын, Мэтью Николас (которого все звали просто Мэтью), родившийся в 1908 году, доучился до старшей школы.

Альфонс часто заходил с отцом в находящуюся поблизости бильярдную. Его способности к игре вскоре были отмечены окружающими. Капоне неплохо чувствовал себя на бейсбольной площадке и лелеял мечту стать профессиональным игроком, но ей не суждено было сбыться, потому что Аль не умел сдерживаться. Для своих лет он был довольно крупным и объединял истинно атлетическую выносливость и внушительные габариты. Показательно, что Капоне преуспел и в работе вышибалой в баре, и в бальных танцах. Он вырос до 5 футов и 10,5 дюйма во времена, когда Джим Джеффрис[10] стал чемпионом мира по боксу в супертяжелой категории при весе 175 фунтов.

Хотя свободное время проходило среди бильярдных столов и бейсбольных подач, Капоне не забывал и о честном труде: работал в кондитерской и в кегельбане. Некоторое время получал целых $23 в неделю на оружейной фабрике; разрезал книги в переплетной мастерской, следуя по стопам брата Ральфа, работающего в типографии. Однако делу всей жизни Аль Капоне учился на улицах.

В закоулках и подворотнях кипела жизнь иммигрантского Бруклина. Итальянцы в большей мере, чем остальные, жили на улицах. «Никакие улицы не были так открыты беспределу, как населенные итальянцами», – писал историк-социолог. Иммигранты создали стиль жизни, предполагавший по большей части активность, проходящую вне стен дома, привычный для них на родине. «Все, что можно, делалось на улице – часто с участием соседей и друзей».

Улицами, на которых провел детство Аль Капоне, правили банды – причем детские банды. Членов этих детских банд при всем желании нельзя назвать гангстерами – по современным стандартам можно с натяжкой назвать беспризорниками. Помимо редких ничтожных краж и насильственного отнятия друг у друга карманных денег, они не занимались криминалом.

Одна из банд забавлялась следующим образом: ее члены носились по улицам, сваливая на пути тележки и банки с молоком, расшвыривая во все стороны корзины с хлебом и забирая всякую мелочь. Они разбивали окна и фонари и дергали стариков за бороды. Другая преступная группировка специализировалась на разжигании костров, поджигая деревянный хлам и оставленные без присмотра фургоны.

Собиравшихся зевак разгоняли полицейские и пожарные.

Особо жестокая еврейская банда из Уильямсберга[11] периодически разбивала стекла местной христианской миссии; более спокойные соперники довольствовались периодическими шествиями по миссии, мешая проведению собраний. Они скандировали: «Мы все постоим за Иисуса, мы все постоим за Иисуса!» Выходили под громкие выкрики: «Да сядьте вы, наконец, христа ради!»

У некоторых банд был собственный клуб, представлявший комнату в заброшенном здании или лавке. В клубе члены банды играли в карты и кости, курили сигареты American Beauty (продававшиеся по пенни за четыре штуки) и просто хорошо проводили время. Ни одно из этих удовольствий, впрочем, не относилось к реальным причинам членства в банде. Дети из трущоб были вынуждены примкнуть к той или иной банде из соображений безопасности и выживания – прежде всего выживания психологического, ну и, может быть, физического. Драки были почти работой. Один ирландец вспоминал, как с двенадцати лет ввязывался в драки, по крайней мере, два-три раза в неделю. Нет, никто не травил его как местного доходягу. Напротив, для своих лет он был довольно-таки крепко сбит, как и Капоне. Именно таким образом ему бросали вызов.

Кулачные бои один на один были меньшей из бед. Бои просто-напросто устанавливали внутреннюю дисциплину, решали споры и утверждали иерархию. Настоящие распри случались между конкурирующими бандами из-за территориальных разногласий или вопросов, касающихся престижа. Каждый чувствовал себя окруженным недоброжелателями, и был прав. Позже один еврейский бандит из Бруклина вспоминал: «Ирландцы, можно сказать, дрались в основном веселья ради, в то время как евреи всегда отбивались от чужих нападок». Вышеупомянутому ирландскому здоровяку запомнился другой Бруклин. Опасность грозила, даже когда они проезжали еврейский район на трамвае, не имея никаких дурных намерений. «Евреи не желали видеть в своем районе чужаков, – писал он много лет спустя, – поэтому нас гнали в шею». Итальянцам, кроме всего, угрожали еще и традиционные враги родителей. Если бы Аль Капоне, неаполитанец, решил завести дела чуть восточнее, на Флашин-авеню, неподалеку от старого дома, стал бы Лицом со шрамом еще раньше. (На Флашин-авеню дела вели сицилийцы.) Многие дети были вынуждены вступать в банды, чтобы хоть как-то защититься от поджидающих повсеместно опасностей. То же касается и Альфонса. В отличие от других он вступил в банду, как если бы просто отвечал на чей-то вызов.

Аль вступил в молодежную банду Потрошителей южного Бруклина (South Brooklyn Rippers), самую младшую группировку, в которую входили дети с одиннадцати лет. Теперь он мог ежедневно разгуливать по Нижнему Ист-Сайду в Манхэттене, где работал старший брат Ральф (вскоре привлекший внимание полиции из-за сорвавшейся мошеннической сделки по продаже автомобиля).

Через некоторое время Аль перешел в банду Сорока юных воров (Forty Thieves Juniors), занимающую более высокий статус. Она была дочерней организацией весьма влиятельной взрослой банды Пять пуль (Five Points).

Членство в серьезной манхэттенской банде служило показателем способностей, на которые непременно должны были обратить внимание высокопоставленные бандиты. Это сулило пропуск во взрослую банду, который Капоне при желании мог получить в возрасте 15–16 лет.

Никаких сколько-нибудь достоверных сведений, как проходила юность Альфонса, не сохранилось[12]. Одно можно сказать точно – Капоне ничем не выделялся. Несколькими годами позже бывший член детской банды Бруклина описывал Альфонса как «совершенно незаметного, всегда доброжелательного, мягкого и весьма посредственного» человека… Когда этот бруклинский мальчишка поднялся, старые друзья и знакомые были просто в шоке. Он стал на путь криминала. Член банды, в которой состоял Альфонс, говорил: «Подавляющее большинство бандитов завязывали с прошлым и становились добропорядочными гражданами». Бандиты порывали с криминальными знакомыми и устраивались на нормальную работу или шли получать образование. Понятно, решение каждого ребенка должно было быть осознанным. Однако в некоторых случаях решение обусловливалось не только рациональными соображениями, а связями и волей случая. Именно так Альфонс связался с бандой Forty Thieves Juniors. Сыграли роль два фактора, первый – всеобъемлющий и долгосрочный взгляд, второй – необходимость немедленного выбора.

Джон Торрио был преступником-интеллектуалом. Он родился в 1882 году в городе Орсара-ди-Пулья, в шестидесяти милях к востоку от Неаполя. В Нью-Йорк прибыл в два года, на руках матери. Отец погиб до иммиграции. Мария Торрио и Джон два года жили с братом. Мария работала швеей. Позже она вышла замуж за Сальваторе Капуто. Начало пути Торрио зависит, как именно он хочет представить, кому и с какой целью. Однажды, когда судья собирался объявить приговор, Торрио заявил, что отчим держал нелегальное питейное заведение на Джеймс-стрит, 86, внешне ничем не отличающиеся от среднего заведения в Малберри-Бенд[13]. В заведении, по словам Торрио, продавались нелицензированные и не облагаемые налогом (и потому более дешевые) самогон и пиво. Джонни трудился там в должности портье с семи лет. Его формальное образование в учебных заведениях в совокупности составляет тринадцать месяцев. В таких обстоятельствах Торрио было трудно вырасти добропорядочным гражданином.

В другом случае, убеждая иммиграционную службу США, что достоин оставаться гражданином страны, Торрио рассказывал, как, словно Горацио Элджер[14], грыз по ночам гранит науки, чтобы окончить среднюю школу после утомительной работы в отделе доставки в магазине отчима (на этот раз – почтенного бакалейщика). Торрио всегда знал, что люди хотели от него услышать.

В 1901 году в возрасте девятнадцати лет Торрио стал боксерским импрессарио. Официально в Нью-Йорке допускались только любительские бои; разрешением проводить их нью-йоркское правительство надеялось сократить преступность. Грамотные импресарио вроде Торрио (осуществляющего деятельность под именем Джей Ти Маккарти) при необходимости подтасовывали очки и определяли победителей в зависимости от обстоятельств, не делая разницы между профессионалами и новичками. Торрио сумел сколотить некоторое состояние и купил бар на углу Джеймс-стрит и Уотер-стрит.

Достаточно быстро Торрио расширил бизнес, арендовав в квартале ряд помещений, которые наполнил шлюхами, а соседний магазин превратил в бильярдный клуб. Оба проекта быстро снискали признание клиентуры. Впоследствии, отобрав отдельных праздных гуляк из своей клиентской базы, сформировал костяк маленького конгломерата: банды James Street Boys. Торрио решал, кто что будет делать и кому сколько достанется. Никто не возражал. Джон Торрио никогда не обманывал своих людей, всегда очень трепетно отмерял долю каждого. Девиз его жизни: «Всем всего хватит».

Не все разделяли этот принцип, что вполне логично, ведь Торрио во многом отличался от других. Главари банд соответствовали своим головорезам лишь в плане мускулатуры (нельзя сказать, что среди бандитов было слишком много здоровяков: рост среднего арестанта составлял пять фунтов и три дюйма, а вес достигал 135 фунтов[15]). Тяжелый труд с ранних лет закалил их. Торрио превосходил силачей в интеллектуальном смысле и возвышался за счет железной воли. При всех достоинствах он был хилым обладателем пивного брюшка, утонченных, мягких рук и небольших ступней. Но каким-то образом умудрялся внешнюю ущербность превращать в орудие контроля над другими. Этот тщедушный человек вселял ужас в двухметрового амбала, прекрасно понимавшего – оступись в чем-нибудь, с ним тут же разберется десяток других амбалов, готовых горой постоять за главаря. Торрио всегда понимал, когда и с кем нужно заводить связи и когда разрывать.

Монк Истман был типичным главарем банды тех времен, с горой мышц, крепко сбитый, ростом 5 футов 5 дюймов, весом в 150 фунтов. Он искренне гордился, что никогда не ставил фингал (не поправлял макияж) женщине, не сняв предварительно кастеты, и, в каком бы сильном раздражении ни находился, не использовал бейсбольную биту в общении с противоположным полом.

Банда Истмана вела беспрестанную войну с бандой Пола Келли, Five Points, исторической преемницей банды Whyos (получившей название в честь боевого клича членов). В то время бандиты занимали Манхэттен на протяжении почти ста лет: сначала, до войны, банда Forty Thieves (детская банда, в которой состоял Аль Капоне), Shirt Tails (частью униформы членов банды были хвосты), Plug Uglies (члены банды носили шляпы), Dead Rabbits (rabbit (кролик) было сленговым обозначением хулиганов, dead значило непреклонный), Chichesters, Roach Guards, Black Eagles. На рубеже веков Манхэттен терроризировали две уцелевшие банды. Банда Five Points получила название от центра территории, перекрестка пяти улиц (сейчас на этом месте три улицы: Бакстер, Уэрт, и Парк-Роу), который в те времена славился как рассадник порока.

Из девяносто девяти развлекательных заведений, располагавшихся на улице Бауэри в 1898 году, приличными полиция признавала лишь четырнадцать.

Банда Five Points контролировала всю территорию от Бродвея до Бауэри[16], 14-й улицы и парка Сити-Холл. Единоличные владения Истмана простирались от Бауэри до пролива Ист-Ривер, от 14-й улицы до Монро. Спор разгорелся вокруг вопроса, кому принадлежали бордели, игорные и питейные заведения и права на выбивание денег в промежутке между Пелл-стрит и Бауэри. Два года резни и перестрелок не решили проблему.

Джон Торрио решил объединить своих парней с Джеймс-стрит с бандой Five Points и, получив армию в 1500 человек, выиграть битву. Для Торрио главарь банды Five Points был тем, кем Торрио впоследствии стал для Аль Капоне: образцом для подражания, наставником, в некотором смысле кумиром.

Настоящее имя Пола Келли – Паоло Антонини Васчарелли. Иерархически он находился где-то между Торрио и Истменом и представлял классический образ короля нью-йоркской бандитской группировки на рубеже веков. Несмотря на небольшой рост, телосложение Келли было как у хорошего боксера. Пол активно занимался самосовершенствованием, много читал, обладал изысканным музыкальным вкусом, одевался консервативно и стильно, говорил тихо и грамотно, немного знал французский, итальянский и испанский языки, то есть обладал качествами, выдававшими в человеке того времени джентльмена (если он, конечно, не был при этом иммигрантом).

Келли восхищался умом Торрио и блестящими операциями на Джеймс-стрит, но считал, что его подходы недостаточно сформированы и бессистемны. Он взял Торрио под опеку. Вскоре, следуя советам наставника, Торрио стал одеваться в строгие темные костюмы и туфли-дерби вместо клетчатых штанов и бандитских кепок. Он проявил еще один признак аристократизма – стал посещать оперу.

Боевые действия не утихали, пока открытый конфликт не унес жизни трех человек, а еще двадцать получили ранения, в том числе посторонние, не успевшие вовремя скрыться.

Таммани-холл[17], боясь тяжелых политических последствий, потребовал установить перемирие. Перемирие, как ни странно, удалось сохранить: только на границах часто случались столкновения.

К началу XX века Торрио стало ясно, что ситуация выходит из-под контроля. Нижний Манхэттен не то место, где можно мирно вести криминальный бизнес. Торрио благополучно продал владения на Джеймс-стрит, благословил своих бандитов, не без сожаления попрощался с Келли и переместился в Бруклин, в надежде, что респектабельные итальянцы примут условия – будь то заказчики или жертвы.

Такие события были в порядке вещей для итальянских иммигрантов в Америке.

Вплоть до 1875 года США относились к итальянцам с сочувственным уважением, даже симпатизировали. Джузеппе Мадзини и его последователь Джузеппе Гарибальди, упорно сражаясь за независимость Италии, захватили умы всей Америки. Эти два итальянца представлялись аналогами отцов-основателей США. Известен случай, когда в Вашингтоне толпа людей собралась в поддержку итальянского народа, ведущего «великую борьбу… за освобождение от иностранного деспотизма». Когда республиканские французские армии развернули деятельность по поддержке старого режима, на площади Независимости в Филадельфии была принята Декларация независимости, провозгласившая французского генерал-лейтенанта Луи-Филиппа I «Искариотом свободы, Бенедиктом Арнольдом Старого Света». Даже Know-Nothing party[18] первое организованное реакционное движение против иммиграции, сделала исключение для итальянцев. Гонения, которые итальянцы испытывали на родине, и отважная борьба за свободу заставили членов партии закрыть глаза, что они иностранцы и принадлежат к Римско-католической церкви.

Итальянцы из Неаполя, Палермо и Рима воспринимались как мученики.

Согласно переписи населения 1850 года, в США проживало всего 3045 итальянцев. Вплоть до 1870 года в США прибывало не более 2000 итальянцев в год, и иммигранты не представляли никакой угрозы – даже в глазах членов Know-Nothing party. Эти итальянцы были в основном ремесленниками и рабочими разных специальностей из Северной и Центральной Италии. В 1881 году один писатель, вздыхая по былому, писал: «В высших слоях населения Америки на протяжении долгого времени было множество выдающихся итальянцев». Речь шла о таких людях, как Лоренцо да Понте[19], авторе либретто к операм Моцарта и Сальери, в 1805 году эмигрировавшем в Америку, и Гарибальди, бежавшем в США в 1850 году.

Стремительно ухудшающиеся условия жизни заставили итальянцев мигрировать. Корсарские рейды, продолжавшиеся вплоть до начала XIX века, вынудили население отступать в центр полуострова, к более укрепленным поселениям в холмистой местности. Урожайные прибрежные земли и долины пришли в упадок и превратились в малярийные болота, в то время как беженцы обрабатывали неподатливую каменистую землю у холмов. Земля эта некогда отличалась особенным плодородием, но процессы обезлесения истощили ее. Это больно ударило по экономике. Политические волнения еще больше усугубляли ситуацию.

На первых порах новоиспеченные неопытные соискатели выбрали теплую, более близкую по духу Южную Америку. Люди работали там летом, возвращаясь домой на весенний сев (лето в Южном полушарии длится с декабря по февраль). Затем картина изменилась, и итальянцы стали звать оба американских континента «laggiu» – «вон там». К семидесятым годам XIX века Южная Америка уже не вмещала всех выходцев из Италии, стремившихся спастись от преследовавшего на родине голода. Итальянцы употребляли мясо пару раз в году – на Рождество и Пасху; вино могли позволить себе только мужчины, весь день пахавшие в поле. Спагетти были роскошью. «В наше столетие, – писал итальянский журналист-современник, – миллионы итальянцев живут жизнью доисторического убожества».

После Гражданской войны в США возникла потребность в большом количестве неквалифицированной рабочей силы. В 1880 году прибыло 12 354 выходца из Италии, это было больше, чем общее количество итальянцев, проживавших в стране одиннадцатью годами ранее. Потом начался бум: в 1900 году в США прибыло 100 135 итальянцев, в 1903 – более 200 000, в 1907 – рекордное число, 285 731 человек.

И это были не Маццини, не Гарибальди, не да Понте; не Джованни Мартино[20], горнист Джорджа Кастера, отправленный за подкреплением перед Битвой при Литтл-Бигхорн[21].

«Они были, – как заметил один журналист, – самыми обездоленными и скромными белыми людьми, которых когда-либо видели другие американцы». На рубеже XIX–XX веков 22,9 % всех иммигрантов в США не умели ни читать, ни писать. За счет северных итальянцев этот показатель упал вдвое – до 11,4 %. А среди южных итальянцев неграмотность достигала 57,3 %. Кроме того, южане и выглядели иначе – они были значительно смуглее. Эти различия, недостатки и особенно конкуренция за рабочие места привели к формированию определенных предрассудков.

В 1850 году в Новом Орлеане была принята резолюция, в которой итальянцев превозносили за «борьбу за правду и справедливость, противостояние грубой силе и тирании в самых одиозных проявлениях…».

Но уже 14 марта 1891 года в Новом Орлеане группа линчевателей ворвалась в тюрьму, застрелила девять находившихся там итальянских рыбаков и повесила двоих.

Эти несчастные одиннадцать человек были арестованы на основании косвенного подозрения в убийстве городского полицейского инспектора. При этом шестеро были оправданы, трое столкнулись со спорным решением присяжных, а двое даже не предстали еще перед судом.

Комитеты народных дружинников проводили подобные линчевания итальянцев в Тампе, Денвере и Джонсон-Сити, штат Иллинойс в 1893, 1895–1896, 1899, 1901, 1906, 1910-м и 1914–1915 годах.

Несмотря на такую жестокую дискриминацию, процент нищеты у итальянцев был одним из самых низких среди всех иммигрантов, материальную помощь просили немногие.

Мизерная часть итальянцев протягивала руку: лохмотья нищего выбирали люди, которые не могли держать в руках лопату. Кто-то платил ирландцам, занимавшимся утилизацией мусора, за возможность «подровнять» кучи: так они получали возможность разжиться лохмотьями, костями и иными вещами, которые иногда можно было продать.

«В них есть то, что недоступно большинству людей, – говорил бывший глава детективного отдела полиции Чикаго, сам итальянец по происхождению, – врожденная агрессивность итальянцев. Они сделают все, чтобы продвинуться вперед». Итальянский журналист, свидетель описываемых событий, писал: «итальянский иммигрант, который не стал преступником, или святой, или сумасшедший». На самом деле подавляющее большинство не были ни теми, ни другими, ни третьими.



Аль Капоне с Джоном Стейджем, начальником детективов Чикаго, в полицейском управлении после того, как Капоне был освобожден из тюрьмы в Филадельфии 31 марта 1930 года.



В 1924 году доктор Антонио Стелла, протестуя против новых ограничений американской политики в отношении иммигрантов, подчеркнул: «средние показатели преступности среди итальянцев, родившихся за границей… ниже, чем у других национальностей, и лишь незначительно выше, чем у белых американцев, родившихся в США». Средний уровень арестов составлял 158,1 человека на 100 000 итальянцев, в то время как у немцев эти показатели составляли 218,9 человека, у англичан – 488,3 человека, а у ирландцев – 1540,1 человека. Даже традиционно законопослушные швейцарцы обошли итальянцев: у них этот показатель составлял 167,4 человека.

Тем не менее в представлении итальянца криминальная деятельность была довольно благородным альтернативным способом выживания.

Доклад итальянского парламента 1863 года о состоянии юга страны признавал:

«Для обедневшего рабочего криминальное существование имеет множество преимуществ…», которое основывается на «абсолютном недоверии к закону и осуществлению правосудия…». Как писал один из американских писателей того времени: «невыносимая тирания сделала каждого преступника почти родным в сердцах угнетенных людей… Даже если их грабили, люди чувствовали, что это меньшее из двух зол и скрывали бандита от преследования властей».

Враждебность американцев мешала итальянцам стать более раскрепощенными или хоть как-нибудь попытаться вступить в сотрудничество с властями, чтобы противостоять грабежам в собственной среде.

Джон Торрио довольно быстро обосновался в Бруклине. Возможно, время от времени он крышевал лавку Габриэля.

У Альфонса появилась возможность получить урок у человека, легко зарабатывающего деньги. Штаб-квартира Джона Торрио находилась над рестораном, расположенным на пересечении Четвертой авеню, главной артерии, связывающей север и юг Южного Бруклина с Юнион-стрит, главной рыночной улицей района. По пути в школу Альфонс каждый день проходил мимо. Золоченые буквы на окнах ассоциации говорили, что преступная деятельность в некоторых случаях весьма прибыльна.

В 1909 году, когда десятилетний Альфонс еще не мог попасть под крыло двадцатисемилетнему Торрио, пузатенького коротышку вызвали в Чикаго. Это определило дальнейшую судьбу Альфонса. Тогда Аль приглянулся человеку, оказавшему на него максимальное влияние. Это был Фрэнки Йель, парень, старше Альфонса на шесть лет. Он ввел Альфонса в банду Forty Thieves Juniors. Позже Йель представил Капоне уже взрослой банде и дал работу.

В семье Фрэнки было принято крестить детей и хоронить усопших под именем Иоэли. Франк-Франческо, которого все просто звали Фрэнки, родился в 1893 году, в Калабрии, на юге Италии. В Нью-Йорк его привезли в возрасте девяти лет. В детстве он был членом детской банды Five Points Juniors. Достигнув нужного возраста, вступил во взрослую группировку Five Points. Дни славы банды к тому моменту уже миновали, но она по-прежнему представляла серьезное образование. Вступление в банду было взвешенным решением, продиктованным практическими соображениями, чем-то вроде прохождения стажировки на будущем месте работы.

Примерно в то же время как Торрио отбыл в Чикаго, Фрэнк Иоэли американизировал (замаскировал) имя Иоэли на Уэйл.

Он был среднего роста, немного одутловатым, коренастым и мощным, квадратнолицым, с большими мясистыми носом и губами, и ушами без мочек, маленькими и нежными руками, как у Торрио, странно смотревшимися на теле. Фрэнк любил подраться. В семнадцать лет вместе с другом Буби Нельсоном, занимавшимся боксом, устроил зачистку в бильярдной Кистера на Кони-Айленде. Бильярдные шары летали во все стороны, кии разбивались о головы.

Бильярдная была выбрана не случайно. Так же как и Торрио, Уэйл видел в Бруклине больше перспектив, чем в Нижнем Манхэттене. Двумя годами позже полиция предъявила ему обвинение в вооруженном нападении, которое, впрочем, ни к чему не привело, как и случай, когда Уэйл украл овечьи и козлиные шкуры стоимостью $300.

Поняв, что он выше подобного бизнеса, Уэйл взял под контроль бруклинских поставщиков природного льда, гарантируя протекцию на монопольных территориях, границы которых строго соблюдал.

Уэйл сумел скопить достаточно денег, чтобы открыть бар на Кони-Айленде. В 1917 году, в двадцать четыре года, женился на Марии Делапии. В семье родились две дочери, Роза и Изабелла. Они жили в бруклинском доме, принадлежавшем родителям Марии. Тогда же Уэйл сменил имя на Йель, несмотря на возражения Марии.

Самым успешным питейным заведением Кони-Айленда в то время был бар College Inn. Йель купил бар.

Подражая модному студенческому стилю, Йель некоторое время пытался расчесывать густые черные волосы на прямой пробор. Он переименовал заведение в Harvard Inn.

Это стало предметом шуток и несомненным плюсом для бизнеса, маскировало криминальные занятия и защищало семью.

Для бара этого уровня Harvard Inn был довольно большим заведением. Он занимал одноэтажное здание на Бауэри, небольшом, но оживленном переулке между улицами Серф и Набережной. Для посетителей заведения, пытающихся изобразить подобие танца на танцполе 40×20 футов, в закутке играл оркестр. Выпивка раздавалась за двадцатифутовой барной стойкой.

Фрэнки Йель назначил барменом Аль Капоне.

Глава 2

Ранняя зрелость

Когда Аль Капоне исполнилось шестнадцать лет (возраст достаточно зрелый в этом горниле опасностей, давления и ответственности), он представлял и банду Five Points в Манхэттене, и Фрэнки Йеля в Бруклине. Связи с последним были более важными, поскольку в то время, как масштаб и авторитет банды Five Points падал, влияние Йеля стремительно росло.

«На берегах канала Гованус[22] Аль Капоне узнал все, что можно узнать о рэкете и ему подобном», – говорит Уильям Бальсамо, уроженец Бруклина, нью-йоркский криминальный историк.

Кроме бара Harvard Inn Йель управлял целым комплексом предприятий: моргом, скачками, тотализатором, еще одним питейным заведением, кафе Sunrise и линией по производству сигар. Его деятельность основывалась на терроре.

Хотя бандиты Йеля время от времени самовольно проворачивали ограбление-другое, Йель не был вором. Аль Капоне также им не стал и гордился этим. Йель специализировался на различных формах рэкета: ростовщичестве, выдаче денежных ссуд под 20 % в неделю; взыскивании доли дохода с букмекеров, сутенеров и хозяев игорных заведений в его районе; оказании владельцам магазинов услуг по протекции за регулярную плату; организации вертикальных ассоциаций (вроде ассоциации с торговцами льдом), от участников которой собирал «долю», взамен обязуясь накручивать цены там, где нужно, и пресекать всякие возражения.

Сила в различных проявлениях определяла деятельность Йеля. Надо отдать должное: он действительно предоставлял защиту от преследования и ареста нарушившим закон. Честным предпринимателям Йель предоставлял протекцию от преступных агрессоров – других рэкетиров – и еще более досадных и бессмысленных взысканий со стороны представителей власти, продажных полицейских и инспекторов пожарной безопасности и санитарии. Тем не менее в основном Йель предлагал защиту от того, что мог сделать, если бы эту плату не получил.

Букмекеры, сутенеры и владельцы лавок неизменно откупались – во избежание неприятностей. Должники возвращали деньги в срок. У Йеля была личная армия громил, готовых не просто ломать руки и ноги, но и убивать. Благодаря этой армии политики, нуждающиеся в поддержке предвыборных кампаний, обращались к Йелю и еще больше усиливали влияние. Это была обычная практика тех времен.

Таков классический рэкет. Исследование, проведенное ФБР, выявило, что практика довольно стара сама по себе, а слово «рэкет» восходит к концу 1800-х годов. В то время банды вроде Five Points устраивали пляски под названием «рэкеты». Члены банд вручали торговцам билеты. Торговцы, конечно, изначально не планировали посещать пляски, но понимали – отказ может повлечь за собой тяжелые последствия.

Даже приличные предприятия Йеля считались рэкетирскими, поскольку деятельность подкреплялась грубой силой.

Например, его коробки с сигарами занимали место на магазинных полках и не пользовались спросом, но торговцы не смели сказать «нет». Когда Йелю понадобилось известное имя для открытия нового кафе Sunrise, он прикрылся именем популярного менеджера другого клуба, даже не поставив его в известность. В то же время Йель отчетливо осознавал, что должен относиться к покупателям не как к жертвам, а как к клиентам.

Он не выстраивал бизнес-стратегию по принципу «Примите услуги, или Я вас похороню» или «Станцуйте в Harvard Inn, или ноги переломаю». Необходимость выработки более мягких подходов к оказанию давления на людей дало Аль Капоне возможность добиться расположения Йеля и стало первыми шагами на пути к успеху.

Капоне примкнул к Йелю в важный момент: дела пошли в гору. Йель видел перспективы по всему Бруклину, особенно вдоль пятимильного побережья, на котором находилось около шестидесяти пирсов, богатых наживой и человеческими ресурсами. Но этот район уже контролировала ирландская банда Белая рука – White Hand, возглавляемая Деннисом Миханом. Они выбрали такое название, противопоставляя себя Йелю: в газетах банду называли Black Hand Gang (как вообще всех итальянских преступников). На самом деле лишь малая доля рэкета [Black Hand, который рассмотрим в следующей главе] осуществлялась под началом Йеля. Более того, только у небольшого количества банд были самоназвания, чаще клички им присваивали СМИ. Если гангстеру нужно было представиться, он просто говорил: «Я с Фрэнки Йелем», «Я с Торрио». Впоследствии стали говорить: «Я с Капоне».

Люди Фрэнка Йеля решили заменить парней Дениса Михана. Ирландская иммиграция началась за несколько десятилетий до итальянской; эта разница дала ирландцам возможность оккупировать порты и грабить местные судоходные компании и портовых грузчиков. Итальянцы теснили ирландцев методично, отбивая пирс за пирсом, подкупая пару стивидоров здесь, надавливая на администрацию судоходной компании там. Итальянцам необходимо было убедить жертвы, что бояться ирландцев больше нет смысла, теперь они (итальянцы) представляют настоящую угрозу. Разумеется, от ирландских контратак приходилось регулярно отбиваться. Хотя до открытых столкновений дело не доходило, гангстеры продолжали умирать. Потребность в новобранцах была постоянной. Аль Капоне, мощный, деятельный, энергичный бандит, сумел блеснуть – как ростовщик, рэкетир и борец за территориальное превосходство.

Мышечная масса в лице Капоне впечатлила Йеля. Его головорезы не только трясли деньги у докеров и конфликтовали с членами банды White Hand. В основном они помогали Йелю управлять предприятиями. Хотя горы мышц и не требуются для закручивания сигар или проведения похоронных обрядов, в таких местах, как шумное ночное заведение, они бесценны.

Окруженный океаническими просторами на юге Бруклина уютно расположился полуостров Кони-Айленд. В начале двадцатого века не было человека, который не мечтал бы посетить престижный оздоровительный и развлекательный курорт. Но добраться до побережья можно было лишь на собственном транспорте.

Позже железная дорога, такси и, наконец, метро прикончили подобную элитарность. «Никогда больше, – оплакивал один консервативный историк, – не вернется мода на Кони-Айленд, за исключением небольших групп, которые посещают курорт ради сохранения стройной фигуры».

В местных элегантных ресторанах можно было вдоволь насладиться устрицами и шампанским. Но, когда Чарльз Фельтман[23], иммигрант из Германии, догадался положить горячую сосиску в булку и добавить горчицы, хот-дог заменил устрицы, Шампанское? К началу XX века половина нью-йоркских арестов нетрезвых правонарушителей приходилась на Кони-Айленд, и дело было вовсе не в шампанском. Проститутки (для местных – волдыри) кишмя кишели. Некоторые предлагали свои услуги на улицах, другие работали в известных домах, таких как The Gut, Madame Korn’s, Lillian Granger’s Albatross и Mother Weyman’s, где принцесса Заза щекотала клиентов рыбой.

Даже в окружении таких грязных заведений Harvard Inn считался салуном низкого класса. Именно поэтому работа Аль Капоне барменом и вышибалой требовала особых умений и качеств. В заведениях вроде Harvard Inn, даже если сегодня клиента вышибают, завтра радушно встретят.

Вышибать нужно по-свойски, не отчуждая, причем только после провалившихся попыток утихомирить. Клиент должен понять, что просто что-то сделал не так. Благодаря физической силе Аль Капоне мог вышибать убедительно; интеллект позволял делать это с тактом. Йелю нравилось. Он сделал Аль Капоне своим учеником и регулярно приглашал переночевать после тяжелой смены в Harvard Inn.

Через много лет дочери Йеля стали показывать посетителям комнату Аль Капоне как достопримечательность.

Аль Капоне занял определенный руководящий пост, хотя все еще чувствовал себя пришедшим аутсайдером.

Йель всего на шесть лет старше, был перспективным боссом. Капоне воспринимал его как наставника и пример для подражения.

Йель поддерживал строгую дисциплину. Своего брата Анджело, младше на десять лет, настолько жестоко избил за какую-то провинность, что он попал в больницу. В то же время Йель изображал благородного дона, который осыпал благами всех, кто выражал уважение и воздавал почести. (Аль Капоне позаимствовал у Йеля эту черту.) Если к Йелю обращался обворованный торговец, утром он находил на прилавке деньги. Разносчику рыбы, потерявшему тележку, Йель дал двести долларов, сказав: «Купи лошадь, ты слишком стар, чтобы ходить». Когда двое бандитов самовольно принялись шантажировать Фрэнка Креспи, популярного и яркого гардеробщика в соседнем ресторане, Йель избил их до полусмерти.

Аль Капоне не сразу стал благодетелем для близких. Особое впечатление в юности на него произвела грубость и жесткость Йеля. Капоне был весьма смышленым и в восемнадцать лет схватывал все на лету, но внутри него жил зверь, готовый вырваться в любой момент. Как-то ночью Аль не выдержал, инстинкты взяли верх над рассудком, что повлекло тяжелые последствия.

Фрэнка Галлуччо все звали Галлуч. Он был моряком торгового флота, подвизался ассистентом парикмахера; но истинное призвание нашел в мелком бандитизме.

Позже Галлуч стал оруженосцем в семье Дженовезе. Как-то летней ночью 1917 года он забрел в Harvard Inn. C Галлуччо была девушка, Мария Танцио, и младшая сестра Лена. Увидев Лену, Капоне потерял голову и каждый раз, проходя мимо столика, за которым сидела троица, пытался с ней заигрывать.

В конце концов раздражение сестры рассеяло опьянение Галлуччо.

– Ты знаешь этого парня?

– Впервые вижу. Очень наглый. Мне не нравится, что он пристает, не понимает намеков. Можешь нормально поговорить с ним, пожалуйста?

Аль Капоне снова направился в их сторону. Галлуччо уже приготовился отвести его в сторону по-мужски: «Мистер, извините, пожалуйста, можно вас на секунду? Видите ли, это моя младшая сестра…»

Увы, взрослому разговору не суждено было состояться. Не успел Галлуччо заговорить, как Аль Капоне вновь приблизился к Лене, склонился и прошептал (достаточно громко, чтобы за другими столиками услышали и повернулись в удивлении): «Крошка, у тебя классный зад. Это комплимент. Поверь».

Галлуччо не выдержал и вскочил. Капоне грубо оскорбил девушку в присутствии посетителей, что было возмутительно. «Я не намерен терпеть это! – заревел Галлуччо. – Ну-ка живо извинился перед моей сестрой!»

В мгновение ока мозги Капоне встали на место, возможно, из-за упоминания слова «сестра». Семья – наше все, и упоминание ее сделало клиента неопровержимо правым. Аль Капоне обратился к Галлуччо с заискивающей, располагающей улыбкой, широко разведенными руками и открытыми ладонями: «Ну, ладно тебе, не поняли друг друга… Я шучу, без обид, брат…»

– Это не гребаная шутка, мистер! – выкрикнул Галлуччо.

Капоне перестал улыбаться и двинулся вперед. Есть парни, с которыми невозможно договориться…

Галлуччо был 5 футов 6 дюймов ростом, весил меньше 150 фунтов. Аль Капоне по сравнению с ним выглядел исполином. Галлуччо понимал – придется очень плохо, если не отреагирует быстро и не нанесет удар первым. Он выхватил нож из кармана и нацелился в горло противнику – применил уроки, усвоенные на улицах. Решающую роль в драке сыграли богатырский склад Аль Капоне и борцовские рефлексы, а также то, что Галлуччо все-таки был пьян. Первый удар разрезал левую щеку вплоть до угла рта, второй пришелся на челюсть слева; третий – под левое ухо.

Галлуччо забрал сестру и девушку и сбежал. Аль Капоне доставили в Госпиталь Кони Айленда, где врачи наложили около тридцати швов на лицо.

Вскоре до Галлуччо дошли разговоры, что его разыскивает какой-то головорез, утверждающий, что он с Фрэнки Йелем. Галлуччо обратился за помощью к Джозефу Массерии, который держал весь Нью-Йорк. Босс Джо назначил встречу в Harvard Inn, где стороны пришли к соглашению, что Капоне виноват и не имеет права каким-либо образом отвечать на действия Галлуччо, а Галлуччо обязан попросить прощения за неадекватную реакцию (что он и сделал, испытывая тяжелые угрызения совести, что сильно изувечил Аль Капоне).

Аль Капоне согласился со справедливостью достигнутого соглашения и своим бесчестием, подчеркнутым полученными шрамами. Позже Аль придумал историю, что получил шрамы во время службы в Потерянном батальоне[24] в Первой мировой войне. На самом деле его не призывали в армию. До отъезда из Нью-Йорка Капоне фальшиво улыбался Галлуччо при встрече, демонстрируя, что не держит обиды.

Аль сказал, что признает, поступил плохо, так унизив сестру Галлуччо, особенно прилюдно. На пике влияния, во время визитов в Нью-Йорк, Капоне нанимал Галлуччо в качестве внештатного телохранителя за $100 в неделю.

Инцидент не испортил мнение Фрэнки Йеля о звездном ученике. Три случая разбирательств с законом также не оттолкнули. Аль Капоне, скорее всего, выполнял поручение Йеля, когда полиция привлекла его к ответственности за хулиганство в городе Олеан; что еще бруклинский парень мог делать среди деревенщин северного Нью-Йорка? Два убийства, совершенные Аль Капоне, демонстрировали готовность пойти на крайние меры при необходимости.

Убийство, о котором уцелели документальные сведения, показывает, что у Аль Капоне одновременно был и горячий темперамент, и холодный расчет. Его знакомый, жульничая, выиграл в кости около $1500. Внизу, в коридоре, Аль Капоне приставил к животу пистолет и забрал деньги.

– Тебе не стоило так поступать. Мы слишком хорошо знакомы!

Что Аль Капоне мог сделать в такой ситуации? Он должен был ответить – либо сам, либо, нарушив кодекс, через полицию. Аль Капоне пристрелил глупца.

– Парень ошибся, – объяснил он затем Йелю. – Не стоило так поступать. Сам виноват, что его подстрелили.

Йель понял. Хотя Аль Капоне и допросила полиция, доказательств не нашлось. Никто ничего не видел и не слышал. Аль Капоне становился опасен. Именно этого хотел Йель.

Важный фактор успеха – свобода от предрассудков.


В 1918 году Аль Капоне познакомился на танцах с девушкой. Это была хрупкая, высокая, большеглазая блондинка ирландского происхождения. Ее крестили как Мэри, но всю жизнь звали Мэй. Отец Мэй, Майкл Кофлин, строитель, мать, Бриджет Горман, на тот момент уже скончалась. Аль влюбился. Мэй родилась 4 апреля 1897 года и была почти на два года старше, поэтому они подделали возраст при регистрации брака. В церковных архивах Аль Капоне значится как Альберт. Возможно, это ошибка, возможно, обычное для преступника искажение информации.

Брак между итальянцем и ирландкой был довольно редким явлением. Итальянцы женились рано, в то время как ирландцы ждали нужного момента очень долго. Поэтому в глазах ирландок итальянские мужчины выглядели интереснее. Аль Капоне не имел никаких предрассудков в отношении Мэй.

Ее родители вполне могли возражать против брака как из-за рода деятельности, так и из-за происхождения жениха. Однако 4 декабря 1918 года Мэй родила сына. Через восемнадцать дней сестра Мэй, Кэтлин, и Джеймс Де Вико, друг Аль Капоне, стали крестными Альберта Фрэнсиса Капоне. Если Аль Капоне вскоре собирался, по обоюдному согласию, вступить в брак с Мэй (трудно представить, что честный строитель может заставить дочь выйти замуж за убийцу), почему не сделал это до рождения Сонни (всю жизнь сына звали так)?

Ответ на этот вопрос остался тайной. Аль Капоне стремился как можно скорее получить разрешение и избежать формального объявления о помолвке.

30 декабря 1918 года, через восемь дней после крещения Сонни, преподобный отец Джеймс Дилейни провел обряд венчания Аль Капоне и Мэй Кофлин в церкви Святой Марии Звезды Моря.

Подружкой невесты была сестра Мэй, Анна, шафером жениха его друг Де Вико.

Супружеская жизнь не успела смягчить Аль Капоне, когда его темперамент вновь проявился и перевернул все с ног на голову. Однажды, во время очередного обхода, в портовый бар вошел незнакомец из банды Динни Михана, White Hand. Ни Артур Финнеган, ни Капоне еще не достигли выдающегося положения в бандах (более того, Финнеган не мог рассчитывать на это) и не были знакомы.

Одним из хобби Финнегана, непосредственно связанным с основным родом деятельности, было унижение итальянцев. В тот день он ошибся. Капоне умудрился избить Финнегана почти до смерти. Финнеган провел в больнице несколько недель.

Проблем с полицией не было – как обычно, никто ничего не видел, не слышал и никого не знал. Другое дело – члены банды White Hand, особенно главный лейтенант Михана, Уильям Ловетт. Несмотря на ангельскую внешность, он внушал ужас любому человеку. Во время Первой мировой войны, после Мез-Аргоннского[25] наступления, Ловетта наградили крестом за храбрость. Члены банды в его присутствии совершенно менялись. Одного из них Ловетт пристрелил за то, что тот потянул кошку за хвост. Он испытывал боль при виде страданий маленьких животных. Для главарей банд наличие свиты телохранителей было само собой разумеющимся. Ловетт стал преемником Михана в 1920 году, после убийства главаря, и продолжал передвигаться без сопровождения, всегда имея при себе пистолет калибра 45. Бандиты понимали: если Ловетт посмотрел в твою сторону – сейчас застрелит.

Арти Финнеган занимал низкую ступень в банде. Но в любом случае кто-то избил члена банды White Hand до полусмерти. Билл Ловетт не собирался терпеть дело рук какого-то грязного гинзо[26], прихвостня Йеля. Вопрос был, кто этот заносчивый парень.

Вскоре Йель узнал, что Ловетт поставил задачу опознать и выследить человека, посмевшего искалечить Финнегана. Шрамы значительно облегчали идентификацию Капоне, и, кто знает, сколько это могло бы продолжаться? Было ясно, рано или поздно его вычислят – Капоне преследовал враг с большими возможностями.

Вскоре до Йеля докатились сведения, что Ловетт поклялся найти обидчика Финнегана. Сколько времени требовалось, чтобы шрамы выдали Аль Капоне? Все знали, что произойдет в таком случае. Теперь за Аль Капоне шла настоящая охота.

Будь Аль Капоне холост и бездетен, стал бы ждать Ловетта? Каким бы ни был ответ, Йель решил проблему, позвонив Джонни Торрио. Разумеется, Торрио мог пристроить к себе ребенка, да и самого Аль Капоне тоже. Пары лет должно было хватить, чтобы Ловетт успокоился и оставил поиски…

– Аль, ты всегда можешь вернуться в Бруклин. Мы будем рады.

В конце 1919 года Йель отправил Аль Капоне в Чикаго.

Глава 3

Как развивается город

Чикаго и Аль Капоне оказались крайне удачной парой. Стороны охотно приняли то, что могли предложить друг другу. На протяжении долгих лет совместной жизни они учились, совершенствовались, накапливали опыт, усваивали различные новые техники. При этом ни один не мог упрекнуть другого в каком-либо тлетворном влиянии. В отношениях важна готовность идти бок о бок, развиваясь совместно. В этом смысле отношения Аль Капоне и Чикаго были удачными. Они были созданы друг для друга.

Чиккагу и Чекагу. Индейцы потаватоми называли так и реку, которая впадает в одно из великих озер, и симплокарпус[27] вонючий, произраставший в близлежащих болотах.

Это слово также означает «дурной запах». В конце семидесятых годов XVII века французский торговец Пьер Моро построил землянку и заодно заложил две чикагских традиции. Он продавал индейцам огненную воду. В Новой Франции такая деятельность была запрещена. Моро делал это под покровительством своего друга, губернатора. Так он стал первым бутлегером Чикаго, а граф Фронтенак – первым продажным чиновником.

Растение распространяет зловоние, которое можно сравнить лишь с тошнотворным запахом жидкости (секрета) скунса.

В 1779 году мулат из Эспаньолы[28], Жан Баптист Поинт де Сейбл, построил дом на месте слияния северной и южной частей реки. Он стал первым постоянным жителем здешних мест. В 1804 году появился первый местный бизнесмен и общественный деятель. Серебряных дел мастер и торговец Джон Кинзи приобрел имущество Сейбла и занялся энергичной предпринимательской деятельностью, вскоре привлекшей других поселенцев. Эту чикагскую традицию можно отнести к числу положительных.

В 1825 году местные жители выбрали констебля. При этом в Чикаго не было произведено ни одного ареста, вплоть до 1833 года, когда приняли первый городской устав и во временную, наспех организованную тюрьму посадили одного бродягу и одного вора. В следующем году в Чикаго прошло первое дело об убийстве. Уголовное преследование провалилось, ирландец, несомненно, убивший жену, остался на свободе из-за просчетов судьи. 4 марта 1837 года Чикаго получил статус города.

Три года спустя впервые состоялась казнь преступника, насильника и убийцы, так и не признавшего вины.

Низкий уровень преступности, конечно, относителен. Все зависит от того, что мы понимаем под преступностью. В тридцатых годах XIX века процветали азартные игры, технически противозаконные, но тем не менее допустимые, за исключением редких случаев, когда нужно было посадить пару-тройку человек, чтобы успокоить духовенство. В скором времени игорный бизнес процветал в Чикаго больше, чем где-либо в Новом Орлеане или на западе Питсбурга.

То же касалось проституции. Она была официально запрещена в 1835 году. При этом на улице Уэллс открыто работало столько борделей, что в 1870 году городской совет был вынужден переименовать ее в Пятую авеню, чтобы не порочить память капитана Билли Уэллса, прославленного бойца с индейцами, принявшего мученическую смерть во время одного из ранних восстаний. (В XX веке Чикаго вернул улице историческое название.) О том, чтобы просто закрыть бордели вместо смены названия улицы, не возникало и мысли. В Чикаго больше ценили внешние качества этой деятельности, чем содержание, и проституция в каком-то смысле почиталась. Это тоже можно отнести к сложившимся местным обычаям.

Неудивительно, что странствующий трезвенник, побывавший в Чикаго, вскоре заявил, что «никогда не видел город, который бы выглядел как одна единая винная лавка».

Газеты наперебой кричали про резкий скачок уровня преступности.

Этот скачок породил еще одну важную чикагскую традицию. Вплоть до 1855 года городская стража (которую не воспринимали всерьез из-за бесполезности) выполняла в Чикаго полицейские функции. Городу этого было мало. Члены партии Know Nothing, выступавшие против иммиграции, преобладали в городском совете, несмотря на то что 60 % населения составляли иммигранты. Представители этой партии сформировали городскую полицию, в которую вошли восемьдесят человек, разумеется, уроженцы США и члены партии Know Nothing. Член Комиссии по предупреждению преступности Чикаго писал: «Политическая неоднородность первого департамента полиции города Чикаго стала постоянной традицией. Эта традиция, по сути, сделала правоохранительные органы практически бесполезными».

Сказались и другие факторы, такие, например, как открытая и повсеместная коррупция. В конце XIX века на свадьбе игрока Кэпа Хаймана и проститутки Энни Стаффорд в качестве почетного гостя присутствовал начальник управления полицейского департамента Джек Нельсон. По словам историка-социолога, такие связи привели к тому, что «преступники и подобный им честной народ относились к полиции как к органу продажному и неэффективному». Чикаго обрел мировую славу как самый преступный город США.

Не все было настолько неприглядным. Бизнес в духе Джона Кинзи процветал. Чикаго обошел Нью-Йорк в мясной и зерновой промышленности и стал конечной остановкой двадцать первой железнодорожной линии. Город активно развивался как промышленный центр. Во времена Гражданской войны и после нее характер роста стал экспоненциальным. Чикаго был вратами на Запад. Он привлекал огромное количество людей, ищущих легкого заработка. Такая атмосфера представляла определенные трудности даже для эффективной, профессиональной, порядочной и полноценно экипированной полиции.

Изначально полиции, в привычном понимании, в Чикаго не было. Народ не стал бы терпеть то, как пресекаются бесчинства. С точки зрения гражданского права ничего вопиюще недопустимого не происходило.

Само по себе существование игорных заведений не делает полицию коррумпированной. Во многих штатах существуют скачки и лотереи, в некоторых – собачьи бега, удивительно большое количество церквей потворствует игре в бинго. Все это не влечет за собой коррупции.

Однако, если общественность признает деятельность такого рода зловредной (хотя бы малая часть этой общественности), это неизбежно влечет за собой распространение коррупции.

Незадолго до Гражданской войны мэр Джон Вентворт, сильно ударивший по азартным играм, был отвергнут избирателями. Приступая к деятельности в следующий раз, он был куда более осмотрителен, осознавая, в честь чего бы жители Чикаго ни говорили по воскресеньям «аминь» – подавляющее большинство избирателей свято чтут традицию «цель оправдывает средства». В 1873 году, когда мэр Джозеф Медилл попытался провести реформы, глава игорного дома Майкл Кассий МакДональд созвал общее собрание владельцев баров и игорных заведений, на котором создали открытую городскую платформу. На ее базе выдвинули собственного кандидата, победившего на выборах.

Эти преценденты задали тон эры Аль Капоне. Полицейский либо дурак, либо фанатик, если отказывается брать взятки за то, чего не делает, когда народ не стремится к строгому соблюдению законов, а полицейский получает не повышение, а осмеяние и понижение за выполнение долга.

Власти решили успокоить население, сосредоточив противозаконную деятельность в ограниченных зонах. Эту концепцию пытались провести в семидесяти семи американских городах.

В Чикаго, с его характерной энергетикой, получилось лучше всего: районы борделей и игорных заведений были самыми большими и распутными. По большей части они располагались в Первом административном районе, который тогда простирался от 12-й улицы по реке на юг, включая в себя современный Чикаго Луп[29].

Все тридцать пять административных районов Чикаго выдвинули по два олдермена в городской совет. Победивший на выборах 1893 года тридцатитрехлетний Джон Кофлин, со своим со-олдерменом[30], тридцатипятилетним Майклом Кенной (позже Аль Капоне сместил обоих), относился к Первому административному району, как к вотчине: предоставлял району протекцию за плату.

Кофлин начинал карьеру в роли массажиста. Прозвище Банька Джон прилипло к нему за ассоциацию с банями и сексуальность.

Несмотря на телосложение борца и вспыльчивый характер, он оставлял впечатление нежного великана и симпатичного свойского рубахи-парня, поражающего невообразимыми костюмами. Чего стоили фрак, цвета бильярдного сукна, лавандовые брюки и галстук того же цвета, лиловый жилет, изящные бледно-розовые перчатки и блестящие желтые бальные туфли-лодочки, повергавшие окружающих в ступор: «Банька, ты похож на лужайку Эванстона[31], поцелованную росой». Привлекательный характер Кофлина вызывал забавную привязанность даже у людей, презирающих его требования и привычки.

Партнер Баньки, Майкл Кенна, носил прозвище Хинки Динк, взятое из популярного комикса[32] о коротышке Пите Динке. Ростом Кенна едва дотягивал до 5 футов и 1 дюйма, был худощав, суров и немногословен, не пил, не курил и ни перед кем не пресмыкался. Он владел двумя весьма прибыльными питейными заведениями. Кенна обеспечивал государственную машину необходимыми голосами. Он бесплатно кормил обедами бездомных в своем баре и предоставлял ночлег на верхних этажах, не занятых игорными заведениями. В тяжелые времена Кенна тратил $8000 в неделю. Герберт Уэллс, посетивший заведения Кенна, написал: «пожалуй, он был единственным человеком, оказывающим достойное влияние» [на постоянных клиентов].

В наши дни один из баров в Чикаго Луп назван в честь Хинки Динка.

Кофлин и Кенна совместно заправляли коррумпированным Первым административным районом, как хотела большая часть жителей. Именно этим была обусловлена их поразительная политическая сила. Вдвоем они готовили район для Аль Капоне.

В 1894 году, на пике процветания взяточничества и продажности в Чикаго, кресло мэра занял Джон Хопкинс, с самыми благородными помыслами. Коррупция к тому моменту стала неотъемлемой частью жизни местного населения. Полиция, прокуратура, адвокатура, судебная, гражданская системы, все в Чикаго было опутано сетью вымогательств и угроз настолько, что честность была моветоном. К тому времени как Аль Капоне переехал в Чикаго, один олдермен сказал: «Чикаго поистине уникален. Это единственный абсолютно коррумпированный город в Америке». Появление Аль Капоне именно в Чикаго было предопределено судьбой.

К тому времени олдермены открыто продавали голоса в интересах компаний, занимающихся трамвайными путями, железными дорогами и различным оборудованием. Никто не боролся с коррупцией. Выявляя откровенно невыгодные для города фирмы, Чарльз Йеркс предлагал совершенно упомрачительные суммы – по $50 000 за ключевые голоса. Решительно все были довольны. Обычные тарифы взяток выглядели так: $100 за лицензию для бара и $500 за восстановление отозванной лицензии.

Как бы рьяно реформаторы ни боролись с игорным бизнесом и проституцией, боссы прекрасно понимали – им совершенно ничего не грозит. Жители предъявили мэру Хопкинсу адреса игорных заведений, требуя, чтобы полиция прикрыла их. Мэр попытался отделаться ничего не значащими фразами и заявил, что все-таки позволит нескольким заведениям продолжить деятельность, потому что «авторитетные бизнесмены желают, чтобы азартные игры существовали. Главы крупных оптовых фирм регулярно жалуются, что очень трудно принимать клиентов издалека, нет возможности сводить их в игорное заведение». Чикагский аналитик писал: «В крупных городах люди стекаются вовсе не в заведения вроде Юношеских христианских организаций, а в места куда похуже».

Реформаторы (не просто педантичные дилетанты и сторонники запрещения продажи спиртных напитков) не понимали, почему народ не поддерживает их. Масштабы коррупции ужасали. Никто не стремился пресечь деятельность откровенных мошенников. Всех устраивала политика, проводимая городской администрацией. Большинство голосовавших желали, чтобы в мрачной жизни появился какой-то проблеск.

Историк тех времен говорил: «Уличная политика – непрекращающаяся помощь Тому с поиском работы, забота о больной матери Дика, освобождение Гарри из цепких лап очередного особо мстительного прокурора». Если прокурор выполнял работу без жестокости и личной неприязни – и большую благодарность. Чикагский судья с большим стажем заметил: реформаторы ожесточались против власти, как и преступники-рецидивисты, если случалось попасть в беду.

Аль Капоне как-то сказал: «Никто не чист… Допустим, ваш брат или отец попадает в передрягу. Что вы станете делать? Сделаете вид, что ничего не было? Не попытаетесь помочь? Только самая позорная собака не попытается. Никто не чист, когда дело пахнет жареным».

Невозможно представить избирателя, который не рассчитывал бы на какую-то выгоду, отдавая голос за того или иного кандидата. Только самоубийца добровольно отдаст голос за секулярных святош, которые, конечно, станут проводить в жизнь свои принципы, если одержат победу на выборах. Тонкое искусство местного самоуправления, проявляющееся в махинациях с заработной платой на муниципальном уровне, кумовстве, искажении правосудия и другом, стало бы невозможным. Платформы таких кандидатов предлагали избирателям хорошее правительство, никому не нужное на самом деле. Честные реформаторы много и со страстью говорили о необходимости установления минимального уровня оплаты труда, насущной потребности в унификации индексов зданий и подобных мерах, которые впоследствии должны были пошатнуть зависимость бедных слоев населения от вмешательства со стороны администрации района. Однако до того, как эти реформы действительно были проведены и стало возможным говорить об относительном благополучии, о чистом городском правительстве не могло идти и речи.

Вовсе не значит, что в чикагской администрации не было честных людей. На самом деле доля порядочных чиновников была такой же, как и в любом другом индустриализованном большом городе. Для выживания в политическом мире даже самый непреклонный идеалист должен обладать хоть какими-то связями. Даже честным политикам «ради пользы приходилось идти на компромисс с теми, кто представляет откровенное зло». Коррупция и преступность настолько распространились, что все обязательно было нечисто. «Нельзя игнорировать преступников и при этом побеждать. Если с ними время от времени не сотрудничать, можно проиграть выборы. Нередки случаи, когда исключительно порядочным людям ничего не остается, кроме как смириться с поддержкой такого рода. Людям обычно трудно это понять». По мере развития система начала поддерживать коррупцию.

Аль Капоне говорил: «Я никогда не меняю решения. Если я их принял – провожу». Возможностью рассуждать так, живя в Чикаго, Аль Капоне обязан Джеймсу Колозимо. Его привезли в Чикаго в десять лет. Большую часть жизни Колозимо провел в Первом административном районе. В детстве работал чистильщиком обуви, распространителем газет и разносчиком питьевой воды для рельсоукладчиков. Колозимо был широкоплечим, высоким парнем, приятной наружности, с ухоженными усами и густыми черными волосами, экстравертом по натуре. Его все любили. К восемнадцати годам Колозимо достиг совершенства в искусстве карманных краж и стал сутенером нескольких прелестных женщин.

Пару лет он занимался рэкетом в банде Black Hand. Потом что-то пошло не так, возможно, к нему слишком близко подобрались представители закона. В 1897 году Большой Джим Колозимо примкнул к чикагским дворникам, в основном итальянцам. Из-за белой униформы их называли белыми крыльями. Остряки говорили, они следуют за лошадьми.

Вскоре Колозимо с коллегами организовали социальный и спортивный клуб. Они стали поставщиками голосов для олдерменов Кофлина и Кенны.

За эту услугу Джеймс получил должность участкового партийного босса – и снова поднялся. Для начала открыл бильярдный зал. Колозимо взимал плату с владельцев борделей и игорных заведений за протекцию, которую оказывали Кофлин и Кенна ($100 в месяц за этаж и $25 ежедневно. Если заведение хотело работать круглосуточно, нужно было доплачивать $50 в неделю. Владельцы заведений должны были закупать товар исключительно у четырех определенных поставщиков, плативших комиссию олдерменам).

Все обожали Большого Джима – даже проститутки, долю которых он отнимал; каждый визит в бордель неизменно отмечался галантными шутками, от которых все оставались в восторге.

Кончилось тем, что одна из «мадам» полюбила Колозимо. Виктория Мореско содержала два борделя, находящихся под его юрисдикцией. Виктория была на шесть лет старше Колозимо, простая, склонная к полноте. Мореско не устояла перед чарами этого демона, хотя и подозревала, что его привлекало имущество. Свадьба состоялась в 1902 году. Колозимо по этому случаю повесил на один из борделей табличку с надписью «Виктория». Жена назвала это лучшим подарком, о котором может мечтать женщина.

Колозимо продолжил карабкаться вверх.

Примерно в то же время Кофлин и Кенна обнаружили, что фундамент их авторитета и могущества размывается. Начиная с восьмидесятых годов XIX века полиция закрывала бордели в развивающемся деловом районе, который в будущем стал называться Чикаго Луп, и изгоняла оттуда игроков и проституток. В 1893 году многие добровольно переместились на юг, поближе к Всемирной Колумбовой выставке, первой всемирной выставке, прошедшей в Чикаго. В конце XIX века мэр Картер Гаррисон-младший приказал полиции зачистить Чикаго Луп и окрестности. Большая часть заведений переместилась в район, граничащий с 18-й и 22-й улицами и Кларк и Уобаш-авеню.

Район приобрел мировую известность под названием Дамба. До начала иммиграции это название носил особо гнилой участок южной улицы Стейт.

Проблема была в том, что новая Дамба целиком находилась во Втором административном районе. Кофлин и Кенна решили вернуть Дамбу в Первый административный район, переделав границы районов. Мэр Гаррисон был многим обязан Кофлину и Кенне и охотно пошел бы им навстречу, но, к сожалению, олдермен Второго административного района решительно выступил против. Мэр не посмел вступать в конфликт. Но надежда оставалась. Чарльзу Гантеру, представителю демократов в преимущественно республиканском Втором административном районе, пришлось повторно баллотироваться в 1900 году. Его противником стал Уильям Хейл Томпсон, миллионер, поспоривший с друзьями на $50.

Большой Билл Томпсон стал олицетворением политических традиций Чикаго. Билли очень любил устраивать с друзьями (такими же сыновьями богачей) гонки на пони по крутым берегам реки Чикаго, а-ля ковбои против индейцев. В апреле 1881 года во время разлива реки мосты были непрочными. Операторы моста предупредили ребят, что лучше ехать медленнее. Они, конечно, проигнорировали предостережение. Находившийся в конце моста оператор не выдержал и схватил поводья пони Билли. Билли начал драку. Приехавшая полиция забрала его в тюрьму. Отец вызволил Билли в 2 часа ночи. Этим все могло закончиться, но не в Чикаго. Утром начальник полиции города стоял в офисе мэра и просил прощения, пытаясь отговорить мистера Томпсона от изначального требования уволить всех полицейских, касавшихся его сына. Билли увидел, что означает власть в Чикаго.

Власть у Томпсона-старшего действительно была. История семьи в США начинается в 1700 году, когда Роберт Томпсон перебрался в Нью-Гэмпшир из Англии.

Прапрадед Большого Билла командовал революционными войсками Нью-Гэмпшира; дед воевал против англичан на море во время Англо-американской войны. Отец служил флотским казначеем у адмирала Фаррагута[33] во времена Гражданской войны. Он женился на Медоре Истам Гейл, девушке из влиятельной чикагской семьи: ее отец принимал первый городской устав. До начала войны Уильям Томпсон-старший перебрался в Бостон, где к наследству добавил доход от брокерства. К 1867 году, когда на свет появился Уильям-младший, старший Томпсон устал от бостонской расчетливой скуки. В следующем году семья переехала в шумный, грохочущий Чикаго.



Аль Капоне на рыбалке у острова Палм-Айленд, штат Флорида. 1931.



Первый биограф Большого Билла называл его неугомонным парнем. Он рвался из школы, мечтал податься на запад и стать ковбоем. После истории на мосту отец согласился. Он поставил сыну два условия.

Во-первых, Билл мог отправляться на все четыре стороны, если будет путешествовать на деньги, заработанные в продуктовом магазине.

Во-вторых, он должен возвращаться каждую зиму, чтобы получить образование.

В пятнадцать лет Билл отправился в Вайоминг. На протяжении шести лет он каждую зиму возвращался в Чикаго. Билл окончил старшую школу и проучился некоторое время в Чикагском бизнес-колледже. Остальное время он проводил на Западе. К совершеннолетию Билл скопил $30 000, торгуя скотом. Отец был впечатлен и купил сыну долю в ранчо в Небраске. В 1891 году Уильям-старший умер, и Томпсон, вняв слезным уговорам матери, вернулся в Чикаго. Он продолжил крайне успешный семейный бизнес по торговле недвижимостью.

Бывшие страсти не оставили бизнесмена в покое – спорт в полной мере заменил детские ковбойские утехи. На самом деле бизнесом руководил бывший счетовод Уильяма, а неугомонный парень занялся спортом. Томпсон вступил в Спортивный клуб Чикаго.

Под его началом команда по водному поло и футбольная команда дошли до чемпионата страны. В команде по водному поло он был капитаном, в футбольной – капитаном и тренером одновременно. Когда накануне матча выяснилось, что один из членов клуба регулярно покупал обеды для шести игроков (что являлось грубым нарушением принципов любительского спорта), Томпсон прямо заявил директорам Спортивной ассоциации Чикаго: «В этой ситуации мы можем сделать только одно. Мы в любом случае выступим на чемпионате, но этих людей дисквалифицируем». Клуб победил. Чикаго превозносил Томпсона.

По ночам он периодически появлялся в заведениях Дамбы с Джином Пайком, старым другом, с которым вместе гонялся на пони.

Они устраивали лихие холостяцкие попойки в отеле Metropole. Именно Пайк привел Томпсона в политику. В 1900 году, когда республиканцам нужно было сместить демократа Гантера, он предложил Томпсону баллотироваться. Томпсон, проигравший прошлой весной на выборах президента спортивной ассоциации, отказался. «Я не хочу больше участвовать в каких-либо выборах, – сказал он. – Если побеждаешь, – это одно, а проигрывать не хочу». Пайк стоял на своем. Как-то раз один из членов клуба бросил на стол $50, предложив Пайку спор. Член клуба сказал, что товарищ Пайка слишком труслив, чтобы баллотироваться. Неугомонный парень не устоял перед брошенным вызовом и прикрыл купюру рукой. Он принял спор вместо Пайка.

Олдермены Кофлин и Кенна были вне себя от счастья. Население Второго административного района скорее отдаст предпочтение Томпсону. Это позволило бы Кофлину и Кенне вернуть контроль над Дамбой. Богатые люди селились восточнее Второго административного района, ближе к озеру Мичиган. Бедняки жили на западе от Мичиган-авеню. Так называемый Черный пояс, афроамериканское гетто Чикаго, расположился к югу от Второго административного района.

Томпсона считали человеком серым, невзрачным. При этом его кампании всегда проходили блестяще. Состоятельные избиратели Второго административного района относились к выборам олдерменов с безразличием, неприязненно воспринимая и городской совет, и Дамбу. Многие на протяжении двух сроков, так или иначе, поддерживали демократа Гантера, будучи республиканцами. Он был реформатором и был богат. Бедняки Второго административного района, склонявшиеся к демократам, и воротилы Дамбы не вызывали у Гантера симпатии. Томпсон рассудил, что вполне может рассчитывать на поддержку зажиточных жителей района, ведь сам был одним из них. Томпсон активно занялся работой по привлечению жителей Дамбы на свою сторону.

Он изо всех сил старался угодить посетителям всех 270 питейных заведений района, тратя по $175 в день на организацию выпивки. Он работал в афроамериканском гетто. В те дни темнокожее население голосовало за партию Линкольна. Нужно было суметь привлечь их к выборам. Томпсон наносил визиты и уверял – ему не все равно. Незавидная участь угнетенных людей возбудила чувство справедливости неугомонного парня.

Томпсон победил. За него проголосовали 2516 избирателей, за Гантера – 2113.

Кофлин и Кенна осыпали Томпсона лестными благодарственными словами и всевозможными почестями. Он проголосовал за передел границ, что гарантировало переход на второй срок. Томпсон не остался в долгу перед жителями Черного пояса: добился разрешения построить там первый городской парк развлечений.

Этот шаг принесет ему выгоду несколько позже.

В 1902 году он получил должность федерального комиссионера, со вторым по величине относительным множеством голосов[34]. Позже Томпсон несколько отошел от дел.

Тем временем Большой Джим Колозимо добился успеха и разбогател. В 1905 году он добавил ресторан и два борделя к уже имеющимся у них с Викторией. Колозимо организовал прибыльную оптовую торговлю проститутками. Средний возраст девушек составлял 23–24 года. Они не задерживались в крупных борделях больше чем на пять лет. После уходили в мелкие бордели, затем – на улицы. Потребность в свежих поставках была стабильно высокой. Колозимо объединил усилия с Морисом Ван Бевером, элегантным сутенером, передвигавшимся в экипаже, управляемом кучером в цилиндре и ливрее с золотыми пуговицами.

Организованную ими систему обслуживания клиентов называли «кругом белых рабынь».

Эта сенсационная формулировка прикрывала страшную действительность. В первое десятилетие XX века газеты с мельчайшими подробностями муссировали, как порядочные на вид прохожие заманивали отравленным лимонадом пятнадцатилетних деревенских девушек, появлявшихся в городе. Они вели разговоры о браке, а в итоге девушки попадали в бордели, где их многократно насиловали (этот процесс назывался «введением»), избивали, не давая одеться. В бульварных газетах любили писать про бегло нацарапанные послания на обрывках бумаги, выброшенные из окна, когда никто не видит.