Кеннеди посмотрел на меня.

– Мистер С., – спросил он, – что значит «отвратительный»?

– Что ты ужасный ублюдок, Микки, – сказал я, и он взорвался.

Он выскочил из душа, совершенно голый, и двинулся на нее. В конце концов я удержал его, но два человека получили небольшие травмы.

Этого парня трудно было уложить на пол, особенно когда он был скользким и мокрым, а его пенис болтался туда-сюда. Мысль об этом забавляет меня сейчас, но было совсем не смешно тогда, тем более что девица, которая оскорбила его, быстро свалила, не нажав на кнопку тревоги – в начале любого происшествия нужно сделать это, чтобы другие сотрудники знали, что что-то случилось, и к вам поспешила подмога. Вместо нее это сделала одна из офицерш. Прибыли новые сотрудники, и парень вернулся за решетку.

Он плохо себя вел уже две недели. Чего он хотел этим добиться?


Вернуться в тюрьму «Ливерпуль», но мы знали, что этого не произойдет. Ни одна тюрьма не станет забирать плохих мальчиков из изолятора, если этого можно не делать. «У нас тут Майкл Кеннеди отказывается от личной гигиены, напал на персонал…» – он никуда отсюда не денется, не так ли? Вы бы рады избавиться от него, но таких преступников никогда не переводят.

Поведение этого придурка стало хуже после того случая в душе. Однажды я поспешил на вызов – у всех в камерах есть кнопки вызова на крайний случай (понятное дело, не для вызова горничной). Сигнал поступил не от Кеннеди, но, проходя мимо его камеры, я почувствовал запах дыма. Я заглянул внутрь и увидел, что там бушевал огонь.

Пламя было невысоким, но пол уже казался оранжевым. Под ложечкой засосало от страха, я прокричал предупреждение и достал шланг. Дверь была раскалена докрасна, от нее шел пар. Взломав засов, я лег на пол и несколько минут обдавал камеру водой. Кеннеди тоже лежал на полу, его торс тлел. Дым был едким и, кажется, заполнил все. Люди кашляли и задыхались. Кто-то помог мне вытащить преступника в коридор, где, не обращая внимания на сильные ожоги, мы перевернули Майкла, и я начал делать искусственное дыхание, сердечно-легочную реанимацию.

Когда я начал нажимать ему на грудную клетку, изо рта у него повалил дым – вот что я запомнил ярче всего. Дым вырывался из глотки, и я не мог не вдохнуть его тоже. Но я продолжал откачивать его, пока не прибежали медсестры и не воткнули ему в горло трубку. Как только скорая увезла его, кто-то приготовил нам чай. Я все еще кашлял, меня тошнило. Один офицер побелел, чувствуя тошноту, и начальник тюрьмы отпустил его передохнуть. Справедливо. Как Кеннеди устроил все это? Кто знает. Тогда зэки могли курить в своих камерах, но прикуривали для них сигареты мы, потому что зажигалок им иметь не разрешалось.

Некоторые коллеги потом спрашивали меня: зачем я вообще спас этот кусок дерьма? Ну, думаю, его смерть точно не лишила бы меня сна. Кеннеди был жалким подобием человека. Но в то же время я такой, какой есть. Мое сердце подсказывало мне вытащить его и сделать искусственное дыхание, так я и поступил. Мне стало жаль парня, который был покалечен в душе́. Как я выясню в последующие годы, такая работа порой может делать сострадательнее даже самых суровых тюремных офицеров.



Как-то раз у нас в изоляторе случилась целая серия пожаров в камерах, и один из них устроил Патрик Дюрр, парень из Рочдейла. Обычным делом было, что заключенные намеренно клали свои пожитки под кровать, собираясь устроить что-то в камере, потому что так меньше шансов их повредить. Собственность для них важна, потому что требуется время, чтобы накопить ее. Мы упаковали и пометили все его вещи – это стандартная практика после пожара в камере, а затем избавились от них, так как они были испорчены. После чего он подал иск, обвинив нас в том, что мы выбрасываем приличные тряпки. Дело было передано омбудсмену[10], привлекли адвоката, и мы оказались должны заплатить Патрику за его барахло. Это было даже смешно, ведь он сам все и устроил.

Еще одной звездой изолятора стал Гарри Хэммонд, известный в «Манчестере» парень. Алкоголик и наркоман, он был одним из тех заключенных, кого я находил очаровательными, у него было много действительно интересных историй. В то время я был его личным офицером – каждый из нас получал по горстке камер, и их обитатели могли говорить с нами о своих проблемах. У Гарри действительно были проблемы. Над ним надругались в детском доме. Однажды к нему пришел адвокат, который пытался получить компенсацию для воспитанников этого учреждения, но Гарри ничего не хотел. Ему не нужны были деньги, хотя этот адвокат говорил о тысячах фунтов.

– Я наркоман, алкаш… Это разрушило мою жизнь, и я не хочу вспоминать об этом.

Сорокалетний, покрытый шрамами, не раз избитый до полусмерти, всю жизнь просидевший в тюрьме, он был парнем, которому не для чего жить.

Мне сказали, что однажды он пытался отрезать себе лицо ножом. Он признался в этом. Это было не самоповреждение, а отчаяние.


Впрочем, несмотря на то, он не был бы доволен тем, как все вышло у него в жизни, но смирился бы с этим.

В то утро в изоляторе дежурил старший офицер, который любил драться и дубасить всех подряд, только ради этого он и пошел работать в тюрьму. Моя утренняя работа состояла в том, чтобы обходить камеры, подсчитывая зэков и собирая запросы.

Когда я добрался до Гарри, он сказал: «Ну что, мистер С.? Можно мне сегодня сделать зарядку?» Я сказал ему, что да. Он имел право провести час во дворе – в его просьбе не было ничего особенного. Я весь день дежурил, так что позаботился бы об этом – ну, типа, обещал ему, что все будет нормально.

У нас был блокнот, где мы записывали всякие бытовые штуки: хотели ли заключенные принять душ, позвонить по телефону, сделать зарядку…

В общем-то, это и все, что им было разрешено. В изоляторе тех, кто был за что-то наказан, запирали на 23 часа – довольно много. Затем вывешивали расписание на всеобщее обозрение в офисе, примерно одно и то же каждый день. Тюремные надзиратели – люди привычки, как и заключенные, и важно создавать и поддерживать систему. Еще по нашим правилам нельзя было выпускать сразу двух заключенных. Не должно быть никакого общения. Большинство парней в изоляторе чертовски опасны, поэтому их нужно было держать отдельно.

Когда я вернулся после выполнения нескольких других своих обязанностей, то увидел, что старший офицер вычеркнул имя Гарри из списка, и мы немного поссорились из-за этого. Золотое правило: никогда не нарушай обещания, данного заключенному. Права и привилегии важны для поддержания мира, особенно в изоляторе, где люди на самом деле могут сходить с ума. Тем не менее старший офицер был начальником, так что у меня не было другого выбора, кроме как подчиниться. Похоже, Гарри сегодня не повезло.

Я замечал, что люди приходят на службу в тюрьму по самым разным причинам. Некоторые, как, например, я, просто рассчитывают на надежную работу.


Другие искренне верят, что могут что-то изменить, во всяком случае, поначалу. Тюрьмы обычно губят таких идеалистов. И я осмелюсь сказать, что некоторые приходят сюда, чтобы упиваться властью, и это как раз относилось к тому старшему офицерцу, ну или, возможно, служба сделала его таким, не знаю. Тем не менее большинство тюремных офицеров, по крайней мере, стараются быть порядочными людьми, что делает паршивых овец еще более паршивыми.

У нас в изоляторе был молодой офицер, бывший солдат-пехотинец, приличный вроде бы парень, но, как и многие тюремщики, он был «хамелеоном»: перенимал характер общения и отношение тех, с кем работал. Этот парнишка пристрастился обламывать заключенных, а это рискованно, особенно если у них серьезные расстройства личности. Изолятор – не просто тюремный блок. Гарри стоял на своем, желая выйти, поэтому этот герой ушел поговорить с ним и вернулся, выпятив грудь, как Фоггорн Леггорн[11].

– Этот хрен все еще хочет размяться. Я сказал ему, что этого не будет.

Я посмотрел на старшего офицера и сказал, что это ненормально. Тот только пожал плечами. Гарри снова нажал на кнопку вызова, офицер сходил к нему и, вернувшись, объявил:

– Придурок говорит, что подожжет камеру.

Я оторвался от бумаг.

– И что ты ему сказал?

– Чтобы он, на хрен, с этим завязывал.

Отлично. Еще он сказал, что Гарри обмотал себя туалетной бумагой.

– Тебе не кажется, что это что-то значит?

Он уставился на меня, ничего не понимая.

Я встал, нажал на звонок. Теперь уже не имело значения, что думает по этому поводу старший офицер. Я достал шланг, спустился вниз, и конечно же – Гарри уже поджег себя. Я приоткрыл дверь и промочил его насквозь. Ничего страшного не произошло. Огонь только что разгорелся, и зэк не пытался поджечь ничего, кроме себя, хотя и оставил вмятину в двери ботинком. Старший офицер сказал, что Гарри вынесут обвинение, но я был против этого. Если бы дело дошло до судебных разбирательств – мини-судов, в которых представитель Министерства внутренних дел судит заключенных, которые якобы не подчинялись приказам, дрались или хранили наркотики, что-то в этом роде (в общественных тюрьмах такие дела разбирают управляющие), – все было бы так: «Я хотел тренироваться, и мне не разрешили, хотя обещали…»



На этом все не закончилось. Гарри разбил раковину, поэтому прибыла команда контроля и сдерживания. В прежние времена в камеру врывались шестеро здоровенных парней, и парочке из них обычно в итоге ломали челюсть. В наши дни все более организованно. Пока они одевались и составляли план действий, я поговорил с Гарри через дверь и убедил его упаковать свои вещи и мирно переехать в другую камеру. Я предупредил его: «Если я открою эту дверь и ты вырвешься, у меня будут неприятности».

Я смог выпустить Гарри, потому что он не был особо опасным, но вообще-то тюремный протокол диктовал ранг и количество офицеров, которые должны были присутствовать при переводе кого-то типа Майкла Кеннеди, например. В изоляторе всем выделяют двух служащих, это само собой разумеется: никогда не открывайте дверь камеры самостоятельно. Все зависит от того, насколько непостоянен заключенный: кого-то вроде Чарльза Бронсона[12] могут переводить 12 офицеров и старший офицер.

Гарри спокойно пошел и лег на кровать в камере напротив. Я сказал управляющему, стоящему рядом, чтобы он остановил команду контроля и сдерживания.

– Я его перевел. Вы ведь этого хотели, да?

Он криво усмехнулся и обозвал меня придурком.

Еще один пожар в камере изолятора устроил карманник и вооруженный грабитель Уильям Кэссиди, хорошо известный во всей системе, сейчас, кажется, уже покойный. ВИЧ-положительный. Гепатит С. Гепатит В. Торчок… Этим словом когда-то называли нюхателей клея, а теперь оно означает любого наркомана. По причинам, известным только ему самому, он решил обжаловать свой пятилетний приговор. Он уже отсидел шесть месяцев под стражей, так что осталось четыре с половиной года, и он рассчитывал отсидеть вдвое меньше, хотя на самом деле ему стоило бы отсидеть еще два года сверху или, может быть, даже три, за двенадцать или тринадцать краж – он был рецидивистом, этот парень. Процесс апелляции затянулся, и преступник оказался в Высоком суде Лондона. Не знаю как, но ему удалось все засрать. Но, во всяком случае, у него был день славы, и он вернулся с прибавкой – двенадцать лет.

Когда он вернулся в изолятор, то пошел прямо в свою камеру, заорал и размазал говно по стенам – это называется «протест с отказом от личной гигиены» (или «грязные условия», как теперь говорят).

В течение следующих двух-трех дней зэк угрожал персоналу, плевался и выбрасывал свои продукты крови из центра переливания, что, учитывая, что он был ВИЧ-положительным, не очень здорово.


Иногда в тюрьме заключенные платят кому-то за то, чтобы он совершил от их имени мерзкий и отвратительный поступок. Например, разбрызгивал мочу и кидался дерьмом. Но Кэссиди был счастлив сам мочиться под себя, поэтому мы оградили его камеру ширмой и постелили одеяло на полу перед дверью, чтобы все это не вытекало.

Его пришли навестить две дамы из Совета посетителей[13] (теперь он называется Независимым наблюдательным советом). Честно говоря, поначалу я думал, что Совет – это какие-то бюрократы, и недолюбливал их, но с тех пор мое мнение сильно изменилось. Его представители посещают изолятор, медицинское отделение и так далее, участвуют в системе подачи жалоб. Заключенные просят о встрече с ними. Они, как правило, состоятельны и могут помогать как заключенным, так и персоналу, хотя мало кто из офицеров пользовался их услугами. Но тогда у меня было ощущение, что они смотрят на нас свысока, как на подонков, а о насильниках и педофилах говорят так, словно они святые.

Уильям Кэссиди подал жалобу, поэтому они пришли. Мы проинструктировали этих чопорных английских стариканов, объяснили, в каком он состоянии, и посоветовали им поговорить с ним из-за ширмы, на безопасном расстоянии от двери – ради их собственного благополучия. Даже в новой тюрьме двери камер редко являются идеальной защитой. Но ведь там есть замок, скажете вы. Да, есть, и крепкий. Сидит как влитой. Петли с другой стороны, однако создают щель, через которую можно просунуть кусок хлеба. Заключенные обычно выбрасывают через них игральные карты, покрытые дерьмом. Отсюда и ширма. Однако наших предупреждений оказалось недостаточно для одной из них, которая, видно, воображая себя кем-то вроде мисс Марпл, подошла поближе к краю ширмы, чтобы перекинуться с заключенным парой слов, сказала, что не слышит его на таком расстоянии.

– Не делайте этого, пожалуйста, – попросил я, но она подняла руку, прося меня замолчать, – я не мог ничего сделать.

И действительно, вскоре из щели хлынули золотые брызги. Я смотрел, как струйка мочи стекает с ее клетчатой шерстяной юбки.

– Этель! – воскликнул ее супруг, и они ушли – уже не такие чопорные, правильные и почтенные.

Старший офицер сказал, что нужно выдвинуть Кэссиди обвинение, что я и сделал. На какое-то время он успокоился. Однако я постоянно присматривал за ним и в один момент увидел, как он поджигает камеру. Он уже некоторое время не выходил из камеры, весь в дерьме, моче и крови. Думаю, он дошел до точки, где ему просто некуда было деваться.

Существуют определенные правила обращения с заключенными. И по ним, чтобы просто открыть его дверь, нам пришлось бы одеться: СИЗ, специальные белые костюмы поверх них, белые бахилы поверх ботинок, от которых потом легко избавиться. Дежурный старший офицер, большой, добрый и разумный парень, согласился, что у нас нет времени на всю эту возню. Я схватил шланг, подбежал к камере и пинком отбросил ширму в сторону, разбрызгивая воду по бокам двери, прежде чем открыть замок. Пламя становилось все выше. Стены раскалились докрасна, а дым стелился над полом, как утренний туман.

Перед тем как устроить пожар, заключенный заткнул щели в двери влажным полотенцем, чтобы скрыть, что делает.


Огонь горел всего несколько минут, но Кэссиди лежал лицом вниз на полу, без сознания и весь в пузырящемся дерьме. Мы вытащили его и начали делать сердечно-легочную реанимацию. Сам он не обгорел, к счастью. Вскоре пришли медсестры и занялись им. Большинство из них – молодые женщины; в тюрьме тогда было очень мало медбратьев, может быть, полдюжины в мое время.

Они убедились, что он дышит, и вызвали скорую. В больницу он отправился с повреждением от вдыхания дыма, виновник своего собственного несчастья. Этот его новый двенадцатилетний срок все еще заставляет меня давиться от смеха.

3. Сага о самогоне

Можно подумать, что в тюрьме нет алкоголя, но это ошибка. Все, что нужно, – это сахар, вода и фрукты. Как только смесь заквашивается, можно налетать. Заключенные умны. Еще они используют молочный порошок Ovaltine, потому что в нем есть дрожжи. У этих ребят есть двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю, чтобы играть с вами в игры. Если в крыле есть самогон, а заключенные знают, что идут обыски, то могут спрятать его в мусорном баке прямо в коридоре. Никогда не хватает персонала, чтобы обнаружить все.

Однажды я запирал заключенных в Форест-Бэнке в крыле F и учуял характерный сладкий запах. Один парень сказал мне: «Лучше поднимитесь туда, мистер С.».

Чем ближе я подходил, тем сильнее становилась тошнотворная вонь – в основном от гнилых апельсинов. Мало того, я чувствовал еще и запах рвоты. Я заглянул внутрь камеры: их было четверо – отец, сын, дядя и его приятель, все до единого без сознания, и смрад стоял отвратительный. Заключенные разошлись, вызвали медперсонал и скорую. Сын, папаша и дядя совсем отрубились, а друга дяди перевели в медицинское отделение. Даже без сознания их должны были пристегнуть наручниками к офицерам. Один из них умер тогда от алкогольного отравления.



На дознании выяснилось, что они выпили около двадцати трех литров самогона. А тестирование показало уровень спирта в том самодельном бухле между 21 и 23 процентами. Меня спросили: «Как же вы этого не заметили?» Новый парень, с которым я был на смене, в ужасе просидел в офисе весь день. Ему было около девятнадцати, а тюремный надзиратель – это не работа для девятнадцатилетнего.

В частный сектор иногда нанимают бездельников, которые надеются весь день протирать штаны, сидя за столом.


Один парень из изолятора, Джон Дэнд, бывший молодой преступник, отбывал наказание за убийство. Он отправился кому-то отомстить, прихватив пистолет, и застрелил какого-то чувака на вечеринке, даже не того, кого собирался. Ему было около двадцати двух лет, и он уже успел создать себе определенную репутацию в тюрьме. А теперь его нашли во дворе для прогулок, и он был не в себе от выпитого самогона.

Мы отвезли его в изолятор, он отбивался, заблевал все вокруг и потерял сознание. Двери изолятора и медицинского отделения были совсем рядом, поэтому мы отнесли его туда, чтобы за ним понаблюдали врачи. Около пяти часов позвонила старшая медсестра и спросила, сможем ли мы забрать его обратно, когда он придет в себя окончательно.

Итак, мы пошли. Он был там с адским похмельем, и вот ему дали пинка под зад, сказав убираться. Нас было четверо плюс дежурный менеджер тюрьмы, который сказал: «Ладно, ребята, вы можете либо переодеться как положено, либо мы можем считать это спонтанным действием». Экипировка может быть очень заморочной: комбинезоны, перчатки, шлемы, ботинки, бахилы… Поэтому мы решили войти, и я, будучи большим тупым йоркширским придурком, пошел первым и бросил его на пол. Обычно заключенные подчиняются, как только начинается сдерживание. Только не этот ублюдок. Он плевался, ругался… пытался ударить хоть кого-нибудь, но, к счастью, не попадал ни разу. Мы поставили парня на ноги, надели наручники, но все равно пришлось еще несколько раз прижимать зэка к полу, пока мы вытаскивали его из медицинского отделения.

– Черт возьми, Дэнди, – сказал я. – Успокойся. Веди себя прилично.

Он брыкался, пытаясь подставить кому-нибудь подножку, бодался. В очередной раз, когда его положили на пол, дежурный прижал его голову носком ботинка, едва коснувшись. Однако он все еще извивался, так что нам пришлось его тащить. С несговорчивым заключенным это опасно, так как вы либо просто тащите его, либо можете получить травму. Заключенные учат быть осторожными. Я взял его за руку, другой парень обхватил голову, старший офицер держал другую руку, и двое парней схватили ноги Джона. Продолжая бесноваться, зэк плюнул мне прямо в лицо, так что я одной рукой вытерся, а другой закрыл парню рот, чтобы он не пытался повторить. Это был бунт.

Все наше перемещение из медицинского отделения, чуть больше пятидесяти метров, заняло добрых полчаса. Все мы вымотались с ним. Как только мы вернулись в изолятор, поместили Джона в специальную камеру – совершенно пустую. Только под потолком есть пара окошек для наблюдения за заключенным.

Итак, мы перенесли этого хулигана в камеру, и я все еще держал его левую руку. В этот момент ни один другой сотрудник не должен входить. Мы собирались обыскать его как можно тщательнее, чтобы убедиться, что у него нет оружия, которым он мог бы причинить вред себе или кому-то еще, и уйти, оставив ему только одеяло, трусы, носки и, возможно, футболку. Один офицер вышел, и в камере нас осталось четверо, не считая заключенного, который теперь лежал на животе со скованными за спиной руками.

В этот момент старший офицер повернул голову парня в сторону и ударил его прямо по носу. Зачем он это сделал, я не знаю. Дэнд, казалось, немного успокоился, но его носяра теперь был разбит, кровь была повсюду. Остальные непонимающе переглядывались – какого хрена он это сделал? – заключенный приходил в себя, называя нас грязными ублюдками.

Каким-то образом нам удалось выполнить процедуру обыска с раздеванием и покинуть наконец проклятую камеру. Как обычно, подошла старшая медсестра, чтобы проверить, не пострадал ли заключенный, и обработать порезы и ушибы, если они есть. И конечно, она заметила свежую кровь на его лице, которой не было, когда мы втащили его внутрь. Медсестра бросила на нас понимающий взгляд и ушла обратно.

Не прошло и получаса, как старшего офицера отстранили от работы в ожидании расследования, обвинив в том, что он ударил заключенного. Более того, зэк хотел позвонить своему адвокату и пожаловаться на нападение. Дежурный менеджер подошел и вывел парня в коридор, где нас троих, включая старшего офицера, уже ждали.

– Ты чертов ублюдок, Сэмворт, – сказал Дэнд, указывая прямо на меня. – Ты ударил меня по лицу.

Я посмотрел ему в глаза.

– Ты уверен, что это был я?

Он взглянул на другого офицера и сказал: «Ну, тогда ты, черт возьми, сделал это», а дежурный менеджер свирепо посмотрел на него, готовый взорваться. Тот, кто его треснул, вероятно, думал, что обойдется без разбирательств.

В течение пяти дней не было произнесено ни слова о том, что произшло. Только старший офицер был отстранен. Я попал в затруднительное положение, в которое рано или поздно попадает каждый служащий тюрьмы. Я знал, что мне придется написать заявление о том, что произошло, и что там нужно писать правду. Но если я скажу руководству, что старший офицер ударил зэка, мне хана. Коллеги перестанут со мной разговаривать, я потеряю работу. При таком раскладе этика и честность могут легко отойти на второй план. У меня просто голова шла кругом. Здравый смысл подсказывал: заткнись, Сэм. Это командная игра, и ты в первом ряду. Голова вниз, задница вверх. Все тесно прижаты друг к другу. Но внутренне я чувствовал уверенность, что я не могу промолчать. Я точно знал, что не было никакой необходимости в том, что произошло, – у тюремного офицера нет права избивать людей, блин. Это неправильно, и такое поведение неуважительно и ставит под угрозу коллег, так где же здесь командный дух? Может быть, если бы он просто извинился за то, что сорвался, дело бы благополучно замяли. Если бы он сказал что-то вроде: «Слушай, парень, ты страдал херней» – Дэнд вполне мог бы это принять. Но офицер хранил молчание, и было непонятно, как выбраться из этого дерьма.

В конце концов более опытный сотрудник сказал мне, что знает, что произошло.

– Все, что я хочу знать, – сказал он, – это правду.

Потом добавил, что, если я кому-нибудь расскажу о нашем разговоре, он будет все отрицать. Мне нравится думать, что я все равно поступил правильно, но дело в том, что я не хотел подставить коллегу, и чувствовал, что мне больше некуда идти.

В ту же минуту, как я изложил свою версию, меня отстранили в соответствии с протоколом. Все присутствовавшие тогда в камере получили приказ об отстранении.

В частных тюрьмах всякий раз, когда происходит то, что руководство называет «неблагоприятным событием» – например, обнаруживается мобильный телефон, – объем государственного финансирования сокращается.


И каждый раз, когда происходит нападение, наверху все просто обсираются. Наилучший сценарий для Форест-Бэнка (и, пожалуй, любой тюрьмы) – если бы такие события были редкими или вообще никогда не происходили. Учитывая все это, дела тщательно оценивались Министерством внутренних дел – для обеспечения беспристрастности. Парня, расследующего наш случай, попросили закончить побыстрее, так как отсутствие пяти сотрудников никому не было на руку. Такое расследование может затянуться на месяцы, но все было улажено за четыре недели. Меня допрашивали в общей сложности около пяти часов и все записывали на пленку, а потом я получил письмо, обеляющее меня. Я позвонил в отдел кадров и попросил назначить дату возвращения на работу.

– Мы свяжемся с вами.

Две-три недели – молчание. Затем я получил еще одно письмо, в котором говорилось, что тюрьма проводит собственное расследование, основанное на данных Министерства внутренних дел. Меня снова допрашивали и теперь среди всего прочего обвиняли в нападении и фальсификации документов. Что, блин? Они ведь использовали одну и ту же информацию!

Меня отстранили от работы на десять месяцев. «Сложный период» – это словосочетание описывает далеко не все, что мне пришлось вытерпеть.


Казалось, что от меня отвернулись абсолютно все. Тюрьма – гиблое место, разрушающее душу. Я видел, как это губит людей. И все же я знал, что не делал ничего плохого.

Я заявил, что старший офицер ударил заключенного. Когда мне наконец показали бумаги, там было написано, что офицер сказал, что я «мог задеть его локтем». Трое других отрицали, что вообще что-либо видели, как обычно и делают тюремные офицеры. Да, ничего не видели в пространстве площадью около двух квадратных метров. Если бы я сказал, как и собирался, что тоже ничего не видел, меня бы обвинили в нападении, вероятно, передали бы дело полиции и выгнали с работы.

Так оно и есть. Если вы решите ничего не говорить, а настоящий негодяй потом что-то придумывает, то именно вас могут посчитать виновным. Скажи правду – и все, ты плохой парень. К счастью, в конце концов я снова был оправдан и выступил против моего старшего офицера на его слушании. Мы с управляющим сидели по одну сторону стола, а он со своим представителем от профсоюза – по другую.



Шесть лет спустя, когда я уже работал в Стрэнджуэйс, пришло еще одно письмо из Лондона. В нем говорилось, что старший офицер до сих пор обжалует это решение, пытаясь вернуть себе место.

Когда я вернулся на работу после того, как почти год гонял балду, изолятор был для меня совсем другим местом. У меня больше не было там друзей. Никто не был мне рад. Прежнее ощущение товарищества угасло. Даже несмотря на то, что менеджер присматривал за мной, мне все равно приходилось сталкиваться с издевками и пренебрежением – это все омрачало. В итоге я пробыл там две или три недели, постоянно ввязываясь в перепалки с другими офицерами.

Кто-то спросил, не хочу ли я перевестись в крыло F, и я свалил из изолятора, но и там для меня ничего не изменилось. Какое-то время я выждал, а потом подал уведомление об увольнении – положено было сделать это за месяц до ухода. Но с этим я тоже не мог смириться, поэтому сдал ключи и забил на них. К тому времени, как я ушел, те немногие иллюзии, которые у меня были в начале службы в Форест-Бэнке, давно исчезли.



К счастью, я приземлился на четыре лапы. Совершенно взбешенный и ищущий выход для спасения, я подал заявление в тюремную службу Ее Величества и получил предложение от Стрэнджуэйс. Но мне подвернулась работа воспитателя в особом детском доме, и я взялся за нее. Я определенно был сыт по горло тюремной жизнью.

Всего там было шестеро детей, не совсем неконтролируемых, но все же за ними нужен был глаз да глаз. Работали мы по два сотрудника в смену, так что на каждого приходилось по три ребенка, что было не совсем удобно, когда они начинали устраивать неприятности. Это было частное заведение, симпатичный домик с шестью спальнями, так что у каждого из них была своя комната. И, как и везде в этой сфере, у работы была своя неприятная сторона. Все они были из неблагополучных семей, у них было жуткое прошлое, и именно поэтому они оказались здесь.

Один одиннадцатилетний мальчик, выглядевший как семилетка, подвергался насилию со стороны отца и дяди и в результате начал демонстрировать крайне сексуализированное поведение.


Он курил, пил и вообще «шел не в ту сторону». Пятнадцатилетний был эксгибиционистом, при этом его умственный возраст – лет десять. Он был еще одним ребенком, который подвергся насилию и нуждался в лечении и помощи, но все, что мы делали, – это наблюдали. Я думаю, такие дети прежде всего нуждаются в надежде и стабильности.

Однажды я взял их на прогулку в парк, и там пятнадцатилетний начал дразнить другого, и тот бросил в него камень размером с крикетный мяч, но попал мне в голову и чуть не вырубил меня; это было мое больное место, над левым ухом. Мы направились обратно к дому, где управляющая велела мне вызвать полицию.

– Он напал на тебя, – сказала она. – Я хочу, чтобы ему предъявили обвинение.

Конечно, я этого не сделал. Обвинение в нападении со стороны одиннадцатилетки? Он просто вышел из себя, вот и все. Дети нуждаются в наставничестве и заботе. Шестеро, за которыми я присматривал, позже все равно оказались в тюрьме: они не знали, как вписаться в общество. Да, я мог быть образцом для подражания и старался делать это, но это только лишь две смены в неделю. Не так уж много, правда?

Конвейерная лента продолжает вращаться, поставляя все новых преступников.

4. Стрэнджуэйс, жди меня

Тот детский дом дал мне чувство ответственности, которым я наслаждался, несмотря на все неприятности, существующие повсюду в сфере ухода. Было приятно помогать детям, у которых впереди целая жизнь, – или, по крайней мере, пытаться помогать. Тогда у меня еще была надежда.

Кроме того, здорово было в принципе выбраться из Форест-Бэнка после всех тамошних хлопот. Но, когда я стал понимать, какое будущее на самом деле ждет этих детей, этот глоток свежего воздуха стал несвежим, как будто отравленным вонючим сигаретным дымом. И к тому же из практических соображений я постепенно начал сожалеть о том, что потерял, и считал, что мне нужна другая, более надежная работа с большим количеством часов.

Давайте внесем ясность: хотя я снова выбрал работу с правонарушителями, дело было вовсе не в том, что я участвовал в каком-то социальном «крестовом походе».


Я просто как бы случайно попал в эту сферу. Я дважды разводился, дважды вынужден был покидать дом, оказывался бездомным и безработным. У меня было желание, что называется, пустить корни, и я хотел найти работу, на которой мог бы обосноваться и активно за нее взяться, желательно – с перспективами на пенсию. После Форест-Бэнка я был уверен в своих способностях тюремного офицера и поэтому решил попробовать еще раз устроиться где-нибудь в другом месте. Может быть, смена обстановки – это все, что мне нужно, подумал я тогда.

Если вы хотите работать не в государственной, а в частной тюрьме – вы обращаетесь в конкретную тюрьму, как я и сделал когда-то в случае Форест-Бэнка. Хотите в государственный сектор – нужно обратиться в тюремную систему Ее Величества и сказать, где именно вы бы хотели работать. Стрэнджуэйс был только третьим вариантом в моем списке. Сначала я был в Хиндли, Бикершоу, потом в Рисли, близ Уоррингтона – в двух тюрьмах категории С, обитатели которых доставляют куда меньше хлопот, чем те, что в Форест-Бэнке. Однако, как назло, у государственной тюрьмы «Манчестер» нужда в персонале была самой острой, так что туда я и отправился.

Возможно, вы удивитесь, узнав, что, когда подаешь заявление на должность тюремного служащего в государственном секторе, официального собеседования не проводится.


Сначала просто нужно пройти базовое медицинское обследование. Потом есть зачет по физкультуре, на который большинство людей срут с высокой колокольни, немного ролевых игр и тестов по английскому и математике, везде – балльная система. Вот и все. Пройдите их, и вас возьмут.

Учебный центр находится вдали от самой тюрьмы, и первые два дня прошли быстро, и казалось, все было хорошо. Затем, в середине первой недели, случилось вот что: в класс не пришел ни один преподаватель. Менеджеры прошли мимо, но не заглянули внутрь. Мы подумали: «Какого хрена?» Около одиннадцати часов один из боссов просунул голову в дверь и произнес имя одного парня, сказал – его ждут наверху. Через какое-то время он вернулся, и через некоторое время босс произнес имя другого парня, и он тоже ушел.

– Что происходит? – спросил я.

– Ничего не могу сказать.

В конце концов вызвали всех, кроме меня, что, безусловно, стало причиной моего беспокойства. Неужели я сделал что-то не так? Как так? Я не пробыл там и недели! Никто не отвечал на вопросы, и атмосфера стала действительно дерьмовой. Вернулся управляющий.

– Ты, – проворчал он, указывая пальцем, – наверх.

Черт возьми.

Их было четверо: двое старших офицеров, главный офицер, и офицер, который проводил обучение.

– Сядь, – сказал он, и все началось. – Ты просто козел. Ты хулиган – и ты провалишь этот курс.

Каждый раз, когда я открывал рот, меня покрывали шквалом дерьма.

– Если ты пройдешь этот курс, то все равно все засрешь. Ты просто козел.

И еще. И еще. И еще.

Примерно через десять минут, когда я почувствовал себя уже довольно никчемным, мне удалось наконец спросить, что я натворил.

– Ты урод и хулиган, а мы не любим хулиганов на этой работе.

И они продолжали, пока даже им не надоело.

– Ладно, вали отсюда.

Ничего себе. Я спустился вниз.

Нам приказали не говорить друг с другом о том, что происходило в той комнате, но позже я узнал, что с двумя парнями, которые поднялись до меня, поступили так же. Правда, между нами была некоторая разница – я могу быть довольно громким и заметным, а они оба были тихими и скромными. Тогда я не понимал, почему с нами так поступили. Один из тех двух парней сразу сбежал вниз, весь в слезах. Если честно, я и сам был недалек от этого. Спуск вниз, в учебную комнату, казалось, занял целую вечность, в голове проносились разные мысли. Мне нужна была эта работа, поэтому, держа кепку в руке, я вошел в класс и извинился, если обидел кого-то своим поведением.

Я хулиган и сучка, и я потерплю неудачу – у меня был паршивый вечер. Может, они просто проверяли нас, как это делают, например в авиационной службе, провоцируя, чтобы увидеть, как долго мы выдержим и не сломаемся? Может быть, хотя я в этом сомневаюсь. Я думал тогда, что более вероятно, что одна конкретная сотрудница невзлюбила меня и хотела завалить – и, вероятно, тех двух ребят. Грубые и резкие манеры выдавали ее отношение. Но я взялся за дело, твердо решив не клевать на приманку и не получить выговор, пока наш инструктор будет составлять ежедневный отчет.

Единственной полезной вещью была недельная тренировка контроля и сдерживания – та, где учат подчинять заключенных командой из трех офицеров, используя основные приемы боевых искусств.


Это отличная штука – для этого не нужно быть огромным и очень сильным; это безопасно для офицеров и – хотя болезненно – безопасно и для зэков. В Форест-Бэнке мы тоже так делали. Каждый служащий, как в частной тюрьме, так и в государственной, проходит специальную подготовку.

Все остальное в обучении не готовит к реальной жизни в качестве тюремного офицера, и, конечно, тут никакое домашнее задание не поможет. Впрочем, заданий-то как раз было полно на обучении и в той и в другой тюрьме, но вообще не готовило к тому, что на самом деле ждало нас в работе. Пустая трата времени. В Форест-Бэнке готовились, в основном, просто сдать экзамен, и, если я скажу вам, что учитель оставит ответы на столе и скажет: «Хорошо, я сейчас пойду пить кофе», уверен, вы поймете, как там все было устроено. Они хотели, чтобы все сдали. В Стрэнджуэйс речь шла скорее о написании эссе. Я не прилежный человек, но тратил все вечера на писанину, чтобы на следующий день другие могли полюбоваться на меня. Я пытался быть образцовым студентом. Одно задание заняло пять часов, но я все равно поделился им с остальными. Да, я большой упрямый йоркширский придурок, но со мной все в порядке, и я не против разгребать дерьмо лопатой. Последнее домашнее задание у меня вышло около десяти страниц.

На следующее утро учитель положил его передо мной.

– Это твое?

Ага. Затем он положил передо мной еще одно, точно такое же эссе, но с именем другого стажера. Я знал, что должен правильно объяснить ему все.

– Если бы я сказал вам, что это заняло у меня всю ночь и что я делаю копии для тех, кто плохо справляется с такими заданиями, чтобы помочь им, например, вы мне поверите? – спросил я.

Да, пожалуй, поверю, сказал он, и на этом все закончилось.

Процесс обучения был похож на тот, который я уже проходил, только на неделю короче. Девять недель в Форест-Бэнке, восемь – в Стрэнджуэйс. (Мы провели ту дополнительную неделю, отрабатывая навыки межличностного общения, что, честно говоря, было довольно интересно.) В течение дня, не считая недели контроля и сдерживания, все занятия были посвящены тому, с чем мы можем столкнуться в работе – обыск фальшивых камер, надевание наручников и все такое. Нам показывали, как заполнять документы, писать отчеты, и давали тесты по тюремным правилам, юридическим правам и тому подобному. В основном, однако, это все было полной лажей, которая никак не поможет, когда ты окажешься в реальной передряге. Тренируйся и отправляйся посмотреть, что такое тюрьма, вот что я думаю. Немного занятий на тему, как обращаться с людьми с психическими расстройствами, тоже были бы кстати. Но я не хотел ничего бросать, твердо решив доказать, как сильно хочу получить эту работу.

Я знаю одного парня, который работает в учебном центре, и он говорил мне, что с 2005 года ситуация не сильно изменилась. Теперь даже сильнее стремятся к тому, чтобы принимать в штат людей, которые и тюрьмы-то не видели. Население Британии – около 66 миллионов человек, в тюрьмах сотни тысяч заключенных, и сейчас хотят набрать всего лишь пару тысяч дополнительных сотрудников к 2018 году. И я бы сказал, что это – довольно мало.

Так или иначе, но примерно к четвертой неделе хорошие результаты начали склонять чашу весов в сторону того, что меня все-таки возьмут. Даже менеджер по обучению, который вообще-то был еще и управляющим тюрьмы, поддался моему обаянию и стал хвалить меня за успехи.

В итоге прошли все, включая «большого хулигана» – меня. У нас был праздничный фуршет в учебном центре, и главный офицер решил поговорить со мной.

– Не знаю, как тебе это удалось, – сказал он. – Я был уверен, что ты бросишь обучение, но буду счастлив, если ты окажешься в крыле К.

Распределение персонала происходило в алфавитном порядке, так что я и попал в итоге в крыло К, но было приятно, что главный офицер будет рад этому.



Любой, кто когда-либо сворачивал с шоссе М60 на Бери-Нью-роуд, знает, как выглядит Стрэнджуэйс – по крайней мере, снаружи, – зловещее и высокое здание на пустынном склоне. Оно отбрасывает какую-то адскую тень: частично замок Дракулы из красного кирпича, частично Кольдиц[14], не сводящий своих глаз-окон с манчестерских гопников, болванов и лавочников, направляющихся к Динсгейту внизу.

Несмотря на то, что все это всего в нескольких минутах ходьбы от «Манчестер Арены», район там не очень симпатичный. Вдоль главной дороги – ряд магазинов, которые вы могли бы принять за заброшенные, в основном – с закрытыми ставнями, чтобы торговать всяким незаконным добром. Полицейские и таможенники периодически совершают набеги на них. Люди слоняются по углам. Это обычный уголок беззакония, очень захудалый. Затем вы едете по Саутхолл-стрит к застекленному входу.

До тех знаменитых беспорядков вход в Стрэнджуэйс был через старые ворота и сторожку в виде башни, которая все еще на месте. В 1990-х годах был добавлен новый пропускной пункт для дополнительной безопасности, хотя посетители по-прежнему тайком привозят сюда всевозможные запрещенные вещички. Центральная «сторожевая башня» тюрьмы – это не наблюдательный пункт, как думают люди, а вентиляция. Но она определенно добавляет ощущения мрачной готической угрозы, особенно когда идет дождь.

Если бы кирпичи, из которых сделаны эти стены, могли говорить, то, без сомнения, рассказали бы не одну историю из тех, от которой кровь стынет в жилах.


В течение десяти лет моей работы там я видел вещи, которые в конце концов вызвали у меня кошмары. И атмосфера… Каждый день, каждый час несчастье, насилие и страх окутывают это место, вперемешку со скукой и разочарованием. И мрачным юмором. И это хорошо, если вы цените свое здравомыслие.



Я, конечно, не студент-историк, но раз уж пишу об этом учреждении, решил, что надо бы подобрать какую-нибудь справочную информацию, чтобы дополнить то, что я знаю из своего собственного опыта работы там. В ходе своих многочасовых углубленных исследований – спасибо, «Википедия»! – я выяснил, что само название происходит от места, на котором была построена тюрьма, парка и садов Стрэнджуэйс и древней деревни, в которой она находится. Тюрьма открылась в 1868 году, заменив собой Нью-Бейли, ныне уже разрушенную, в Солфорде. В онлайн-базе имен собственных говорится, что название относится к периоду до десятого века: «Корни слова происходят от „Strang”, что, вероятно, здесь означает „Сильный”, и „Gewaesc” – разлив воды, поэтому можно предположить, что название произошло от словосочетания “быстрый водопад”». В наши дни Стрэнджуэйс официально известна как Тюрьма Ее Величества «Манчестер», и начальство предпочитает, чтобы ее называли именно так. Но для большинства из нас она остается Стрэнджуэйс и всегда будет носить это название.

Здание Стрэнджуэйс, сейчас занесенное в список II класса, было одной из первых британских тюрем, где установили постоянную виселицу. Повешения были обычным делом до отмены смертной казни в 1964 году, примерно в тот же период в тюрьме стали содержаться только мужчины. Еще я узнал, что там был установлен рекорд по самому быстрому повешению в мире. Джеймс Инглис, арестованный в 1951 году в возрасте двадцати девяти лет за то, что задушил в Халле пятидесятилетнюю проститутку Элис Морган. Семь секунд – и он мертв.

Стрэнджуэйс издавна имела репутацию пристанища для самых отъявленных преступников этой страны.


На протяжении многих лет там были заперты самые разные скандально известные личности – например, злые ублюдки, вроде Гарольда Шипмана, ожидающего суда, Иэна Брэйди, обвиненного в краже до Убийств на болотах[15], одноглазого убийцы Дейла Крегана и ужасного Марка Бриджера, с которым я столкнулся сам. Другие известные заключенные – суфражистки Кристабель Панкхерст и Эмили Дэвисон (которые подали в суд на тюрьму за то, что на них направили шланг – пожалуйста, не рассказывайте об этом Райли), старый телеведущий Дэвид Дикинсон (мошенничество), футболист Джоуи Бартон (нападение), фронтмен группы Stone Roses Иэн Браун (хулиганское поведение в самолете) и ирландский драматург Брендан Бехан, который был заключен туда в 1947 году за попытку спровоцировать террориста ИРА.

Не так давно Стрэнджуэйс начали критиковать, не в последнюю очередь за более высокий, чем в среднем в тюрьмах, уровень самоубийств, который является национальным черным пятном. Тюрьма также стала печально известна беспорядками, которые начались первого апреля 1990 года, когда 147 сотрудников и 47 заключенных были ранены, один осужденный погиб, а один из офицеров умер от сердечной недостаточности. Именно тогда Стрэнджуэйс провела ребрендинг и стала называться Тюрьмой Ее Величества «Манчестер», а программа ремонта и модернизации обошлась более чем в 80 миллионов фунтов стерлингов. Но, несмотря на все улучшения, это по-прежнему место, посмотрев на которое вы скажете: «Блин, я бы не хотел оказаться там».

Многие заключенные воспринимают память о тех беспорядках как знак почета. Они были самыми длинными в истории Британии – двадцать пять дней. Один офицер, с которым я работал, признался, что первые два дня были ужасными, а потом сотрудники просто начали считать сверхурочные. Два дня – вот сколько времени потребовалось, чтобы разобраться в ситуации, но затем из Лондона пришел приказ для персонала – удалиться к воротам, фактически сдав тюрьму заключенным. В то время на юге вспыхнули беспорядки в связи с налогами, и сторонники теории заговора утверждают, что правительство просто захотело отвлечь внимание СМИ на север. Офицеры убеждены, что в противном случае они получили бы тюрьму обратно в течение первой же недели.

Наряду с осужденными и заключенными под стражу из местных судов, в Стрэнджуэйс содержатся своего рода опаснейшие преступники, которых точно вы не хотели бы увидеть однажды за своим садовым забором. Мобильные устройства связи любого вида запрещены.


Тюремные офицеры и сотрудники оперативной поддержки управляют приемной, причем последние усердно работают за совсем небольшую зарплату, и это несмотря на то, что их часто призывают на помощь в сомнительных ситуациях. Важным местом является электронная диспетчерская, которая посылает радиосообщения и управляет электронными воротами. Она контролируется старшим офицером, а остальная часть персонала там – сотрудники оперативной поддержки. Когда что-то случается, они организуют сопротивление. Никто не следит постоянно за камерами видеонаблюдения – они везде, кроме камер: в коридорах, за тюремными стенами, во дворах, – но все записывается. Когда нужно пересмотреть какую-то запись, это делает служба безопасности. По последним подсчетам, в Стрэнджуэйс – более 1200 заключенных, а тюремных офицеров около 400, и не многим из них нравится быть там. Потому что, когда входишь в Стрэнджуэйс, сердце замирает.

Я хорошо помню свой первый рабочий день там – в апреле 2005 года, отчасти потому, что это было похоже на прогулку по лабиринту. Структурно Стрэнджуэйс разделен надвое. Там есть верхняя тюрьма, называемая так потому, что она находится на холме, – там я и начинал, в крыле К, и нижняя тюрьма с проходами, лестницами и воротами. У меня ушли годы, чтобы разобраться в этих лабиринтах.

В каждой из двух тюрем крылья разбегаются от круглого центра, как лепестки на цветке, высотой в четыре этажа. У каждого есть первый этаж, «единицы», и обычно три этажа сверху, известные как «двойки», «тройки» и «четверки». В нижней тюрьме расположены крылья A, B, C, D и E, каждое из которых является жилым, и крыло F с библиотекой и учебными классами. Нижняя тюрьма – довольно большое здание, эффектное и неприступное. В верхней тюрьме пять крыльев, каждое высотой в четыре этажа: G, H1, H2, I и K. По какой-то причине там нет крыла J – я не знаю почему.

После тех беспорядков кто-то из боссов решил, что кухни должны быть отделены от остального крыла, иначе зэки в следующий раз смогут окопаться там до тех пор, пока не закончатся банки с бобами.

Крыло К, куда меня распределили, было самым большим на Северо-Западе – 200 заключенных на трех этажах. И за каждым этажом наблюдали по два сотрудника. Заключенные не очень послушные ребята, не так ли?

Специфический запах ударил мне в нос, как только я вошел в здание. Тюрьма пахнет совершенно по-особенному. Не то чтобы плохо или неприятно, но такие учреждения имеют свой аромат – так же, как больницы.


Шестьсот подростковых спален пахли бы похоже, и, возможно, еще один ингредиент – общее настроение обреченности. Старое викторианское здание, Стрэнджуэйс к тому же имеет затхлый запах, и там слишком мало естественного света, чтобы как-то скрасить унылую цветовую гамму серого, темно-синего и магнолии. Еще полазив в интернете, я узнал, что архитектором тюрьмы был Альфред Уотерхаус, который также проектировал Манчестерскую ратушу. Должно быть, тюрьмой он занимался в выходной день. Форест-Бэнк был не то чтобы очень веселым, но по крайней мере новым. А единственной современной вещью в Стрэнджуэйс было освещение, делавшее все помещения похожими на один из тех унылых и мрачных подземных переходов в центре города, в которые детей просят не спускаться. Стрэнджуэйс не навевала депрессию, а была ее воплощением.

Конечно, все это не очень-то успокаивало меня тогда, а первый же человек, с которым я столкнулся, оглядел меня с ног до головы, не впечатлившись.

– Я слышал о тебе, Сэмворт. Ты просто хулиган…

После приветствия лучше не стало, отчасти потому, что моим обидчиком был старший офицер. Берти Бассетт, ростом 188 см, на добрые 20 кг тяжелее, чем я, и такой же громкий. Возможно, он был всего на год или два старше меня, и в этом случае ему, должно быть, жилось сложнее. Это был коренастый усатый парень со спокойным лицом и челюстью бульдога. У Берти была прическа как у монаха Тука из рассказов о Робине Гуде, и он уже поседел – во всяком случае, те волосы, что остались на его голове. Он был крупным мужчиной и Личностью с большой буквы. Говорить, что он был громким, было бы преуменьшением. Он говорил не так много, но орал, как армейский старший сержант на плацу. Если он думал, что я придурок, то выпячивал свою бочкообразную грудь и орал, что я придурок. Он орал на заключенных. Он орал на персонал. Он орал на всех. Я не сомневаюсь, что орал бы даже на свою бабушку. И разве мы не любили его за это?

Берти был настолько прямолинеен, насколько это вообще возможно, и мог быть довольно веселым – это все, что нужно от управленца, особенно в тюрьме. Облажайся ты, и на публике он поддержал бы тебя, а потом вызвал бы к себе в кабинет и назвал гребаным идиотом. У нас были привычные ругательства, которые тут же забывались. Если ты поможешь ему, он поможет тебе. Никто не таил обид.

Что касается этой истории с «хулиганом», мне хотелось бы думать, что, как только остальная часть персонала узнает меня, очень немногие сохранят это первоначальное впечатление. Берти скоро все поймет. Я стал Большим Сэмом – так меня называли даже офицеры заметно выше ростом. Ничто не могло поколебать мою трудовую дисциплину. Я всегда вносил свою лепту, и даже немного больше, если было нужно. Я взял за правило приходить пораньше, в половине седьмого утра. Проходил через металлоискатель, забирал ключи, выходил во двор и поднимался по главной дороге к верхней тюрьме. Этот участок – стерильная территория: как и в Форест-Бэнке, заключенных никогда туда не пускают, если только их не заковали перед этим в наручники и везут в охраняемом автомобиле. Благодаря высоким заборам и стене снаружи почти ничего не видно, пока не пройдешь мимо еще одного жуткого сооружения – медицинского отделения.

Со временем тревога отступила, но те первые дни были довольно пугающими. Во-первых, после инцидента в Форест-Бэнке, еще свежего в моей памяти, я был полон решимости произвести впечатление, а это обвинение во время обучения не очень-то помогло. А во-вторых, на меня все же давила удушающая аура этого места.

Как я уже говорил, здесь нет яркого естественного света, и мне постоянно казалось, что я попал во времена Джека Потрошителя, и это было правдой в некотором смысле, только, в отличие от всех этих бандитов и изворотливых ублюдков, я мог пойти домой и выпить чаю.


Я чувствовал, что сила авторитета здесь велика, и был заинтересован в том, чтобы не оступиться. Но некоторые не слишком об этом заботились.

Однажды офицерша, которая, как я подозревал, и начала эту «хулиганскую» заваруху, пришла в наш офис на сверхурочные. Там были только мы с Берти, и, конечно, она бросила на меня свой недовольный взгляд.

– Можешь сказать мне, кто ты? – спросил ее Берти, так как он не видел ее раньше ни на одном из наших этажей.

– Сначала скажи мне, кто ты, – ответила она.

Это было ее ошибкой.

– Я дам тебе подсказку, – прогремел он. – Я здесь старший офицер, и я спрашиваю твое гребаное имя.

Ей пришлось ответить.

– Ладно. Ты на тройке с офицером таким-то. Тебе нужно будет найти «Индию Девять».

– А что такое «Индия Девять»?

– Это радио. В десять часов проведешь зарядку.

Ее рука дерзко взметнулась вверх:

– Я не занимаюсь радио.

– Ты что, охренела, мать твою?

– Ты слышал. Я не занимаюсь гребаными радиоприемниками.

– Если ты не будешь заниматься гребаными радиоприемниками, – прогремел он, – я сделаю тебе дисциплинарный выговор.

Она ушла, чтобы подать жалобу, но не то чтобы Берти это как-то волновало. Вскоре эта офицерша совсем ушла, проработав двенадцать месяцев, девять из них проведя вне тюрьмы по болезни. За все время она подала двадцать пять жалоб. И даже тогда тюремная служба изо всех сил старалась удержать ее. В любой другой сфере если кто-то не может выполнять свои обязанности – его просто увольняют. В тюрьме все не так. Привлечь новых сотрудников довольно трудно, поэтому делают все возможное, чтобы удержать тех, кто есть. Тюремная служба не имеет привычки избавляться от людей.

Здесь есть другая проблема: когда у офицеров действительно случаются настоящие проблемы, они почти не получают сочувствия. Видите ли, это свойственно «крутым парням», даже если речь о женщинах. Недопустимо проявлять слабости или чувства. Тюрьма может быть очень, очень осуждающей средой. У Тюрьмы Ее Величества «Манчестер» была репутация учреждения, которое раскалывает даже самых крепких орешков – не только среди заключенных, но и среди тюремщиков. Довольно скоро, однако, я понял, что большинство моих коллег не были на самом деле жестокими. Иногда я задавался вопросом: что же заставило их выбрать эту работу? Неужели они думают, что это все равно что быть школьным учителем?

Всякий раз, когда я выходил из себя, это было как-то связано с тем, что офицеры не поддерживали своих товарищей или дерьмово себя вели.


Дело было не столько в трупах, самоубийцах и прочих ужасах, случаях, которые угрожали пробить мою внутреннюю оборону – хотя некоторые и пробивали, – а в том, как плохо обращались с людьми. Меня больше всего беспокоила бесчеловечность всего этого.

5. Тюремный роман

Когда я в 2005 году прибыл в Стрэнджуэйс, я уже был знаком с несколькими тамошними заключенными, потому что некоторые из них были когда-то в Форест-Бэнке. От места, где именно человека арестуют в графстве Большой Манчестер, зависит, в какую тюрьму он попадет. Манчестер или Солфорд – вы отправляетесь в Стрэнджуэйс, государственный сектор. Если это Болтон, или Олдхэм, или Уиган – дорога прямиком в Форест-Бэнк, частный сектор. Так что заключенные могли попадать то туда, то сюда.

Нас было пятеро новеньких, только что из учебного центра. Мы выглядели очень официально в униформе – черные брюки, белая рубашка и пронумерованные эполеты, так что, когда заключенный упоминает нас, ему не нужно говорить: «Этот лысый двухметровый придурок». MR837 – более дружелюбный вариант. В какой-то момент вся служба проголосовала за новые эполеты – как будто кому-то было не насрать, – и я получил номер MR444. Мы больше не носили кепок, но у нас был черный галстук на клипсе, который можно было выбросить летом, когда наступал период коротких рукавов[16].

У нас также была прибавка в 60 фунтов (примерно 6000 рублей) – для покупки ботинок типа Dr. Martens или чего-то подобного, прочного и удобного, того, что долго прослужит. Мы постоянно были на ногах. Позже боссы решили, что это слишком дорого, и вместо этого раз в год выдавали нам пластиковые ботинки. У них была нескользящая подошва, и это достоинство перевешивало многие недостатки, но в остальном они были дерьмовыми и стоили около 6 фунтов (примерно 600 рублей) за пару. Один из моих товарищей был диабетиком, и у него развилась язва на ноге. Он пошел к ортопеду, и тот попросил показать ему обувь. На обоих ботинках стоял одиннадцатый размер, но на самом деле один был размера одиннадцать с половиной, а другой – десять с половиной[17]. Парня освободили от работы на несколько месяцев. Но эти сраные ботинки надо было носить: если нет, то ты лишишься страховки.

Что касается заключенных, то раньше они носили джинсы и рубашки в бело-голубую полоску, которые приходилось заправлять, все – сшитое специально для тюрьмы.


Во дворе они носили спецовки. Зайдите сегодня на eBay, там это старое тряпье – с тюремной этикеткой – можно найти за 100–200 фунтов (примерно 10–20 тысяч рублей). Сейчас швейный цех изготавливает серые тюремные спортивные костюмы, а осужденные могут носить и собственную одежду. Ребятам выдают стандартные тюремные боксеры – все одного размера, носки, спортивные штаны без карманов, серую спортивную кофту и футболку. Заключенных, которые буянят, заставляют носить бордовый костюм, известный как «солонина» – все из-за цвета, который они ненавидят. Представьте себе, что вы бандит из Солфорда, весь такой крутой, а вас заставляют так ходить и чувствовать себя полным придурком.

Тюрьма Ее Величества «Манчестер» была устроена вот так. Крыло А было для сексуальных преступников, такое же милое и тихое, как и они сами. Не так уж много хлопот. Крыло В было – не смейтесь – «Без наркотиков». Но в этой стране – или в мире – нет ни одного крыла без наркотиков. Мне показалось, что там сами выбирали себе заключенных: трудолюбивых типов, которые хотели спокойно отсидеть свой срок. Однажды я зашел туда и увидел трех парней, лежащих на лестнице.

– Что ты здесь делаешь, босс? – спросил один. – Персонал сюда не ходит.

Персонал крыла В подкупал тем, что был очень спокойным, как бы непринужденным, но на самом деле сотрудники там были просто ленивыми ублюдками, которые проводили весь день у чайника, в то время как заключенные управляли крылом. У зэков крыла В регулярно брали мочу на анализ, но есть масса способов обойти такие тесты.

Крыло С было для пожизненников, немного светлее и чище, чем какое-либо еще, хотя они не все находились там действительно пожизненно. Тот восемнадцатимесячный «пожизненный срок», о котором я упоминал ранее, достался как раз парню из этого крыла, убившему другого подростка в драке на ножах: просто трагедия, учитывая их возраст и незрелость. Там случается не так уж много происшествий, хотя, потому что там действительно огромное количество убийц, если что-то происходит – это всегда серьезно.

В крыло D, по сути, отправляли тех, кто не поместился в крыло К – крыло для всего, что вы можете себе представить: арест, пожизненное заключение, хулиганство, вандализм, психическое расстройство… Все что угодно. Прогулка по крылу С: красиво и светло. Крыло D – дыра. Но некоторые сотрудники любили его. Там было шумновато, много тестостерона витало вокруг. «Смиффи, ты придурок, живо приведи все в порядок…» – простое, вполне приличное место для работы. Офицеры мигрировали туда, где им было удобнее и больше нравилось. Отправьте сотрудников крыла D в крыло C, и им быстро станет скучно.

Крыло Е было как три крыла в одном. В нем размещался изолятор, где заключенные были заперты на весь день, и небольшое отделение категории А со своим сводом правил, полное особо опасных преступников. Напротив него было отделение для УЗ (уязвимых заключенных): сексуальных преступников, насильников, педофилов и других подобных типов, которые содержатся и тренируются отдельно от остальной части тюремного контингента для их собственной безопасности. А еще у них своя зона посещений.

Я помню одного зэка из УЗ, который перешел к нам в крыло, довольно старый, жестокий ублюдок, тощий, как черт. У него были седые волосы и не было зубов, зато он носил макияж, черные колготки и платье с блестками.


Можно подумать, что в другом крыле он не продержится и двух минут, да? Не тут-то было. Этот парень предлагал пойти на хрен и персоналу, и заключенным – он заходил в их камеры и угрожал убить их. Но обычно УЗ не доставляют хлопот. Да, на свободе они могли считать себя сильными, но здесь, среди действительно опасных парней, все было по-другому. И в основном они были достаточно сообразительными, чтобы осознать это.

В «Манчестере» была «аномалия»: специальный отдел СЗ, аббревиатура, означающая «собственная защита». Наркоман, назанимавший кучу денег у других заключенных, например, может подать заявление на перевод туда, хотя большинство из тех, кто это делает, попадает в итоге в УЗ. С другой стороны, многие из СЗ – подлые ублюдки, так что им все равно, в какой ужасной компании находиться.

Наличие трех категорий в крыле Е сначала может показаться странным, но на самом деле все было хорошо спланировано. Особо опасные преступники не хотят общаться с извращенцами, не так ли? У них жесткий образ крутых парней, который нужно поддерживать. Эти две зоны были хорошо разделены, так что не было никакой связи между ними или риска пропустить что-то подозрительное. Все это была нижняя тюрьма, а в верхней тюрьме находилось крыло G, где происходили осмотры поступающих заключенных. Их привозили в фургонах, сажали в камеры предварительного заключения, лишали имущества в приемке и перевозили туда – за исключением сексуальных преступников, которые отправлялись прямиком в крыло Е.

В крыле G они проходили пятидневный вводный курс. Заключенным рассказывали, как звонить по телефону, общаться с остальными, зарабатывать деньги, в общем, как выжить. Нормальных ребят держали там довольно долго. А говнюков быстро доставляли в крыло К – в течение нескольких часов. Никому не нужны лишние неприятности в крыле.

В крыле I воняло. Оно предназначалось для детоксикации наркоманов и алкоголиков. Запах немытых тел оттуда не выветривался. У большинства не было навыков гигиены; они считали, что ванны предназначены для того, чтобы в них жили пауки. Многие из них жили на улице. Они не заботились о себе, приходили ни с чем и уходили ни с чем. Всего 70 заключенных – в дни, когда это место было под завязку, – этим количеством не так уж сложно управлять. Они были как роботы или овощи: лекарства утром, лекарства за ужином, лекарства вечером. По прибытии в Стрэнджуэйс новички получают паек – сладости или курево. Это делает их мишенями в принципе, но в крыле I, где все чего-то жаждали, они похожи на червей в поле, окруженных воронами. Как только они проходили детоксикацию, то отправлялись в крыло H, чтобы завершить предполагаемое восстановление. Такое вот постоянное движение скота.

В тюрьме все считают, что в том крыле, куда они поначалу поступили на работу, были самые неблагоприятные условия. И это было верно для крыла К в Стрэнджуэйс, куда поступил я. У нас были все виды заключенных, весь спектр: от жестоких убийц и тех, с кем другие крылья просто не могли справиться, до торговых представителей, отбывающих месячное наказание за разбитую машину. Из-за этого у персонала крыла К сложилась определенная репутация жестоких людей, несмотря на то, что они не были жестче или лучше экипированы, чем кто-либо другой. Парни из частного сектора говорили мне, что это похоже на Бейрут, и не ошибались, хотя, пожалуй, пока я был там, все держалось под контролем благодаря Берти и другим офицерам. И все же у меня остались очень теплые воспоминания. Мы знали, чего от нас ждут. Персонал и заключенные, которые были у нас на содержании, делали тюремную жизнь настолько нестабильной и захватывающей, насколько это возможно. Крыло К было большим, но работало как часы.

Местным заправилой был офицер Пеннингтон, один из полковых сержант-майоров старой закалки. У него были усики, он был элегантно одет и похож на Фултона Маккея[18] с английским акцентом. Вход в верхнюю тюрьму был назван в его честь – Черный ход Пеннингтона. Он очень гордился этим. Его манера выражаться была легендарна.

Однажды во дворе произошла драка, 200 заключенных на учениях и только два надзирающих за ними сотрудника. Какие-то наркотики перелетели через стену.

– Вытаскивайте дубинки! – заорал главный офицер Пеннингтон, словно генерал на коне на холме.

Так все и поступили, но ничего не могли сделать из-за смеха. В другой раз по радио раздался его голос: «Пошлите вторую волну! Нам нужно подкрепление».

Его начальником был управляющий тюрьмой. В свое время у нас их было несколько. В самом верху тюремной иерархии находится управляющий номер один – тот, у кого берут интервью по телевизору, когда что-то идет не так, – но в каждой тюрьме есть несколько менеджеров пониже рангом, которых тоже называют управляющими. В каждом тюремном крыле есть такой человек. Среди наших управляющих был и начальник учебного центра, которому я поначалу не понравился – назовем его капитан Харрикейн[19]. Но за большинство вещей отвечали три старших офицера, отличные менеджеры, работающие по сменам. Вторым – после Берти – был парень по кличке Губка Боб, низкорослый чувак, со стрижкой «ежик». Некоторые считали, что он пытался подражать Берти, но что с того? Они оба работали хорошо. Иногда они спорили, и на этом все кончалось. Счастливые дни. Уэйнерс, третий наш старший офицер, был романтиком, а не бойцом, скромным человеком, уже долго работал здесь. Он занимался административными делами. В отличие от Берти Бассетта и Губки Боба, он не был одним из тех, кто раздает приказы или вступает в конфронтацию, но тоже стал отличным менеджером.

Еще были ребята, которых все назвали Трактор с Прицепом, супружеская пара – редкое явление среди тюремных служащих. К отношениям внутри коллектива относились неодобрительно – они приводили к серьезным конфликтам интересов, и как им удалось обойти это, я не знаю.


Что я точно знаю, так это то, что это сработало на ура. Они познакомились в тюрьме «Ливерпуль» и полюбили друг друга. Но лично я не хотел бы, чтобы кто-то, кого я люблю, работал в тюрьме, особенно в том же крыле.

Прицеп Пит был приятным человеком с козлиной бородкой и выглядел как молочник или библиотекарь, а не как банальный тюремщик вроде меня. Он был так же нежен, как была ласково-сурова Трактор Хелен, его жена, окидывающая понимающим взглядом поверх очков. За то время, что мы работали вместе, она похудела, и, как всегда, подавала пример Питу, сподвигая его есть салаты за ужином, даже если на самом деле хотел пиццу или гамбургер. Они были идеальной парой.

Хелен обычно работала в офисе. Но, боже мой, какой грубой она могла быть, когда она бывала в крыле. Она говорила все как есть, неважно, насколько ты большой или крутой. Ни от персонала, ни от заключенных она никогда не терпела хамства. Если бы она все еще работала в тюрьме, где из-за нехватки персонала надо всем потеряли контроль, на нее, скорее всего, постоянно нападали бы. Но она не отступила бы, даже без поддержки окружающих. Она нас всех довольно сильно пугала в какой-то момент.

Пит, как и я, был простым тюремщиком, отпирал людей, снова запирал их, болтал с заключенными, время от времени останавливал драки, пил чай и немного подшучивал. Бумажная работа? Не-а. Оставь это другим. Хотя он и мог вспылить, если на него давили, Пит не был особенно жестким, он был заботливым человеком, и зэки уважали его. «Я не Джонни Бетон», – говорил он, и я улыбался. Если у заключенных возникали проблемы, он либо разбирался с ними, либо говорил, что не может ничем помочь, и больше не влезал в это. В 2008 году Пит получил премию Стрэнджуэйс «Тюремный офицер года», и, думаю, он действительно заслужил ее. Он был очень честным, один из тех людей, что делают жизнь светлее.

В тюрьме я не носил часов, и это сводило Пита с ума. Это было бы удобно, но я знал, что тогда меня будут спрашивать о времени каждые пять минут, и предпочитал действовать Питу на нервы. В конце концов он так разозлился, что подарил мне свои дорогущие позолоченные часы с ремешком из крокодиловой кожи.

– Они у меня уже десять лет, – сказал он. – И обошлись мне в 200 фунтов.

Я носил их всего две минуты, потому что нас вызвали для сдерживания. Вскоре осколки стекла были разбросаны по полу, а от часов остался только ремешок.

Было просто удивительно, как Трактор и Прицеп справлялись вместе 24/7 со всеми беспокойствами и напряжением, которые приносила такая работа. Кстати, несмотря на то, что они находились в одном крыле, их редко можно было увидеть при одном и том же инциденте. Правда, однажды это все-таки случилось. В тот день Хелен отвечала за запирание троек и ставила всех, включая Берти, на место. Я был на двойках. Услышав шум, я поднял глаза и увидел, что Пит спорит с заключенным, а Хелен входит в камеру и достает дубинку. Раньше у тюремщиков были деревянные дубинки с кожаной ручкой; теперь – складные. Когда у вас 200 заключенных – дубинка не является сдерживающим фактором, а еще есть просто нежелание их использовать – по юридическим причинам. Пит вошел вслед за ней, кто-то нажал на тревожную кнопку, и мы все пошли втроем.

Оказалось, что Пит видел, как кто-то из заключенных порезал себя. У меня, кстати, есть своя система классификации самоповреждений по шкале от одного до десяти. Девять и десять – хардкор. Эти зэки идут на крайности, не боятся и не знают границ. Если они и не поступили в тюрьму сразу в медицинское отделение, то в конечном счете все равно окажутся там – но это менее 5 % заключенных. С 4 до 8 – тоже настоящие самоповреждения. Такие заключенные будут заниматься этим годами, они могут быть психически больны или подвергались насилию в детстве. Это может быть крик о помощи. Когда-то у нас в крыле К был парень, которого не любили остальные. Время от времени он сильно резался – выплескивал эмоции. «Извините за беспокойство, мистер Сэмворт, не могли бы вы попросить медсестру перевязать меня?» Он не хотел покидать крыло. Таких типов немного, и все это совершенно разные случаи.

Парень, которого увидел Пит, был в группе 1–3 – манипулятор. Сюда относятся, например, наркоманы, которые хотят свалить в другое крыло, потому что по уши в долгах. Такие парни могут показать сотрудникам петлю и сказать, что собираются повеситься. Среди тех, кто причиняет себе вред в тюрьме, они составляют большинство. А если кто-то действительно собирается совершить самоубийство, он не скажет никому об этом, а сделает все по-тихому.

Короче говоря, этот парень расцарапал себе руку бритвой, а Пит пытался его утихомирить. А Трактор оттолкнула Прицепа с дороги, ворвалась в камеру и отлупила его. В смысле заключенного – не своего мужа.

В каждом крыле имелась небольшая комната отдыха, где офицеры могли воспользоваться чайником, поесть, оставлять продукты в холодильнике, греть еду в микроволновке и все такое.


В крыле К такое помещение было на четверках. За ужином всегда Хелен и Пит сидели за одним столом. Думаю, они были из тех людей, которые стали бы отличными родителями. Они были не намного старше нас, но, как старшие, заботились о младших. В тюрьме эта пара были достойным образцом для подражания для парней из неполных или неблагополучных семей. При этом они были совершенно разные как личности, но, если бы вы могли соединить двух людей, чтобы получить идеального офицера, вы бы не нашли никого лучше этих ребят. Все их уважали. Они делали свою работу правильно.

В крыле К я почти постоянно был на двойках. Там было четыре закрытых блока с камерами, плюс офис и раздаточная в «подвале» – не для зэков, а для нас. Поскольку крыло было действительно огромным, уход за одним блоком сам по себе был большой работой. Когда заключенные выходили из своих камер днем, они оставались в своем блоке, как и персонал, по двое на каждый блок – по сути, шесть офицеров охраняли двести заключенных.

На двойках коридор был шириной около десяти метров, и заключенные могли прогуливаться взад и вперед. А на тройках или четверках – шириной всего в метр. Кроме того, зэки не могли даже ходить там по кругу, потому что один конец был заблокирован; они словно застревали в какой-то U-образной фигуре. Вот почему у нас также была внутрикамерная связь, что означало, что они могли бродить туда-сюда, но мы не хотели, чтобы они болтали в коридоре ночью. Если двести парней делают это одновременно, начинается бедлам. Мы кричали им: «Убирайтесь из коридора» или «Убирайтесь за дверь», и они так и делали.

Но мы были довольно строги с ними, вот что я скажу. На двойках было сорок камер, по двадцать с каждой стороны. В дальнем конце коридора была дюжина камер для «уборщиков», в основном двухместных, поскольку эти парни не считались опасными. Уборщики – образцовые заключенные. У них есть дневная работа, так что они будут убираться, много заниматься спортом и вообще не будут действовать сотрудникам на нервы. С левой стороны было место, где мы держали ребят основного режима.

В тюрьме действует система поощрительных привилегий – IEP (incentive earned privileges). Все начинается со стандартного режима: новичков сажают в камеру, дают телевизор и уходят.


Если они за три месяца не получают предупреждений, то могут подать заявление на повышение статуса, и это позволяет им каждую неделю тратить чуть больше на тюремную столовую, то есть на продукты, например, на сухое молоко, чай, шоколад и печенье. Они сами платят за них со счетов, пополняемых их семьями, или из денег, заработанных на работе. Девять смен приносят около 6,50 фунтов (примерно 650 рублей). Вообще-то каждый заключенный после оглашения приговора обязан работать. Но на самом деле в Стрэнджуэйс не хватало рабочих мест, и заключенные, которым переводили деньги их семьи, не особо стремились подавать заявления на работу. У нас было около 300 мест в мастерских и небольшое количество уборщиков в каждом крыле – тех, кто занимался уборкой или обслуживал раздаточную. Было также около 80–100 мест для тех, кто хочет учиться.

Еще существовала надбавка, которую получал каждый заключенный, независимо от того, работал он или нет, – раньше она составляла около 2,50 фунтов (примерно 250 рублей) в неделю. В Стрэнджуэйс парни, ожидающие суда, то есть те, кто по закону еще как бы не был ни в чем виновен, могли тратить 40 фунтов (примерно 4000 рублей), а уже приговоренные – 24 (примерно 2400 рублей). У тех, кто хорошо себя вел, было, может быть, на пятерку больше. И дополнительные визиты. «Стандартный» заключенный получал около четырех посещений в месяц, образцовый – еще пару сверху – большое дело. Шесть часов в обществе семьи вместо четырех. У тех, кто еще под следствием – визиты могут быть ежедневными.

Образцовые заключенные также могли подать заявку на то, чтобы им прислали игровые приставки. Ну, это же образцовые заключенные, так что, если бы у каждого заключенного была PlayStation, я был бы доволен: это означало бы, что тюрьма работает как надо. Ни один из них, конечно, не играл бы двадцать четыре часа в сутки – может быть, пару часов в выходные. Это не так уж сложно организовать. Им нужен стимул хорошо вести себя, и это хорошо для сотрудников-госслужащих, вспомните обычных людей.

После стандартного режима идет основной режим: никакого телевизора, ограниченное время вне камеры. В крыле К это были два часа в день, час из которых можно провести на тренировке. Для сравнения – в «стандартном» распорядке это были пара часов утром, днем и вечером, хотя по выходным это число могло немного меняться, и у разных крыльев было разное время. Если заключенный на стандарном режиме получал два предупреждения, его переводили на основной. Берти и Губка Боб были очень добрыми: даже если кого-то заставали за едой или питьем в коридоре, что было запрещено, и разрешалось это делать только в своей камере, они могли закрыть на это глаза. Однако если кто-то дрался, воровал или разбивал что-то, оскорблял персонал, ему тут же делали предупреждение.

Около сорока сотрудников работали со всеми альфа-самцами, запертыми в крыле. Думаю, у нас было тогда двадцать пять очень-очень хороших работников и пятнадцать не очень хороших, но система работала. Мы были сплоченной командой.

Время приема пищи было настоящим зрелищем. Люди приезжали из других тюрем просто посмотреть. Мы раздавали подносы по очереди.


В понедельник мы можем начать с двойки, во вторник – с тройки и так далее. Сто пятьдесят порций сосисок и картошки, сорок карри, двадцать вегетарианских блюд, первый пришел – первый получил, забирай и иди в камеру.

Мы выпускали их по очереди, по половине блока зараз. Заключенные спускались по лестнице в одном конце крыла, забирали еду, затем возвращались по лестнице в другом – круговая система с односторонним движением, к которой мы относились очень строго. Двести зэков кормили за 30–40 минут – мы не страдали херней. Вообще-то раздаточная может стать настоящей горячей точкой. Все получают одинаковые порции. Все честно, но если появляется какой-нибудь устрашающий бандит: «Дайте мне еще картошки…» – ситуация может быстро обостриться. Если он получит больше картошки, сразу появятся еще десять человек, которые тоже захотят добавки, и тогда тебе крышка. У нас были ситуации, когда парней приходилось сдерживать там, но это могло быть даже весело. За ужином можно было поболтать с заключенными и пошутить друг над другом.

Для многих офицеров организованность была очень важна. Не все были рады драме и волнениям. Возьмем, к примеру, моего приятеля Ленни, который перешел из оперативной поддержки тюрьмы много лет назад. Он выглядел на десять лет старше меня, хотя на самом деле был на десять лет младше. Он был одним из тех типов-хамелеонов, о которых я упоминал, рассказывая о Форест-Бэнке, тех, что перенимали поведение того, с кем работали. Рядом с придурком он вел себя как придурок. Если рядом был кто-то хороший, он как бы поднимался до его уровня. Но у него было большое сердце. В ситуацих, когда кто-то из заключенных проявлял агрессию, Ленни был не из тех, кто отдает приказы: но он стоял позади любого, кто брал на себя ответственность, не прячась, а поддерживая. Он пойдет за тобой в бой. С таким персоналом стычки либо прекращались, либо заключенным это сходило с рук, если только рядом не было кого-то, кто мог бы взять на себя роль лидера.

Зал свиданий в тюрьме строго контролируется. Ряды неподвижных столов с пятнадцатисантиметровыми «разделителями» между ними – Берлинская стена, как окрестил ее один шутник. В Стрэнджуэйс в этом зале помещались 200 посетителей и заключенных. Посетители – родственники, друзья или адвокат, если парень находится под стражей в ожидании суда, – проходят через охрану, а затем ждут в коридоре, пока офицер их не вызовет. Если приходят партнеры или дети, они могут обниматься с заключенным в начале визита, быстро целоваться и делать это снова, когда время свидания подходит к концу.

Напитки продаются в чашках с крышками, так что ничего не передается через рот; вы не сможете положить что-то запрещенное в кофе, который заключенный проглотит, чтобы вытащить этот предмет позже.


Все снимается на камеру. Офицеры ходят взад и вперед, наблюдая за происходящим. Охрана очень строгая.

Однажды я привел заключенного в зал свиданий как раз во время дежурства Ленни. Я заметил там еще знакомого заключенного. Тип из числа молодых преступников в Форест-Бэнке: большой парень, почти два метра, массивные руки, он много тренировался.

– Сэмворт, что ты здесь делаешь? Лучше уходи, а то я тебя прикончу. – Он шутил, но вид у него был тот еще.

– Не задавайся перед семьей, – сказал я, – а то потом я с тобой разберусь.

Ленни посмотрел на меня. Он явно нервничал.

– Тот парень себе вставил, – сказал он.

Это означало – он засунул какой-то пакет себе в зад.

Теперь должно было произойти – и произошло бы, будь в у нас достаточное количество персонала – следующее: пока кто-то нажимал на кнопку тревоги, другие должны были подойти к этому парню, сказать ему, что свидание окончено, и, если бы он поднял шум, задержать ублюдка.

– Почему никто не нажал на звонок, Ленни?

– Мы не хотели создавать проблем.

– Как давно это было?

– Пятнадцать минут назад.

К тому времени все, что он получил – наркотики, телефон, деньги, – было уже засунуто ему прямо в задницу. Я мог бы сам нажать на тревожную кнопку и забрать его, но ничего не добился бы. Офицеры замялись и спросили меня, не сделаю ли я обыск с раздеванием, когда его визит закончится. Если бы он сопротивлялся, его бы утащили в изолятор.

Как бы то ни было, парень согласился спуститься вниз и присесть на корточки, пока я буду осматривать его зад. Вокруг этой процедуры много споров, права человека и все такое, но как еще это сделать? Опять же, вместо того, чтобы проводить его под конвоем в маленькую комнату, которую мы использовали для обыска с раздеванием, ему позволили спуститься туда самостоятельно. Он действительно сам пришел и постучал в эту чертову дверь. Обычно оставаться наедине с заключенным в подобной ситуации довольно рискованно. Если бы парень захотел, он мог бы заявить, что я пощупал его член или схватил за задницу или что-то в этом роде, и тогда я был бы по уши в дерьме, потому что мое слово против его. Но я знал, что молодая женщина-офицер, которая уже была там, внизу, предпочла бы этого не видеть, поэтому спросил, не хочет ли она подождать снаружи, и она согласилась. Опять же, это кое-что говорило о тех мужчинах средних лет наверху, которые должны бы были вести себя как тюремные офицеры, да ведь?

Но этот зэк знал, что я ничего не найду, – к тому времени передачка уже продвинулась так высоко, что щекотала ему гланды. Поэтому он просто поднял яйца, наклонился и показал свой зад.