Роман Канушкин

Обратный отсчет



(Стилет-3)

Мы не способны верить в рай и еще меньше в ад. Х.Л.Б.
Была когда-то такая страна, парень… Р.К.
Не бойся равнодушных, В лучшем случае они убьют тебя. «Песнь Зороастра…»
Специальная благодарность: Асламбеку Эжаеву, Беку, Евгению Сухоносову, Сергею Лещинскому, Николаю Симонову, Игорю Титову, Юрию Приме, Александру Ф. Скляру
Представление начинается

Четверг, 29 февраля

11 час. 23 мин. Время московское



— Борт три ноль девять, ответьте земле…

— Земля — триста девятый, слышу вас.

— Ну что, Кондрашов?

— Да, мы нашли ее… дивизия… Она действительно здесь. Я не спец, но похоже на часовой механизм. Вроде бы еще есть запас времени.

— Кондрашов, не трогай ее. Это приказ.

— Земля, помехи, вас не понял.

— Кондрашов! Триста девятый…

— Слышу вас.

— Бомба с сюрпризом. Не прикасаться.

— Понял вас, понял.

— Хорошо. Мне везут сапера. Ложись на новый круг. Высота прежняя.

— Понял.

— Никакой самодеятельности. Конец связи.

Подполковник Коржава отер пот со лба белым платком с вышитыми инициалами, скомкал и спрятал влажную ткань в карман брюк. До последнего момента он надеялся, что это тупая шутка — мало ли идиотов звонят про бомбы в метро или даже чуть ли не в Большом театре. Ну какому уроду взбредет в голову минировать боевую машину? Несерьезно все это. На кой может сдаться военный вертолет? Террорист? Зачем? Охраняемый объект и никакого эффекта. Террорист полез бы к цивильным, гражданская авиация. Но… Коржава мял пальцами сигарету «Ява» — несмотря на все перемены, он остался верен сигаретам, которые курил уже больше двадцати лет, и чувствовал гнетущую слабость в районе желудка. Это был рыхлый человек с усталыми плечами, крупными тяжелыми ладонями и чуть сероватым цветом лица. Он нес в себе все возможные болезненные недуги, которые заполучил, колеся по далеким военным аэродромам Крайнего Севера и знойно-пыльного Юга, и до демобилизации ему оставалось чуть более полутора лет. В каком-то смысле Коржаве повезло — он не станет военным пенсионером в странах Балтии или ближнего зарубежья, будь они все неладны. Коржава дослуживал в нескольких километрах от Кольцевой дороги столицы и после выхода на пенсию собирался всерьез заняться своим здоровьем. В штурманской службе не привыкать к нештатным ситуациям, но с подобным он столкнулся впервые. Теперь Коржава знал, что это не шутка. И так же как он нес в себе все немыслимые болезни, борт триста девять нес в себе бомбу, адскую машину, готовую в любой момент взорваться. Этот молодой улыбчивый старлей с серыми глазами, старший борта Кондрашов, только что обнаружил ее. Там, где и было указано. Старлей на майорской должности…

Псих! Это действия психически больного человека. Он не выдвинул никаких требований. Абсолютно никаких. В машине находится бомба, а машина находится в воздухе… Нет. Так тоже не получается. Психопат проникает на военный объект и минирует боевой вертолет… И так не получается. А потом звонит, рассказывает о бомбе с сюрпризом и не выдвигает никаких требований?.. Требования будут. Что-то происходит, что-то гораздо более неприятное, чем он может себе представить. Коржава уже доложил о ситуации, и решение надо принимать теперь быстро.

— Товарищ полковник, вас. Белый аппарат. Это…

— Он?

— Так точно.

Он… Скорее — «они». Такое не провернуть в одиночку. Охраняемый объект, бомба в военном вертолете. Это… — Коржава почувствовал теперь уже спазм в районе желудка — это какая-то демонстрация… Подполковник взял трубку и снова бросил взгляд на кружащий в небе «Ми-8». Давай, старлей, продержись еще немного, сейчас выясним, что надо этим сукиным детям.

— Подполковник Коржава. — Он проследил, чтобы голос звучал ровно и спокойно — с самого начала владеть ситуацией и не позволять диктовать себе.

— Нашли наш подарок?

Акцент, еле уловимый, но все же акцент. Который пробуют скрыть. Или, что гораздо хуже, делают вид, что пробуют скрыть. Значит, Коржаву убеждают — мол, подарок с юга.

— Да. Нашли.

— Вот и хорошо.

— Земляк, давай без ерничества. Что вам надо?

— Всему свое время.

— Сколько у меня есть времени?

— Начинаете соображать. Это тоже хорошо. Представление еще только начинается.

— При чем здесь мой вертолет?

— Ни при чем. Мог быть какой угодно вертолет — оказался этот.

Там, в районе желудка, где только что был спазм, появилась одна огромная опустошающая боль.

— Чего же вы хотите? — Все самые дурные предчувствия Коржавы начинали сбываться прямо на глазах.

— Не надо вызывать саперов — это умная бомба, и вам с ней не справиться.

Подполковник снова полез за платком, нащупал пальцами влажную ткань — в довершение ко всему они еще слушают их частоту. Но что надо этим людям? Что надо им от Коржавы и от этого, еще почти мальчика, Кондрашова?

— Хорошо, я могу сейчас все остановить.

— И это тоже. Давай сразу договоримся: условия здесь буду ставить я.

— Готов и это допустить.

— Уже лучше. Видишь ли…

Секундная пауза показалась Коржаве черной бездонной пропастью, и он с трудом балансировал на ее краю.

— … Понимаешь, так уж вышло, что твоей птичке не повезло. Три ноль девять.

— Три ноль девять! Но при чем здесь…

— Нет, мы опять теряем общий язык. Три девять — это тридцать девять. Секунд. Столько осталось порхать твоей птичке.

— Что?! Подожди… — Все! Коржава сейчас рухнет в эту бездонную мглу. — Подожди, земляк, мы же почти договорились…

— Именно поэтому я предупреждаю. Это все, что я могу для вас сделать.

— Но что ты хочешь?!

— Тридцать две секунды…

— Твою налево!… Савченко, срочно связь с триста девятым!… Экипажу приказываю немедленно покинуть машину. До взрыва — тридцать секунд.

Ну вот и все, он рухнул в эту бездну. Эта бездна была теперь внутри его. Военкоры, военные корреспонденты, двое…

— Подожди, земляк… На борту еще два пассажира, комплект парашютов только на экипаж…

— Двадцать три…

— Ну постой, я прошу тебя… Там два военкора… Пожалуйста.

— На войне такое случается. Девятнадцать…

«На какой войне?» — пронеслось в голове Коржавы, и в это время он услышал:

— Земля, ответьте триста девятому. На бомбе нет никаких фотоэлементов, и на прикосновение она не работает. Бомба в руках у второго пилота. Разрешите избавиться от нее.

Что-то постучало в ту дверь, которая звалась «Успокоением». Они блефуют. Они говорили, что к умной бомбе нельзя прикасаться, а бомба в руках второго пилота. Сейчас, в это самое мгновение, надо было принять решение — либо вышвырнуть бомбу прочь, либо приказать экипажу покинуть борт триста девятого. Перед глазами пробежала картинка: вертолет не взрывается в воздухе, он падает. Подполковник Коржава не сумел договориться с блефующим террористом, приказал экипажу эвакуироваться и тем самым потерял машину. Но Коржава уже принял решение. Оно было сформулировано, и сейчас его губы произносили:

— Нет, Кондрашов! Приказываю немедленно покинуть машину и эвакуировать пассажиров.

И одновременно в белой трубке, липкой от прикосновения влажной ладони, он услышал:

— Не надо было ее трогать. Теперь время триста девятого вышло до срока. Все, полковник, смотри в небо.

— Н-е-е-е-т!!!

На какое-то мгновение Коржаве показалось, что пространство перед ним сдвинулось и дыхание, холодное кладбищенское дыхание этого движения, достигло сейчас лица. А потом его голос потонул в кровавой огненной вспышке и в конечной непререкаемости грохота взрыва. Там, где только что находился борт три ноль девять, теперь не было НИЧЕГО. И какая-то безмерная тишина придавила Коржаву к земле, а потом высушила его больные внутренности. Вертолет развалился в воздухе, но мгновение растянулось, и теперь подполковник видел, как горящие обломки борта 309 медленно двигались к земле. Коржава понял эту страшную тишину: работающий двигатель поддерживал в воздухе не только вертолет, он поддерживал ЕГО надежду. Теперь ничего этого не осталось.

— Сука… Тварь! Я достану тебя, тварь! Е…аная сука!

— Мне очень жаль, что так вышло. Я предупреждал.

— Жаль! Тебе жаль?! Тварь ты, сука…

— Коржава… Не вышел из тебя переговорщик… А ведь надо было просто внимательно слушать.

— Ты еще ухмыляешься, тварь! Только что пятерых молодых ребят… Сучий выродок!

— Я больше не намерен извиняться за случившееся, Коржава. Теперь это твоя вина. Но во всем есть свои плюсы — вы наконец поймете, что имеете дело с серьезными людьми.

— Я тебя достану… Ты слышишь меня?! Я тебя достану, тварь. Я разорву твою задницу собственными руками!

— У нас мало времени, одиннадцать тридцать… Слышишь меня, Коржава?! Очень хорошо. Официальный протокол завершен. А теперь слушай меня внимательно: сейчас одиннадцать тридцать… Самолет уже находится в воздухе.

— Что?

— Большой двухпалубный самолет. На борту примерно триста пассажиров… Назвать более точную цифру?

— О чем ты говоришь?

— «Ил-86», Коржава, аэробус. Он уже взлетел и сейчас набирает высоту. И в нем гораздо более умный подарок. Ну, мы снова начинаем находить общий язык?

— Ты просто больной…

— Коржава, я не расслышал, хватит шептать…

— Больной…

— И запомни, Коржава, никаких заходов на посадку, минимальная высота — тысяча шестьсот. И ни метром ниже! Умная бомба. Ни метром ниже. Иначе — б-у-у-у-м-м!

Часы пока стоят

1

Среда, 28 февраля

Вечер



В поезде метро люди почему-то разглядывали друг друга в отражениях окон. Потом записанный на пленку голос произнес: «Станция Новокузнецкая». На медлительном эскалаторе девушка, улыбавшаяся ему минуту назад в отражении окна, перестала улыбаться и заспешила наверх — ее короткий роман окончен. Он не будет никуда спешить. Сегодня ему исполняется тридцать, и этот свой день — все же стоит признать, что не каждый день человеку исполняется тридцать, — он провел в дороге. Возвращение из служебной командировки… Да, так они это называют — «служебная командировка». Иногда он думал, что в его профессии главное — отъезд или возвращение домой? Он не находил ответа, но, пожалуй, ответ был и не так важен. Когда колешь дрова тяжелым колуном, помимо удовлетворения от физической нагрузки получаешь еще особый вид удовольствия — вот они, результаты твоей работы, прямо перед глазами. А в ЕГО работе? Что важнее: помахать топором или увидеть результат? Такая постановка вопроса довольно крамольна, но ответ, наверное, и не важен. Он посмотрел на свои тяжелые горные ботинки, на штурмовой рюкзак и негромко усмехнулся: девушка приняла его за возвращающегося домой альпиниста? Ну конечно, в такой вязаной шапочке… Что же, несколько последних недель он имел к горам самое непосредственное отношение.

Потом московский метрополитен выпустил его на заснеженную улицу, и он сказал себе: «Ну вот я и дома». Из киоска, торгующего музыкой вразнос, доносилась протяжная песня — «Течет река Волга…». Только на немецком языке. Эпоха сумеречного декаданса, легкого ироничного мазохизма.

Он остановился у расцвеченной нарядной витрины киоска и купил пачку сигарет «Кэмел». Проследил, чтобы не было наклеенной акцизной марки, проверил код. Чушь скорее всего, но вроде бы так они все же получше. Почти пятнадцать лет назад, в послеолимпийской Москве, — он тогда только начинал курить: сигарета-две в неделю, тайком после ужина — ни с чем не сравнимый кайф, — «Кэмел» стоили полтора рубля, и вот это были сигареты!

Первые иностранные сигареты (буржуйские, конечно, соцлагерь не считается), которые они курили с Максом. Эх, как все изменилось с тех пор — и «Кэмел» нынче не тот, может, где и существует ТОТ, да не здесь, и \"заберите свой великий и ужасный Голливуд, верните «Белое солнце пустыни»… Как говаривал все тот же Макс, бродяга…

Макс откололся первым. Во времена, близкие к олимпийской Москве, это было бы воспринято как предательство, но времена меняются. Никто особо Макса не осуждал; потом за ним последовали еще несколько человек — кто за деньгой, кто за карьерой. Макс был одним из лучших — это признавали все, даже Дед, но он знал про Макса еще кое-что, наверное, потому, что они всегда были ближе других. У каждого из них имелись свои причины заниматься тем, чем они занимались, но все же именно в Максе, может быть, очень глубоко, был упрятан подлинный романтик и уж совершенно точно и вовсе не глубоко самый большой максималист из всех.

Но все же он откололся первым.

— Бутылку шампанского, пожалуйста… Да нет, нашего — брют…

Он убирал сигареты в боковой карман рюкзака и видел, как его место у окошка киоска занял смешной длинноволосый паренек. Растяпа — руки шарят по всем карманам, извлекая скомканные деньги, массу каких-то бумажек…

«То, что ты ищешь, ты никогда не найдешь, приятель, — подумал он и улыбнулся, — но это невелика беда…»

Растяпа любит брют — вот он убрал бутылку шампанского в пакет с рекламой сигарет «Лаки Страйк» и, отходя от киоска, перепутал направление. Теперь он пошел в обратную сторону — эй, Растяпа, так, значит, нам по пути?! Вот и прекрасно, краснокожий… Наверное, студент с замашками хиппи, может, математик, может, поэт…

Он шел все еще улыбаясь и слушал, как его ботинки скрипели по свежевыпавшему снегу. Когда увидел книжный развал, сердце учащенно забилось, но заставил себя пройти мимо. Пауза, так было решено, во всем надо уметь чувствовать паузу…

Все же он решил выкурить сигарету и поймал себя на том, что руки, как и у Растяпы, хлопают по карманам в поисках пачки «Кэмела». Но в следующую секунду он уже забыл о Растяпе.

«Пауза, — усмехнулся, — вот так вот, дружок… Но теперь все — я уже дома».

Теперь он был дома и пауза вроде бы подходила к своему завершению. Но когда-то Дед научил их с Максом читать ЗНАКИ. Это было как детская игра, позже он понял, что это лучшая игра на свете, потому что с тех пор интуиция редко подводила его. И когда резко заскрипели тормоза, что-то шевельнулось в нем, мутное и тревожное, — это опять были ЗНАКИ. Пауза, знаки… И почти неощутимое предвкушение… Эй, бродяга, ты уже ДОМА, ты сейчас обнимешь малышку дочь и жену, и уже ничто тебя не потревожит… Оставим все это.

Тормоза заскрипели у светофора, где множество людей стояли у перехода на другую сторону Пятницкой, и, конечно, это опять господин Растяпа… Самое-Безобидное-Существо-На-Свете вздумало не заметить большой цвета мокрого асфальта (да и асфальт вокруг действительно мокрый) «БМВ». И чуть не оказалось под колесами. Чуть не в счет, но имеется кое-что другое. Такое же НАШЕ, как матрешка, или балалайка, или автомат Калашникова… Автомобиль не так велик — всего лишь пятая модель, и Растяпа ничего не нарушал — уже горел зеленый, однако…

«Братва, не стреляйте друг в друга. — Он снова улыбнулся, шагая по „зебре“ перехода. — И песни у нас такие…» И, поравнявшись с капотом «БМВ», вдруг подумал, что если сейчас откроется дверца, то интуиция не подвела и все это только начинается. Хотя опять же, если он успеет отсюда сбежать, то, возможно, удастся уклониться и от всего остального. Ему хватило секунды, чтобы понять, что в автомобиле вовсе не вежливые бизнесмены, «косящие» под джентльменов, — сейчас почему-то стало модно «косить» под невинных овечек, — в машине «братки» среднего пошиба и потому самые агрессивные. Трое, одеты дорого и одинаково. Сидящий рядом с водителем делает кому-то телефонное внушение. И даже по телефону — жестикуляция, братва — пальцы веером…

«Они, наверное, не расстаются с мобильными телефонами даже в сортире, — подумал он, все еще продолжая улыбаться, — но это не мое собачье дело».

Потом двигатель заглушили, и дверца водителя открылась. С того момента, как Растяпа чуть не оказался под колесами, прошло не больше двух секунд, и теперь он стоял разведя в стороны свои длинные руки и растерянно, моргал.

«Ты еще и подслеповатый, приятель Растяпа… Ну вот, сейчас они будут учить тебя тому, кто в доме хозяин, но и, это не мое собачье дело…»

Надо побыстрее отсюда свалить. У Растяпы хватило безрассудства не заметить большой мокроасфальтовый «БМВ», и сейчас он получит за это по ушам. Сцена, к которой все уже давно привыкли, а привыкли — сами виноваты.

Водитель «БМВ» имел внушительные размеры. Несколько снежинок упало на его плечи, спрятанные под темно-малиновым кашемировым пиджаком, упали за ворот дорогой рубашки, скрывающей массивную трапецию шеи, и теперь таяли там. Деловито и почти безэмоционально, словно выполняя привычную функцию, он нанес Растяпе прямой правый удар. Растяпа, конечно же, был открыт — сопли и слюни веером брызг разлетелись в разные стороны. Удар приличный и довольно профессиональный — вполне возможно, что водитель «БМВ» в прошлом боксер, — но вполсилы, и нос скорее всего у Растяпы не сломан. Ну что ж, Растяпа, вот тебя и выучили, впредь будешь осмотрительнее, счастливый человек, не заметивший, что времена изменились и по улицам расползлось опасное безумие… Но Растяпа удержался на ногах и вдруг совершил свою главную ошибку.

(Он подумал, что такие ОТМОРОЖЕННЫЕ, как Растяпа, порой парадоксальным образом оказываются сделанными из очень прочного материала.)

Выронив пакет с бутылкой шампанского, — та, к счастью, не разбилась, упав в мягкий снег, — он поднял кулаки, приняв нелепую стойку. Растяпа решил защищаться. Самый-Безобидный-И-ОТМОРОЖЕННЫЙ-Человек-На-Свете решил заделаться красной тряпкой для быка. Танк и мотылек… Ну, Растяпа, ты действительно поэт и плевать тебе на перемены, краснокожий, ты их не замечаешь. Теперь тебя будут учить по-настоящему. Самый-Растакой-Человек-На-Свете, на свою беду, оказался гордым и прочным внутри. Эх, Растяпа, ты что, собрался изменить сегодня мир?

Серия из двух коротких и точных ударов была гораздо серьезнее, и Растяпа растянулся на мокром асфальте перехода. В лужах вокруг переливались желтые московские фонари. Какие-то вечные сердобольные старушки нашли в себе силы для осуждения и сострадания. Но его, как и большинство прохожих, все это не касается. Сам он виноват, Растяпа, чудо в перьях…

Потом был удар, нанесенный носком ботинка, и крик женщины:

— Боже мой, ты же убьешь мальчика… Остановите его кто-нибудь! Мужчины!

Он продолжал шагать по «зебре» перехода. Что-то с этим криком было не так. Между понятным человеческим порывом и этим криком плескалось что-то очень ненадежное и истеричное. Бам-пара-бам, а наша мадам, часом, не пьяна? Как там у нас обстоят делишки?

— Мужчины!!!

Сломленная дама, спивающаяся истеричная интеллигентка… И это вся поддержка, на которую может рассчитывать Растяпа? Все же лучше, чем ничего…

Еще один удар. Растяпа не отключился, но свернулся калачиком и тихо застонал:

— Ах, сука… За что?

ЕГО ВСЕ ЭТО НЕ КАСАЕТСЯ.

— Мужчины! Ай, остановите… Милиция!

Его все это не касается, но все же…

\"ЭЙ, БОКСЕР, ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ, ЗНАЕШЬ ЖЕ.

ЭЙ, ДА ТЫ, ВИДАТЬ, ЗАБЫЛ ЛИЦО УЧИТЕЛЯ.

Но уже хватит. Какая-то кишка решила тебе несколько поперечить сегодня, боксер, но ты уже сделал свое дело и поэтому — хватит. Иначе ты его убьешь — эта пузырящаяся кровь в уголках рта… Достаточно, боксер, не бьют лежачего\".

— Милиция! Прекрати, изверг!…

«Эх, боксер… Ну ты что, решил его прибить? Ничего ты ему не сделаешь, он не будет учиться твоей грамоте, боксер, разве только прибьешь, как собаку, попавшуюся тебе по дороге… Хватит, напрасно ты разворачиваешь корпус для удара».

ЕГО ВСЕ ЭТО НЕ КАСАЕТСЯ.

«Напрасно отводишь ногу, помогая замахом руки. Ты забыл лицо Учителя, а память — единственное, что нам остается, боксер. И сейчас носок твоего дорогого ботинка войдет в разбитое окровавленное лицо Растяпы, но вспомни лицо Учителя, боксер, вспомни, как останавливать время и видеть кожей…»

А потом все произошло очень быстро. Одним незаметным движением он опустил вязаную шапочку на глаза, скинув свою ношу. И прежде чем рюкзак упал в кашицу из снега и соли, перехватил руку боксера, зажав нижнюю фалангу большого пальца на болевой. Боксер вскрикнул, резко повернув к нему голову; взгляд боксера, налившись кровью боли, эволюционировал от злобного изумления неверия до проблеска ПОНИМАНИЯ: стоящий перед ним человек, человек, в чьи ледяные глаза он сейчас смотрит, может быть ОПАСЕН. Очень опасен. Он понял это слишком поздно, потому что губы его уже произносили:

— Ты что, братка, я же тебя здесь похороню, — а свободная рука готовилась к удару. Щелкнул замок задней дверцы «БМВ».

— Скорее всего ты ошибаешься, приятель, — проговорил он негромко. А потом, резко выдохнув, сделал очень быстрое движение, опустив руку вниз. Пепельная бледность залила лицо боксера, пепельная бледность подступающего болевого шока потянула боксера к земле, потому что его большой палец был теперь сломан.

Задняя дверца автомобиля начала приоткрываться — тот, кто сидел за водителем, решил присоединиться к «беседе». «Напрасно вы все это затеяли, ребята. У меня нет времени ни на вас, ни уж тем более на объяснения с ментами».

Все еще не упуская из виду отключающегося боксера, он сделал шаг к автомобилю — это было его поле, картографический набросок местности, и он видел его как на ладони. Зато все остальное: и пытающийся подняться на ноги Растяпа, и притихшие на мгновение пешеходы — вся неагрессивная среда была размытой. Пока лишь только открывающаяся задняя дверца и белая рука на переднем сиденье, в каком-то удивленном жесте опускающая телефонную трубку: разговор прервался на самом интересном месте? Рука слишком, не правдоподобно белая, следи за рукой, именно она может быть по-настоящему опасна. А пока — задняя дверца: к нам решил присоединиться второй пассажир…

Никто не понял, как он выкинул ногу вверх и в сторону, и никто не заметил, как нога прошла по дуге, но в тот момент, когда в проеме задней дверцы показалась коротко стриженная голова, тяжелый горный ботинок впечатался в верхнюю кромку стекла:

— Сидеть!

Этому пассажиру не суждено было явить себя зрителям, на его голову, словно попавшую в тиски между дверцей и ободом крыши, обрушился страшный удар, и он повалился на заднее сиденье. На этом его сегодняшняя партия оказалась сыгранной.

«Третий. Третий — и пора заканчивать. Рука, очень белая рука… Ну все понятно, это была лишь какая-то дурацкая подсветка, однако я не ошибся в тебе, рука. Вовсе не телефонную трубку ты сейчас сжимаешь, мы оба знаем, что этот пистолет, скорее всего называется „ТТ“. Эх, третий, лучше бы тебе не вмешиваться: то, что ты сейчас собираешься делать, очень серьезно. Слишком серьезно, третий, и, возможно, нам придется; повысить ставки».

Решение пришло само собой. В его поле, в некотором роде картографической голограмме с размытыми контурами, вычленился пакет с рекламой сигарет «Лаки Страйк». Тот самый, куда пару минут назад Растяпа убрал приобретенное шампанское. А прежде он извлек пакет из кармана — следовательно, ничего, кроме одной бутылки, там нет. Сейчас пакет стоял на снегу. А третий уже выбрался из машины, руки опущены, но от него не укрылось движение плеча — пользуясь прикрытием крыла «БМВ», господин Третий передернул затвор. «Значит, вот так… Значит, прямо оттуда ты собираешься палить?! Хорош ты, приятель: час пик, центр Москвы, а ты решил поупражняться в стрельбе по прохожим. Значит, считаешь, что у тебя тормозов нет, ты крутой? И что это такое: „Завалю тебя, падла“? Грубое расточительство нервной энергии. А вот теперь смотри, что на самом деле подразумевает отсутствие тормозов…»

С проворностью кошки он прыгнул к пакету с рекламой сигарет «Лаки Страйк». Взгляд третьего последовал за ним, но еще прежде, чем руки, сжимающие пистолет «ТТ», показались из-за крыла «БМВ», отсвечивающего вечерним светом, бутылка шампанского и пакет превратились в единый метательный снаряд.

Стремительный полет, праща, рассекающая воздух, посланная верной рукой… Хлопок — бутылка взорвалась на финише. «Лаки Страйк»… Хорошо, господин Третий, бутылка разбилась, следовательно, твой череп остался цел. Извини, большего для тебя сделать не мог бледнолицый, ты сам повысил ставки, приятель.

И через секунду, ухватив за плечо Растяпу, в чьих глазах ужас и обида начинали смешиваться с чем-то предваряющим восхищение, и не забыв свой рюкзак, он исчез в черноте, клубящейся за аркой близлежащего двора. Их поглотила ночь еще прежде, чем опешившие прохожие успели прийти в себя.

2

Среда, 28 февраля

Продолжение вечера



Сумасшествие… Нет, не так — СУМАСШЕСТВИЕ!!! Ну и хорошо. Вот и слава Богу! Наконец-то это слово произнесено. Крыша поехала, протек чайник, башня сдвинулась, шкаф поплыл, сдризнулись гайки, болт отшибло, не говоря уже о всяких там дешевых шариках за роликами и прочей лабуде… Ну, чего там еще?! Вот и хорошо. Здорово. Значит, у одного из самых модных режиссеров одного из самых респектабельных рекламных агентств окончательно снесло крышу… Во — нормально!

Фильм был такой: огромный, пышущий жаром дизельный локомотив — кажется, что металл этого ожившего монстра раскален докрасна. Скорость: из-под гремящих колес, отливающих тусклым тяжелым светом, словно из ноздрей разгневанных чудовищ, вырываются дымы… Скорость нарастает. Он опасен, этот инфернальный поезд; стонущий вздох искривленных рельсов, безжалостный ритм колес — скорость нарастает. Этот локомотив безумен, он — самоубийца, его путь — освещенные кровью заходящего солнца рельсы — обрывается у разрушенного моста. А скорость все растет — сумасшедший поезд спешит поскорее покончить со всем этим…

В такую суицидальную драму вмонтированы черно-белые кадры: шаги, удары мяча; мгновенные визуальные образы: в черноте кадра — белая кроссовка, четко отпечатывающая шаг, рука, ведущая мяч, капелька пота на эпидермисе кожи, черный баскетболист, сливающийся с фоном кадра, режуще-белая форма…

А рехнувшийся поезд продолжает свое лихое путешествие, и становится ясно, что у него нет впереди буферов, а вместо спешки — лишь баскетбольное кольцо-корзина, такое же безумное и опасное…

Чернокожий спортсмен прыгает, он застывает в прыжке все выше и выше; хищное кольцо, тянущее за собой взбесившийся локомотив, разрезает ткань черно-белого кадра, но мяч уже срывается с кончиков пальцев, мяч летит в густой черноте застывшего громадного зала, готового взорваться миллионноваттным электричеством и криком, уже вырывающимся из легких оцепеневших болельщиков…

Поезд-самоубийца достигает финиша — на безумной скорости он срывается с разрушенного моста. Но скорость — его воплотившееся сумасшествие — дарит ему миг полета; перед тем как рухнуть в бездну, залитую кровавым золотом заката, железное чудовище на мгновение взмывает в воздух, к солнцу, которое сейчас скроется для него навсегда… И этого мгновения оказывается достаточно — мяч, словно медлительная праща, рассекающая воздух, ставший вдруг сгустившимся, тягучим временем, все же успевает попасть в корзину. Мяч проходит через кольцо поезда-безумца, а потом их пути расходятся — локомотив рушится в бездну, а мяч возвращается на стадион, взорвавшийся грохотом неминуемого триумфа.

Далее — тишина. Черный кадр, в центре лишь одно слово белыми буквами: «Успеешь» — и через секунду такими же белыми буквами появляется слово: «Рибок».

Голос: «Успеешь, рибок…»

Вот, собственно, и весь клип, сорокасекундный рекламный ролик, с самого начала встреченный с прохладцей. Но проблемы начались потом…

Михаил Коржава, режиссер-рекламщик, тридцать лет, прозванный Чипом за пристрастие к компьютерам (А, Чип, что ли? Ну у него просто другое мышление, как у этих пацанов — хакеров. То-то… Совсем сшибленные мозги!), прекрасно знал, когда у него начались проблемы. Все эти люди вокруг заметили что-то в связи с последним тепловозно-рибоковским роликом, но Чип-то знал, как они все ошибаются. Просто некоторое время назад Чип ощутил ОСТЫВАНИЕ МИРА, или, можно сказать и так, — все более увеличивающуюся холодность вокруг, превращение людей, с которыми он работал и оттягивался, работы, в которую когда-то верил, как в Бога, баб, которых он трахал, в нечто НЕЖИВОЕ. Нет, в них во всех еще что-то теплилось, но эти двери отворялись все с большим трудом. И вот в чем была подлинная проблема — Мир покидала жизненная энергия, квант за квантом растворяясь в бесконечном и равнодушном Космосе. И эта энтропия остывающего Мира все более переносилась внутрь Чипа. Поэтому можно, конечно, рассуждать, что Чип — отмороженный, что общается со всеми поверхностно, воспринимая собеседника скорее как персонажа какого-то фильма, что в его прозрачных глазах отшельника никогда не появится не то что дружеского сочувствия, а ничего другого, кроме как высокомерно-ироничного цинизма (бабы, которых он трахал, говорили: «А, Чип? Он — гений! Они все неадекватные. Поэтому Чип несет всякую пургу. Тяжело, а ты что хотела?!»), но дело было вовсе не в этом. Потому что Чип искал ЖИВОГО человека. Хотя бы одного ПРОСТО ЖИВОГО человека.

Поэтому, когда он заявил, что хватит имитаций, для подлинной насыщенности, для живой энергетики кадра необходимо угрохать настоящий тепловоз, все эти люди вокруг решили, что у Чипа начались проблемы. Вспомнили, что Чип три года не отдыхал и пора ему погреть пузо где-нибудь на Багамских островах или покататься на лыжах где-нибудь в Тироле среди загорелых людей и бесконечного солнечно-снежного праздника. Давай, Чип, прочь из Москвы, вам вреден здешний климат, давай к солнцу, и пусть тебя отогреют какие-нибудь шоколадно-миндальные богини (что они все понимают в тепле, увальни?). А потом они всерьез решили выпереть Чипа на отдых, и сами купили ему пару экзотических туров, оформив все документы, и пришли к выводу, что у него в самом деле отъезжает крыша и надо спасать не такое уж юное дарование, пока не поздно. Потому что Чип задумал установить безумное баскетбольное кольцо не на тепловозе, а на носу большого самолета. Для подлинной энергетики кадра Чип предложил угрохать аэробус «Ил-86»! В тот же день он выкинул еще какой-то крендель с секретаршей шефа, только Чип не понимал, с чего они все так взъелись. Он зашел к этой секретарше, — кстати, он знал ее как облупленную, каждый миллиметр ее пахнущего ненасытной самкой тела, — и пробыл с ней не более минуты. И, Боже мой, что он мог такого натворить за одну минуту? Что он мог сделать, чтобы смутить, удивить, оскорбить или даже (не, ну только послушайте!) ШОКИРОВАТЬ эту Оленьку, это бесконечное страждущее влагалище, готовое вместить всех Чипов с их букетами зимних роз (да-да, она любила зимние розы, ах-ах!), всех Аленов Делонов, всех слесарей-водопроводчиков и всю вечную совокупляющуюся Вселенную?! Нет, ну конечно, он там что-то выкинул, что-то такое сделал, но она вовсе не оскорбилась, она лишь удивленно рассмеялась (Чип, ты что, с ума сошел?), хотя ее уже всю так и распирало, и ей с трудом удалось затолкать обратно похотливый блеск своих чудных миндалевидных глаз. (Интересно, куда бабы заталкивают похотливый блеск своих чудных миндалевидных глаз? А?! Чип готов биться об заклад, что он знает КУДА.) Поэтому с чего они все так взъелись — нет, Чип, все! Это последняя капля! Ты совсем е…нулся! Срочно на отдых! А то мы тебя потеряем… Э, мы ж тебя любим! — Чип не понимал. Но когда они вечером этого четверга всучили Чипу билеты и сказали: завтра, старик, утренней лошадью — и вперед, в Мадрид, а потом в Вену (жиды — могли бы раскошелиться на «Люфтганзу» или «Остеррайх», а не на аэробус «Ил-86» компании «Трансаэро»), Чип не особо возражал. Что ж, отдых так отдых, проблемы так проблемы. Он посмотрел, как называется его отель, — «Альте пост» («Старая почта»), пять звезд, старик, все как положено, местечко Сан-Антон, одни кинозвезды да царствующие фамилии, — набрал номер телефона и поинтересовался, много ли в тех местах снега. Его заверили, что снега полно и герр Коржава прибывает в самый разгар сезона, на праздник Масленицы. Чип вспомнил, что в России на Масленицу едят горячие блины с икрой, пьют водку и сжигают чучела Русской Зимы.

— Да-да, бывает много огня, — равнодушно подумал Чип, — проблемы так проблемы…

Вряд ли в вечер этой среды Чип догадывался, что буквально через несколько часов (в четверг с утра) у его далекого родственника, которого он и в глаза не видел и о чьем существовании даже вряд ли догадывался, у стареющего подполковника Коржавы, возникнут гораздо более серьезные проблемы. А потом… огня будет больше чем достаточно и его с лихвой хватит на всех.

3

Среда, 28 февраля

Продолжение вечера



Как только они оказались на безопасном расстоянии от места побоища, от большого мокроасфальтового «БМВ» и разбившейся вдребезги бутылки шампанского, молчавшего и лишь изредка всхлипывавшего Растяпу словно прорвало. Воспитанный домашний мальчик пытался справиться с переполнявшими его чувствами, но весьма неуспешно. Однако в его словах не было подобострастия, лишь только благодарность и плохо скрываемое юношеское восхищение. И это, пожалуй, самое ценное: ты, Растяпа, оказался честным малым, только не утомляй меня, и незачем рассказывать о своем старшем брате, который тоже что-то там умеет… И вообще, если ты сейчас не заткнешься, я сам тебя прибью, чертов ты болтун…

Потом он понял, что Растяпа решил увязаться за ним всерьез и конца этому словоизлиянию не будет. Он вдруг резко развернулся, смерив восторженного юношу равнодушным взглядом, и негромко произнес:

— К метро не возвращайся. По этой улице выйдешь к «Ударнику». Давай, чтоб я тебя больше не видел.

— Как… Что? Ну я просто… я ведь только хотел…

— Запомни: если решил поднять кулаки, за это обязательно придется отвечать. Сегодня тебе повезло, но вряд ли такой день повторится еще раз.

— В смысле… повторится…

— И не рассказывай больше о старшем брате. У тебя ведь его нет?

— Что?..

Длинные руки Растяпы словно налились свинцом, вся его фигура сразу как-то ссутулилась; он не стал смотреть в глаза Растяпы, прекрасно зная, что огонек восторга вмиг погас, и, вполне возможно, Растяпа по-детски закусил губу, но его все это теперь действительно не касается. Он лишь отвернулся и зашагал прочь. Растяпа по инерции сделал еще один шаг, потом остановился. Их разделяла ночь, беременная новым снегопадом, который сотрет следы побоища у светофора и присыплет льдышки — остатки шампанского, шумную пену какого-то несостоявшегося праздника. Их разделяла ночь, а потом сквозь эту все более сгущающуюся ночь все же пробился голос Растяпы:

— У меня действительно нет старшего брата…

Он не оборачиваясь поднял руку — прощай, Растяпа. Он возвращается домой, и в этой ночи Растяпа больше за ним не последует.

… Странно, в окнах его дома не было света, хотя он звонил час назад и его должны были ждать (старина Макс, пауза, знаки?). Странно… Через черный ход он вошел в пропахший кошками — скоро март — полумрак подъезда, бесшумно поднялся по тяжеловесной лестнице старого дома. Прислушался: за его дверью — тишина. Или не совсем тишина? Крепко, чтобы не производить звона, сжал в руке связку ключей. Так же бесшумно и быстро открыл замок — массивный сейфовый замок металлической двери. В прекрасные проживаем времена — бронированные двери, школы телохранителей, разъезжающие по Москве бронированные кошельки, каждодневная маленькая война на улицах самого веселящегося и самого дорогого города мира — все эти оруэллы и невозвращенцы — просто мальчишки с розовыми фантазиями. Он вдруг вспомнил, как однажды в подпитии Макс заявил ему, что у подлинного Безумия акценты смещены, оно даже может иногда выглядеть элегантно и, главное — сногсшибательно, невообразимо дорого…

Дверь на металлических петлях открылась без скрипа — коридор и вся квартира залиты вязкой, тягучей темнотой, и она скрывает что-то… В этой темноте притаилось какое-то движение, потому что дом его вовсе не пуст. В доме очень много людей. Но… то самое чутье, некоторое время назад рассказавшее ему о Растяпе, сейчас лишь спокойно зевнуло: все хорошо, приятель, расслабься… А потом любящая рука (Галка, привет, я вернулся) включила свет, и он понял, кого скрывала темнота дома:

— С д-н-е-м р-о-ж-д-е-н-и-я!!!

— Поздравляем, Ворон!!!

— Игнат, расти большой, не будь лапшой…

В доме действительно было очень много народу — Галка всегда умела делать подарки, и сейчас она собрала почти всех его друзей, даже тех, с кем они не виделись несколько лет. Выходит, несмотря на разбившуюся где-то бутылку шампанского, пожалевшую чей-то бедовый череп, праздник все же состоится.

— Ребята, — улыбаясь, прислонился он к стене и слушал веселые хлопки — пробки шампанского ракетами уносились к потолку, — как это вас угораздило оказаться в одном месте в одно время?

— А, Стилет… Мы готовим госпереворот. У нас конспиративная сходка.

— Ах вот как…

— Да, яко большевики. А если что — у нас пьянка. День рождения называется.

Почти вся их «Команда-18» была здесь. И даже Дед. Команда, где, обращаясь друг к другу, редко кто прибегал к именам. В его случае именем Игнат Воронов не пользовались вовсе. Изредка — Стилет. Но обычно просто Ворон. Эти имена-прозвища дал им Дед. Такая уж сложилась традиция. И большинство этих имен с тех пор прижилось. Хотя прошло уже почти четыре года. Четыре года, как «Команды-18» не существует.

— Как на Ворона именины испекли мы каравай…

В комнату вплыл огромный торт — каскад разноцветных башенок с ниспадающими струями шоколадной глазури. Торт — Галка, наверное, угрохала на него весь сегодняшний день — был украшен тридцатью горящими течами. Свечи крепились на игрушечных шпажках, или игрушечных стилетах. Игнат усмехнулся — шутники, тоже мне…

И сейчас Дед вносил этот шедевр кулинарного искусства в комнату. И все вокруг, словно завороженные, замолчали. Всего лишь на мгновение, когда глаза Деда и Игната встретились.

— С днем рождения, Ворон… Поздравляю, птенчик ты наш…

— Спасибо, товарищ генерал-лейтенант. — Он акцентировал слово «лейтенант», затем улыбнулся.

— Уже знаешь?

— Дошел слух.

Пока он отсутствовал, находясь в служебной командировке, Деду наконец-то присвоили очередное звание. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Хотя те, кто сейчас раздавал генеральские звезды, были многим обязаны именно но этому человеку. Да только Дед не был никогда «банным» генералом. Такие вот получались дела.

Но в следующую секунду Ворон уже держал на руках свою трехгодовалую дочь.

— Ну что, малышка, задуем свечи? Покажем этим дядям, которых собрала наша веселая мам, какие мы имеем мощные легкие?

Они задули свечи с первой же попытки под смех и аплодисменты собравшихся, наполняя пространство приторным запахом парафина. Такой запах развеивается очень быстро. Стилет посмотрел на улыбающегося Деда и подумал, что седых волос стало намного больше. Дед был уже наполовину седой, только выглядел по-прежнему как сухой, подтянутый юноша. С синими, словно небо, к которому он приучил их, их — восемнадцать человек, смеющимися глазами вечного мальчишки.

Да, почти вся «Команда-18» собралась здесь. Кроме пяти человек. Трое из них уже не придут никогда. Еще не хватало Женьки Белова и Макса. Макс был сейчас Москве, в самом центре. Только ребята поговаривали, что Макс вдруг начал круто делать карьеру. Макс становится важной птицей и летает теперь в другом небе. И такие вот получались дела…

— Игнат, Ворон… — Ему протягивали шестиструнную гитару — четыре года назад, когда все заканчивалось, ребята на прощание подарили ему в складчину этот инструмент — превосходный акустический «Фендер». — Спой «Спецназ — это когда уходишь в ночь…»

— Давай, Воронов… — Улыбался Дед своей вечной загадочной и чуть грустной улыбкой, — спой свою песню… Когда мы ушли, говорят, эта песня в войсках осталаь…

— Мы не уходили.

— Да, наверное, так. Но все изменилось. А песня хорошая.

— Спасибо, товарищ генерал.

— А если б ты не играл с нами в кошки-мышки, могли б еще кое-что похвалить…

Стилет бросил быстрый взгляд на Деда, чувствуя, что сейчас может начать краснеть, словно он мальчишка, которого застукали на месте какого-то нелепого детского преступления:

— Что, и этот слух дошел?

— Ладно, не скромничай. Читали, хорошая книга. Честная.

— А мы глядим — «Краповые береты». Думаем: во, кто-то опять про героизм настрочил…

— Ага, на обложке написано: Игнат Воронов, ну мало ли совпадений. Читаем про автора — нет сведений, спецназ… Ба — да это же наш Стилет!

— Во-во, а потом звоним Галке, она и раскололась. Что ты хотел до выхода книжки все в тайне держать. Во бабахнул!

— Напрасно кстати… Пока ты по Кавказу мотался, мы стали твоими первыми почитателями. Правда, молодец! Книга классная. И… все там по правде.

— Раскололи мы тебя, Стилет?! Да? В общем, что ты когда-нибудь все это опишешь, с самого начала ясно было…

— Да ладно, парни, — рассмеялся Дед, — пожалейте бойца, не вгоняйте в краску.

— Так точно, товарищ генерал. Только у нас сегодня две даты: день рождения нашего братишки Стилета и день рождения господина Воронова, автора «Краповых беретов». У меня есть тост — чтобы эти две личности никогда не разъединялись!

— Чукча — не великий читатель, чукча — великий писатель!

— Ладно, Рябчик, подожди. И знаешь, Ворон, за что тебе ребята благодарны? Книга хорошая, но самое главное в ней — всего восемь слов. Мы не великие ценители, но вот за эти восемь слов — «Посвящаю восемнадцати, которые всегда будут в моем сердце», — спасибо, Ворон. Ото всех.

— Черт, дядьки… Вам спасибо. За сегодняшний день и… вообще за все. И извините, если что не так. Давай действительно споем нашу, походную…

… Когда все ушли и малышка дочь давно уже спала, он обнял жену за плечи и негромко проговорил ей на ухо:

— Как тебе удалось разыскать их всех?

Она отстранилась, чувствуя его обжигающее дыхание, и так же негромко ответила:

— Это все Коленька Рябов…

— Рябчик?

— Да, наверное, Рябчик, но лучше все же Коленька… Ты знаешь, он тебя очень любит. — Потом она резко повернулась в его объятиях. — Скажи, ты обещал, ты действительно проведешь эти дни с нами? Я больше не могу так…

— Я же обещал.

— Ты и тогда обещал. Девочка тебя совсем не видит, а ей уже три года.

— Это были непредвиденные обстоятельства. От меня это не зависело.

— Видишь ли, дети растут, и это тоже ни от кого не зависит. А жены стареют, особенно если их забывают те, кто обещал любить до скончания века…

Потом они вместе проговорили слово «аминь» и расхохотались.

— Все, завтра с утра отправляемся в дом отдыха! На все четыре дня, до понедельника, и будем любить друг друга до скончания века.

— Подожди… Надо посмотреть, укрыта ли малышка. Ну подожди, слышишь…

А потом он осыпал ее шею и плечи горячими поцелуями, освобождая от ставших теперь ненужными одежд, и она задрожала, чувствуя сладкую боль, зарождающуюся внизу живота и волнами разливающуюся по всему телу. Она лишь прошептала: «Как долго тебя не было…», — а потом для них перестало существовать время. Но в короткие промежутки, когда она возвращалась в реальность, ее взгляд падал на светло-серый телефонный аппарат, стоящий у изголовья их постели. Как было бы хорошо отключить средства коммуникации и отгородиться от всего мира! Именно этот светло-серый, цвета белесых сумерек, аппарат забирал обычно у нее мужа. Какой сюрприз он готовит на этот раз? От телефона исходила пока еще смутная, еле уловимая угроза. А потом для них снова переставало существовать время, но в коротких промежутках возвращающейся реальности стоящий у изголовья телефонный аппарат выглядел все более угрожающе… И ей с трудом удавалось убедить себя, что завтра все будет так, как они хотели, и что запланированная поездка все же состоится.

4

Ночь с 28-го на 29-е

и утро 29 февраля



Больше всего на свете мальчик ненавидел дни своего рождения. Потому что три года назад этот радостный, полный веселых тайн и подарков под подушкой, свободный от нудного обеда, зато увенчанный роскошным тортом с разноцветными горящими свечками, такой многообещающий праздник стал самым черным днем его жизни. Потом ему исполнилось семь, потом — восемь, а сегодня — девять лет. Девять лет…

Три года назад чудовища вторглись в его жизнь, и теперь он знал, что они находятся повсюду. А в этом страшном и бесконечно повторяющемся сне они приближались. Быть может, на самом деле это было одно Чудовище, только оно стало громадным, как Мир. Весь этот громадный окружающий Мир, в котором его некому было защитить. Потому что три года назад он был совсем маленьким мальчиком, имеющим лучшую семью на свете. Самого лучшего папу и самую любящую маму, самый веселый дом с самым лучшим на свете запахом. Запах всегда играл большую роль при ориентации в Мире, даже когда мальчик был совсем малышом. Быть может, склонные к формализации взрослые назвали бы это собачьим чутьем, но обоняние никогда мальчика не подводило. Он помнил запах их дома, запах надежной чистоты и теплого уюта, запах радости, закончившейся три года назад. Он помнил запахи других домов, когда бывал в гостях, иногда они были похожи на запах его дома, он определял это сразу, лишь переступив порог, и никогда не ошибался, потому что в таких домах всегда жили друзья. Иногда запахи были чужими, по-другому пахла готовящаяся еда, по-другому пахли комнаты и жившие в них вещи, и здесь мальчик не ошибался с хозяевами. Он не знал, понимают ли в запахах что-нибудь его родители, но, судя по тому, что они почти никогда не задерживались в «чужих» домах, мальчик считал, вполне возможно — понимают. Пока он не убедился, что это не так. Потому что очень, очень чужой запах вторгся в их жизнь, сладковато-удушливый запах, почему-то ассоциирующийся у мальчика с красным, точнее, багряным цветом заката, полыхающего летними вечерами в окнах их дома. А они не распознали его. Они не распознали этот запах а потом появилось Чудовище. И оно отняло папу. И оно начало приближаться, все более отнимая мамину любовь, мамино тепло и оставляя мальчика одного. Одного в этом громадном холодном Мире, где жило Чудовище.

А сегодня ему исполнилось девять лет и ровно три года с того дня, как не стало папы. И он ненавидел этот день. Потому что мама пыталась все забыть, а однажды он невольно подслушал разговор — ты должна начать жить заново, ты должна жить для сына, ты сможешь, у тебя все получится, потому что нельзя жить лишь прошлым… Но не получалось. И именно в такие дни, дни его рождения, это открывалось с безжалостной очевидностью. А потом расходились гости, но всегда оставалась какая-нибудь из маминых подруг, потому что мама сидела одна на кухне в этой страшной позе, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и смотрела в пустоту высохшими бесцветными глазами. С того рокового дня мама часто смотрела в пустоту, но сначала глаза ее были красными от слез. Потом слезы высохли. И тогда мальчик понял, что Чудовище забирает маму.

(Клубок ниток. Надо его смотать. Не давать больше нити разматываться. И тогда можно будет найти путь назад. Только так можно будет отыскать дорогу из… Лабиринта, где он потерялся три года назад.)

… Это был лучший в Москве магазин игрушек. Он и сейчас стоит там, в самом центре тысячелетней столицы, и из его огромных, в несколько этажей, окон видны золотые луковки кремлевских церквей и шпилевидные шатры красных башен. Он совсем не страшен и не опасен этот магазин, там, по другую сторону сна, наяву, он даже очень притягателен. И мальчик любил побродить по этому огромному восхитительному миру для детей. Но так было наяву. Во сне, в кошмарном и бесконечно повторяющемся сне, этот магазин стал для него самым страшным местом на земле, и массивные, тяжеловесные двери магазина (во сне они почему-то приводились в движение множеством скрипящих металлических цепей) стали входом в Лабиринт, куда их семья вошла три года назад. Нет, папа, не надо входить в эти двери, ты не слышишь скрипа и звона цепей, ты не понимаешь, что под кожей этого обманщика-магазина притаился хищный и голодный Лабиринт, где живет Чудовище, но… Три года назад ты, малыш, тоже ничего об этом не знал. Да что говорить, давай будем откровенны, три года назад именно из-за тебя, твоего дня рождения, мы оказались здесь и подарки покупали именно тебе. И сначала папа купил тебе роскошную книгу с красочными иллюстрациями из серии «Мифы и легенды». Он выбрал книгу под номером 6. «Ведь нам сегодня исполняется шесть, — улыбался папа. — И книга тебе очень понравилась». Она была про Лабиринт, с темными каменными стенами, множеством тупиковых ходов и комнат-ловушек, про жившего в Лабиринте Минотавра и нить Ариадны. И папа сказал, что Лабиринт был когда-то великолепным светлым дворцом, а в нем жил поэт. Времена сменились, и поэт превратился в Чудовище. На что мама возразила, мол, хватит ребенку пудрить мозги, и давайте быстрее, потому что если уж вы решили справлять день рождения на даче и уже приглашены гости (взрослые едут на баню, а дети — на мороженое с десертом), то стоит поторопиться.

— Наша мама ничего в этом не понимает, — подмигнул папа тебе, — а вот я знаю в этом толк. Когда-то твой папа был специалистом по истории Древнего мира и, кстати, был тогда самым счастливым человеком на свете.

— Конечно, — говорит мама и убирает мальчику волосы со лба, — в год, когда ты родился, наш папа занимался историей. И очень много курил. Но не всегда. Бывали дни, когда ему даже сигареты не на что было купить.

(И мальчик не понимает: что это, все еще воспоминание об этом страшном дне или он незаметно провалился в сон, и сейчас начнется самое ужасное?)

— Я не сказал, что был богатым, я сказал, что был счастливым, — говорит папа и снова моргает, но голос его звучит как-то странно, как будто из-за стены. — А ты знаешь, что в Лабиринт нельзя входить без катушки ниток? Надо разматывать нить, чтобы не потерять дорогу назад. Ну ладно, в Лабиринте нам может еще пригодиться ружье. — И папа берет с полки отличную воздушную двустволку, стреляющую разноцветными шариками. — Ты должен быть вооружен, когда появится Чудовище…

А ты смотришь на книгу и на такое отличное ружье и понимаешь, что папа прав. Папа просто шутит, но, сам того не зная, он прав. Потому что две эти вещи дополняют друг друга. Каким-то странным, непостижимым и тревожным образом они связаны.

Но вы уже идете к главному призу. Тебе обещали. Самый роскошный подарок, о котором может мечтать любой мальчик, — это даже не великолепный горный велосипед с шестнадцатью скоростями, это настоящий электрический мотоцикл, копия легендарного «харлея-дэвидсона». И мама говорит, что, может, следует подождать до завтра, ведь не тащить же такую громоздкую вещь на дачу, придется возвращаться, их уже и так ждут, но ты смотришь на папу и готов расплакаться, и, конечно, — НИЧЕГО СТРАШНОГО, ЗАЕДЕМ ДОМОЙ, — папа выполнит обещание, и ты получишь свой мотоцикл.

НИЧЕГО СТРАШНОГО?

ТЫ И СЕЙЧАС ПРОДОЛЖАЕШЬ ДУМАТЬ ТАК?

СЕЙЧАС, КОГДА ТЫ ПРЕКРАСНО ЗНАЕШЬ, КУДА ЗАВЕЛ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ?

И тогда мальчик понимает, что это уже не просто воспоминание, что он, чувствуя, как горячие слезы солеными струйками разбегаются по его щекам, провалился в сон. Потому что сквозь нарядные стены магазина, сквозь полки, уставленные разноцветными коробками с игрушками, начинало пробиваться что-то совсем чужое, тяжелое и мрачное; растворялся радостный детский магазин, не было его больше. ЧТО-ТО, на самом деле находящееся здесь, сбрасывало ставшие ненужными такие яркие, разноцветные и нелепые одежды.

А потом начинался кошмарный сон про Лабиринт и приближающееся Чудовище, сон, из которого не было сил вырваться, сон, заканчивающийся всегда оглушительным выстрелом и криком мальчика. И мама успокаивала его, хотя была испугана больше самого мальчика, и белесые сумерки начинающегося рассвета, вваливающегося в окно, еще не могли справиться с ночным кошмаром. Чудовище уходило, растворяясь в грозных тенях, пляшущих по стенам, оно нехотя уплывало в темные углы его комнаты, унося с собой сладковато-удушливый запах, — пока мальчику везло, и Чудовище пока еще уходит. Но оно приближается, с каждым сном его смертоносный запах все более овладевает мальчиком, и когда-нибудь оно уйдет отсюда вместе с ним. Потому что к тому времени не останется никого, кто бы смог его защитить.

Кошмары… Просто ночные кошмары. Но множество врачей, традиционная и нетрадиционная терапия, иглоукалывание и тибетские травы ничего не могли сделать. И сегодня утром за мальчиком и мамой заедет машина и отвезет их в аэропорт. Они летят в какой-то большой заграничный город, город фиесты и корриды, тебе очень понравится, малыш. А еще в этом чудном городе живет какой-то известный врач, и на самом деле они летят именно к нему, потому что этот врач является последней надеждой…

Только сегодня привычный ночной кошмар длится дольше обычного, и сегодня мальчик видел еще что-то… И никакой известный доктор ему не поможет. Ему не поможет никто, кроме… быть может, его самого. Нить. Клубок белой нити, видимой в темноте и знающей выход из Лабиринта…

Мальчик видел ЧТО-ТО. Поэтому он не очень удивился, когда в аэропорту, проходя с мамой таможенный, а затем паспортный контроль, почувствовал возвращение знакомого тревожного запаха. А затем в магазинчике мама купила ему смешного плюшевого мишку, но мальчик словно завороженный смотрел сквозь стеклянную стену в одну точку.

— Куда ты смотришь, малыш? Какой он славный. — Мама потрепала плюшевого мишку. — Пойдем, пора.

Мальчик подал ей руку и, прижимая к себе нового плюшевого приятеля, зашагал к посадочному коридору. Он действительно славный, этот мишка, и ему не очень хочется лететь сейчас с ними. Мальчик вдруг резко обернулся и снова бросил недоверчивый взгляд сквозь стеклянную стену. К терминалу аэропорта медленно приближался, словно выплывающая из бездны огромная рыба, сверкающая серебристым брюхом, большой пассажирский самолет. Он наваливался на них своей все более возрастающей тяжестью, и, конечно, возможно, это всего лишь игра бликов на стекле, но казалось, что серебристо-оперенный лайнер… ухмылялся. Именно на нем не хочет лететь мишка?

— Это наш, мам? Да? Это — какой?

— Аэробус, «Ил»… — Мама остановилась и внимательно посмотрела на мальчика. Потом она поправила ему кепку, надетую козырьком назад, и улыбнулась:

— Ты что?! Ты же у меня не боишься летать?

— Все нормально, мам. — Мальчик улыбнулся в ответ и погладил мишку:

— Это он боится. Но мы уже договорились!

Продолжая прижимать к себе нового плюшевого друга, мальчик прошел сквозь контрольную раму. Потом сквозь нее прошла мама. Электронное устройство не нашло причин, чтобы этот полет не состоялся. Мальчик взял маму за руку и направился в посадочный коридор. Еще никогда этот запах не был таким сильным. Сладковато-удушливый запах — багряный полыхающий закат…

Мальчик знал, что означает этот запах. Его настигли. Чудовище находилось здесь.

Время пошло

Спецназ — это когда уходишь в ночь За пару минут до рассвета. Горит твоя утренняя звезда, Но ты не дождешься ответа… … И тогда, братишка, я вернусь И мы посмеемся над ними, А потом тихонько помянем друзей, Оставшихся молодыми. Из армейской песни (Молва приписывает авторство Игнату Воронову)
1

Четверг, 29 февраля

11 час. 57 мин. (до взрыва 5 часов 3 минуты)