– И как американцы это едят?

– Вам не нравится?

– Вовсе нет, очень вкусно, просто… неаккуратно. – Она усмехнулась.

– Вы привыкните. Я стараюсь не есть бургеры слишком часто – это не самая полезная еда, зато я обожаю картошку фри.

Мистер Ким схватил парочку, жестом предлагая ей попробовать. Мина обмакнула одну в крошечную чашечку кетчупа и сунула в рот.

– К этому легко привыкнуть, – согласилась она.

– Ха! Видите? Только будьте осторожны. – Он демонстративно похлопал себя по животу.

Благословенная работа над «Бомарше». Ею он на вечные времена создаст себе литературное алиби.

– Вам не о чем беспокоиться. Вы такой худой.

Как автор «Бомарше» он, так сказать, перемигивается со своими потомками и заверяет, что Эрих Визенер всегда отдавал себе отчет в своих поступках; «Бомарше» — это полемика с его позднейшими критиками. А в Historia arcana он вновь пространно писал о своей счастливой способности отреагировать в литературном произведении на упреки совести, связанные с его политическими делами.

Мистер Ким рассмеялся:

Пока, впрочем, были заметны лишь результаты журналистской работы Визенера. Его статьи находили признание не только у власть имущих, они утишали тревогу и сомнения многих людей, которым были по сердцу выгоды и преимущества, предоставленные им национал-социалистским режимом, но не по сердцу растущее варварство, в которое он ввергал страну и даже весь континент. В статьях Визенера варварство уже не было варварством, оно становилось силой, которая в худшем случае время от времени принимала несколько дикие формы.

– Вы так думаете?

Но многие возмущались его писаниями. Однажды какой-то аноним прислал ему том Пушкина, в котором были подчеркнуты строки: «А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к…». В другой раз, в ресторане, кто-то сказал за соседним столом: «Вон там сидит Визенер. Обжираясь у нацистской кормушки, он уже потерял человеческий облик. Было бы корыто, а свиньи будут».

– Ага.

Визенер бесподобно владел искусством не слышать позорящих его речей, а получая оскорбительные письма, он передавал их Марии, говоря что-нибудь вроде:

– Худой?

— Это вода на вашу мельницу, не так ли, Мария?

– Ну, не худой. Нормальный. – Мина покраснела и, опустив взгляд на чизбургер, откусила еще кусочек. Желая сменить тему, она спросила: – Значит, в детстве вы часто ходили на пляж?

Но в глубине души обида грызла его. В Historia arcana он заполнял целые страницы, оправдываясь перед своими противниками. Что бы он выиграл, если бы со скандалом швырнул в лицо нацистам свою должность? Его место занял бы кто-нибудь другой похуже, какой-нибудь бездарный писака. И ничто не изменилось бы, разве что к худшему. Если уж кому-нибудь надо играть роль представителя нацистской печати в Париже, не лучше ли для всех, чтобы этот пост занимал он?

– Да, я вырос на юге, в Пусане.

– О, никогда там не была. Должно быть, там здорово.

С тех пор как благоприятный состав третейского суда показал, что «Парижские новости» лишены всякого значения, Визенер читал эту газету почти с удовольствием. Если ему попадалась статья, особенно хорошо написанная, он хвалил ее как профессионал. Пусть эти господа спокойно заполняют три раза в неделю свои десять полос. Статьи, сочиняемые ими, остаются всего лишь стилистическими упражнениями чисто академического характера. Над ним, Визенером, не каплет, то, что он задумал, созревает медленно, но верно. Он уже проник в «ПН», как червь проникает в яблоко.

– Еще как. Я часто его вспоминаю. – Их глаза встретились, Мина отвела взгляд, сделав вид, что ничего не заметила. – Хотя здесь тоже неплохо. – Он посмотрел в окно, любуясь карнавальными огнями.

Не глупо ли вообще подходить к высказываниям политического деятеля с этической меркой. Ведь эти высказывания — оружие, и только. Статья на политическую тему дает так же мало оснований для выводов о нравственном облике автора, как высказывания о погоде. Для прирожденного политического деятеля политика — это самоцель, искусство для искусства, волнующая игра, и принадлежность к той или иной партии так же мало говорит о характере человека, как тот факт, что один ставит на черное, а другой — на красное. Для правильной оценки политического деятеля необходимо изучать его профессиональное мастерство, изящество, с которым он проводит в жизнь свои планы, а не дело, которое он защищает. В своей Historia arcana Визенер излагал такого рода идеи во всевозможных вариациях. «Политику не следует становиться рабом собственного слова», — правильно сказал Макиавелли, и он, Визенер, подписывается под этим изречением.

– Вовсе нет, – согласилась она. Ей хотелось успокоить его, успокоить их обоих.

Часто стоял он перед портретом Леа. Она улыбалась, глядя на пего сверху вниз, женственной, слегка иронической улыбкой, она потешалась над его половинчатостью. «Мне бы не хотелось, чтобы ты отшучивался от этого дела», — сказала она однажды, расспрашивая Визенера о его отношении к «ПН». Нет, к сожалению, он никак не может отшутиться от этого дела, иначе давно поехал бы в Аркашон. Но он боялся свидания с Леа и в то же время сильно по ней тосковал.

– Только работы много, – вздохнул он.

Очень часто этот портрет переставал существовать для пего, Визенер проходил мимо, смотрел, не видя, как на кусок стены, как на орнамент. Но вот портрет снова становится ужасающе живым. Визенеру вспоминаются иные минуты, когда они сливались воедино, когда ее спокойное лицо то горело неистовым жаром страсти, то мягко светилось нежностью. Он безмерно жаждал ее, он не мог больше ждать, он завтра, нет, сегодня же поедет в Аркашон.

– Верно.

Он, казалось, понял, потому что жадно засосал. Она наклонилась и поцеловала вспотевшее личико.

Ее взгляд сосредоточился на солонке, перечнице и картошке фри.

В это лето Визенер часто бывал с женщинами, он не разыгрывал из себя монаха, он был циничен и многоопытен. Но именно в минуты близости он особенно страдал от чувства пустоты и томился тоской по Леа. Она нужна ему теперь же, немедленно, ее лицо, тело, голос, ирония, восхищение, ненависть, любовь. Но нет, нельзя поддаваться, он все испортит, если поддастся слабости. Он рассчитал, что существует единственный путь вновь завоевать Леа: прикинуться мертвым, не шевелиться, ждать, пока она придет к нему. Если он заставит себя ждать, она сама упадет в его объятия. Но до чего это ужасно: его хитроумная тактика оборачивается против него же.

— Будущий мужчина, — прошептала она, переполненная любовью к своему первенцу.

– Вы сомневаетесь, оставаться ли здесь, в Америке? – поинтересовался мистер Ким.

А Леа в Аркашоне раз десять за день обдумывала, как ей поступить, если он явится.

Она услышала, как за спиной открылась дверь, а когда оглянулась, Лорен уже возвышался над ними. Голый, громадный, источавший мужской дух.

– Даже не знаю.

Ярость, вызванную разлукой с Леа, Визенер все чаще вымещал на Марии, дразнил ее, преследовал насмешечками. Его всегда потешало, что гетевская Христиана в одном письме к своему другу подписалась по-саксонски безграмотно «твое маленкое дите природы». Теперь, диктуя Марии что-нибудь особенно циничное, Визенер говорил ей:

— Почему ты кормишь его из бутылочки? — спросил он.

– Знаете, я тут понял, что необязательно знать, куда идешь. Можно просто наслаждаться путешествием, правда?

— Воображаю, мое маленкое дите природы, как возмущается ваша неиспорченная душа моим макиавеллизмом.

— Потому что ты ему ничего не оставил, — честно ответила Салли.

На глаза Мины навернулись слезы. Она поспешно схватила один из последних ломтиков картошки и положила в рот, принявшись старательно пережевывать.

Мария неподвижно сидела, пожалуй более бледная и строгая, чем обычно, но сдерживалась и молчала.

Он промолчал.

Покончив с едой, они встали – мистер Ким выбросил мусор – и вышли из кафе навстречу тьме и холодному ветру. Жесткая поверхность истертых досок пирса давила сквозь подошвы на ступни, все еще пульсировавшие после долгого рабочего дня.

Наступил день, когда Визенер написал последнюю строчку «Бомарше». Гордый, сияющий, он продиктовал: «Finis».[21]

— Ничего страшного, — продолжила она. — Я уже перевожу его на искусственное кормление.

Мистер Ким снял с себя куртку и протянул Мине.

Мария написала: «Finis». Затем она встала и сказала, в свою очередь, со смешанным чувством ожесточения, упрямства, облегчения, удовлетворения:

Он кивнул и вернулся в ее спальню. Покормив малыша, она перепеленала его, уложила, укрыла одеяльцем.

– Вот, возьмите.

— Finis.

Когда она пришла в спальню, Лорен сидел на краю кровати и курил. Вопросительно посмотрел на нее.

– Нет, что вы, я в порядке. Вы ведь простудитесь.

Визенер тотчас же понял, что это означает: она ждала лишь окончания работы и теперь навсегда его покидает. Как характерно для нее, что, несмотря на свое отвращение, она не ушла раньше и ничего не сказала ему о своем намерении.

— Он уже спит, — ответила она на его немой вопрос.

– Пожалуйста, наденьте, – настаивал он. Мина сдалась и протянула руку, но он уже накинул куртку ей на плечи. Она просунула руки в широкие рукава и застегнула молнию. Ее тут же окутало теплым коконом.

— Роскошная жизнь, — он улыбнулся. — Только ешь да спишь, — он поднялся. — Мне, пожалуй, пора.

Он подавил улыбку и заметил:

Не смеет она так уйти. И вообще не смеет уйти. В последнее время она стала чересчур молчаливой, и ему было бы приятнее видеть возле себя более приветливое лицо, но он не мог без нее обходиться, он нуждался в ее присутствии. Она не только умела быть, когда нужно, машиной и, когда нужно, живым человеком, она была секретарем в полном смысле этого слова, он мог доверить ей свои секреты. Дружба с ней была для него чуть ли не так же важна, как связь с Леа. Вся радость от окончания «Бомарше» была бы отравлена ее уходом, этим дерзким коварным откликом на его «finis». Она не смеет покинуть его, это измена, подлая измена. Он старался уговорить ее, он излил на нее целый поток слов, то негодующих, то ласковых, он пустил в ход все чары своего красноречия; но знал заранее, что все это ни к чему. В Марии не было ничего половинчатого; что она решала, то и делала.

— Нет.

– Выглядите забавно.

Сдавая дела, она выказала корректность и добросовестность. Избегала всего, что могло бы ему повредить или обидеть, и вместо подлинных причин своего ухода сослалась на другие, более или менее правдоподобные. Она позаботилась о надежной преемнице и дала ей все необходимые указания. И вот Мария пришла в последний раз. Не жеманясь, приняла сумму, врученную ей на прощание. Но на вопрос, что она теперь будет делать, не дала ответа. И исчезла с его горизонта.

Он повернулся к ней.

– Ну спасибо.

Ее преемница была дельная девушка, но Визенер с самого начала почувствовал к ней легкую антипатию за то, что она не Мария. Ее звали Шарлотта Битнер, но для него она не была ни Шарлоттой, ни Лоттой ни фрейлейн Битнер. И хотя она обладала приятным лицом и приятным голосом, он не замечал ни лица ее, ни голоса, и она оставалась для него просто «новенькой». Ему стоило труда быть с ней любезным, каким он обычно бывал с другими. Он никогда не думал, что отсутствие Марии будет для него таким горьким лишением. Чувство торжества, вызванное окончанием «Бомарше», торжества, которого он жаждал много лет, было отравлено презрением Марии.

— Мы и так наделали немало глупостей. И теперь мне надо убраться отсюда и позаботиться о том, чтобы этого больше не повторилось.

– Я ведь в хорошем смысле.

— Я хочу, чтобы ты остался.

Теперь, когда «Бомарше» завершен, у него нет причин оставаться в душном городе. Не поехать ли в Аркашон? Через пять дней — день рождения Рауля, это подходящий предлог. Во всяком несчастье есть своя хорошая сторона, даже в нападении писак из «ПН»: оно устранило самый предмет спора между ним и его сыном. Если он в день рождения Рауля предстанет перед Леа с изысканными подарками для мальчика и с оконченным «Бомарше» для нее, она, несомненно, растает и не найдет в себе сил упрямиться.

Мина не удержалась от смешка и хотела было игриво ударить его по руке, но почувствовала неловкость от того, как близко они стоят – он мог спокойно взять ее за руку. Они пошли вперед, мимо карнавальных аттракционов, дико мигающих огней, ярких плюшевых игрушек. Мина задумалась, каково будет держать его за руку, какими будут его пальцы на ощупь.

— Салли, да ты просто сумасшедшая.

Не надо уговаривать себя. Надо выждать, пока она сделает первый шаг; он не поскупится, он выберет особенные подарки, но дальше идти не следует. Да, надо выждать и посмотреть, какое впечатление произведут его дары. On verra ce que donne — посмотрим, что из этого получится.

Мистер Ким остановился перед палаткой с баскетбольными кольцами.

— Нет, — твердо ответила она. — Ты думаешь, я могу позволить тебе уйти после того, как ты показал мне, что это такое — быть женщиной? Что значит чувствовать себя любимой?

А получилось нечто досадное. Машина, которую он послал Раулю, вернулась обратно. Он прочел письмо Рауля, письмо очень юного человека к старшему, вежливое, сдержанное, любезное. Визенер был глубоко уязвлен. Он пожал плечами, подарил машину одной из своих дам, не поехал в Аркашон.

– Сыграем?

— Выдранной, как полагается, — поправил он ее. — Это не одно и то же.

Но теперь он не мог выносить Парижа — без «Бомарше», без Леа и с «новенькой» вместо Марии.

– Ох, я совсем не умею.

— Может, и так, — ответила она. — Но я различий не нахожу. Я тебя люблю.

Он поехал на Средиземное море, в Сен-Тропе.

– Давайте просто попробуем. Я Майкл Джордан. – Он изобразил ведение мяча и неловкую попытку забросить его в корзину.

— Достаточно хорошенько влындить тебе, и ты уже влюблена? — с сарказмом спросил Лорен.

Мина рассмеялась:

Визенер любил маленький полуостров Сен-Тропе. На этот раз городок не доставил ему удовольствия. Он отправился на длинный, белый, песчаный пляж, где мог быть один. Но одиночество было ему в тягость, и он вернулся в город. Сидел в пестрой гавани. Поехал, обогнув залив, в Сен-Максим и через горы — в Канн, где, по его сведениям, было много знакомых. Но люди его раздражали, и он вернулся на пустынный пляж. Не идиотство ли? Он завершил свое лучшее произведение, и вокруг нет ни живой души, которая вместе с ним порадовалась бы этой книге.

— Разве этого мало? — ответила она вопросом. — Я могла прожить всю жизнь и не узнать, как много мне дано почувствовать.

– Я безнадежна, вы просто выбросите деньги на ветер.

Однажды в Каннах, когда он сидел с друзьями за обедом, среди них оказался человек, которого он как будто встречал. Да, эту рыжеватую голову и странно голое лицо с большими крепкими зубами и глубоко сидящими быстрыми глазами над острым носом он десятки раз видел в журналах, газетах. Да, конечно. Его знакомят с этим человеком, это Жак Тюверлен. Визенер был рад, что наконец-то встретился с этим большим писателем, весьма им почитаемым.

– Бросьте, будет весело.

Говорили о Советском Союзе, откуда Тюверлен недавно вернулся. Один известный французский писатель только что выпустил брошюру о СССР. Француз вступил на советскую землю как друг и покинул ее как враг; этот эстет не мог простить режиму последовательное применение социалистического метода. Кто-то из сидевших за столом горячо стал на ту же точку зрения и договорился до того, что сострадание — это социализм отдельной личности.

Он молчал.

Мистер Ким купил несколько жетонов у киоска в красно-белую полоску. Отдав их контролеру, они начали с энтузиазмом бросать мяч в корзину, но каждый раз промахивались. Мина вскрикнула, когда ее мяч едва не попал в кольцо. Наконец после нескольких раундов и мистер Ким, и Мина забили по одному мячу. Они запрыгали, как дети, взбудораженные победой, давая друг другу пять.

Жак Тюверлен резко против этого возражал. В миллионах случаев, заявил он, воля к построению социализма исключает сострадание одной личности к другой. Он представить себе не может, чтобы в процессе строительства социалистического общества руководителям этого движения не пришлось подавлять своего личного сострадания. Тот, кто в своих политических решениях позволяет себе руководствоваться личным состраданием, подвержен опасности действовать не по-социалистически и предавать интересы общества во имя интересов отдельных лиц.

Каждый из них выиграл по маленькому белому плюшевому мишке с красным сердечком в лапках.

— Послушай, — заговорила она быстро, слова налезали одно на другое. — Я знаю, что после этой ночи все будет кончено. Такое больше не повторится. Но утро еще не наступило, и я не хочу терять ни секунды.

– Я отдам вам своего, если вы отдадите мне своего, – предложил мистер Ким.

Он почувствовал шевеление между ног, по выражению ее глаз понял, что и она этого не упустила. Рассердился: тело предало его.

– С чего это? Мой мне больше нравится.

— Мы не можем оставаться в этой комнате, — схватился он за соломинку. — Слуги…

– Они же совершенно одинаковые!

— Ты останешься в комнате Лорена. Она через дверь.

– А вот и нет. Мой более симметричный.

Он начал собирать одежду.

– Ну и ладно. Ваш более симметричный. – Мистер Ким наигранно надулся.

— А что ты ему скажешь?

– Да я просто шучу. Давайте мне своего.

— Правду, — она улыбнулась. — Что тебе не хотелось ехать домой в столь поздний час. В конце концов, что в этом такого? Ты же мой свекор, не правда ли? — Салли посмотрела на него. — Одно меня мучает. Как мне обращаться к тебе? «Папа Хардеман» звучит довольно нелепо.

Мина взяла его медвежонка и вложила ему в руку своего. Секунду они держали их, любуясь глупыми мордочками – выпуклыми носами, ушками в форме полумесяцев и слащавыми сердечками.

— Попробуй «Лорен», — предложил он и последовал за ней в комнату сына. — И давно у вас отдельные спальни?

– Большое спасибо, – поблагодарил по-английски мистер Ким.

— С самого начала, — она взяла у него одежду. — Давай я все развешу, чтобы утром ты мог это надеть.

– Большое пожалуйста, – ответила Мина и не удержалась от смеха.

Он наблюдал, как она вешает костюм.

В лабиринте людей, в основном моложе их, ей стало до боли неловко. Она сжала медвежонка в руке. Ей казалось, будто она изменяет мужу. За пятнадцать лет брака она лишь несколько раз мимолетом думала о других, и то не всерьез. Иногда, встретив привлекательного мужчину – нового коллегу или прохожего на улице, – она представляла, каково было бы с ним гулять, вместе обедать, обнимать, целовать – эти картинки проносились в голове, как кадры киноленты. Когда Мина вспоминала об этом, она себя ненавидела. Хотя что такого? Неужели ее муж никогда не думал о ком-то другом – о проходящих мимо девушках с длинными ногами или милой улыбкой? Разве возможно, чтобы человек даже не воображал себе другие варианты?

— Я думал, вы спите вместе.

Мина задышала тяжело и прерывисто, сомнения сдавили грудь. Сознание словно заволокло вуалью, блокирующей происходящее вокруг, все звуки: резкий смех, детский визг, мужской баритон, поющий по-испански, глухой бас магнитофона.

— Никогда такого не было. Лорен сразу заявил, что спит он плохо и только будет мне мешать. Кроме того, у тебя и мамы Хардеман тоже были отдельные спальни.

– Так что, вы надумали?

— Лишь когда она заболела. А до того мы двадцать лет спали бок о бок.

Она и не заметила, как они подошли к очереди на колесо обозрения.

— Я этого не знала, — за костюмом последовала рубашка.

– Хотите попробовать? – Мистер Ким вопросительно приподнял темные брови. Его глаза, однако, выражали сочувствие и готовность к отказу.

— Вы слишком молоды для отдельных спален, — он пристально посмотрел на Салли. — Теперь я убедился, что с тобой все в порядке. А вот что с Лореном?

Мина подняла лицо к небу, и вопросы отпали сами собой; в голове прояснилось, спутанный клубок мыслей распутался. Колесо казалось мягким, как паутина из стали и света.

— Не знаю, — их взгляды встретились. — Он другой.

– Хорошо.

Не похожий на тебя.

– Уверены? Не надо, если не хотите, – улыбнулся мистер Ким.

— Что значит — другой?

– Думаю, справлюсь.

— Ему ничего от меня не надо, — она помялась. — У меня такое ощущение, что он приходил ко мне, лишь когда я просила его. Даже в нашу брачную ночь, когда я так хотела его, что легла в постель голой, он спросил, не слишком ли я устала.

Он отошел к билетной кассе, а Мина осталась стоять с медвежонком в руках. Взглянув на черные глазки-бусинки, красное сердечко, она вспомнила плюшевые игрушки дочери и прижала медведя к груди, едва не плача. Ей не хотелось больше думать о ней. Только если она забудет дочь, разве она не предаст ее таким образом? Возможно ли любить и чтить погибших, при этом не разрываясь на части? Возможно ли бережно хранить воспоминания о них, не позволяя им разрушить себя до основания, не позволяя уничтожить всякую надежду и возможность на счастье, на которые она могла осмелиться?

— Он никогда не был крепким парнем. Скорее, изнеженным. Мать слишком уж опекала его. Единственный ребенок, и она знала, что другого не будет.

Вернулся мистер Ким с билетами.

— Я с радостью подарила бы тебе ребенка.

– Все хорошо?

— Ты это уже сделала. Благодаря тебе у меня есть внук.

– Да, конечно.

Она покачала головой.

Они встали в конец очереди.

— Нет, я бы хотела родить тебе мальчика или девочку. У такого мужчины, как ты, должно быть много детей.

– Вам все еще холодно?

— Теперь-то поздновато думать об этом.

– Немного.

— Неужели, Лорен? — она подошла вплотную. — Так уж и поздновато?

– Жаль, что мне больше нечего с себя снять, – вздохнул он. Мина усмехнулась.

Он смотрел на нее, не отвечая.

– Ничего страшного.

— Ты ни разу не поцеловал меня, Лорен.

– Подождите-ка. Я принесу чего-нибудь согревающего.

Он подхватил ее, прижал к себе, его сильные пальцы впились ей в спину, губы их сомкнулись.

Мистер Ким влился в толпу, которая поглотила его, как рой пчел в улье – сплошная масса из странных лиц и тел.

Наконец она отвернула голову, прижалась щекой к его плечу. И он едва расслышал ее шепот: «О господи, как же я хочу, чтобы эта ночь никогда не кончилась».

В голове прогремел взрыв, колени ослабли. Сознание Мины отчаянно цеплялось за тонкую ниточку, связывающую ее с реальностью. Рука матери держит ее крошечную ручку, а мгновение спустя исчезает – исчезает навсегда. Испуганная, Мина кричит на людей, проносящихся мимо в попытке выбраться. Она падает на землю, покрытую пеплом и серой, в кожу что-то вонзается; ее вот-вот растопчут, и вдруг ее поднимают с земли сильные руки – руки незнакомца, который сажает ее себе на плечи, у него кровавая рана на голове.

Он все еще прижимал Салли к груди, потому что оба они понимали, что до утра оставалось лишь несколько часов.

Мистер Ким вернулся с двумя пластиковыми стаканчиками, заставив ее вздрогнуть.

— Еще кофе, мистер Хардеман?

– Вы когда-нибудь пробовали горячий шоколад?

Лорен кивнул. Посмотрел на Салли, сидящую напротив, дождался, пока невозмутимый дворецкий выйдет из комнаты.

– Нет, никогда, – слабо ответила Мина, обрадованная его возвращением.

— Ты ничего не ела.

– Думаю, вам понравится.

— Я не голодна. И потом мне еще нужно сбросить десять фунтов, чтобы стать такой, какой была до рождения сына.

Она подула на напиток, прежде чем сделать глоток.

Он взял чашку, пригубил крепкий черный кофе. Подумал о том, как она выглядела в шесть утра.

– М-м, вкусно.

Он проснулся, когда она выскользнула из постели, чтобы покормить сына, но не открывал глаз, притворяясь, будто спит. Она постояла у кровати, он чувствовал на себе ее взгляд, потом отошла, и он чуть приоткрыл глаза.

Мина подавила желание залпом осушить стаканчик – слишком горячо.

В сером свете зари он видел синяки, проступившие на ее обнаженном теле, — последствия их ночной страсти.

– Дайте угадаю: вы сладкоежка?

– До этого момента я так не думала.

Бесцельно побродив по комнате, она остановилась перед туалетным столиком, и внезапно их стало две, одна стояла к нему спиной, другая, в зеркале, — лицом. Но смотрела Салли не на себя. Взяла в руки тяжелые карманные часы, мельком глянула на них, положила на место. Подняла со столика золотые запонки, сделанные в виде первого построенного им «сандансера». Их она рассматривала долго, потом положила и повернулась к кровати. Он плотно смежил веки, вновь услышал ее шаги по комнате, потом закрылась дверь, и вскоре из ванной донесся звук бегущей воды. Лорен перевернулся на спину и открыл глаза.

Ей всегда нравился шоколад, только она никогда не пробовала его в жидком виде. По телу расплылось тепло. Откинув голову, Мина зачарованно смотрела на колесо обозрения с его раскачивающимися кабинками и танцующими огнями, будто подмигивающими миру.

Он лежал в кровати своего сына, в его комнате, а подушка еще сохранила запах волос его жены. Он огляделся. Обстановка отражала любовь Младшего к старинной мебели. Туалетный столик с зеркалом, стулья, стол в нише у окна. Все принадлежало его сыну.

– Вы замерзнете наверху, – заметила она. – Не хотите забрать куртку?

Печаль охватила Лорена. Элизабет не раз говорила ему, что в отношении сына он ведет себя не правильно, пытаясь воспитывать Младшего по своему образу и подобию, не допуская никаких различий, не учитывая особенностей характера.

– Все нормально, не переживайте.

Лорен устало закрыл глаза. И тут неудача. Или предательство? А может, хуже, захват того последнего, что осталось у сына? Он заснул.

Когда до них дошла очередь, контролер сказал:

Вновь он открыл глаза уже в девятом часу. Салли стояла у кровати, в простеньком платье, без косметики, с ясными глазами, волосы она забрала в аккуратный пучок на затылке.

– Вам придется выбросить напитки.

— Младший звонит из конторы, — лаконично сообщила она.

Мина сделала последний глоток, и мистер Ким поставил стаканчики на ближайшую мусорку.

Лорен перекинул ноги через край кровати.

– Я надеялся, что мы сможем взять их с собой.

— Который час?

– Я тоже.

— Без двадцати девять.

Кабинка качнулась, будто готовая перевернуться, и Мина вскрикнула, падая на сиденье.

— Как он узнал, что я здесь?

– Не бойтесь, – сказал мистер Ким, бережно беря ее за руку. Она сжала его руку в ответ, пока они поднимались все выше и выше в черное небо. Толпа внизу отступала, уменьшаясь в размерах. Дрожа, Мина подвинулась ближе к мистеру Киму – ближе, чем когда-либо: их бедра соприкасались.

— Когда ты не пришел на совещание, они позвонили тебе домой. Кто-то из слуг сказал, что ты вроде бы собирался сюда. Тебя поискали в других местах, а потом все-таки позвонили мне.

– Я закрою глаза, – зачем-то предупредила она.

— И что ты ему сказала?

– Хорошо. Не бойтесь.

— Что ты приехал очень поздно и я предложила тебе остаться, вместо того чтобы ночью возвращаться домой.

Пока колесо вращалось, скользя вверх и вперед, вниз и назад, Мина крепче сжимала его ладонь, не открывая глаз. Сердце бешено колотилось в груди. Стуча зубами от холода, они теснее прижались друг к другу. Мистер Ким обнял ее за плечи. Кабинки вокруг тихо поскрипывали.

— Годится, — он встал, и тут же острая боль пронзила виски. — Принеси мне, пожалуйста, аспирин, — он прошел к столику и взял телефонную трубку.

– Все в порядке? – мягко спросил он.

— Папа? — сроду у Младшего не было такого тонкого голоса. — Извини, я не знал, что ты заедешь, а не то приехал бы сам.

– Да, просто не смотрю вниз. – Мина натянуто рассмеялась. – Знаю, это ребячество.

— Все нормально, — ответил Лорен. — Я и не думал ехать, а в последнюю минуту сел в автомобиль и добрался сюда довольно-таки поздно.

– Не переживайте. Для вас это большой шаг. Вы и так далеко продвинулись.

Салли принесла две таблетки аспирина и стакан воды. Он положил их в рот, проглотил, запил водой.

– Вы имеете в виду…

— Дункан закончил программу модернизации сборочного конвейера для «лорена-2». Мы хотим, чтобы ты одобрил ее.

– Колесо обозрения. Необязательно было подниматься, а вы все же решились.

— Как она тебе?

Его горячее дыхание касалось ее уха, шеи. Мина слегка повернула к нему голову, и его губы прижались к ее. Она поцеловала его в ответ, ощущая вкус шоколада на губах и соли в воздухе. Казалось, она внезапно превратилась в небесное тело, далекое и легкое, созданное для полета.

— По-моему, все нормально. Мы сможем сэкономить по двести десять долларов на каждом экземпляре.

И когда мистер Ким отстранился, Мина открыла глаза, и мир перед ней был полон контрастов – все яркое и сверкающее, глубокое и темное, великолепное, потрясающее.

— Так подпиши ее сам, — резко бросил Лорен.

Марго

— Ты даже не посмотришь ее? — изумился его сын.



— Нет. Тебе пора брать ответственность на себя. Ты президент компании, тебе и принимать решения.

Осень 2014 г

— Но… а что собираешься делать ты? — Лорен-младший, похоже, никак не мог прийти в себя.

— Уеду в отпуск, как и намечал, — услышал Лорен-старший собственный голос. — Проведу год в Европе.

Завтра меня уже не будет в Детройте.

Ровно горел фонарь у обочины, за закрытыми окнами и тонкими занавесками мерцали телевизионные экраны, хор собак за заборами и стенами сопровождался воем сирен, пахло жареными кукурузными лепешками. Вне зависимости от температуры и времени года в Лос-Анджелесе всегда что-то горело – хот-дог с беконом, окурок с самокруткой, шипящие в масле ребрышки, резина колес в жару, сам район, искрящийся в июле, весь лес в огне. Запах гари отпечатывается в памяти навсегда.

— Я думал, ты уедешь в следующем месяце.

Сидя в машине, припаркованной у полосы вялой лужайки с суккулентами и кактусами в потрепанных керамических горшках, Марго глубоко дышала через рот, пытаясь собраться с духом. Двадцать минут назад официантка в «Ханок-Хаусе» сунула ей записку с адресом дома миссис Бэк возле парка Макартур.

Лорен глянул на Салли.

Наконец Марго вышла из машины, прошла через патио, поднялась по лестничному пролету в квартиру миссис Бэк под номером 211 и постучала в дверь. Подушечки пальцев задержались на гладкой серой поверхности, словно прикасались к дикому животному.

— У меня изменились планы.

На приглушенный свет дверного глазка упала тень.

Их взгляды встретились, затем она молча вышла из спальни Младшего. Лорен-старший продолжил:

– Кто это? – хрипло и резко спросила миссис Бэк.

— Я заскочу домой и переоденусь. Днем загляну к тебе, — он положил трубку и тяжело опустился на стул, ожидая, пока аспирин снимет головную боль, мучившую его по утрам».

– Это дочь Мины, Марго.

Когда он поставил чашку на стол, Салли смотрела на него.

Дверь со скрипом приоткрылась, насколько это позволяла медная цепочка, за которой показалось лицо миссис Бэк, без макияжа казавшееся бледным и светящимся, волосы были замотаны в полотенце кораллового цвета. Она подозрительно прищурилась и резко спросила:

— Ты убегаешь? — ровным голосом спросила она.

– Что ты здесь делаешь?

— Да.

– Могу я с вами поговорить?

— Ты думаешь, это что-нибудь изменит?

– Уже поздно. Откуда у тебя мой адрес?

— Может, и нет. Но пять тысяч миль помогут нам избежать многих неприятностей.

– Я… загуглила.

Она промолчала.

Миссис Бэк вздохнула и отстегнула цепочку.

— Я не сожалею о том, что произошло, — добавил Лорен. — К тому же мы никому не причинили боли. В этом нам повезло. Но я знаю себя. Если я останусь, то не смогу держаться от тебя подальше. И это приведет к тому, что мы уничтожим тех, кому не хотели бы навредить.

– Я как раз собирался наложить на лицо маску.

Салли словно застыла на стуле.

В тесной гостиной пахло магазином подержанных книг – смесью пыли, бумаги и чернил – и огуречным кремом. Стопки книг и газет на кофейном столике напоминали многоэтажки, опасно накренившиеся и готовые вот-вот рухнуть.

— Я тебя люблю.

Марго опустилась на бархатный изумрудный диван в винтажном стиле, который, казалось, принесли с барахолки, вычистили, и теперь он оживлял пространство, больше похожее на офис или кладовку. Комната была поделена на две зоны – гостиную и столовую, – посередине стоял телевизор с плоским экраном, по которому шли корейские новости без звука.

Он долго молчал.

Миссис Бэк в халате сизого цвета поверх розовой сорочки, чей обтрепанный подол касался костлявых коленей, скрестила руки на груди и выжидающе уставилась на Марго. Без маски из косметики – красной помады, бровей, подведенных карандашом в виде полумесяцев, – она походила на тропическую птицу с выщипанными перьями.

— Я, судя по всему, тоже люблю тебя, — в голосе его слышалась боль, — но это ничего не меняет. Слишком поздно. Для нас обоих.

– Я хотела задать вам несколько вопросов, – начала Марго.

Миссис Бэк нахмурилась:

Глава 9

– Каких?

Крошечная комната давила на Марго. О чем она только думала, заявившись сюда? Впрочем, она тут же вспомнила о своей цели и собралась с духом.

– О мистере Киме и моей маме.

— Тварь! Шлюха! — Младший сорвался на визг. — Говори, кто он?

Миссис Бэк затянула полотенце на голове.

Салли изумленно взирала на столь резкую перемену в муже. Казалось, в него вселилась женская душа. Впервые она заметила в нем скрытые черты женственности. И страх ее испарился, как дым.

– Сегодня я ходила на рынок, – продолжала Марго. – Ваша лавка исчезла.

— Ты разбудишь ребенка.

Миссис Бэк уселась на стул, подвинув его напротив Марго.

Он влепил ей пощечину открытой ладонью, и она перевернулась вместе со стулом, на котором сидела. Боль на мгновение ослепила ее, а когда красный туман в глазах рассеялся, она увидела стоящего над ней Лорена-младшего, готового ударить снова.

– С меня хватит.

— Говори, кто?