Когда Ньяша поминает участниц семинара, двоюродный зять запевает шлягер Фелы Кути:

– Дум-ди-дуум. Дум-ди-дуум, ля-ля-ля-ля. Значит, крупные куски мяса в безопасности, – не может удержаться он. – Может, мне достанется.

– Томатный соус, – поправляет Анесу брата.

– Томатный соус, – соглашается Панаше. – Томатный соус. Красный соус.

Когда все наконец угомонились, ты видишь на столе серебряное блюдо с дымящимися отбивными и ароматную жареную картошку. Леон извиняется, что без розмарина и соуса из белого вина, поскольку он готовил не сам, а попросил Май Таку, так как у него некоторое время ушло на знакомство с тобой.

– Я доходчиво все объяснил, – как-то вяло объясняет он. – Перечислил все ингредиенты. Показал. Это языковая проблема.

Кузина кивает.

– Она все время говорила «да», – продолжает двоюродный зять с выражением полного недоумения на лице.

Ньяша кивает более сдержанно.

Двоюродный зять взвивается и уверяет, что теперь он сам за всем проследит, так как задание было его.

– Не понимаю. Она уверяла меня, что все сделает. – Он качает головой и отодвигает стул. – Но, как видите, поняла очень мало.

– Бывает, – пожимает плечами кузина.

– Зачем говорить «да», когда имеешь в виду «нет»? Мне так трудно понять, – удивляется Леон.

– Такие вещи бывают трудными, – успокаивает Ньяша.

– Но здесь они происходят постоянно! – восклицает двоюродный зять и идет на кухню.

Хлопнув пробкой из бутылки игристого вина, кузина наливает по бокалу себе и мужу.

– Не лучший способ отпраздновать твой приезд, Тамбу, но знаешь, я купила ее для себя, – признается она. – Ты представления не имеешь, как мне тебя не хватало. Все эти годы. Могло бы выйти перспективное воссоединение. Но что же тебе предложить, чтобы не выбить из равновесия, которое только-только к тебе вернулось? Особенно поскольку ты уже опрокинула. Леон сказал, что он относил тебе предзакатную.

Ты решаешься выпить глоток, объяснив, что еще даже не притрагивалась к алкоголю, довольствовавшись лишь освежающей ванной.

– Не спеши, восстанавливайся потихоньку. – Голос у Ньяши теплый. – Отпей у меня. Расслабься как следует.

Вы пьете вино, пока Леон не возвращается с соусом. За едой Ньяша рассказывает о своих поездках, о том, как, окончив школу, хотела вернуться в Англию, но страна, где она провела значительную часть детства, ее разочаровала, и выбор пал на континентальную Европу.

Когда с мясом и картошкой покончено и кузина собирает тарелки, Анесу кричит:

– Десерт, мама! У нас не было десерта! Мама говорит, что, когда у нас очень особый гость, будет десерт, – довольно любезно объясняет племянница, хотя смотрит на тебя с упреком. – Даже в будни. А когда таких гостей нет, мама говорит, что десерт будет только на выходные. – Со смесью надежды и озабоченности юная леди спрашивает: – Тетя Тамбудзай, ты – особый гость?

– О да, конечно, – заверяешь ты племянницу. – Такой особый, что меня поселили в уголок красоты.

– Он же мамин! – восклицает девочка, как будто разговаривает с бестолковым школьником.

Она внимательно смотрит на тебя и от сосредоточенности начинает косить.

– Нет, мама, – приходит она к выводу, оборачиваясь к Ньяше. – Тетя Тамбудзай не особый гость. Она просто… просто… она просто… – запинается племянница, как будто быть «просто» такое же вероломство, как подстрекательство к мятежу.

– Просто человеческий капитал, – фыркнув, вставляет двоюродный зять.

Ньяша встает и приносит десерт, а заодно вторую бутылку вина.

– Хватит, Леон. – Она хлопает пробкой. – Капитал – это объект. Даже если он понятие. Созданное людьми. Некоторыми. В целях собственной выгоды.

Кузина предлагает дочери тебя обнять, тогда ты перестанешь быть «просто» и станешь «особой».

Племянница обнимает тебя. Ты терпишь прикосновения, подавляя желание отшатнуться от теплого, круглого тела.

Опустив руки, племянница спрашивает:

– Мама, теперь мне можно мороженое?

Ньяша накладывает ложку в пластиковую упаковку от «Девоншира», заявляя, что такова человеческая природа, путь к сердцу пролегает через буфет. Леон же раздражается от того, что у его дочери проявляется синдром самого большого куска мяса, о котором поет Фела Кути.

– Нам нужно было остаться в Германии. Мы бы научили детей тому, что все гости равны. – Он поливает себе мороженое медом. – Мне не нравится история с «особым гостем». У нас в Германии такого нет. У вас здесь это от британцев. От них, потому что у них ужасающая классовая система. А система управления хуже, чем наша немецкая.

Ньяша полагает, что Леону следует дать девочкам отдохнуть, а не сравнивать их с абстрактными существительными или странами, выдуманными человеком.

– Но посмотри на твоих учениц. – Двоюродный зять наполняет себе бокал. – Их поведение где-то начинается. Начинается в детстве, здесь, в этой стране. Ведь большинство из них не бывали в других странах, где могли бы познакомиться с другим образом жизни, а он в свою очередь мог бы изменить их мышление. То, какие они, начинается в этом месте, в это историческое время. Поэтому они человеческий капитал и больше ничего. Их ценность повысили, но не их ценность для самих себя. Поэтому ты ничего не можешь с ними поделать, Ньяша. Они ценность лишь для кого-то другого, для того, кто повысил.

– Уф! – восклицает Анесу, поглаживая живот левой рукой, а правой водя по краю перепачканной мороженым мисочки. – Пана, одна рука по пузику. Видишь? Другой водить по кругу, по кругу, по миске. Вот так, видишь? Можешь так?

– О! – в унынии восклицает Панаше. – Не могу. Ане, я так не могу!

– Сначала пальцем, – показывает Анесу. – Это труднее. По миске.

Пластиковая мисочка Панаше вертится и падает со стола. Ньяша подхватывает ее, после нескольких бокалов вина рефлексы работают, как надо.

– Смотри, Панаше, вот так. – Встав позади сына, она берет его руки в свои и водит ими, пока мальчик не схватывает ритм. Потом улыбается и говорит Панаше, что он чудо.

– Время сказки, – восклицает Леон, посмотрев на часы. – Ну, что вы хотите, чтобы я вам сегодня почитал?

Дети целуют мать на ночь, обнимают тебя, и Леон их уводит. Панаше требует «Die kleine Raupe Nimmersatt»[29], а Анесу настаивает на «Das doppelte Lottchen»[30].

– Я бы читала им по-английски, – кивает самой себе Ньяша, беря бутылку вина. – Но не читаю. А вообще мне бы нужно читать им на шона. Но как, если я все еще плачу за треклятое английское воспитание? Может, ты, Тамбу, когда будешь чувствовать себя получше? Все это возможно, только пока у Леона грант. А потом я не знаю. Я должна найти способ как-нибудь зарабатывать.

Ты спрашиваешь про семинар, но кузина не дает втянуть себя в разговор, только бросает, что учит теории и практике изложения. Ньяша опять тянется к бутылке. Та пуста. Она уходит заварить чай ройбуш и, вернувшись, спрашивает:

– Ты когда-нибудь вспоминаешь уроки, которые вела в той школе?

Кузина опять сияет, и не влажным жаром алкоголя, свет исходит из нутра, а ты даже не знаешь, есть ли у тебя нутро, но думаешь, что, если бы и было, ты бы не нашла там такой свет. Ты борешься с желанием встать и съездить кузине. Чтобы не отвечать, сосредоточенно накладываешь в чай сахар.

Ей интересно про Нортли, продолжает Ньяша, потихоньку выворачивая на эту тему и потягивая настоявшийся красный чай.

– У меня тоже есть проблемы с некоторыми из моих молодых. Проблемы и молодежь вполне сочетаются.

– Нортли? – переспрашиваешь ты. – Нет, я мало там пробыла. Не включилась. Везде всякое может случиться, но нет, я не возилась с такими проблемами. Для меня то была обычная работа.

– Я никому здесь ничего не говорила, я имею в виду Леону. Ничего про то, почему… в общем, подробности… ну, того, что ты пережила. Я собиралась. Но потом просто сказала ему, что ко мне обратилась Майнини Люсия, а к ней обратилась ее подруга. Я не смогла. Ни слова.

– Ладно, – киваешь ты.

– Просто сказала что-то про драку. Сорвалось.

– Ладно, – повторяешь ты и с облегчением откидываешься на стуле.

– Ты бы могла навестить ту девушку. Кири так и не узнала, как ее зовут. Как ее имя?

– Ну и дела. Ты все еще о том? – Горло у тебя перехватило, но ты издаешь смешок. – Чушь про газеты? Какие тут проблемы? Это были просто люди! Бывает!

– Над проблемами нужно думать. Их нужно решать.

Ты опять пытаешься рассмеяться. Долю секунды рот у тебя открыт, но поскольку оттуда не выходит ни звука, ты его закрываешь.

– А как насчет забыть? – спрашиваешь ты. – Иногда, если ничего нельзя сделать, лучше забыть, чем помнить.

– Забыть сложнее, чем ты думаешь. Особенно если что-то можно сделать. И нужно сделать. Вопрос выбора.

– Они тоже хотят забыть. Что же им еще остается? Только забыть. Именно этим они занимаются уже три месяца. Если я пойду, они опять меня увидят. Вспомнят все, что думали тогда. Про месть. Могут кого-то найти, чтобы что-нибудь предпринять.

– Сделай, – настаивает Ньяша. – Ради собственного блага. Иногда собственное благо – оно же и общественное. Мы предназначены для того, чтобы совершать правильные поступки, которые несут пользу всем.

Твой смех – надрывный хохот, но ты обрываешь его, заслышав вдалеке клекот гиены. Просишь еще бокал вина. Ньяша приносит очередную бутылку, с хлопком открывает ее и говорит, что это последняя. Почитав детям, возвращается Леон и уверяет Ньяшу, что они уснули. Ньяша, прильнув, обнимает его за пояс. Едва допив бокал, ты извиняешься и поднимаешься по лестнице. Собираясь лечь в постель, ты натыкаешься на что-то мягкое у прикроватного столика. Оно подается под ногой и издает затхлый, плесневелый запах. Кукурузная мука, которую Кристина привезла из деревни. А кузина выцарапала ее у вдовы Маньянги. Ты бросаешь мешок в угол туалета и, положив руку на латунную ручку, обдумываешь способ, как избавиться от мешка на следующее утро так, чтобы никто не заметил.

Глава 12

Утром ты просыпаешься рано, еще в русле больничного распорядка, когда санитарка на рассвете привозила тележку с лекарствами. От души потягиваясь в полуторной кровати, слушаешь резкие трели зимородков и прилежный щебет скворцов. Вспоминаешь давешний разговор. С чего вдруг кузина предложила тебе извиниться за печальный, безумный, дурацкий случай с ученицей? Не видя никакого смысла опять возвращаться мыслями к тому немыслимому помрачению рассудка, ты твердо намерена оставить его позади.

Ты пытаешься – тебе кажется, что искренне, – понять кузину. Сначала думаешь об изначальном колебании Ньяши пригласить тебя к себе. Огорчившись, переключаешься на ее нежелание осудить ради тебя людей, действия которых тебя подкосили. Когда ты рассказываешь о членах попечительского совета, ведущих такую политику, что миссис Мей была вынуждена отправить тебя к вдове Райли, где ты встретила гневливую служанку, Ньяша едва подавляет зевок. Когда ругаешься на сыновей Маньянги, разбазаривших все свои возможности, что перекрыло тебе возможность дальнейшего у них проживания, ее воспоминания о давнишних приключениях в миссии усиливают твое разочарование. «Жаль, я ничем не могла помочь», – вот все, что она говорит, когда ты с горечью рассказываешь, что еще раньше была Трейси Стивенсон и ее коллектив в агентстве «Стирс и другие». Рекламное агентство платило тебе жалкие гроши за тексты, под которыми белые люди ставили собственные имена. Ты замечаешь, как она несколько раз чуть не кусает себе язык, удерживаясь от эмоциональных замечаний по поводу твоих поступков или, напротив, упущений.

В тебе рождается новая мысль. Впервые со времени знакомства с Ньяшей несколько десятков лет назад ты начинаешь подозревать, что она тебя не любит. Ты убеждена, что не может быть другой причины предложить такое: встретиться с семьей Чинембири, да еще в тот самый день, когда она привезла тебя к себе. Мысль проскальзывает под легкое пуховое одеяло и укладывается с тобой, когда ты идешь спать; она встает вместе с тобой каждое утро.

Чтобы защититься, ты напоминаешь себе, что уже решила бежать от Ньяшиной неряшливости. Ты клянешься себе, что добьешься успеха, какого никто из членов семьи еще не добивался, включая дядю, тетю в миссии, кузину, но ты отважишься на этот самый важный шаг, когда будешь готова. В конце концов, ты имеешь право жить в ее доме, поскольку она не просто кузина, а человек, с которым ты росла, как с сестрой. И, что еще важнее, Майнини Люсия, которая оказалась in loco maternis[31], так как твоя мать далеко, распорядилась, чтобы вы жили вместе.

Ты проводишь много времени, раздумывая, как совершишь следующий выход в жизнь, когда тебе будет лучше. С удовольствием лежишь в своей комнате допоздна, планируя невероятную жизнь, которую обязалась себе выстроить. Спускаешься на кухню после того, как все поели и ушли. Ньяша велела Май Таке вплотную заняться твоим выздоровлением. Когда ты появляешься, служанка весело готовит тебе омлет, тосты и кофе.

Из-за школьного расписания детей семья завтракает рано. Однако как-то утром, через несколько недель после приезда, ты вылезаешь из удобной кровати, надеваешь халат, который кузина сначала одолжила, потом отдала тебе, и, спустившись вниз, обнаруживаешь за столом Леона и Ньяшу. Они уже давно должны были разойтись по делам. Ты мнешься в дверях, прикидывая, хорошо все или плохо, и, если последнее, хочется ли тебе быть частью этого.

Ты как раз собираешься закрыть дверь и тихонько вернуться к себе, когда Ньяша, не поднимая взгляда, здоровается:

– Доброе утро, Тамбу. Все в порядке. Заходи, если хочешь.

Поскольку отступление оказывается невозможным, ты отвечаешь на приветствие и заходишь.

Кузина навалилась на стол, поставив подбородок на руки. Перед ней нетронутый домашний йогурт с шелковицей, коронное блюдо Леона. Обычно Ньяша садится так, чтобы не видеть блестящих кольчатых червей. Сейчас они у нее перед глазами, хотя она даже не смотрит в сторону извивающихся гадов.

Двоюродный зять откинулся на спинку стула, с некоторым вызовом скрестив руки на груди. Выражение лица среднее между «так я и знал» и разочарованием.

При твоем появлении Май Така оборачивается, перенеся вес на одну ногу и раздавив несколько червей. Она переводит взгляд с тебя на кузину.

Обидевшись на безмолвную мольбу Май Таки вмешаться, ты садишься на свое обычное место.

– Доброе утро, Майгуру. Что я могу для вас сделать? – почтительно спрашивает она, поворачиваясь спиной к раковине.

– Омлет, – отвечаешь ты.

Ты ждешь. Май Така переставляет несколько тарелок в раковине, делает глубокий вдох и медленно, долго идет к кладовке, где хранится клетка с яйцами.

Ньяша и Леон смотрят друг на друга. Сегодня в кузине нет никакого света. Вид у нее такой, как будто вся энергия вытекла, чтобы поддержать далекую бушующую топку.

– Ты надеешься на лучшее. Ты веришь. – Голос Ньяши слаб, словно шепот. – Но это все разговоры, разговоры, разговоры. Не может быть страны, которая так бы ненавидела женщин, как наша.

– Йемен, – пожимает плечами Леон. – Пакистан. Саудовская Аравия.

Май Така возвращается с двумя яйцами в миске, разбивает и погружает в них вилку.

– Иди. Отдохни, – говорит Ньяша служанке.

Май Така продолжает взбивать яйца, лицо у нее похоже на сгусток запекшейся крови. Ньяша подходит и отнимает у нее вилку.

– Если тебе станет лучше и ты будешь в состоянии, пожалуйста, возвращайся. – Ньяша держит вилку с таким видом, как будто больше всего хочет вернуть ее служанке. – Иди. Все в порядке, – подбадривает она голосом, который ясно свидетельствует о том, что один день без помощи – намного больше того, с чем ей мечталось столкнуться.

Май Така отказывается уходить:

– Нет, нет, все хорошо, Мха-мха.

– Иди, – повторяет Ньяша, отвинчивая крышку с бутылки растительного масла и выливая тонкую струйку на сковородку.

– Дайте мне, – уныло просит Май Така.

Сковородка начинает дымиться.

Ты смотришь на них, как обычно, когда не хочешь вмешиваться, мысленно заключая с собой пари, чем все кончится, взвешивая последствия любого возможного исхода, идущего наперекор твоим желаниям, которые в данный момент ограничиваются завтраком.

По возможности незаметно ты насыпаешь в миску злаки.

Май Така, чьи ушибы теперь видны лучше, ковыляет обратно к раковине и возобновляет мытье посуды.

– Если тебе трудно идти, Май Така, может, тебя отвезти? – спрашивает Леон.

– Все нормально, сэр, Ба-Анесу[32], я пойду, – покоряется Май Така, приняв предложение за приказ. – Я справлюсь. В общем-то не так уж все и плохо.

Хромая, она выходит на улицу. Ее обмотанная чалмой голова скачет вверх-вниз за кухонным окном, удаляясь в направлении домика для прислуги.

– Должны быть варианты, – говорит Ньяша.

Сжав губы, она с силой мешает яйца.

Ты съедаешь последнюю ложку злаков и отодвигаешь тарелку.

– Иногда я думаю, если бы я знала, я бы сюда не вернулась!

Ньяша наваливает остаток завтрака тебе на тарелку, затем опять падает на стул и утыкает подбородок в основание ладоней.

– Мы можем вернуться в Германию. Если я не найду работу. Там мы, по крайней мере, будем получать социальное пособие, – объявляет двоюродный зять.

– Не вернуться – одно, – бормочет Ньяша сквозь закрывающие лицо пальцы. – А сдаться и уехать – совсем другое.

– А что мы будем делать с детьми? – спрашивает Леон. – Неужели ты думаешь, я оставлю их тут? Там, откуда я приехал, государство платит тебе, чтобы ты ухаживал за своими малышами. Одно из позитивных достижений капитала!

– Все равно. – Ньяша отказывается поддаваться на такую логику.

– Вот, значит, как. – Голос Леона спокоен, но лицо меняет цвет, как бывает у белых людей, когда они сердятся.

Ты сочувствуешь двоюродному зятю, уверенная, что именно Ньяша и притащила его в эту безнадежную страну. Неприязнь к ослиному упрямству кузины растет. Ты жуешь омлет; молчаливо лелеемое тобой страстное желание уехать из этого дома, этой страны, с этого континента распускается в сердце, как, по твоим предположениям, и в сердце зятя. Ты хочешь быть частью стабильного, процветающего государства, такого, как его. Каждый кусок приходится жевать слишком долго, потому что не хватает слюны.

– Ты хочешь уехать от детей. Удобно, конечно, – тихо продолжает Леон. – Ты хочешь, чтобы я уехал, чтобы у тебя их не было. Чтобы делать вид, будто ты чем-то тут занимаешься – всей этой ерундой, семинарами и молодыми эгоистками.

Ньяша отнимает руки от глаз. Вид у нее такой, как будто она сейчас заплачет, потому что вернулось ее давнишнее, юношеское негодование или, если не так, потому что кончилась вся энергия и она сломалась.

– Капитал – масштаб, – не унимается двоюродный зять. – Такие женщины, как ты, просто не понимают. Масштаб. Никто тебе его не желает. И нужно очень внимательно следить за тем, чтобы ты никогда до него не доросла! Никому такие женщины не нужны. Все хотят, чтобы они были, как сейчас – нечто, имеющее срок годности, а он истекает. Неужели ты не понимаешь, что в женщинах нет ничего такого, что могло бы заинтересовать капитал, если только не борьба со старением? Ботокс, липосакция… Это с одной стороны. А с другой – им надо только оставить вас женщинами, больше ничего. Как Май Така. Масштаб миллиардеров или масштаб цифр. Не масштаб Ньяши или Тамбудзай, – холодно заключает Леон.

У тебя в животе оживился грызун; зубы у него острые, как лезвия. Покупая стаканчики мороженого у ворот парка напротив хостела, ты всегда испытывала острое чувство голода. Продавец, он все копает, копает, проделывая дыру, которая, как от зубов зверька, становится все больше, больше. И поэтому тебе вдруг опять страшно хочется есть.

– В чем бы тебя сейчас ни уверяли, капитал не имеет отношения к человеку, просто цифры. Капитал как ваши политики. Он знает, что те женщины просто количество. Вспомни свою тетю в деревне, Ньяша! Она маленький фрагмент сметы. Тут голос, там цена на порцию чего-то. Люди переводятся в тюки и рынки для ГМО, депо-провера или удобрений.

Ты капаешь в омлет соусом чили и думаешь, почему все, особенно, если говорят белые, должно выводить на деревню и твою мать. Ты кладешь в кофе еще две ложки сахара и берешь чистую, чтобы зачерпнуть из упаковки сливки.

– Именно это мне хочется сейчас слышать. Просто то, что надо, – говорит Ньяша.

– Если бы ты хотела для себя, – продолжает Леон, – возможно, у тебя был бы шанс. Может, кто-то выслушал бы тебя, не видя в тебе угрозы. Но ты привлекаешь других. Ты можешь представить, как им аукнется, можешь подумать о десятках и десятках маленьких Ньяш? Если вы будете действовать заодно?

Ньяша трет глаза, хотя не плакала.

– Повторюсь, вопрос пропорций. – Леон выбирает безличные конструкции. – И в твоем случае… они…

– Маленькие? – Ньяша встает, чтобы убрать со стола. – Незначительные? Неважные?

Леон вскакивает помочь, потому что всегда помогает жене по хозяйству. По ходу он проливает молоко и гремит тарелками.

В плетеной корзинке на столе остался холодный тост. Ты берешь его и намазываешь домашним персиковым джемом, который двоюродный зять сварил из фруктов, собранных с деревьев кузины.

* * *

– Привет-привет! – слышен голос, когда ты размешиваешь последний кусочек сахара на дне чашки.

– Привет! Привет! – в один голос приветствуют гостей Ньяша и Леон.

– Ребенок! Да, дитя мое, продолжай в том же духе. Завтра, завтра, завтра, – восклицает, входя, Майнини Люсия. – Узнаю своего ребенка. Жива ли ты?

Ньяша обвивает руками шею Майнини, как будто не собирается отпускать. Та несколько цепенеет, как все ветераны при тесном физическом контакте. Отойдя от тети, Ньяша кладет руку на плечо Кристине. Подходит Леон и с ослепительной улыбкой целует бывших воительниц в щечки. Те терпят. Ты спешишь обнять сестру матери и Кристину, которая тоже стала тетей, за компанию. Покончив с приветствиями, тетя Люсия деловито проходит на кухню, Кристина следом. Майнини заполняет собой почти все пространство.

– Кири, о, как здорово. Я так рада, что вы пришли! – восклицает Ньяша.

Она обеими руками берет ладонь Майнини.

– Разве случалось, чтобы ты позвала нас и не получила ответа, когда у нас была возможность его дать? – улыбается Майнини.

– Нас сегодня на одну меньше. – Ньяша скрещивает руки и уныло прислоняется к раковине. – Май Така заболела.

– Неважно, – откликается Майнини Люсия. – Когда у вас две такие женщины, как мы с Кири, которые знают, что делать, у вас их все равно что десять. Разве мы не говорили, что всегда тебе поможем? Лучше помогать женщине, которая помогает другим женщинам, так ведь? Давайте начнем и поскорее закончим. Кроме того, – смеется Майнини смехом практикантки из больницы, – здесь Тамбудзай. Нас не трое. Уже четверо.

Кристина передает Леону коробку, которую принесла. Двоюродный зять ставит ее на наваленные за раковиной тарелки, после чего исчезает в кладовке. Ньяша снимает коробку с сушилки. Леон возвращается с сумками, полными помидоров, лука, имбиря, чеснока. Ньяша тем временем расчищает место на столе, куда и ставит коробку.

– Та коробка, – недоумевает зять, все еще держа сумки в руках и глядя на раковину. – Где она?

– Вот, Бабамунини, – показываешь ты, придя ему на помощь.

Кузина исчезает в прачечной, чтобы не втягиваться в разговор, отвлекающий ее от работы. Ты берешь у зятя сумки и куда-то их пристраиваешь.

Ньяша возвращается с тремя рабочими платьями, наброшенными на руку.

– Расскажи нам про новый семинар, – просит Майнини и, взяв у нее одежду, бросает на спинку стула. – Когда-нибудь я пошлю своих на твои курсы, дочка. – Люсия задумчиво расстегивает ремень серой формы. – На сей раз ты хочешь показать им, как снимать кино?

– Хочу, – печально вздыхает Ньяша. – Хорошо, что вообще хоть что-то происходит. Ты же знаешь меня, Майнини. У меня были такие надежды, планы. Разные. Я хотела рассказывать с ними всякие истории. Серьезные. Не телевизионную чепуху. Но и не сплошные трагедии, хотя только они и случаются. Я думала, пусть будут истории про такие события, про таких людей, которыми можно восхищаться, которые в конечном счете сделают нас лучше.

– Посади их перед камерой, – предлагает Леон. – Пусть рассказывают собственные истории. Им понравится, они будут восхищаться. Я хочу сказать, Ньяша, зачем думать о другом, о великом, когда можно взять свое, личное?

– Может, тебе стоит научить их чему-то полезному? – спрашивает Майнини. – Например, как делать рекламу. Тут может помочь Тамбудзай. Надеюсь, она еще не все забыла, чему обучилась в рекламном агентстве.

– Вы правы, оба, – примирительно кивает Ньяша. – Я просто думала, что они поймут, как здорово рассказать еще чью-то историю, посмотреть вокруг, – продолжает она, натягивая платье через голову и застегивая пуговицы.

– Ты надеешься. – Двоюродный зять старается сохранить бесстрастное лицо, отчего у него дергаются брови. – А как насчет вылазки за «Оскаром»? Комедия. Или драма. Или трагикомедия. Давай забацаем какой-нибудь неведомый гибрид, например, «Великая африканская диктаторша».

Ньяша не обращает на него внимания.

Выходя из кухни, двоюродный зять напевает нигерийскую песню о женщинах и больших кусках мяса.

– Мужчины, – говорит Ньяша. – Они же не хотят самый большой кусок, правда? Они хотят просто кусок мяса, вот и все.

– Ду-ду-ду, – едва слышно напевает Кири прилипчивую мелодию.

– Иногда тебе стоит послушать Бабамунини, хоть он и белый, – советует тетя Люсия. – Иногда ничего нельзя поделать, ничего нельзя изменить. Может, ты помнишь, мы с Кири пошли на войну. Посмотри на нас: мы отправились воевать, не пытаясь как-то изменить нашу страну. Ты поймешь, вот она, причина.

– Он уверяет, что хочет обратно в Германию. Как только закончит диссертацию, – признается Ньяша, как будто и завершение исследований мужа, и отъезд уже не за горами.

Тебе ясно, она не знает, что Леон уже думает о другом, поскольку его тема ему больше не интересна. Ты удивлена, что зять ведет себя так, как ты скорее ожидаешь от черных мужчин: во-первых, семь пятниц на неделе, а во-вторых, жене молчок. Ты начинаешь подозревать, что двоюродный зять и Ньяша лукавят, что они стоят друг друга, ни у одного не хватает необходимой для успеха твердости. И поэтому они задрапировали разочарование блеском интеллекта.

– Я дала девушкам задание найти великую африканку. Это было их домашнее задание, – объясняет Ньяша. – Только три поняли, о чем идет речь. Как вы думаете, что сделали остальные? Вы можете себе представить, семнадцать человек написали исключительно о себе.

Кристина смеется:

– Мы в Зимбабве, Ньяша! Значит, Мукваша[33] Леон кое-что у нас уже повидал.

– Я до них достучусь, – обещает Ньяша. – Просто пока никто этим не занимался. Всерьез. Они видят то, что видят, правильно? И никто не учил несчастных молодых женщин чему-то другому.

Тебя все больше раздражает кузина, которая исходит из того, что всем доступна такая роскошь, как ей: выживать, не будучи одержимым собственной персоной. И тетя, и Кири, и Ньяша, все они полагают, что раз кузина забрала тебя из больницы к себе, у тебя все прекрасно. Они не понимают, что значит постоянно гнать от себя мысли, будто ты и есть та гиена, что попытки прикончить мерзкую тварь и при этом самой остаться в живых отнимают все силы. Ты давишь бегущего по столу муравья и поднимаешь палец, чтобы посмотреть на расплющенное черное тельце, но палец чистый.

– Ты тоже поможешь, Тамбудзай, – говорит Майнини.

Все неуютнее чувствуя себя тут, где три женщины нашли свое место, ты подумываешь о том, чтобы последовать примеру двоюродного зятя. Кроме всего прочего, у тебя нет ни малейшего желания готовить на банду молодых женщин, которых только Ньяша искренне считает достойными таких усилий. В конце концов, ты приехала к кузине не ишачить на кухне, а дальше выздоравливать.

– Тамбу, начнем с тарелок от завтрака. Помой! – командует Майнини Люсия. – Когда закончишь, скажи кузине, она придумает для тебя что-нибудь еще, чтобы дело сдвинулось.

Ньяша отворачивается, пряча улыбку.

– Посмотри. – Майнини Люсия показывает на свой нагрудный карман. – Тамбудзай, прочти, что тут написано. – Но тетя не дает тебе возможности выполнить команду. – ООП – охрана общественного порядка.

Она натягивает платье через голову и оправляет его вниз, сняв серую форму, которая падает к щиколоткам.

– Это мое, – хвастается она, когда голова просовывается в вырез. – Сама придумала. Фирменный знак, форму, все. Для моего агентства.

Майнини вышагивает из круга, в который улеглась вокруг ног угольного цвета форма, и протягивает ее тебе. Ты смотришь и находишь переплетенные красно-белые буквы логотипа на сером фоне весьма импозантными.

– То, чего хотят. Уже. Тогда тебе дадут сделать, – размышляет Ньяша. – Услуги. Но тебе не позволят самой создать нечто такое, что, может быть, захотят потом.

– ООП, – кивает Кристина. – Я теперь тоже там работаю. Я не говорила тебе, Тамбудзай, что настанет время, когда я съеду от тети Маньянги?

– Поздравляю, Майнини. – Твое уважение к тете Люсии поднимается на новую высоту. Ты рада, что слушалась ее и почитала, как мать. – И тебя, Кири, поздравляю, – улыбаешься ты. – Хоть ты и пришла с войны, но все равно что не уходила. Теперь ты как все остальные, кто прокладывает себе дорогу.

Застегивая платье на пуговицы, Кристина от тебя отворачивается. Ты начинаешь мыть посуду, чувствуя прилив энергии, в тебе разливается надежда. Майнини Люсия всегда была женщиной, способной на то, что не под силу другим представительницам ее пола. А Кристина отказалась от привычки к неудачам, заставлявшей ее презирать стремление ВаМаньянги к благоденствию, и решилась на шаг, имеющий целью собственную выгоду. Примеры несколько успокаивают тебя, подпитывая уверенность, что придет время, и ты тоже покажешь себя.

– И воевать полезно. Только, когда что-то происходит, никогда не знаешь, окажется ли оно полезным и как именно, – убежденно констатирует Майнини, как будто когда-то ей было стыдно за то, что она женщина, видевшая слишком много крови. – Да, когда мы вернулись с войны и все от ужаса нас возненавидели, мы порой недоумевали, зачем туда пошли. А война поглотила слишком много, даже то, что вышло из матки, что давало силы сердцу.

Майнини умолкает, вспомнив своего маленького сына, которого она, уходя на войну, оставила дома, считая, что такой риск – взнос за лучшую жизнь их обоих. Ты слышала историю давно, в первые дни после войны. Когда пришли родезийские солдаты, мальчику велели выпустить скот, чтобы родезийцы не перебили все стадо, и он побежал в крааль[34]. Когда он открывал ворота, солдаты всадили ему пули в спину. Их сила на выходе из тела прорвала живот, и детские внутренности вывалились на песок, смешавшись с коровьим навозом. Твоя мать запихала их обратно в маленькое тело. Все случилось еще до того, как Бабамукуру парализовало. Дядя отвез мальчика в больницу Умтали, где он и умер.

– Трудно, когда все боятся и говорят, что те, кто воевал, ходили по ночам голыми и летали по воздуху вместе со злыми духами, – говорит Майнини Люсия голосом бывших борцов за свободу, опасно колючим, даже когда он тихий. – Я плюнула на них и сказала себе: я не боюсь никаких цоци[35], в каком угодно темном закоулке, даже если у разбойника ружье. Я сниму с него стружку, да так, что он даже не поймет, кто это сделал. Китайская выучка. Мы с Кири умеем драться, хоть она и училась в Москве! Вот что тебе дали, сказала я, тебя самое и других женщин, таких же, как ты; можно начинать.

– Она нашла нам, ветеранам, пристанище! – восклицает Кристина.

– Дитя мое, Тамбу, – продолжает Майнини, – в мирное время пространство войны просто съеживается, разве нет? Я так поняла. И вошла в это маленькое пространство, которое никуда не делось. Так как же мы с Кири можем быть бесполезны?

Закончив мыть посуду, ты, хоть и не надела рабочее платье, начинаешь чистить и резать овощи. Ньяша берет нож и опять извиняется, что из-за болезни Май Таки сегодня в бригаде меньше на одного человека. Потом она качает головой и признается, что всякий раз, видя такие издевательства, приходит в отчаяние.

– И все-таки, проводя семинары с молодыми женщинами, я еще думаю, что они имеют смысл, – горячится она. – Что они что-то изменят. Я заставляю себя так думать. Я должна. Но на самом деле я лишь надеюсь.

Ты улыбаешься вместе с Майнини и Кристиной, хотя подпускаешь в улыбку больше иронии, чем они.

В полдень кари и жаркое, которые нужно будет заморозить для следующего семинара, тушатся на плите. Вы приступаете к пирожным, коржикам и бисквитам к чаю для Ньяшиных учениц.

Леон на «Глории» привозит детей из школы. Когда тесто разливают по формочкам, племянники просят вылизать миски. Ты видишь, как на руках кузины поднимаются волоски, и предлагаешь помощь – отвести детей поесть мороженое, – сама предвкушая лакомство.

Твое предложение не вызывает особого энтузиазма: идя за кошельком, Ньяша бросает на тебя дикий взгляд. Она тщательно отсчитывает центы и переворачивает каждую монету, убеждаясь, что та нужного достоинства. Принимая горсть мелочи, ты хочешь, чтобы Майнини переехала из Кувадзаны в более приличный район, например, в северные предместья. Тогда ты бы придумала, как добиться того, чтобы она пригласила тебя к себе и предложила работу, как Кристине.

– Ведите себя хорошо, – велит кузина детям. – Тогда будет сюрприз, – обещает она со своей вечной беспечностью. – В воскресенье все пойдем в кино. – Десять дней, два раза в день, это двадцать чашек чая на пятнадцать человек, – продолжает она, не дожидаясь, пока ее мозг переключится с одного вопроса на другой, сплавляя все мысли в одном потоке. – По дороге загляните к Май Таке, – кричит она, когда вы выходите. – Узнайте, как у нее дела.

Глава 13

Нога у Май Таки лучше. Ее выходные начинаются в субботу после обеда. Тем не менее она уверяет Ньяшу, что останется на целый день, так как ее не было накануне, в день большой стряпни для семинара. Поскольку семья собралась на прогулку, в два часа служанка уже в бирюзовом платье с обтягивающим верхом и свободной юбкой. Она предвкушает поход в кино, ее глаза сияют от мысли, что она сложит историю в голове, а по возвращении выложит ее обратно, воссоздав чудо своему маленькому Таке, поскольку его отец запрещает мальчику таскаться с матерью, когда та работает на их общих работодателей. Ты наряжаешься в брючный костюм бутылочного цвета, который купила на учительскую зарплату. На ногах у тебя туфли леди Дианы. Ты напоминаешь себе в конце концов поблагодарить кузину, но тут же забываешь.

Двоюродный зять отпирает машину. Племянники вопят и скачут, декламируя мороженную мантру.

– Шоколадное!

– Вишневое… вишневое… полосатое!

– Ванильное!

– Желтое. Оно похоже на крем!

– А, ты про «Девоншир».

Панаше кивает.

– Деф… Дефша, – торжествующе повторяет он.

– Девоншир, вот. Слушай. Де-вон-шир, – поправляет сестра.

– Девшир, – наконец получается у племянника.

Племянница одобрительно кивает, что прибавляет мальчику уверенности.

– Но там ром и изюмы, – уточняет он, счастливо кивая головой. – Мм, ненавижу ром и изюмы.

– Ром и изюм, – опять поправляет брата Анесу. – Никто и не думает, что дети будут любить, потому что туда добавляют алкоголь. Пана, ты ведь знаешь, что такое алкоголь?

Панаше кивает.

– Вино, которое любит мама.

– Да, в том числе, – фыркает Анесу, на которую наблюдательность брата не производит никакого впечатления. – Это он и есть. Поэтому дети его не любят, – наставительно продолжает она.

С радостным смехом Панаше забирается в «Глорию». Май Така сажает твоего племянника себе на колени. Зять треплет мальчика по голове и говорит:

– Сегодня разрешаю ром и изюм, если хочешь. Там только вкус рома.

– Но он сказал, что ненавидит, – вмешивается Анесу.

Панаше кивает в знак согласия.

В наступившей тишине вы все понимаете, что наконец-то управились с детьми и ждете только Ньяшу.

Визг, похожий на вопли разъяренного духа, прорезает гараж. Рука Леона стискивает клаксон.

– Папа!

Анесу морщит лоб и закрывает уши руками. Панаше повторяет за ней.

Гудок все гудит, и Май Така прячет голову под плечо Панаше.

В верхней комнате, рядом с уголком красоты, открывается окно. Все ждут, что Ньяша высунет голову, но она не появляется. Окно закрывается так же медленно, как и открывалось. Игры кузины тебя раздражают. Ты ненавидишь вот так ждать, предпочитая двигаться, быть в дороге, не думая о плохом, что может встретить тебя по прибытии.

Наконец окно опять открывается нараспашку. Ньяша высовывает голову и кричит вниз, что спустится из кабинета через две минуты: она почти закончила новую программу для следующего семинара; рассказав о себе, молодые женщины поймут собственную значимость, не в кино, не в своем парне, но в глубине своей души.

Леон бурчит что-то вроде: «Я так и знал», – сопроводив бурчание язвительной улыбкой.

Ничего не заметив, Май Така поднимает голову и расслабляется.

– Тода куона Мэри, Мэри-во. Мы хотим увидеть Мэри, Мэри, Мэри-во – запевает она колыбельную.

Твои племянники не знают песни. Пока они ее разучивают, быстро проходят две минуты. Леон вылезает из машины и слоняется по гаражу.

– Сколько? Сколько раз я тебе говорил? – не выдерживает он, когда наконец появляется Ньяша. – Мы твоя семья, Ньяша! Это твой выбор. Твой выбор – быть со мной и детьми. Я был бы счастлив, если бы у меня была только ты и один ребенок. Мы все мучились, когда ты ходила беременная. Даже тот, кто был у тебя в животе. Я не участвую в твоих семинарах. И дети тоже! – кричит он.

Соседские дети, сгрудившись у забора за гаражом, просовывают носы и рты в отверстия проволочной сетки. С ними Така, который пришел поиграть. Выпучив глаза, он медленно машет матери.

– Мать – вот что им нужно, – не унимается двоюродный зять. – А не организатор семинаров.

– Ради Бога! Нравится им или нет, но я училась быть чем-то еще, не только родителем номер один. И сейчас я организую семинары. Смирись!

– Мэри, Мэри-во! – громче поет Май Така.

Дети подпевают.

Ты вспоминаешь ноги, стоящие крýгом, белый песок и девочку в центре. Она ходит по кругу и высоким пронзительным голосом поет, как хочет увидеть Мэри. Иногда мальчики осмеливаются войти в круг, и тогда девочка может подойти к одному из них, встать перед ним на колени и положить руку на голову или на спину, изображая болезнь, от которой страдает Мэри. Тогда смелый мальчик обнаруживает болезнь, о которой никто не пел, и сам становится Мэри. Потрясенная и огорченная вспышкой двоюродного зятя, далекой от образцовых манер, каких ты ожидаешь от европейцев, ты цепляешься за воспоминания, прячась от набирающей обороты ссоры в пыльном прошлом. Однако если двоюродный зять тебя разочаровывает, то Ньяша просто бесит. Хоть Леон временами и неприятен, она не умеет быть благодарной за то, что не знает издевательств, с которыми живет Май Така.

Отвлекаясь от сгущающейся атмосферы, ты мурлычешь вполголоса, а потом громко подпеваешь, получая внезапное утешение от неожиданной ребяческой радости.

Леон опять садится в машину и вставляет ключ зажигания.

Ньяша стискивает зубы, потом открывает рот, как будто собираясь выпустить на волю какое-то огромное и опасное живое существо, наконец принимается безостановочно дышать, словно перекачивая небо через свое тело в землю. Еще через секунду она открывает дверь.

– Йей! – вопят Панаше и Анесу. – Мама пришла! Да, йей, мама!

Ньяша чмокает мужа в щеку. Пальцы двоюродного зятя до синевы стиснуты на руле, но он не заводит мотор, пока Ньяша не усаживается и не пристегивает ремень безопасности. Ты испытываешь облегчение, что скандал улажен, хотя оно только усиливает твою ненависть к собственным проблемам, не имеющим столь легкого решения.

Когда вы проезжаете несколько метров по дырявой кукурузной дорожке, Ньяша затягивает «Зеленые бутылки».

Она поет слишком громко, жутко фальшивя, как всегда, когда очень старается, хоть и сильно устала.

– И если вдруг бутылка упадет, – подхватывается припев.

Сначала присоединяются дети, потом все остальные, так что к моменту, когда «Глория» с грохотом останавливается у провисших ворот, вы полным составом орете во все горло.

Двоюродный зять, довольный тем, что мир в семье восстановлен, выходит из машины снять замок.

Из кустов бесшумно выныривает Сайленс, сторож, он же муж Май Таки.

– Это он меня ждет, – цепенея, еле слышно говорит Май Така. – Он так и сказал: поедешь с ними, увидишь меня. Вот он и пришел.

– Эй, Чудо! Май Така! – зовет жену сторож.

– Ой господи, ой батюшки, ой мамочки, – шепчет Май Така.

Она неотрывно смотрит на мужа и после напряженного мгновения берется за ручку двери:

– Я пойду.

– Останься. – Ньяша не повышает голоса и смотрит в одну точку, как будто никто не подошел и она вообще ничего не видит.

Леон открывает ворота, сторож смотрит.

– Не надо было мне ехать. – Май Така смотрит на Ньяшу и качает головой над спинкой сиденья. – Мне надо идти, если я не хочу, чтобы вечером меня били ногами, как футбольный мяч!

Май Така снимает Панаше с колен.

– Не вздумай открыть дверь, – шипит кузина.

– Ей лучше пойти, Ньяша. Просто отпусти ее. – Ты встревожена тем, как неразумно Ньяша обращается с Май Такой. Будто та участница ее семинара.

– Май Така, ты разве не слышишь меня? – опять зовет Сайленс.

Он старается, чтобы вопрос прозвучал мягко, потому что рядом двоюродный зять. Окаменевшая Май Така сидит между двумя командирами.

– В чем дело? – спрашивает двоюродный зять и поднимает руку, здороваясь с ночным сторожем.

– Добрый день, сэр! – кивает Сайленс, потирая руки.

– Пожалуйста, мадам, – умоляет Май Така, дыша так часто и неглубоко, что едва выговаривает слова. – Пожалуйста, Май Анесу, отпустите меня. Иначе я не знаю, что будет. Он улыбается, но если вы его знаете, то поймете, почему он так улыбается, когда презлющий!

– Презлющий? – спокойно переспрашивает кузина. – Посмотрим насчет злости. Сайленс! Баба Така! – зовет она, опуская стекло. – Подвиньтесь, все. Теснее! – приказывает она вам. – К нам еще подсядет пассажир.

Сайленс делает несколько шагов вперед.

– Да, мадам?

– Хочешь, мы тебя куда-нибудь подбросим? – спрашивает Ньяша.

– Нет, мадам, – отвечает сторож. – У меня есть планы, куда податься на эти выходные. Вот она, – он кивает на жену. Голос его скользит и блестит, как змеиная кожа. – Она знает.

Двоюродный зять, открыв наконец ворота, возвращается к машине. Май Така кусает губы и сгибает шею. Поза свидетельствует о ее уверенности в том, что побои неизбежны.

– Да, знаю, – набрасывается она на мужа, распрямляясь и выдвигая подбородок. – Если ты идешь по своим делам, БабаваТака, я могу идти по своим. И сегодня я знаю, куда пойду. Я пойду в кино!

– Успокойся, Май Така, – опять шипит Ньяша. – Спасибо, БабаваТака! – восклицает она.

– Вы едете, мадам? – Сайленс, от которого кровь стынет в жилах у самого беспощадного ворюги, сделав несколько шагов, встает перед машиной.

– Едем, – подтверждает Ньяша.

– Хорошо, – мерно кивает Сайленс. – Тогда я могу поговорить с боссом?

Леон стучит пальцами по рулю и, недостаточно хорошо понимая шона, интересуется, что происходит.

– Он хочет с тобой поговорить, – отвечает Ньяша.

– Да, БабаваТака, в чем дело? – спрашивает Леон, высунувшись из окна.

– Босс… – начинает Сайленс.

– Какие-то проблемы? – опять спрашивает Леон. – Я уверен, мы можем их решить.

– Я не знаю, проблема ли это, – отвечает Сайленс. – Мне просто интересно, хорошо ли, если моя жена полагает, что принадлежит к другой семье? Семье, которая не моя? Даже если это семья ее европейцев?

Ньяша закатывает глаза. У тебя падает пятая зеленая бутылка, и ты не в состоянии вообще ничего удержать. Бутылки валятся одна за другой. Ты молишься о том, чтобы Май Така вышла из машины.

Леон молчит, раздумывая.

– Да, – кивает он наконец. – Думаю, хорошо. Очень хорошо, БабаваТака, если один раз семья так решила, если ее попросили и все договорились сходить в кино.

– Но сегодня вечером она свободна, – упорствует Сайленс. – Я знаю, работа есть работа. Я никогда не останавливаю ее, когда она идет на работу. Но свободный вечер – это не время для работы!

– Это работа, – ледяным голосом возражает кузина. – Ты же видишь, у нее на коленях Панаше. Поэтому она нам нужна.

– Босс, – продолжает Сайленс, не обращая внимания на Ньяшу, – я говорю, что, если это работа, никто не может ничего сказать против. Но Май Така ничего не говорила мне про работу. Поэтому, когда работа окончена, лучше спросить мужа.