Гвидо Згардоли
Атлантический океан, май 1846 года
На бегин-рее сидит чайка. она зябко хохлится на ветру, который ерошит ей перья. Снизу за ней наблюдает мальчишка.
Должно быть, где-то рядом земля, думает он, глядя на чайку. Чуть-чуть осталось. Жестокая качка заставляет его шире расставлять ноги и раскидывать руки, словно крылья. На измученном лице блуждает улыбка.
– Все в трюм! – внезапно кричит матрос. Голос твёрд, но бегающий взгляд выдаёт беспокойство. За его спиной тонет в мрачных кипящих тучах закат, а океан одну за другой вздымает пёстрые от пены волны.
Немногие выбравшиеся на воздух пассажиры устремляются вниз: их спотыкающиеся фигуры напоминают пьянчужек, покидающих паб. Все они – батраки или разорившиеся фермеры, народ, не привычный к волнам и кораблям, и их лица, обычно румяные, кажутся теперь восковыми.
Мальчишка бросает последний взгляд на чайку. Та расправляет крылья и, не сделав даже взмаха, уносится по ветру.
– Мама, в море лёд! – удивляется какая-то девочка.
Мальчишка смотрит за борт. В потемневшей дали тут и там возникают белёсые крапинки; они блестят, словно звёзды в ночном небе.
– Уходите, кому сказал! – снова, уже гораздо злее кричит матрос. – Быстрее!
Мальчишка сползает по узкому трапу в трюм, заставленный нарами и множеством самодельных лежанок.
– Что у них стряслось? – спрашивает кто-то.
– Шторм надвигается, – отвечает мальчишка и забирается на своё место, нащупывая в кармане штанов свой талисман – чёрно-белый камешек, обкатанный волнами до идеальной гладкости. Присутствие талисмана успокаивает.
Команды капитана мешаются с глухим грохотом волн, бьющихся о борт корабля, и скрипучими стонами натянутого такелажа.
– Марсели долой! Грот на гитовы!
Корабль кренится, заваливается набок. Волны катят протяжно и широко, словно вздохи.
А в трюме не продохнуть от зловония тел, напрочь лишённых уединения, вынужденно прижатых друг к другу, четыре недели вместе принимавших и извергавших пищу.
Ветер усиливается. Он проникает в щели, выискивает малейшие трещинки, хочет прорваться внутрь. Толща океана вздрагивает под днищем, словно желая скорее избавиться от корабля со всеми его обитателями, и при каждом шквале тот зачерпывает воды.
Сидящие в трюме переглядываются. На лицах расцветают слабые, бесцветные, словно старая холстина, вымученные улыбки – лишь бы только успокоить детей.
– Лечь в дрейф! – едва слышен сквозь завывания ветра крик капитана. Волны бьют по кораблю, как пушечные ядра, разбиваясь о фальшборт. – Право руля!..
Океан ярится пеной. Очередной удар выворачивает шканцы, а отхлынувшая вода уносит с собой всю обшивку. Палуба залита водой, крышки люков сорваны. Фок-мачта переламывается пополам, как тростинка в акульей пасти.
– Человек за бортом! – вопят моряки. – Люди, люди за бортом!
Отчаянно сражаясь с океаном, они бросают концы, чтобы спасти утопающих.
А на горизонте тем временем поднимается чёрная, словно ночь, стена воды.
Руки моряков безвольно опускаются, обветренные лица разом бледнеют.
– Носом к ветру! – из последних сил командует капитан. – Держитесь! – И, промокший насквозь, бормочет, цепенея от ужаса: – Да поможет нам Бог.
Шторм, будто верный слуга, чуть отступает, давая дорогу огромной грохочущей волне.
Корабль покорно вскидывает бушприт к небесам, умоляя о пощаде.
В удушливой темноте трюма дрожат пассажиры. Но невыносимое давление сжимает грудь сильнее страха. Мальчишка смотрит, как к его ногам подступает вода, и крепче сжимает в руке камешек. Кто-то напевает «Кэррикфергюс»[1].
Достигнув гребня чудовищной волны, корабль, будто пушинка, бесшумно взмывает вверх. В такие кажущиеся невероятно долгими моменты душа каждого человека со всеми его надеждами и мечтами, стремлениями и промахами словно замирает, ожидая своей участи. Это чудесные мгновения абсолютного спокойствия – последние перед падением в бездонную чёрную пропасть.
На борту «Данброди» 16 мая 1846 года было 313 человек: 292 пассажира и 21 член команды.
Никто не выжил.
Часть первая
Белый
Остров Местерсвиг в двадцати милях от мыса Амелии, Гренландия, апрель 1946 года
Разглядывая сквозь смотровое окошко лаборатории бесконечную ледяную равнину, Роберт Уоррен тщетно пытался определить, где же кончается земля и начинается небо: словно бы крошечную группку жмущихся друг к другу строений, вместе составлявших метеостанцию, окружал только лёд. Или только небо.
Уоррену всегда казалось, что лёд – штука тихая, мёртвая, что лёд примет и похоронит его мысли, а может, и мучительные воспоминания. Должно быть, эти, из Манхэттенского проекта, тоже так считали. Опасаясь его раскаяния, которое с возрастом могло перерасти в весьма неудобные откровения, они отправили Уоррена из раскалённой пустыни Лос-Аламос на промёрзшую до основания станцию, затерявшуюся где-то в Гренландии.
Но, несмотря на всю их уверенность, лёд был живым, изменчивым. Его пустота жаждала наполнения, а тишина оказалась резонатором, который только усиливал звуки, мысли и чувства.
Роберт Уоррен надеялся, что лёд спасёт его, – но лёд, похоже, изо дня в день старался его убить.
Дверь распахнулась, и пол мигом замело.
– Доброе утро, профессор! Сегодня за тридцать, – сообщил вошедший. Не снимая капюшона, он принялся громко топать, пытаясь стряхнуть налипший снег.
– Доброе утро, – ответил Уоррен, не отрываясь от смотрового окошка.
Его ассистент наконец закрыл дверь и стянул куртку.
– Кофе есть? – спросил он, растирая руки.
Уоррен рассеянно махнул в сторону штуковины на печке, от жара пощёлкивавшей, будто старые часы.
– Сами не хотите чашечку?
Профессор покачал головой.
– А мне вот до смерти нужно, – заявил Алекс. – Совсем я расклеился. Это всё свет. Ненавижу его. Изо всех щелей лезет, проклятый, – пожаловался он, потирая глаза с видом заспанного ребёнка.
– Здесь к этому быстро привыкаешь.
– Вот уж никогда не подумал бы, что скажу такое, но, поверьте, предпочёл бы зимнюю темень. Говорят, она навевает тоску и всё такое, да только мы-то по ночам спим, не находите? Но сейчас уже и ночь не ночь, а… Как это назвать? Сумерки? Полумрак? В Бостоне, в Центре геофизики, я, представьте себе, спал в комнате без единого окна. Иначе не…
– Знаешь, что происходит с телом при гипотермии?
Уоррен неподвижно стоял у крохотного окошка, глядя в пустоту. Одну половину его тела заливал холодный и белый свет, другая оставалась в тени. Профессор коснулся стекла, и оно тотчас же слегка затуманилось.
– Что вы сказали? – отозвался Алекс.
– Гипотермия, – повторил Уоррен. – Знаешь, что это за штука?
– Думаю, да…
– Сначала чувствуешь себя усталым, вымотанным, но, говорят, в этот момент ещё не осознаёшь, как всё плохо. Пульс падает примерно до шестидесяти в минуту, давление снижается, замедляется дыхание. Хочется сесть или лечь, отдохнуть. Когда температура тела опускается до двадцати восьми градусов, движения становятся неуклюжими, раскоординированными, нечёткими. Начинаются галлюцинации. Кто-то слышит музыку, кто-то видит несуществующих спасателей. К двадцати шести градусам сердце сокращается всё реже, ударов до сорока в минуту, – Уоррен вздохнул, словно без передышки не мог закончить. – К двадцати четырём тело охватывает онемение, непреодолимая сонливость, за которой следует потеря сознания. В двадцать два – кома. Двадцать – останавливается сердце.
Алекс глотнул кофе, но ничего не сказал – рассуждения профессора обычно не требовали ответа.
– При ветре в восемнадцать узлов в этих местах даже часа хватит, чтобы замёрзнуть насмерть, – заключил Уоррен.
Повисла долгая пауза.
– Похоже, не худший способ окочуриться, – фыркнул наконец Алекс.
Профессор отвёл глаза от окна и только теперь взглянул на своего ассистента. После невыносимой белизны снаружи Алекс показался ему тёмным силуэтом, плоской, вырезанной из картона фигурой, которая вдруг, смущённо улыбнувшись, добавила:
– В смысле, если уж действительно хочешь помереть…
Роберту Уоррену недавно исполнилось шестьдесят четыре.
День рождения профессор отпраздновал на станции, в компании Алекса Тайна и нескольких других учёных. Они чокались пивом, которое Алекс тайком привёз с собой.
«Чтоб ещё сто лет так же!» – кричали все, напрочь забыв о страданиях Роберта. Едва похоронив сына, последнее, чего хочешь, – сто лет плакать над могилой.
Вот тогда-то, пока профессор выслушивал отпускаемые коллегами банальности и разглядывал в оконном стекле своё отражение с бутылкой пива в руке, ему и пришла в голову мысль – безумная, пугающая, но с каждым днём, словно болезнь, всё сильнее подтачивавшая его волю. Мысль эта была смелой и одновременно трусливой: не «сто лет», а «ни днём больше». Ни единым днём.
– Если уж действительно хочешь помереть, – эхом повторил Уоррен без тени усмешки. И снова отвернулся к окну.
Алекс поставил чашку, надел халат и принялся проверять оборудование.
Это был крепкий парень с наивными, широко распахнутыми глазами, полный надежд на светлое будущее, ожидающее его где-то впереди. С первых дней осознав мрачный настрой профессора, он не стал придавать значения внезапной резкости, а, напротив, проявил полнейшую открытость, граничащую чуть ли не с подобострастием. Но всё оказалось впустую: как ни старался юный ассистент, профессор по-прежнему вёл себя с ним отстранённо. Порой Алекс убеждал себя, что просто не нравится Уоррену, но не находил причин для такой неприязни. Чтобы сблизиться с профессором, он стал заполнять разделявшую их мёрзлую пустоту бестолковыми разговорами, что привело к прямо противоположному результату.
– Я пошёл, – бросил Уоррен.
Алекс даже закусил губу, лишь бы не надоедать вопросами, но, увидев, что профессор уже стоит в дверях, готовый нырнуть в ледяной ад в одном шерстяном свитере с воротником под горло, не смог удержаться:
– Без куртки?
Уоррен улыбнулся, однако улыбка тотчас же скрылась в густой бороде – беззащитная, совсем как у ребёнка. Или у человека, который устал бороться.
– И правда, куртка… – пробормотал он, снял её с вешалки – простой деревянной доски с металлическими крючками – и нехотя натянул, даже не расправив завернувшийся внутрь край воротника.
Оставив весь мир позади, Уоррен вышел за дверь, вмиг растворившись в ослепительной морозной белизне.
Порыв ветра бросил в лицо горсть ледяной крупы, блестящей и твёрдой, как гравий, заставив Уоррена пошатнуться. Он слышал, как хлопает флаг на шесте, как лают собаки – без повода, просто от скуки. Снег под его ногами, испещрённый грязными дорожками следов, больше не похрустывал. Низкое небо разлеглось на серых полукруглых крышах бараков. Профессор огляделся.
Конкретного плана у него не было: выйти прогуляться – вот и весь план. Но, увидев замерший возле лаборатории снегоход, который он, впрочем, раньше никогда не водил, Уоррен вдруг подумал, что вполне может им воспользоваться. Чем дальше он заберётся, тем больше шансов осуществить свою задумку.
Внешне снегоход напоминал небольшой автомобиль-кабриолет с металлическим корпусом и четырьмя лыжами вместо колёс. Мощный, как на грузовиках, восьмицилиндровый двигатель вращал большой пропеллер, тоже металлический. Выглядела машина странновато, но, по словам военных, была лёгкой в управлении и буквально незаменимой для поездок в Арктике. Водить автомобиль профессор не умел, зато в юности катался на мотоцикле – по сравнению с ним снегоход казался куда более устойчивым.
Усевшись на водительское место, Уоррен обнаружил по центру приборной панели красную кнопку, подписанную «Пуск», и, недолго думая, изо всех сил нажал на неё. Мотор откашлялся, как старик, поутру с трудом заставляющий себя подняться с постели, и потихоньку затарахтел. Лопасти пропеллера принялись рассекать воздух – сперва медленно, с резким свистом, словно кто-то, готовясь ринуться в бой, взмахивал мечом или ятаганом; потом, набрав скорость, они синхронизировались с движением клапанов в двигателе и теперь непрестанно поднимали вихри снега и льда, которые сразу же уносил ветер.
– Куда собрались, профессор? – В дверях, прищурившись, чтобы снег не летел в глаза, и поднеся ладони ко лбу, словно вглядываясь вдаль, стоял Алекс.
– Не твоё дело, – буркнул Уоррен, выжимая газ. – Нужно кое-что проверить.
– Что именно? – Алекс был вынужден кричать, чтобы перекрыть шум мотора.
Вместо ответа профессор Уоррен отпустил тормоз, и снегоход с резким заносом рванул вперёд.
Алекс ещё несколько секунд стоял в дверях, глядя, как тот зигзагом удаляется по обледенелой равнине и превращается в крохотную точку на бесконечном белом листе. По спине пробежала неприятная дрожь, волосы на затылке встали дыбом. Хотя, наверное, это всего лишь мороз: поутру было минус тридцать, а скорость ветра доходила до восемнадцати узлов.
Как управлять снегоходом, профессор понял довольно быстро. Теперь машина двигалась ровнее, мягко подпрыгивая на волнообразных наплывах льда, как небольшое судёнышко, идущее собственным заранее определённым курсом. Уоррен направлялся к побережью.
Скорость многократно усиливала холод, но риск заболеть был сейчас последним, что заботило профессора. Крепко сжимая руль в этом лишённом препятствий мире, он чувствовал ветер свободы, той эфемерной свободы, которую порождает в людях бесконечность горизонтов, морей и пустынь, – хотя порой и её хватает, чтобы удовлетворить жажду странствий.
Но свобода Уоррена была совсем другой, чудовищной, – свободой самому определить время своей смерти.
Вдруг снегоход на полной скорости налетел на кочку, потерял управление и завалился на бок, отбросив водителя на несколько метров. Пропеллер лупил по льду, с каждым ударом прорубая его всё глубже и разбрасывая во все стороны осколки размером с кирпич.
Еле-еле поднявшись, Уоррен двинулся к машине. Из двигателя вилась тонкая струйка дыма, стелившаяся по самой земле. А ведь судьба едва не сыграла со мной дурную шутку, подумал он. По лицу скользнула улыбка. Ветер пах бензином и горелым маслом.
Профессор был рад, что до самого конца сохранил способность улыбаться.
Теперь, когда снегоход вышел из строя, он решил продолжать путь пешком. Его ждал океан. У океана он был когда-то счастлив. Безгранично счастлив. Теперь у него наконец появился план: дойти до океана, сесть и ждать. Лёд на побережье такой же голубой, как вода вокруг. Где-то тут, вспомнил он, есть арка, самой природой сложенная из голубого льда, – он видел её однажды, когда ездил с Алексом на замеры. Но лёд не склонен держать форму, он изменчив и непостоянен, словно человеческие эмоции, и, может, этой арки, этой прекрасной изящной арки нет и в помине.
Алекс оказался неплохим парнем, но видеть его было для Уоррена мучительно. Каждый раз, глядя на юного ассистента, он приходил в смятение, понимая, что думает о Джеке. Не то чтобы Алекс напоминал ему сына: они были слишком разными со всех точек зрения. Но профессора ужасно беспокоило, как часто у него возникает постыдная мысль: Алекс жив, а его сын – нет.
Уоррен остановился, чтобы отдышаться. Он не привык долго ходить, да ещё при столь низкой температуре и столь сильном ветре. Небо давило всё сильнее, на время прогнав даже эфемерное чувство свободы. А его настоящая свобода теперь больше напоминала приговор.
Профессор пошарил во внутреннем кармане куртки и достал то, что искал: фотографию молодого человека в форме – улыбчивого, уверенного в себе. Таким Джек был всегда, с самого детства, несмотря на раннюю, не по годам взрослость, вечные отлучки отца и безучастность матери. Его сила духа, его воля росли день ото дня, словно были частями тела, вроде костей или мышц. Он улыбался, уверенный в себе и в своём будущем. Тогда ни он, ни кто-либо ещё не мог бы представить, что ровно через месяц после той фотографии его тело будет разорвано взрывом в каком-то богом забытом уголке Тихого океана и не останется даже клочка, который можно было бы положить в гроб.
Теперь о Джеке напоминали только фотография во внутреннем кармане куртки, немного одежды в шкафу да свёрнутый флаг, а Алекс мог греться у печки, попивать кофе и думать, что будущее – это пустая страница, на которой ему ещё предстоит что-нибудь написать.
Нет, дело вовсе не в Алексе. Дело в нём самом, в Уоррене, в его неспособности отказаться от этих постыдных мыслей.
Наконец профессор добрался до края утёса – ледяного обрыва, ниспадавшего прямо в океан, – и ужасно обрадовался, увидев вдалеке, чуть левее, ту естественную арку. Она была ярко-голубой, цвета весеннего неба – будто на лёд пролили краску.
В отличие от Алекса, Уоррену свет нравился. Вот только иногда у него возникало ощущение, что его разум и мысли застряли где-то посреди вечной тьмы, до боли напоминавшей полярную ночь, или на старом заброшенном чердаке. Может, Алекс Тайн счёл бы это место даже более подходящим для сна, чем комната без окон, в которой он жил в Бостоне: ни единый луч так раздражавшего Алекса света не прорезал мысли Роберта Уоррена. Разум профессора был слеп.
Время от времени Уоррен спрашивал себя, когда же именно погас свет в его голове, в какой момент захлопнулись двери и всё погрузилось в глубочайшую тьму. Это случилось где-то на полпути между сиянием, испускаемым бесконечно малыми частицами, которым он сам помог появиться на свет, и телеграммой о смерти Джека. Где-то там, между этими двумя событиями…
Он сделал пару шажков в сторону обрыва. Здесь не было препятствий, ветер уже не выл, а ревел. Уоррен широко раскинул руки, отдаваясь на его волю, словно птица, готовая к полёту.
Ночи становились всё короче – скоро они превратятся в едва заметные сумерки после длинного дня. Но, какими бы короткими они ни были, для профессора эти ночи по-прежнему наполнялись голосами детей, матерей, рабочих, служащих, торговцев, ремесленников, студентов, учителей, стариков, больных – всех тех жителей японских городов, что одним движением пальца были стёрты с лица земли. Города исчезли в ослепительной вспышке разорвавшихся бомб. И Уоррен видел, что за всеми погибшими, словно желая обнять собратьев по общей судьбе, стоит Джек.
Да, план состоял в том, чтобы сесть и ждать. Но планы, как и лёд, изменчивы, и теперь план профессора гласил: отдаться на волю ветра, позволить ему унести себя, уронить в воду, а после – застыть и ждать. Ждать гипотермии.
Уоррен так и стоял невольной пародией на распятого Христа, глядя с обрыва вниз, на волнующийся океан, вдыхая его запах, морозный и солёный одновременно.
И вдруг его внимание привлёк мимолётный блик – там, внизу, у основания гигантского ледяного панциря, словно солнце на миг отразилось в блестящей монете или вспыхнул гелиограф, которым передают сообщения моряки. Но на этом побережье никогда не бывало ни кораблей, ни каких-либо других судов, ни тем более монет. Уоррен пригнулся, всматриваясь, и внезапный порыв ветра чуть не сбил его с ног.
Не сейчас, подумал он, молотя по воздуху руками, чтобы не упасть. Время пока есть.
Блик мелькнул снова – тонкий, как игла, луч отражённого света, направленный снизу вверх, прямо профессору в глаза. Или ему померещилось? Уоррен присел на корточки, высунувшись за край обрыва так далеко, как только мог. Что-то поблёскивало у подножия скалы, отвесно уходящей в океан. Профессор прищурился, пытаясь разглядеть это место получше, и понял, что отсвет исходит не от гладкой поверхности льда, но от чего-то, что скрывается под ней.
А волны там, внизу, казалось, звали его по имени. Они бились о белые скалы, протягивая в его сторону увенчанные пеной пальцы.
Не сейчас, снова подумал он.
Вернувшись к снегоходу, ради чего пришлось долго ковылять, согнувшись, против ветра, бросавшего в лицо колючие пригоршни ледяной крупы, Уоррен достал из заднего отсека моток прочной верёвки. Потом вернулся к краю обрыва и, закрепив её за скальный выступ, потихоньку начал спускаться.
В действиях профессора не было логики, кроме, может, того порыва, что заставляет приговорённого к смерти попросить последнюю сигарету, – конечный акт бытия, готового вот-вот оборваться. Этот крошечный отсвет чем-то заинтересовал Уоррена, хотя бы ненадолго удержал его жизнь на якоре, стал последним желанием, после исполнения которого он сможет позволить себе свободу.
Он спускался натужно, понимая, что, разжав руки, только ускорит финал, который сам себе уготовил, а потому изо всех сил цеплялся за верёвку, для верности обхватывая её ногами. Не хватало ещё встретить конец, так и не удовлетворив своего последнего безрассудного каприза.
Метрах в пяти над источником света Уоррен решительно утвердился в своём предположении: во льду что-то было, какая-то тень, – может, кусок дерева или камня. Он продолжал спускаться. И спускался до тех пор, пока не почувствовал, что подняться назад уже не сможет. Когда яркий блик снова скользнул мимо, профессор нашёл глазами точку, откуда тот возник, и чуть не потерял сознание от ужаса. Пришлось перехватить верёвку покрепче и упереться ногами в скалу, чтобы не рухнуть вниз раньше задуманного.
То, что вмёрзло в толщу льда и поблёскивало в солнечном свете, не было ни обломком судна, ни камнем, ни вообще чем-либо доступным человеческому разуму.
Внутри этой бессмысленной, безжизненной и бездвижной ледяной глыбы Уоррен увидел тело.
В сани, которыми правил Алекс, была веером впряжена шестёрка маламутов. Они не нуждались в окрике или постукивании по льду палкой, их вообще не нужно было подгонять: эти собаки больше всего на свете любили делать то, чему их учили, – бежать, бежать изо всех сил, обставляя самые современные снегоходы.
Упряжка летела по льду, ритмично потявкивая, и сердце Алекса стучало в такт. Несмотря на мороз, он уже изрядно вспотел под тёплой курткой с капюшоном.
Когда Уоррен вышел из лаборатории, Алекс собирался было вернуться к работе, как вдруг, прокрутив в голове утренний разговор, осознал: профессор вёл себя ещё удивительнее обычного. Его отчуждённость, забывчивость, пространные рассуждения, порой казавшиеся вырванными из контекста, Алекса давно не беспокоили. Но тем утром было что-то ещё… Ассистент уловил это в глазах профессора, тех самых глазах, свет в которых так часто гас, и тогда они напоминали две тусклые монеты на дне озера. Алекс не мог сказать точно, что же он заметил, – вероятно, как раз отсутствие привычной отстранённости, сменившейся пусть слабой, но всё же решимостью.
Уоррен сказал, что должен кое-что проверить, вот только за пределами станции нечего было проверять. Во всяком случае, ничего такого, что профессор мог бы сделать сам: одним из здешних правил было всегда выезжать на замеры вдвоём, как водолазы.
Тщетно Алекс пытался сосредоточиться на работе: смутная тревога заставляла его то и дело поглядывать в смотровое окошко в ожидании Уоррена. Наконец он вскочил со стула, опрокинув его на пол, и выбежал из лаборатории.
Несмотря на полное безразличие профессора, ассистент успел привязаться к нему, как, бывает, привязываешься к вредному старшему брату или ворчливому дядюшке. Чтобы доказать это, он, будучи физиком, нарушил бы даже третий закон динамики, но люди, к сожалению, не были ни векторами сил, ни материальными точками, ни планетами или, скажем, любыми другими сферическими объектами в вакууме, а потому нечасто подчинялись законам и правилам. И чем более отчуждённым казался профессор Уоррен, тем сильнее Алекс старался ему угодить.
Он утёр пот. Во все стороны, до самого горизонта, было белым-бело. Следы лыж снегохода, убегающие вдаль быстрее собачьих лап, казались рельсами заброшенной железной дороги, по которым прошёл поезд-призрак, затерявшийся в этой враждебной белизне, белизне будоражащей, не дающей уснуть.
При виде дымящейся, опрокинутой машины сердце Алекса чуть не выпрыгнуло из груди, а потом вдруг замерло, разом оборвав свой безумный галоп. Он выскочил из саней и бросился бежать, что-то бессвязно выкрикивая, но звук тотчас же уносился прочь по бескрайней ледяной равнине. Алекс неуклюже проваливался в снег, падал и, прихрамывая, снова поднимался, уверенный, что найдёт Роберта Уоррена при смерти, а то и вовсе лишь его бездыханное тело.
Но, к своему огромному облегчению, ни внутри стальной кабины, ни под ней он не нашёл ничего, кроме льда. А на льду – цепочки следов.
– Профессор! – позвал он снова, оглядываясь по сторонам. Но крик и теперь бесследно растворился в пустоте, будто его никогда и не было. Лишь собаки нетерпеливо заскулили в ответ, требуя снова пуститься в путь. Уступая их призыву, Алекс забрался в сани и повёл упряжку по следам подошв, призрачных подошв, которые вскоре привели его на край обрыва.
– Профессор Уоррен! – заорал он. На этот раз голос ещё долго летал над ревущим океаном, пока ветер не унёс его прочь. И в этот момент Алекс увидел верёвку.
Он осторожно сделал шаг вперёд и понял, что верёвка раскачивается из стороны в сторону, словно живёт своей собственной жизнью или на другом её конце висит чьё-то тело. Потом перегнулся через край обрыва, даже не заметив, что затаил дыхание.
Профессор висел всего в паре метров над тёмной водой, не обращая внимания на то, что волны того и гляди схватят его за ноги.
На деревянном полу лазарета образовалась огромная лужа. Широкие доски уже потемнели, а вода с каждой минутой только прибывала. Она стекала по квадратным ножкам массивного стола, капала с края столешницы, на которой лежала глыба льда. Четверо мужчин более трёх часов вгрызались в лёд стамесками, зубилами и прочими инструментами, пока не вырубили блок длиной в пару метров и шириной в метр с небольшим, по форме больше всего напоминавший гроб. Под любопытными взглядами собак, время от времени скользившими и по блестящей поверхности глыбы, и по тому, что было внутри, блок погрузили в сани.
– Сколько это займёт, доктор? – поинтересовался начальник станции, майор Оллистер, разглядывая неясные очертания запертой в ледяном плену фигуры.
– Не так чтобы много, – ответил лейтенант Джессоп, тщедушный человечек, путавшийся в белом халате, который был ему заметно велик.
Майор Оллистер кивнул.
– Я проверил отчёты за все годы с момента основания базы, – сказал он, просматривая папки, которые принёс с собой. – Пропавших без вести не числится.
– Это может быть какой-нибудь рыбак или исследователь-одиночка. А то и вовсе останки доисторического человека.
– Доисторического? – насмешливо вскинул бровь майор.
– Перед самой войной в Сибири нашли прекрасно сохранившегося подо льдом мамонта – сотни тысяч лет тело оставалось нетронутым.
– Вроде мумии?
– Нет, как в холодильнике.
– Ну, поглядим. Позови меня, когда лёд полностью растает.
Перед уходом майор ещё раз обернулся и с тревогой заметил, что существо будто плывёт в толще льда без всякой опоры, как покачивающийся на волнах утопленник.
– Надо же, доисторический человек… – пробормотал он, покачав головой.
Подходя к своему кабинету, Оллистер обнаружил в коридоре профессора Уоррена.
– Хотели меня видеть?
– Да. Что вы делали на скале? – без лишних предисловий начал майор.
– Делал кое-какие замеры.
– Какие именно?
– Проверял стабильность работы электроники при низких температурах, – соврал Уоррен. На его счастье, научными вопросами военные почти не занимались.
– А вас это каким боком касается?
– Меня касается всё, что я сочту нужным для своих исследований, майор.
– Вы понимали, что не должны в одиночку покидать станцию?
– Понимал, сэр.
– И всё же вы это сделали.
Уоррен не ответил.
– И заодно угробили собственность армии Соединённых Штатов.
– Можете вычесть стоимость снегохода из моей зарплаты, – бросил профессор.
– Не беспокойтесь, профессор, так я и сделаю. Однако хочу напомнить, что метеостанция Местерсвиг является военной базой, а вы, как и любое другое гражданское лицо, здесь на правах гостя.
– Это я тоже понимаю.
– И воинские инструкции, обязательные для выполнения на этой базе, должны соблюдаться также гражданскими лицами.
– Мне это ясно. Теперь можно идти?
– Пока нет. Как вы обнаружили эту глыбу льда?
– Я заметил отсвет.
– Какой ещё отсвет?
– Там что-то блеснуло, вроде короткой вспышки.
– Вот уж повезло, правда?
– Только недалёкие люди верят в везение и невезение.
– А во что верят люди вроде вас?
– В причинно-следственные связи.
– Алекс Тайн доложил, что вы свисали со скалы на верёвке, – не зная, что на это возразить, перешёл в наступление Оллистер. – Что это, чёрт возьми, было?
– Я же сказал: замеры.
Майор, оценивающе поглядывая на стоящего перед ним профессора, теребил нижнюю губу.
Он не любил, когда под ногами путались гражданские, это факт. Кроме того, об Уоррене ходили разные слухи. Поговаривали, что, внезапно ощутив свою вину за создание бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки, он предложил ограничить использование атомной энергии в военных целях, за что и был отправлен куда подальше из лаборатории в Лос-Аламосе. Но Оллистер помнил Перл-Харбор. И каждого, кто посмел бы поддержать япошек, считал сукиным сыном, чёртовым предателем. Роберт Уоррен, по его мнению, был типом скользким, ненадёжным. А ненадёжный человек неуправляем, непредсказуем. И это тоже факт.
– Лейтенант Джессоп решил, что в той глыбе льда может быть заключено тело доисторического человека. А вы?
– Я?
– Как вы считаете, профессор, кто прячется там, во льду?
Уоррен ненадолго задумался.
– Даже не представляю, – наконец ответил он. – А вы?
Выйдя из кабинета майора, Уоррен направился в лазарет. Не то чтобы он собирался туда идти – во всяком случае, не осознанно, – однако вдруг обнаружил, что стоит прямо перед дверью, словно ноги, обманув разум, сами принесли его туда. Взобравшись по обледенелым деревянным ступенькам, Уоррен успел даже взяться за ручку, но остановился. Он не был уверен, что хочет войти. Отдёрнув руку, он сделал шаг назад и беспокойно оглянулся. Ничего не увидел, не считая корпусов лаборатории да собак, подтявкивавших в своих вольерах.
Зато профессор заметил узкий проход, отделявший лазарет от точно такого же строения, где размещался склад, и, недолго думая, юркнул в эту щель. Подобравшись к одному из крохотных лазаретных окошек, он заглянул внутрь, только теперь осознав, как колотится сердце; давно он так не волновался.
Лазарет представлял собой длинную комнату, разделённую деревянной перегородкой на две части: большую палату, уставленную койками и металлическими столиками, и каморку, служившую доктору Джессопу амбулаторией, кабинетом и спальней. Именно здесь, наполовину прикрытый зелёной полотняной ширмой, и стоял стол, с которого ручьём текла вода. На столе лежало то, что осталось от ледяной глыбы. Уоррен разглядел тёмное пятно – огромную лужу: именно в этот момент доктор Джессоп, больше занятый изучением того, что находилось на столе, а не под столом, равнодушно наступил в самую её середину. Движения доктора показались Уоррену дёргаными, лихорадочными, словно у ребёнка, которому не терпится развернуть рождественские подарки. Скверная мысль, укорил он себя, хотя и верная. В конце концов, стоит ли смеяться над учёным, дрожащим в предвкушении нового открытия? Когда-то, и не слишком давно, его так же потряхивало от волнения при виде того, что обещало революцию в науке. Да и кто из нас без греха? Забившись в тесный проход, прижавшись носом к замёрзшему стеклу, разве не был он сам ребёнком, подглядывающим за запретными взрослыми делами? Или за другим мальчишкой, которому с подарками повезло больше?
Уоррен уже собирался уходить, когда доктор Джессоп споткнулся и уронил ширму. Профессор увидел ноги – остальные части тела скрывала тщедушная фигура Джессопа. Ноги были в обмотках и грубых башмаках. Профессор представил, что эти ноги принадлежат ему, что он мёртв и лёд навечно заключил его в свои холодные объятия. Но однажды, в каком-то далёком будущем, воображал Уоррен, благодаря случайному открытию он сможет выйти из ледяной глыбы, чтобы поведать миру своё давно забытое имя и то, как именно он встретил смерть. Однажды ему повезло найти во льдах чей-то ботинок: должно быть, хозяин потерял его и даже не удосужился поискать. Уоррен, конечно, подобрал ботинок, но тот рассыпался прямо у него в руках. Вероятно, и эти башмаки обратятся в пыль, стоит только доктору Джессопу их коснуться. Иногда, думал Уоррен, вещи нужно оставлять там, где они есть.
Едва войдя в лабораторию, профессор увидел Алекса и на какое-то мгновение застыл на пороге: не хотелось объясняться.
– И как, заставят вас теперь платить за снегоход? – с улыбкой спросил ассистент.
– Уже.
– Да ну? Я же пошутил! Что за… Я им говорю, он там, внизу, жизнью рисковал, а они требуют возместить ущерб! Вы не считаете, что это несправедливо?
Уоррен вяло отмахнулся, словно желая дать понять, что ему всё равно.
– Известно что-нибудь о теле?
– Гм?
– Ну, о том теле во льду. Уже ясно, кто это?
Уоррен покачал головой и с наигранным интересом склонился над исписанным формулами листком.
– А я вот взглянул, пока везли на станцию, – продолжил Алекс. – Думаю, это исследователь – ну, знаете, из тех, кто в конце девятнадцатого века отправлялся в одиночные плавания. Как там звали того парня, который считал, что добрался до полюса?..
– Как насчёт заняться чем-нибудь полезным? – прервал его Уоррен. – Мы вроде и так сегодня немало времени потеряли.
Алекс бросил на него удивлённый взгляд, но Уоррен не ответил, лишь повернулся к ассистенту спиной.
– Конечно, профессор, – кивнул Алекс.
До конца дня Уоррен старательно избегал всяческих разговоров, а когда настало время ужина, так же молча встал, вышел из лаборатории и, не поднимая головы, доковылял до столовой. Мысли его на этот раз были не столько мрачными, сколько путаными. И единственный известный ему способ с ними разобраться он с утра уже попробовал.
Застывшее высоко в небе солнце казалось бесцветным матовым диском. Где-нибудь в другом месте, на юге, это значило бы, что сейчас два или три часа дня, но было уже к семи, и день, похоже, кончаться не собирался. Не имело никакого значения, куда указывают стрелки часов, время всё равно не соответствовало привычным для Уоррена представлениям о сутках. Здесь небо было льдом, лёд – небом, а один день переходил в другой без видимых границ. Здесь властвовало другое время, время без правил и ориентиров. А потому люди на этой станции, как, впрочем, и на других станциях, столь же удалённых от обитаемых мест, частенько выглядели сбитыми с толку, кто больше, кто меньше.
Вошедшего в столовую Уоррена встретил тошнотворный смрад печей, людей и пищи.
Его новый план состоял в том, чтобы попробовать ещё раз. И он обязательно попробует. Только сперва нужно разобраться с этим телом во льду. Вряд ли, конечно, понимание того, кем был этот человек, так уж сильно изменило бы его жизнь или ту малость, что от неё осталась, но это было последнее желание, в котором, как чувствовал Уоррен, он не имеет права себе отказать.
Нужно только подождать, пока растает лёд, как это всегда случается по весне, – тогда-то он и пустит в ход свой план, и путаница мыслей навсегда исчезнет из его головы. В конце концов, ждать недолго: пару часов или, может быть, день.
Он позволил повару положить ему на тарелку всё, что тому заблагорассудится, а потом уселся в уединённом уголке, подальше от грубого солдатского хохота, вони мундиров и бессмысленной болтовни.
– Позволите присоединиться?
Уоррен вздрогнул, вскинул глаза, но, увидев застенчивую улыбку доктора Джессопа, равнодушно кивнул на пустующий стул по соседству.
– Пюре сегодня выглядит не очень, – обронил доктор из-под повисших на крючковатом носу круглых очков.
На мгновение Уоррен решил, что Джессоп заметил в окне лазарета его лицо, сморщенное от любопытства, будто у мартышки, и теперь пришёл требовать объяснений.
– Просто не верится, что вам удалось обнаружить тело, а? – спросил Джессоп, немедленно перейдя в наступление на содержимое своей тарелки.
– И не говорите.
– Так как же это случилось?
– Я стоял над обрывом и вдруг увидел какой-то блик.
– Блик, значит…
– Скорее что-то вроде отсвета.
– И правда невероятно.
– Точно.
– Вы ведь знаете, что многие открытия происходят совершенно случайно? Бывает, серьёзные научные экспедиции возвращаются с пустыми руками, а потом прогуливается себе какой-то парень над обрывом – и вдруг делает открытие века.
– Я там вовсе не прогуливался.
– Конечно-конечно. Это я так, к слову. Теория хаоса и всё такое прочее. Вы, физики, наверное, в этом лучше разбираетесь.
– Теории по природе своей ошибочны.
– Но, признайте, совпадение действительно оказалось весьма любопытным.
– Какое совпадение?
– Если бы вы не вышли утром к обрыву, если бы не остановились в нужный момент в нужной точке, если бы не посмотрели вниз или… или не увидели бы этот свой блик, если бы он был слишком слабым или слишком быстро исчез… В общем, тогда бы вы ничего не заметили.
– Да, признаю, это весьма любопытно.
– А если бы Алекс Тайн не подоспел вовремя или не увидел бы вас висящим на той верёвке…
Уоррен судорожно стиснул зубы.
– Думаю, я понимаю, к чему вы клоните, – буркнул он, не имея никакого желания углубляться в дебри и без того запутанных решений, принятых им сегодня утром.
Какое-то время оба молчали, ковыряя вилками ужин.
– Вы первый, кому я это говорю, – шепнул наконец Джессоп, решив, что насытился. – Лёд уже растаял. Весь.
Профессор оторвался от тарелки.
– Мне следовало бы оповестить майора Оллистера, – продолжал доктор, махнув вилкой в сторону сидящего в глубине столовой начальника станции, – но я решил не прерывать его трапезу. И потом, сдаётся мне, у вас в этом вопросе нечто вроде приоритета.
– У меня? С чего бы это?
– Так ведь вы же его нашли.
– И что?
– А то, что за это вам полагается награда.
– Как если найдёшь на улице кошелёк?
– Что-то вроде того, – усмехнулся Джессоп.
Уоррен отложил вилку и перегнулся к нему через стол.
– С чего вы взяли, что мне было бы интересно взглянуть на тело?
– А разве нет?
По правде сказать, в профессоре боролись два Роберта Уоррена: одному хотелось видеть, другому достаточно было знать. Но доктор Джессоп разом избавил от мучительных сомнений обоих.
– Давайте так, – предложил он. – Если соберётесь, через час встречаемся в лазарете.
В комнате царил полумрак. На столе, едва освещенном тусклой лампой, будто реликвия на церковном алтаре, лежало тело. Ширма исчезла.
Возникший из темноты Джессоп жестом подозвал профессора.
Уоррен нерешительно двинулся вперёд. В конце концов в нём победил тот из Робертов, который хотел видеть. Руки профессор спрятал в карманы куртки, опасаясь, что они выдадут его волнение.
Тело открывалось ему постепенно, как панорама долины, медленно появляющаяся из-за холма. Но когда Уоррен наконец увидел тело полностью, внутри профессора что-то щёлкнуло, словно тумблер, один из тех, что, включив, почти невозможно выключить.
– Мальчик, – произнёс Джессоп, будто озвучивая невысказанную мысль Уоррена. – Думаю, лет десять-одиннадцать.
Уоррен поражённо оглядел тело.
– Какое чудо! – пробормотал он.
– Да, вы правы, сохранность просто великолепная.
На столе, всё ещё мокром от растаявшего льда, лежало полностью одетое тело мальчика. Несмотря на бесцветную, словно вода, кожу, сквозь которую проступала паутина лиловых вен, выражение его лица казалось совершенно естественным, как будто он всего лишь спал. Редкие волосы облепили голову блестящим клубком тёмных водорослей. Губы, похожие на лепестки фиалок, чуть разошлись, приоткрыв мелкие аккуратные зубы.
– Вот он, ваш блик, – Джессоп ткнул в металлическую пряжку, явно кустарной работы, которая удерживала пояс штанов.
Уоррену вдруг стало не по себе. Ему захотелось поскорее уйти, чтобы никогда больше не видеть этого мёртвого… нет, хуже: замороженного ребёнка. Чудо? Нет, вовсе не чудо – напротив, это какой-то кошмар! Стол больше не казался профессору алтарём, он заставлял вспомнить о морге и трупах, ожидающих вскрытия. В голове потемнело даже больше обычного. Нужно выйти на улицу, подышать. А потом исполнить план.
– Думаю, мне лучше уйти, – расстроенно пробормотал Уоррен.
Иногда вещи нужно оставлять там, где они есть, чтобы они не рассыпались, едва их коснутся.
Доктор Джессоп не отвечал. Согнувшись над телом, он приложил одну руку к груди мальчика, а двумя пальцами другой сжал его горло. Уоррен хотел было крикнуть, чтобы доктор не трогал покойника, и вообще, хватит уже радоваться такой чудовищной вещи, но сил у него не было. Ему хотелось только одного – уйти.
Словно во сне он услышал слова Джессопа:
– Нет, это невозможно.