Гильермо Мартинес

Преступления Алисы

Брэнде, которая в глубине моей души преобразовала DEAD[1] в LIVE[2].
© Guillermo Martinez, 2019

© Перевод. А. Миролюбова, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

Глава 1

Незадолго до того, как завершилось столетие, я окончил университет, получил стипендию и отправился в Англию изучать в Оксфорде математическую логику. В первый год пребывания там мне выпала возможность познакомиться с известным Артуром Селдомом, автором «Эстетики умозаключений» и философских выводов из теорем Гёделя. И неожиданно, в смутной области между случаем и судьбой, я вместе с ним стал непосредственным свидетелем странной череды смертей, таинственных, легких, почти абстрактных, которые в газетах получили название «незаметные убийства». Вероятно, когда-нибудь я решусь обнародовать ключ к тем событиям, а пока могу только повторить фразу Селдома: «Идеальное убийство – не то, которое остается нераскрытым, а то, какое раскрывается, но виновным признают невинного».

В июне 1994 года, на второй год моего пребывания в Оксфорде, последние отголоски тех событий стихли, воцарилось спокойствие, и за длинные летние дни я надеялся наверстать упущенное, поскольку неумолимо приближался срок, в который требовалось отправить отчет по стипендии. Моя научная руководительница Эмили Бронсон, благодушно простившая мне месяцы, проведенные впустую, и то, сколь часто она видела меня одетым для тенниса в компании прелестной рыжей девушки, настояла, в британской манере, ненавязчивой, однако твердой, чтобы я наконец выбрал себе тему из тех, какие она предложила мне после семинарских занятий. Я выбрал единственную, хотя бы отдаленно соответствовавшую моему скрытому литературному призванию: разработка программы, которая на основании рукописного фрагмента позволила бы восстановить функциональные особенности начертания, то есть движения руки и карандаша в реальном времени написания текста. Речь шла о применении, пока еще гипотетическом, некой теоремы о топологической двоичности, на которую Эмили Бронсон пролила свет. Задача обещала быть весьма оригинальной и сложной, чтобы в случае успеха руководительница предложила мне совместную публикацию. Скоро, еще раньше, чем можно было представить, я продвинулся достаточно для того, чтобы явиться к Селдому и постучаться в дверь его кабинета. После того как мы прошли через ту серию преступлений, между нами сохранились дружеские отношения – простые и непринужденные. Формально моей наставницей была Эмили Бронсон, однако я предпочитал все свои идеи сначала излагать Селдому. Наверное, оттого, что под его терпеливым и немного насмешливым взглядом я свободнее выдвигал рискованные гипотезы, исписывал доску за доской и часто ошибался. Мы уже обсудили скрытую критику, содержавшуюся в прологе Бертрана Рассела к «Логико-философскому трактату» Людвига Витгенштейна, неявную математическую причину феномена сущностной неполноты, связь между «Пьером Менаром» Борхеса и невозможностью обозначить смысл, опираясь на синтаксис. Поиски совершенного искусственного языка, попытки уловить случай и «замкнуть» его в математическую формулу… Я, двадцатитрехлетний, как будто находил собственные решения подобных дилемм, всегда наивные и грешившие мегаломанией, но, несмотря ни на что, когда стучался к Селдому в дверь, он отодвигал в сторону свои бумаги, откидывался на стуле, выслушивал, слегка улыбаясь, мои речи, полные безудержного энтузиазма, а потом указывал на какой-нибудь труд, где все мои идеи были уже изложены или опровергнуты. Споря с лаконичным тезисом Витгенштейна о невозможности речи, я говорил слишком много.

Однако на сей раз все сложилось по-иному: проблема показалась Селдому разумной, интересной, решаемой. Кроме того, произнес он немного таинственным тоном, она недалека от тех, с какими нам пришлось столкнуться. Речь шла в итоге о том, чтобы осуществить исходя из неподвижного изображения – фиксированных графических символов – возможную реконструкцию вероятного прошлого. Я закивал, вдохновленный его одобрением, и быстро изобразил на доске причудливую кривую и вторую, почти примкнувшуюся к первой в попытке следовать за всеми ее изгибами.

– Я представляю копииста, как он старается твердой рукой повторять каждую деталь, с прилежанием муравья переходя от черты к черте. Но ведь оригинальный манускрипт писался в определенном ритме, с легкостью, в другом темпе. И я предполагаю восстановить что-нибудь от предыдущего физического движения, воссоздать акт порождения письма. Или ввести по крайней мере регистр, обозначающий разницу в скорости. Нечто подобное мы уже обсуждали относительно Пьера Менара – Сервантес, разумеется, как вообразил Борхес, написал подлинного «Дон Кихота» немного à la diable[3], при содействии случая, следуя за импульсами и порывами. Пьер Менар, напротив, должен воспроизвести книгу логически, черепашьим шагом, скованный законами и непререкаемыми суждениями. Да, текст у него получился идентичный в том, что касается слов, но не мыслительных операций, невидимых теми, кто до этого не дорос.

Селдом задумался, словно рассматривая проблему со всех точек зрения или просчитывая вероятные трудности, и наконец записал для меня имя математика Лейтона Ховарда, своего бывшего ученика, который сейчас, по его словам, работает в полицейском управлении и занимается экспертизой почерков.

– Уверен, вы с ним пересекались, ведь он неизменно является на четырехчасовой чай, хотя никогда ни с кем не вступает в беседу. Лейтон Ховард – австралиец, зимой и летом ходит босиком, чего я не могу не отметить. Он немного угрюмый, но я напишу, чтобы позволил вам немного поработать с ним, это поможет вам спуститься на землю, к реальным жизненным примерам.

Селдом, как всегда, попал в точку, и в следующем месяце я много часов провел в крохотном кабинете, который выделили Лейтону на чердаке полицейского управления, постигая из его архивов и записей помимо всех хитростей, связанных с фальсификацией чеков, статистические доводы Пуанкаре в его любопытном математическом заключении как эксперта по делу Дрейфуса; химические тонкости чернил и бумаги и вошедшие в историю случаи подделанных завещаний. На это второе лето я взял велосипед и, спускаясь по Сент-Олдейт к полицейскому управлению, здоровался с продавщицей в магазине «Алиса в Стране чудес», которая в это время открывала его, маленький и сверкающий, словно кукольный домик, с обилием кроликов, часов, чайников и червонных королев. Иногда, входя в полицейское управление, я замечал на лестнице инспектора Питерсена. В первый раз я засомневался, нужно ли здороваться. Вдруг он все еще в обиде на Селдома и косвенно на меня после тех событий, в ходе которых мы пересеклись, расследуя «незаметные» преступления? Но, к счастью, инспектор не затаил зла и даже пытался шутливо приветствовать меня по-кастильски.

Когда я поднимался на чердак, Лейтон уже сидел там с чашкой кофе на письменном столе и едва кивал в знак приветствия. У него была очень белая кожа, усыпанная веснушками, и рыжеватая борода, в которую он часто запускал пальцы. Он был лет на пятнадцать старше меня и напоминал то ли постаревшего хиппи, то ли тех нищих, гордившихся своими лохмотьями, которые читают книги по философии у дверей колледжей. Лейтон никогда не говорил больше того, что нужно, и только если я прямо задавал ему вопрос. В тех редких случаях, когда Лейтон решался открыть рот, он тщательно обдумывал то, что собирался сказать, и наконец выдавал сухую сентенцию, которая, подобно условиям математической задачи, была одновременно достаточной и необходимой. Я воображал, будто в эти мгновения Лейтон, исполненный гордыни, очень личной и никому не нужной, сопоставляет различные способы ответов, пока не выберет самый краткий и точный вариант. К моему разочарованию, как только я посвятил его в свой проект, он показал мне программу, уже несколько лет как внедренную в полицейское управление и основанную на тех же самых предпосылках, что и у меня: густота чернил и разница в нажиме как параметры быстроты, интервал между словами как индикатор ритма, угловатые штрихи в написании как градиент ускорения… Кстати, программа работала на чистом энтузиазме, базировалась на уподоблениях, на алгоритме последовательных приближений. Лейтон, заметив мое разочарование, не поскупился на целую связную речь: так или иначе, будет неплохо, если я подробнее изучу программу, вдруг теорема моей наставницы, которую я пытался изложить, послужит ее усовершенствованию. Я последовал совету, и он, убедившись в серьезности моих намерений, раскрыл передо мной копилку своих приемов и даже взял с собой на пару судебных заседаний. В зале перед судьями, может, потому, что его обязывали обуваться, Лейтон преображался: выступления были стремительными, блестящими, основанными на не вызывающих сомнения фактах, а тщательно выверенных и точных. На обратном пути я, восхищенный, позволял себе какие-то комментарии, но он по-прежнему отвечал односложно, снова замыкаясь в себе. Со временем я привык тоже хранить молчание в те часы, когда мы работали вместе в его кабинете. Единственное, что не переставало мне досаждать, это то, что, погрузившись в раздумья, углубившись в какую-нибудь формулу, Лейтон частенько водружал свои босые ноги на стол, и тогда, как в рассказах о Шерлоке Холмсе, я мог распознать на его подошвах все виды грязи и тины, какие есть в Оксфордшире и, что хуже, ощутить их запах.

До конца месяца мы с Селдомом снова пересеклись в Институте математики в четыре часа дня, когда в кафетерии подают чай и кофе. Он пригласил меня за свой столик и спросил, как дела с Лейтоном. Я сообщил ему с унынием, что программа, которую я задумал, уже существует и мне светит лишь слабая надежда немного улучшить ее. Селдом на мгновение замер, не донеся чашку до губ. Что-то в моих словах зацепило его больше, чем то, что я, согласно классике жанра, снова попал впросак.

– Вы хотите сказать, что в полиции уже есть такая программа? И вы умеете ею пользоваться?

Я с любопытством взглянул на него: Селдом всегда занимался логикой скорее в теоретическом плане, мне бы в голову не пришло, что его заинтересует конкретное, прозаическое применение какой бы то ни было программы.

– Именно ею я и занимался последний месяц. Вертел ее так и сяк. Что там пользоваться: если угодно, я могу на память назвать все параметры программы.

Селдом сделал еще глоток и продолжал молчать, будто не осмеливался заговорить, не мог преодолеть какую-то мысленную преграду.

– Но программа наверняка для служебного пользования. Каждый раз, когда кто-нибудь прибегает к ней, остается запись.

Я пожал плечами:

– Вряд ли. Я скопировал ее, приносил в институт и несколько раз запускал на компьютерах в подвале. Что до секретности… – Мы обменялись понимающим взглядом. – Никто не требовал от меня клятвы именем королевы.

Селдом усмехнулся и медленно кивнул:

– В таком случае вы можете оказать нам огромную услугу. – Он подвинулся в кресле, наклонился вперед и понизил голос: – Вы когда-нибудь слышали о Братстве Льюиса Кэрролла?

Я покачал головой.

– Тем лучше, – заявил Селдом. – Сегодня вечером приходите в половине восьмого в Мертон-колледж, я хочу вас кое-кому представить.

Глава 2

Когда я появился у входа в Мертон-колледж, вечерний свет еще лился с неба, что свойственно летним английским дням, долгим и ясным. Дожидаясь, пока Селдом придет за мной, я загляделся на прямоугольник газона, устилавшего первый двор, и меня в очередной раз пленила тайна английских садов. Было что-то в пропорциях стен, их высоте или в четкости, с какой выступали гребни крыш, что позволяло – то ли с помощью оптического эффекта, то ли благодаря всеобъемлющему покою – чудесным образом приблизить небо, словно платоновская форма прямоугольника притянула к себе небесный образец, так что казалось, будто до него можно дотянуться рукой. Я заметил посреди газона яркие, симметрично расположенные клумбы маков. Косой луч проникал в каменные галереи, и угол, под которым он освещал вековые камни, заставлял вспомнить о солнечных часах древних цивилизаций и медленном, по миллиметру, обращении времени, недоступном человеку. Селдом возник из-за угла и провел меня в сад fellows[4]. Мы видели, как навстречу нам спешат профессора, похожие на стаю ворон в своих жестких черных мантиях.

– Сейчас весь колледж сбежится в столовую, на ужин, – объяснил Селдом. – Мы сможем спокойно побеседовать в саду.

Он указал на столик, отдельно стоявший в углу галереи. Глубокий старик посмотрел в нашу сторону, осторожно положил на стол сигару, отодвинул стул и привстал очень медленно, опираясь на трость.

– Это – сэр Ричард Ренлах, – шепнул Селдом. – Много лет был заместителем министра обороны Соединенного королевства, а теперь в отставке. Он – президент нашего Братства. Кроме того, Ренлах пишет шпионские романы, пользующиеся большим успехом. Разумеется, все, что вы сегодня услышите, следует хранить в тайне.

Я кивнул, и мы, сделав еще несколько шагов, приблизились к столику. Я пожал руку, исхудавшую, но хранившую некий дальний отсвет былой поразительной крепости, назвал свое имя, и мы обменялись первыми вежливыми фразами. Даже под складками морщин и под черепашьими веками угадывалась живая натура, особенно во взгляде, холодном и проницательном. Слегка кивая в такт словам представлявшего меня Селдома, Ренлах с неопределенной улыбкой на устах не переставал изучать меня, словно предпочитая самому убедиться во всем и только потом прийти к какому-то суждению. То, что этот человек был номером вторым в министерстве обороны, не умаляло его в моих глазах, а, наоборот, возвеличивало. Я прочитал романы Джона Ле Карре и знал, что во внешней разведке, как и в других подобных организациях, номер второй на самом деле является номером первым. На столике стояли три бокала и бутылка виски, из которой Ренлах, видимо, уже изрядно угостился. Селдом налил себе и мне достаточно, чтобы сравняться с ним. Когда обмен банальностями завершился, Ренлах взял со столика сигару и глубоко затянулся.

– Артур, полагаю, поведал, что история, которую мы должны вам рассказать, весьма щекотливая. – Он обменялся взглядом с Селдомом, словно, приступая к сложному заданию, искал у него поддержки. – Так или иначе, рассказывать будем вдвоем. С чего же начать?

– Как посоветовал бы Король, – откликнулся Селдом, – начинайте сначала, следуйте до конца, а после остановитесь.

– Но, возможно, придется начинать еще раньше, – заметил Ренлах и откинулся на спинку стула, будто собираясь экзаменовать меня. – Что вам известно о дневниках Льюиса Кэрролла?

– Я даже не знал, что таковые существуют, – отозвался я. – На самом деле я почти ничего не знаю о его жизни.

Я почувствовал свою ущербность, словно на экзамене в свою студенческую пору: когда-то, в подернутые туманом детские годы, я прочитал, в неточном испанском переводе, «Алису в Стране чудес» и «Охоту на Снарка». И, даже если посещал Крайст-Черч, где Кэрролл читал лекции по математике и произносил проповеди, и скользил взглядом по его портрету в обеденном зале, мне и в голову не приходило искать следы, которые он оставил. Кроме того, тогда я испытывал безразличие – осознанное и, надо сказать, благотворное – к авторам произведений и в целом уделял больше внимания вымышленным творениям, чем их творцам из плоти и крови. Но, разумеется, в последнем я не мог признаться, это прозвучало бы пренебрежительно по отношению к двум членам Братства Льюиса Кэрролла.

– Дневники сохранились, – продолжил Ренлах, – однако не полностью. За свою жизнь Кэрролл исписал тринадцать тетрадей, и первый биограф писателя, его племянник Стюарт Доджсон, был, наверное, единственным счастливцем, кто смог прочитать их целиком. Мы это знаем, потому что в первоначальной биографии 1898 года он цитирует отрывки из всех тетрадей. Потом тетради свалили в кучу где-то в доме, и все. Но к столетию со дня рождения Кэрролла интерес к его творчеству возродился, и родственники решили вытащить на свет божий и собрать воедино все разрозненные бумаги. Они попытались восстановить дневники и обнаружили, что четыре из первоначального числа тетрадей пропали. Была ли то небрежность, утрата во время переезда, забывчивость? Или кто-то за три десятка лет, какой-нибудь родственник, чересчур пекущийся о том, чтобы защитить репутацию Кэрролла, тоже прочитал дневники, подверг их собственной цензуре и исключил эти четыре тетради, поскольку в них имелись слишком компрометирующие детали? Этого мы не знаем. К счастью, сохранились те, которые охватывают период, когда он познакомился с Алисой Лидделл и написал «Алису в Стране чудес». Но даже и там ученые, пристально исследовав их, обнаружили обескураживающую подробность, заронившую сомнения, вызвавшую к жизни разного рода версии и гипотезы. В тетради 1863 года не хватает нескольких страниц, а одна вырвана, та самая, что относится к весьма щекотливому моменту в отношениях Кэрролла с родителями Алисы.

– Щекотливому… в каком смысле? – спросил я.

– В самом, я бы сказал, прямом. – Сэр Ричард Ренлах снова затянулся сигарой, и тон его приобрел несколько иной оттенок, словно он приготовился ступать по минному полю. – Вы, несомненно, знаете о том, какая история лежит в основе книги об Алисе. Во всяком случае позвольте напомнить: тем летом 1863 года Кэрроллу уже было за тридцать, он жил в комнатах для холостяков в Крайст-Черч, читал лекции по математике и размышлял, принимать ли ему церковный сан. Восемь лет назад в Крайст-Черч прибыл новый декан, Генри Лидделл, и обосновался там с супругой и четырьмя детьми: Гарри, Иной, Алисой и Эдит. С этими детьми Кэрролл постоянно пересекался в садах библиотеки, но в момент их первой встречи Алисе едва исполнилось три года. Вначале он подружился со старшим сыном, Гарри, и даже помогал ему с математикой по просьбе декана. Вскоре Кэрролл начал описывать в своем дневнике встречи и прогулки, все более частые, со старшей девочкой, Иной, которую всегда сопровождала гувернантка, мисс Прикетт, женщина, судя по всему, лишенная привлекательности. Кэрролл исподтишка высмеивал ее вместе с девочками. Подрастая, Алиса тоже стала принимать участие в играх, какие выдумывал Кэрролл, слушала песенки, какие он сочинял, и присоединялась к группе, которая в летнее время отправлялась на речные прогулки, всегда в компании мисс Прикетт, как всякий раз указывалось в дневнике. Кэрролл тогда уже вовсю увлекался фотографией, купил первое оборудование и часто проводил фотосессии с девочками, снимая их в самых разных позах и костюмах, порой даже полуобнаженными, как на знаменитой фотографии Алисы в образе нищенки. Как ни странно нам это может показаться сейчас, то ли благодаря ореолу респектабельности, какой придавало ему положение преподавателя Оксфорда и одновременно клирика, то ли потому, что Кэрролл производил впечатление человека эксцентричного, однако безобидного, или просто те времена отличались наивной уверенностью в незыблемости правил, но ни декан, ни его супруга не препятствовали этим играм и прогулкам. Достаточно было Кэрроллу отправить записку, и он мог забирать детей на целый вечер и плавать с ними по реке. Во время одной из таких прогулок, год назад, он рассказал девочкам историю Алисы под землей, и Алиса Лидделл взяла с Кэрролла обещание, что тот запишет историю так, чтобы получилась книга. Он медлил полгода, прежде чем приняться за дело, и к лету 1863 года все еще не закончил сочинять. Но, безусловно, продолжал пребывать в наилучших отношениях с семьей Лидделлов. Теперь мы приближаемся к 24 июня. Утром Алиса и Эдит забегают в комнаты Кэрролла, чтобы позвать его на прогулку в Нанхем, к которой присоединяются декан, миссис Лидделл и еще несколько человек. Всего десять, и Кэрролл указывает каждого по имени. Гувернантка мисс Прикетт, в виде исключения, не участвует в прогулке, что весьма необычно, вероятно потому, что детей сопровождают родители. Они берут напрокат большую лодку, гребя по очереди, переплывают реку, пьют чай под деревьями, а вечером, когда остальных развозит по домам экипаж, Кэрролл с тремя девочками возвращается поездом. В дневнике, фиксируя момент, когда он остается с девочками наедине, он отмечает в скобках «mirabile dictu»[5]. Это выражение Кэрролл употреблял, если события неожиданно складывались в его пользу. Потом добавляет: «Приятная прогулка, очень приятно завершившаяся». «Очень» подчеркнуто его собственной рукой.

– Сколько лет было девочкам? – спросил я.

– Уместный вопрос, хотя в те времена возраст воспринимался по-другому. «Прошлое – чужая страна», как говорил Хартли, и это относится к обычаям тоже. Достаточно вспомнить, в виде парадокса, что по закону девушки могли выходить замуж в двенадцать лет, но вместе с тем в иных областях жизни они были более инфантильны, чем нынешние. Сам Кэрролл неоднократно использует выражение «девочка-супруга» в отношении малолетних жен других деятелей эпохи. Ине исполнилось четырнадцать лет, вполне развитая девочка-подросток, высокая, красивая, если судить по фотографиям. Она была первой подружкой Кэрролла, ее имя часто встречается в дневнике. То лето было последним, когда она могла выходить без компаньонки. Алисе исполнилось одиннадцать, и уже год она была любимицей Кэрролла. Многие современники свидетельствуют об особой привязанности, какую Кэрролл испытывал к ней, однако любопытно, что в дневниках об этом почти нигде не говорится открытым текстом. Она уже почти достигла двенадцати лет, возраста, в котором Кэрролл терял из виду или заменял своих девочек-подружек. Эдит исполнилось девять. – Ренлах взглянул на нас, словно ожидая вопроса, и, прежде чем продолжить рассказ, налил себе еще виски. – В тот день после прогулки Кэрролл уходит к себе и спокойно засыпает, а завтра снова просит отпустить с ним девочек, но на сей раз миссис Лидделл приглашает его к себе домой, и там имеет место памятный разговор, закончившийся их разрывом. Миссис Лидделл просит Кэрролла держаться в стороне от ее семьи. Что могло случиться во время прогулки или в поезде, по пути домой? Что заметила миссис Лидделл в отношениях Кэрролла с ее дочерьми? Что рассказали девочки, вернувшись домой? Все, что Кэрролл написал по данному поводу, находилось, без сомнения, на вырванной странице. Ясно одно: отношения Кэрролла с той семьей охладели, и он отдалился от Лидделлов на несколько месяцев. Он предпринимает попытку снова встретиться с девочками, но миссис Лидделл отказывает наотрез. И когда Кэрролл наконец-то завершает книгу, то не может лично вручить ее Алисе – приходится послать экземпляр по почте. Несмотря ни на что, и это тоже любопытно, отношения не прерываются окончательно. По прошествии времени его опять принимают в доме, хотя и не допускают слишком тесного общения с девочками. Впоследствии Кэрролл встречается с миссис Лидделл и продолжает посылать девочкам экземпляры своих книг до самого их совершеннолетия. Даже еще раз фотографирует Алису в тот самый день, когда ей исполняется восемнадцать лет.

– Похоже, что бы он ни сделал, это не сочли слишком серьезным, – заметил я. – Или же сомнение благосклонно разрешили в его пользу.

– В этом, собственно, и заключается вопрос: действительно ли Кэрролл сделал что-то во время поездки в поезде? Преступил ли он границы, которых, вероятно, придерживался по отношению к девочкам всю свою жизнь? Было ли некое нарушение, например физический контакт? Нечто такое, о чем девочки разболтали, не поняв до конца, но что пробудило в матери всяческие подозрения? Или и впрямь это было лишь смутное ощущение опасности, которое мать почувствовала во время прогулки, возможно, увидев его близкие, фамильярные отношения с ее дочерьми? Или поступило предупреждение от кого-то из взрослых членов группы, видевшего, как Кэрролл уединяется с девочками? Или, как предполагают, нечто иное? Один из выдающихся членов нашего Братства, Торнтон Ривз, недавно опубликовал биографию Кэрролла, самую полную на сегодняшний день, и, дойдя до этой черной дыры, предположил, что в ходе той беседы Кэрролл попросил руку Алисы. Это встревожило миссис Лидделл и заставило ее увидеть происходящее в совершенно другом свете.

– Грянул гром секса над идиллической викторианской лодочкой, – усмехнулся Селдом.

– Вот именно, – кивнул Ренлах. – Гроза с громом и молниями разразилась в свое время над головой Кэрролла, а ныне перешла в подспудную борьбу внутри нашего Братства.

– Борьбу… между какими-то фракциями? – спросил я.

Ренлах, казалось, обдумывал, как лучше ответить: будто он выразился чересчур откровенно и хотел теперь по-иному обозначить проблему.

– Дебаты, до сих пор открытые, по поводу того, преступной или невинной была любовь Кэрролла к девочкам. За свою жизнь он поддерживал отношения с десятками девочек, и ни одна из них, ни их родители ни разу не упомянули о каком-то сомнительном поведении. Кэрролл отдавал предпочтение девочкам и дружил с ними при ярком свете дня, со всей откровенностью. Ни в переписке, ни в документах, связанных с ним, нет ни одной улики, которая позволила бы преступить тонкую черту между помыслом и поступком. С другой стороны, мы знаем из тех же дневников, что в годы, когда Кэрролл бывал у Лидделлов, он переживал острейший духовный кризис, молил Господа, чтобы тот наставил его на путь истинный, позволил отрешиться от грехов. Но что за грехи? Опять-таки – грехи в поступках или только в помыслах? О подобном никогда не пишут открытым текстом, да и дневнику нельзя полностью доверять. Отец Кэрролла был архидьяконом, и в детстве сын получил строгое религиозное воспитание: любая сомнительная мысль, малейшее смятение чувств разрешались молитвой. В итоге вся биография Кэрролла строится на шатком основании, покоится на презумпции невиновности, пока не будет доказано обратное. И хотя многие в наше время предпочитают воображать самое скверное, все, кто объявил охоту на Кэрролла-педофила, до сих пор не сумели предоставить ни одного убедительного доказательства.

– Они могли бы утверждать, – заметил Селдом, – что фотографии, которые он делал с этих девочек, – доказательство довольно сильное.

– Мы уже говорили об этом, Артур. – Сэр Ричард Ренлах покачал головой и продолжил, глядя только на меня, будто при разборе непростого дела стремился заручиться беспристрастием присяжных. – Не так-то все просто и ясно: в ту эпоху детей считали ангелами, детская нагота напоминала об Эдеме, и Кэрролл делал свои фотографии под присмотром и с одобрения родителей, это не воспринималось как нечто постыдное, чем следует заниматься тайком. Он снимал обнаженную натуру, чтобы демонстрировать, выставлять ее в пору, когда фотография только зарождалась. Не исключено, что Кэрролл не видел разницы между собой и художником, который велит своим натурщицам позировать в одеждах или без них. Когда его девочки-подружки вырастали, он неизменно отсылал негативы матерям, и те могли их уничтожить, если девушки стыдились снимков. Была другая эпоха, не знавшая Фрейда и Гумберта Гумберта. И если правда, что человеческая природа тоже не терпит пустоты, мы не должны отвергать предположение, что раньше, а может, и теперь среди огромного разнообразия человеческих типов существуют люди, которые любят детей чистой любовью и не смеют дотронуться даже до волоса на их голове. – Ренлах взглянул на Селдома так, будто по данному вопросу им все равно не добиться согласия и в конце спора, после повторения тех же самых ходов, их, как всегда, ждет ничья. – Вернемся к основной проблеме: надеюсь, теперь вы понимаете, почему эта вырванная страница превратилась в мощнейший центр притяжения, в пробный камень для всех биографов. Вероятно, там и только там представало в письменном виде решающее доказательство, роковое деяние, откровенное признание в низком поступке. С шестидесятых годов, когда тетради были опубликованы, призрак этой страницы не перестает нашептывать нам самые разные варианты. Как говорил поэт: нет ручья столь многошумного, как невысказанное слово, и книги более пространной, чем та, из какой выпала страница. И все-таки вплоть до недавнего времени не было ничего, кроме предположений. Никто из исследователей не продвинулся дальше догадок, которые, как это обычно бывает, сводились к тому, чтобы подкрепить собой уже сложившийся у каждого из них образ Кэрролла. Только Джозефина Грей, одна из основательниц нашего Братства, лет пятнадцать назад добилась определенного успеха: ей удалось доказать способом остроумным и неоспоримым, что страницу вырвал не Кэрролл, а, видимо, кто-то из двух его внучатых племянниц, Менелла или Вайолет Доджсон, дочерей Стюарта, у которых хранились бумаги. Это косвенным образом свидетельствует о том, что Кэрролл не обязательно стыдился написанного или раскаивался в содеянном. В любом случае снова возникает вопрос: что прочитали между строк эти сестры и умудрились истолковать так, что решили вырвать страницу? Что, даже невольно, открывало написанное? Так обстояли дела к началу этого года, когда мы в Братстве договорились подготовить комментированное издание сохранившихся дневников. Они составляют девять рукописных тетрадей и находятся в доме, который Кэрролл купил в Гилдфорде к концу жизни, и где теперь располагается небольшой музей. Поскольку никто из действительных членов Братства не мог поехать туда и остаться на время для изучения всех бумаг, на последнем июльском заседании, несколько дней назад, мы решили отправить стипендиатку, которая помогает нам в различных работах, Кристин Хилл, девушку прилежную и внимательную. Мы попросили ее побыть в Гилдфорде пару дней и оценить состояние дневников. Она должна была сделать копии всех страниц, а также сопутствующих документов, какие только найдет. Ее мать живет в окрестностях городка, это позволило нам сэкономить на гостинице. И вот на второй день к нам поступила невероятная новость.

– Она отыскала страницу? – воскликнул я.

Сэр Ричард Ренлах поднял брови, призывая к терпению, и минуту размышлял, словно пытаясь подобрать наиболее точное выражение.

– Кристин обнаружила нечто такое, что может вызвать… переполох. Но об этом пусть лучше расскажет Артур, ведь это ему первому она позвонила из Гилдфорда, и он разговаривал с ней.

Глава 3

Тем временем Селдом тоже скрутил себе сигарету, и, когда ее дымок долетел до меня, я ощутил ни с чем не сравнимый запах индийского табака. По контрасту с беглым, мягким английским выговором сэра Ричарда Ренлаха, низкий голос Селдома с сильным шотландским акцентом гулко отдавался в тишине тенистого сада.

– Кристин Хилл училась у меня в докторантуре до прошлого года. Застенчивая девушка, прилежная, собранная, умная; она защитила диплом в девятнадцать лет. Но диссертацию так и не закончила. Однажды в какой-то ссылке из старой статьи Кристин обнаружила оригинальную работу о расчете детерминант, которую опубликовал Кэрролл как математик, разумеется, под своим настоящим именем – Чарльз Доджсон. Так Кристин и пришла к дневникам Кэрролла, косвенным путем, в поисках корреспонденции, какую он вел с другими математиками того времени по поводу данной проблемы. Я познакомил ее с членами Братства, работавшими над дневниками, и мы потеряли Кристин для математики, поскольку все биографы и исследователи принялись переманивать ее друг у друга. Она – идеальный сотрудник: все делает быстро, качественно. Скромна, внимательна. Фактически сейчас Кристин работает под руководством Торнтона Ривза, на стипендию научного сотрудника, поэтому меня немного удивило, что она позвонила мне позавчера утром. Речь по телефону звучала сбивчиво, я никогда не слышал, чтобы Кристин так говорила; я бы сказал, она была в эйфории. Тон возбужденный, тревожный, будто ее переполняли гордость и счастье и одновременно терзал страх. Кристин рассказала, что, просматривая бумаги Кэрролла, наткнулась на нечто из ряда вон выходящее и это даст окончательный ответ относительно утраченной страницы. Наверное, это клочок бумаги, который всегда находился на глазах у всех, но до сих пор его никто так и не заметил. Кристин объяснила, что в доме в Гилдфорде наряду с дневниками имеется каталог, составленный родственниками, в него входят все письменные документы и личные вещи Кэрролла, какие удалось собрать за прошедшие годы. По ее словам, в этом каталоге, каким бы невероятным это ни казалось, есть пункт: «Страницы, вырванные из дневника».

– Это действительно так, – вмешался Ренлах. – Должен признаться, я никогда не изучал детально данный каталог, но сегодня утром съездил в Гилдфорд, чтобы уточнить. В голове не укладывается, как все мы это проглядели!

– Кристин лишь оставалось пойти в архив, и точно на своем месте, в папке, зажатой между двумя фолиантами, обнаружился мятый листок, исписанный с обеих сторон. На одной стороне находятся даты, связанные с жизнью Алисы Лидделл, уже повзрослевшей: ее замужество, рождение детей, смерть. На оборотной стороне имеется запись, сделанная, несомненно, тем, кто вырвал страницу, и в ней содержится основной смысл того, что Кэрролл доверил своему дневнику в тот день. Кристин сказала, что почерк ей хорошо известен, он принадлежит Менелле Доджсон, старшей из двух внучатых племянниц. Всегда подозревали, что именно она втайне подвергала дневники цензуре, и этот документ, похоже, является подтверждением. Менелла была весьма религиозна, и Кристин предполагает, что до или после того, как вырвать страницу из дневника, ее замучила совесть и она решила отдельно записать, о чем там шла речь. Все уложилось в единственную фразу, объяснила Кристин, но решающую: она уверена, что эта фраза ответит на вопрос, всегда тяготевший над Кэрроллом, хотя ответ будет неожиданным. Разумеется, я сразу спросил, что это за фраза. Помолчав минуту, она сказала, что даже мне не может прочитать ее, хотя я – единственный человек в Братстве, кому она доверяет. Мол, хочет сохранить это в тайне, пока не убедится, что открытие останется за ней. Кристин добавила, что обнаруженная ею разгадка «почти до смешного логична», хотя никто и не додумался до нее, а больше всего боится, что Торнтон Ривз захочет присвоить себе находку, ведь она всего лишь стипендиатка, а он может быть таким эгоистом, что мне и вообразить трудно. Я спросил, как она собирается хранить тайну, если сама же говорит, что документ находится на глазах у всех и любой может прочитать его, просто приехав в Гилдфорд. Кристин помолчала и призналась, что украла бумагу. Выразилась она не так, но я понял, что Кристин забрала документ и где-то спрятала. Она пообещала, что вернет его, как только будет опубликована статья и научный мир признает ее автором открытия. Тогда я спросил, зачем она позвонила мне, а главное, с какой стати поведала все это: мне вовсе не улыбается стать сообщником в деле, которое не очень-то честное. Кристин сказала, что, унеся документ, размышляла: как странно, что никто никогда не видел его раньше. Все биографы в какой-то момент проходили через дом в Гилдфорде. Исследовали тот же самый каталог. Как случилось, что только она одна добралась до бумаги? Когда открытие получит огласку, специалисты по Кэрроллу окажутся в нелепом положении. А может, все объясняется по-другому: кто-то видел документ, но предпочел ничего не говорить. Ведь эта единственная фраза опровергает большинство версий, уже изложенных по поводу Кэрролла. И еще одна мысль пришла ей в голову; думаю, в глубине души Кристин этого больше всего и боится: что документ попросту поддельный, имитирующий почерк Менеллы, всунутый недавно в папку между двумя фолиантами как фальсификация или шутка кого-то из академической среды. Это во всяком случае объясняет, почему его не обнаружили раньше. И ее ждет фиаско, если такой подлог в итоге вскроется. Вот почему Кристин решила позвонить мне. Она помнила из наших семинарских занятий, что Лейтон Ховард – эксперт по почеркам, а я – единственный, кто поддерживает с ним отношения. Кристин попросила, не мог бы я устроить встречу с ним, чтобы удостоверить подлинность почерка. Я ответил, что она поставила меня перед нелегким выбором, но я все обдумаю и перезвоню. Повесив трубку, я целое утро ломал себе голову: покрывать исчезновение и утайку документа не хотелось, это идет вразрез с принципами Братства, как мы их понимаем. Вместе с тем я не хотел давить на Кристин, тем более выдавать ее. В общем, я поделился только с Ричардом, поскольку существует еще один важный вопрос, который Братство должно решить в срочном порядке, и я отдавал себе отчет, что появление подобного документа может повлечь за собой далеко идущие последствия.

– Последствия неизмеримые, – подтвердил сэр Ричард Ренлах. – Издание дневников Кэрролла задумано нами как окончательное, то, что мы здесь называем «авторитетным изданием». Комментарий будут составлять биографы, принадлежащие к Братству, и мы как раз сейчас делим тетради, чтобы каждый занимался исключительно одним периодом и взял на себя определенный объем текста. Это огромный труд, и в него, разумеется, должна быть включена та запись, что бы в ней ни содержалось. Осмелюсь заметить, что данная страница окажется наиболее востребованной из всего издания. Более того, этот документ, если Кристин говорит правду, заставит нас пересмотреть нашу систему ссылок. Мы не можем допустить, чтобы он появился отдельно и вступил в противоречие с общей логикой комментария или поставил ее под сомнение. Мы должны увидеть документ, и чем скорее, тем лучше. То, что сделала эта девушка, неприемлемо, но я, как и Артур, склоняюсь к тому, чтобы дать ей возможность вернуть документ. Мы решили создать Кристин для этого все условия, как говорится, навести мосты.

– Я позвонил ей вчера, не сказав, конечно, что обсуждал вопрос с Ричардом, и предложил, в случае если мы докажем подлинность почерка, созвать в эту пятницу экстренное заседание Братства. Кристин покажет документ всем, он будет зафиксирован в протоколах под ее именем, а после вернет его на место. Таким образом, открытие останется за ней, а позднее, со временем, она сможет и опубликовать статью. Я думал, что Кристин сразу согласится: она была напугана, вся на нервах, призналась, что не спит по ночам с тех пор, как бумага у нее. Но пошла на попятный, когда я сказал, что нужно идти в полицейское управление. Кристин не знала, что Лейтон работает там; полагаю, само место внушает ей страх, она боится ловушки. Я так и не сумел ее убедить, хотя и заверял, что Лейтон сидит на чердаке, у него там отдельный кабинет и мы ни с кем не встретимся. После разговора с Кристин я был озабочен. Все размышлял над этим, когда сегодня спустился в общую комнату, и провидение послало мне вас. Едва мы распрощались, как я снова позвонил ей, рассказал о программе, и она в конце концов согласилась: завтра придет в Институт математики с фотокопией первой половины фразы. Надеюсь, этого будет достаточно для сличения: Кристин сказала, что не возьмет с собой оригинал и покажет только начало фразы.

– Четырех-пяти слов будет достаточно, – заверил я, – но нам необходимы будут письма или заметки, написанные рукой той женщины, Менеллы, желательно, в тот же период времени, чтобы осуществить сравнение.

– Да, Кристин уже об этом подумала: в архивах Братства хранятся во множестве письма Менеллы, написанные ею на протяжении всей ее жизни. Она захватит с собой нужные.

– Как вы понимаете, – произнес Ренлах, – ситуация скользкая, и нам важна сдержанность с вашей стороны.

– Я вот еще что подумал, – добавил Селдом, – если не затруднит вас, нам будет лучше встретиться вечером, прямо в подвале, в компьютерном центре, чтобы нас никто не увидел. Ключ у меня есть.

– Хорошо, – кивнул я. – Надеюсь, завтра что-нибудь разъяснится. Не исключено, все подтвердится именно потому, что это невероятно: будто украденное письмо в рассказе Эдгара По не только лежало на виду, но и в конверте с надписью: «Украденное письмо». Думаете, возможно такое, чтобы никто из биографов раньше его не видел?

– Не известно, – пожал плечами Ренлах. – Когда я узнал об этом, мне стало стыдно: ведь умудрился же проморгать. А если бумага подлинная, стыдно станет всем: полагаю, никто не обрадуется, когда она явится на свет.

Глава 4

На следующий день на чердаке я терпеливо ждал, пока Лейтон соберет свои бумаги. Как только он ушел, я осторожно отсоединил прибор, который эксперт приладил к копировальному аппарату. То было хитроумное приспособление, которое изобрел наставник Лейтона до того, как его завербовали в Микротек; оно главным образом позволяло выводить на монитор компьютера изображение с фотокопии: прообраз того, что сегодня называется сканером. Вечером я отправился в Институт математики и сидел в компьютерном зале, пока он не опустел. Тогда я приладил устройство к копировальному аппарату, стоявшему рядом с машинами, сделал несколько проб, желая убедиться, что все пройдет хорошо, и принялся ждать. В девять вечера, минута в минуту, на лестнице появились Селдом и Кристин. Увидев ее, я вспомнил, что говорили Селдом и Ренлах: умная, прилежная, внимательная. Но с типично британской сдержанностью ни один из них не обмолвился о ее внешности, даже не намекнул, не подмигнул лукаво. Я сразу понял, почему братцы Льюиса Кэрролла рвут ее друг у друга из рук. Кристин была прелестна, хотя настолько, до болезненности, застенчива, что ходила, опустив голову, и немного сутулилась, может, подсознательно желая скрыть грудь, слишком большую и заметную. Она носила очки в тяжелой оправе. Когда Селдом познакомил нас и мы обменялись рукопожатием, я уловил на себе внимательный, но мимолетный взгляд увеличенных линзами ярко-голубых глаз. Я задержал руку Кристин в своей немного дольше, чем требовалось, но это ничуть ее не смутило, или же она, чтобы не ставить меня в неловкое положение, тоже помедлила, прежде чем разжать пальцы. Простой ритуал знакомства заставил Кристин немного покраснеть, а я почувствовал, как жаркая волна неудержимо заливает мне шею, прямо по теории Фурье о распространении тепла. Я усадил Кристин на один из вращающихся стульев, и она сразу раскрыла папку и извлекла оттуда несколько писем, написанных от руки.

– Артур сказал, что понадобятся письма Менеллы Доджсон. Они все датированы, – уточнила она, – и я сложила их в хронологическом порядке.

Я пристроил письма под лампу рядом с монитором, напустив на себя серьезный вид, и принялся внимательно просматривать их одно за другим.

– Было бы идеально, – заметил я, – найти письмо, которое по времени совпало бы с интересующей нас записью. Почерк сильно менялся с годами.

– Но нет никакого способа узнать, когда она сделала эту запись. Ведь она хранила тетради почти тридцать лет.

Я задумался.

– На самом деле у нас есть от чего оттолкнуться. – Я посмотрел на Селдома. – Согласно тому, что я слышал… разве на обороте документа не записаны даты, относящиеся к значительным событиям в жизни Алисы Лидделл? Если та женщина вела записи последовательно, год за годом, мы сумели бы сравнить каждую из них с почерком на записке. А если она зафиксировала все даты сразу, то это могло произойти только после смерти Алисы, как, следовательно, и интересующая нас запись. Во всяком случае хорошо было бы взглянуть на оборотную сторону записки. Вы принесли ее?

Кристин покачала головой и, по-моему, насторожилась. Посмотрела на Селдома, словно упрекая его за излишнюю болтливость, а потом ответила:

– Разумеется, нет. Бумага в надежном месте. Я принесла только то, о чем мы с Артуром договорились: копию первой половины фразы. Пять слов. И письма. Полагаю, этого достаточно.

– Надеюсь. Можно мне взглянуть на эти первые слова?

Кристин кивнула, открыла сумочку, которую носила через плечо, и извлекла узкую полоску бумаги. Казалось, ей стоило огромных усилий вручить мне хотя бы этот клочок, и ее протянутая рука даже немного дрожала. Мы с Селдомом прочитали начало фразы:

«L.C. learns from Mrs Liddell that[6]»

Вот и все. Почерк был закругленный, немного несвязный. Я положил бумагу текстом вниз на стеклянную поверхность копировальной машины. По мере того как полоса света скользила под документом, на наших глазах, будто насекомые под микроскопом, на мониторе появлялись буквы, большие и округлые.





У заглавных L и C имелся тот же самый завиток наверху, небольшой, замкнутый. Точка над i в фамилии Лидделл не была поставлена, r и s в Mrs взлетели вверх, по диагонали. Буквы L в фамилии склонились влево, словно написанные левшой. Как некий курьез, черточка в t, удлинившись, пересекла все слово «that», будто пишущий экономил движения, даже не побоявшись перечеркнуть попавшуюся посередине h. Я снова взялся за связку писем и одно за другим поднес их к свету. Лишь в одном письме последних лет обнаружились нетерпеливо перечеркнутые t в слове «that». Я показал эту деталь Селдому и Кристин и отложил письмо, чтобы потом поместить его на стеклянную поверхность прибора. Едва на мониторе появились увеличенные буквы, у меня возникло впечатление, что рука та же. Выверив масштаб обоих образцов, я указал на совершенное совпадение черт, подобие начал и окончаний каждого слова, идентичность углов и характерного расстояния между буквами. Но все-таки, не желая рисковать, я объявил, что экстраполирую начертание каждого элемента по отдельности для последнего, решающего сличения. Компьютеры в ту пору работали, как известно, медленно, и хотя Институт математики гордился той мощностью, какую удалось сконцентрировать в подвале, подключив друг к другу несколько машин, нам все же пришлось подождать несколько секунд, пока курсор трепетал, лампы мигали, и слышалось свистящее астматическое дыхание маленьких встроенных вентиляторов, как будто гномы, носильщики байтов, принялись за титанический труд, требующий мускульного напряжения. Вскоре возникли две параллельные строки и два карандашика на краю монитора, готовые к забегу. Тогда я попросил Селдома и Кристин придумать любое продолжение фразы, чтобы получился связный текст, доступный для сравнения, написанный в реальном времени, имеющий как функцию выражения, так и функцию содержания. Я сначала взглянул на Кристин, но она плотно сжала губы, даже не решаясь открыть рот; наверное, боялась, что у нее невольно вырвется какая-то часть подлинной фразы. Селдом, застигнутый врасплох, тоже не сумел ничего предложить, и тогда я произнес, словно в шутку:

«Л.К. узнает от миссис Лидделл, что она безумно в него влюблена!»

Хотя Кристин даже не дрогнула, мне показалось, будто эта случайная фраза, вероятно, из-за слова «влюблена», каким-то образом попала в цель. Я нажал на «пуск», и два карандашика на краю монитора задвигались. Я включил звук, чтобы мы уловили синхронность ритма и скорость начертания. Оба карандашика, продвигаясь по строкам, слегка подрагивали. Эта дрожь и судорожные движения в начертании элементов, объяснил я, не ошибка в программе, а скорее всего болезнь Паркинсона, которой страдает призрак.

– Это правда! – воскликнула Кристин и впервые взглянула на меня с неким подобием восхищения. – У Менеллы был «Паркинсон» в последние годы.

Карандашики продолжали двигаться, как бегущие вровень усердные марафонцы, которым никак друг друга не обогнать, и, когда они добрались до конца фразы в полном согласии, у Кристин, я заметил, озарилось лицо.

– Значит… Это то, что я думаю? Документ подлинный, верно?

Гордость переполняла ее, от нервного возбуждения, так долго сдерживаемого, она невольно расплывалась в улыбке.

– Я бы сказал: нет ни малейших сомнений, – подтвердил я, – эти пять слов написаны той же рукой, что и письма.

Я вернул Кристин связку писем и копию документа. Отсоединяя прибор, чтобы отнести его на место, я услышал за своей спиной разговор и понял, что Селдом и девушка обсуждают созыв чрезвычайного заседания Братства. Кристин сказала что-то, чего я не расслышал, и Селдом ответил, как бы успокаивая ее:

– Конечно. Я не стану упоминать документ, только напишу им, что ты хочешь сообщить о неожиданной находке в Гилдфорде.

Мы поднялись все вместе и выключили свет. На улицу пришлось выходить через деревянную дверь в торце здания. Улица Сент-Джайлс уже опустела, и ночная жизнь замерла. Фонари, высокие, отдаленные, походили на расплывчатые венцы, выступающие из тумана, и выхватывали из теней, беловатых, почти нереальных, могильные плиты под открытым небом на прямоугольнике газона перед церковью. Только время от времени кто-нибудь стремительно проносился мимо на велосипеде. Кристин сказала, что пойдет на Магдален-стрит, а там дождется автобуса до Кидлингтона, и Селдом вызвался проводить ее. Уже прощаясь, он и задал вопрос, скорее риторический, как они могут отблагодарить меня.

– Ну что ж, мне тоже хочется узнать, чем продолжается фраза! – воскликнул я. – Не могли бы вы добиться для меня специального приглашения на заседание в пятницу? Или у вас практикуется кровавый ритуал инициации, тайное испытание? Уверен, у меня получится писать в зеркальном отражении, если немного потренироваться…

Ободренная успехом нашей экспертизы, Кристин расхохоталась. Вся ее застенчивость исчезла.

– Надо лишь срубить несколько голов, правда, Артур? По мне, так это будет хорошо и справедливо.

Она обменялась со мной быстрым взглядом, с тем внезапным чувством сообщничества, какое возникает между ровесниками. Селдом отрешенно улыбнулся, будто уже привык к просьбам своих студентов и их тактикам убеждения, и решил, что легче уступить, чем придумывать отговорки.

– Попробую это устроить, – произнес он. – Заседание состоится в нашем зале в Крайст-Черч, в пятницу, в шесть часов вечера.

Глава 5

На следующее утро я проснулся немного раньше обычного: хотел вернуть прибор на место до того, как явится Лейтон, чтобы избежать объяснений. Но, спускаясь по Сент-Олдейт, заметил, как девушка из магазина «Алиса в Стране чудес» бьется над дверной решеткой, и остановился, чтобы помочь ей. Мы расположились по обе стороны, немного попыхтели, наконец штыри вышли из пазов, и решетка поднялась. Все, что я подмечал мельком, проносясь мимо на велосипеде, подтвердилось теперь, когда мы стояли рядом. Девушка мило и горячо поблагодарила меня, одарив сияющей улыбкой и ямочками на щеках, и заправила за ухо выбившуюся каштановую прядь. У нее были яркие ореховые глаза и маленький, замысловатой формы пирсинг над бровью. Поблагодарив, она продолжала смотреть на меня, будто чего-то ожидая, и я поспешил придумать предлог, чтобы задержаться: спросил, есть ли у них в магазине биография Льюиса Кэрролла.

– Целая полка! – Она указала на нижний ряд небольшого стеллажа, заполненного книгами об Оксфорде.

Первой я вытащил самую толстую, ее автором был Торнтон Ривз, чье имя, помнится, называл сэр Ричард Ренлах. Девушка присела на корточки рядом, и наши колени сблизились, почти соприкоснулись.

– Эта – одна из последних, она считается самой подробной, но у нас есть и факсимильное издание первой, которую написал племянник Кэрролла, Стюарт Доджсон. И еще много других. Вот Джозефина Грей, моя любимая. А эту берут туристы, тут есть фотографии всех мест, по которым Кэрролл гулял. Автор этой – психолог, анализирует символику книг Кэрролла, исходя из фактов его биографии. Одну биографию даже написал математик, Рэймонд Мартин, там есть подборка логических загадок Кэрролла.

Я уставился на девушку в полном изумлении.

– Рэймонд Мартин?

Я вспомнил разные его книги, которые читал подростком, в дешевых изданиях: о логических парадоксах, о магии и математике, о математике и литературе. Этот человек до сих пор был для меня лишь именем наверху страницы. Я открыл книгу и впервые увидел на клапане суперобложки фотографию мужчины, уже очень пожилого, но все еще с вызывающим, немного насмешливым взглядом. Его длинные, почти совсем седые волосы были зачесаны назад и заплетены в косу.

– Я слышал, какое-то время он жил тут, в Оксфорде.

– Все они живут здесь, между Оксфордом и Кембриджем. Книга забавная: он собрал все каламбуры, даже привел тайный шифр, изобретенный Кэрроллом.

– Хочешь убедить меня в том, что прочитала все книги на этой полке? – воскликнул я.

– Да, – смущенно призналась она, – по утрам тут скучно, пока не начинают валом валить туристы. Кстати, – спохватилась она, протягивая мне руку, – меня зовут Шэрон.

Я назвал свое имя, и мы глядели друг на друга, пока она пыталась повторить его, без особого успеха.

– Это испанское имя? Или итальянское?

– Я – аргентинец, – ответил я. – Живу здесь второй год, изучаю математическую логику.

– Ну конечно! Я пару раз видела тебя прошлым летом в открытом автомобиле с какой-то рыжей.

– Да, с Лорной. Мы вместе играли в теннис. Но она уехала на каникулы в Ирландию и вышла замуж за деятеля ИРА. Полагаю, теперь они вместе бросают бомбы.

Шэрон улыбнулась, озадаченная. Мне снова пришло на ум, что, пока я не избавлюсь от акцента, любые мои слова будут восприниматься всерьез. Я снял со стеллажа еще несколько книг, стоявших вместе, как отдельное собрание. На корешках была изображена спираль из постепенно исчезающих слов и издательская марка «Vanished Tale»[7].

– Это – издательство Братства Льюиса Кэрролла, – пояснила Шэрон.

– Я приглашен на завтрашнее заседание этого Братства, – сообщил я, чтобы произвести впечатление. – И мне стыдно, что я ничего не знаю о Кэрролле.

– Как же так? Вот теперь я точно тебе завидую. Я родилась в Дарсбери, знаю о Кэрролле все, и меня никогда туда не приглашали. Думаю, там заседают чопорные стариканы, которые носят часы в жилетных карманах и постоянно пьют чай. Хотелось бы взглянуть, хотя бы через замочную скважину.

– Я бы взял тебя с собой, но заседание носит конфиденциальный характер. Я даже не должен был тебе о нем говорить. Однако мог бы зайти в субботу и все тебе рассказать.

– Ах, ах, тайное сборище… Что они там собираются обсуждать? Что Кэрроллу нравились маленькие девочки? – Шэрон засмеялась. – В субботу меня здесь не будет: в выходные дни работает другая девушка. Но буду счастлива узнать обо всем в понедельник.

– А если нам завтра вечером после заседания выпить пива? – предложил я. – Уверен, тебя до понедельника замучает любопытство.

Она взглянула на меня с насмешкой:

– Да, ты – аргентинец, это заметно. – Шэрон помолчала, наверное, размышляя, как повежливее отказаться, при этом не сжигая мосты. – Тем вечером и весь уик-энд я буду занята на кинопоказе, который мы проводим в «Одеоне». Ретроспектива Джона Франкенхаймера. – Она протянула мне рекламный проспект из стопки, лежавшей около кассы. – Конечно, я заинтригована, однако до понедельника, надеюсь, доживу.

Мы услышали, как звякнул колокольчик, и увидели, как в магазин входит первая посетительница. Шэрон отстранилась от меня и, приняв серьезный вид, указала на стеллаж:

– Итак, ты берешь что-нибудь?

Я держал в руках первую биографию, Стюарта Доджсона, и ту, что обещала загадки, игры и шифры, то есть книгу Рэймонда Мартина.

– Пока возьму эти две, – ответил я, – а на следующей неделе опять зайду.



Я сел на велосипед и стал крутить педали так быстро, как мог, чтобы все-таки успеть раньше Лейтона. По пути, какой мне еще оставалось проехать, я пытался разгадать и перевести в понятную форму другой шифр: шифр сближений и инстинктивных расчетов, заложенный во всех биологических видах, древний иероглиф сложения и вычитания почти незаметных жестов, улыбок и взглядов. Конечная комбинация давала мне какие-то шансы. Я снова взглянул, будто на письмо счастья, на проспект с программой кинопоказа и, полный радости, побежал по лестнице на чердак. Когда я распахнул дверь в кабинет, Лейтон уже допивал свою первую чашку кофе. Увидев меня, он снял ноги со стола и кивнул в сторону коридора.

– Пропал прибор, который был на копировальном аппарате, – сообщил он.

Не было в тоне Лейтона ни тени подозрения или озабоченности, простая констатация неожиданного факта, минимальное изменение в панораме, открывавшейся взгляду через стеклянный четырехугольник, вставленный в дверь, причем не слишком его заинтересовавшее.

– Он у меня, – произнес я как можно более естественно. Затем вытащил приспособление из рюкзака вместе с отверткой «Филипс» и стал привинчивать его на место. – Вчера я задержался допоздна, и в какой-то момент устройство забарахлило, так что я взял его домой и в нем поковырялся. По-моему, теперь все в порядке.

Лейтон ничего не сказал и даже не стал испытывать устройство. Я спросил себя: если бы ему пришлось в определенный момент обуть башмаки и выступить в ходе гипотетического судебного заседания, смог бы он вспомнить, что на несколько часов прибор исчезал из кабинета? Я задумался над огромным количеством мелких замещений и подмен, происходящих каждый день во всем мире и дающих в сумме ноль. Теория о крыле бабочки с ее, как сказал бы Селдом, подавляющей мощью обольщения, с китайскими притчами и всей литературой, ее воспевающей, соседствует с другим, безымянным феноменом, прозаическим, но не менее проявленным: он зиждется на бесчисленных, никем не замечаемых актах изъятия и возвращения; импульсах, застывших на полдороге; зачеркиваниях, раскаяниях и отступлениях, которые вовсе не вызывают бурь на другом конце света. Даже кража Кристин, приведя в движение две или три пружины и шестеренки, после пятницы будет выглядеть как заем, взятый на несколько дней. Документ вернется на свое место, вселенная восстановится, станет идентичной той, какой была, царапина затянется, не оставив шрама. И не в этом ли в итоге проблема копии, которую Кристин пытается изучить? Подлинной вселенной, вероятно, и вовсе не существует. Вселенную также можно представить испещренной мельчайшими пластырями микроскопических подмен, заштопанной безупречными копиями, каждая из которых ревностно хранит свой секрет.

В обеденный час я отправился перекусить бутербродом в мое обычное кафе на Литтл-Кларендон-стрит. На обратном пути встретил Селдома. Он сказал, что переговорил с сэром Ричардом Ренлахом, и тот разрешил мне присутствовать на первой части заседания. Всем членам Братства уже разослали приглашение на электронную почту. Одна пара завтра приедет из Лондона, а к Джозефине Грей он зайдет сам. Она уже очень стара, сказал Селдом, у нее нет ни электронной почты, ни вообще компьютера. К тому же Грей глуховата, и есть опасение, что телефона она тоже не слышит.

Я рассказал, что утром держал в руках ее книгу о Кэрролле.

– Она едва ходит, – заметил Селдом, – но, полагаю, ни за что не пропустит заседания. У нее были собственные гипотезы относительно этой страницы. Думаю, ее шофер ей поможет.

Вечером я принялся рассеянно листать книгу Стюарта Доджсона. Она была посвящена «Маленьким друзьям Льюиса Кэрролла». Сам Стюарт принадлежал к числу таких «маленьких друзей» и знал все прельщения и уловки этого дудочника из Гаммельна, каким был Кэрролл. Очень скоро я начал понимать точку зрения сэра Ричарда Ренлаха на ту эпоху: племяннику не только не казалась сомнительной или предосудительной привязанность дяди к детишкам, он изображал ее во всех подробностях, даже восторгался ею, с наивной и чистосердечной гордостью. Более того, придавал ей религиозный смысл: «Думаю, он понимал детей лучше, чем мужчин и женщин; цивилизация сделала человеческий род непонятным, поскольку покров условностей скрывает искру божию, заложенную в каждом из нас, и такими мы стали странными, что несовершенное отражает совершенное полнее, чем усовершенствованное, и мы видим больше от Бога в ребенке, чем во взрослом человеке». Я даже подчеркнул эту фразу: несовершенное отражает совершенное полнее, чем усовершенствованное. Подумал, что даже Витольд Гомбрович, живший гораздо позднее, лучше бы не сказал. Далекий от того, чтобы скрыть эту тему или как-то ее сгладить, Стюарт далее посвятил целых две главы отношениям с детьми, фотографиям, письмам; он даже поведал с вгоняющей в дрожь непосредственностью, что Кэрролл всегда брал в поездки коробку с пазлами, чтобы привлечь к себе возможных маленьких попутчиков. А когда отправлялся на пляж, не забывал прихватить с собой английские булавки: если бы какая-нибудь девочка захотела приблизиться к морю, не замочив подола, он мог подойти к ней со своим спасительным подарком и завязать разговор, одновременно выше колен подкалывая платье.

Я листал книгу, останавливаясь на многочисленных рисунках Кэрролла, в нее включенных, словно бы они могли поведать мне больше о его личности, пока в какой-то момент не осознал, что уже опаздываю в кино на восьмичасовой сеанс. Однако я хотел воспользоваться шансом еще раз увидеть Шэрон этим вечером. Я принял душ, быстро приготовил себе ужин и по уже опустевшим центральным улицам направился к кинотеатру, чтобы успеть хотя бы на сеанс, начинавшийся в десять часов. Пока я стоял в очереди за билетами на «Манчжурского кандидата» и высматривал Шэрон, открылись двери второго зала, где показывали фильм «Вторые», и среди выходивших я заметил Кристин: она была одна и медленно брела, будто ошеломленная возвращением в реальный мир. Я подошел поздороваться, и Кристин не сразу узнала меня. Я заметил, что стекла ее очков запотели.

– С тобой все в порядке? – спросил я. – Фильм настолько тяжелый?

Она вымученно улыбнулась, сняла очки, и я впервые увидел ее глаза – очень светлые, подернутые слезами. Слезы Кристин вытерла, даже вздохнув от смущения.

– Фильм действительно тяжелый, но это я такая дура: всегда пускаю слезу в кино. И как раз сегодня… не нужно мне было смотреть этот фильм. Но не обращай внимания. Фильм хороший. – Она опять надела очки, взглянула на меня и заявила, словно защищая принципиальную мысль или делая страстное признание: – Все мы заслуживаем того, чтобы избрать себе другую жизнь, как этот бедняга, но только чтобы конец не был столь печальным.

Кристин не сводила с меня глаз, будто искала одобрения, и я догадался, что она, по сути, говорила о себе.

– Может, документ, который ты нашла, – произнес я, – станет началом чего-то подобного.

– Да, не исключено, – отозвалась она, попыталась улыбнуться сквозь слезы, а потом спросила: – Ты завтра придешь?

– Еще бы! – воскликнул я. – Ни за что на свете не упущу такой возможности!

Кристин улыбнулась, видимо, это ее несколько приободрило, и направилась к выходу, помахав мне на прощание рукой. Вернувшись в очередь, я смотрел, как она в одиночестве удаляется в ночь.

Глава 6

В пятницу с самого рассвета зарядил обложной дождь, упорно стучавший по черепичному навесу над моим окном. К десяти утра дождь немного унялся, но не прекратился совсем, и я решил пойти в Институт математики пешком, под зонтиком. Прожив первый год в Саммертауне, я последовал совету моей наставницы и перебрался в маленькую комнату в колледже Святой Анны, в общежитие для аспирантов, поближе к институту. Теперь до него мне было пять минут ходьбы. Там я обнаружил в своем почтовом ящике конверт из Аргентины с формулярами, которые нужно было заполнить, и напоминанием о том, что подходит срок представления отчета за семестр. Я решил уединиться в кабинете для посетителей и продвинуться в этих трудах насколько возможно дальше. До полудня с минимальным количеством технических терминов я изложил суть программы, которую задумал составить, и невольно задался вопросом, что бы сказали в квалификационной комиссии, если бы я раскрыл, каким неожиданным образом эта программа была опробована впервые. Тут неизбежно возникли мысли о Кристин, о том, как она сияла в компьютерном подвале и плакала на выходе из кинотеатра. Только ли фильм произвел на нее сильное впечатление? По-моему, нет. К полудню дождь прекратился. Однако все равно до самого вечера я сидел в библиотеке и выписывал недостающие ссылки. Делая пометки, сверяя данные, я не переставал размышлять о Кристин, ловя себя на том, что не только продолжение фразы мне не терпится узнать, но и снова увидеть девушку, оттого так медленно движутся стрелки часов и бесконечно тянется время. Двоичность, вовсе не типологическая, открывалась во мне, или, вернее, меня делила на две половинки. Если два дня назад я лишь с грустью думал о Лорне, издали глядя на травяные теннисные корты Университетского парка, то теперь лица Шэрон и Кристин представали передо мной одновременно мучительной альтернативой: образы девушек боролись в самой глубине моего существа не хуже противоположностей Гегеля, и в пользу каждой выдвигались мощные, убедительные аргументы. Я видел, как Кристин, прощаясь со мной в кинотеатре, машет рукой, будто обещает что-то, и одновременно – так близко – лицо Шэрон и ее коленки, когда она показывала мне книги. Обе девушки мне представлялись одинаково привлекательными, и никакие детерминанты – мои ли, Кэрролла – не позволяли склониться к той или другой. Без четверти шесть я направился по улице Сент-Джайлс к колледжу Крайст-Черч. На середине пути заметил, как Селдом выходит из библиотеки Тейлора и едва его не окликнул, но передумал и решил пойти следом и понаблюдать за ним со стороны. Ведь на самом деле я очень мало знал о Селдоме, а если на человека, даже близкого, смотреть издалека, он предстает в каком-то смысле загадочным. Селдом шел в своей обычной манере, устремленный вперед, широким шагом, склонив голову и развернув плечи. Одну руку он сунул в карман брюк, а в другой держал книгу – толстую и тяжелую. Я разглядел на самой его макушке, между седеющими волосами, похожий на тонзуру кружочек, которого раньше не замечал. Однако походка оставалась энергичной, она свидетельствовала о немалой физической силе, спокойной и ненарушимой, поскольку этому силачу никогда не доводилось к ней прибегать, и та же самая сила проявлялась в ясности мысли, когда профессор направлял дискуссию на семинаре или записывал стремительным почерком основные этапы доказательства. Интересно, считают ли Селдома до сих пор привлекательным студентки и аспирантки? И главный вопрос: когда Кристин училась в аспирантуре, какие у них были отношения? Меня больно кольнуло не то, что он предложил девушке проводить ее до автобусной остановки, а то, как она охотно, без лишних слов, согласилась. Вероятно, они не в первый раз ходили куда-то вдвоем. Еще я обратил внимание, что Кристин называла его по имени. Разумеется, все это могло быть совершенно невинным. Я знал, что в Англии по пятницам после занятий преподаватели выпивают в пабах вместе со студентами, и все уровни фамильярности, и без того нечеткие, перемешиваются после третьей кружки пива. В понедельник они снова встретятся в университетских коридорах, и дистанция восстановится. Преподаватели, с кем мне довелось познакомиться в таком узком поле эксперимента, как Институт математики, были одновременно и ближе к своим ученикам, и дальше от них, чем в аргентинских университетах. Наверное, подобный парадокс объясняется системой наставничества, а главное, этими пятничными пьянками. На Магдален-стрит я решил ускорить шаг и окликнуть Селдома. Он, застигнутый врасплох, обернулся и по своему обыкновению сердечно улыбнулся мне. Я, чуть устыдившись, опустил глаза на книгу, которую он держал в руке. Любопытно, что то было оригинальное издание биографии Кэрролла, написанной Стюартом Доджсоном, той самой, которую я просматривал накануне. Зачем она ему, спросил я себя, однако не осмелился упомянуть о совпадении. Подойдя к Крайст-Черч, мы увидели, как у входа остановился старый «Бентли», весь сияющий: его, похоже, в кои-то веки раз вывели из гаража и отмыли до блеска ради особого случая. Шофер, индиец или пакистанец, вышел из машины, открыл одну из задних дверей и помог выбраться очень старой женщине, которая тяжело опиралась на его руку и на палку.

– Это Джозефина Грей, – сказал Селдом. – Идемте, я вас представлю.

Женщина, завидев нас, вскрикнула от радости, даже, казалось, выпрямилась и помолодела от энтузиазма, вспышкой молнии осветившего ее черты. Морщины на щеках, словно векторное поле, переориентировались наверх, и что-то от той красавицы, какой она, несомненно, была, вот-вот готово было проступить на поверхность.

– Итак, Артур, настал великий день? Хотя ты и не можешь мне ничего сообщить, я хочу, чтобы ты мне сказал все: ведь мы уже здесь, а я всю ночь не сомкнула глаз. Страница наконец нашлась? Я уж думала, что так и умру, ничего о ней не узнав. Я специально велела приготовить машину: сегодня никаких такси. Хотя – поверите ли? – она показала на шофера, – сын Махмуда взял ее без спроса этой ночью и сделал вмятину. Девушка уже здесь? А кто этот юноша?

Старуха взяла нас с Селдомом под руки, когда мы входили в холл, и переводила с одного на другого искрящийся весельем взгляд.

– Мой эскорт лучше, чем у Дебби Рейнольдс в «Поющих под дождем»! Значит, аргентинец: вот интересно, прямо как твоя первая жена, Артур, если я правильно помню. Знавала я многих аргентинцев за всю свою жизнь. У них такой же акцент, как у итальянцев, правда, Артур? И они так грациозно, так горделиво размахивают руками, ma che cosa dire[8], но лучше я умолкну, иначе юноша подумает, будто старушка не в себе. Пусть как-нибудь зайдет вместе с Артуром, и мы поболтаем – как там у вас? О пропавших коровах? О пропавших быках! В конце концов пропавшие быки, пропавшие страницы… Ты так мне ничего и не скажешь, Артур?

Мы добрались до второго этажа, чуть ли не неся ее на руках, и переступили порог зала заседаний с длинным столом. Люди уже собрались и толпились вокруг подноса с пончиками и нескольких термосов. Селдом представил меня худому мужчине, который так и стоял в дверях, малорослому, почти до размеров лилипута уменьшенному в пропорциях. На нем был мятый, выцветший блейзер, вероятно, купленный в магазине детской одежды, да и сам он походил на Питера Пэна, постаревшего и робкого. Я нагнулся, и он произнес свое имя, Генри Хаас, почти шепотом, не поднимая головы, и словно бы украдкой протянул мне руку, которую отдернул, едва я успел коснуться ее.

– Генри написал неоценимый труд, собрав переписку Кэрролла со всеми его подружками-девочками, – произнес Селдом, и человечек кивнул, слегка зардевшись от гордости.

– А еще собрал у себя в архиве все снимки девочек, какие делал писатель, – добавила Джозефина. – Работа изматывающая, добровольная и ad honorem[9], хотя Генри утверждает, будто для него это истинное наслаждение.

Человечек снова кивнул и зарделся еще больше, будто подозревая некую скрытую насмешку: она исходит от всех, направлена со всех сторон, а ему защититься нечем. Я оглядел собравшихся: Кристин еще не пришла. На стенах зала U-образной формы можно было увидеть целую коллекцию портретов Льюиса Кэрролла разных возрастов, от первой семейной фотографии, где он младенцем лежит на руках у родителей, до снимка, который я счел последним из известных портретов писателя, сделанным незадолго до смерти, с остатками прямых седых волос на висках. Я рассмотрел в низкой витрине первые издания его книг, а также оригиналы рисунков и писем. Заметил также на одной из стен фотографию, изображавшую заседание Братства в каком-то отдаленном прошлом. Селдом, совсем молодой, стоял с краю, а в центре группы, чуть впереди, выделялась фигура принца в белом костюме. Я показал Селдому на фото, и он улыбнулся.

– Это почетный президент Братства, хотя с тех пор ни разу не был на заседаниях. Снимок сделали на церемонии открытия.

– Мы думаем, что Кэрроллу понравилось бы высочайшее покровительство, – шепнула мне Джозефина, – он был привержен к королям и королевам.

Мы опустили на стул нашу достопочтенную даму, и Селдом заботливо осведомился, что она будет пить.

– Седьмую чашку кофе с молоком, разумеется! – воскликнула Джозефина. – Ты забыл, что я вот-вот вас разгромлю? Юноша, – обратилась она ко мне, доставая из сумки шелковый платок, – завяжите мне глаза, пожалуйста.

Услышав ее просьбу, я испугался, что старушка и правда немного не в себе, но Селдом, видя, что я стою в нерешительности с платком в руках, сделал ободряющий жест.

– Однажды Генри Хаас наливал ей кофе и совершил ужасный грех: добавил молоко в кофе, а не наоборот, – объяснил он. – Джозефина не стала пить, а мы насмехались: никто не верил, что она могла бы отличить порядок кофе-молоко от порядка молоко-кофе, если бы пила с завязанными глазами. И вот она нам бросила вызов, а мы вспомнили статистический эксперимент Фишера и постановили дать ей восемь чашек в той и другой комбинации, в произвольной последовательности.

– На настоящий момент она громит нас со счетом шесть-ноль, – тихо произнес Генри Хаас.

Джозефина, с повязкой на лице, гордо кивнула, и, когда мне удалось наконец завязать узел, мы с Селдомом отправились к столику с термосами. Высокий, энергичный мужчина со сверкающей лысиной внезапно преградил нам путь, властно потрясая пончиком, зажатым в кулаке.

– Что происходит с этой девчонкой, Артур? Я не могу связаться с ней с тех самых пор, как она уехала в Гилдфорд, уже начинаю подозревать, что она просто не отвечает на мои звонки. Не понимаю, к чему такая таинственность? Что бы она там ни обнаружила, я, кажется, имею право немедленно об этом узнать: ведь это я предложил послать ее туда. – Я понял, что перед нами Торнтон Ривз. Он говорил с Селдомом наигранно возмущенным тоном: дескать, они слишком хорошо знакомы, чтобы по-настоящему друг на друга сердиться, а он к тому же скорее огорчен, чем рассержен. – Я ей полностью доверял. И вдруг, в самый решительный момент, она выходит на связь со своим бывшим научным руководителем. Хорошо бы она нашла документ чисто математического характера, иначе у нее возникнут проблемы со мной.

Селдом попытался представить меня, но Ривз даже не подумал освободиться от чашки и пончика, просто поднял брови и направился на свое место посередине стола.

– И тем не менее вряд ли документ носил чисто математический характер, – промурлыкал себе под нос очень старый мужчина, когда мы наконец добрались до термосов.

Он наливал себе кофе дрожащей рукой и был, казалось, так же сосредоточен на том, чтобы не уронить пирамидку сахара, которую зачерпнул ложкой, как и на своих неспешных рассуждениях. Я догадался, с мучительным усилием наложив на фотографию из книги течение времени, полет его безжалостной стрелы, а главное, подметив волосы, заплетенные в косу, что этот трясущийся старец, очевидно, и есть легендарный Рэймонд Мартин. На нем были широкие бермуды, сандалии и белая футболка с надписью большими красными буквами: «Слишком поздно умирать молодым». Он смотрел на Селдома искоса, не решаясь развернуться совсем, словно боялся резким движением нарушить шаткое равновесие полной чашки и сбить нечеткую траекторию ложечки с сахаром.

– Получив твое сообщение, дорогой Артур, я сразу задался вопросом, какая важная причина заставила созвать экстренное заседание. Сначала я питал определенные надежды, поскольку приглашение исходило из Института математики и было подписано твоим прославленным именем. Может, найдено решение одной из многих головоломок и логических загадок, какие составил Кэрролл за свою жизнь? Или извлечен из архивной пыли чертеж одного из изобретений, которыми он так гордился: аппарата, позволяющего делать записи в темноте; измерителя скорости для трехколесных велосипедов; игры в буквы, предвосхитившей скраббл? Или новый, неизвестный перечень «Задач на подушке»?[10] Или какое-нибудь из его шуточных исследований о фигурах силлогизмов? Или, вдруг, первый вариант остроумнейшей статьи о детерминантах? Но потом я вник в факт, что ты ничего не пожелал сообщить заранее. Наивный я человек: кого в наше время может заинтересовать его, Кэрролла, блестящий ум? Тогда я снова задумался: что это за открытие, о котором ничего нельзя сказать заранее, чтобы не выдать его целиком? Вероятно, в очередной раз то же, что и всегда. Итак, без необходимости прибегнуть к modus ponens[11] от противного, я смог проникнуть в суть предполагаемой темы и даже был бы готов сам записать ее в протокол, если бы не факт, что рука мне уже не вполне подчиняется. На данный момент скажу лишь то, что я всегда повторял по поводу данной темы: надеюсь, мне не придется слишком править мои книги после сегодняшнего заседания.

Селдом дождался своей очереди и наполнил чашку Джозефины в порядке молоко-кофе, а себе налил черного. Чашку поставили перед Джозефиной, и наступил момент, когда все, даже уже рассевшиеся вокруг стола, устремили на нее взгляды, с нетерпением ожидая исхода. Джозефина сделала маленький глоток и удовлетворенно кивнула.

– Ну, к счастью, на сей раз вы избрали правильный порядок, так что я могу это выпить. – Она сняла повязку и посмотрела на Селдома, ожидая, чтобы тот подтвердил ее новый триумф. – Ричард, пожалуйста, – воскликнула она, радуясь, как девчонка, – прежде чем любую другую тему, запиши в протоколе, что счет семь-ноль!

Когда я подошел к столу со своей чашкой, передо мной предстала странная пара. Мужчина был малого роста, с такими неистово черными волосами, будто только что выкрасил их. Очень прямые, разделенные на прядки, они были зачесаны от виска к виску: то ли была сделана довольно грубая попытка скрыть лысину, то ли недавно приживленная шевелюра старалась распространиться по блестящему черепу. На его лице тоже отмечалась борьба возрастов: кожа на щеках чудесным образом сохранила упругость и розовый цвет, а вот глаза пропадали в мириадах желтоватых концентрических морщин, так что трудно было решить, сделали ли ему пластическую операцию, не доведя ее до конца, или лицо его старело постепенно, начиная сверху, и щеки, как последняя милость природы, оставались незатронутыми. Очень худой, подвижный, беспокойный, он, казалось, пытался за всем вокруг присматривать, все держать под контролем. Мужчина протянул мне руку через стол для быстрого, словно удар током, рукопожатия. Селдом представил его как доктора Раджио и добавил:

– Настоящий доктор, который лечит людей.

– Я – психиатр, защищал диссертацию в Гейдельберге, – сообщил Раджио, – но уже давно оставил практику, заинтересовавшись хрономедициной. Чудесно, что вы аргентинец, ведь благодаря вашему великому писателю я пришел в Братство. Он написал весьма проницательную статью о том, как время в «Алисе» останавливается и искажается. Время можно повернуть вспять: Гонец сидит в тюрьме до того, как его осудили за преступление, которое он совершит после приговора судьи. И время, привязанное к пяти часам вечера в доме Шляпника, за чайным столом. Я воспринял это как озарение провидца, или, как бы он сам сказал, наблюдение, требующее «продолжения и подтверждения». Продолжению и подтверждению этих мыслей я с тех пор и посвятил себя. Однако делаю это не только путем писаний, – заключил он с какой-то тайной гордостью.

– О да, – насмешливо протянул Рэймонд Мартин, – это наш доктор Время: «Если только ты с ним в добрых отношениях, оно сделает с часами все, что тебе угодно».

Женщина рядом с ним, воспользовавшись короткой паузой, тоже протянула мне руку и назвала свое имя, Лора, с каким-то жарким трепетом. Пока супруг говорил, она не переставала улыбаться, в силу привычки терпеливо наблюдая, как он, наподобие павлина, распускает хвост. Лора выглядела по меньшей мере лет на двадцать моложе мужа, и, хотя краски заката уже озарили ее красоту, хрупкую и уязвимую, на пределе зрелости, эта женщина ослепляла. «Интересно, – подумал я, – не является ли до сих пор сохранившаяся безмятежная прелесть этого удивительного лица результатом применения на практике экспериментов мужа? Может, за себя он принялся слишком поздно, но, усовершенствовавшись, спас от старения женщину, живущую рядом с ним? Ей же, видимо, нравилось смиренное обожание, читаемое в его взгляде».

– Лора – психолог, – сообщил Селдом, – она написала удивительную книгу о логике сна и о символике каждого из животных в истории Алисы.

Я достаточно знал Селдома и догадался, что означает эпитет «удивительная» в его устах, но это ничуть не поколебало моего намерения поговорить с Лорой, как только появится возможность. К несчастью, Альберт никому, даже своей жене, не давал вставить ни слова.

– Я предложил ей тему для диссертации, ознакомившись с дискуссией в академических журналах по поводу щенка из четвертой главы: он единственный из всех животных не говорит с Алисой. На самом деле щенок не говорит вообще.

– Мудрое животное, – отрешенно вздохнул Рэймонд Мартин и протянул руку к сахарнице, которую кто-то выдвинул в центр стола.

– Touché[12], мой милый Рэймонд, – откликнулся Реджио, – однако я тебя уже предупреждал: с таким количеством сахара ты преждевременно лишишь нас своей чарующей иронии. – Он поймал мой взгляд, словно был счастлив заполучить нового сторонника в своем крестовом походе. – Не знаю, как убедить его в том, что сахар – яд. Чистый яд! Я бы даже сказал, главный враг нашего биологического вида. Опыты на крысах доказали, что это сильнейший оксидант молекул, незаметно приближающий старость. Посмотрите на него и на меня и ответьте, кто из нас старше? – И он нагнулся к центру стола, глядя то на меня, то на Мартина.

Я пытался придумать такой ответ, чтобы никого не обидеть. Рэймонд Мартин, будто нарочно, положил себе в кофе еще ложку сахару, и глаза его блеснули злорадством.

– Ради Бога, Альберт! – воскликнул он. – Поделись секретом, какой краской для волос ты пользуешься, и мы с тобой сравняемся годами.

С другого конца стола послышался шелест фольги. Явившийся позднее всех полный мужчина, тяжело, со свистом дыша, аккуратно развернул конфету и сунул ее в рот. Поймав наши взгляды, пожал плечами.

– Все, что убивает, лечит. Или там было наоборот? – произнес он, посмотрев на меня и словно извиняясь. – Я диабетик и должен съедать конфету каждый раз, когда понижается уровень сахара в крови.

– Он хочет сказать, – перевел его слова Рэймонд Мартин, – что этими конфетами он вас не угостит, не надейтесь: по крайней мере никто из нас никогда их не пробовал.

Мужчина, казалось, собирался что-то ответить, но Джозефина Грей налетела на него с целым шквалом вопросов и упреков, будто они долго не виделись и накопился длинный список, который она теперь бурно оглашала.

– Это Леонард Хинч, – шепнул мне Селдом, – владелец «Vanished Tale» и издатель всех книг Братства. Но ему нельзя здесь находиться, он не действительный член. Интересно, как он узнал? – Селдом озабоченно посмотрел на часы. – Уже десять минут седьмого. Странно, что Кристин опаздывает.

Сэр Ричард Ренлах, сидевший во главе стола, обменялся с ним взглядом.

– Мы все собрались, Артур: как тебе кажется, долго еще ждать? Может, Генри пока запишет в протокол присутствующих?

Генри Хаас, расположившийся рядом с Ренлахом, открыл большую черную книгу, но прежде, чем он успел что-либо записать, в дверь постучали и вошел один из привратников колледжа.

– К нам вниз поступил звонок для профессора Артура Селдома, – объявил он.

Селдом встал со стула и последовал за привратником вниз по лестнице. Возникла неловкая, длительная пауза.

– Надеюсь только, что девчонка не передумала и мы не зря здесь собрались, – с досадой пробурчал Торнтон Ривз. – Я отменил занятие.

– А мы на день раньше приехали из Лондона, – подхватил Альберт Раджио.

Я оглядел присутствующих и вспомнил, как накануне сказала Шэрон: «Чопорные стариканы, которые постоянно пьют чай». Она ошиблась только в том, что большинство, если судить по содержимому чашек, предпочитали кофе.

Прошло две или три минуты, прежде чем Селдом снова появился в дверях. На нем, как говорится, лица не было.

– Звонила мать Кристин, – объявил он во всеуслышание. – Она сообщила, что дочь в больнице, в тяжелом состоянии. Вчера ночью, когда Кристин возвращалась из кино, ее сбила машина; водитель не остановился и оставил ее лежать на дороге. Сейчас она в больнице Рэдклиффа, в отделении интенсивной терапии. Скоро Кристин отвезут в операционную для второго хирургического вмешательства. Я обещал ее матери немедленно приехать.

Все молчали, сраженные вестью, пока Селдом обходил стол, чтобы забрать книгу, которую оставил на своем месте. Когда он поравнялся со мной, я встал и последовал за ним. Селдом не возражал.

Глава 7

Когда мы выходили из зала, Джозефине удалось ухватить Селдома за руку.

– Махмуд там, внизу: можете передать ему от меня, чтобы он вас отвез, а потом вернулся за мной. Я помашу ему рукой из окна. Так вы доедете быстрее.

Селдом согласился и, когда мы очутились на улице, подошел к шоферу, что-то негромко сказал ему и кивнул на окно, откуда Джозефина махала рукой. Мы сели в «Бентли», машина тронулась с места, но водитель ехал так осторожно, с таким уважением ко всем дорожным знакам и пешеходным переходам, что я с тоской вспоминал свой велосипед и задавался вопросом, не добрались бы мы быстрее пешком.

Когда мы наконец вышли у дверей больницы и миновали лабиринт коридоров, Кристин уже увезли в операционную. У нее было несколько переломов, сломанное ребро проткнуло легкое, но самым опасным был ушиб мозга, сгусток крови, который не до конца рассосался. Поэтому ее оперировали вторично: решили произвести трепанацию черепа, а там будь что будет. Все это рассказала нам ее мать в зале ожидания. Это была женщина небольшого роста, с честным, простодушным лицом, опаленным солнцем, как у всякой сельской жительницы. Дочь унаследовала от нее только пронзительную голубизну глаз, и я спросил себя, не делала ли Кристин все возможное, чтобы не походить на мать. Говоря с нами, она комкала платочек в руке. Женщина приехала из Гилдфорда сразу после звонка из больницы. Поведала, что пришлось оставить на соседку дом в пригороде, огород и котов и сесть в первый же поезд. По приезде ее уже ждал офицер полиции. Они пока не сумели отследить машину, которая сбила Кристин. Передавая нам все это, женщина заливалась слезами. Ее дочь без всякой жалости оставили умирать: Кристин едва не истекла кровью. Это случилось прошлой ночью, примерно в одиннадцать часов, когда она возвращалась из кино. Кристин вышла из автобуса у ротонды Кидлингтона, а сбили ее по дороге домой, в закоулке, где почти и не бывало никакого движения. Полиция ищет свидетелей, но это нелегко, ведь в такой час уже никто не ходит по улицам. Вероятно, сказали ей, это был какой-нибудь пьяный первокурсник: иногда они на полной скорости выезжают за пределы Оксфорда и устраивают ночные гонки.

Селдом спросил, кто обнаружил Кристин. Местный житель вывел на прогулку пса, тот и нашел девушку, поскольку ударом ее выбросило за обочину, в густую траву. Потом женщина рассказала, что несколько часов назад Кристин очнулась после анестезии: она не узнавала мать, смотрела на нее, не видя, однако выкрикивала имя Селдома. Тогда мать порылась в сумочке, которую Кристин носила с собой в ту ночь: номера телефона найти не удалось, но в ежедневнике имелась запись о заседании Братства, и мать решила позвонить в Крайст-Черч.

Мы оставались с ней, пока не закончилась операция и не увидели издалека, как Кристин увозят на каталке в один из стеклянных отсеков отделения интенсивной терапии. Можно было различить лишь босые ступни, пластиковые капельницы с физраствором и толстую белую повязку на голове. Одна из врачей подошла, и мать поднялась, вся дрожа, опираясь о мою руку. Врачи сделали все, что должны были сделать, скупо поведала докторша, и какой-то динамики нужно ожидать в ближайшие сутки. Решающими станут ночные часы, пока пациентка не выйдет из комы. Мать перекрестилась и сказала, что проведет в зале ожидания остаток ночи. Она снова поблагодарила нас за то, что мы приехали, но Селдом все не решался уходить. Он спросил, не спущусь ли я с ним покурить в один из внутренних двориков, и медленно побрел по ступенькам к покрытому гладкими плитами квадрату между стен, состоявших из сплошных окон. Уже начинало темнеть, а Селдом с выводящей из терпения медлительностью набивал и сворачивал свою сигарету. Когда он склонил лицо к сложенным ладоням, где теплился огонек зажигалки, я увидел характерную складку на лбу и напряженный, сосредоточенный взгляд, будто профессор пытался поймать какую-то ускользающую мысль.

– Вы думаете то же, что и я? – спросил он, резко оборачиваясь, но тут же осекся, словно споря с собой. – Нет, это абсурдно, даже невозможно вообразить… Ведь нет никакого смысла убивать кого-то из-за фразы в дневнике, больше ста лет пролежавшем в каком-то пыльном углу, не правда ли? И вы же сами видели: они эксцентричны, каждый по-своему, однако безобидны. И все же…

Тогда я решил сообщить ему, как прошлым вечером встретил Кристин на выходе из кинотеатра и как меня поразил ее печальный вид. Пересказал по памяти нашу короткую беседу. Селдом слушал, стряхивая пепел с сигареты, затем кивнул и неохотно, чуть не принуждая себя, мысленно собрал воедино немногие данные, какими мы располагали, и начал рассуждать вслух:

– Вероятнее всего, это действительно дорожно-транспортное происшествие. Но кое-что не выходит у меня из головы, и лучше я сейчас вам все расскажу, хотя предполагается, что пока об этом за пределами Братства никто не должен знать. Я полагал, что Ричард Ренлах обмолвится об этом во время нашей беседы в Мертоне, однако он предпочел не касаться данной темы. Он вам поведал, что мы собираемся разделить тетради Кэрролла, чтобы каждый занимался отдельным периодом, но не сказал, что, как только мы решили подготовить комментированное издание дневников, многие издательства заинтересовались проектом. Первоначальная идея, или инерция привычки, состояла в том, чтобы поручить осуществление проекта Леонарду Хинчу, нашему давнему издателю. Его работа над нашими книгами всегда была безупречной, и имеется соглашение, по которому издатель предоставляет часть авторских прав Братству, на текущие расходы. Ну так вот, когда просочилась новость о том, что мы готовим такое издание, одна из крупнейших издательских фирм Соединенных Штатов сделала нам предложение, от которого трудно отказаться. Достаточно упомянуть, что за работу, какую мы готовы были выполнить в свое свободное время, нам теперь предлагают небольшое состояние, а еще, что самое главное, процент от будущих продаж, нечто вроде пожизненной ренты.

– Никогда не думал, что у этих дневников найдется столько потенциальных читателей, – заметил я.

– Не найдется. Я и сам был поражен. Но во всех странах множатся университеты, каждый располагает библиотекой, которой выделяются средства для покупки книг. А эту, заверил заклинатель змей, явившийся нас искушать, станут запрашивать все библиотекари мира, чтобы с гордостью водрузить ее на полку и оставить там собирать пыль. В итоге состоялось специальное заседание, без присутствия Хинча, и на нем обе альтернативы были поставлены на голосование. Дискуссия велась на повышенных тонах, было высказано немало нелицеприятного. Я даже вспомнил фразу, по-моему, из Сомерсета Моэма, которую часто повторяла моя мать: «Деньги ничего не значат, когда они есть, и значат абсолютно все, когда их нет». Я впервые увидел людей, кого знал долгие годы, с неожиданной стороны, и это противоречило всему, что мы вечно провозглашали относительно бескорыстия Братства. На фоне общего стремления потопить Хинча прозвучали даже комментарии личного характера, просочились сведения, мне не известные.

Селдом на мгновение прервался, затянулся сигаретой и выпустил облако дыма: видно было, как трудно ему перейти границу.

– Комментарии… какого рода? – спросил я.

– Я в принципе не повторяю сплетен. Каким образом сплетни набирают силу? Одно из трех условий, постулирующих классическую теорию, это то, что она правдоподобна. Но я уверен, что люди предпочитают считать истинной ту сплетню, которая кажется самой грязной и невероятной. И есть еще одно нигде не означенное условие, благоприятствующее ее распространению: безнаказанность. Достаточно пожать плечами и заявить, что ты повторяешь только то, что слышал. Просто повторяешь. Но ведь только это и нужно делать: повторять, пока все не услышат. Я много писал о привлекательности сплетни и о том, как она колеблется между истинным и выдуманным, в «Эстетике умозаключений». Поэтому я стараюсь думать, во всяком случае изначально, что сплетня может и не соответствовать истине. Но в конце концов вам я могу это сказать. Речь шла о его отношениях, судя по всему, небезупречных, с сотрудницами издательства, и о его ухаживаниях, чересчур настойчивых, за стипендиатками. Прямого обвинения никто не выдвинул, намеки витали довольно смутные, однако все соглашались, все «что-то такое слышали». Стоило слухам распространиться, как голоса разделились. Вдруг появился хороший предлог голосовать против Хинча, не из явной и откровенной корысти, а исходя из более высоких критериев. – Селдом саркастически усмехнулся. – Вроде той чопорной дамы, уверявшей, что тоже ходит в туалет, но из иных соображений.

– И к чему привело голосование?

– Ни к чему. Постановили вернуться к данному вопросу на следующем текущем заседании. Подозреваю, что Хинч каким-то образом узнал, что его могут исключить из проекта. Единственного за многие годы, на котором он сумел бы заработать хорошие деньги. Наверное, по этой причине он и пришел на заседание сегодня вечером, хотя его и не приглашали: хотел вычислить, сколько у него голосов и кто выступает против. Я даже не знаю, зачем вам это рассказываю, вероятно, потому, что впервые со дня основания Братства на поверхность всплыло то, о чем никто не подозревал. Но все равно я не верю, чтобы кто-нибудь из наших так зверски расправился с Кристин. Я даже не вижу никакой связи… Однако не решаюсь уйти и оставить ее одну, с матерью.

Я сказал ему, что время от времени встречаю по дороге к Лейтону инспектора Питерсена и думаю, что тот не затаил на нас никакой обиды.

– Но что бы я ему сказал? – усмехнулся Селдом. – Мне самому это представляется чрезмерным, какой-то ложной тревогой. И кроме того, вы знаете, почему я боюсь обращаться в полицию.

Я вспомнил, как однажды он признался мне, почему выбрал математику, мир, в котором можно начисто стереть с доски все гипотезы без каких-либо последствий, кроме испачканных мелом пальцев. К этой науке Селдом повернулся решительно, с самой ранней юности, отделяя себя, насколько это возможно, от реального мира, где всякое действие и даже предположение начинает жить собственной жизнью и плести целую сеть самых непредвиденных и трагических последствий. Странное суеверие, каким он сам это почитал, зародилось еще в отроческие годы из-за ряда несчастливых совпадений и безжалостно подтверждалось раз за разом, становясь закономерностью для одного отдельно взятого лица, стоило ему выйти за мирные пределы черного прямоугольника, чтобы на трехмерной доске реальной жизни сделать ход, который нельзя отыграть назад. И это снова случилось, самым жестоким образом, год назад, во время событий, свидетелем которых я был.

– Вы имеете в виду… – начал я.

– Да, – перебил он, словно прочитав мои мысли. – Боюсь, если мы обратимся в полицию, произойдет преступление.

Глава 8

И все равно мы вызвали полицию. Должен признаться, что это я по-глупому настоял, чтобы мы туда позвонили. Правда, то, что Селдом рассказал мне о дискуссии в Братстве, поделившись собственными опасениями, посеяло в мои действия некое рациональное зерно, оправдало их с точки зрения разума, но я все-таки думаю – так же как тогда почувствовал он, – что преобладающую роль сыграла первая интуиция. Мы много говорили с Селдомом о том, какая интригующая связь наблюдается в математике между первой интуицией и последующими логическими ходами доказательства. В своей «Эстетике умозаключений» он сравнил такие внезапные озарения с рывком коня в шахматах, будто бы в резком свете этих сверкающих обобщений стирались следы всех предшествующих связок. Для меня это было ощущение истины, накатывающее внезапно, само по себе, словно на мгновение становится видимым небо платоновских идеальных вещей, а после остается настойчивым зовом, скрытым биением. В моем случае, едва я услышал, что Кристин сбила машина, как мне припомнилось ее лицо с беззащитным, беспомощным выражением, когда она выходила из кинотеатра, и странная фраза о второй жизни, которая вырвалась у нее. Что-то случилось с ней в тот день, нечто, что разрушило эйфорию и ощущение триумфа, владевшие Кристин накануне вечером.

В приемном покое мы спросили, откуда можно позвонить, и нам указали телефон-автомат в конце коридора. Я отдал Селдому все четвертаки, какие у меня были, но он колебался, держа трубку в руке.

– Но что я скажу, чтобы он поверил?

– То, что ближе всего к правде, – посоветовал я, зная, что в глубине души Селдом больше всего ненавидел лгать: это сейчас и удерживало его. – Дескать, у вас есть веские основания подозревать, что кто-то сбил Кристин намеренно, но вы пока не готовы изложить их, и все объясните завтра.

Селдом вздохнул и набрал номер. Я услышал в трубке женский голос и вспомнил, что у Питерсена есть дочь, с которой Селдом когда-то вел обстоятельную беседу о лошадях и о шотландских предках. Не потому ли, спросил я себя, он знает наизусть этот номер. Я уловил, что тон становится выше, голос – влекущим, а Селдом, все больше стесняясь, запинается на каждом слове и не знает, что отвечать. Я отошел на несколько шагов, чтобы оставить его одного, и сделал вид, будто разглядываю плакаты, развешанные по стенам коридора. В какой-то момент тон Селдома изменился, и я понял, что ему удалось наконец пригласить инспектора к телефону. Разговор получился кратким, но я увидел, что Селдом повесил трубку с облегчением и сразу направился ко мне.

– Дело сделано, – объявил он, – инспектор пришлет одного из своих людей, и тот останется здесь на ночь. Я попросил, чтобы полицейский действовал с максимальным тактом и чтобы матери Кристин ничего не говорили. Не хочу для нее лишних волнений. Хорошо бы сейчас пойти попрощаться с ней.

Мы снова поднялись на второй этаж. Селдом двигался по лабиринту пустынных коридоров с уверенностью старожила, и я тоже, увидев медсестру за одной из застекленных дверей, пережил головокружительное дежавю, ошибочное, невозможное ощущение во всем теле, будто за одной из этих дверей вот-вот мелькнет Лорна в белом халатике. В отделении интенсивной терапии царила тишина. Мать Кристин заметила нас через стекло и украдкой помахала рукой, приглашая в палату. Она надела на волосы сеточку, будто готовясь ко сну, и, когда мы подошли, даже вроде немного устыдилась, что мы застали ее в таком виде, но сеточку снимать не стала. Из узкого коридора между двумя отсеками палаты мы могли через стекло видеть койку Кристин. Все ее тело, вплоть до шеи, было обернуто простыней, словно саваном, выделялись две прозрачные трубки, жестко внедренные в горло и в одну из ноздрей. Можно было в профиль разглядеть воспаленное лицо, синюшное, лиловое, неузнаваемое. Селдом продиктовал матери номер своего телефона, и мы вызвались подменить ее завтра, чтобы она отдохнула. Женщина растрогалась, и глаза ее наполнились слезами благодарности и боли.

– Я ей скажу, когда она очнется, какими вы были внимательными. С ней, со мной.

Она подносила руки к груди, то сжимала, то разжимала их, словно хотела вырвать из самого нутра благодарность, которую словами не выразить. Селдом положил ей руку на плечо, неуклюжий, явно непривычный жест, что характерно для англосаксов, когда они, поддавшись порыву, решаются на телесное соприкосновение.

– Если ночью вы заметите, что Кристин зашевелилась, – произнес он, – хотя бы просто дрогнули веки, пожалуйста, прикоснитесь к ней: пожмите руку, погладьте по лицу.

Женщина, немного удивленная, кивнула. Мы распрощались и направились к двери, но Селдом задержался на мгновение, глядя через стекло на неподвижную, прикованную к койке фигуру Кристин.

– Думаю, я вам рассказывал об аварии, – начал он, – в которой потерял жену и двоих лучших друзей. Я сам несколько дней пробыл в коме, распростертый, как сейчас Кристин, в одном из этих аквариумов. Но кое-что я вам не рассказал; на самом деле я об этом никогда никому не сообщал. В то время я изучал возможные философские выводы из теоремы Гёделя, особенно вопрос о самореференции математического языка. Мне казалось, что в математических формулах, способных что-то сказать о себе самих, находится ключ к возможному математическому определению сознания. Какое-то время я посвятил чтению книг о мозге и беседам с неврологами и психиатрами. Полагал, будто в функциях нейронов кроется какое-то подобие математического завитка Гёделя. Я копал глубоко, как сейчас это делает Роджер Пенроуз, отыскивая какой-то признак или физиологический коррелят, органический след самого элементарного осознания себя. В то время я познакомился с Альбертом Раджио, волосы у него тогда еще были свои, и он решил, что меня заинтересует выступление одного нейробиолога, предлагавшего очень близкую к информатике модель сознания. Я пошел на лекцию и, к несчастью, сел в первом ряду. Предполагалось, что этот человек уже является или скоро станет мировой знаменитостью. Он приехал откуда-то из Соединенных Штатов, точно не помню, откуда. Помню зато, что он сразу показался мне похожим на проповедника, типа миссионера из мормонов, главным образом потому, что был безупречно выбрит, а воротничок его рубашки стянут лентой, как у священнослужителя. Помню его сладкую, мефистофелевскую улыбочку, такие люди умудряются, говоря, постоянно улыбаться. Чтобы начать выступление, он заявил, ему понадобится доброволец, и указал на меня, велев пройти на сцену. Спросил, чем я занимаюсь, и улыбка стала шире, когда он услышал, что я преподаю логику. Он усадил меня на стул лицом к публике. Своей таинственной и интригующей повадкой этот тип походил на иллюзиониста. Вначале он рассуждал о двоичности разума и тела, потом предложил провести ментальный эксперимент. Представьте, что мы в операционной, сказал он, и поднял мою ногу. Затем сделал вид, будто его рука – ножовка, и я на мгновение ощутил ее зубцы на своем колене. Все рассмеялись. Если мы отрежем ногу нашему другу, он, разумеется, не перестанет быть тем, кто есть, заявил этот шут. Может, его станут донимать воображаемые рези, фантомные боли в удаленной конечности, но в целом это будет тот же человек, которого все вы знаете, разве что немного колченогий. Он поднял мою другую ногу и сделал то же движение ножовкой, будто отрезал и ее. Теперь он несколько потерял в росте, заявил фокусник, и ему уже не нужно тратиться на обувь, однако в остальном он – тот же, кем и был всегда, до самых своих глубин. Он поднял мне руки и сделал два быстрых взмаха, будто отрубил их одну за другой. Теперь у него нет и рук, возникнут трудности с тем, чтобы пользоваться ножом и вилкой, но, несомненно, он все тот же, и откликнется, если мы назовем его имя. Он встал позади меня, провел рукой снизу вверх по спинному хребту и сделал вид, будто это – двуручная пила, чьи зубцы вгрызаются в мою плоть. Теперь мы выпилим ему позвоночник, и ему ничего не останется, как только спокойно лежать. И, несмотря ни на что, даже если он не сможет поднять веки, он все тот же, там, глубоко внутри. Потом он взялся за мою голову и повернул ее слева направо, словно желая понарошку открутить от шеи. Думаю, он за моей спиной делал какие-то забавные движения, потому что присутствующие смеялись. Даже если бы нам удалось оторвать ему голову, сказал маг, все равно эта отделенная от тела головушка, если мы ее немного оросим, как в фокусе с цветком ацтеков, без проблем продолжит вести занятия, ведь этот человек, ко всему прочему, преподает логику. Я вдруг почувствовал его руки, ногти, или скорее когти, на черепной коробке, и мог предположить, что он делает вид, напоказ, для публики, будто разламывает ее, как спелый гранат. Теперь мы раскалываем череп, сказал он, и нам достается мозг, святая святых сознания и личностного начала: полтора килограмма серого вещества. А нам даже столько и не нужно. Режем ножичком: ничего по сути не изменилось. У нас есть два полушария. Но правое все-таки лишнее. Он сделал небрежное движение мясника, который разделывает тушу и выбрасывает потроха. Наш друг едва заметит эти незначительные перемены. И вот теперь с тем, что осталось… Он направился к столу, стоявшему на подмостках, словно неся в руках что-то скользкое, и сделал вид, будто бросает это в графин с водой, который для него поставили. Мы помещаем его сюда, в этот графин, и время от времени смачиваем. Предположим, что мы погрузили нашего друга в глубокий сон, пока совершали над ним эти мелкие злодейства. Если мы позаботимся о том, чтобы должным образом увлажнять эту студенистую частицу, чтобы нейроны в своей световой игре не забывали зажигаться и гаснуть, а потом еще раз повернем рубильник, намереваясь пробудить его, он тотчас осознает себя, хотя сложнее будет заключить, что он много потерял в весе и находится внутри графина. – Селдом заглянул мне в лицо и полез в карман за сигаретой, хотя тут нельзя было курить. – Я мало что помню из его болтовни, но в теле надолго сохранилось неприятное ощущение от этих пальцев, которые понарошку расчленяли меня, и от прикосновения острых ногтей к черепу. Тем же летом мы попали в аварию. Когда я выходил из комы, первым возникло воспоминание о той лекции. Я ничего не видел, не слышал, но мог думать. Это, по правде говоря, ужасало меня больше всего, и я пытался путем чисто логических умозаключений решить, нахожусь я в графине или нет. В эти секунды или минуты отчаяния я молил, чтобы кто-нибудь снаружи прикоснулся ко мне. Я бы не хотел, чтобы Кристин, очнувшись, испытала нечто подобное.

Мы услышали тяжелые шаги по мраморным ступенькам и увидели полицейского, очень толстого: он шел по коридору, тяжело дыша и сжимая в руках пластмассовый стул.

– Теперь мы можем уходить, – произнес Селдом.

Глава 9

Все следующее утро я места себе не находил. Дождь полил опять, даже еще сильнее, и мне оставалось только, наподобие узника в темнице, мерить шагами комнату и выглядывать в окно, словно оттуда вместе со струями воды ко мне может прилететь какая-нибудь весть. Пытался читать книгу Рэймонда Мартина, но не продвинулся дальше первой главы. Никак не мог сосредоточиться на загадках, которые он предлагал, хотя в голове вертелась, как припев навязчивой песенки, самая первая из приведенных в книге, вызов, брошенный лично Кэрроллом: «To make the DEAD LIVE»[13]. На самом деле следовало попросту выстроить цепочку слов так, чтобы последующее отличалось от предыдущего одной буквой, пока слово «dead» не превратится в слово «live». Я совершил несколько попыток, но мой запас английских слов был удручающе ограничен, и мои цепочки включали в себя по три-четыре слова, а потом обрывались. И все равно я трудился битый час, исчеркал множество листов, будто эти два слова заключали в себе нечто более важное, чем головоломка. Я не мог отрешиться от мысли, что и в те ночные часы некое удавшееся сочетание букв оставило Кристин среди живых. Около полудня я под зонтиком добежал до института, поднялся в кабинет и отправил Селдому сообщение на почту. Есть ли какие-то новости о Кристин? Удалось ли переговорить с ее матерью? Через пару часов, когда я уже собирался уходить, пришел ответ: Кристин очнулась и пребывает вроде бы в достаточно ясном уме, но к ней пока не пускают посетителей. Ее всячески обследуют, берут анализы, делают рентген. Врачи предупредили мать, что травма позвоночника может иметь последствия. Если поступят еще какие-то новости, он мне сообщит. В постскриптуме Селдом написал, что ему звонил Питерсен, однако он так и не решился перезвонить.

Следующий день был воскресным, от Селдома не поступало никаких вестей, а я не осмелился написать ему. Но в понедельник утром, зайдя в Институт математики, я нашел в своем почтовом ящике сложенную вдвое записку, которую оставил Селдом: Кристин хотела нас видеть. Селдом предложил встретиться в его кабинете после обеда, а потом вместе пойти в больницу.

После двух дождливых дней небо прояснилось, и воздух был насыщен запахом сырой земли, поднимавшимся от клумб; ароматом, исходившим от живых изгородей из белой омелы, что разрослись вдоль дорожек, и от цветущих деревьев. Нас также сопровождал настойчивый гул: это мухи и пчелы жужжали над сорванными ливнем, раздавленными ягодами тутовника. По дороге Селдом сообщил, что снова звонил Питерсен и опять его не застал, и признался, что в последние два дня смотрел все выпуски новостей в надежде, что появились какие-то сведения о совершившем наезд автомобиле и подтвердилась версия дорожно-транспортного происшествия. Мы спросили в приемном покое, в какой палате лежит Кристин, и нас отправили на третий этаж, в общую терапию, что нам показалось первым внушающим оптимизм признаком. Я еще помнил рассказ Селдома о том, как он сам спускался в «Рэдклиффе» по всем кругам ада и фразу из новеллы Буццати относительно рокового первого этажа, которую профессор часто повторял: «Внизу работа есть только для священника». По крайней мере, подумал я, Кристин удалось подняться на одну ступеньку.

Едва завидев нас, ее мать выскочила в коридор. Кристин еще нуждается в полном покое, она едва в состоянии говорить. Но дочь так настаивала на том, чтобы встретиться с нами, что она решилась побеспокоить профессора. Кристин, сказала нам мать, не знает о повреждении позвоночника: возможно, она больше не сумеет ходить. Говоря это, мать как-то вся обмякла и взмолилась: пожалуйста, как-нибудь не обмолвитесь ей об этом: девочка ничего не знает, а врачи надеются на чудо. Кристин, сказала мать, хочет переговорить с нами наедине, а она тем временем воспользуется случаем и хотя бы сходит переодеться: последние два дня пришлось безвылазно провести в больнице.

Когда мы вошли в палату, Кристин лежала на спине. Услышав наши голоса, она медленно повернулась и попыталась приподняться, прислоняясь к железной спинке кровати. Ее было не узнать: повязка на голове, лицо опухшее, сине-лиловая кожа на лбу и лопнувшие сосуды в обоих глазах. Одна рука была в гипсе, и прямо из горла тянулась трубка, подсоединенная к сосуду с физраствором. Она взглянула на нас так, будто до конца не узнавала, и стала шарить рукой по прикроватной тумбочке, нащупывая очки. Нацепила их поверх бинтов, и ее губы, словно и они наконец сфокусировались на чем-то определенном, растянулись в улыбке, полной отваги и затаенного страдания. Кристин заговорила приглушенно, но очень четко, будто совсем недавно обрела голос и ее саму удивляет, как он звучит.

– Скоро со мной зайдет побеседовать сотрудник полиции, инспектор Питерсен. Мама говорила, что меня сбила машина, и я стараюсь припомнить все, что могу, о той ночи, но мысли путаются. Я думала, что, увидев вас, что-нибудь вспомню. Так и вижу перед глазами, как ты стоишь в очереди в кино, – добавила она, глядя на меня.

– Да, – откликнулся я, – ты ходила смотреть «Вторых», мы встретились в дверях, когда твой сеанс закончился.

– Верно, – кивнула она, словно вся сцена возникла перед ней посреди тумана. – Я, как последняя дура, пустила слезу.

Несколько секунд Кристин молчала, а потом произнесла:

– Я вышла из кинотеатра, начинался дождь. Помню, я посетовала, что не прихватила зонтик. А затем…

Она подняла голову и вздохнула:

– Все, дальше пустота.

– Ты, должно быть, направилась к остановке автобуса до Кидлингтона, – попытался помочь Селдом. – Не помнишь, как ехала? Ты вышла немного дальше ротонды и двинулась к дому. Во всяком случае на том участке тебя нашли.

Кристин смотрела на нас без всякого выражения, будто старалась, сгруппировавшись, нырнуть в темные воды. Потом покачала головой: снова вынырнула ни с чем.

– Автомобиль, который тебя сбил? Сам момент удара? Свет фар, гудок клаксона, скрежет тормозов? – продолжал допытываться Селдом. – Если бы ты хотя бы что-нибудь вспомнила… – Он осекся. Я, казалось, читал его мысли: если она видела свет фар, слышала скрежет тормозов, мы могли бы еще предположить, что речь идет о случайном наезде.

Кристин снова покачала головой, не говоря ни слова.

– «Чувствую, что-то толкнуло меня внезапно, как черт из коробочки, и раз – в небо, как шутиху!»[14] Точно как бедная ящерка Билл в книге об Алисе, – прошептала она. – Я совсем не помню удара.

– Но о документе, надеюсь, ты помнишь?

– Конечно, помню. – На губах Кристин появилась слабая, но победная улыбка. – Это первое, о чем я вспомнила, когда очнулась, а также, к счастью, вспомнила, куда я его спрятала. – Она попыталась приподняться повыше. – Странно: я совсем не чувствую ног.

Сделав усилие, Кристин смогла чуть-чуть передвинуться, опираясь на одну руку. Я поспешил ей на помощь, но она остановила меня взглядом и обратилась к Селдому:

– Когда ты разослал письма насчет заседания в пятницу? Тем же вечером, когда мы встречались, все втроем?

Он кивнул:

– Да, тем же вечером, как только вернулся домой. Сделал рассылку всем, кроме Джозефины. К ней зашел на следующее утро.

– И в письме ничего не сообщал о документе?

– Разумеется, нет.

– Но на меня сослался, так ведь?

– Да, я написал, что у тебя есть информация о находке в Гилдфорде: все так, как мы договаривались. Я могу это письмо переслать тебе. – Селдом смотрел на нее удивленно.

Тогда Кристин свободной рукой показала на сумочку, лежавшую на стуле, и жестом попросила пододвинуть ее и открыть. Она вытянула шею, порылась внутри и двумя пальцами извлекла крошечную, но приводящую в смущение фотографию: девочка лет десяти, совершенно голая, смотрит прямо в объектив, сидя под деревом на берегу реки; правая нога согнута и притянута к груди, руки сцеплены в замок под этой поднятой коленкой. Такая поза оставляла треугольную брешь, через которую почти что можно было разглядеть лобок. Нельзя было отрешиться от мысли, как фотограф дает указания, сгибает эту ногу под тем или иным углом, чтобы брешь привлекала взгляд, но ничего не открывала. Или все-таки открывала?

Кристин спросила Селдома, узнает ли он фотографию. Тот еще раз с отвращением взглянул на снимок и покачал головой.

– Этот снимок сделал Льюис Кэрролл.