Принс Роджерс Нельсон

Принс

The Beautiful Ones

Оборвавшаяся автобиография легенды поп-музыки

PRINCE

THE BEAUTIFUL ONES

Copyright © 2019 by NPG Music Publishing LLC.

All rights reserved.



Редакция выражает огромную благодарность за помощь в подготовке книги Александру Голдстеру и фан-сообществу творчества Принса в России Russian Purple Family.



© This translation is published by arrangement with Spiegel & Grau, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC

© А. Фасхутдинова, перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Введение

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ Я РАЗГОВАРИВАЛ С ПРИНСЕМ

в воскресенье, 17 апреля 2016 года, за четыре дня до его смерти. В ту ночь я лежал в кровати, когда мой телефон завибрировал и на экране отразился код города «952». Он никогда не звонил мне на сотовый, но я сразу понял, что это был он. Я дотянулся до ручки и бумаги и подключил свой телефон к зарядному устройству – батарейка почти села. Но провод для зарядки был всего в фут длиной, поэтому я не мог говорить по телефону стоя. Наш последний разговор я провел, скрючившись в углу своей спальни, делая заметки на бумаге, что лежала на полу.

«Привет, Дэн, – сказал он, – это Принс». Много писалось о голосе Принса – о его бархатной наполненности. Он мог быть пронзительным и в то же время низким. Нигде этот парадокс не был так очевиден, как в этом простом приветствии: «Привет, Дэн. Это Принс». Он всегда говорил так. «Хотел сказать, что я в порядке, – продолжил он, – несмотря на то что пресса хочет, чтобы вы верили в обратное. Ты знаешь, им приходится все преувеличивать».

У меня была идея. Через месяц, прошедший с тех пор как Принс объявил, что «его брат Дэн» помогает ему в работе над мемуарами. И я узнал, что будучи белым и на двадцать восемь лет моложе – буквально как брат для него. Но теперь новости были другого масштаба. Несколькими днями ранее самолет Принса совершил вынужденную посадку после вылета из Атланты, где он только что закончил то, что должно было стать его последним выступлением, частью поискового, созерцательного сольного тура, который он назвал Piano & A Microphone. Его госпитализировали в городе Молин, штат Иллинойс, якобы для лечения тяжелой формы гриппа.

Через несколько часов после того, как история вспыхнула на TMZ, Принс, находясь в Пейсли Парк в Шанхассене, штат Миннесота, написал в твиттере, что он слушает свою песню Controversy, которая начинается так: «Я просто не могу поверить во все то, что говорят люди». Подтекст такой: он был в порядке. Некоторые жители Шанхассена видели его катающимся на своем велосипеде. И вечером, перед тем как позвонить мне, он устроил танцевальную вечеринку в своем личном концертном павильоне, используя эту возможность, чтобы похвастаться своими новыми пурпурными инструментами, гитарой и пианино. «Подождите пару дней, прежде чем тратить молитвы впустую», – сказал он толпе.

«Я волновался, но увидел в твиттере, что все хорошо, – сказал я ему. – Мне было грустно слышать, что у тебя грипп».

«У меня были симптомы, как при гриппе», – сказал он. – «У меня голос охрип». До сих пор в моей памяти эта фраза звучит так, будто он восстанавливался от ужасной простуды. Но ему не хотелось терять время на эту тему. Он позвонил, чтобы поговорить о книге.

«Я хотел спросить, веришь ли ты в клеточную память?» – он говорил об идее, что нашим телам достается память наших родителей – наследуется жизненный опыт. «Я думал об этом, потому что читал Библию, – объяснил он. – Грехи отцов. Как это было бы возможно без клеточной памяти?»

Эта идея нашла отклик и в его собственной жизни. «У моего отца было две семьи. Я был второй, и он хотел стать лучше со мной, чем с первым своим сыном. Поэтому он был очень методичен, но это не нравилось моей маме. Она любила спонтанность и суматоху».

Принс хотел объяснить то, как он стал синтезом своих родителей. Их конфликт жил в нем самом. В их диссонансе он уловил странную гармонию, которая вдохновила его творить. Он был полон благоговейного трепета и проницательности по отношению к своим матери и отцу, к тому, как он воплощал их союз и разобщение.

«Столкновение с этим – это одна из главных дилемм моей жизни, – сказал он мне, пока я все записывал, сидя на полу. – Я люблю порядок, завершенность и правду. Но если я нахожусь на элегантном званом обеде и диджей ставит что-нибудь из фанка…»

«Ты просто обязан будешь станцевать», – сказал я.

«Именно. Вот, послушай, – он поднес телефон к студийному монитору и проиграл что-то такое, что звучало лихо и просто, как домашняя вечеринка несколько десятков лет назад. – Это весело, правда? Это из нового альбома Джудит Хилл. Впервые его слушаю».

Примерно минуту он молчал. «Мы должны подобрать подходящее слово, – сказал он, – что же такое фанк».

ПОИСКИ ЭТОГО СЛОВА

в то время все никак не шли у Принса из головы. Его ремарки для публики во время шоу Piano & A Microphone часто приводили к размышлениям об основах фанка. «Пространство между нотами – это отличная идея, – говорил он. – Чем длиннее пространство – тем больше это смахивает на фанк. Или, наоборот, не является им совершенно». Объяснение этих мыслей является частью того, что в первую очередь заставило его захотеть написать книгу.

Принс опубликовал несколько фотокниг, и он так и будет лелеять идею чего-то более существенного в некоторые из моментов своей карьеры. Зарождение этого проекта произошло в конце 2014 года, когда его менеджер и адвокат Федра Эллис-Ламкинс искала литературного агента, чтобы представлять Принса. Принс выбрал Эстер Ньюберг из агентства талантов ICM Partners. Она представляла его друга Гарри Белафонте, и ему нравилась ее старомодная восприимчивость, к тому же она нравилась ему как женщина из патриархальной индустрии. К началу 2015 года Принсу дали добро на книгу с текстами песен с его собственными введением и аннотациями. Ньюберг и ее коллега Дэн Киршен продали идею нетерпеливым издателям, но команда Принса так и не заключила сделку, и большую часть 2015 года он отдавался музыке.

В середине ноября 2015 года Принс с новым энтузиазмом взялся за книгу. «Он хотел бы ускорить проект», – Эллис-Ламкинс написала Ньюберг. Работая с Тревором Гаем, помощником в рабочих делах, Принс, Эстер и Дэн расширили пока еще туманную идею книги. А что если она включала в себя не только написанные тексты песен, но и неопубликованные эскизы, фотографии и прочие вещи? Слово «мемуары» еще не было упомянуто в разговоре, но Принс хотел немедленно приступить к работе над проектом. Тревор предложил позвать группу редакторов в Пейсли Парк, чтобы обсудить это лично.

Написание книги совпало с внутренним переворотом в музыкальном творчестве Принса. В последние годы он путешествовал по миру со своей потрясающей группой 3rdEyeGirl, теперь же решил играть в одиночку. Он представлял себе тур, состоящий только из него одного и пианино. Где затемненные декорации и уютный аскетизм будут дополнять музыку. Без дорогого сценического оформления и пиротехники, как на шоу, проходящих на аренах. Принимая группу европейских журналистов в Пейсли Парк, он объяснил, что ему нравится выходить на сцену без прикрас, сводить свои песни до их основных компонентов и заново изобретать их на сцене. Он практиковался до поздней ночи и часами играл в одиночестве. И звуки его пианино заполняли необъятную темноту его музыкальной сцены, пока он не нашел то, что описал как «трансцендентность». Это было то, чем он хотел поделиться.

Он забронировал даты выступлений по всей Европе, в то время как террористы атаковали Батаклан, концертный зал в Париже, в котором он играл уже три раза. Терроризм и взвинтившие цены на билеты перекупщики заставили Принса поставить крест на туре. Почему бы просто не провести шоу в Пейсли Парк? На своей территории он мог бы организовать выступление, которое бы соответствовало цене.

Когда видение Принсем Piano & A Microphone начало проясняться, его книга также начала обретать форму. По словам одного из его друзей, несколько человек, которых он любил и которыми восхищался, заболели. Это заставило его осознать, что и он смертен. Более чем когда-либо он видел определенную ценность в том, чтобы рассказать свою собственную историю. За несколько недель до первого сольного выступления, 11 января 2016 года, он пригласил трех редакторов встретиться с ним в Пейсли Парк, где он должен был объяснить свои амбиции и решить, с каким издательством он хочет работать. Встреча с несколькими конкурирующими редакторами одновременно была нетипичной договоренностью. Чего стоят только слухи, которые они распускали: не ощетинится ли он на вопросы о своем прошлом? Будет ли выгонять любого, кто использует ненормативную лексику? И требовать пожертвования в свою «банку для ругательств», за каждое бранное слово? Это правда, что вам не разрешали смотреть ему в глаза?

Как только Принс пришел на встречу, чувство тревоги полностью исчезло. Он был очаровательным, участливым и даже самокритичным. («Я иногда болтаю о пустяках», – сказал он.) В течение следующих двух часов он вел непринужденную дискуссию о своем прошлом, музыкальной философии и своих ожиданиях от книги. Он заявил, что хочет написать мемуары – это решение он принял совсем недавно, и даже Тревор, присутствовавший на собрании, был удивлен этим. Они назывались бы «The Beautiful Ones», в честь одной из самых откровенных и трогательных песен из его репертуара.

В центре истории будет его мать, чей взгляд был «самым первым, что я увидел» и которая никогда не получала должного признания за свою роль в его успехе. Он многим поделился с собравшимися редакторами. Принс попросил свою сестру Тайку прислать ему старые семейные фотографии, в том числе фото его родителей, и генеалогическое древо. Он также отыскал оригинальную обложку 1999 года, коллаж, украшенный вырезанными изображениями телефонной будки, футуристическим горизонтом и обнаженной женщиной с лошадиной головой. И он представил первую версию сценария Dreams, который вскоре обретет название: «Пурпурный дождь».

Один из редакторов спросил Принса о написании песен. Он думал, что это было основой вдохновения. Ты пишешь о том, к чему хочешь прийти в итоге. Он рассказал группе, что в своих самых ранних воспоминаниях он писал музыку, чтобы представить и переосмыслить себя. Быть художником – это постоянная эволюция, не говоря уже о форме симбиоза с кем-то или чем-то, что окружает вас, когда вы создаете музыку. Принс создал образ почти как пророческий акт: он мог стать тем человеком, которого вообразил. Вся его жизнь была актом воображения, творчества и становления. Сегодня наличие имиджа считается довольно важным фактором для суперзвезды; для Принса же как для артиста это было неотделимо от его личности.

Он осознал присущую этому процессу тайну и силу ее сохранения. Или же ее дальнейшее сокрытие.

«Тайна названа тайной не просто так, – сказал он. – У нее есть цель». Правильная книга добавит новые завесы его таинственности, думал Принс, даже если это разоблачит других. Она должна была бы служить его автобиографией, но в такой форме, которая будет такой же емкой и изменчивой, как и ее автор. Никогда не уклоняясь от больших обещаний, он предложил только одно формальное руководство: это должна была быть самая большая музыкальная книга всех времен.

Встреча не имела официального завершения. В какой-то момент, отпустив шутку, Принс просто встал и ушел, унося с собой раскаты своего смеха. Минут через десять он проскользнул в комнату, не сказав ни слова о своем отсутствии. Потом он объявил, что пора ужинать, и снова исчез. Редакторы пришли в восторг – ужин с Принсем! – до того, как поняли, что они не приглашены и он больше не вернется.

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ТОЙ ВСТРЕЧИ

Принс устроил свое самое первое шоу Piano & A Microphone в Пейсли Парк, воплощая в жизнь идеи, которые он изложил несколько месяцев назад. Шоу было соткано из рассказов и осмысления песен, которые простирались от его первой пластинки For You до его самой последней, HITnRUN Phase Two. Его объяснение дало представление о том, что было у него на уме в то время. Он анализировал свое прошлое. Больше чем через год, когда я увидел пленку, я понял, как это выступление связано с его идеями для «The Beautiful Ones».

Как только Принс сел за свое пианино в тот вечер, он начал своего рода регрессию потока сознания. Вдруг он снова стал ребенком, делясь своими ранними музыкальными воспоминаниями. «Я хотел бы уметь играть на пианино, – сказал он публике, имитируя детский голос. – Но я не умею на нем играть. Все выглядит иначе. Ему три года. И пианино казалось огромным. М-м-м… может, я просто посмотрю телевизор». Он запрыгнул на свое пианино и изобразил, будто ест попкорн перед телевизором.

«Папа идет. Мне запрещено его трогать, а я ужасно хочу поиграть… А вот и папа. Они с мамой разводятся». Тогда он добавил еще одного персонажа, будто его папа был в комнате. «На самом деле я был счастлив видеть, как он уходит… мне было всего семь. Но теперь я могу играть на пианино, когда захочу». Принс заколотил по клавишам несколько аккордов оригинальной темы из «Бэтмена».

«Я не умею играть на пианино, как папа, – сказал Принс. – Как же он это делал? Дайте подумать… Я хотел бы уметь петь». Он добавил: «Я думал, что никогда не смогу играть, как мой папа, и он никогда не упускал возможности напомнить мне об этом. Но мы неплохо ладили. Он был моим лучшим другом». Они по очереди играли песню Рэя Чарльза Unchain My Heart.

До этого шоу было трудно представить себе Принса, произносящего что-то столь откровенное на сцене. В тот вечер в его репертуаре прозвучало: «Иногда я чувствую себя ребенком, лишенным матери» – традиционное духовное выражение, которое в какой-то мере было выражением тоски по исчезнувшему миру его родителей. Он был «далеко от дома», пел он, «иногда мне кажется, что я почти ушел».

Вероятно, самое открытое проявление меланхолии пришло позже вечером. «У скольких из вас бывают осознанные сны? – спросил он у публики. – Сейчас я люблю мечтать больше, чем раньше. Некоторые из моих друзей умерли, и я вижу их во сне. Как будто они здесь, и сны иногда похожи на реальность».

Есть что-то в этих строках, какое-то сочетание спокойствия и беспокойства, которое меня огорчает. Оглядываясь назад, легко придавать слишком большое значение этим вещам, но они кажутся мне мыслями человека, наполовину влюбленного в легкую смерть. Затем он спел первую строчку Sometimes It Snows In April, которая сама по себе была одной из самых пламенных его песен: «Tracy died soon after a long-fought civil war…»

ЗА СЧИТАННЫЕ ДНИ

до его самого первого сольного шоу и, возможно, самого эмоционального во всей его карьере Принс выбрал редактора своих мемуаров – Криса Джексона из Spiegel & Grau, импринта Random House. Ему понравилось, что Крис работал над Decoded, написанной Jay-Z. Не желая упускать момент, он привлек Криса, Тревора и Эстер с Дэном из ICM, чтобы найти ему соавтора. Его бывший менеджер Джулия Рамадан однажды сказала ему: «Когда дойдет до истории твоей жизни, не позволяй никому держать за тебя перо». Казалось, что сейчас он готовился сделать все наоборот. Никто, и, возможно, сам Принс, не был уверен в том, как будет выстроен весь процесс.

Тут привлекли меня. Дэн Киршен, мой агент, знал о моем многолетнем восхищении Принсем. Он видел и плакат в моей спальне, и видел, как я пою Kiss в караоке-баре. Я показывал ему фильм-концерт Sigh o’ the Times. А когда он сказал мне, что ему посчастливилось искать соавтора для Принса, он не был готов к тому, до чего я могу опуститься, моля его дать мне шанс побороться за эту возможность. Он согласился включить меня в список, но не стеснялся в выражениях: вероятность того, что я получу эту работу, находилась где-то между выигрышем в лотерею и выживанием после столкновения с астероидом. Во-первых, я не издал ни одной книги. В то время я был редактором The Paris Review, литературного журнала, который Принс вряд ли читал, а может даже не слышал о нем. Без сомнения, его самый продаваемый альбом нашел более широкую аудиторию, чем когда-либо имел Review. Мне было двадцать девять. И среди желающих поработать с Принсем были претенденты куда более достойные, чем я.

Но когда ICM и Random House выдвинули несколько громких кандидатов, Принс возразил. Он имел привычку читать обзоры своих шоу от непрофессионалов, особенно восторженные, которые поклонники твитнули или разместили в своих блогах. Это были люди, которых он считал достойными этой работы. Какими бы непроверенными они ни были, он вдохновил их писать. Может, и они могли бы помочь ему.

Как позже вспоминал один из помощников Принса, он смотрел на процесс сочинительства сквозь призму музыки: ему нужен был импровизационный партнер, тот, кому он мог бы открыться и с кем он мог бы организовать свою историю, как песню или альбом. Пока существует взаимопонимание, он скорее возьмет на себя роль преданного новичка, чем ветерана. Конечно, издатели откажутся от идеи нанять какого-нибудь фанатика-подростка, чьим единственным резюме была самоизданная концертная рецензия. В виде компромисса он вернул список потенциальных соавторов и исключил все, кроме двух имен, одним из которых было мое. Мы были единственными, кто никогда не издавал книг.

Дэн сказал, что Принс взял мой номер телефона. Звонок может раздаться совсем неожиданно, днем или ночью. И я начал спать с телефоном у подушки и установил пронзительный рингтон. Я практиковался в приветствии, сглаживая любые намеки на восклицания, которые прокрадывались в мой голос, и старался говорить как можно более беззаботно. «Привет, Принс». «Здравствуй, Принс». «А, это Принс? Привет. Рад слышать тебя».

Но звонка так и не последовало. Вместо этого Тревор придумал задание. Мы, потенциальные соавторы, должны были представить Принсу личные заметки о нашем отношении к его музыке и о том, почему мы думаем, что сможем выполнить эту работу. Свою я отправил в 8:30 вечера того же дня.

Назвать это задание тяжелым было бы лестью. Там были моменты, которые сегодня я написал бы иначе, если бы у меня была такая возможность. Конечно, это не предназначалось для чужого взора, только для Принса. Вот кое-что из того, что я написал:

«Когда я слушаю Принса, у меня возникает такое чувство, будто я нарушаю закон… Впервые я услышал его, когда ехал один в Балтиморе. Я включил радио и услышал, как мужчина поет о своем желании быть женщиной, обнажая эту грубую психосексуальную потребность лучше понять свою девушку, – и это сорвало мне крышу. For you naked I would dance a ballet. Это было самое деликатное, необычное, честное и опасное музыкальное произведение, которое я когда-либо слышал. Я даже ожидал, что меня попросят съехать на обочину, если кто-нибудь заметит, что я слушаю это так внимательно…

Если Принс хочет написать книгу, то я хочу помочь ему сделать это: наложить его голос на страницы… Я бы рассматривал этот проект продолжения песенного творчества не как своего рода журналистику или интервью, а как шанс найти новый способ общения со своей аудиторией и за ее пределами. Люди могут спросить: не слишком ли он неуловим для того, чтобы попасть на бумагу? Существует мысль, что нон-фикшн разрушает таинственность автора – но когда это сделано хорошо, это делает тайну еще более глубокой. С момента моей первой встречи с Принсем на звуковых волнах в Балтиморе я знал, что он мастер рассказывать истории. Восторженный, неподражаемый оригинал – помочь ему рассказать его истории новым способом было бы честью, которая выпадает лишь раз в жизни».

Тревор ответил меньше чем через двадцать часов, в 2:23 ночи. «Может ли Дэн Пайпенбринг встретиться с PRN в пятницу вечером (завтра) в Пейсли Парк?» – написал он Дэну и Эстер.

Дэн, который привык к Пейсли-коммюнике и приходил на работу рано, быстро прочитал записку и мерил шагами свою квартиру, пока не взошло солнце. Потом он продолжал звонить мне, пока я не проснулся. Я закричал от радости. И он закричал тоже. На следующее утро, 29 января, я уже летел в Миннеаполис.

В 1996 ГОДУ НА ИНТЕРВЬЮ С ОПРОЙ

Принс объяснил, почему он остался жить в Миннесоте, в то время как его коллеги предпочли жить на побережьях: «Там настолько холодно, что плохие люди туда не суются». Конечно же, когда я приземлился, на земле лежал толстый слой снега, и там не было не то что плохих людей – казалось, что вокруг вообще никого не было.

Водитель Принса Ким Пратт забрала меня из аэропорта на большом черном «Эскалейде». На ее руке был пластиковый бриллиант размером с кольцо-леденец. «Иногда нужно добавлять немного женственности», – сказала она.

До встречи в Пейсли Парк оставалось еще несколько часов – казалось, никто не знал точно, сколько, поэтому Ким высадила меня в Country Inn & Suites, в абсолютно не примечательном сетевом отеле в Шанхассене, который фактически служил подстанцией Пейсли. Один из помощников Принса сказал мне, что он прожил там так много лет, что сломал горизонтальный велотренажер в фитнес-центре отеля. Очевидно, Принс уже столько заплатил за местные номера, что вполне мог купить это место уже раза четыре.

Я был «на связи» до следующего звонка. Мне казалось, что я присоединяюсь к длинной и именитой веренице людей, которых Принс заставил ждать. Людей, которые сидели в номерах этого же отеля, возможно даже, в этом самом номере, тихо сходя с ума – так же, как это делал я. Я включил телевизор. Я выключил телевизор. Я пил мятный чай. Окна моей комнаты выходили на выбеленную солнцем черепицу, сосну и заброшенную лестницу. Поскольку я знал, что фотографы были строго запрещены в Пейсли, я сделал фотографию этого вида вместо них.

Около 18:30 Ким прислала сообщение, что едет за мной. Пи – все в Пейсли Парке, как я потом узнал, его звали Пи – был готов со мной встретиться.

Солнце уже село, и я впервые увидел Пейсли в вечернее время. Со стороны он выглядел непритязательно. Когда Ким подъехала к нему, он был освещен фиолетовой подсветкой, и я скорее бы поверил, что это региональная штаб-квартира оборонного подрядчика или демонстрационный зал для пластмассовых изделий. Вокруг него почти ничего не было – я никогда не мог полностью оценить, насколько он изолирован. Я признался Ким, что нервничаю, что мое сердце бешено колотится. Она отшутилась.

«Все будет хорошо», – сказала она, припарковавшись напротив комплекса.

Моя правая рука замерзла. Помня о том, что Принс, возможно, скоро будет ее пожимать, я сел на нее, чтобы согреть.

«Он очень милый. Вот увидишь, – сказала Ким. – И, кажется, ты поймешь это прямо сейчас. Он стоит у двери».

Так оно и было. Принс стоял один у входной двери в Пейсли Парк, готовый представиться.

«Дэн. Рад познакомиться. Я – Принс», – его голос был полон спокойствия и гораздо ниже, чем я ожидал.

Фойе было залито тусклым светом. И хотя подготовка к ночному концерту шла не больше чем в сотне футов от нас (через несколько часов на сцене Пейсли должны были играть Джудит Хилл, а затем Моррис Дэй и The Time), эта часть комплекса была пуста. Тишину нарушало только воркование живых голубей в клетке на втором этаже.

Ароматические свечи мерцали по углам, их мягкость доминировала в комнате. Принс был одет в свободный драпированный топ из меланжевой пряжи цвета охра, с соответствующими брюками, зеленым жилетом и парой бисерных ожерелий. Его афро было скрыто под оливково-зеленой шапочкой. Кроссовки, которые он предпочитал в свои последние годы, белые на платформе со светлыми люцитовыми подошвами, подсвечивались пепельно-красным, когда он вел меня вверх по короткому лестничному пролету и через небольшую эстакаду в конференц-зал.

«Ты голоден?» – спросил он.

«Нет, не голоден», – сказал я, хотя с утра ничего не ел.

«Очень плохо, – сказал Принс. – Я умираю с голоду».

Меня передернуло. Мы обменялись менее чем дюжиной слов, но уже были не в ладах.

В конференц-зале на длинном стеклянном столе был выгравирован его фирменный знак. В глубине комнаты рядом с папоротником стояла кушетка в форме сердца. Фреска на сводчатом потолке изображала пурпурную туманность, окаймленную клавишами пианино. Принс сел во главе стола и велел мне сесть рядом с ним – он всегда давал мне такие наставления, как я потом уже заметил. «Присаживайся». Он производил впечатление человека, привыкшего заниматься постановкой окружающего пространства.

«Тут вкусно пахнет», – сказал я.

«Да, мне нравятся свечи», – сказал Принс.

Прежде всего его интересовал вопрос: принес ли я копию своего задания? Он хотел обсудить это вместе. Его не было со мной, но я мог прочитать и с телефона, если бы он захотел. Я нащупал его в кармане, опасаясь, что уже вляпался по уши. Я знал, что Принс не особо хорошо относился к телефонам. У моего был треснутый экран, и я надеялся, что понравлюсь Принсу. Я прочистил горло и начал: «Когда я слушаю Принса, у меня возникает такое чувство, будто я нарушаю закон…»

«Так, позволь мне тебя остановить, – сказал Принс. – Почему ты это написал?»

Мне пришло в голову, что Принс заставил меня пройти весь этот путь в Миннеаполис только для того, чтобы сказать, что я ничего не знаю о его работе.

«Как по мне, музыка, которую я создаю, не нарушает закона, – сказал он. – Я пишу в гармонии. Я всегда жил в гармонии, подобно этой». Он указал на комнату, свечи и прочий декор. Он спросил, слышал ли я о дьявольском интервале, или тритоне: комбинации нот, которые создавали задумчивый угрожающий диссонанс. Это напоминало ему о Led Zeppelin. Их рок-музыка, блюзовая и жесткая, нарушала все правила гармонии. Пронзительный голос Роберта Планта в детстве был для него чем-то вроде нарушения закона. Не похоже на ту музыку, что создавали он и его друзья. Принс относился к этому угрожающе серьезно. Я попытался пошутить о том, что одни песни могут квалифицироваться как проступки, а другие – как тяжкие преступления. Лицо его оставалось каменным.

Отлично. Начали мы холодно. За его загадочностью сфинкса я смог нащупать его скептицизм по отношению ко мне. Я пытался успокоить свои нервы, смотря ему в глаза настолько часто, насколько было возможным. На его лице не было морщин, а кожа сияла, и лишь глаза выдавали усталость.

Я продолжил читать свое задание. К моему облегчению, большая его часть была воспринята лучше, чем первые строки. Мы много говорили о стиле. Принс выработал брезгливое представление о том, какие слова входят в его мировоззрение, а какие нет. «Некоторые слова не характеризуют меня», – сказал он. Были крайне важные термины, которые демонстрировали полное отсутствие понимания того, кто он такой. На самом деле все книги о нем были неправдивы, потому что некоторые термины захватили их. Алхимия – один из этих терминов. Когда авторы приписывали его музыке алхимические качества, они игнорировали буквальное значение этого слова, темное искусство превращения металла в золото. Он никогда бы не сделал ничего подобного. Его целью была гармония. Особого раздражения заслужило слово «магический». Я использовал его однокоренное слово в своем задании, которое прислал ему.

«Фанк – это противоположность магии, – сказал он. – Фанк – это о правилах». Он был человеком, результатом труда и пота – в этом не было ничего магического.

Он сказал, что ему нравятся «некоторые вещи», которые я написал о нем – о его происхождении, исправлении записи, поиске голоса, сохранении таинственности. Теперь ему был любопытен процесс. Что общего между написанием книги и записью альбома? Я мог бы сказать, что он хотел учиться применять то же самое усердие с ремеслом и техникой, которые он использовал, чтобы освоить так много различных инструментов. Он хотел знать правила, чтобы знать, как и когда их нарушать.

Тут наша беседа, продолжавшаяся около полутора часов, немного развернулась, и мы оба стали получать больше удовольствия. Разговоры с Принсем, как я понял, были делом дискурсивным. Субъекты всплывали на поверхность, исчезали через минуту или две, а через пять минут всплывали вновь. Мы неизменно затрагивали одни и те же темы: бог, любовь, народ в Америке, двуличие музыкальной индустрии, неуловимая природа творчества, технологии и прошлое.

Он сказал, что покончил с музыкой и с записью альбомов. «Мне надоело играть на гитаре, по крайней мере в данный момент. Мне нравится играть на пианино, и я ненавижу саму мысль о том, чтобы снова взять в руки гитару». На самом деле он хотел писать. «Я хочу написать много книг. Это все здесь», – сказал он, указывая на свой висок. Вот почему он хотел общаться с писателями и работать с издателем. «Я хочу, чтобы моя первая книга была лучше, чем мой первый альбом. Мне нравится мой первый альбом, но… – он замолчал. – Сейчас я гораздо умнее, чем был тогда».

На самом деле он был так переполнен идеями для своей первой книги, что не знал, с чего начать. Возможно, он хотел сосредоточиться на событиях из своей ранней жизни, сопоставленных с моментами, происходящими в настоящее время. Или же написать целую книгу о внутренней работе музыкальной индустрии. А возможно, ему следует писать в основном о своей матери: он хотел четко сформулировать ее роль в своей жизни.

Далее следовала тема голоса. Он мастерски мог делать комический голос, и он тяготел к комедии. В то же время ему не хотелось чего-то слишком поверхностного. Книга должна была удивлять людей – провоцировать их, мотивировать. В идеале, это стало бы формой культурной валюты. «Мне нужно что-то, что передается от друга к другу. Например, ты знаешь, что такое Waking Life?» Сюрреалистический фильм Ричарда Линклейтера 2001 года – сказано, сделано. «Ты не будешь показывать это всем своим друзьям, а только тем, которые в теме». Такие книги, как автобиография Майлза Дэвиса или книга Джона Говарда Гриффина «Черный, как я», были пробными камнями, думал он.

Прежде всего книга позволит ему повествовать о его собственной жизни. Он сказал, что однажды видел по телевизору, как его бывшая сотрудница сказала, что считает своим долгом, данным ей богом, хранить и защищать неизданные материалы в его хранилище. «Звучит так, будто мне следовало обратиться в полицию», – сказал он мне. «Разве это не расизм?» Люди всегда приписывали ему и всем черным артистам беспомощную роль, сказал он так, будто был неспособен управлять собой.

Также он хотел опровергнуть идею о том, что он был неким «эгоистичным маньяком», тем, кто получал удовольствие, утаивая самые лучшие песни из своего каталога от недостойных масс. Возьмем, к примеру, Extraloveable – песню, которая появилась только в 2011 году, хотя нелегальные записи выпускались еще с восьмидесятых. «Ее не выпустили лишь потому, что она не была завершена. Если какой-либо трек не был выпущен, то это только потому, что он не завершен».

Если бы его история была правильно рассказана, то он смог бы существовать в новом музыкальном контексте. Он упомянул писателя, который сравнивал его с Брюсом Спрингстином. «Почему? Здесь ни у кого нет его альбомов. Никто его не слушает. И я его не слушаю. С таким же успехом вы можете сравнить меня с Билли Джоэлом. Почему они не сравнивают меня со Слаем Стоуном?» Он тоже ушел в другом направлении. Каждую неделю музыкальные журналисты сравнивали с ним нового музыканта. «Они не пишут, не продюсируют, не играют каждый свой трек – ведь не многие молодые музыканты обладают техническим мастерством». Это свидетельствует о недостатке воображения и маленьком кругозоре. Многие музыканты были похожи друг на друга; пресса не потянулась бы к чему-то слишком неординарному. Принс вспомнил группу Santana, и в частности их успешный маркетинг в конце шестидесятых и семидесятых – то, как они одевались, их песни. «В последнее время я не вижу ничего подобного. И почему меня не сравнивают с Santana?»

По его мнению, в ухудшении состояния музыки можно винить Apple, которая загнала в угол модель распространения, обесценившую искусство, и звукозаписывающие лейблы, замкнувшиеся на устаревшем способе ведения бизнеса. Он хотел посвятить главу тому, как руководители звукозаписывающих компаний могут быть далеки от общения. Не так давно он играл для друга песню Бетти Дэвис, фанковой певицы, которая была замужем за Майлзом Дэвисом. И хотя друг был довольно хорошо осведомлен в сфере музыки, но он никогда не слышал о ней. «Это хороший пример пренебрежения музыкой, потому что лейблы позволяют ей гнить, не зная, как ее распространять или поддерживать». «Вы могли бы увидеть проблему, просто взглянув на дом Джимми Айовина, – сказал он. – У Айовина, промышленного магната и одного из самых важных лиц, есть помощник, чья работа состоит в том, чтобы контролировать все его «пульты дистанционного управления». Снабжать их новыми батарейками, убеждаться, что они все работают». Принс передразнил его: «“Эй, ты должен прийти ко мне домой!” Да, конечно…»

Он заметил, что мой телефон все еще лежит на столе в конференц-зале, и его доверие на мгновение пошатнулось. «Эта штука выключена, не так ли?»

«Нет», – сказал я, убирая телефон со стола. И хотя он никогда не говорил об этом открыто, я не пытался записывать его или делать заметки. (Как только я вернулся в свой гостиничный номер, я постарался воспроизвести как можно больше из нашего разговора; я использовал кавычки только в случаях крайней уверенности, что записал его ремарки дословно.)

Когда наш разговор снова обратился к вопросу распространения собственности, я увидел, что спор Принса с Warner Bros. остался одной из главных травм его жизни, призмой, через которую он воспринимал расовые вопросы, собственности и творчества. С помощью своего адвоката Эллис-Ламкинс он недавно вернул свои оригинальные записи из Warner Bros., и это была победа, которая ознаменовала начало самого свободного этапа его жизни. Все артисты должны владеть своими оригиналами, сказал он, особенно черные музыканты. Он видел в этом способ борьбы с расизмом. Черные музыканты могли восстановить свое наследие, собрав свои главные записи воедино. И они будут защищать это богатство, нанимая свою собственную полицию, основывая свои независимые школы и устанавливая связи на собственных условиях.

«Музыкальная индустрия с самого начала заглушала черную музыку, – напомнил Принс. – Они бы продвигали черных исполнителей для «своей аудитории», а затем, если бы смогли, захватили ее». Billboard разработал совершенно ненужные чарты для измерения и количественной оценки этого подразделения, и это продолжалось по сей день, даже если «черные чарты» теперь маскировались под эвфемизмы вроде R&B/Hip-Hop».

«Почему Warner Bros. никогда не думали о том, что я мог бы быть президентом лейбла?» Им и в голову не приходило, что Принс может сам руководить своими делами. «Я хочу сказать на встрече с большими руководителями в сфере звукозаписи что-то вроде: «Понятно, вы расист». Что бы ты почувствовал, если бы я сказал это тебе?» Он уставился на меня своим пытливым взглядом, который возникал, как я заметил, всякий раз, когда он начинал говорить о том, как индустрия звукозаписи относится к черным артистам.

«Можем ли мы написать книгу, которая решит проблему расизма?» – спросил он.

Прежде чем я ответил «да» или, по крайней мере, «можем попробовать», он задал еще один вопрос: «Как думаешь, что значит расизм?» В этом был риторический талант Принса – внезапная и непринужденная прямолинейность, которая заставляет тебя обращаться к темам, которые обычно считались слишком возвышенными для непринужденной беседы. Помню, как я подумал, что это был удивительно простой вопрос. Потом я понял, что должен ответить.

Задумавшись на несколько секунд, я предложил что-то вроде словарного определения расизма: дискриминация и угнетение, основанные на идее того, что чья-то раса была ниже – плюс все структурные, системные, официальные версии одного и того же. Не знаю, что он об этом подумал, но лишь слегка кивнул. Возможно, это было теоретически правильно, но это был бесхребетный, аккуратный, безопасный ответ, который имел место на собеседовании с кем угодно, но не с Принсем. Он мог бы получить аналогичный ответ и от Siri. Если бы наша книга намеревалась решить проблему расизма, его клиническая расшифровка не помогла бы.

Принс поделился некоторыми из своих самых ранних воспоминаний о расизме в Миннеаполисе. Его лучший друг детства был еврей. «Он был очень похож на тебя», – сказал он. Однажды кто-то бросил в мальчика камень – первый расистский акт, который Принс засвидетельствовал и смог вспомнить. Северный Миннеаполис был черной общиной, поэтому лишь позже, когда он и другие в его районе были переведены в преимущественно белую начальную школу, Принс впервые почувствовал расизм. Оглядываясь назад, он считал, что Миннесота в эпоху совместной перевозки белых и черных учеников в школу и из школы на автобусах была не более просвещенной, чем сегрегационная Алабама; он язвительно пел об этом в песне 1992 года The Sacrifice of Victor.

«Я ходил в школу с богатыми детьми, – сказал он мне, – которым не нравилось мое присутствие там». Когда один из них назвал его негром, Принс врезал ему. «Мне показалось, что я должен это сделать. К счастью, тот парень убежал в слезах. Но если бы разразилась драка – то к чему бы она привела? Где бы она закончилась? Откуда ты знаешь, когда действительно нужно драться?»

Эти вопросы становились все более запутанными по мере того, как расизм принимал коварные формы и скрытые обличья. «Я имею в виду, что всякая жизнь имеет значение, и ты видишь в этом иронию», – сказал он, ссылаясь на антислоган Black Lives Matter, который в данный момент находил некоторый шанс на успех. Я согласился. Это потеряло смысл.

«Буду честен, я не думаю, что ты сможешь написать книгу», – Принс сказал мне об этом в какой-то момент. Он считал, что мне нужно больше знать о расизме, чтобы прочувствовать его. И, возвращаясь к стилю, он говорил о хип-хопе и о том, как он трансформирует слова. Он берет белый язык – «ваш язык» – и делает его чем-то, что белые люди не могут понять. Майлз Дэвис, напомнил он мне, верил только в две категории мышления: правду и белую чушь.

И все же чуть позже, когда мы обсуждали многочисленные формы господства музыкальной индустрии над артистами, я сказал нечто такое, что его воодушевило. Мне хотелось знать, каков его интерес к изданию книги, учитывая, что музыкальный бизнес смоделировал себя на книгоиздании. Контракты, авансы, гонорары, разделение доходов, авторские права: большая часть укоренившегося подхода к интеллектуальной собственности, который он ненавидел в звукозаписывающих компаниях, берет свое начало у книгоиздателей. Его лицо просияло. «Я уже вижу, как печатаю это, – сказал он, изображая клавиатуру. – “Возможно, вам интересно, почему я работаю с…”».

Все это служит ответом на вопрос, который я слышал много раз после того дня: почему Принс выбрал меня? Я не знаю. И никогда не узнаю. Не было ни одного момента, когда бы Принс четко сказал мне, почему он считал, что мы должны работать вместе. В конце того первого разговора я все еще не понимал, на чьей я стороне. Кажется, что то, что началось как жесткий обмен мнениями, превратилось в нечто приятно извилистое. Разговор, который можно представить себе продолжающимся до глубокой ночи, коснувшись мельком любого количества тем. Это было интервью в самом прямом смысле слова, обмен идеями. Мы говорили уже больше часа, когда он на мгновение замолчал.

«Знаешь ли ты, который час?» – спросил он.

К этому моменту мы находились в такой разряженной обстановке, что я предположил, что он задает какой-то риторический вопрос. Нет, он буквально хотел знать, который час. Я проверил свой телефон и сказал ему. В тот вечер на сцене должен был состояться концерт – пришло время заканчивать нашу встречу. Он исчез на мгновение, чтобы позвать своего водителя, но она, по-видимому, была занята.

«Все хорошо, – сказал он, когда вернулся. – Я сам тебя отвезу».

Я последовал за ним из конференц-зала в лифт, где менее чем через три месяца его найдут мертвым. Такой исход невозможно было себе представить. Бодрый, подпрыгивающий на носочках, он повторил свое желание написать много книг, нажимая кнопку нижнего этажа. «Ты втянул меня в этот разговор о музыкальной индустрии, – сказал он. – Но я все еще думаю о том, чтобы написать о моей матери».

Двери лифта открылись в тускло освещенном подвале. У меня едва хватило времени, чтобы заметить слово «хранилище», нарисованное рядом с ближайшей дверью, прежде чем Принс вывел меня в гараж. Он быстро шел к черному «Линкольну МКТ», но я заметил и другие машины и мотоциклы, в том числе лимузин и что-то похожее на золотой «Кадиллак».

Забравшись на пассажирское сиденье «Линкольна», я заметил в подстаканнике пачку двадцатидолларовых купюр. Принс открыл дверь гаража, и мы выехали на главную стоянку Пейсли, на которой было гораздо больше автомобилей, чем когда я приехал. «Похоже, люди начинают подтягиваться», – сказал он, словно артист, выглядывающий из-за занавеса перед началом шоу. Он казался искренне взволнованным, как будто это был трепет от того, что он собрал концерт. На стоянке было несколько человек, но казалось, что никто из них не понимал, что это Принс проезжает мимо них; никто не показывал пальцем и не махал рукой.

Выехав из Пейсли, он набрал приличную скорость и снова пустился в свои рассуждения о цепочках распространения: кто контролирует интеллектуальную собственность, а кто на ней зарабатывает. «Скажите Эстер Ньюберг из ICM и Random House, что я хочу владеть своей книгой. Мы с тобой станем совладельцами и распространим ее по всем каналам сбыта. Мы не нуждаемся в том, чтобы они вмешивались в процесс публикации больше, чем это необходимо. Нам нужен процесс, в котором доверие, ответственность и подотчетность были бы нашими общими обязанностями. Я не считаю твои деньги, а ты не считаешь мои».

«Независимо от того, что вы решите делать, если когда-нибудь захотите поговорить о своих идеях, я буду рад служить вам в качестве слушателя», – сказал я.

«Мне нравится твой стиль», – сказал он мне. «Просто взгляни на слово и посмотри, могу ли я его использовать. Потому что слово «магия» я бы не использовал. Магия – это слово Майкла, – сказал он. (Майклом был Майкл Джексон, которого Принс называл только по имени.) – Вот о чем была его музыка».

Это оставило мне достаточно места для следующего очевидного вопроса: о чем же тогда ваша музыка? Но я его не задал. Меня больше занимала сиюминутная реальность пребывания в автомобиле рядом с Принсем. Его прямая осанка, достаток не говорили об обратном? О чем он говорил несколько минут назад.

В галерее загородной гостиницы он поставил машину на стоянку, и мы продолжили разговаривать. «Я никогда не видел в этом гонки – я старался быть хорошим со всеми», – сказал Принс. Он думал, что слишком мало его белых современников обладали такой же уравновешенностью, даже когда они чествовали его за это. Дерэй Маккессон, активист Black Lives Matter, недавно появился на «Позднем шоу со Стивеном Кольбером» для интервью, в котором ведущий поменялся местами с гостем, пригласив Маккессона сесть в кресло интервьюера. «Он парень, который пытается понять, – сказал Принс о Кольбере. – Леттерман никогда бы так не поступил. Пришло его время сесть в это кресло. Время сесть в это кресло для многих людей в музыкальном бизнесе». Когда придет время продавать и продвигать эту книгу, Принс хотел иметь дело только с кольберами мира, людьми, которые понимали, что его деловые практики, какими бы неортодоксальными они ни казались, были посвящены расширению возможностей и равенству.

«Существует много людей, которые говорят, что вы должны научиться ходить, прежде чем научитесь бегать. Это рабский разговор. Это то, что сказали бы рабы».

С этими словами он поблагодарил меня за потраченное время, крепко пожал мне руку и оставил у автоматических дверей Country Inn & Suites.

ОКОЛО ЧАСА СПУСТЯ

после приступа лихорадочных записей, прерываемых праздничными танцами и ударами карате, я возвращался в Пейсли. За мной приехала помощница Принса, Мерон Бекур. И она невольно усилила мое впечатление о его автономии: хотя она и покупала мне билет на самолет, она понятия не имела, зачем я здесь.

«Так вы журналист? – спросила она. – Вы здесь, чтобы взять интервью?»

Когда я объяснил, что Принс собирается написать книгу, мне показалось, что она удивилась. Но у нас было мало времени, чтобы разобраться в этом, вскоре мы вернулись на стоянку Пейсли, теперь уже уставленную машинами. Мерон провела меня через боковой вход, мимо охранника, в толпу гуляк, наслаждавшихся выступлением Джудит Хилл. Сцена была впечатляюще большой, и я не мог понять, как она соединялась с той частью комплекса, где я встретил Принса ранее – истинная лабиринтная громада этого места только начиналась.

Принса нигде не было видно, но, по всей видимости, он заметил меня. Через несколько минут после моего прихода крупный мужчина в пестром пиджаке похлопал меня по плечу. Это был Кирк Джонсон, друг и телохранитель Принса, управляющий объектами Пейсли Парк.

«Вы Дэн? – спросил он. – Принс хотел бы, чтобы вы присоединились к нему на VIP-трибуне». Конечно же, он был там: неприметно развалившись на кушетке на возвышении в дальнем конце комнаты, одетый более элегантно, чем ранее. Жестом он предложил мне сесть рядом с ним.

Было громко – Принс приложил ладонь к моему уху. «Что ты думаешь об этом шоу? – он указал на гитариста. – Это Тони Мейден. Гитарист Руфуса. У него я научился играть на ритм-гитаре. Я уже видел его сегодня и крепко обнял. Это было похоже на объятия учителя начальной школы».

Хилл закончила свое выступление. Вскоре на сцену вышли Моррис Дэй и The Time: кричащие костюмы, позолоченное зеркало и все такое.

«Сейчас мы сыграем медленную песню, – сказал Дэй толпе, прежде чем начать играть Girl. – Держу пари, вы даже не знали, что у нас есть медленные песни. Посмотрим, вспомните ли вы эту». Принс придвинулся ближе и снова приложил ладонь к моему уху: «Я думаю, что вспомню».

Во время Ice cream Castles он так наморщился, будто только что услышал банальную шуточку: «Они даже не пытаются петь».

Позже Дэй вспоминал о «том желтом лимузине – ну, вы знаете, тот, что из «Пурпурного дождя». Я думаю, он где-то здесь, в подвале».

Принс снова придвинулся ко мне и прошептал: «А вот и нет».

Во время The Walk (еще одной песни, которую он написал) Принс играл то, что я могу описать только как самый дотошный воображаемый бас, который я когда-либо видел. Если бы кто-то дал ему в руки настоящий бас, то, я уверен, он бы идеально вписался; он бы бил каждую ноту.

Между всем этим он нашел время развлечь толпу и принести мне бутылку воды. Однако ближе к концу концерта он соскочил с возвышения и исчез, не попрощавшись. Когда толпа поредела, я понял, что он не вернется и, возможно, мой опыт общения с ним подошел к концу. Мы отлично провели вечер, но я понятия не имел, получу я эту работу или нет. Я также понятия не имел, как мне вернуться в отель. Ко мне подошла группа женщин со сложенной запиской.

«Отдашь ему это?»

Я подумал, как лучше все объяснить. «Честно говоря, я не уверен, что когда-нибудь увижу его снова».

Они выглядели озадаченными. «Ничего страшного. Мы, возможно, тоже». Одна из них вложила мне в руку записку: краткое выражение их неиссякаемого восхищения, с именами, адресами электронной почты и номерами телефонов.

Я отправился на поиски Мерон, но меня перехватил Кирк, который пришел с сообщением от Принса: «Он просил передать вам, что хорошо провел время за разговором и скоро позвонит». В обмен я передал ему записку, которую получил от женщин.

Не успела Мерон высадить меня у Country Inn, как она позвонила и сказала, что Принс хочет позвонить мне в скором времени – в тот же вечер, в моем гостиничном номере. Было уже 2:30 ночи. «Какой номер комнаты?» – спросила она. Я выбежал в холл, чтобы убедиться, что все правильно запомнил: 255. Когда мы повесили трубки, я увидел, что оставил дверь на защелке. За то время, что мне потребовалось, чтобы подойти и закрыть ее, я пропустил звонок от нее на свой мобильный. Я написал сообщение: «Я что-то пропустил?» Ответа нет. Я не спал до рассвета, но Принс так и не позвонил мне в ту ночь.

ОКОЛО ЧЕТЫРЕХ ЧАСОВ

следующего дня, зайдя в одну из лучших сетевых закусочных Шанхассена, я шел по тротуару у Country Inn, когда снова увидел его: Принс за рулем своего «Линкольна МКТ» выезжал со стоянки отеля, а в окне со стороны водителя непропорционально громадно вырисовывалось его афро. Я наблюдал, как он стоит на светофоре перед банком рядом с грязным сугробом. По какой-то причине видеть его в обыденной жизни было еще более странно, чем ехать с ним. Что он делает? Общается с другим писателем или, может, выполняет несколько неторопливых дел выходного дня? Потом я забеспокоился, что он позвонил мне в номер, не смог дозвониться и поехал посмотреть, куда я ушел.

Вернувшись в свою комнату, я увидел, что Тревор прислал мне на электронную почту ссылку от Принса: это было короткое видео на Facebook о вечной актуальности Кукольного теста, знаменитого эксперимента, в котором дети, в том числе и черные, ассоциировали белую куклу с чем-то хорошим, добрым и красивым, а черную куклу – с чем-то плохим, жестоким и уродским. «Почему эта кукла уродлива?» – спросил исследователь черного ребенка в видео. «Потому что она черная», – ответила девочка. Видео называлось: «МЫ ДЕЛАЕМ ЧТО-ТО СОВЕРШЕННО НЕПРАВИЛЬНО».

Я только смирился с тем, что проведу субботний вечер в одиночестве в Шанхассене, когда Мерон прислала сообщение об изменении планов. В Пейсли должна была состояться танцевальная вечеринка, а затем показ фильма. Она заедет за мной.

Танцевальная вечеринка, как оказалось, была делом исключительно для сотрудников: Мерон, Тревор, две девушки из 3rdEyeGirl и два музыканта из нового проекта Принса, басист MonoNeon и саксофонист Адриан Кратчфилд. На постаменте, окруженном диванами и свечами, сидела диджей Kiss, которая управляла вертушками на вчерашнем концерте; она крутила пластинки только для нас семерых в комнате с высоким потолком, примыкающей к сцене. На столе стояла изысканная тарелка с фруктами. На стене было изображение черных джазовых музыкантов эпохи альбома Rainbow Children. Мы стояли на огромном черном ковре с надписью NPG Music Club, иногда спотыкаясь о торчащие буквы, которые уже начали отходить. С потолка свисал большой серебряный символ. На перилах лестницы виднелась решетка старого автомобиля, того самого, что был изображен на обложке Sign o’ the times. И что самое впечатляющее, два огромных проекционных экрана передавали Барбареллу на повторе. Две Джейн Фонды, тридцати футов ростом, расхаживали вокруг чужой планеты в одежде будущего.

Поговаривали, что Принс может присоединиться к нам в тот вечер на танцполе, но он так и не появился. Вместо этого Мерон ускользнула, чтобы вернуться, держа в руках кучу наших пальто, и объявила, что пришло время для фильма.

«Я думал, это и было кино», – сказал я, указывая на одну из извивающихся Джейн Фонд.

«О, нет! – сказала она. – Мы будем смотреть “Кунг-Фу Панда 3”».

Судя по всему, Принс регулярно устраивал частные вечерние показы в соседнем кинотеатре Шанхассен. Мы подъехали на двух машинах и обнаружили одинокого служащего на пустой парковке, готового отпереть нам дверь.

Принс появился сразу после начала фильма, проскользнув на задний ряд.

«Мерон, а попкорн есть?» – спросил он. Она пошла за попкорном. Мы наблюдали, как анимированная панда ест много пельменей и отправляет злодеев в царство духов. Я слышал, как Принс несколько раз рассмеялся. Пока шли титры, он молча поднялся, спустился по лестнице и вышел из кинотеатра. Его кроссовки сверкали в темноте красным цветом, словно лазеры.

У МНОГИХ ЗНАКОМЫХ ПРИНСА ПОХОЖАЯ ИСТОРИЯ

он никогда не нанимал их официально. Принс просто велел им появиться снова, и они приходили.

Через два дня после того, как я вернулся из Миннеаполиса, Федра Эллис-Ламкинс написала агентам ICM: Принс собирается поехать на гастроли с Piano & A Microphone в Австралию. Если Random House не против, он хочет, чтобы я присоединился к нему на первом этапе, в Мельбурне. С присущей ему скромностью он пообещал газете The Sydney Morning Herald, что шоу будет «похоже на то, как я каждую ночь произвожу на свет новую галактику». Тур начался на следующей неделе. Я собрал чемоданы и сказал своему боссу, что мне нужна неделя отдыха, чтобы засвидетельствовать рождение по крайней мере двух новых галактик.

Я приехал в Мельбурн 16 февраля, в день первого представления Принса в Государственном театре. Кирк, который жил в соседней комнате в Краун Тауэрс, сказал мне, что я могу ожидать звонка от Принса под псевдонимом Питер Брейвстронг – его любимый псевдоним, очевидно, для путешествий инкогнито. Позже, в Пейсли, я увидел, что даже его багаж был помечен «Питер Брейвстронг». Мне понравилось, как явно и почти вызывающе это звучало. Его комическая безвкусица соответствовала некоторым его единомышленникам из прошлого: Джейми Старр, Александр Невермайнд, Джоуи Коко. Можно было представить, как они вместе борются с преступностью в мрачном неоновом городе.

Из моей комнаты открывался царский вид на реку Ярра, украшенную решетчатыми мостами и красными бумажными фонариками в стиле китайского Нового года. Около 12:30 телефон на моем прикроватном столике загорелся именем м-р Питер Брейвстронг.

«Привет, Дэн. Это Принс».

«Привет. Как дела?»

«Бывало и лучше. Только что получил грустные новости». Было понятно. Я спросил, в чем дело.

«Ну… я бы не хотел сейчас с этим разбираться, – сказал он. – Я просто собираюсь подготовиться к сегодняшнему концерту. Завтра увидимся?»

«Конечно. Будет здорово».

Он немного оживился. «Мне нужно тебе многое показать».

«Я с нетерпением жду», – сказал я.

«Ладно, увидимся на шоу сегодня. Пока».

Я погуглил и нашел новостные сводки, сообщающие, что Дениз Мэтьюс, более известная как Вэнити, умерла в возрасте пятидесяти семи лет – в возрасте Принса. В начале восьмидесятых они влюбились друг в друга, и Принс пригласил ее выступать в группу Vanity 6. Она должна была появиться в «Пурпурном дожде», когда их отношения уже закончились.

Смерть Вэнити потрясла Принса, и память о ней на первом концерте Piano & A Microphone в Государственном театре в тот вечер стала еще более значительной. Декорации были в стиле спиритического сеанса, хотя Принс, скорее всего, не одобрил бы такого оккультистского сравнения. Длинные низкие ряды свечей горели на равном расстоянии друг от друга вокруг пианино, свет лился с потолка бархатистым туманом, а фракталы сочились на экране в глубине сцены. Как только он сел за рояль и аплодисменты стихли, он сказал: «Я только что узнал, что тот, кто был нам дорог, умер. Я собираюсь посвятить эту песню ей». Он играл микс Little Red Corvette и Dirty Mind.

Позже, во время The Ladder – песни, которую Принс написал вместе со своим отцом, он на лету сделал поправку к тексту: «У него был человек по имени Вэнити. Он любил ее с неистребимой страстью. Но однажды ее улыбка исчезла».

Концерт был насыщенным. Было в нем что-то такое зимнее или замкнутое, что напоминало мне людей, прижимающихся друг к другу, чтобы согреться от холода. Было очень приятно видеть Принса таким задумчивым, сидящим в полном одиночестве и выясняющим, что же заставляет его сейчас играть свои песни. Что бы ни заставило Принса тогда удалить басовую линию в When Doves Cry, было очевидно, что та же самая сила двигала им во время этих выступлений, демонстрируя его талант к деконструктивизму и позволяя толпе увидеть составляющие части его музыки. Иногда он вскакивал и отходил от рояля, как будто слишком уж благоговел перед ним. Несомненно, здесь была доля театральности, но и правда тоже имела место.

«Играть в одиночку – для меня нечто новое, – сказал он в конце шоу. – Благодарю вас всех за терпение. Я пытаюсь быть сосредоточенным – это немного тяжело для меня сегодня». Он сделал паузу, прежде чем начать следующую песню: The Beautiful Ones. «Она знает эту песню», – сказал он.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ

подкрепившись графином кофе и завтраком в номере, который одним махом доставляет дневной запас калорий, я последовал за Кирком в номер Питера Брейвстронга, где Принс спрятался в спальне. Кирк посовещался с ним наедине – на самом деле, я не видел его лицом к лицу в тот день. Вместо этого Кирк указал мне на стол в главной комнате, где я сидел перед линованным блокнотом, в котором было около тридцати страниц, исписанных карандашом беспорядочным почерком, со множеством стираний и переписываний.

«Он сказал, что хочет, чтобы вы прочли это, – сказал Кирк, – а потом он обсудит это с вами». Рядом лежал блокнот с гостиничными бланками, где я мог задать ему свои вопросы. Кирк оставил меня – он заедет через полчаса или около того.

Те немногие, кто видел эти страницы с тех пор, обычно задавали один и тот же вопрос: как я мог их прочесть? Почерк Принса был прекрасен. Его текучесть наводила на мысль, что он изливается из него почти непроизвольно, как и музыка. Но это также граничило с неразборчивостью.

Оказалось, если вы знаете, что Принс сидит в другой комнате всего в нескольких футах от вас (я слышал телевизор и случайные шаги), ожидая вашей обратной связи, заставив вас прилететь на другой конец света только для того, чтобы получить эту обратную связь, вы можете научиться читать его почерк очень быстро. Я обнаружил, что это была практически иллюзия волшебного глаза. Как только вы уставитесь на него, слова объединятся в единое целое перед вами.

Это были хорошие слова: первые главы его мемуаров.

Даже в обычных письмах он использовал аббревиатуры, которые усовершенствовал еще в восьмидесятые годы: для «я», U для «ты», & для «и» и так далее. Я боялся разногласий между автором и издателем по этому поводу – я практически слышал напряженный телефонный звонок, в котором какой-то промышленный воротила пытался убедить Принса, что только истинно преданные фанаты будут страдать, читая сотни страниц, насыщенных его аббревиатурами. Где остановился? Как ни странно, после первой страницы я был в некотором роде увлечен этим. Хотя поначалу язык казался далеким и чужим, вскоре он помог мне понять его.

Я не ожидал, что он вообще что-то напишет, не говоря уже о чем-то настолько уверенном. Страницы были теплыми, веселыми, хорошо подмеченными, красноречивыми. Я был поражен. Учитывая то, каким рассеянным иногда становился его разговор, его голос на этих страницах был удивительно сосредоточенным. Это был Принс-рассказчик, напоминающий свои более повествовательные песни, такие как The Ballad of Dorothy Parker, или Raspberry Beret, или неизданную Coco Boys.

Он писал о своем детстве и юности в Миннеаполисе начиная с самого первого воспоминания: мать подмигивала ему. Я листал страницы и находил множество историй о его ранней жизни, все они были чувственными, практически осязаемыми. Он вспоминал любимые рубашки отца и то, как его родители, казалось, превзошли друг друга в плане костюмов. Он получил свой первый поцелуй, играя в дом с девушкой по соседству. Он описал эпилепсию, которой страдал в детстве. Я боялся, что он уклонился от более подробных вещей – он перестал играть свои самые расистские хиты, но казалось, что его сексуальное развитие очень занимало его. Первый раз, когда он трогал девушку; его первый фильм с рейтингом R. Подруга захлопнула его шкафчик, «как в фильме Джона Хьюза», просто чтобы подержать омелу над головой и поцеловать его; все это было там вперемешку с его философией о музыке. «Хорошая баллада всегда должна вызывать у тебя настроение заниматься любовью», – писал он.

Я оставил несколько вопросов и несколько комплиментов в блокноте, лежащем рядом, стараясь придерживаться простоты, – перечень замечаний казался верным способом преждевременно вернуться в Америку. Когда я закончил читать, Кирк отвел меня в мою комнату и велел позвонить Питеру Брейвстронгу.

«Ну и что ты думаешь?» – спросил Принс, когда взял трубку.

«Они хороши. Они действительно хороши. И я говорю это не только для того, чтобы раздуть ваше эго».

«Не думаю, что ты смог бы, даже если бы попытался», – сказал он со смехом.

Мы коснулись некоторых мест, где я был смущен или думал, что он мог бы лучше передать читателю ощущение места. Он сказал, что хотел бы, чтобы я нарисовал ему более широкую картину и точную временную шкалу событий, которые он описал.

«Если подходить к этому с точки зрения автора песен, то некоторые детали кажутся неуместными», – объяснил Принс. Он также опасался, что определенные отрывки могут не понравиться некоторым читателям, особенно те, что касались чрезмерной религиозности его тети. «Это может быть… как бы это сказать… поляризированно. Возможно, это хорошо – быть поляризованным, я не знаю».

Я сказал ему, что это определенно хорошо – в конце концов, он написал песню под названием Controversy. Интересно, когда он успел так много написать и сколько времени это заняло? Он только в прошлом месяце определился с редактором, писателем и концепцией. Он еще даже не подписал контракт. Но его работа, казалось, появилась в одночасье. Одна моя подруга позже рассказала мне, что Принс был настолько взволнован этими страницами, что читал ей отрывки по телефону.

«Почему бы тебе не позвонить в Random House? – спросил он. – Скажи им, что нам нужны деньги на эту штуку, чтобы мы могли объявить о ней и начать предпродажу, поскольку это поможет нам продать билеты. Я чувствую, что это заряжает меня энергией». Как и его: вялость, которую он чувствовал вчера, рассеялась.

«В любом случае, спасибо, что приехал», – сказал он.

«О, нет проблем», – вырвалось у меня автоматически. Я не стал спрашивать, почему я провел в воздухе примерно двадцать три часа только для того, чтобы поговорить с ним по телефону.

К счастью, на этом ничего не закончилось. В тот же вечер я вернулся в Государственный театр на следующее шоу Piano & A Microphone. Верный себе, Принс сменил сет-лист и все это время работал над новыми историями. Он вспомнил как наблюдал за рукой отца, когда тот играл на пианино (как же ему хотелось уметь так же) и внутреннюю жизнь, которую он развил в юном возрасте, настроенную против ритма Северного Миннеаполиса. В бесконечное воскресное утро ему приходилось сидеть в церкви, а потом идти в булочную. «То, что ты слышишь – правда. Черные церковные службы длятся слишком долго». «Мы уже приехали?» – он вспомнил свой тогдашний вопрос. То есть домой, где он мог бы посмотреть «Волшебника страны Оз» и попытаться понять, почему ему так нравится Over the Rainbow.

«Я изучал своего отца, изучал свою мать, – сказал он. – Если ты знаешь, откуда ты, и знаешь, сколько сейчас времени, ты доберешься туда, куда идешь».

После шоу Кирк прислал мне сообщение. Принс хотел, чтобы я был на вечеринке, которая скоро начнется в баре «Ария» на набережной. Когда я пришел, то увидел, что толпа уже заполнила это место, которое было окутано пурпурным светом по случаю праздника. За углом тянулась очередь. Внутри бар был украшен искусственными хрустальными люстрами, а над барменами висела одна и та же фотография Ред Булла и водки, повторенная трижды. В комнате чувствовалась напряженная многообещающая энергия новогодней вечеринки в 23:30, с оговоркой, что полночь (в данном случае – Принс) может никогда не наступить.

Примерно через полчаса Принс с важным видом вошел через черный ход и поманил меня с другой стороны ограждения. Трость в его руке лишь усиливала королевское влияние.

«Сегодня вечером я был в другом настроении», – сказал Принс, когда я спросил, как ему шоу. Он был счастливее, меньше осознавал себя. Мы сидели на плюшевом диване с мраморным подносом клубники в шоколаде перед нами, а Кирк стоял на страже. Промоутеры концерта сидели с другой стороны. Принс справился с непростой задачей – вести разговоры сразу со всеми нами, при этом более чем небрежно кивая головой в сторону Ohio Players и давая толпе повод для веселья.

«Я был рад на сегодняшнем концерте услышать Purple Music», – сказал я. Это был украденный трек 1982 года, постоянно циркулировавший среди контрабандистов и, по стечению обстоятельств, тот самый, который я слушал чаще всего с тех пор, как впервые понял, что хочу работать соавтором Принса.

Принс кивнул. Мне казалось, что он выглядел счастливым. «Это был первый раз, когда я играл эту песню вживую, – сказал он. – Кто-то сказал, что они записали это. Возможно, я ее выпущу».

Но это открытое отношение не касалось каждой песни из его списка. Когда диджей поставил Head, один из его самых непристойных номеров, он сразу же выключил его. Потом он захотел поговорить о делах. Он наклонился вперед и обеими руками ухватился за трость. На нем были черные кожаные перчатки с его символом.

«Ты говорил с Random House?»

Я ответил, что рассказал им о написанных Принсем страницах.

«Теперь у тебя есть власть, – сказал он. – Научись управлять ею. Это ты, это я, и это они. Убеди их, что они должны предоставить это все мне. Даже совсем ненадолго. Я не хочу, чтобы они опубликовали это, словно какой-то сборник стихов».

«Не будут, – сказал я. – Даже если вы думаете, что книгоиздание может быть скучным».

«Уже нет, – сказал он. Он встретился со мной взглядом. – Я доверяю тебе. Скажи им, что я тебе доверяю».

Я был потрясен и ошеломлен. Мне казалось, что я встал на путь чужой жизни и рано или поздно какая-нибудь космическая курсовая поправка приведет все обратно в норму. Я съел клубнику в шоколаде.

«Я посмотрю твои записи и буду обращаться к ним по пунктам. Найди стенографистку, – сказал он мне. – Я бы предпочел, чтобы это была женщина. Или же ты можешь печатать все самостоятельно. Я дам тебе страницы. Я доверю тебе их».

Он вышел и с минуту потанцевал с толпой, а потом снова спрятался за ограждение бархатной веревки. Пошептавшись и улыбнувшись Кирку, он указал головой на женщину в леопардовом платье: «Кирк говорит, что хочет, чтобы вы заполучили номер телефона “Леопардового Принта”». Через несколько минут он снова заговорил о ней. «Разве ты не должен танцевать там, с Леопардовым Принтом? Ты женат?»

Какая странная вещь – доверие, подумал я. Принс обещал дать мне первые и единственные страницы, которые он написал о своей жизни, но он даже не знал, женат ли я. Я нашел это воодушевляющим. Возможно, это и было бесцеремонно, но все, что ему было нужно для проверки истории, это долгий честный разговор с кем-нибудь.

Примерно в три часа ночи мы ушли из Aria через кухню. В служебном гараже нас ждал внедорожник «Ауди». Мы с Принсем сидели на заднем сиденьи и ехали сквозь тишину Мельбурна в предрассветные часы. После неумолимого шума и театральности бара эта тишина была желанной. Я обнаружил, что не могу сказать ничего, что стоило бы того, чтобы нарушить тишину. Принс смотрел в окно на закрытые ставнями магазины, пустые улицы. Мне казалось, что мы единственные люди в городе.

«Мы должны провести акцию счастливого билета, – сказал он после нескольких минут молчания. – Объединим книгу с каким-нибудь другим призом – возможно, мы сыграем концерт для победителя. Пусть победитель расскажет свою историю».

Его голос звучал измученно, как будто он не мог отвлечься. Он всегда работал так: продвижение проекта и принятие проекта в мире существовали для него параллельно друг другу. Он обсуждал маркетинг книги так же часто, как и ее написание, всегда с ловким пробным подходом к предпринимательству, который больше напоминал мне эффективного владельца малого бизнеса, чем международную суперзвезду.

Машина въехала в Crown Towers через VIP-вход, который извивался под отелем и вел к секретному ряду подземных лифтов. Конечно же, такие места существовали; но мне и в голову не приходило, что они есть. Швейцар, дежуривший у лифта, поприветствовал нас.

«Я не позволю тебе заблудиться», – сказал Кирк, когда мы взмыли вверх. Теперь тишина казалась еще более полной.

«Мне нравится тишина отелей в этот час, – сказал я. – Все длинные коридоры устланы коврами, вокруг никого. Есть что-то странно привлекательное в блуждании по гостиничным коридорам поздно ночью».

Принс лукаво улыбнулся. «Я делал это много раз».

В ПЯТНИЦУ

мы договорились, что Принс даст мне то, что Кирк назвал «инструментами, которые нам понадобятся». Он отвел меня обратно в апартаменты Питера Брейвстронга – или «виллу», как назывался его номер в Краун Тауэрс. То, что я считал простой передачей заметок, превратилось в двухчасовую беседу, самый пытливый и неосторожный разговор, который у нас когда-либо был. Принс, в свободном топе цвета радуги с изображением его лица и с афро, усадил меня за тот же стол, где я читал его записи. В стороне валялось несколько пачек сеток для волос. «Садись сюда», – повторил он, передавая ручку и бумагу. Он поощрял запись заметок и иногда даже просил меня удостовериться, что я действительно что-то записал.

Ему было интересно, как, по моему мнению, должна начинаться книга: лучше начать с середины рассказа или же с самого начала. Мы даже могли бы написать историю на обложке, если бы захотели. Стоит начинать с его голоса или с моего? Я сказал, что, по-моему, проще всего начать с самого начала и что он выбрал прекрасное начало – глаза своей мамы.

«Музыка лечит, – сказал он. – Сначала запиши это». Это должно было стать нашим руководящим принципом. «Музыка держит все вместе».

Затем мы просмотрели то, что он написал, страница за страницей, приукрашая заметки, которые я оставлял, и говоря о его истории более широко. Пока мы разговаривали, Принс пребывал в более приподнятом настроении, чем я когда-либо видел его, и начал импровизировать обо всех возможных формах, которые могла принять книга, все, что она могла содержать, послание, которое она могла оставить. С тех пор как мы поговорили в Пейсли, его амбиции усилились в десять раз – впечатляющее мастерство, учитывая то, что он начал с желания покончить с расизмом. «Книга должна стать руководством для блестящего сообщества: завернутая в автобиографию, завернутая в биографию, – сказал он. – Она должна учить тому, что то, что ты создаешь, принадлежит тебе. Скажем так: у нас все получится, если мы останемся одни». Он вспомнил: «Один парень в моем сообществе в десять раз умнее меня». «А что если бы у него были те же возможности, что и у дочерей Буша?» На нас была возложена обязанность помогать людям, особенно молодым чернокожим художникам, осознать силу и свободу воли, которыми они обладали.

Мне понравилась идея рассматривать мемуары как своего рода справочник. Это был прекрасный способ расширить сферу его деятельности, добавить еще одно измерение в его повествование. И это придало еще один слой смыслу названия. «The Beautiful Ones» теперь могли символизировать как целое сообщество создателей. Песня действительно содержала строки «нарисуйте идеальную картину/воплотите в жизнь мысли…». (Я знаю, о чем вы думаете. Просто не обращайте внимания на слова, которые идут дальше.)

«Продолжай делать то, что делаешь», – много раз говорил Принс. «Я остался в Миннеаполисе, потому что он заставил меня сделать это. Ты должен что-то отдавать взамен. Мой отец приехал в Миннеаполис из Коттон-Вэлли, штат Луизиана. В самых суровых условиях он узнал, что значит контролировать богатство. Black Muse – это о том, что создает богатство во внутреннем городе», – сказал он, имея в виду песню в своем новом альбоме HITnRUN Phase Two. «Останавливает именитую сферу».

Он хотел рассказать читателям о Черной Уолл-стрит, источнике черного предпринимательства, процветавшего в Талсе, в штате Оклахома, в начале двадцатого века. После гражданской войны, когда освобожденные чернокожие перебрались в процветающую Талсу и купили землю, сегрегация вынудила их переехать в район Гринвуда, где их собственность и изобретательность создали процветающую общину. Вскоре Гринвуд мог похвастаться сотнями предприятий, принадлежащих черным, а также почти двумя десятками церквей, школой и публичной библиотекой. Это стало одним из первых и наиболее существенных примеров процветания черных в Соединенных Штатах. «Поразительно, – сказал Принс, – какое богатство накапливается. Я люблю читать о гражданской войне и накоплении богатства, когда Юг стал богаче Британии». Затем последовала расовая резня в Талсе в 1921 году: их ненависть раздувалась обвинениями в том, что черный мальчик изнасиловал белую девочку. Тысячи вооруженных белых облили Гринвуд керосином и сожгли его квартал за кварталом, грабя все на своем пути. Сотни людей погибли, тысячи потеряли свои дома. Черная Уолл-стрит была уничтожена.

«“Источник”, – сказал Принс. – Это ее? Что ты об этом думаешь?» Я сказал, что мне это не нравится, что у меня нет терпения ни к объективизму, ни к нынешним последователям Айн Рэнд с их почти фарсовой преданностью свободному рынку и неограниченному делению. Принс согласился, хотя и понимал, как соблазнительна эта философия. «Я смотрел фильм, старый, черно-белый, где он произносит речь в конце о сожжении здания и чертеже…» Это был поворотный момент в рандианской философии: «Никакая работа никогда не делается коллективно», – усмехается ее персонаж Говард Рорк. Принс беспокоился, что слишком много хип-хопа было в плену идей, подобных Рэнд, посвященных больше беспощадному эгоцентризму, чем духу сообщества.

«Нам нужна книга, говорящая с аристократами, – сказал он. – Не только фанаты. Мы должны разобрать «Источник» по кирпичику. Словно Библия аристократа. Комплекс проблем. В основном, они хотят уничтожить рай. А как насчет превосходства белых? И что у них общего с объективизмом? Это сатанинская идея? Действительно ли это высшее благо? Мы должны атаковать все понятие превосходства». Чистота его первоначального смысла была искажена, подумал он. «Раньше были группы, которые назывались «Господствами»! Господство – это о процветании всего, о питании всего».

Вот почему он чувствовал, что ему тоже нужен мой голос в книге: радикальный призыв к коллективной собственности, к черному творчеству, который не может быть осуществлен в одиночку. «Когда я говорю: «Я правообладатель “Пурпурного дождя”» – это звучит… как Канье, – он сделал паузу. – Которого я считаю своим другом». Проблема заключалась в том, что заявления о собственности слишком часто считались самовозвеличивающими. Гораздо лучше было слышать их от других людей. «Вы должны сказать, что я владею “Пурпурным дождем”», – сказал он, хотя все еще был поражен тем, что на этот счет могло быть какое-то особое мнение. «Говорить: «Я управляю “Пурпурным дождем”» – это богохульство».

Для этого он хотел найти некоторые формальные приемы, которые сделали бы книгу уникальной, симбиоз его слов с моими, ее авторство в постоянном движении. «Было бы здорово, если бы под конец наши голоса начали сливаться, – сказал он. – В начале они различны, но к концу пишем мы оба». Когда мы обсуждали отрывок, который он написал о своих детских приступах эпилепсии, он сказал: «Я просто импровизировал здесь. Мы могли бы использовать мои припадки как способ смешения наших голосов. Провалы. “А вот и еще один”».

Я был в восторге. Мы были на пути к созданию чего-то уникального, мемуарам, которые бросали вызов условностям. Он уже думал о том, какой может быть обложка. Он сделал новую фотографию для паспорта, и она стала популярной. Конечно, так оно и было: его губы слегка надуты, подводка на глазах безупречна, каждый волосок в усах наманикюрен до совершенства, казалось, он бросал вызов обычаям чиновников мира, чтобы подарить поцелуй вместо печати. «Я спросил Мерон (вы знакомы с Мерон, верно?), чтобы убедиться, что это действительно будет в моем настоящем паспорте. Она сказала: «Я сделала это». Потом я написал об этом в твиттере, и они показали его на Си-эн-эн и в журнале Time. Возможно, нам стоит выбрать это для обложки, – пошутил он, – со всей моей информацией и прочим. Нам нужно, чтобы это было странным».

В комнате ощущалась сильная положительная энергетика. Много смеха. Чувствовалось, что мы собираемся удивить людей. «Брат брату, – сказал Принс, – хорошо быть противоречивым». Это был уверенный в себе человек из его недавних высказываний. «Мы были сведены вместе, чтобы сделать это. Шел процесс ликвидации. Для этого нужна личность, которая не будет бороться против того, что я пытаюсь сделать. Ты знаешь гораздо больше слов, чем я. Напиши это так, будто хочешь выиграть Пулитцеровскую премию, а потом…» – он изобразил, как разбивает Пулитцеровскую премию о стол. Сравнивая меня с Норманом Мейлером, пытающимся понять Мухаммеда Али, он сказал: «Мне кажется, что ты похож на одного из тех рок-писателей шестидесятых годов. Тебе нужно найти себя… Приятно видеть, что ты готов сделать решительный шаг. Потому что люди будут задавать вопросы».

Он пролистал около половины написанных им страниц, вырвал их из блокнота и отдал мне, убеждая написать еще что-нибудь. «Я буду продолжать писать свое, а у тебя есть хорошие материалы. Я в восторге от этого», – он встал, и мы подошли к двери виллы Брейвстронга.

«Это было полезно для меня, – сказал он. – У меня есть более четкое понимание того, что мы должны делать. Поговорите с Крисом и Random House. И доложи мне, что они тебе скажут».

Он обнял меня на прощание. «До скорого».

Внезапно мой нос оказался в его волосах, и я почувствовал запах его парфюма. Конечно, запах парфюма Принса всегда чувствовался, но теперь он был на мне – я провел остаток дня, ловя его запахи, пытаясь переварить все то, что он сказал. Я не знаю, как описать этот запах: я не могу сказать, что у него были верхние ноты корицы или что-то в этом роде. Это был его запах, его собственный привлекательный запах. Я был противоположностью, и от меня пахло Принсем. Что? Как? Это напомнило мне первую строчку из Mountains: «Давным-давно, в стране под названием Фантазия…».

Я всегда знал, что у Принса много протеже, но никогда не задумывался, почему. Он обладал сверхъестественным талантом, и, что еще более цинично, это был его легкий способ очаровывать женщин. Но множество блестящих музыкантов никогда никого не брали под свое крыло. Мне никогда не приходило в голову, что для ухода за артистами требуется какой-то дидактический навык, какая-то особая разновидность лидерства. Принс понимал тонкий механизм уверенности в себе. Он мог подавить хор сомнений в головах людей – мог заставить вас осознать свой собственный потенциал. Позже я прочитал то, что Гвен Стефани вспомнила из его слов: «Ты когда-нибудь пробовал написать хит? Не пытайтесь просто написать песню, попробуйте написать хит». Я помню, как он это сказал, и я подумал: «Да, ты прав. Зачем тебе писать что-то еще?»

КОГДА Я ВЕРНУЛСЯ В НЬЮ-ЙОРК

я не видел Принса чуть больше месяца. Через Кирка он писал мне по электронной почте разные вещи: заискивающие отзывы о его шоу, проницательную статью NPR о его досадных отношениях с технологиями, его фотографию в Instagram, твит о нем. А тем временем он находился в самом разгаре напряженных переговоров с Random House. Его книжный контракт сильно отклонялся от шаблонной схемы, и все еще не было никакой гарантии, что он вообще подпишет его. В какой-то момент он позвонил Крису Джексону, своему редактору, домой и спросил, могут ли они просто опубликовать книгу без контрактов или адвокатов. Как вспоминал Крис: «Я сказал, что хотел бы, но компания не может выписать чек без контракта. Он помолчал и сказал: «Я тебе перезвоню». И он перезвонил, но уже с некоторыми новыми пунктами для контракта».

По мере того как хождение вокруг да около растянулось до середины марта, Принс начал думать о возможности неожиданного события в Нью-Йорке. Если бы они смогли завершить переговоры к пятнице, 18 марта, то можно было бы объявить мемуары на секретном концерте в тот же вечер. С приближением того самого дня сотрудники Random House и ICM отчаянно готовили место проведения концерта и собрали список приглашенных. Еще до анонсирования нужно было решить один договорный вопрос: Принс хотел оставить за собой право в любой момент остановить книгу, если он когда-нибудь почувствует, что она больше не отражает той сути, которую он желал в нее вложить. Вопрос в том, сколько ему придется заплатить Random House, чтобы сделать это. В пятницу после трех-четырехдневного залпа предложений и встречных предложений они остановились на определенной цифре, и Принс запрыгнул в самолет. В 16:40 он написал в твиттере: «ПОЧЕМУ ЖЕ ПРИНС СЕЙЧАС В НЬЮ-ЙОРКЕ?!»

К восьми часам вечера собралась толпа из ста пятидесяти человек, чтобы услышать ответ. Он сделал объявление в Avenue, узком темном клубе на Десятой авеню в Челси. Присутствовали его друг Гарри Белафонте, а также Спайк Ли, Тревор Ной, Гейл Кинг, Максвелл и актеры «Гамильтона». Он также взял с собой своего личного диджея, Пэм Фанкстресс, или Перпл Пэм, как он ее называл, которая крутила треки восьмидесятых годов, от которых дрожали стены. Как обычно, мобильные телефоны были запрещены, но в баре предлагались бесплатные бокалы шампанского. Пресс-секретарь Принса сказал мне, что мое имя, вероятно, не будет фигурировать в объявлении; я не должен был общаться с прессой, и я подписал соглашение о неразглашении. И все же я нервничал. Ведь я никогда не попадал в ситуацию, когда была вероятность того, что меня будут осаждать репортеры.

Огни вспыхнули красным, и музыка смолкла. Принс спустился по лестнице, находящейся высоко над толпой, и остановился на балконе второго этажа, опираясь на плексигласовый барьер. Я сидел вместе с ним, Кирком и Мерон. В сияющих золотых и пурпурных полосах, нависших над нами, он походил на дворянина, готового обратиться к слугам.

«Вы все еще читаете книги, верно?» – спросил он. Толпа зааплодировала. «Добрые люди из Random House сделали мне предложение, от которого я не могу отказаться. Это мой первый раз. Мой брат Дэн помогает мне. Он хороший критик, и это то, что мне нужно. Он соглашается вовсе не со всем, и он действительно помогает мне пройти через это», – сказал Принс.

«Мы начинаем с самого начала, с моего первого воспоминания, и, надеюсь, мы сможем пройти весь путь до Супербоул», – сказал он. Для меня это было новостью – мы никогда не обсуждали Супербоул. «Мы работаем так быстро, как только можем. Рабочее название – «The Beautiful Ones»». Прожектор, направленный на него, ослеплял; он достал до пары круглых солнцезащитных очков, которые выглядели, как глаза паука. «Теперь лучше, – сказал он, надевая очки. – Я буквально только что сошел с самолета. Мне нужно съездить переодеться в удобную одежду для вечеринки. Отдаю должное моему брату Гарри Белафонте».

Он исчез, и музыка заиграла вновь. Я стоял в оцепенении, не узнавая по крайней мере трех человек, с которыми уже встречался несколько раз. Теперь все было по-настоящему, как он и говорил. Я представлял себе, что скоро мы отправимся куда-нибудь и приступим к хаотичной пьянящей задаче запечатлеть его жизнь на бумаге.

Немного погодя Принс вернулся и начал свое выступление. Сорокапятиминутное шоу было тем, что почитатели Принса называли «пробным сетом», в котором он подхватывал бэк-треки под попурри из своих лучших хитов и пел с ними вживую. Все танцевали, мое настроение улучшилось. Песни были оживлены такими княжескими междометиями, как «мы хотим поблагодарить Random House. В этом фанке нет ничего случайного!» и «проверь свой почтовый ящик. Там может быть некий фанк». Я до сих пор слышу, как он это говорит, когда проверяю почту. Не так уж и часто можно найти какой-либо фанк.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ

когда новости о мемуарах распространились по интернету, Кирк пригласил меня присоединиться к нему, Мерон и Принсу в ночном клубе The Groove в Вест-Виллидж. Там играли Li’nard’s Many Moods, перед которыми выступал потрясающий басист по имени Ли’нэрд Джексон. Мы встретились около полуночи. Охрана Принса зарезервировала скамью с высокой спинкой в глубине зала, лицом к сцене, но так, чтобы ее не было видно с танцпола. Таким образом, когда появился Принс, держа куртку над головой, зажатый между Кирком и Мерон, он прятался на виду. Он усадил меня рядом с собой и снова приложил ладонь к моему уху. Мне было интересно, какой процент его разговоров происходил под громкую музыку.

«Тебе уже заплатили?» – спросил он.

«Нет», – ответил я.

«Мне тоже».

Я был в замешательстве – контракт даже не был подписан. Но это был один из краеугольных камней его договорной философии, не так ли? Художнику нужно платить, компания всегда должна платить. К тому моменту это был практически успокаивающий рефрен. В мире Принса вопросы денег обычно были очень грубыми, носили характер тонкого антикорпоративного товарищества. Деньги означали, что мы были в деле. (На своем последнем концерте несколько недель спустя он играл один из своих любимых каверов: The Staples Singers – When Will We be Paid? Он описал ее своему другу как повествование книги.)

Он только что посмотрел мюзикл «Гамильтон» и был в восторге от него. «Там разнообразный актерский состав, хотя они рассказывают европейскую историю. Вы доверяете им говорить о расе и тому подобном». Это навело Принса на мысль о книге. «Это должно быть похоже на бродвейскую пьесу с большим количеством диалогов. Просто и прямо к сути. Не нужно ни на чем задерживаться».

Группа еще не начала играть, и Bad Майкла Джексона прозвучала в динамиках. Принс сказал, что это напоминает ему историю о том, как однажды они должны были работать вместе. «Я расскажу тебе об этом позже. В этой штуке будет несколько сенсаций. Я надеюсь, что люди готовы. Нам нужна наша собственная рекламная команда, чтобы раскрутить эту книгу, потому что она будет соответствовать рекламной шумихе».

Следующая песня была написана Александром О’Нилом, что тоже вызвало воспоминания. «Он должен был стать солистом The Time. Но у него были все эти личные проблемы – он выходил на сцену весь в поту еще до того, как начиналась первая песня…» – Принс хотел еще что-то сказать, но оборвал себя. Перпл Пэм, его диджей, присоединилась к нам, и у них была пара советов. Первый:

закрывать сет песней September группы Earth, Wind & Fire – это всегда хорошая идея. Второй: никакого сквернословия. «Эти диджеи играют песни с руганью, а затем задаются вопросом, почему в клубах вспыхивают драки. Вы поставили подходящий для этого трек!»

Я спросил его о Супербоуле – я был удивлен, что он обозначил его как конечную точку в книге. «Я думал, что на самом деле мы можем начать с него. Я на сцене, и каково это – дойти до такого состояния. А потом вернемся к моей матери».

Группа вышла на сцену. Краем глаза Ли’нэрд поймал Принса и окинул его понимающим, оценивающим взглядом. Они позвали на сцену приглашенного вокалиста, он был потрясающим. «Явное доказательство того, что с музыкальной индустрией что-то не так», – сказал мне Принс. Зачем звукозаписывающему лейблу поддерживать артистов, которые не могут петь, когда есть такие таланты? «Этот парень… мы могли бы записать с ним хит-сингл за пять минут».

Мы откинулись на спинку скамьи и наслаждались музыкой. Я никогда не сидел так близко к Принсу и при любой возможности старался бросить на него несколько косых взглядов. Он выглядел усталым, но счастливым. Время от времени он шептал Мерон что-то такое, что заставляло ее смеяться. «У нее такой смех, что как только ты заставишь ее засмеяться, то поймешь, что никогда не слышал ничего подобного», – сказал он мне.

Пройдя примерно две трети площадки, он кивнул Кирку. Пора было уходить. «Так, вот что мы сделаем – ты свободен примерно через неделю? Мы соберемся вместе, где бы мы ни играли, и плотно займемся работой над книгой. Я хочу приостановить тур Piano & A Microphone, чтобы действительно работать над ней». Их машина стояла снаружи. Он пожал мне руку, быстро обнял и поспешно вышел, держа куртку над головой. Толпа у бара даже не взглянула на него.

НО ПРОШЛА НЕДЕЛЯ

а за ней следующая без единого слова. В начале апреля Кирк спросил меня, могу ли я переслать напечатанные страницы с моими заметками. Я так и сделал. И на этом все. Тишина. Я начал беспокоиться, когда прочитал, что Принс отложил выступление в Атланте. Я еще не знал этого, но видел его тогда в последний раз.

По крайней мере, он подписал контракт на книгу – вроде бы. Вечно недоверчивый к «пунктирной линии», он доверил своему адвокату Федре Эллис-Ламкинс одноразовую доверенность, предоставив ей право подписать издательское соглашение вместо него. Нотариус прибыл в Пейсли Парк и взял его подпись 7 апреля, в тот же день, когда он отменил шоу в Атланте, заявив, что болен. («НЕСМОТРЯ НА ГРИПП, ЭТА ПЛАНЕТА БЕСЦЕННА!» – он написал об этом в твиттере несколькими днями раньше.)

Возвращаюсь к нашему последнему разговору, за четыре дня до его смерти. Мы снова говорили о его родителях, анализируя их дуэльное влияние на его жизнь. Он чувствовал это на биологическом уровне – отсюда и его интерес к клеточной памяти. Возможно ли, что его тело хранило их шрамы?

«Размышляя о структуре книги, – сказал он, – было бы глупо, если бы в твоем голосе звучали научные, основанные на фактах вопросы, а также излагались факты о клеточной памяти. Сейчас я пишу о своей жизни, музыке и уличной жизни. И думая о When Doves Cry – мы бы могли переосмыслить эту песню слово за словом». В некотором смысле фанк-музыка была идеальным средством для решения этой дилеммы. Он был живым противоречием, его мать и отец в одном лице. Фанк работал точно так же, объединяя импульс и структуру. Вот почему мы должны были найти подходящее для этого слово.

Также он размышлял над обложкой. «Один художник рисовал меня поэтапно на протяжении всей моей карьеры. Подожди, я тебе пришлю». Это были знаменитые рисунки Мартина Хомента, который иллюстрировал The Many Faces of Prince на протяжении всей его карьеры. Возможно, это будет хорошей обложкой. Это было все, что нужно было учитывать, «когда мы действительно начали работать над этим». Но на этот раз не было никакой определенной даты, связанной с этой работой.

«На самом деле я просто хотел позвонить и сказать тебе, что именно об этом я и думал», – произнес он. – И я в порядке».

Мы повесили трубки. Мне казалось, что это наш самый обычный естественный разговор, даже несмотря на то, что я провел большую его часть в неуклюжей позе на полу моей спальни, как я уже писал ранее. Мы начали прямо с того места, где остановились.

Поздним утром 21 апреля я ехал на поезде Метро-Норс в Коннектикут с другом, когда начали приходить сообщения. TMZ сообщала о смертельном случае в Пейсли Парк. На месте происшествия находился офис шерифа округа Карвер. Я даже не думал, что это может быть Принс. Оглядываясь назад, я понимаю, что был сбит с толку из-за того, что был настолько доверчивым, и насколько нечеткими стали мои рассуждения. Ведь Принс сказал мне, что с ним все в порядке, и я поверил ему на слово.

Я продолжал обновлять новостные сайты. Вскоре заголовки увеличились в размерах, и поток текстовых сообщений превратился в настоящий потоп. Принс умер. На улице уже наступила весна, и через окно поезда я наблюдал, как величественно проносится мимо пейзаж, как распускаются первые бутоны, как акры коричневой земли покрываются зелеными пятнами. Вагон Метро-Норс был переполнен пассажирами, все они занимались своими обычными делами. Когда мой друг и я начали говорить все с более и более паническими нотками, некоторые из них бросали на нас шикающие взгляды. Мне хотелось схватить этих людей за лацканы и встряхнуть. Разве они не знали, что один из величайших художников нашего времени умер? Неужели они не понимают всей серьезности этой ситуации? В голове у меня было такое ощущение, будто меня запихнули в дробилку, и мне не хотелось плакать, точнее, не здесь, потому что, начав, я уже не смогу остановиться. Журналисты стали звонить в офисы The Paris Review, добиваясь комментариев и приглашая меня в эфир. Старые учителя, друзья друзей, бывшие товарищи по группе – все, кто имел хоть малейшее отношение к нему, явно выказывали то же потрясение и отчаяние. Постоянное освещение новостей только делало их менее реальными. И никто не мог сказать, что произошло.