– С этим сопляком?

– Он молодой мужчина.

– И какова же разница в возрасте?

– Думаю, тебе совершенно необязательно это знать. А кроме того, он превосходно управляется с детьми, они его обожают.

– Ну, спасибо.

– Чем больше будет вокруг них людей, которые им близки, тем лучше.

– А все другие различия? Окружение? Культура поведения? Образование? Род занятий?

– У каждого из нас свое окружение и свой род занятий, это так. А что ты можешь знать о его образовании?

Наступило неловкое молчание: Пол пытался сообразить, не сделал ли он оскорбительное предположение, а Люси раздумывала, не опасно ли будет сострить, что у Джозефа ученая степень по философии. Нет, это могло ей аукнуться. Она решила: пусть лучше Пол парится на сей счет.

– Ничего, – сказал наконец Пол. – Ты права, я ничего не знаю. Но ты понимаешь, к чему я веду.

– У нас с тобой было очень много общего, – напомнила Люси. – Это не всегда самый надежный показатель.

Она вспомнила, как говорила Эмме, что хотела бы встретить кого-нибудь чистого и опрятного, потому что нечистоплотность перечеркивает все остальное. Не менее важна и трезвость, как она сейчас поняла. Вероятно, о трезвости она подспудно думала все время. Недаром «чистый» означает то же самое, что «трезвый». Можно иметь общие вкусы, одинаковое количество дипломов и сертификатов, схожие представления о юморе и политические взгляды, но пагубная зависимость изрежет это все, и ты останешься с обрывками нити, которую уже никто не сумеет связать воедино.



Вскоре после ухода Пола пришел Джозеф.

– Я ему призналась, – сказала Люси.

– Неужели? Обалдеть.

– Если тебе этого не хотелось, то извини.

– Ты ему сказала, что это я?

– Ну да.

– А он что?

– Объяснил, почему у нас ничего не выйдет.

– Понятно. Я не хочу это слышать.

Он подошел к холодильнику за апельсиновым соком и достал из серванта стакан.

– Я и не собиралась тебе рассказывать.

– Нам с тобой и без него известен весь список.

– Вот именно.

Она пыталась подражать его равнодушному тону, но сердцем явственно почувствовала некий укол. Как предвестие смерти кого-то из близких. Когда знаешь, что потеря неминуемо случится, но не прямо сегодня, не сейчас.



Откладывая все деньги, заработанные присмотром за детьми, Джозеф смог приобрести десятую лицензионную версию «Ableton Live». В новую программу он сумел скинуть наполовину готовый трек, сделанный на старом пиратском софте. На это ушел целый вечер, потому что каждую отдельную дорожку приходилось сперва перегонять в аудиоформат. Он нашел клевый плагин для ударных, причем бесплатный, и не слишком озабочивался тем, какую музыку сейчас ставят в клубах, потому как нацелился на ретрозвучание, типа старого доброго дипхауса. На первых порах он поэкспериментировал, как ему казалось, с неким подобием пышных латинских ритмов, с синтезатором струнных, но удовлетворился результатом лишь тогда, когда вдвое ускорил бит. У него имелся сэмпл трубы, который он использовал избирательно едва ли не до последнего момента, а в конце трека дал для пущего эффекта длинный кусок. Соло на трубе он позаимствовал из одной вещи Earth, Wind & Fire с маминого винила, хотя мама об этой пластинке не помнила и сказала, что, должно быть, та осталась от дядюшки. Пришлось и кое-что еще позаимствовать, но сэмпл удалось интегрировать в трек без особого насилия.

Захватив ноут, он отправился к своему приятелю Заку. Тот пребывал в затяжном процессе смены имени с Зак на £Мэн, настолько затяжном, что Джозеф называл это «трансгендерный сдвиг», чем изрядно выбешивал Зака-£Мэна. Все уже забыли, что человек меняет имя, тем более что он еще доучивался в Университете британской и ирландской современной музыки на факультете музыкальных технологий и его прежнее имя значилось во всех компьютерах и ведомостях. В университете Зак просто не откликался на данное ему при рождении имя, чем уже достал всех однокурсников, поскольку гасил всякое общение: он попросту сидел молча и закипал. Джозеф не понимал, как провернули смену имени Эрл Свитшот, A$AP Рокки,?Love и иже с ними. Когда ты в самом начале пути, о таких вещах просто не задумываешься.

В разговоре всем дозволялось говорить «ФунтМэн», но на письме – ни-ни. Хочешь не хочешь, используй символ. В этом отношении Зак был очень суров. По правде говоря, писать такое имя как-то не находилось причины. Джозефа он попросту заставил вбить в телефон £Мэн, что не продвинуло его вверх в списке контактов, но Джозеф помнил, что смотреть надо на букву М. Почему-то обозначение фунта стерлингов не прокатывало как буква. Впрочем, Джозеф через силу соглашался, что имя хорошее. Американцы для понта используют знак доллара, но имя £Мэн наводило на мысль о магазине фикс-прайс, где чуть ли не все товары продаются за фунт, и отдавало дешевкой. Привкус дешевки был Заку только на руку. По его словам, это имя апеллировало к потребительской культуре смешанных слоев населения.

Но сам он родился гением, и его всемирная слава была только вопросом времени. Он представлял собой ходячую энциклопедию афроамериканской музыки. Досконально знал творчество Дюка Эллингтона, досконально знал рэпера Октавиана; треки его были чистым безумием. Он уже заключил контракт, но на лейбле никто не знал, что делать с таким музыкантом: росточку в нем было метр с кепкой, он носил очки с толстыми линзами, дышал ртом из-за хронического синусита и одевался в секонд-хенде. Какие-то из его композиций были выложены на SoundCloud, но ни одна не получила более пятисот прослушиваний. В школе, где с ним познакомился Джозеф, своей команды у него не было. Держался он особняком, избегал попадаться на глаза недоброжелателям, после уроков сразу шел домой и слушал все, что когда-либо было написано.

£Мэн откопал среди электронных гаджетов, сплошным ковром устилавших пол его комнаты, какой-то кабель и подключил ноут к студийным мониторам собственной сборки.

– Ну, о’кей.

– Пока мы не начали…

– Считай, мы уже начали, – перебил £Мэн. – Никаких отмазок.

– Нет-нет, не об отмазках речь. Просто я не знаю, закончена ли эта вещь.

– Нефиг незаконченное сюда приносить.

– А что, ты вечерами так уж сильно занят?

– Заткнись и врубай.

Джозеф уже раскаялся, что поддел его на предмет одинокого досуга. £Мэн навострил уши, да так, что едва не проколол все самомнение гостя.

– Как житуха вообще?

– Да пошел ты.

– Что так?

– Сперва обидки строил, потом допер, что я собираюсь послушать твой трек – и сразу светскую беседу завел. Я ж не идиот.

– О’кей. Извиняюсь. Но пойми… ты гений. А у меня не тот уровень. Я пытаюсь сочинять танцевальную музыку, а не изобретать велосипед. Не мне с тобой тягаться.

– Ты мне лучше что-нибудь новенькое расскажи. – А потом ворчливо: – Ладно, проехали.

Почувствовав, что £Мэн потеплел к нему до предела, Джозеф нажал на воспроизведение и попытался – но безуспешно – не смотреть другу в лицо. На котором, впрочем, не отражалось ровным счетом ничего. £Мэн просто слушал, не качал в такт головой и только слегка прищурился. Примерно на середине трека он подался вперед и остановил запись.

– Это еще не все.

– Я в курсе.

– Лучшая часть будет в конце.

– Это вряд ли. Ты ведь и дальше собираешься впаривать мне соло на трубе из Earth, Wind & Fire.

Черт. £Мэн не только узнал этот трек (еще бы), но и просек, как он будет использован.

– Да брось ты. Звучание классное. В самом деле.

– Не спорю. Но давай-ка повторим: «Лучшая часть будет в конце»? Так ты сказал?

– Так.

– И то же самое будешь втирать народу, который уже расходится с танцпола и тянется в бар? «Не уходите! Вернитесь! Сейчас будет шикарный кусок!» Никто и никогда не услышит шикарного куска. Сколько времени на радио крутится композиция перед тем, как диджей отправит ее в помойку? Сколько времени будет у тебя перед тем, как малолетки захотят переключиться на что-нибудь другое? Я, кстати, знаю ответ. На «Спотифай» тридцать пять процентов не выдерживают и первых тридцати секунд нового трека. Двадцать пять процентов переключаются после первых пяти секунд.

– Допустим, но, по-твоему, люди будут разбегаться с танцпола?

– Если лучшая часть прозвучит в начале, то не будут.

– О’кей. Тогда какую мне сделать концовку?

– Это следующий вопрос. У тебя не так чтобы чисто танцевальная музыка получилась. Есть мелодия. Есть удачные переходы. Ты сочинил песню.

– Это плохо?

– Если никто ее не поет – плохо.

– У меня даже текста нет.

– Так сядь и напиши.

– И вокалистов знакомых нет.

– Ноешь, как маменькин сынок, который домашку делать не хочет. Но меня-то не колышет твоя домашка. Не сочиняй текст. Не ищи вокалиста. Разрешаю. О’кей?

– Ты можешь ошибаться.

– Конечно. Но тогда почему ты пришел именно сюда? Да потому, что я никогда не ошибаюсь.

– Ладно, спасибо тебе.

Джозеф отсоединил ноутбук и убрал его в чехол.



– Поставь, я послушаю, – попросила Люси.

– И так хорошо.

– В каком смысле?

– Наверно, в смысле «нет».

– От меня может быть какая-нибудь польза. Я постоянно слушаю музыку.

– И что? Я в курсе. Но ты слушаешь совсем не то, чем я хочу заниматься.

– Разве это важно? Музыка есть музыка.

– Какая твоя любимая песня?

– Я не собираюсь отвечать.

– Почему же?

– Во-первых, потому, что у меня нет какой-то одной самой любимой песни. Как и у всех. Но какую бы я сейчас ни назвала, ты уйдешь, послушаешь, а потом вернешься и скажешь: «Это ни разу не похоже на мою музыку».

– Под какую песню ты любишь танцевать?

– Под «Workin’ Day and Night»[5] Майкла Джексона. Если ее ставят на вечеринке, я тут как тут.

Джозеф рассмеялся.

– Точно. Это ни разу не похоже на мою музыку.

– В положительном или в отрицательном смысле?

– В отрицательном. Я записывал свой трек на компьютере, дудок у меня нет, да и Квинси Джонс не продюсировал. Короче. Сериал будем смотреть или как?

В свое время Люси пропустила «Клан Сопрано». Ей помнилось, что этот сериал смотрели буквально все, но когда он вышел, ей было слегка за двадцать и жила она в жуткой съемной квартире на Страуд-Грин вместе с Джейн: обе работали не покладая рук, обе оттягивались по полной. Сейчас она даже не припоминала, был ли у них «ящик». А уж о кабельном телевидении не могло быть и речи. Джозеф, со своей стороны, даже названия такого сериала не слышал. «Гугл» сообщил им, что на момент трансляции первого сезона Джозефу было четыре годика. Он от души хохотал, а у Люси смешок получился несколько натянутым. Она спала с человеком, который в девяностых еще топал в подгузниках. В конце концов ее утешила мысль о том, что в ту пору оба они были слишком молоды, каждый по-своему. Но сейчас оба подсели на этот сериал; будь их отношения на какой-нибудь другой стадии, они бы смотрели по нескольку серий за вечер. А так и одну до конца не успевали досмотреть.

Первый сезон близился к концу. Десятая серия вертелась вокруг музыкального бизнеса: Крис и Адриана связались с гангста-рэпером по прозвищу Мэссив Джиниус[6], но у них все пошло наперекосяк, когда Адриана попыталась продюсировать трек одной рок-группы, потому что некогда встречалась с ее вокалистом. В конце концов Крис поколотил этого рокера его собственной гитарой. Люси не уследила, кто кому задолжал, но, поскольку финансовый конфликт упирался в нелегальное использование сэмплов, Джозеф впитывал каждый миг, будто глотая отвратительную микстуру, которую требовалось выпить залпом. В этой серии «Клана Сопрано» заимствование было показано как страшное, жестокое дело, а Джозеф как раз поживился музыкой с альбома Earth, Wind & Fire.

– У тебя имя есть? – спросила Люси, когда серия закончилась.

– То есть?

– Вроде Мэссив Джиниус.

– Ха. Нет, нету. Слишком большие заморочки.

Он рассказал, с какими сложностями сталкивается в университете £Мэн, и Люси посмеялась.

– Но разве нельзя просто взять музыкальный псевдоним? Я зову тебя Джозефом, а весь мир узнает под другим именем.

– Весь мир. А что, неплохо.

– Вот и славно: немножко Лондона, немножко страдания.

– Пожалуй.

– Типа Мэссив Джиниус.

– Мэссив Джиниус – обалденное имя.

– Вот его и возьми.

Джозеф поразмыслил:

– А что, юморное имя. Прикольное.

– По-моему, тоже.

– Спасибо. – А потом, не подумав: – Хочешь послушать трек?

– Если ты сам точно этого хочешь.

– У меня и другие имеются. Но над этим я больше всего корпел.

У Люси не было такой аппаратуры, как у £Мэна, но была маленькая «блютуска» – все лучше, чем ноут Джозефа. К этому гаджету он и присоединился, чтобы включить песню. Люси начала энергично кивать в такт, и Джозеф от стыда чуть не грохнулся в обморок. Думал попросить ее не дергаться, однако тогда пришлось бы перекрикивать свою музыку, а этого ему совсем не хотелось. Тем более она тогда станет допытываться, какого черта он не запрещает ей кивать в такт танцевальной музыке на кухне, у плиты, а у него не найдется внятного ответа, который не затрагивал бы ее возраста и ее… Ну, скажем так, ее педагогичества, что ли. Есть ведь такое слово?

Через пару минут Люси начала пританцовывать. Не то чтобы совсем уж пустилась в пляс, но стала двигать и бедрами, и ногами. Чувство ритма у нее присутствовало. Определенно, танцевать она умела. Но как-то не по-людски.

– Не могу находиться в этом помещении, – сказал он. – Нервы ни к черту.

Не успела она и рта раскрыть, как он сдернул в нижний сортир и там заперся.



Тогда Джозеф впервые ощутил, насколько он моложе. Точнее, он впервые ощутил, насколько она старше. И вроде бы не из-за этого танца. А из-за ее энтузиазма. Да, будь у него подруга-ровесница, она, возможно, повела бы себя так же. Но при такой разнице в возрасте все эти потуги – раскачивать бедрами, трясти головой – больше напоминали материнские похвалы. И трех секунд не прошло, как она уже стала всем своим видом показывать: дескать, мне нравится. Словно прочила: «Это будет бомба», хотя могло обернуться и так и этак.

Спору нет, он хотел видеть в Люси преданную сторонницу, но пусть бы она выказывала преданность как-нибудь иначе. А как именно – сразу и не скажешь. Она делилась с ним своими рабочими новостями, и он старался показать, что слушает, что морально поддерживает, что ведет себя, как и подобает другу или возлюбленному. Но хотелось бы надеяться, что при этом он не давит на нее своей молодостью.

Сквозь дверь туалета донеслось соло трубы. Оставалась примерно минута звучания. Он вел себя как мальчишка. Теперь это стало предельно ясно. А все потому, что такая история была для него внове, потому что он стеснялся и робел. На самом деле он еще не проявил себя ни в одной области. Ему светило только по-щенячьи приносить хозяйке палку, чтобы ему чесали брюхо и приговаривали «умный песик», покуда он не превратится в старого пса, какого не обучишь новым трюкам.



– Я в восторге, – объявила Люси. – Это настолько… профессионально.

– Спасибо.

– Куда лучше той мути, которую крутят в клубах.

– А ты много тусуешься в клубах? И в каких же?

– Да ладно тебе, умник.

– Значит, сказать-то нечего?

На мгновение она замялась.

– Нечего. Все идеально.

– Ну, слабина все же есть.

– Нет, все здорово.

Слабина все же была.

– Единственное: я бы не стала слушать это дома.

– Это почему?

– Так ведь оно не для того сочинялось, правда?

– Допустим. Но… Ты же слушаешь танцевальные вещи. Да хоть Майкла Джексона.

– Наверное… А можно начистоту: мне больше нравится музыка с вокалом и словами.

– Ты иногда слушаешь джаз.

– Только под настроение.

– Значит, тебе вокал подавай.

– Возможно. – Она состроила гримасу, будто хотела ему сказать, что не желает его больше видеть.

– Вот и ФунтМэн то же самое сказал.

– Честно?

– Ну да.

– Вау.

– В каком смысле «вау»?

– Ты решил показать свой трек ФунтМэну, потому что он гений. И он сказал то же, что и я.

– Думаю, придется мне искать вокалистку. И сочинять хоть какой-нибудь текст. И мотив. До завершения еще как до Луны.

– Ну, среди твоих знакомых наверняка сыщутся голосистые.

Позднее он понял, что взъелся из-за разочарования и решил надавить на самое уязвимое место.

– Как это понимать?

– Ну, просто… у тебя, наверное, масса подруг с хорошими вокальными данными.

– Ага, и танец у нас у всех в крови.

– Ты должен понимать, что речь не об этом.

– А у тебя сколько знакомых вокалисток?

– Я же учительница. У меня немало таких знакомых.

– И все как на подбор – чернокожие девчонки?

– Думаю, мне лучше промолчать.

– Если у тебя с языка слетают одни расистские штампы, тогда конечно.

– Сам ведь знаешь, что это несправедливо. А если ты и впрямь считаешь меня расисткой, наверное, тебе не стоит сюда приходить.

Вызов был брошен с умом. У него возникло желание тут же уйти, потому как он злился на всех и вся, но уход был бы равносилен тому, чтобы, по версии Люси, заклеймить ее как расистку. Но на самом-то деле расисткой он ее не считал. У нее вырвались два расистских высказывания: «Среди твоих знакомых определенно сыщутся голосистые» и «У тебя, наверное, масса подруг с хорошими вокальными данными». С натяжкой – еще третье: «У меня множество таких знакомых». Он и похуже слыхал.

– Я не считаю тебя расисткой.

– Хорошо.

– Но все равно хочу уйти.

– Понимаю.

По обязанности чмокнув ее в губы, он снова убрал ноутбук в чехол и отправился домой.

В автобусе его колотило. Очень скоро он позволил себе признать, что та тема, которая без пользы и без толку владела всеми его мыслями, никак не связана с Люси и уж тем более с той перепалкой, начатой им самим. Бесился он из-за трека. Ему давно хотелось поразить воображение £Мэна; ему давно хотелось поразить воображение Люси. И теперь он устыдился, что дал им послушать трек без вокала, поскольку, запершись в уборной и слушая свой опус за дверью, с удручающей четкостью понял, чего недостает этой музыке. Он виделся себе агрессивным и обидчивым идиотом. Он уже не знал, сумеет ли написать нечто другое, понимая, что всякий раз будет терзаться точно так же. Забросить музыку он не мог, но не мог и предъявить ее миру.

У Джозефа было полно знакомых девушек – действительно чернокожих – с хорошими голосами. Люси сделала правильное предположение, а правильно или неправильно с ее стороны было его озвучивать – это другой вопрос. Для начала, он знал всех, поющих в церковном хоре. Возможно, церковь могла считаться одним из тех источников знакомств, на которые ссылалась Люси. В том хоре белых не было. Но он уже знал, чей голос должен звучать на треке, и его обладательница не входила в число этих певчих. Он не забыл, как у него на кухне Джез горланила песню Бейонсе. А если смотреть в корень, именно ее кандидатуру он и держал в голове, когда доводил до ума трек, когда носил его на прослушивание £Мэну и когда Люси говорила, что там недостает вокала. Он ни на минуту не оставлял эту идею, но прятал ее в уголке сознания, в куче скопившегося там барахла, прикрываясь, как ширмой, самой Люси, безденежьем и вечными подработками. Голос Джез был настолько хорош, что Джозеф уже готовился отправить ей SMS с просьбой взять на себя вокал, хотя и побаивался ее гнева. Ни у кого не повернулся бы язык обвинить его в отсутствии преданности своему ремеслу.



– Батюшки, – сказала следующим вечером его мать. – За что же нам такое счастье?

– Между прочим, я тут живу.

– Что-то незаметно.

– Я здесь ночую. Так определяется место проживания.

И это была чистая правда. У Люси он заночевал только раз, когда ее сыновья гостили у одноклассников. Он был бы и рад просыпаться по утрам вместе с ней, но это означало бы, так сказать, каминг-аут, к чему ни один из них не стремился.

– Но в такое время суток тебя здесь не увидишь.

Она сидела перед телевизором: показывали научно-популярный фильм о болезни Альцгеймера – ничего более депрессивного Джозеф в жизни не видел. Он почти не отрывался от телефона, но мать постоянно его дергала, твердя, что имело бы смысл посмотреть фильм, дабы основательно углубить свои знания.

– Да не хочу я углубляться в эти дела.

– Когда-нибудь и со мной такое случится.

– Я этого не допущу. Лучше уж самому тебя отправить на тот свет.

– Вот это дельная мысль. Последнее, что я увижу в этой жизни: как меня душит родной сын.

– А подушка на что? Ты ничего не увидишь.

– Я тебе говорила, что передумала насчет референдума? Буду голосовать за выход.

– Это почему?

– Да потому, что Национальной службе здравоохранения начнут выделять больше средств.

– Ты повелась на автобусную агитку? Триста пятьдесят миллионов в неделю? Тебя обманывают. Даже я это понимаю.

– Да. Обманывают. Мы тут на отделении зацепились языками, а потом взяли да проверили по источникам Би-би-си. Но…

– Ты это знаешь и все равно собираешься голосовать за тех, кто тебе врет?

– Би-би-си говорит, дотаций будет на сто шестьдесят один миллион.

– Значит, вранья было только на два ляма в неделю. Всего ничего.

– Сто шестьдесят один миллион в неделю, Джозеф! Подумать только, какие откроются возможности!

– До вас дойдет не вся сумма.

– Ты просто не хочешь рассуждать всерьез.

– А что же с тем европейским персоналом, за который ты так радела?

– Приток рабочей силы никуда не денется. Но он будет упорядочен, как в Австралии. Введут систему баллов. У кого выше профессиональный уровень, у кого лучше знания английского и так далее, тому и будет отдаваться предпочтение.

– Кто тебе такое сказал?

– Джанин. Она тоже за выход. Как и половина санитарок.

– Тогда почему другая половина против?

– Это ты у них спроси. Или поинтересуйся у своей дамы сердца. Она, небось, за выход голосовать не собирается, верно?

– Она мне не дама сердца.

– А кто ж она тебе?

– Дама сердца – это все равно что любовница?

– Вот-вот. А она у тебя к тому же семейная.

– Они с мужем разошлись. Но я-то свободен, правда?

– Не знаю, что и думать, – вон ты сколько времени там пропадаешь.

Его мать могла вести любой спор сколь угодно долго, просто меняя ракурс в самый неожиданный момент.

– Когда, интересно знать, я с ней познакомлюсь?

– Это не то, что ты думаешь, – сказал он.

Такая опрометчивая реплика вряд ли могла пресечь дальнейшие расспросы.

– А что же еще?

– Ну, это не тот случай, пойми, дескать, ах, я хочу представить тебя маме.

– Отчего же?

– Всем будет неловко.

– Надо думать, она по такому случаю набросит какую-никакую одежонку.

– Господи Исусе, мама.

– И нечего приплетать Господа к своим шашням.

Вот опять. Сама перевела разговор на сальности, а его сделала виноватым.

– Не вижу препятствий. Охотно познакомлюсь с этими сорванцами. Они, похоже, лапушки. Да и с ней я не прочь встретиться, если она того заслуживает.

– У нас нет ничего серьезного.

– Стало быть, она для тебя ничего не значит. Так, голый секс.

– Нет, она для меня кое-что значит. Но через минуту это может испариться.

Когда он говорил, про себя или вслух, нечто подобное, у него сводило живот, как при спуске в лифте. Но это была чистая правда: их история могла закончиться в любой миг.

– И сколько же продлится минута?

– Понятия не имею.

– Сутки?

– Ну нет.

На такие вещи у него было нутряное чутье. И если он не хотел, чтобы их отношения испарились прямо с утра, значит ему стоило прямо сейчас поспешить к Люси, чтобы извиниться за сорвавшееся с языка слово «расистка». А то вдруг она решит, что искра уже погасла?

– Целый месяц? Или полгода?

– Понятия не имею. Все возможно.

– То есть ты собираешься знакомить меня лишь с теми, на ком решил жениться.

– Ты многих моих подруг видела.

– Только потому, что тебе больше некуда было их привести. А у этой женщины есть собственный дом. Этак у вас и года на два растянется. Ты будешь каждый вечер исчезать, а мне останется только глазами хлопать?

– Вот через два года вас и познакомлю. Слово даю. Какое сегодня число?

– Двенадцатое мая.

– Следовательно, в две тысячи восемнадцатом году, ровно двенадцатого мая, мы все отправимся в ресторан. Я приглашаю.

– Надо думать, одиннадцатого числа ты с ней порвешь.

– Других сценариев не предвидится?

– Нет. Тебе на пользу пойдет.

Пока на экране в окружении родни умирал старик с болезнью Альцгеймера, Джозеф отправил Люси SMS с вопросом: можно ли ему приехать?

«Думала, ты уже никогда не спросишь», написала она в ответ, аккуратно поставив запятую.



Сначала он позвонил, затем постучал, но не хотел шуметь. Наверху, в ванной, горел свет – не иначе как она принимала душ, и, возможно, по случаю его прихода. Он отправил еще одну эсэмэску и выжидающе прислонился к двери, но не уловил никакого движения; мимо прошел сосед, с которым Джозеф прежде не сталкивался, и вставил ключ в замочную скважину. Мужчине было хорошо видно Джозефа поверх невысокой живой изгороди, разделявшей два участка.

– Помощь не нужна? – осведомился сосед.

На вид ему было под сорок; в одной рубашке, но при галстуке, пиджак переброшен через руку. Не то финансист, не то адвокат, выходивший пропустить стаканчик на сон грядущий.

– Нет, все в порядке, – ответил Джозеф.

– Разрешите спросить: что вы здесь делаете?

– Я стучусь, а она не слышит. Душ принимает.

– Она вас ждет?

– Угу.

– Довольно поздний визит.

– По-моему, вас это не касается.

– На вашем месте я бы не наглел, молодой человек.

– Я и не наглею. Просто отмечаю, что вопрос не в тему.

– Это не вопрос, а наблюдение.

У Джозефа заколотилось сердце. Больше всего ему хотелось дать тому хлыщу по морде, но это знакомое желание следовало засунуть куда подальше. На этой улице, в этом доме с ним не случалось никаких казусов, но теперь мир настиг его у порога.

– Мне будет спокойнее, если вы отойдете отсюда на приличное расстояние.

– И куда прикажете мне идти?

– Прогуляйтесь где-нибудь, пока она не спустится. Если, конечно, она спустится. Надо думать, у вас есть номер ее телефона?

– Черт-те что.

Пройдя по узкой дорожке, Джозеф вышел на тротуар.

– Так-то лучше.

Не веря своим ушам, Джозеф покачал головой, и сосед исчез у себя в доме. Вернувшись, Джозеф стал названивать в дверь. Минут через пять подъехала патрульная машина. Джозефу хватило присутствия духа отправить очередное сообщение: «у дома выйди пож» – без знаков препинания, без прописной буквы.

Из машины вышли двое полицейских, оба белые. Один – рыжеволосый, очень маленького роста – сразу приковал к себе внимание Джозефа. Неужели на этот счет не предъявляются минимальные требования? Если предъявляются, он определенно им не соответствовал.

– Приветствую вас, сэр, – начал второй, долговязый.

«Сэр». Не иначе как прошел курс расовой толерантности, или как это у них называется.

– Добрый вечер, – жизнерадостно отозвался Джозеф.

– Будьте любезны объяснить: чем вы тут занимаетесь?

– Я вам точно скажу, чем занимаюсь. Моя знакомая принимает душ, ее сыновья спят, и я не хочу громко стучать, чтобы их не разбудить.

– Понятно. И часто вы к ней наведываетесь в такой поздний час?

– Но сейчас всего десять вечера.

– Поздновато все же по гостям ходить, – вставил коротышка.

Росточку в нем, сказал бы Джозеф навскидку, было метра полтора, может, чуть больше. А на физиономии написано, что сейчас разгорается главная битва его жизни: за право доказать, что невысокий рост не может быть препятствием для того, кто призван задерживать особо опасных преступников. Он стал натягивать невидимый поводок.

– По-вашему, я совершаю нечто противозаконное?

– Сдается мне, джентльмен, проживающий по соседству, беспокоился скорее о том, как бы вы не совершили чего-нибудь противозаконного в будущем.