Лиза Ангер

Красивая Ложь

И он был безвестен и безымянен… круглый сирота. Циприан К. Норвид
25 октября 1972 года



Временами она жалела, что он не мертв. Именно так, а не иначе. Она не сокрушалась о том, что их свела судьба. Она не стенала, заламывая руки и проклиная тот день, когда он появился на белый свет. Нет. Она представляла, что его сбила машина или настигла неожиданная смерть, обязательно насильственная. Например, что он погиб во время потасовки в каком-нибудь баре, или его рука попала в станок и он умер от потери крови, потому что никто не пришел ему на помощь. И она желала, чтобы в последнее мгновение своей жизни, когда душа будет покидать его бренное тело, он осознал, как подло он поступил, как глупо потратил отпущенное ему время. Она представляла его, лежащего в луже почерневшей крови и с ужасом глядящего в глаза смерти. Ей хотелось, чтобы в этот миг он понял, что платит по счетам, выставленным самой жизнью за те низкие, недостойные поступки, которые он совершал. Он пожалеет. Наступит день, когда он раскается в содеянном. Этим она и жила.

Она лежала одна, в темноте, на кровати, застланной старым порванным одеялом. Отопление было включено на полную мощность, и воздух в комнате был сухим и горячим, как в пустыне. Время от времени до нее доносился странный звук, как будто кто-то со всего маху бил по трубам. С помощью «радионяни» она следила за мерным дыханием своей дочери. За окнами завывал сильный ветер. От его порывов в комнате дребезжали стекла. Она догадывалась, что на улице сильно похолодало, но ее прошибал пот. В комнате всегда казалось слишком жарко. По ночам ее крошечка, хотя ее уже трудно было так называть в два года, часто раскрывалась. Женщина ловила малейший шорох, ожидая, что ребенок снова сбросит одеяльце. Но она готова была услышать и другие звуки.

Ее сердце постепенно перестало бешено колотиться, а ее девочка уже не вскрикивала, но женщина знала, что он придет снова. Она была одета в серый свитер, джинсы и кеды и сжимала в руке телефон. Бейсбольная бита лежала у ее ног. Если он придет снова, она вызовет полицию. Копы уже приезжали накануне вечером, но он успел уйти до их появления. У нее на руках было решение суда: он не имел права беспокоить ее. Полиции придется приезжать столько раз, сколько она будет их вызывать.

Женщина не могла поверить, что ее жизнь превратилась в кошмар. Если бы не дочь, она бы отчаялась. Она корила бы себя за то, что натворила: так много ошибок, так много несбывшихся надежд. Но, по меньшей мере, одно она знала точно: ее дочь была здорова, счастлива и любима своей матерью.

Часы у ее кровати светились зеленым тусклым светом. Женщина слышала лишь дыхание своей дочери и жужжание холодильника. Он был таким старым, что иногда казалось, будто его мотор ворчит от усталости, но женщина почти не замечала этого. Посторонний шум привлекал ее внимание лишь в абсолютной тишине, когда она думала о том, где этот человек может быть сейчас и чего следует ожидать от него завтра.

Их отношения фактически сошли на нет к тому времени, когда она сообщила ему о своей беременности. Да и назвать отношениями это было сложно. Так, гуляли пару раз. Он забирал ее на своем «монте-карло» и привозил в какую-нибудь пиццерию, где его знали. Он пододвигал для нее стул, и, бывало, говорил, какая она симпатичная. Он повторил это дважды за ужином, чтобы заполнить паузу в разговоре, который никак не клеился.

Они посмотрели вместе «Кандидата» с Робертом Редфордом и «Зов ветра» с Чарльтоном Хестоном. Она, честно говоря, не очень-то стремилась увидеть эти картины, но его это не интересовало. Наверное, на это-то и надо было обратить внимание. Если уж ты выбираешься в кино со своим кавалером, то разве он не должен спросить тебя, что ты хочешь посмотреть? Она сидела в полутемном зале с попкорном на коленях, а он поигрывал ее хвостиком и нашептывал ей на ухо любезности. Снова и снова. Во второй раз, на «Зове ветра» она разрешила ему прикоснуться к своей груди, и ей это почти понравилось. Внизу живота разлился жар, и в ту ночь она позволила ему проводить ее сначала до двери квартиры, а потом пустила его внутрь. Они переспали, но он не остался на всю ночь. После этого у них несколько раз был секс, но он уже не приглашал ее ни в пиццерию, ни в кино. И вот, когда она уже начала рассчитывать на него, на его звонки, на звук его голоса в трубке, привыкать к тому, что он небрежно обнимает ее за плечи, он исчез из ее жизни. Но они все так делают, разве нет? Первую неделю после знакомства они были неразлучны. На следующей же неделе они вдруг стали абсолютно чужими. Он звонил сначала каждый вечер, потом через день, а позже прекратил звонить совсем. Она, бывало, смотрела на телефон, сидя в кухне, и ежеминутно снимала трубку, проверяя, исправен ли он.

Никто не учил ее охотиться на мужчин, приглашать их на свидания самой или настаивать на выяснении отношений. Поэтому, когда он перестал ей звонить, она не пыталась найти его. Справедливости ради следует сказать, что никто не учил ее и обниматься с мужчиной в кинозале, а потом прыгать к нему в постель.

Так или иначе, но это увлечение не было для нее чем-то серьезным. Так, способ времяпрепровождения и попытка забыть человека, который бросил ее. Какими разными казались эти мужчины на первый взгляд! Тот, первый, был богатым, вывозил ее по вечерам в различные модные заведения их города, покупал ей подарки, платья и украшения. Он разговаривал с ней по-французски. Хотя она не понимала ни слова, на нее это производило неизгладимое впечатление. Ее ошибкой было только то, что она связалась с собственным боссом. И когда она наскучила ему, он ей прямо сказал, что было бы удобнее для них обоих, если бы она подыскала себе другую работу. Да, они были такими разными, тот и этот, но на поверку оказались одинаковыми. Они оба бросили ее, потому что она им надоела. Они оба хотели, чтобы она исчезла из их жизни. Они стали чужими и холодными. И даже жестокими, как этот.

Ее родители, оба заядлые курильщики, уже умерли. Мать ушла совсем молодой. Она умирала долго и мучительно, от эмфиземы, а через два года после ее смерти отца настиг сердечный приступ. У женщины не было ни братьев, ни сестер. Некому было пожурить ее за то, что она «нагуляла живот», но не к кому было и обратиться за помощью. Ее единственной подругой была Мария, которая жила этажом ниже. Все называли ее «мадам Мария», потому что она умела предсказывать судьбу при помощи карт Таро. Этим она и зарабатывала себе на жизнь, принимая посетителей у себя в квартире и получая, как она сама выражалась, «послания от богини». Мадам Мария сказала ей, что ее ждет сюрприз, и на этот раз она оказалась права.

Когда женщина убедилась в том, что беременна, она решила сказать ему. Он спросил, почему она пришла к нему, ведь она не может доказать, что ребенок от него. В тот момент она испытала к нему настоящую ненависть и серьезно задумалась: как могло случиться, что она так низко себя оценила, так бездумно отдалась такому недостойному типу? Она заверила его, что ей ничего от него не надо. Она лишь хотела дать ему возможность стать отцом. Он так и оставил ее на темной стоянке. Начал накрапывать мелкий дождь, когда он отъехал на своем «монте-карло». Она совершила ошибку, решив сообщить ему обо всем. Она ошибалась в нем, думая, что он поступит благородно. Она ошибалась снова и снова.

Но потом из-за чувства вины, а может, из любопытства, он начал приходить к ребенку, когда малышке исполнилось несколько месяцев. Женщине показалось даже, что он может исправиться, так как он начал проявлять интерес к крошке. Но прошло время, и их жизнь превратилась в дешевую мелодраму: громкие ссоры с вызовом полиции, извинения и примирения. Она прощала его ради ребенка. Снова и снова, до того страшного дня. Вот тогда и началась настоящая война.

Она провела много ночей, похожих на эту, когда ей приходилось лежать в темноте полностью одетой и прислушиваться к каждому шороху. Во время долгих часов ожидания она постоянно думала о том, что с ней произошло. Она анализировала каждое слово, сказанное им и ею. Она вспоминала мельчайшие подробности, пытаясь определить момент, когда все пошло не так. Но единственный вывод, к которому она приходила: еще в кино ей надо было обратить внимание на то, как он себя ведет. Ей надо было насторожиться, что он и не спрашивает ее о том, что ей хочется посмотреть. Это и было ключом к разгадке его характера. Иногда такая мелочь может выдать человека с головой.

Женщина снова вспомнила тот день. Он, как клеймо, был выдавлен у нее на коже в виде двух букв: «НМ» — «никудышная мать». Она вспомнила, как ей на работу позвонила Мария, приказав немедленно ехать домой, где малютка оставалась с ним, пока женщина заканчивала дневную смену. Она вспомнила, как услышала плач, жуткий, выбивающий из колеи, разрывающий ее сердце плач ребенка, плоти от плоти ее. Перепрыгивая через три ступеньки, она помчалась домой. Она ворвалась в квартиру и застала его на диване, съежившимся и несчастным. На его лице застыл страх. Дверь в детскую была закрыта, словно он заперся от детского плача. Женщине стало дурно от плохого предчувствия. Она с ужасом думала о том, что подстерегает ее за закрытой дверью. Девочка сидела в своей кроватке с красным, напряженным от нескончаемых слез личиком, а ее ручка была неестественно вывернута. Женщина схватила ребенка и побежала, на ходу выкрикивая: «Что ты сделал?! Что ты сделал с моим ребенком?» Он стоял здесь же, ничего не отвечая, а лишь удивленно разводя руками. Она даже не взглянула на него, а просто выбежала, прижимая кроху к груди и пытаясь хоть как-то облегчить ее боль от полученной травмы.

Женщина не стала ждать приезда «скорой». Как можно осторожнее она усадила дочку на сиденье автомобиля. Плач малышки ранил ее, словно острый нож. Глаза женщины застилали слезы, и ей казалось, что они обжигают ее щеки. Она изо всех сип пыталась успокоиться. Ровным голосом она то и дело повторяла: «Все в порядке. Моя золотая девочка, все хорошо. Мамочка здесь. Мамочка с тобой».

В приемной хирургического отделения врач забрал у нее ребенка, и женщина побежала за ним, когда он направился в кабинет педиатра. Она молилась, чтобы хирург, который работал и в клинике «Маленькие ангелы», и в больнице, сегодня оказался на месте. Ее молитвы были услышаны, и уже через мгновение ее дочь оказалась в его заботливых руках.

— О, мое солнышко! Как же это могло случиться? — тихо произнес он.

Женщине ничего не оставалось делать, как молча выслушать его вопрос.

— Мама, — мягко обратился он к ней.

Он никогда не обращался к ней по имени, когда они приходили к нему на прием.

— Я знаю, как вы напуганы. Но я все равно прошу вас оставить девочку на наше попечение на несколько минут, чтобы я мог ей помочь. Вы сильно напуганы, и это передается ей. Она ведь чувствует ваше настроение. Могу я рассчитывать на вашу выдержку?

Она кивнула, хотя и не хотела оставлять дочь одну. Медсестра тихонько подтолкнула ее к выходу. Эта девушка с ярко-голубыми глазами за толстыми стеклами очков в роговой оправе смотрела на нее с равной долей сочувствия и подозрительности. Но женщина прочла в них и явное осуждение. Холодное осуждение. Неужели они могли подумать, что это она обидела свою дочь? Сквозь туман страха, окутавший ее душу, этот вопрос настойчиво пробивался на поверхность, усиливая ее ужас от происходящего. Неужели они могли так подумать?

Когда двери кабинета закрылись, у нее в груди словно что-то оборвалось. Детский крик перешел в тихое всхлипывание, а затем наступила тишина. Женщина была как будто парализована, как будто вдавлена в оранжевый пластиковый стул, не в силах понять, что может означать эта тишина. Затем, через сотню лет, на пороге появился врач.

— С девочкой все будет в порядке, — ласково произнес он, садясь рядом с женщиной, и положил ей на колено свою ладонь. Он завел с ней разговор о том, как опасен перелом костей для ребенка та кого нежного возраста. Им потребуется решить много вопросов, прежде чем определиться с курсом лечения. Он постоянно, как мантру, повторял, что с девочкой все будет в порядке. Женщина немного успокоилась. Она снова начала дышать и думать. Врач вернул к жизни не только ее дочь, но и ее саму. Она провела страшный час, застыв на грани отчаяния, пока ей не сказали, что ее ребенок вне опасности.

— Все хорошо, — говорил ей врач, глядя прямо в глаза. — Все будет хорошо.

Но он хотел сказать ей и что-то еще. Она поняла это по выражению его лица, обычно такого доброго и спокойного, а сейчас очень взволнованного.

Они пробыли в больнице почти всю ночь. Девочке дали успокоительное, а на ее крохотную ручку наложили гипс. Врач не покидал их ни на минуту. Когда женщина уже собиралась ехать с дочерью домой, он тронул ее за руку и выразительно посмотрел на нее.

— Вы же любите своего ребенка больше всего на свете, не так ли? — В его вопросе прозвучала печаль.

— Конечно. Больше всего на свете.

— Вы в состоянии защитить ее? — Его вопрос показался ей таким странным, что она не нашлась, что ответить.

Но потом она удивилась еще больше, потому что его вопрос на самом деле отозвался эхом в ответ на ее собственные сомнения.

— Если кому-то придет в голову обидеть мою дочь, то ему сначала придется убрать с дороги меня.

Врач кивнул.

— Давайте не будем забегать вперед, и тогда мы не допустим трагедии. Я помогу вам собрать документы, чтобы выдвинуть обвинения. Увидимся в клинике в четверг, или раньше, если возникнут какие-нибудь трудности.

Его голос прозвучал строго, и женщина послушно кивнула.

— Мне жаль, — сказала она врачу, когда он отворачивался от нее, — что у моей дочери не такой отец, как вы.

Он уже собирался ей что-то ответить, бросив на нее странный и печальный взгляд, но передумал. Улыбнувшись ей теплой и сочувственной улыбкой, он примирительно произнес:

— Мне тоже. Поверьте.

Каждый раз, когда она вспоминала этот момент, ее сердце отзывалось кипучей ненавистью к мужчине, который посмел поднять руку на ее девочку. Женщина была словно кремень. Она больше не поддавалась на его уговоры и мольбы. Он бесконечное количество раз повторял, что нуждается в прощении, умолял разрешить ему увидеть ребенка хотя бы на минуточку, но когда она в миллионный раз отказывала ему, он впадал в неистовство. Он заявил, что это был несчастный случай, что у него и в мыслях не было обидеть малышку. Он казался искренним в своем намерении убедить ее, но она все время помнила слова врача: «Вы в состоянии защитить ее?» Если она хотела быть уверенной в безопасности дочери, она могла добиться этого только одним путем, — навсегда вычеркнув его из их жизни…

Наверное, она задремала, но вскоре до ее слуха донесся какой-то легкий скрип. Женщина крепче сжала телефон и потянулась к бейсбольной бите. Она лежала в тишине, чувствуя, как кровь бешено стучит у нее в висках. Девочка повернулась во сне и вздохнула. Женщина услышала какой-то легчайший скрип, как будто кто-то поворачивал ключ в дверном замке, но так тихо, чтобы ни одна живая душа этого не услышала.

Раньше он никогда не вел себя так тихо. Обычно он колотил в дверь. Она почувствовала, что у нее пересохло в горле. Женщина тихо соскользнула с кровати, забыв о телефоне и сжимая в руках биту. Она была уже у двери, ведущей в маленькую гостиную. Отсюда она видела входную дверь. Замок был таким хлипким, что она начала ругать себя за то, что не послушала совета полицейских и не установила для дополнительной безопасности засов и цепочку. Но она просто не могла себе этого позволить.

Ей показалось, что у окна рядом с дверью мелькнула чья-то тень. Или нет? Шторы были плотно задернуты, но резкий свет с парковочной площадки пробивался сквозь ткань, и женщина часто замечала тени прохожих, направлявшихся в свои квартиры. Она прислушалась, но на этот раз все было тихо… Она уже начала успокаиваться, как вдруг снова услышала какой-то шорох. Кто-то пытался открыть замок. Где стоял нарушитель ее спокойствия? Она часто задышала, и ее охватило тяжелое, гнетущее предчувствие беды.

Женщина посмотрела на телефон, который оставила на кровати, и подумала о том, что нужно вызвать полицию. Но она не могла представить, как посмотрит в глаза копам, когда они снова приедут напрасно. Он уже скрылся один раз. Хотя полицейские зафиксировали ее вызов, не сказав ни слова упрека, она казалась себе мальчиком из сказки, который просил спасти его от волка. Если они приедут снова и он опять исчезнет до их появления, ей будет очень неловко. Она двумя руками ухватилась за биту и направилась к двери.

Женщина двигалась тихо и медленно. Она напомнила себе, что до этого он всегда громко заявлял о своем приходе. Он ни разу не пытался тихо проникнуть в квартиру или затеять драку. Или (иногда она видела это в страшном сне) украсть у нее малютку. В их районе за последний год пропало три ребенка. Каждый вечер на экране телевизора она видела их маленькие лица, их открытые улыбки. Они словно преследовали ее. Пропавшие дети просто бесследно исчезли из своих домов. Никого из них не нашли. У полиции не было ни одной зацепки. Каждый раз в выпуске новостей говорили о том, что их якобы видели в крупном торговом центре, в парке или около городской стоянки, но после этого снова наступала тишина. Следствие заходило в тупик. Женщина с сочувствием думала о родителях пропавших детей, понимая, что в их жизни наступила бесконечная черная полоса. Одни вопросы без ответов и самые невероятные предположения, способные сломать даже самого сильного человека. Наверное, единственное, что поддерживало их, — это надежда на то, что однажды произойдет чудо: они откроют дверь и увидят на пороге свое дитя, целое и невредимое. Что может быть страшнее, чем знать, что твой ребенок вдали от тебя, может быть, и жив, но недосягаем? Ничего.

Женщина была уже в трех футах от двери. Она ничего не слышала, когда подкралась к ней с занесенной битой…

Когда все началось, она оказалась к этому не готова. Это произошло очень быстро, как во сне. Дверная ручка повернулась, и огромный мужчина с широкими плечами и с лицом, закрытым маской, ворвался в квартиру. Он был выше шести футов. Женщина высоко подняла биту, но он тут же остановил ее одной рукой, затянутой в перчатку. Другой рукой он ударил ее в челюсть. Она упала, ощутив во рту вкус собственной крови. Происходящее поразило ее настолько, что она не успела даже вскрикнуть.

Вслед за первой фигурой появилась еще чья-то тень. Второй человек прошел мимо женщины и направился в детскую. Она поползла следом, а затем поднялась на ноги и нашла в себе силы броситься на обидчиков. Великан схватил ее за руки, но она увернулась и изо всех сил двинула его в пах. Он отпустил ее и замычал от боли. Когда она оказалась уже у кровати ребенка, ее настиг страшный удар по затылку, и ей показалось, что у нее из глаз посыпались искры. По шее полилась горячая жидкость, но женщина постаралась удержаться на ногах. Она знала лишь одно: пока она жива, никто и пальцем не тронет ее ребенка. Внезапно ее снова схватили. Она извивалась, толкая обидчиков локтями, а затем поняла, что не может дышать, не может кричать. Она не успела вымолвить и слова, когда услышала, как ее девочка заплакала, и через мгновение все вокруг погрузилось в темноту.

Глава первая

Так темно, что можно различить только контуры предметов. Мое дыхание сбивается с ритма от напряжения и страха. Единственный человек, которому я доверяю, сейчас лежит на полу рядом со мной. Я прислоняюсь к нему и прислушиваюсь. Он все еще дышит, но редко и тяжело. Я знаю, что ему плохо. Он ранен, но мне трудно понять, насколько опасно. Я шепчу его имя, но он не отвечает. Я ощущаю его тело. Когда он минуту назад рухнул на пол, это был самый ужасный и пугающий звук, который мне доводилось слышать в своей жизни.

Я стараюсь нащупать на полу его пистолет. Наконец мои пальцы касаются холодного металла. Я готова разрыдаться от облегчения, но у меня нет времени на эмоции.

За окном идет дождь. Его тяжелые капли с громким стуком опускаются прямо на стены обгоревшего здания. Дождь попадает и сюда, сквозь дыры в крыше. Вода стекает по сломанной лестнице. Он вдруг пошевелился, и с его губ сорвался стон. Я услышала, что он произнес мое имя. Я склоняюсь над ним.

— Все в порядке. Все будет в порядке. — Я повторяю эти слова, хотя и понимаю всю тщетность своих надежд. Я знаю, что нас разыскивает человек, которого я раньше очень любила. С ним какие-то мужчины, и они собираются нас убить, чтобы страшная правда, известная мне, умерла вместе со мной. Я ранена так тяжело, что нахожусь на грани обморока, но мои силы поддерживает нежелание встретить свой последний час в этом проклятом здании в восточном Манхэттене. Что-то больно вонзилось в мое правое бедро. Возможно, это пуля, а может, деревянная щепка или острый гвоздь. Но здесь так темно, что я едва различаю дыру на джинсах, да и то только потому, что синяя ткань пропиталась кровью. У меня кружится голова, и мир словно колышется на воздушных волнах, но я держусь.

Я их слышу. Их фонари разрезают темноту резкими лучами света. Я пытаюсь контролировать свое дыхание, но оно все равно кажется мне громким. Я слышу, как один из мужчин кричит: «Думаю, что они провалились вниз! Их надо искать там, на самом дне». Ответа не последовало, но я слышу, что другие послушно направились вниз и деревянный пол под их ногами жалобно поскрипывает.

Он снова пошевелился.

— Они идут, — говорит он мне едва слышным голосом. — Выбирайся отсюда, Ридли.

Я не отвечаю ему. Нам обоим известно, что я никуда не уйду. Я прижимаюсь к нему, но он пытается встать. Боль так искажает его лицо, что это заменяет самый громкий крик. Если мы не выберемся отсюда, это место станет нашей могилой. Я тяну его, хотя и знаю, что этого не следует делать. У стены стоит какая-то старая софа. Она совсем близко, но его лицо белеет от невыносимой боли, и он теряет сознание. Я мгновенно ощущаю его вес. Но он все же продолжает двигаться, и я понимаю, что моя молитва была услышана: «Прошу тебя, Господи, прошу тебя, Господи, прошу тебя, Господи». Я повторяю заветные слова, чувствуя, как мои ноги становятся словно ватные, а силы покидают меня.

За софой достаточно места как раз для нас двоих. Я затаскиваю его туда, и сама ныряю следом, ложась на живот. К краю софы придвинута какая-то корзина, и я смотрю сквозь ее прутья на то, что происходит вокруг. Они близко, и я подозреваю, что они услышали нас, потому что прекратили разговаривать и выключили фонари. Я ни разу до этого не стреляла из пистолета. Я не знаю, сколько пуль осталось в этом. Я думаю, что мы обречены умереть здесь.

— Ридли, прошу тебя, не делай этого. — Его голос гулким эхом отзывается в темноте.

Мне кажется, что он звучит прямо у меня над головой.

— Мы что-нибудь придумаем, — добавляет он.

Я ничего не отвечаю. Я знаю, что это ловушка. Уже ничего нельзя придумать и исправить. У меня было много возможностей закрыть на все глаза и вернуться к жизни в сладком неведении, которой я жила до сих пор. Я отказалась от этого. Жалею ли я? Сейчас мне трудно это решить, тем более что привидения придвигаются к нам вплотную.

— Шесть, — шепчет он.

— Что?

— У тебя осталось шесть пуль.

Глава вторая

До недавнего времени моя жизнь была бедна событиями. Нельзя сказать, что я влачила жалкое существование, пока одно случайное происшествие не перевернуло мой мир, но доля правды в этом есть. Наверное, точнее было бы сказать, что к переменам привело не одно конкретное событие, а целый ряд происшествий. Они невольно заставили меня принимать решения, а потом все вокруг резко изменилось. Умирали люди, ломались судьбы, — так открывшаяся правда оказала свое разрушительное воздействие. Казалось, что все ждали освобождения, но вместо этого лишь рухнул долго возводимый фасад, обнажив наши души и заставив нас все начать сначала.

Меня зовут Ридли Кью Джонс. Когда все это началось, мне исполнилось тридцать два года. Я была писательницей и жила одна в съемной квартире в Ист-Виллидж. Я поселилась в ней еще с тех пор, как окончила нью-йоркский университет. Моя квартира находилась в четырехэтажном здании на углу Первой авеню и Одиннадцатой улицы, над пиццерией под названием «Пять роз». Это место мне сразу понравилось, потому что за зарешеченной черной входной дверью там был полутемный холл, а в воздухе постоянно витал аппетитный запах чеснока и оливкового масла. Квартира, которую я снимала, была фантастически дешевой. Всего восемьсот долларов в месяц. Если вы знаете Нью-Йорк, то подтвердите, что такая плата там почти не встречается. В квартире была одна комната, окна которой выходили на внутренний дворик, где целыми днями лаяла собака. Из окна мне открывался вид на окна стоящего напротив здания, и жизнь его обитателей была передо мной как на ладони. Но несмотря ни на что это было прекрасное место, и я чувствовала себя счастливой. Даже если бы я могла себе позволить что-то более роскошное, то не променяла бы скромное убранство своей квартирки и возможность лакомиться лучшей пиццей в Нью-Йорке ни на что на свете.

Возможно, у вас возник вопрос относительно моего второго имени Кью. Это не инициалы. Это мое полное второе имя. Мой отец Бенджамин Джонс, педиатр из Нью-Джерси, который живет с моей матерью в комфортабельном доме, выдержанном в викторианском стиле, всегда стеснялся своей простой фамилии. Моя мать в прошлом была танцовщицей. Они с отцом любили друг друга еще с тех пор как встретились (мой отец тогда учился в университете), с 1960 года, если придерживаться точных дат. Мой отец всегда мечтал прославить свою ординарную фамилию. Он вырос на окраине Детройта, в Мичигане, в семье простых людей, которые не стремились к тому, чтобы их сын стал каким-то необыкновенным человеком. Но он изо всех сил пытался вырваться из рамок провинциальной жизни, поэтому, когда дело дошло до того, чтобы дать имена своим детям, он превзошел сам себя. Мне он дал имя Ридли, в честь Ридли Скотта, знаменитого режиссера, а в качестве второго имени мне досталось Кью. Отцу казалось, что необычные имена дают их обладателю толчок к наполненной впечатлениями и событиями жизни, и влияние обычной фамилии уже не будет иметь значения. Он считал свою теорию доказанной, потому что, по его мнению, жизнь писателя в Нью-Йорке весьма своеобразна.

Впрочем, я согласна с ним, так как моя жизнь действительно была нескучной, даже до тех событий, о которых я намерена рассказать. Я считаю, что любить своих родителей и быть любимой ими уже дает тебе основание для радости. Я всегда чувствовала себя счастливой, мне все в себе нравилось (кроме моих бедер, пожалуй). А еще у меня была моя работа, мои друзья и моя квартира. С мужчинами у меня отношения, как правило, складывались удачно, хотя я и не могла бы похвастаться тем, что встретила любовь своей жизни. Когда живешь в Нью-Йорке, понимаешь, что именно надо ценить в первую очередь.

Однако в моем прошлом оказалось много подводных камней, о которых я и не подозревала. Теперь все изменилось. Мир стал другим, и место, столь привычное еще вчера, уже никогда не покажется мне прежним. Счастье и покой мне теперь только снятся. Та женщина, которая жила до появления меня новой, пребывала в блаженном неведении. Она была такой наивной. Как я завидую ей!

Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я удивляюсь тому, какую важную роль сыграли незначительные события в глобальных переменах. Мелочи подготавливают смену жизненных декораций. Да вы и сами наверняка это замечали. Вспомните, какие события переворачивали ваше представление о чем-то важном. Разве не одну секунду они занимали во времени и пространстве? Вследствие этих событий, сиюминутных, навеянных интуицией ощущений и рождалось ваше решение о том, за кого выйти замуж, какую профессию выбрать. Недаром говорят, что дьявола можно распознать и по одной маленькой черте.

Что ж, к делу.

Было утро понедельника, за окном царила поздняя осень. Нью-Йорк попрощался с бабьим летом. Ударили первые морозы. Город окрасился в серый цвет, а небо, затянутое цепями белых облаков, которые просматривались сквозь здания, неизменно озарялось по утрам нежно-розовым светом. Я любила это время года больше всего, потому что гнетущая жара и сырость словно поглощались бетонными стенами домов и уступали место свежести.

Я проснулась в тот день без будильника, несмотря на тусклый свет, который просачивался в окна, и поняла, что сегодня будет пасмурно. Стекло было усеяно дождевыми каплями, и эта мелочь определила мое следующее решение. Я потянулась из-под одеяла к телефону, стоящему у кровати, и набрала номер.

— Офис доктора Рифкина, — раздался на том конце провода жесткий, как тротуар в мегаполисе, голос.

— Это Ридли Джонс, — ответила я, старательно хрипя. — У меня сильная простуда. Я могу прийти, но боюсь заразить врача. — В этот момент, для убедительности, я еще и закашлялась.

Доктор Рифкин был моим стоматологом еще с тех пор, как я стала первокурсницей нью-йоркского университета. Он походил на сказочного гнома со своей длинной белой бородой и круглым выпирающим животиком. Доктор носил клетчатую рубашку, подтяжки и ортопедические ботинки. Когда я слышала его акцент жителя Лонг-Айленда, то всегда невольно разочаровывалась. Мне казалось, что он должен быть шотландцем. Я бы не удивилась, если бы он обратился ко мне «девица» вместо «девушка».

— Предлагаю назначить другой день, — строго произнесла администратор, как будто не хотела верить предложенным мной объяснениям, но не слишком из-за этого расстраиваясь.

Через минуту я уже была свободна. Свобода, наверное, самое важное для меня ощущение. Важнее молодости, славы, денег. Я не стала бы рисковать, упоминая о любви, но многие из тех, кто знает меня, подтвердили бы, что я готова на все ради своей независимости. Одним из таких людей мог бы стать Захарий.

— Завтрак у «Бабби»? — без предисловий спросила я, когда он взял трубку.

Наступила пауза, и я услышала, как он поворачивается на кровати. Еще несколько месяцев назад я могла бы быть рядом с ним в такой момент.

— Разве у тебя нет работы? — спросил он.

— У меня как раз перерыв между двумя проектами, — с деланным негодованием ответила я.

Я говорила правду, потому что я действительно ждала следующего заказа на работу, но стоило ли это обсуждать?

— В котором часу? — В его голосе прозвучали надежда и сожаление одновременно, — нотки, которые часто проскальзывали в его настроении во время наших с ним разговоров.

— Давай через час.

— Хорошо, увидимся в кафе.

Захарий был мужчиной, за которого я должна была выйти замуж. Наши жизненные пути пересеклись еще в детстве. Мои родители любили его больше, чем моего родного брата. Мои друзья также обожали его. У него были красивые светло-русые волосы, выразительные глаза и тело спортсмена. Кроме того, Захарий делал прекрасную карьеру, а его отношение ко мне было выше всяких похвал. Я тоже относилась к нему с большой симпатией. Но когда настало время принимать решение, я пошла на попятный. Чего я испугалась? Что это навсегда? Многие восприняли это именно так. Но я думаю, что дело тут в другом. Просто мне кажется, что мы с Захарием не подходим друг другу. Я не могла бы выразить это точнее. У нас были великолепные отношения, доверительные и открытые, и прекрасный секс; нам нравились одни и те же вещи: мы оба разделяли страсть к динозаврам в музее естествознания и ванильному мороженому, которое подавали в одном кафе. Но ведь любовь заключается не в этом, правда? Я так прикипела к Заку душой, что, в конце концов, решила: он заслуживает женщину, которая будет любить его сильнее, чем я. Любовь — это больше, чем сумма всех слагаемых. Если вы не понимаете, о чем речь, то вы не одиноки. Мои родители и мать Зака, Эсме (с которой у меня более близкие отношения, чем с собственной матерью), до сих пор не могут прийти в себя от такого поворота событий. Еще когда мы были детьми, они лелеяли надежду на то, что мы с Заком создадим семью. Поэтому они воспринимали наши свидания с большим энтузиазмом. Когда мы решили расстаться, они, пожалуй, переживали наш разрыв едва ли не сильнее, чем мы сами.

В то утро Зак и я были уже просто друзьями. Я оборвала наши близкие отношения около полугода назад. Мы с большим трудом преодолевали разочарование Зака и пытались успокоить его раненое самолюбие (скорее, ужаленную гордость), но все же потихоньку двигались в сторону настоящей дружбы. У меня еще оставалась надежда, хотя и слабая, на то, что нам удастся этого добиться.

Я скатилась с кровати и оттолкнула ее к стене. Дело в том, что полы в моей квартире немного продавлены. В моей «спальне», как мне кажется, настоящая яма. Так как у меня кровать на колесиках, то после беспокойной ночи я часто просыпаюсь чуть ли не посредине комнаты. Это, конечно, относится к разряду неудобств. Некоторые даже пришли бы в ужас от такого.

Я включила воду и плотно притворила дверь в узкую ванную, облицованную черно-белой плиткой, чтобы немного ее нагреть. Вслушиваясь в шум дождя, я потопала в кухню и сделала себе кофе. Мне казалось, что только когда я ощутила в воздухе аромат эспрессо, я окончательно проснулась. Первая авеню уже наполнилась шумом и запахом свежей выпечки. За моим домом была расположена булочная, вентиляционная система которой выходила как раз во внутренний дворик нашего здания. Взглянув на другие окна, я заметила, что у гитариста, живущего напротив, все еще задернуты шторы. Пара геев уже восседала за столом в кухне перед большими чашками, наполненными черным кофе. Блондин читал «Новости Виллидж», а его темноволосый любовник был занят журналом «Уолл-стрит». Молодая азиатка делала утреннюю зарядку — какой-то комплекс на растяжку из йоги, а ее соседка по квартире что-то читала вслух в другой комнате. Из-за холода все закрыли окна, и чужая жизнь проходила передо мной, словно на экране телевизора с выключенным звуком. Мои соседи были неотъемлемой частью моего утра, как и я для них, ждущая свой кофе.

Как я уже говорила, это был период между двумя проектами. Я только что закончила обзорную статью для журнала «Нью-Йорк» о мэре Руди Джулиани, за которую мне очень прилично заплатили. Я ждала звонков от редакторов «Ярмарки тщеславия», «Нью-Йоркер» и «Нью-Йорк таймс», потому что уже могла похвастаться нужными знакомствами и хорошими идеями. Для человека с моим опытом эта уверенность была вполне обоснованной: я проработала как вольнонаемный писатель уже семь лет. Вначале, как и любой новичок, я испытывала большие трудности. Наверное, если бы мои родители не решили материально поддержать меня после окончания колледжа, то мне пришлось бы вернуться домой. Но, имея искру таланта, я смогла выйти на профессиональный уровень, что значило вовремя сдавать работу и не спорить с редакторами. Теперь у меня была хорошая репутация и необходимые связи. Все остальное — лишь тяжелый кропотливый труд.

Однако, даже несмотря на это, мне пришлось бы очень туго, не получи я приличную сумму по наследству от дяди Макса, который внезапно умер почти год назад. Вообще-то говоря, он не был мне дядей. На самом деле он приходился моему отцу лучшим другом: их связывали детские годы, проведенные в Детройте. Мой отец и Макс прожили в родном городе первые восемнадцать лет жизни. Они оба были из семей рабочих с автомобильных заводов, но с одной разницей: родители моего отца были очень порядочными людьми, строгими, но справедливыми, а отец Макса отличался крутым нравом и страдал алкоголизмом. Однажды он избил мать Макса, которому в ту пору исполнилось шестнадцать, до потери сознания, и она умерла. Родители моего отца не допустили, чтобы мальчика отправили в интернат. Они решили взять на себя расходы по его содержанию. Каким-то чудом им удалось обеспечить учебу в колледже и для своего родного сына, и для Макса.

Мой отец поступил в медицинский институт, стал педиатром и работает им до сих пор. Макс работал на рынке недвижимости. Он достиг невиданного успеха и был известен на всем Восточном побережье. Чувствуя себя обязанным моим дедушке и бабушке, он попытался отблагодарить их, но они не приняли чек, который он им настойчиво предлагал. И все же на нас постоянно лился щедрый дождь подарков в виде круизов на Карибские острова, машин и дорогущих велосипедов. Конечно, мы обожали его. Дядя Макс так и не женился, поэтому относился ко мне и моему брату Эйсу, как если бы мы были его собственными детьми.

Все считали Макса счастливым человеком. Мы редко видели его хмурым. Он всегда готов был разделить с нами веселье. Но, даже будучи ребенком, я замечала, что его как будто окружал ореол грусти. Я помню, как смотрела в его голубые глаза и на маленькие складки в уголках его рта и ощущала тоску, которая поселилась в его душе. Я вспоминаю взгляд, полный затаенной грусти, который он бросал на меня, когда думал, что его никто не видит. А еще я вспоминаю, как он смотрел на мою мать, Грейс. Она в его глазах была даром небес, который достался не ему.

Дядя Макс был алкоголиком, но его добродушная натура не позволяла окружающим делать из этого трагедию. На прошлый Сочельник, после того как он уехал от моих родителей, у которых мы проводили праздничный вечер, он так и не вернулся домой. Оказалось, что Макс останавливался в баре, а спустя несколько часов его черный «мерседес» упал с моста прямо в ледяную воду. Что стало причиной его смерти, неисправность или сознательное решение, не мог сказать никто… Было установлено, что он мог бы успеть нажать на тормоза. Но в ту ночь сильно подморозило. Возможно, что машину повело, а может, дядя Макс заснул за рулем, не успев осознать, что произошло. Нам было легче воспринимать случившееся как несчастный случай. Иной сценарий отозвался бы слишком сильной болью в сердце.

Нас постигла невосполнимая утрата, которую более других ощущал мой отец: он потерял близкого друга. Празднование Рождества для нас теперь было омрачено воспоминаниями о Максе, который погиб в ночь накануне этого дня.

Он завещал часть его денег разделить на три равные части между моими родителями и основанной дядей Максом еще до моего рождения общественной организацией «Максвелл Аллен». Она была призвана помогать жертвам насилия в семье и реализовывала множество благотворительных проектов. Кроме того, значительные суммы дядя Макс оставил мне и моему брату Эйсу. С помощью квалифицированного бухгалтера мне удалось удачно инвестировать деньги, что и дало мне в итоге свободу, возводимую мной на пьедестал. Мой брат, напротив, распорядился бы деньгами иначе: будь его воля, он впрыснул бы их себе в вены. Такая история.

Но я не вспоминала обо всем этом в то утро. Я лишь предвкушала день, который принадлежал мне безраздельно. Я могла делать все, что мне захочется. Я приняла душ, высушила волосы и натянула свои старые фирменные джинсы, ярко-красную толстовку от Томми Хилфиргера, кроссовки «Найк» и бейсболку «Янки». Когда я направлялась к двери, то даже не подумала остановиться и попрощаться с привычным существованием, простым, счастливым и полным комфорта. Не идеальным, конечно, но близким к тому. Смотря с чем сравнивать.

В коридоре я старалась вести себя как можно тише. У меня были все основания подозревать, что моя пожилая соседка Виктория подслушивает у двери. Она словно подкарауливала мой уход, равно как и мой приход. Это заставляло меня двигаться с особой осторожностью. Не то чтобы я не любила Викторию, но она могла задержать меня, и не на долю секунды, а на все десять, а то и двадцать минут. Ее одиночество находило отклик сочувствия в моей душе, и я не могла отказать ей хотя бы в видимости общения. Но в это утро я не проявила должной расторопности и осторожности. Как только я заперла свою дверь, я услышала, как открывается дверь в ее квартиру.

— Прошу прощения, — прошептала она. — Здесь кто-нибудь есть?

— Привет, Виктория. Доброе утро, — ответила я ей, направляясь к лестнице.

Она была худой, почти прозрачной. Ее неизменное домашнее платье с цветочным рисунком висело на ней, как на вешалке. Волосы ее казались серым париком, а кожа на лице была изборождена морщинами и похожа на расплавленный воск. Каждый раз, встречаясь со мной, Виктория не без гордости повторяла, что у нее сохранились зубы. Но, к сожалению, речь шла только о шести или семи зубах. Она говорила только шепотом, как будто боялась, что другие точно так же, как и она, подслушивают у двери. Я симпатизировала Виктории, несмотря на то что наш разговор каждый раз повторялся почти слово в слово и она никак не могла запомнить мое имя. Она постоянно рассказывала мне о своих трех братьях, офицерах полиции, которые умерли. Она все время повторяла, что ей не хотелось бы оставаться в этой квартире, потому что она напоминала ей о матери, с которой Виктория жила, пока та не скончалась. Однако она никак не могла решиться на переезд.

— О, если бы только мои братья были живы… — так она начала разговор этим утром. Ее голос звучал прерывисто. — Они были офицерами полиции, знаете ли.

— Наверное, они отличались храбростью, — ответила я, с тоской глядя на лестницу.

Все же я подошла к соседской двери. Виктории неизменно нравился мой отклик на ее слова.

— Да, — произнесла она, широко улыбаясь. — Они были очень храбрыми.

Сквозь приоткрытую на несколько дюймов дверь я видела лишь неясную тень, облаченную в платье в лиловых цветах и ортопедические ботинки.

Виктория жила в застывшем мире антикварной мебели и задернутых занавесок. Все в ее квартире казалось изношенным от времени, покрытым пылью и невероятно тяжелым, словно пригвожденным к полу. Наверное, там не было ни одного предмета, который бы не отметил уже свой полувековой юбилей: дубовые шкафчики и бюро, уставленные пожелтевшими фотографиями, стулья с позолоченными подлокотниками, зеркала в массивных рамах — все дышало древностью. Я входила к ней только когда отправлялась за покупками или для того, чтобы сменить лампочку. Каждый раз, покидая ее жилище, я ощущала, как грусть и одиночество, словно шлейф, тянутся за мной. В ее квартире стоял затхлый запах, который у меня ассоциировался с разложением. Так и должно пахнуть в доме, в котором жизнь остановилась, замерла на месте.

Я часто размышляла над тем, что могло привести Викторию к ее теперешнему состоянию. Какие решения она приняла, чтобы по прошествии многих лет оказаться в полном одиночестве? Может, когда-то у нее, как и у меня сейчас, был в жизни человек, который ее любил, но она его отвергла, как и я, без видимой причины. Возможно, это решение стало ее первым жизненным выбором.

У нее была племянница на Лонг-Айленд, изредка наведывавшаяся к ней (редкие волосы, красное шерстяное пальто, туфли без каблуков). Трижды в неделю появлялся работник из социальной службы, который убирал в квартире (каждый раз присылали нового человека, но всех их отличала недюжинная активность). Пару раз я видела, как возле нашего дома останавливалась машина «Доставка блюд на дом». Я прожила в этом доме десять лет, но ни разу не видела, чтобы Виктория выходила из квартиры. У меня было такое впечатление, что она не может покинуть свое жилище. Мне казалось, что стоит Виктории выйти за дверь, как она рассыплется на глазах у изумленных соседей и превратится в пыль.

— Конечно, если бы они были живы, то не стали бы терпеть того, что творится наверху. Такой шум… — в ее голосе прозвучали возмущение и отчаяние.

Я слышала, как парень с этажа над нами весь вечер таскал мебель, но не придала этому значения.

— Но, Виктория, он ведь вселяется. Скоро в его квартире будет тихо.

— Ты знаешь, что у меня сохранились зубы?

— Это хорошая новость, — с улыбкой ответила я.

— Ты такая милая девушка, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Ридли. Я живу рядом. Если что-нибудь понадобится, обращайтесь ко мне.

— Какое странное имя для симпатичной девушки, — произнесла Виктория, втягивая щеки.

Я лишь помахала ей на прощание рукой и направилась к ступенькам.

Серая каменная лестница и такие же серые стены, красные перила, черно-белые плиты пола — это был привычный путь вниз. На втором этаже лампочка вдруг погасла, а потом включилась снова. Вся проводка в доме была в аварийном состоянии, но хозяйка дома Роза, похоже, не собиралась принимать какие-то решительные меры.

— Что? Неужели вы думаете, что у меня есть деньги, чтобы менять эту чертову проводку? Хотите, чтобы я подняла арендную плату? — Такова была ее реакция в ответ на мое замечание, и я решила на этом остановиться. Я лишь освободила в своей квартире выход на пожарную лестницу.

На первом этаже, в узком коридоре, который вел к зарешеченной двери, я остановилась у почтового ящика, на котором заметила приклеенную записку: «Слишком много журналов!» Почтальон вывел свое сердитое замечание красными чернилами, которые еще больше подчеркивали всю степень его недовольства. Я с трудом открыла ящик, в котором оказалась куча конвертов, счетов, рекламной почты, каталогов и несколько газет и журналов: «Тайм», «Ньюсвик», «Нью-Йоркер» и «Роллинг Стоун». Я вытащила всю почту и помчалась наверх, перепрыгивая через несколько ступенек. Снова оказавшись на своем этаже, я открыла дверь и вбросила почту в квартиру, после чего поспешно закрыла дверь и снова побежала вниз.

Вы можете сказать, что вам незачем знать все эти подробности. Что интересного в том, как я уходила из дома? Но эти два эпизода, у двери соседки и у почтового ящика, сыграли свою роль. Если бы я была человеком иного склада, то не стала бы останавливаться возле двери соседки, или, наоборот, постояла бы с ней подольше. Я могла бы и не обратить внимания на замечание почтальона, и эти секунды сложились бы в минуты, которые могли изменить ход моей жизни. Такие вещи можно оценить, лишь оглянувшись на прошлое. Если бы я задержалась на одну минуту дольше или поторопилась, то этой истории не было бы. Я осталась бы той, кем была.

На улице игра под названием «Сделай свой выбор» продолжилась. Я могла бы направиться прямиком в кафе (хотя это и не так уж близко, но все же преодолимо), но я опаздывала, поэтому решила взять такси. Я подошла к обочине тротуара и взмахнула рукой, но в этот момент заметила молодую маму с каштановыми волосами, туго затянутыми в хвостик. С ней было двое совсем маленьких детей: один сидел в прогулочной коляске, а второго она держала за руку. Они ждали сигнала светофора. Молодая мама и двое детей казались ничем не примечательной группой, во всяком случае, для большинства окружающих. Но меня поразил их контраст с Викторией. От этой маленькой группы исходил заряд бодрости, энергии, и они казались воплощением жизни по сравнению с моей вечно испуганной соседкой.

Я наблюдала за женщиной. Она была небольшого роста, но в ней чувствовалась сила, которая свойственна всем молодым матерям. Они готовы делать много дел одновременно: толкать коляску, поддерживать ребенка, выуживать со дна сумки сок, а из нагрудного кармана вытащить незаметно для ребенка салфетку и вовремя утереть крошечный носик. Молодая мама — это энергия спокойствия. А эта способность понимать маленького человечка, который еще не умеет говорить, и отвечать на его потребности в точности как того требует ситуация! Музыка жизни звучала в их слаженных движениях, и я на мгновение была очарована. Затем я взглянула на дорогу. По шоссе направлялся поток такси. В восемь тридцать, в понедельник утром. Можно считать, что мне повезло. Однако ни на одной из машин не горел зеленый огонек, а на тротуаре в ожидании стояло несколько страждущих заполучить такси. Я снова посмотрела на молодое семейство и замерла. Поправляя младенца в коляске, мама на секунду выпустила руку ребенка постарше, и тот шагнул на дорогу. Движение было еще не слишком оживленным, но малыш в своих красивых джинсах, красной дутой курточке и маленькой черной шапочке мог попасть прямо под колеса белого грузового фургона. Когда я посмотрела на водителя, то заметила, что он занят разговором по мобильному и ему не до того, что творится на дороге.

Обычно в таких случаях говорят: «Как во сне». Но я помню каждую секунду. Меня словно подтолкнула невидимая сила, и я помчалась за ребенком. Я помню, что женщина оторвала взгляд от коляски, а люди начали громко кричать. Я помню лицо молодой матери, сначала растерянное, а потом охваченное ужасом. Люди на улице бросили свои дела и уставились на меня, а я видела лишь маленького ребенка, которому угрожала опасность. Подо мной был жесткий асфальт. В висках у меня стучало. Ребенок вдруг поднял на меня взгляд, и на его лице появилась улыбка. Расставив руки, я пыталась побыстрее схватить малыша. Все происходило, как при замедленной съемке. Время словно зазевалось, а я этим воспользовалась, вылетев на трассу, как скоростная торпеда. Я помню тепло тела мальчика и решетку на радиаторе фургона, которая слегка коснулась моей ноги, когда я подхватила малыша и бросилась прочь с дороги. Фургон продолжил свое движение вдоль Первой авеню, словно его водитель так и не заметил, что под колесами его автомобиля только что едва не случилась трагедия. Все мое тело было напряжено, а зубы стучали от страха, но я расслабилась, когда услышала, как мальчик заплакал и увидела, что его глаза наполнились ужасом. Его мать бросилась к нам и выхватила своего ребенка, с рыданиями уткнувшись в его курточку. Слезы мальчика сменились громким воем, как будто какие-то инстинкты подсказали ему, что он избежал большой беды. Люди, окружившие меня, смотрели с тревогой и сочувствием. Их волновало, все ли со мной в порядке. Я твердо ответила: «Да».

Вы подумали, что я отличилась. Я сделала доброе дело. Все обернулось самым лучшим образом. И я не могу с вами не согласиться. Любой человек с хорошей реакцией и добрым сердцем поступил на моем месте так же. Не очень-то великое событие. Но маленькие фрагменты складываются в большую картину с изображением Нью-Йорка. На углу Первой авеню и Одиннадцатой улицы оказался репортер «Нью-Йорк Пост». Он направлялся с какого-то задания редакции к пиццерии «Пять роз», но, конечно, в половине девятого утра она была еще закрыта. Тогда он зашел в ближайшую булочную выпить кофе. Однако потом ему стало не до этого, потому что он поспешил достать камеру. Ему удалось снять все происходящее на пленку.

Глава третья

Это была неделя новостей. Я не могу не согласиться с тем, что мое появление на экране после публикации в «Пост» производило впечатление. Так или иначе, но я получила свои пятнадцать минут славы. Что я могу сказать? Я решила этим воспользоваться. Я не отношусь к числу застенчивых людей, поэтому с удовольствием давала интервью для таких программ, как «Добрый день, Нью-Йорк», «Сегодня» и разных изданий, того же «Пост» и «Дейли Ньюс». Мой телефон звонил без перерыва. Мне это не могло не нравиться. Даже на моих родителей попал отблеск моей славы: их пригласили для интервью в «Рекорд Нью-Джерси». И они тоже не страдали застенчивостью.

К пятнице моя фотография красовалась уже во всех газетах, а прохожие узнавали меня на улице, потому что видели меня по телевизору. Я прославилась не только в масштабах города, я стала известна всей стране, потому что о спасенном в понедельник утром малыше рассказали по CNN. Люди на улицах останавливали меня, чтобы пожать мне руку. Город Нью-Йорк может показаться местом вселенского одиночества и холода, но если тебя объявили «почетным гражданином дня», все меняется на глазах. Я думаю, что как только в большом городе происходит что-то подобное тому, что случилось со мной, люди начинают понимать, что они не в каменных джунглях.

— Я до сих пор не могу поверить, Рид, — проговорил Зак, когда мы с ним сидели в кафе «НоХо Стар». Обрывки сотен разговоров поднимались над толпой и затихали под потолком. В воздухе витал аромат восточной кухни, смешиваясь с запахом горячего хлеба, лежащего на нашем столе. Я посмотрела на своего друга, лучшего из лучших. Он всегда был искренним, и за это я испытывала к нему неизменную благодарность.

— Почему? Не думал, что я на такое способна? — спросила я с улыбкой.

Он покачал головой. В его взгляде снова была надежда, смешанная с сожалением. Я отвернулась, потому что не знала, как на нее реагировать.

— Нет же. Я всегда знал, что ты смелая и храбрая. Ты была такой еще с детства: защищала слабых, всех пыталась приютить.

Неужели я услышала в его голосе недовольство?

— Но кто-то должен был сделать это, — произнесла я, открывая «Космо» и делая глоток кофе.

— Но почему это должна быть именно ты? Той женщине надо было лучше следить за своим ребенком. Вы оба могли погибнуть.

Я пожала плечами. Я не намерена была критиковать или анализировать чьи-то поступки. Я радовалась только тому, что все закончилось как нельзя лучше. Зак продолжил:

— Все эти фотографии… Лучше бы об этом поскорее забыли. На тебя теперь будут охотиться всякие психи. Лучше бы ты не вмешивалась.

Он смотрел на меня с неодобрением, но я слышала в его голосе заботу и уважение. Зак был отличным парнем, который беспокоился обо мне больше всех на свете.

— Ну да, — со смехом ответила я. — И позволила бы малышу погибнуть под колесами автомобиля.

Зак удивленно поднял брови и с сомнением покачал головой.

Я знала, что он был бы первым, кто бросился спасать ребенка в подобной ситуации. Между прочим, карапуза звали Джастин Вилер. Три года от роду. А еще упоминания заслуживает тот факт, что Зак работал педиатром. (Кстати, он работал в одной клинике с моим отцом, поэтому вам будет нетрудно представить, как осложнился наш разрыв.) Он всю свою жизнь посвятил заботе о детях, и я не встречала никого, кто был бы так же предан своей профессии, как Зак. Может быть, за исключением моего отца.

— Серьезно, — ответил он, улыбаясь мне в ответ. — Будь осторожна, пока все не утихнет.

Я коснулась его бокала своим.

— За героя… За героиню, — произнес он.

Все действительно со временем утихло. Моя жизнь вернулась в привычное русло. К понедельнику следующей недели мой телефон перестал ежесекундно звонить. Я получила сообщение от редактора «Ярмарки тщеславия» относительно статьи, которую я собиралась написать об Уме Турман. Мы договорились о встрече во вторник днем. В тот вечер я отправилась спать, полная былого энтузиазма, но довольная оттого, что шумиха стихает.

На следующий день я оделась, как и подобает взрослой женщине, взяла такси и направилась в офис журнала. Мы встретились с редактором, очень занятой и немыслимо элегантной женщиной. Мы обсудили оплату, сроки, и меня все устроило. Оставалось только получить согласие госпожи Турман на встречу. Я вернулась в центр. Побродив по книжному магазину, я отправилась домой, по дороге купив у уличного торговца палочки сандалового дерева. На углу Восьмой улицы я задержалась перед витриной «Гэп», вспомнив свою золотую юность.

К тому времени как я добралась до квартиры, на улице начали сгущаться осенние сумерки. Я замерзла в своем черном габардиновом костюме от Tahari, а мои ноги ныли, выражая свой протест: кожаные лодочки «Дольче и Габбана» были великолепными, но причиняли мне сильную боль. Я для себя решила, что небольшое неудобство — невысокая цена за эти дорогие и потрясающие туфли. Красота требует жертв. Я в очередной раз выгрузила кипу бумаг из почтового ящика, сняла туфли и поднялась по ступенькам.

Как я уже упоминала, моя квартира была очень маленькой и в ней не было места для ненужных вещей. В коридоре была только небольшая кладовая, которая располагалась параллельно ванной комнате. Мне нравилось, что в моей квартире нет места для складирования всякого хлама. Я уверена: если бы мне внезапно пришлось уехать отсюда, я могла бы собраться в считанные часы. Это ощущение казалось мне странным, потому что я жила в этой квартире уже десять лет и у меня не было никакого желания из нее уезжать. Квартира привязывала меня к себе, но в то же время давала мне возможность чувствовать себя свободной. Здесь все было так, как я и хотела: мягкая мебель, коврики на полу, скрывавшие твердую поверхность деревянных полов. Стены были выкрашены в кремовые тона. Мне казалось, что квартира, в которой я живу, отражает мою сущность. Она была удобной и уютной. Но при этом я не испытывала к этому месту никакой привязанности.

В тот вечер я переоделась в свои любимые брюки для занятий йогой и футболку с длинными рукавами. Убрав волосы с лица, я устроилась на диване с бумагами в руках. Я решила рассортировать полученную почту по трем пачкам: журналы, мусор, счета. Я приступила к работе.

Я чувствовала себя абсолютно спокойной, потому что мое занятие не предполагало стрессов и переживаний. Я просто наводила порядок. Но вскоре мое внимание привлек конверт, обычный конверт. Мое имя и мой адрес были написаны от руки, черными чернилами. Обратного адреса не было. Что-то в этом конверте меня насторожило. Наверное, от него исходила какая-то опасность. Я решила открыть его. Внутри оказались три листа бумаги. Неужели такая мелочь могла полностью изменить мою жизнь?

В конверте лежала вырезка из «Пост» с моей фотографией и статьей обо мне. Здесь же я нашла и старую пожелтевшую фотографию, сделанную «Поляроидом». На ней была изображена молодая женщина в платье с цветочным рисунком. Она держала на руках маленькую девочку. Женщина выглядела напряженной, а выражение ее лица говорило о безмерной усталости. На лице ребенка сияла широкая улыбка. За ними стоял мужчина, высокий, широкоплечий. У него были необыкновенно красивые, словно нарисованные черты лица, и умные проницательные глаза. Он властно положил руку на плечо женщины. Я не могла понять, что выражает его лицо. Я испытала сильное волнение. Адреналин бешено пульсировал в моей крови. Я с удивлением заметила, что у меня начали дрожать руки. Женщина на фотографии была поразительно похожа на меня, словно я смотрела на собственный снимок. Ребенок на ее руках тоже казался похожим на меня, только я не могла припомнить своих фотографий в таком нежном возрасте.

К фотографии прилагались номер телефона и вопрос.

Он звучал просто: «Ты моя дочь?»

Глава четвертая

Снова перенестись в детство оказалось очень легко. Я летела на крыльях памяти, закрыв глаза, и сцены из прошлого представали передо мной. Воспоминания сопровождались ароматами блюд, которые готовила мама, запахом отцовского одеколона и дождевой воды по вечерам, когда он возвращался с работы. Дома часто было холодно, и у меня мерзли кончики пальцев. Я помню, как мои родители смеялись, пели, а иногда ссорились. Когда дела с моим братом Эйсом пошли плохо, в нашем доме все чаще стад раздаваться крик. В моей комнате лежал зеленый ковер, а стены были оклеены обоями, рисунок на которых мне до сих пор легко представить: крошечные розовые бутончики с мятно-зелеными стебельками на белом фоне. Из всех воспоминаний того вечера, который я провела с фотографией в руках, я яснее всего представляла себе один эпизод, казавшийся ужасным на фоне счастливых и безмятежных дней.

Мне было пятнадцать. Я поздно возвращалась из школы после какой-то контрольной (в старших классах я пользовалась репутацией умной и способной девушки). Хотя и не предполагалось, что меня будут провожать мальчики на машинах, я все же приняла предложение старшеклассника Фрэнка Альвареза (сексуальная внешность: широкие плечи, длинные темные волосы). Когда мы подъехали к моему дому, он попытался поцеловать меня. Я помню, что в его машине было жарко, по радио пел Ван Холен, а от Фрэнка слишком сильно пахло одеколоном. Ситуация была под контролем, потому что я не испытывала к Фрэнку никаких чувств, но мне льстило его внимание. Я не могла дождаться, когда выберусь из машины и обзвоню своих подружек с грандиозной новостью.

Когда я вошла в дом, мои родители сидели за кухонным столом. На их лицах застыло мрачное выражение. Отец держал в руках чашку кофе, а у матери был такой вид, словно она проплакала несколько часов подряд. В это время дня отец редко бывал дома, так как у него, как правило, были дела в больнице, а мать обычно готовила ужин, но на этот раз кухня встретила меня холодом и пустотой.

— О Ридли, — произнесла мама, увидев меня, словно она и позабыла, что я должна прийти из школы.

Мама была маленькой, как птичка. У нее были тонкие черты лица и блестящие каштановые волосы. Она двигалась с грацией танцовщицы. Моя мама выглядела на десять лет моложе мам моих подруг, хотя я точно знала, что она на десять лет их старше.

— Иди к себе наверх, хорошо, детка? — обратился ко мне отец, поднимаясь. — Мы позовем тебя к столу немного позже.

Отец был похож на Эрнеста Хемингуэя, но только без пристрастия к алкоголю, как он сам любил говорить. Он отрастил бороду, которая красиво серебрилась сединой, и небольшой (становившийся, впрочем, все более заметным) живот. Он был исполинского роста, более шести футов. У него были сильные руки и широкие плечи. Когда он обнимал меня, все мои детские невзгоды исчезали сами собой. Но в тот вечер он не обнял меня, а лишь слегка похлопал по плечу и подтолкнул к лестнице.

Когда я вошла в дом и застала родителей в кухне в таких напряженных позах, я решила, что меня ждет большой нагоняй из-за моего легкомысленного поведения с Фрэнком Альварезом. Однако вглядевшись в их лица, я поняла, что вряд ли они были бы так расстроены из-за такого незначительного проступка с моей стороны.

— А что случилось? — спросила я их.

Еще до того как мой отец успел ответить, на ступеньках появился Эйс, который, громко топая, спускался вниз. За его спиной я заметила большой рюкзак.

Мой брат и я были воспитаны в одном и том же доме одними и теми же родителями, но мы отличались друг от друга, как небо и земля. Эйс был старше меня на три года. Он был своенравным и неуступчивым, а я отличалась покладистым характером. Эйс все время восставал против правил, а я охотно им подчинялась. Он был склонен к грусти и злости. Я легче переживала драмы и была по натуре оптимисткой. Мой брат долгое время казался мне воплощением неординарности. У него была внешность киноактера: черные, как смоль, волосы, ярко-голубые глаза с холодными льдинками на дне, волевой подбородок и фигура Аполлона. Все мои подруги были тайно влюблены в Эйса. Если бы мне сказали, что он способен достать звезду с неба, я бы без колебаний в это поверила.

— Куда ты? — обратилась я к брату. Из-за рюкзака у него за спиной я не могла отделаться от ощущения, что он уйдет и не вернется. Он уже не раз ссорился с родителями и грозился уйти. И каждый раз я с ужасом ждала, что он исполнит свою угрозу и исчезнет. Он прошел мимо меня, и в моей душе поселился холод и липкий страх.

— Какого черта я стану здесь оставаться?! — ответил он мне вопросом на вопрос, с вызовом глядя на отца.

— Ридли, — вмешалась моя мать, — поднимись к себе.

Я услышала в ее голосе отчаяние. Я медленно стала на первую ступеньку, держась за перила. Оглянувшись на трех людей, столь любимых мной, я не могла поверить, что они не в силах понять друг друга. Они были сами на себя не похожи. Родители и Эйс казались рассерженными, даже взбешенными, а их лица были словно высечены из камня.

Я не могла вспомнить ни одного вечера, когда Эйс и отец не закончили бы разговор ссорой. За несколько месяцев до ухода моего брата ситуация обострилась до предела.

— Ты никуда не пойдешь, сынок, — произнес отец. — Мы обязательно тебе поможем.

— Мне не нужна твоя помощь. Слишком поздно. И ты мне не отец, поэтому не смей называть меня сыном!

— Не надо так говорить, Эйс, — произнесла моя мать. Она говорила тихим голосом, а в ее глазах были слезы.

— Ридли! — прорычал отец. — Поднимайся к себе наверх!

Я побежала по лестнице. Сердце в моей груди бешено стучало. Оказавшись в своей комнате, я легла на кровать и стала прислушиваться к крикам внизу. Я была далеко от них, поэтому не слышала, о чем они говорили, и в глубине души была рада этому. Когда Эйс хлопнул дверью, мне показалось, что в моей комнате задрожали стены. Вслед за этим наступила тишина, нарушаемая только рыданиями матери. Позже я услышала, как отец прошел в свою комнату. Эйс больше никогда не переступал порога нашего дома. В ту ночь мне суждено было узнать, что не все истории имеют счастливый конец.

В моей памяти стерлись слова Эйса, брошенные им в гневе, под кайфом, от злости, но теперь они снова прозвучали у меня в ушах: «Ты мне не отец». Когда я позже спросила у отца, что имел в виду Эйс, он мне ответил: «Эйс хотел сказать, что он не желает иметь такого отца, как я. Но я его отец, нравится ему это или нет. Не имеет значения, как он к этому относится, но факт остается фактом, и его нельзя изменить».

— Я рада, что ты мой отец, папочка, — сказала я, желая утешить его и убедить себя в том, что все поправимо.

Теперь, когда я держала в руках эту странную фотографию, я отчетливо слышала слова Эйса. Я не могла их заглушить. Они, как ключ к волшебной шкатулке, открыли мне, как много вопросов у меня накопилось. На них можно было дать вполне приемлемые ответы, но вопросы все равно не исчезали. Почему моя мать не сохранила ни одной фотографии со времени своей беременности? Почему у меня не было фотографий, на которых мне меньше двух лет? Почему я не похожа ни на кого из родственников? Словно мотыльки, слетевшиеся на огонь, эти вопросы кружили в моем мозгу.

Я ощутила панику, но в то же время не могла не признать, что я преувеличиваю важность этого письма. Я вдруг вспомнила свой разговор с Заком. Он предупреждал меня, что психопаты теперь начнут донимать меня из-за того, что моя фотография появилась в прессе.

Конечно, он был прав. Это же Нью-Йорк. Психически неуравновешенным личностям здесь полно работы. Я держала в руках старую фотографию. Может, мне всего лишь померещилось, что эта женщина похожа на меня?

Я поступила так, как всегда поступаю в момент кризиса. Я сняла трубку, чтобы позвонить отцу. Мне показалось, что телефонная трубка обжигает мне руку. Я уже готова была набрать знакомый номер, но вдруг меня охватили сомнения. Я смотрела на телефон, не понимая причины своих колебаний. Разве не глупо звонить по такому поводу? Кровь прилила к моим вискам. Прислушиваясь к мерно звучащему в трубке зуммеру, я вдруг поняла, что в дверь кто-то настойчиво стучит.

Стук как будто вернул меня к реальности. Я не сразу осознала, что барабанят именно в мою дверь. Я пересекла комнату и посмотрела в глазок. В коридоре стоял молодой незнакомый мужчина, но я открыла дверь. Я знаю, что вы подумали. Как можно назвать жительницу Нью-Йорка, которая готова открыть дверь незнакомцу после получения такого письма?

Дело даже не в том, что в Нью-Йорке живут какие-то особенные люди. Просто наше существование сопряжено с постоянной паранойей. Я была слишком растеряна, чтобы всерьез предположить, что мне грозит опасность. Кроме того, молодой незнакомец, стоявший за дверью, заинтересовал меня. О, он был горячей штучкой! Я открыла дверь и посмотрела на него. Он нахмурился, положив руки на бедра и застыв в позе явного недовольства.

В таких случаях говорят, что это флюиды. Какое-то неуловимое движение, и вам совершенно точно известно — секс будет потрясающим. Это ощущение охватывает все ваше тело. Внешние данные здесь ни при чем, но я все же опишу моего незнакомца, ради собственного удовольствия: темно-каштановые волосы, почти черные, настолько коротко остриженные, что они напоминали щетину. Глубоко посаженные карие глаза и чувственные губы, которые мне захотелось представить целующими мою шею. Наверное, он почувствовал то же, что и я, потому что его лицо на мгновение утратило гневное выражение.

— Послушай, — сказал он приятным голосом, — если тебя беспокоит шум, то это не повод бежать к управдому. Можно было просто постучать в дверь и сказать мне об этом.

Он был очень хорош собой: крепкого телосложения, сильный и уверенный в себе. Из-под правого рукава его футболки змеилась татуировка.

— Ты ошибся дверью, — сказала я, сдерживая улыбку и предвкушая его смущение. — Я не бегала к управдому.

Он на секунду задумался, переваривая информацию, а затем из его уст раздался только один звук, подходящий для данной ситуации.

— О, — выдохнул он и неловко переступил с ноги на ногу. — Я прошу прощения.

— Без проблем.

Я закрыла дверь и наблюдала в глазок, как незнакомец уходит. Затем я прислонилась к стене и застыла в ожидании чего-то. Мне казалось, что меня окружают невесомые предметы. У меня в голове и во всем теле поселилась необыкновенная легкость. Очевидно, я пережила шок. Я даже не могла бы сказать точно, сколько времени я провела в такой позе.

Да, он был горячей штучкой. Но я снова вернулась к полученному письму. Я словно раздвоилась. Та Ридли, которая отличалась благоразумием, понимала, что все дело в чьем-то больном воображении. Но другая Ридли, немного напуганная, была взволнована и настаивала на том, что необходимо тщательно все проверить, так как в этой ситуации оказывалось слишком много вопросов.

Я снова взяла в руки фотографию. Появление незнакомца заставило меня повременить со звонком отцу. Я положила фото на стол, а сама легла на диван, который вдруг показался мне слишком большим для такой маленькой комнаты. Но он мне нравился, потому что каждый раз словно принимал меня в вон объятия. Вдруг мной овладела страшная грусть. Я не смогла сдержать слез. Я боялась только того, что мои рыдания услышат соседи, потому что стены в доме были ужасно тонкими. Я не могла допустить, чтобы мой красавчик сосед с забавной татуировкой узнал о моем настроении.

Глава пятая

Всем известно, что родители похожи на супергероев. Они умеют всего несколькими волшебными словами прогнать демонов сомнения и тревоги. Они могут заставить тебя почувствовать себя сказочным великаном, которому любые горы по плечу. Но, конечно, они способны на все эти чудеса только до тех пор, пока ты остаешься ребенком. Когда ты превращаешься во взрослого человека и начинаешь жить в собственной вселенной, ты платишь высокую цену за расставание с детством — твои родители утрачивают былую сказочную власть. Может быть, именно поэтому многие не торопятся взрослеть.

После беспокойной ночи и абсолютно непродуктивного дня в среду, который я посвятила посещению ландромата[1], расположенного на нижнем этаже, и приготовлению сандвича с тунцом, я вышла из квартиры и направилась на Кристофер-стрит. Каждую среду, с тех самых пор как я поступила в колледж, я отправляюсь к родителям на ужин. Я часто приезжаю к ним и на выходные. Но среда — это совсем другое. Это наш день. Раньше к нам часто присоединялись Эсме и Зак, но эта традиция оборвалась после нашего с Заком разрыва. Это было очень грустно, но какая-то часть моей души все же ликовала, потому что мне хотелось, чтобы мои родители в этот день принадлежали исключительно мне.

— Рид, как твои дела, дорогуша? — спросила у меня Эсме накануне, когда мы разговаривали с ней по телефону.

Мы все еще часто перезванивались, и это меня радовало. Эсме работала медсестрой в клинике моего отца еще тогда, когда меня и на свете не было. Для меня она была скорее обожаемой тетей и близкой подругой, чем медсестрой и коллегой моего папы или матерью моего бойфренда. Честно говоря, больше всего я опасалась расстаться с Заком именно из-за возможности разрыва всех «дипломатических отношений» с Эсме.

— Зак мне сказал, что ты подавлена, — почти шепотом произнесла она, словно обсуждала со мной какую-то деликатную женскую проблему. — Он беспокоится о тебе.

Я знала, что Эсме желает мне добра и говорит это из лучших побуждений, но я была уверена, что не выглядела подавленной во время нашей встречи с Заком. Разве не странно, что кто-то говорит тебе о тебе же, да еще и такие вещи? Чем тщательнее ты начнешь отнекиваться в подобной ситуации, тем больше убедишь их в правоте высказанных предположений.

— Нет, Эз, — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринужденно и уверенно. — Со мной все в порядке.

— Неужели? — спросила она, как будто имела дело с неуравновешенным пациентом. — Это хорошо. Я очень рада, что он ошибся.

Она не поверила мне, а просто решила спустить тему на тормозах. Я немедленно начала прокручивать в голове следующую мысль: «Может, я действительно подавлена? Может, я не замечаю этого, ведь со стороны виднее?»

Я по-настоящему ненавижу себя за эту свою привычку. Я легко поддаюсь влиянию чужого мнения о себе. Возможно, вы и сами с таким сталкивались. Во время разговора с Эсме я действительно почувствовала себя подавленной. А еще я терпеть не могу, когда обо мне говорят за моей спиной, решают, что я подавлена или подвержена стрессу, жалеют меня, а потом мне же это и высказывают в лицо. Это сродни манипуляции. Как будто бедняжка Ридли не может справиться с напряжением, потому что она слабенькая и чувствительная, но мы-то сильны в своем единстве, и мы ей обязательно поможем.

Позже мы перешли к нейтральным темам: поговорили о моей последней статье, о ревматоидном артрите, о том, какие подарки лучше купить по случаю приближающегося дня рождения моей матери. Может, это говорило во мне чувство вины, но даже спустя шесть месяцев я ощущала, что мы с Эсме старательно обходим одну и ту же тему, похожую на шило в мешке, которое, как известно, не утаишь. Мне казалось, что Эсме все время хочет сказать мне о том, что я разбила сердце ее сыну и не оправдала всеобщих ожиданий. Ни свадьбы, ни внуков.

В Хобокене я пересела на другую электричку и через полчаса была в городе, где провела свои детские годы. От вокзала до дома моих родителей было пятнадцать минут ходьбы. Дом был построен в 1919 году, но в конце восьмидесятых его модернизировали. Вокруг здания высились дубы и вязы. Общая картина была воплощением американской мечты: дом как бастион, как крепость, как оплот семьи. В этой части города все ходили в один большой магазин, дома размещались посреди миниатюрных ухоженных лужаек, улицы извивались замысловатыми маршрутами, а вдоль них тянулись ряды уличных фонарей. Так изображают тихий провинциальный город-мечту на рождественских открытках. Когда я перешагнула порог, на часах было четыре. В воздухе пахло мясным пирогом.

— Мама! — крикнула я вместо приветствия, захлопывая за собой входную дверь.

— О Ридли, — ответила мне мама с улыбкой, появляясь из кухни. — Как твои дела, дорогая моя?

Она легонько обняла меня, а затем отстранилась на расстояние вытянутой руки, чтобы получше меня рассмотреть. Она словно искала тревожные сигналы: шрам на подбородке, темные круги под глазами, резкое похудение или наоборот, кто знает?

— Что-то случилось? — спросила она меня, сузив глаза.

Это, как правило, был ее дежурный вопрос, когда я звонила или приезжала. Словно я исчезаю на долгое время. Отцу я вообще звоню каждый день. Маме я звоню реже. Справедливости ради следует сказать, что я разговариваю с мамой не так уж часто.

— Нет, — ответила я, обнимая ее. — Конечно нет.

Она кивнула, но посмотрела так, словно хотела напомнить мне: она знает о моих проблемах лучше, чем я знаю о них сама. Я вынуждена с ней согласиться: ложь в отношении родителей бесполезна. Я не понимаю, неужели все видят, что я подавлена?

Мама казалась мне очень маленькой. Она была худенькой, с выпирающими косточками на руках, а я отличалась округлостью форм. У нее была мальчишеская фигура, а я казалась по сравнению с ней этакой женственной матроной. У нее были мелкие черты лица. Мама походила на миниатюрную статуэтку. Я всмотрелась в ее лицо и вдруг вспомнила ту женщину на фотографии, которую я получила вчера по почте. Я совершенно не была похожа на мать и, напротив, казалась копией той незнакомки.

— Что случилось, Ридли? — снова спросила мама, склонив голову набок и буравя меня своими холодноватыми глазами.

— Когда папа приходит с работы? — поинтересовалась я, направляясь в кухню и открывая дверь духового шкафа.

Мясной пирог в томатном соусе аппетитно шипел, а жар духовки приятно согрел мои щеки. Я была рада возможности не встречаться с матерью взглядом.

— Он будет с минуты на минуту, — ответила она.

Поскольку я ничего не сказала, она решила сменить тему.

— Итак, ты выскочила на трассу и спасла малыша? Вошла в охваченное пламенем задние, что-нибудь еще?

— Нет. На моем счету только один ребенок.

— Это меня радует. Наверное, тебе не стоит превращать подвиги в свою повседневную обязанность. Иначе удача может от тебя отвернуться, — сказала мать, с любовью похлопывая меня по спине.

Я села у стола, и мы немного поболтали о ее работе в начальной школе, которую она выполняла как волонтер. Потом разговор перешел на работу отца в клинике для детей из неблагополучных семей. Я не слышала ни одного слова из того, что говорила мне мама, потому что меня все это сейчас мало интересовало. Я все время прислушивалась к звукам за окном, ожидая, когда во дворе появится машина отца.

— Ты меня слушаешь?

— Конечно, мама.

— Что я только что сказала?

— О, неужели к нам пожаловала наша маленькая сердцеедка? — колоколом прогудел голос отца в прихожей.

Он стал называть меня так с тех пор, как я порвала с Заком.

Я встала и пошла ему навстречу, желая ощутить знакомые объятия.

— Как у тебя дела? — спросил он, крепко прижимая меня к себе.

— Хорошо, — ответила я, уткнувшись ему в плечо.

— Вот и славно, — с улыбкой произнес он и потрепал меня по щеке. — Ты очень хорошо выглядишь.

Мне было очень важно знать, что хотя бы отец не считает, что со мной что-то не в порядке.

Но несмотря на это я и сама понимала, что далеко не все благополучно. Я привезла с собой фотографию и записку. Сначала я хотела выбросить их в мусорный бак, надеясь, что это поможет мне забыть обо всем. Но я не сумела заставить себя сделать это. Я сама не могла бы объяснить причину. Когда я выходила из квартиры, я оставила конверт на столе, но через некоторое время вернулась за ним. Наверное, я хотела, чтобы родители развеяли мои страхи и мы вместе посмеялись бы над чьей-то неудачной шуткой. Ха-ха-ха.

* * *

После ужина мы сидели, сытые и спокойные, при тусклом свете лампы, нависавшей над столом.

— Со мной произошло кое-что странное, — нарушила я тишину.

— Я знала, что что-то случилось, — с удовлетворением заметила моя мать.

— Мама, — произнесла я тоном, не оставлявшим сомнений в том, какой предсказуемой и скучной я иногда ее считаю.

— Что такое, Рид? — спросил меня отец, лицо которого излучало открытость и искреннее беспокойство.

Я вытащила фото и записку. Я внимательно следила за лицами родителей, надеясь прочесть в них разгадку той истории, которая, возможно, скрывалась от меня долгие годы. Но выражение их лиц не сказало мне ровным счетом ничего. Мои родители склонились над фотографией. Отец потянулся за очками, которые лежали в его нагрудном кармане. Я слышала шум мотора холодильника. У меня в висках ритмично стучало. Чайник на плите вскипел, но мама, похоже, этого не заметила. Часы над раковиной в кухне мерно тикали, нарушая воцарившуюся тишину.

— Что это? — обратился ко мне отец с растерянной улыбкой. — Какая-то шутка?

— Я не понимаю, — покачав головой, быстро проговорила мать. — Кто эти люди?

Я посмотрела на родителей, но не заметила ничего подозрительного. Это была именно та реакция, на которую я рассчитывала. Я ожидала, что почувствую облегчение, когда увижу, как глупо я поступила, когда привезла это фото, но вместо этого я ощутила необъяснимую злость.

— Я не знаю, кто эти люди, — ответила я чуть надломленным голосом. — Это пришло вчера по почте.

— И что?

— Посмотрите внимательно, — сказала я, стуча пальцем по фотокарточке. — Эта женщина удивительно похожа на меня.

Мой отец еще раз внимательно посмотрел на фото.

— Да, теперь, когда ты это сказала, я вижу некоторое сходство. Но о чем это говорит?

Моя мать, как я заметила, не потрудилась посмотреть на карточку во второй раз. Вместо этого она откинулась на спинку стула и уставилась на меня. Я не могла понять, что она хочет выразить своим взглядом.

— Этот человек полагает, что я его дочь.

— Откуда ты знаешь, что речь идет о «нем»? — жестко отозвалась моя мать.

— Я не знаю. Я так решила из-за почерка, и мне кажется, что я права, — тихим голосом ответила я.

В этот момент мой отец сделал то, чего я от него никак не ожидала. Он от души рассмеялся. Каким-то утробным добродушным смехом.

— Дорогая моя, — произнес он наконец. — Но это же просто чья-то шутка.

— Я бы не сказала, что это смешно, — заметила мать.

Я посмотрела на них и расправила плечи.

— Я и не хочу сказать, что это смешно. Вчера я получила это по почте, и это меня задело. У меня возникли вопросы, мама.

— Ну что ж, задай эти вопросы, и я на них отвечу, — обратился ко мне отец. Его смех оборвался так же внезапно, как начался. — Я не верю в то, что ты сомневаешься в моем отцовстве, Ридли. Мне кажется, что кто-то решил поживиться за наш счет.

— Ты же умнее, чем они предполагают, да? — Быстро кивая головой, мать произнесла эти слова едва ли не обвинительным тоном. — Я хочу сказать, что твое фото целую неделю или более того показывали по телевизору и печатали в газетах. Какой-то сумасшедший решил, что ты напоминаешь ему кого-то из прошлого. Он либо безумец, который хочет внушить тебе, что ты его дочь, либо у него какие-то свои планы. Это так глупо.

Я молчала, но мои сомнения по-прежнему не давали мне покоя.

— Но как так вышло, что у меня нет фотографий до двухлетнего возраста? — наконец спросила я и сама поняла, что мой вопрос прозвучал как-то по-детски.

— О боже ты мой, — устало произнесла мать. — Ты сейчас напомнила мне Эйса.