Эндрю Майкл Хёрли

День Дьявола

Пастушеская жизнь – самый ранний пример подлинного человеческого братства. Джордж Паттенэм,Искусство английской поэзии
Дьявол, быстрый, как муха,От меня он скакнул к тебе в брюхо.И только когда уж убрался он вон,Ясно мне стало, что я – это он.Старинная детская песенка Эндландс
ANDREW MICHAEL HURLEY

Devil\'s Day



Перевод с английского Е. Г. Богдановой





© Andrew Michael Hurley, 2020

© Богданова Е.Г., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2020

Буря

Сто лет назад в конце октября фермеры из Эндландс, как всегда по осенней поре, отправились загонять овец домой с вересковых пастбищ. Но в том году так вышло, что, пока пастухи вытаскивали из торфяного болота двух тонущих ягнят, Дьявол убил агницу, сорвал с нее шкуру и спрятался под ней среди овечьего стада.

Добравшись до ферм, Дьявол носился от одного дома к другому, не давая себя поймать и проявляясь только в заразе, которую сам и разносил. Нематоды в глазу здорового пса, рак, поразивший семенники барана-производителя, кровь в молоке грудничков – все это были плоды его трудов.

По деревням, от Андерклаф и дальше по долине, поползли разные слухи, и хотя деревенские не особо удивлялись, что безбожников из Эндландс настиг-таки Окаянный, они обратились к своему священнику с просьбой о защите от козней нечистой силы. Священник, однако, был стар и немощен, и перспектива схватки один на один с Дьяволом его не прельщала, так что он попросил епископа прислать ему помощника, разумея под этим замену ему самому.

Новоприбывший, молодой священник с распятием и кропилом, отнесся к поручению скептически. Он видел себя в роли миссионера, несущего свет в темную долину. Местные, по его мнению, ничем не отличались от суеверных дикарей из колоний, которым повсюду мерещились духи: в облаках на небе, в грязи под ногами. Пожалуй, они заслуживали его жалости.

Но когда его глазам предстало зрелище разлагающегося скота, когда он увидел, как капает кровь из сосков кормилицы, его решимость ослабла, в то время как Дьявол наслал на долину бурю, бушевавшую несколько дней подряд.

Дома в деревне по самые окна занесло сугробами, заготовленные на зиму запасы дров и торфа быстро таяли. Церковь за мостом осталась без света и как-то скукожилась, а покойники на церковном погосте оказались захоронены по второму разу, когда долину и фермерские земли засыпало снегом. Люди вынуждены были взять животных в дом и разделить с ними тепло, чтобы те не замерзли. Поросята и охотничьи собаки спали на ковриках перед очагом. На кухне исходил паром молодой баран.

В эти дни не успевало рассвести, как тут же смеркалось, и люди начали умирать. Первыми ушли старики – зайдясь в кашле, они выплевывали легкие, как шкурки от помидоров. Дети сгорали в жару лихорадки.

Но еще хуже, самое плохое: говорили, что невозможно было узнать, кого Дьявол навестит в следующий раз. Он не оставлял следов на снегу, не стучал в дверь. Говорили, сам воздух и был Дьявол.

В Андерклаф местные обвиняли во всем фермеров Эндландс, да и сами фермеры начали задаваться вопросом, не навлекли ли они беду на долину тем, что пропустили какое-то предзнаменование, а оно и загноилось, как открытая рана. Ведь влетела же летним вечером галка в дом Кервенов. Она разбилась насмерть, ударившись о стену. И разве дети Дайеров не видели зайца, рывшегося в костях на церковном кладбище? А еще в ту субботу, в сентябре, когда было тепло, Джо Пентекост, в кураже после выпитого портвейна и гордясь собой, разбил стакан, когда произносил тост на свадебной трапезе своей дочери. Все смеялись, неловкость ему простили и ни о чем таком не подумали. А теперь они препирались насчет того, что нужно было сделать, чтобы избавиться от несчастья, насланного на них из-за пролитого вина. Только никто не помнил, каковы были обычаи на этот счет. На ум приходили, и то не полностью, какие-то старые предостережения, в соответствии с которыми они повыбрасывали в снег кошек и посыпали солью ступеньки на крыльце.

Все было тщетно. Тринадцать человек с фермы и из деревни умерли этой осенью. Их трупы, завернутые в одеяла, лежали в сараях и на задних дворах, дожидаясь, пока земля оттает достаточно, чтобы можно было их похоронить.

Брайардейльские топи

– Нет, расскажи мне другую историю, – требует Адам. – Эту я уже знаю.

– Но все истории в нашей долине начинаются с Дьявола, – говорю я.

– Расскажи что-нибудь новое, – возражает он. – Есть же такие, которых я еще не слышал. Ты знаешь их сотни.

За последние несколько лет я приобрел репутацию рассказчика, точно такую же, какая была у Старика, моего деда.

– Давай же, – настаивает Адам. – Расскажи про свое детство, когда тебе было столько же лет, сколько мне сейчас.

– Потом, – отвечаю я. – Мы же пришли сюда, чтобы пострелять бекасов, верно?

Он забавно кивает и гладит одной рукой Дженни по спине, а другой крепко сжимает мою ладонь.

– Тебе придется отпустить меня, Адам, – говорю я. – Иначе у нас ничего не получится.

Он отпускает мою руку, но не отходит ни на шаг, потому что ему необходимо чувствовать мой запах, и, склоняя голову набок, он слушает, как хлюпает вода в болоте.

Холодный весенний день подходит к концу, и последний свет уже покидает Топи, скользя через долину к пустошам и отступая на запад, к морю. Сумерки уже обесцветили покрытые вереском холмы, и надвигающаяся темнота усилила шум воды в Фиенсдейльском ущелье. Где-то во мраке река бьется о берега, срезанные ею же в прошлом месяце во время штормов, и теперь она петляет, устремляясь к черному массиву Салломского леса. Воздух, кажется, промок насквозь. Но Адам держится молодцом и не издает ни звука. Как и все мальчики его возраста, он гордится своей стойкостью: сыновья всегда хотят показать отцам, что способны выносить трудности без жалоб и слез. И все-таки мне понятно, почему он хочет, чтобы я что-нибудь рассказывал: ему надо отвлечься и скрыть, что он до смерти боится оказаться у самой воды.

– Помнишь, что я сказал тебе делать? – говорю я, закладывая один патрон за другим в двустволку Браунинга с прикладом из орехового дерева, доставшуюся мне по наследству от Отца.

– Сейчас? – интересуется Адам.

– Я скажу тебе когда.

Через пару лет я должен был бы начать учить его стрелять в Топях. Сам я уже в двенадцать охотился на вальдшнепов, голубей, фазанов – словом, на все, что годится в пищу. Адаму, конечно, никогда не придется стрелять из ружья, но это не значит, что он не сможет быть полезным. Например, он может стать моим загонщиком и поднимать из укрытий птицу.

Прижав приклад к плечу, я немного отстраняюсь от Адама, но как только он слышит мой голос дальше, чем ожидал, дальше, чем ему хотелось бы, он зовет: «Папа!» – и тянет руку к моей ладони.

– Я здесь, – говорю я. – Все в порядке. Воды поблизости нет. Делай, что я тебе сказал. Давай.

Он еще какое-то время стоит, повернувшись ко мне, а потом начинает хлопать в ладоши.

Из-за акустических особенностей звук раздается со стороны холмов, и испуганные птицы вылетают из своих убежищ. Этой хитрости меня научил Отец, а теперь ее освоил и Адам.

Бекасы поднялись из камышей и полетели низко над болотом. Их отражения в воде напоминали серпики коричневого цвета. Я прицелился немного выше и упустил одного – он растворился в сгущающейся тени деревьев, – но взял другого вторым выстрелом в тот момент, когда он появился на фоне белеющих соцветий рябины рядом с воротами. При звуке выстрела Адам вздрогнул. Бекас дернулся в полете и, очертив в воздухе дугу, упал где-то на поле, оставленном в этом году под паром.

– Держи ее, – говорю я, и он хватает Дженни за ошейник, прежде чем она успевает рвануться за птицей.

Нужно отучить ее от вредных инстинктов.

– Пусть сядет. Ну-ка, Адам, прикажи ей, – говорю я, вытряхивая пустые гильзы из ружья. – Пусть знает, кто здесь хозяин.

Он проводит рукой по хребту собаки, надавливая ей на задок, чтобы она опустилась на землю. Сумерки сгущаются, порывы ветра пригибают к земле тростник. Болото покрывается рябью. Дженни моргает и ждет команды.

– А теперь отпускай, – говорю я, и Адам издает тот особый звук, которому я его научил, что-то вроде чмоканья, и поднимает руку.

Дженни срывается с места, проползает под воротами, возбужденная запахом подстреленной дичи, и возвращается назад с растерзанной птицей.

Адам слышит, что собака вернулась, и чувствует ее запах, а она прижимается лбом к его ладони.

– Брось! – командует он, дотрагиваясь до зажатой в зубах собаки птицы.

Дженни не подчиняется, и тогда он пробует просунуть пальцы ей в пасть между челюстями.

– Не так, – поправляю я. – По носу.

Он одной рукой дотрагивается до ее скулы, а другой неуверенно шлепает ее, отчего собака только начинает рычать.

– Сильнее, – говорю я. – Иначе она ничему не научится.

Получив кулаком по морде, она делает, как ей приказано. Боль она запомнит и в следующий раз будет ожидать удара, увидев его поднятую руку, а потому откроет пасть, как только он скомандует. Она умница. У нее ласковый, добрый нрав. А голову бекасу она откусила скорее от восторга, чем по злобе.

– Оставь птицу галкам, Адам, – говорю я. – Нам хватит того, что есть.



Мы возвращаемся на ферму по тропинке, до коленей вымазавшись в грязи. Я держу Адама за руку. Он несет на плече старый кожаный ягдташ, принадлежавший когда-то Отцу. Не в силах удержаться, он запускает пальцы внутрь. Там подстреленные мной кряквы, и он дотрагивается до них, ощущая запах крови и воды на перьях. Когда мы вернемся на ферму, мы извлечем из птиц дробинки и повесим до утра в чулане. А потом, как я обещал, я научу Адама правильно потрошить их, чтобы запечь в печи.

– Уже стемнело? – спрашивает он. – Стало холодно.

– Почти, – отвечаю я. – Мама зажгла свет.

– А звезды зажглись? – продолжает он.

– Некоторые, – отвечаю я. – Орион. Большая Медведица.

Ему известна форма созвездий. Чтобы объяснить ему, я брал его за руку и водил его пальцем, очерчивая их форму.

– А луна полная или ущербная? – спрашивает он.

– Полная, – отвечаю я. – Совсем круглая.

У луны раздутое, удивленное лицо, будто у утопленника.

– А где она сейчас?

– За нами, – отвечаю я. – Поднимается над Тремя Сестрами. Поэтому мы отбрасываем длинные тени.

В другой раз он задал бы еще десяток вопросов, но сейчас он устал и неуклюжей походкой плетется по гравию, причем нарочно. Хочет, чтобы я взял его на руки. Хотя бы пока мы не дойдем до асфальта.

– Ну-ка, – говорю я и даю ему подержать сложенное ружье.

Он вешает его на руку. Ружье тяжелое, как пара свинцовых труб. Он поворачивается ко мне и широко улыбается. Как бы там ни было, а он точно знает, что ружье – это то, что ему нужно. Эта ферма принадлежит ему с самого его рождения, точно так же, как она стала моей, когда Мама родила меня. За его спиной – вереница предков, он знает это и представляет, как после него сюда придут его сыновья. В его возрасте я чувствовал то же самое. Но потом сбился с пути.

– Ну, так расскажи мне что-нибудь, – требует он. – Расскажи о Старике, а не о Дьяволе. У нас ведь есть сейчас время, правда?

Но суть в том, что одна история тянет за собой другую, потом третью, и во всех Дьявол играет важную роль.

Эндландс

Я всегда знал, что Старик умрет внезапно. Так перегорает электрическая лампочка и в ней внезапно темнеет стекло. Тем не менее, когда Отец позвонил ночью, чтобы сообщить мне эту печальную весть, я не мог не почувствовать, что уход Старика меня потряс. И сразу же ощутил, как далек теперь от фермы.

Я тогда жил в Саффолке, недавно женился и преподавал в школе для мальчиков, той, что рядом с болотами. В Эндландс мне удавалось выбраться не чаще двух-трех раз в год, и обычно я отправлялся туда подышать навозом в то время, когда на ферме больше всего нужны руки: на окот овец в Пасху, к сбору урожая летом или осенью, когда овец пригоняют с пастбищ. Собственно, мы с Кэт уже начали собираться – пора было ехать помогать с овцами, – когда за несколько дней до начала осенних каникул позвонил Отец. Загонять овец мне все равно придется, но уже после похорон.

Кэт, несмотря на грустные обстоятельства, с нетерпением предвкушала поездку. С ее работой – она работала в детском саду, где в период каникул всегда не хватало персонала, – ей никак не удавалось съездить со мной в Эндландс, и с Дайерами и Бисли, соседями-фермерами, она познакомилась только в день нашей свадьбы в июне. По большому счету, она и Отца-то едва знала. После помолвки мы пару раз ездили повидать его в Дербишир, куда он приезжал на ярмарку со своими четырехлетками, но это были короткие встречи за чашкой чая и сэндвичами между аукционами, и их с Кэт знакомство не шло дальше общих разговоров о ферме или об ее семье.

Он никак не отзывался о ней, ни хорошо, ни плохо, но чувствовалось, что она ему нравится. Не то чтобы я просил его благословения или нуждался в нем. С тех пор как я уехал из Эндландс, на ком бы я ни женился, по большому счету для фермы это не имело никакого значения. И все-таки он хотя бы предпринял усилия, чтобы познакомиться с Кэт.



А Старик, конечно, с ним не приезжал, так что впервые Кэт увидела его только в день нашего бракосочетания. И тем не менее, когда я сообщил ей о его смерти, она расстроилась, как и все в Долине, и в поезде беспрерывно задавала мне вопросы, огорченная, что ей уже никогда не доведется узнать его поближе.

– Прости, что не давала тебе покоя, – сказала она, когда мы расплачивались, выходя на последней остановке. – Мне просто хотелось узнать о нем побольше.

– Ладно, только Отца ни о чем не спрашивай, – отозвался я. – Он не станет говорить о Старике. Ему бы только поскорее покончить со всем этим.

– Знаю, – сказала Кэт. – Я уже сталкивалась с этим.

– Тут другое, – возразил я.

– Отрицание потери часто встречается, Джон, – заметила она, когда мы спустились на перрон. – Малышка Эмма Картер говорила о своем отце так, будто он жив, хотя прошло уже полгода.

Год назад у одной из девочек в детском саду умер отец, и Кэт взяла на себя заботу о семье. Она помогала с организацией похорон, от лица миссис Картер писала письма в страховую и банк и полностью погрузилась в домашние дела убитого горем семейства: следила, чтобы в доме было прибрано и все хорошо питались, выносила мусорное ведро и кормила кошек. Она пригласила Картеров на свадьбу, но для социальных мероприятий они тогда были явно не готовы, поэтому просто послали нам открытку. Это была самодельная картинка, которую почтальон доставил нам лично. Меня изобразили в виде человечка в цилиндре, а у Кэт были крылышки и нимб.

Каждый день, приходя с работы, она приносила с собой пару-тройку подарков от детей: проволочные поделки с блестками и отклеившимися в дороге кусочками свадебной фаты. Все они были более или менее одинаковыми: церковь, колокола, большое желтое солнце, – хотя в одном случае присутствовала еще плачущая девочка, а мы с Кэт держались за руки.

– Что такое? – поинтересовался я.

– О господи, это Оливия Браун, – сказала Кэт, поднимая глаза от доски, на которой она крошила лук. – Я сегодня утром полчаса убеждала ее, что ты не собираешься увезти меня от них.



Дети, особенно девочки, хотели обладать ею всецело, их притягивали ее миловидность и та сестринская привязанность, которую она проявляла к ним. У нее на коленях они плакали, об ее рукава вытирали сопливые носы, ее волосы они заплетали цепкими пальчиками в косы, в ее ладони вцеплялись, когда наступало время идти домой.

Дети чисто по наитию сразу же делали ее главной в их жизни. Вот и Грейс, хотя она была намного старше подопечных Кэт, повела себя так же на нашей свадьбе. Единственная дочь Лиз и Джеффа Дайеров и единственный ребенок в Эндландс, она немедленно цеплялась за каждого, кто проявлял к ней хотя бы чуточку внимания. Весь вечер она тенью ходила за Кэт. Они вместе танцевали и подкидывали воздушные шары, сидели рядышком, опустив соломинки в один стакан с лимонадом, а если музыка становилась слишком громкой, говорили что-то друг другу на ухо. Когда Кэт, устав от туфель, сбросила их и ее очаровательные босые ножки замелькали то там, то сям, Грейс надела туфли и ходила в них весь вечер, пока нам не пришло время отправляться в отель рядом с аэропортом, где мы остановились. И когда все вышли из «Кинг Армс» на улицу проводить нас, Грейс дольше всех махала вслед отъезжавшему такси.

– Надеюсь, она не будет слишком грустить, – заметила Кэт. – Я старалась не слишком разочаровывать ее.

– По поводу чего? – спросил я.

– Не знаю, с чего она это взяла, – сказала Кэт, – но бедняжке почему-то кажется, что теперь, когда мы поженились, мы переселимся на ферму твоего отца.

– И что ты ей сказала? – поинтересовался я.

– Что мы приедем навестить ее, как только сможем, – ответила Кэт. – А что еще я могла сказать?

– Она тебе напомнит, ты же понимаешь?

– Да я не против, – отозвалась Кэт. – Ей одиноко.

– Насколько мне известно, она не стремится что-нибудь менять, – сказал я. – И быстро расстается с друзьями.

– Она говорила мне, что ее дразнят, – возразила Кэт.

– Все так говорят.

– Она думала, что я должна родить ребенка.

– Она и сейчас так думает?

– Двоих-троих, вообще-то, – сказала Кэт.

Такси заворачивало за угол, и Кэт напоследок помахала рукой.

– Она такая лапочка, – сказала Кэт. – Я буду скучать по ней.

И действительно, она скучала по Грейс.

Из Испании Кэт отправила ей открытку, а во время долгой автобусной поездки по жаре в Гранаду она решила, что когда в следующий раз встретится с Грейс, то подарит ей медальон, который надевала на свадьбу, – тот старинный, подарок матери.

Но теперь она везла с собой в Эндландс нечто лучшее и с нетерпением ожидала, когда встретится с Грейс, чтобы рассказать новость именно ей.

Родители Кэт были в полном восторге, особенно Барбара, но я предупредил, чтобы она не ждала такой же реакции от Отца. Он не станет придумывать имя ребенку или предлагать украсить свободную комнату рисунками диких зверей.

Здесь, на конечной станции железной дороги, облака низко нависали над холмами, окружавшими ряды домов и магазинчиков, дул холодный ветер, выстуживая улицы. Провинциальный городок Клисроу находился ближе всех к долине, и летом сюда приезжало немало народу поглазеть на замок или прогуляться вдоль реки, но в это время года шумные фургончики с мороженым уже исчезли, а рождественские огни еще не зажглись, и в местечке царил мрак, пропитывавший, как сырость, все вокруг.

Кэт села на скамейку, поставив свой дорожный чемоданчик на землю между ног, и подобрала лежавшую тут же рядом газету. Из заголовка на первой странице следовало, что на двоих детей в муниципальном районе Бернли напали собаки. Младшему из детей был только год. Все первую страницу газеты заполняла фотография происшествия. Как я понял, полиция предполагала, что собаки были натравлены на детей.

Не говоря ни слова, Кэт сложила газету и положила на прежнее место. Она обвела взглядом улицу и коснулась живота. Изменения понемногу становились заметны. В шесть недель он – а Кэт не сомневалась, что это будет мальчик, – был размером с горошину, но у него уже сформировались глаза, позвоночник и пухлые выросты, которым предстояло превратиться в ножки и ручки. Уже скоро она ощутит внутри легкое шевеление, а месяца через два младенец начнет заявлять о себе при помощи пяток и кулачков.

Привокзальные часы показывали, что мы прождали полчаса, и я уже был готов прогуляться до автобусной остановки, чтобы посмотреть, ходит ли еще что-нибудь до долины, но тут послышался шум мотора, и на дороге показался отцовский «Лэнд Ровер».

Блеснули фары, и машина пристроилась позади стоявших шеренгой такси. Мотор ее продолжал сотрясаться под капотом. Отец ездил на этой машине много лет, а возраст «Лэнд Ровера» превышал мой собственный. Машина выработала свой ресурс до последней капли, как те бедные ослики в Испании, отвозившие тучных туристов к Альгамбре. Треснувшая фара была заклеена скотчем, синяя краска, напоминавшая мне канцелярские шкафы, вспучилась по краям. Бережливость – суровая госпожа, и Отец, до тех пор пока ему удается чинить свою колымагу при помощи запчастей от Эббота, не станет покупать новую машину.

– Прошу прощения, – произнес он, когда я открыл заднюю дверь. – Заезжал к Хейлвуду. Ты же знаешь, что он за тип. Приходишь за чем-то одним, а он тут же пытается всучить тебе кучу всякого барахла. Места хватает?

– В самый раз, – ответил я, пристраивая свою сумку и чемоданчик Кэт посреди рассохшихся ящиков с инструментами, всяческих сапог и перчаток, пустых мешков из-под корма, цепей, канатов и прочего хлама.

И тут же всегдашняя вонь, характерная для фермы, где всегда пахло соломой и дерьмом, как непрошеный спутник, заявила о своем присутствии, но Кэт сделала вид, что не замечает ее, когда втиснулась рядом со мной, захлопнув дверь с третьего раза.

– Как поживаете, Том? – сказала она, наклоняясь вперед, чтобы пожать Отцу руку. Кэт уже разобралась в нем, хотя внешне ничем это не обнаруживала, и понимала, что он бы смутился, если бы она обняла его.

Вот такая она, Кэт. Умеет обращаться с людьми и знает, как сделать так, чтобы они не напрягались.

– Все будет нормально, если баран выздоровеет, – ответил он.

– Так он все еще болеет? – спросил я.

– Вроде бы идет на поправку, – сказал Отец. – Но пока трудно сказать. Лейт говорит, надо приглядывать за ним.

Зная Отца, я не сомневался, что он будет проверять состояние барана ежечасно.

– Мама и папа кланяются, – сказала Кэт. – Они очень огорчились, узнав о кончине Старика. На свадьбе им было так приятно с ним познакомиться и поговорить.

По правде говоря, он тогда выпил одну за другой несколько пинт и только тогда перестал дуться. А потом его уже было не остановить. Это с его подачи все распевали в два часа ночи, когда официанты уже убирали помещение. Не человек, а кремень, говорил народ. Про такого второпях не забудешь.

– Люди уходят, когда наступает их черед, – отозвался Отец. – Что тут сделаешь.

Он глянул в зеркало, и машина тронулась. Кэт посмотрела на меня. Отец повел себя точно так, как мы оба ожидали, и, должен признаться, я был этому рад. Если бы он лил слезы и был многословен, я бы растерялся.

&

Проехав по мосту Эдисфорд над Риббл, мы выехали на длинную прямую дорогу к долине. Осень была в самом разгаре, и на сенокосных лугах, готовых к вспашке, паслись стаи ворон. С платанов и буков с каждым порывом ветра облетало все больше листьев, стоячая вода покрылась рябью. Пашни были убраны до следующего пахотного сезона, и волнистая поверхность открытых полей[1] простиралась до самых изгородей и опушки леса.

Об этих полях я думал, когда стоял в глубине классной комнаты в Черчмидс, мечтая о каникулах. Я ощущал некое беспокойство еще до того, как узнал о Старике. Не то чтобы я был как-то особенно несчастлив, занимаясь своей работой – мальчики в целом вели себя хорошо, им нравилось учиться, – но я постоянно ловил себя на том, что думаю об Эндландс чаще, чем раньше. С фермы я уехал, когда был едва ли старше моих выпускников, и, слушая во дворе их хвастовство по поводу воображаемых успехов у девушек из колледжа «Квин Мэри» или глядя, как они ковыряют свои прыщи на собрании в клубе, я начинал понимать, что принял когда-то решение, ничего толком не зная о жизни. Как и все подростки, я жаждал уехать из дому при первой же возможности, и мне вовсе не приходило в голову, что у этого поступка может быть своя цена. Но ведь у молодого человека должны быть свои привилегии, не так ли? Эгоизм. Невежество. Слепота…

Если у Кэт и было когда-то похожее желание прокладывать в жизни свой собственный путь, она его подавила, в отличие от меня. Она пустила корни в Саффолке, на своем небольшом клочке земли. Она не была уроженкой Саффолка, нет, она родилась в Хэрроу, где Его преподобие выполнял обязанности викария в церкви Святой Троицы, но в Дунвике она жила с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать, и считала своим домом обширные поля и облака, так вдохновлявшие Констэбля[2]. Как она говорила, ей нравится смотреть вокруг. Так много Англии втиснули сюда, ради собственного блага нации, разумеется.



Ясность обзора измерялась зданиями церквей, которые мы могли видеть из окна спальни. Когда шел дождь, дальше места работы Преподобного на другом конце деревни уже ничего нельзя было разглядеть, но в ясные дни взгляд достигал кремниевой башни церкви Святого Хуберта и скользил дальше, до серого горизонта, где плоская земля становилась морем.

– Если случится потоп, – предупреждал я, – мы будем брошены на произвол судьбы.

Но она уже придумала, говорила она. Надо поднять дом на сваи. Это не поможет, убеждал я. Когда арктические льды растают, говорил я ей, вся страна начнет накреняться вдоль оси где-то в районе Дерби. Север поднимется, юг уйдет под воду. Еще пара-тройка десятилетий, и я буду добираться до работы на веслах, говорил я. Лучше уехать отсюда при первой возможности.



Она могла бы заметить, что шутки подобны крышкам на глубоких колодцах, хотя никогда не спрашивала, счастлив ли я. Вероятно, потому что знала, каков будет ответ.

Всякий раз, когда мы говорили с Кэт об Эндландс, она представляла мою прежнюю жизнь на ферме так, будто все это осталось навсегда в прошлом. Да, здесь мило и симпатично, ведь прошлое не может быть другим, правда? Но она сама здесь будет играть роль гостьи, и не более того. И ферма – никоим образом не то место, где она могла бы жить. Но когда она увидит Эндландс, она изменит свое мнение. Она почувствует, как бесценно это место. Так же бесценно, как дитя, которому предстоит появиться на свет к следующему сбору урожая.

&

На проселочной дороге Отец выжал газ и ударил обручальным кольцом по рулю.

– Глянь-ка, Джон, нет ли там моей зажигалки, – сказал он, и я, копаясь среди старых чеков и пластиковых пакетов, валявшихся на приборной доске, наткнулся на коробку разрывных пуль, купленных им у Хейлвуда.

– Господи, Отец, на кого ты собираешься охотиться с ними?

– Я видел оленей в пустошах, – ответил он.

– Оленей? – переспросил я. – Ты уверен? Я думал, они давно уже ушли отсюда.

Сам я не видел оленей в этих местах с тех пор, как закончил школу.

– Что плохого в том, что на пастбищах есть олени? – спросила Кэт. – Я не понимаю.

– Мы не можем допустить, чтобы они приближались к овцам, милая, – ответил Отец. – Они разносят заразу. У меня уже есть больное животное, и я не хочу, чтобы заболели другие.

– И что вы будете с ними делать? – продолжала спрашивать Кэт. – Отгоните их?

Отец взял у меня зажигалку, которую я нашел под пачкой старых эвкалиптовых леденцов от кашля.

– Боюсь, это будет нечто более окончательное, милая, – ответил он.

– Вы хотите сказать, что убьете их? – уточнила Кэт.

– Угу, – ответил Отец. – Так будет лучше всего.

– Разве они ничьи?

– Ничьи или чьи-то, – отозвался Отец, – от них придется избавиться.

Он переключил скорость и, закашлявшись, стукнул кулаком по груди. Стало быть, легкие снова дают о себе знать. Каждый год в это время кашель возвращался, как исландские гуси на Брайардейльские топи, пока снег не погонит их дальше на юг.

– Ты что, с таким кашлем отправишься в пустоши? – с недоверием спросил я.

– Правда, Том, кашель нехороший, – поддержала меня Кэт.

– Бывало и похуже, и ничего, выжил, – отмахнулся Отец.

– Пусть так, – настаивал я. – Но все-таки сходи к врачу. Наверняка ты сможешь записаться на завтра наутро, перед похоронами.

– У меня слишком много дел, – ответил он.

– А почему бы Джону не позвонить? – сказала Кэт. – Он договорится, чтобы доктор приехал к вам.

Он кинул на нее взгляд и слегка качнул головой. Врачей он не любил. Так было всегда. Единственный врач, посетивший ферму за последнее время, был тот, что объявил о смерти Старика.

– Со мной все в порядке, – заявил он, доставая из-за уха самокрутку и закуривая.

Лицо и волосы у него всегда пахли табаком. А еще соломой и сладковатой смесью отсыревшего дождевика и пота. Этот крепко настоявшийся дух так глубоко въелся в него, что, даже после того как он долго тер руки и лицо куском карболового мыла в раковине на кухне, его кожа почти сразу же снова начинала источать все ту же смесь запахов, и я не сомневался, что и в переполненном людьми помещении смог унюхать бы его через минуту.

По салону поплыл табачный дым. Отец зашелся в грубом кашле и только тогда опустил стекло. Он всегда слишком много курил, но в это время года, похоже, самокрутка постоянно была при нем. В октябре начинается очередной цикл воспроизводства овец, будущее стада зависит от очень многих вещей, и большинство из них он не мог контролировать. Овцы должны пережить весну и лето, не утонуть в топях и не подцепить болезнь, сено в амбаре должно хорошо дозреть, баран должен рваться покрыть овцу, а овца – быть готовой к спариванию. Но те проблемы, которые были ему подвластны, как, например, олени, решались быстро.

Он снова закашлялся, и Кэт слегка толкнула меня локтем. Но уговаривать его показаться врачу было бесполезно. Жизнь в долине делала незлобивых людей упрямыми, а пожилых превращала в стариков. Особенно осенью.



Я по себе это вижу. Заметил за последние несколько лет на День Дьявола и при Загоне. Адам смеется над моей согбенной спиной и называет меня дедушкой. Не дают покоя суставы, и я вчитываюсь в этикетки на тюбиках с разными снадобьями в надежде, что они принесут обещанное облегчение. Болит то в одном месте, то в другом, боли возвращаются, как будто им от меня что-то нужно. Старик об этом всегда говорил.

Вспоминаю, когда я был маленьким и холод и сырость сковывали его ноги так, что ему приходилось оставаться в постели, меня посылали к нему наверх с чашкой горячего чая, куда он в качестве лекарственного средства не забывал плеснуть виски из бутылки, всегда хранившейся у него под подушкой.

– Дай-ка ручонку, Джонни-паренек, – говорил он, зажав окурок в углу рта и вытаскивая рубашку из штанов.

Он замечал, что я хочу понять, где у него болит.

– Слышишь? – продолжал он, прижимая мои пальцы к бедру. Когда он перемещал ногу, головка кости и суставная сумка терлись друг о друга, издавая сухой треск, как будто в суставе сыпался песок.

– Что это? – спросил я.

– Баран разбил, – сказал он, и окурок дернулся у него во рту. – Череп у него – что тебе хренова шар-баба. Смотри, Джонни-паренек, никогда не забывай, что с барана нельзя глаз сводить.

Со Стариком всяких бед случалось больше, чем с кем бы то ни было в долине, и не обязательно по его бесшабашности, хотя пару шрамов он получил во время бурных ночей в «Пастушьем посохе», а потому, что он принадлежал к поколению, которому свойственно было работать руками, а не применять машины. Он топором рубил деревья в ясеневой роще. И овец он стриг вручную, как это делал его отец, Джо Пентекост, теми же самыми ножницами, не потерявшими за сотню лет упругости пружины. А вскоре после свадьбы ему пришлось надеть обручальное кольцо на правую руку, после того как разъяренная свинья, принадлежавшая Бисли, отгрызла почти целиком его «священный палец» (как он сам его называл). В ходе естественных процессов кольцо (раз уж не сам палец) в конце концов вернулось к нему, и Старик, промыв его под краном во дворе, снова надел его.

– Вот ужас! – поразился я.

– Твоя бабуля сотворила бы со мной нечто похуже, чем эта свинья, если бы я не нашел кольцо, – изрек Старик.

Я не знал Бабушку Элис – она умерла задолго до моего рождения, но из того, что я слышал о ней, только она одна и не оставляла попытки держать Старика на коротком поводке. Она была настоящая горянка, с характером твердым, как кремень.

– Когда-то и у тебя будут такие руки, Джонни-паренек, – говорил Старик. – Посмотришь на них и скажешь сам себе, что вкалывал всю жизнь.

Именно этого я хотел больше всего в жизни. Хотел, чтобы руки у меня не были такими, как у детей в деревне. И чтобы пальцы у меня были без ногтей, и шрамы во всю грудь. Хотел, чтобы большой палец щелкал, как затвор пистолета, всякий раз, когда я пошевелю им, а каждая кость в теле пела свою песню. Когда бы мне ни случалось порезаться, я растравливал рану, как только она начинала затягиваться, так что к тому времени, как я пошел в старшие классы школы, у меня на теле красовалось целых три основательных шрама: один на правой руке, между большим и указательным пальцами, другой над бровью, от удара кулака Ленни Штурзакера, и третий на локте, его я мог видеть только в зеркало.

Кэт взяла меня за руку и выглянула в окно, одновременно проводя большим пальцем по мозолистой ладони. Ей нравились мои руки. Помню, мы только познакомились, и она осмотрела их дюйм за дюймом, как гадалка, выискивая что-то в линиях и рубцах – что-то, что уверит ее в счастливом будущем.

Думаю, по сегодняшним стандартам мы поженились довольно быстро: прошло менее полутора лет между той нашей первой хмельной вечеринкой на тридцатилетии Аманды Стьюарт и тем днем, когда мы обменялись кольцами. Но ощущения поспешности вовсе не было, и если кому-то из наших друзей так показалось, они ничего нам об этом не говорили. Как-то не было причины ждать дольше. Еще год или два не сделали бы нас увереннее в своем решении. Но за последние пару месяцев, однако, я начал замечать, как менялась Кэт каждый раз, когда нам приходилось проходить мимо свадебной церемонии. У нее появлялось то же самое выражение, что и сейчас, когда мы проезжали через хутор Уайтхолл, и она смотрела, как кто-то сметает конфетти и листья с кладбищенских ворот у церкви.

– Как красиво, – заметила она.

В ее голосе прозвучала нотка сожаления, позаимствованная ею у матери. Барбара во время нашего бракосочетания все силилась улыбаться, явно думая при этом, что ее Кэт, дочери викария, Господи, пристало идти по приделу церкви Святого Леонарда под звуки органа, эхом разносимые до самого купола, а не вручать себя мне в здании муниципалитета рядом с супермаркетом.

Разумеется, она считала этот выбор результатом моего растлевающего влияния на дочь и не могла – или не хотела – видеть, что, возможно, сама приложила к этому руку. Когда мы объявили о помолвке, Барбара немедленно взяла на себя руководство свадебными приготовлениями, и, чтобы отвоевать обратно контроль за ситуацией, Кэт в один прекрасный день за обедом сообщила, что матери не нужно больше волноваться о псалмах и проповедях, что мы уже вошли в контакт с Бюро регистраций города и зарезервировали место в очереди на пятое июня. В очереди?! Слово застряло у Барбары в горле. Зарезервировали? Звучало так, будто мы собрались на тренировку к инструктору по горным лыжам, а не сочетаться браком.

Она проплакала все время, пока пекла клафути, задуманное ею на десерт, и потом плакала с небольшими перерывами все шесть месяцев, пока к ее дому не подъехало такси, чтобы отвезти ее и преподобного отца в Бюро регистрации браков. Кэт, со своей стороны, выглядела так, будто мероприятие полностью ее устраивало, но, пока мы сидели на кожаной банкетке, дожидаясь своей очереди, я видел, что она жалеет, что настояла на своем. Честно говоря, я думаю, она все бы отдала, чтобы бракосочетание прошло в церкви, с кружевами, колоколами, певцами в рюшах и прочим.

– Вы с миссис Пентекост венчались в церкви, верно? – спросила она у Отца.

– Угу, милая, – отозвался он.

– В деревне?

– Ага, у Святого Михаила, – сказал Отец.

– Джон показывал мне фотографии его мамы, – продолжала Кэт. – Она была такой красивой.

На самом деле не была. В том смысле, как это обычно понимается. Но Отец слегка улыбнулся в ответ и перевел взгляд на дорогу.

Кэт начала что-то говорить, но умолкла, когда мы выехали из-под деревьев и с левой стороны нашим глазам открылось ущелье. Лишь хлипкое проволочное ограждение, обвешанное клочками шерсти, не давало автомобилю соскользнуть в пенящийся внизу поток, но Отец ездил по этой дороге в любое время года, днем и ночью, и теперь невозмутимо закладывал один вираж за другим.

Ветер крепчал по мере того, как мы поднимались все выше, и Кэт стиснула мою руку. Когда мы добрались до Сайк Хаус, особняка грязно-коричневого цвета, стоявшего в отдалении от дороги под сенью каштанов, ветер перерос в шторм, и листья и ветви деревьев разметало вдоль всей Просеки, как называлась дальше наша дорога.

Приблизительно три мили дорога вилась через холмы на север, а далее, у Вайрсдейла, она спускалась вниз к торговым городкам, от которых отходили боковые дороги к портовым поселкам на побережье. На протяжении многих веков по этому пути, мрачному, болотистому, через холмы шли караваны вьючных лошадей.

– Люди, они ж как вода, Джонни-паренек, – говорил Старик, – всегда найдут лазейку, на что бы там ни наступали их ноги.

Состояние дороги всегда зависело от прихотей погоды, и Старик помнил Просеку, когда она еще была не более чем грязной тропкой, осенью превращавшейся в полужидкое месиво. А летом поднятая пыль густым рыжим маревом следовала всем ее поворотам. После даже короткой грозы верхний слой земли стекал в бурных потоках воды, так что лошади должны были брести миля за милей по колено в воде, таща за собой телеги, как сани. В самые суровые зимы долина бывала отрезана от остального мира по несколько дней. А тогда, после Бури, пробраться в долину или выбраться из нее смогли только спустя несколько недель. К тому времени все, что произошло, все, что натворил там Дьявол, уже стало преданием.

&

И по сей день не существует в долине указателей деревни Андерклаф или нескольких домов хутора Эндландс. Всякий, кому нужно в долину Брайардейл, знают, где они находятся, а если чужак попросит объяснить, как туда добраться, ему скажут, что повернуть надо между скотобойней и буковым лесом.

Сорока футов высотой, слоноподобные, искривленные, буки, как рассказывал Старик, достигли почтенного возраста уже во времена Джо Пентекоста. И каждое дерево он тогда назвал по-своему.

– Теперь, Джонни-паренек, я запрятал у тебя в головке их имена, а ты смотри не выпускай их снова на волю. Деревья, они чудные на этот счет.



И я сдержал слово. Я никому о них не рассказывал: ни Отцу, ни Кэт. Я даже Адаму ничего не говорил. А ведь он, такой любознательный и пытливый в свои десять лет, был бы в восторге, узнав, что у деревьев есть имена, и они могли бы помочь создать в его воображении их образы. Как, по его мнению, выглядят деревья? Как он представляет себе их высоту? Я поднимал его и сажал на ветку, а он слушал, как ветер шуршит листьями в верхушках деревьев, но он знает только, что ствол, до которого он дотрагивается, может расти вечно, как рос в сказке бобовый росток.

В самой долине поначалу и смотреть-то нечего. Несколько полуразрушенных стен, брошенный деревянный вагончик гниет здесь уже годами. Тишина такая, что куница без спешки может прогуляться через дорогу. Затем мили две с половиной вдоль реки тянется насыщенный влагой и заросший папоротником лес, и только потом появляется Андерклаф. Кэт смотрела из окна, как облако наползало на утесы, будто пороховой дым на поле боя, оно окутывало и снова открывало заросли остролиста и рябин, что росли в расщелинах скал. Полил дождь как из ведра, потом как из десятка ведер, и Отец включил щетки на лобовом стекле на максимум, так что глазам они представлялись какой-то вибрирующей аркой.

Дорога спустилась ближе к реке Брайар, несущей свои разлившиеся бурливые воды, и далее так и шла вдоль берега до самойдеревни.

Когда показались первые дома, я сразу же понял, что Кэт разочарована. Думаю, она ожидала увидеть Андерклаф, уютно расположившуюся в долине, а не зажатую посреди скал и плохо освещенную, как будто ее забыли на дне темного мешка. Она не представляла, что деревня так разрослась, что так силен в ней шум от реки и что высящиеся вокруг холмы окажутся слишком крутыми, чтобы дома и деревья здесь могли отбрасывать длинные тени.

– А здесь симпатично, правда? – произнесла она, хотя не было никакой необходимости льстить Отцу.

Он первый согласился бы, что место выглядело запущенным: дорога представляла собой сплошные выбоины и заросла травой, стоявшая по другую сторону реки старая суконная фабрика – Арнклиф, как ее называли все в долине, – была заброшена еще в те времена, когда сам он был мальчишкой. Сначала это было скромное кустарное производство, и хотя открытые впоследствии ткацкие цеха и достроенный следующими поколениями дополнительный этаж сделал здание самым крупным в Андерклаф, оно, тем не менее, выглядело крошечным на фоне холмов.

– Как жалко, – произнесла Кэт, глядя на противоположный берег реки. – Интересно было бы посмотреть, как она работает.

Она опоздала лет на пятьдесят. Во время войны цеха километрами производили саржевую ткани цвета хаки и одеяла для военных госпиталей. В дальнейшем, когда оказалось, что половина работавших на фабрике ткачей погибли на фронте, а страны Содружества с их дешевой рабочей силой и станками зажили самостоятельно, собственники компании, некоторое время побарахтавшись, передали фабрику под внешнее управление. В пятидесятые годы рухнула крыша, а цоколь с выгравированным на нем именем «Арн-клифф» разбился, и его осколки так и остались валяться на земле.

Насколько мне известно, фабрика пару раз меняла хозяев, и у них были планы выровнять площадку и построить на ней дома. Позднее, когда в моду вошло селиться в руинах индустриальных зданий, возникла идея сделать в существующих зданиях квартиры. Но годы шли, ничего так и не было сделано, и здания все больше ветшали. Сейчас окна забиты металлическими пластинами, но в тот год, когда умер Старик, они были настежь открыты непогоде, разбитые одно за другим деревенскими мальчишками.

Вода в реке под неясно вырисовывающимся силуэтом фабрики была цвета виски, мутная у берегов, как всегда летом заросших крапивой и борщевиком, так что проток под фабрикой оказался полностью скрыт от глаз. Кирпичное сооружение в пятнах мха, крошащего тут и там кладку, когда-то прокачивало воду, создавая перепад, который и заставлял вращаться фабричное колесо. Время никак не повредило колесо, хоть оно теперь и собирало плывущие по реке куски дерева и всякий мусор – результат жизнедеятельности деревенских. За десятки лет в результате заиливания дна уровень воды поднялся, так что ступени фабрики исчезли в стоячей воде, колеблемой время от времени ветками и листьями, пивными банками да пакетами из-под чипсов. Я всегда старался держаться подальше от реки в этом месте, рядом с Арнклифф. Упадешь – и попробуй выберись. На покрытом слизью кирпиче ни рукам, ни ногам не за что зацепиться. И вместе с последним вздохом ты проглотишь горсть окурков и куски плавающего дерьма.

Я не говорил Кэт – зачем ей это знать? – что в то лето, когда я закончил начальную школу, именно там, у фабрики, среди покачивающегося на волнах мусора и нашли тело Ленни Штурзакера.



Как и многие другие мои одноклассники, он жил на Нью Роу, улице из восемнадцати домов на этой стороне реки. Дома, как и все остальные постройки в долине, были сложены из темного, будто закопченного кирпича, который сырой воздух сделал еще темнее. Надо сказать, им была не чужда предусмотрительность, этим Арнклиффам: каждому дому был отведен небольшой участок земли, чтобы рабочие могли выращивать собственные овощи и сажать фруктовые деревья. Некоторые действительно так и использовались, но в основном огороды дичали и зарастали сорняками или же были вымощены плиткой с единственной, кажется, целью – хранить там заржавленные мопеды и сломанные микроволновки.

На улицах постоянно пахло дымом; из угольных каминов дым поднимался по трубам вверх и попадал под дождь, так что деревья окутывала рыжая мгла. В такие дни уличные фонари включали рано, и народ сидел по домам, оставив деревню в распоряжение галок, всегда гнездившимся там в огромных количествах, и их крики перекрывали даже шум от реки.

Вот и сейчас, когда Отец подъехал к деревне, целая орава их поднялась с моста и, хлопая крыльями, устремилась на крышу дома Бекфутов. Сам дом не слишком изменился с тех пор, как мальчишкой я приходил к ним вместе со Стариком, когда у него были фазаны или бекасы на продажу. Не сказать, чтобы он много имел с них, так, чуть-чуть, чтобы сыграть в субботу вечером в пабе несколько партий в джин-рамми. Но дичь служила ему хорошим предлогом выведать у Алана Бекфута последние деревенские новости, слухи о которых доходили до Эндландс. Кто что сделал. Кого видели в «Пастушьем Посохе». Кто уже стоит одной ногой в могиле. Кто из женщин выглядит на все сто всякий раз, когда муж уходит работать в ночную смену. Если во время разговора они переводили глаза на меня, это значило, что разговор не предназначался для моих ушей, и я переходил на другой конец прилавка посмотреть, как отделенные от зала потертыми панелями из пластика братья Бекфут режут и крошат еду. Их движения были настолько молниеносными, что невозможно было уследить, как они умудряются даже одну минуту проработать, не порезав себе что-нибудь жизненно важное. И, тем не менее, я ни разу не видел, чтобы кто-то из семьи Бекфутов поранился до крови или ходил в бинтах. А если посмотреть на руки Алана, то никогда и в голову не придет, что они могут держать мясницкий топор или пилу для костей. Руки у него были, как у женщины: белые, безволосые, с тонкими пальцами. Такие пальцы можно увидеть у пианистов. Их идеальное состояние вызывало удивление, особенно если учесть «ленивый глаз»[3]Алана. Но, в конце концов, неловкий мясник недолго останется мясником, и, возможно, именно благодаря слабому зрению он проявлял особую осторожность, когда работал с ножом.

– Он ведь заказывал барашка на День Дьявола? – спросил я, увидев, что Бекфут переворачивает табличку с положения «Открыто» на положение «Закрыто».

Отец кивнул.

– Угу, – ответил он. – Старик забрал его неделю назад.

– Я никогда раньше не слышала о Дне Дьявола, пока не познакомилась с Джоном, – заметила Кэт, обращаясь к Отцу.

– Ну да, откуда ж тебе знать, – отозвался Отец.

– А Билл, я слышала, играет на скрипке? – с улыбкой поинтересовалась Кэт. – Не представляю, как это у него получается.

– Предполагается, что мы все будем выступать, – сказал я.

– Даже я? – спросила Кэт.

– Ты можешь что-нибудь спеть, – заявил я. – Я же слышал, как ты поешь.

– Я не знаю ни одной песни из тех, что здесь поют, – возразила она.

– Ну, выучишь что-нибудь по-быстрому, – ответил я.

– Старик, наверно, веселился в этот день, – сказала Кэт.

– Ну, это ж праздник для детей, – ответил Отец, – так что да, осмелюсь сказать, что он радовался, когда этот день наступал.

– Ну ладно, Отец, – сказал я, – не помню, чтобы ты когда-нибудь жаловался по поводу вечеринки.

– Да все это полная чушь, – сказал он. – Не понимаю, зачем мы продолжаем эту бодягу с праздником. Только зря загубим еще одно хорошее животное.



На День Дьявола мясное блюдо всегда готовилось из барашка, появившегося на свет первым по весне, неважно какого пола. Как только новорожденный ягненок соскальзывал на соломенную подстилку, ему тут же на ухо прикрепляли красную бирку, чтобы, когда подойдет время, его легко можно было найти среди овец стада. Барашка отводили к Бекфуту, там ему перерезали горло и оставляли висеть неделю, после чего разделывали.

Кострец нарезали кубиками – эта часть туши шла для тушения в котелке. Бекфут получал ногу и все то, что оставалось, после того как тушу разрезали на три части, чтобы разложить по морозилкам на каждой ферме. Мяса хватало на несколько обедов в зимнее время.

– Это то самое место, про которое ты мне рассказывал? – спросила Кэт, протирая запотевшее стекло, чтобы разглядеть следующую дверь – деревенского магазинчика. – Господи, ты прав, он точно такой же, как у бабушки с дедушкой.

Магазин Вигтона относился к числу тех местных торговых точек, которые в других местах давно уже прекратили свое существование. Витрины были затянуты пленкой, чтобы выставленные в них товары не выцветали от солнца, хотя полезнее было бы сосредоточиться на том, чтобы они не выцветали от старости. Сама витрина выглядела так же, как всегда: игрушечные корабли, рыболовные сети, бульварные романы из жизни Дикого Запада на вращающейся стойке, которая больше не вращалась; многочисленные картинки-пазлы, предлагающие складывать из кусочков картона замки, морские гавани или размытые изображения котят; а также груды коробок с игрушечными железными дорогами Хорнби[4], с мостами разнообразных конструкций и тепловозами всех видов. Такого богатства хватило бы, чтобы развернуть масштабную игру добичинговой[5] эпохи.

С сыном Вигтонов, Дейви, я учился в одном классе. Неизменно краснощекий и потный, он потом нанялся уборщиком на скотобойне и каждый день выгребал оттуда внутренности забитых животных и нагружал тележки овечьими головами. По словам Старика, Дейви остался таким же затюканным, каким был в одиннадцать лет, и его третировали все те же Сэм Штурзакер, Джейсон Ирби и Майк Муркрофт, наши бывшие одноклассники, которые, как и он, после окончания школы пошли работать на скотобойню. Как только его не дразнили – Свинка Винтон, Грязнуля, – бросали ему в чай овечий глаз, засовывали копыто в карман куртки, впихивали свиное ухо в сэндвич, приготовленный его матушкой на ланч. Свинка Вигтон. Пачкун. Мамочкин Свиненыш.

Но больше им нечего было сказать, поскольку они тоже по-прежнему жили с родителями. Штурзакеры и Ирби были соседями по Нью Роуд. Муркрофты жили во втором из девяти домов, как раз между Вигто-нами и школой. Это были самые старые дома в деревне, и воображение отказывалось представить их чем-то иным, нежели облупленными развалюхами, смиренными, как богадельни. Крошечные наделы отделялись друг от друга заборами разной высоты, и сделаны они были из самых разных материалов. Заметно было, что при необходимости их латали тем, что оказывалось под рукой. Садики перед домами заросли травой, и детские велосипеды и пластмассовые игрушки оказались полностью скрыты под длинными стеблями сорняков. Из-за этого два последних дома выглядели на их фоне совершенно неуместными с их свежепокрашенными фасадами и подстриженными газонами. У залитых дождем входов стояли два старикана – Лоренс Дьюхерст и Клайв Вард. Они переговаривались, пили чай и курили. Когда мы проезжали мимо, оба перевели взгляд на машину и приветственно покивали, смутившись при виде Кэт в «Лэнд Ровере» Пентекостов, как смутило бы их любое отклонение от нормального хода вещей.

В Андерклаф ничего не менялось. Ничего по-настоящему не происходило. Из заголовков «Ланкашир Газетт», что висела на уличном стенде рядом с домом Вигтонов, всегда следовало, что где-то в других местах постоянно происходили самые ужасные вещи. Взять хотя бы двух малышей в Барнли, растерзанных собаками.

&

Мы ехали через деревню, и Кэт улыбалась. Она впервые увидела то, что я описывал ей много раз с тех пор, как мы познакомились. Вот моя школа, она же Отцова школа, в ней же учился и Старик. Казарма темно-коричневого цвета. Наверху, на крыше, висел колокол, рядом вертелся флюгер-петушок. Школу закрыли на осенние каникулы. На окнах были намалеваны осенние листья, тыквы, силуэты крадущихся кошек и ведьм верхом на метлах. До Хэллоуина оставалось совсем немного, скоро детишки начнут обходить дома и выпрашивать сладости. По Нью Роуд пойдут младшие, подростки будут взрывать петарды на кладбище. В Эндландс мы никогда не праздновали Хэллоуин. Мы справляли День Дьявола.

Кэт с улыбкой повернулась ко мне. Ее явно забавляло представлять меня мальчишкой, разве что чуть постарше ее воспитанников в детском саду.

– Какая прелесть, – сказала она. – Все здесь такое крошечное.

Это верно. Всякий раз, возвращаясь сюда, я удивлялся, как мы все вообще помещались здесь, в школьном дворе, во время перемен. А спортивная площадка была когда-то, несомненно, достаточно велика, чтобы мы могли демонстрировать атлетическое совершенство – или недостаточное физическое развитие.



Именно из-за того, что я с большим отрывом обогнал Ленни Штурзакера в забеге, он после школы схватил меня за шкирку и дал кулаком в глаз, чтобы отомстить за свой позор. Он бы мне и второй фонарь поставил, но я вырвался из его железной хватки и бросился наутек через кладбище церкви Святого Архангела Михаила. Вслед мне неслись угрозы и разнообразные обещания, но я мгновенно перемахнул через ограду за церковью и бросился бежать по Задку Архангела, заросшему травой бетонному проезду, отделявшему церковный сад от Салломского леса.

Это было место, куда всегда приходили и до сих пор приходят деревенские ребята постарше – курить, распивать алкогольные напитки и заниматься друг с другом вещами, описывать которые тягостно. Очевидно, в попытках уговорить молодое поколение этого не делать в школе нас периодически предупреждали о том, что Задок Архангела принадлежит церкви и, если мы будем туда ходить, это будет означать посягательство на чужую собственность, и тогда придется вызвать полицию и все такое прочее. На эти предостережения внимания никто не обращал, и представители властей туда никогда не являлись. Трудно был предположить, что кого-то вообще интересовал Святой Михаил. Когда Отец был молодым, люди сочетались там браком, деревенские опускали младенцев в купель, но в мое время здесь собирались только отпевать покойников.

Когда мы проезжали мимо церкви, я заметил, что по сравнению с тем, что я видел весной, она еще сильнее обветшала. Шифер на крыше позеленел из-за нападавших мокрых, гниющих листьев, фартуки вокруг водосточных труб были наполовину оторваны ворами – видимо, злоумышленники были либо плохо оборудованы, либо их что-то напугало и они не успели отодрать полностью свинцовые пластины. Можно было бы усмотреть тут достойный всяческой похвалывызов, последний рубеж обороны: церковь все еще стояла, все еще была готова бороться с заклятым врагом – «Пастушьим посохом», – как это делала во все времена. Но в этой войне на истощение бар был явно в выигрышном положении, чему, очевидно, не приходится удивляться, и висящие у входа корзинки с папоротником[6] чествовали победу над заросшим сорной травой двором с могильными плитами, где завтра утром ожидается пополнение.

И все-таки невозможно поверить, что Старик умер. Что, когда мы доберемся до фермы, его там уже не будет. Что он ушел, чтобы присоединиться к другим почившим Пентекостам – его отцу, Джо и брату Филиппу, чье имя на памятнике погибшим воинам покрылось лишайником вместе с десятком других. Казалось справедливым, что имя Пентекоста было высечено на камне как напоминание о том, что дальше все, что там, за каменным крестом, принадлежит фермерам… Здесь начинаются Эндландс, и дорога уходит дальше, вглубь Салломского леса.

В это время года тишина здесь стоит почти полная. В канавах неспешно гниют листья и отсыревшие ветки, и по этому запаху разложения Адам узнает, что осень подходит к концу. По запаху, а еще по стуку топора, раздающемуся во дворе, когда я колю дрова. По запаху и вкусу ежевичного варенья, которое мы под зиму тоннами закладываем в погреб. И я рассказываю ему, что в это время осенний лес переходит во владение Старого Абрахама, борова Бисли. Этот грубый, но трудолюбивый садовник разроет своим пятачком корни папоротников и сжует все орляки, так что по весне деревца в молодой ясеневой рощице получат нужное им для роста пространство и свет. Не скажу, чтобы мы часто видели его за этим занятием. По мере того как сезон подходил к концу, он уходил все глубже в лес, выискивая желуди и грибы, пока наконец в декабре Анжела не приходила за ним и забирала его домой.



Мы ехали примерно полчаса, когда Отец затормозил и остановился: в этом месте со стороны деревьев вился дымок. И тогда он объяснил, в чем была настоящая причина его кашля.

– У нас вчера был пожар, – объявил он. – Дальше вглубь леса и до самой реки.

– Господи, Отец, почему же ты не сказал мне?

– А что толку? – отозвался он. – Тебя же не было, правильно? В любом случае, сейчас уже все кончено.

– Не уверен, – возразил я, глядя, как дым поднимается между стволами.

– Это остатки тлеют, – сказал он.

– Страшный был пожар? – спросила Кэт.

– Ну, наверно, симпатичных пожаров не бывает, – заметил Отец.

– В смысле, много сгорело? – уточнила Кэт.

– Достаточно, – ответил Отец, глядя в окно. – Мы целый день тушили.

– Вы сами сбивали огонь? – удивилась Кэт. – Пожарных не вызывали?

– Милая, да пока бы они сюда добирались, тут все сгорело бы дотла, – отозвался Отец.

– Как это случилось? – спросил я.

– Билл уверен, что это малец Штурзакеров устроил, – ответил Отец.

– Который? Винни? Ну, я бы не удивился, – заметил я.