Синтия Д\'Апри Суини

Хорошая компания

Cynthia D’Aprix Sweeney

Good Company



Copyright © 2021 by Cynthia D’Aprix Sweeney

© Ракитина Е., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Как и все остальное, посвящается Майку


Глава первая

Флора не искала кольцо, когда нашла его. Она копалась в старом шкафу для бумаг в гараже, искала фотографию, сделанную тем летом, когда Руби было пять, тринадцать лет назад. Долгие это были годы? Или пролетели незаметно? И то, и другое, как посмотреть. Флора проснулась с мыслями о фотографии, она знала, что та наверняка где-то в доме. Фотография переехала с дверцы уродливого коричневого холодильника в Гринвич-Вилледж на дверцу еще более уродливого коричневого холодильника в Лос-Анджелесе («Как получилось, что два человека на противоположных побережьях, в чьих домах нам в итоге приходится жить, выбрали коричневые холодильники?» – спрашивала она Джулиана), пока уродливый холодильник номер два однажды августовским утром не испустил дух, и они не заменили его новым, который был покрасивее, из нержавейки, и магниты на нем не держались. Флора перевесила фотографию на доску на маленькой застекленной солнечной веранде, которую они звали «кабинетом», но края снимка начали загибаться, и тогда она убрала его в ящик, подальше от безжалостного времени и неусыпного внимания калифорнийского солнца. Пару лет назад она разобрала ящик – как раз после того, как получила роль Леоны, игривой львицы в мультсериале «Гриффит», и «кабинет» превратился в «студию», место, где она могла при желании записывать озвучку дома. Куда она убрала все из ящика? Она бы никогда не выбросила фотографию, тем более эту.

– У нас разве уже нет кучи подарков для Руби? – спросил Джулиан, копаясь в своей прикроватной тумбочке; он хотел помочь, но только устраивал беспорядок. У дочери в тот вечер был выпускной в школе, и Флора хотела вставить фотографию в рамку и подарить ей. Милый сюрприз.

– Тут, наверное, можно много что выбросить, – сказала Флора, глядя на кучи хлама, который Джулиан вынимал из тумбочки и раскладывал по кровати: несколько пар очков для чтения, уже ненужные шнуры для компьютера, пустые пузырьки из-под аспирина, несколько потрепанных сценариев. Он, скорее всего, не обратит внимания на ее слова. За двадцать лет брака все границы были определены, как и все места, где ей позволялось проявлять свою тягу к порядку и куда она научилась не соваться.

– Эй! А вот это Руби пригодится. – Джулиан поднял внушительную пачку евро, свернутую трубочкой и скрепленную резинкой. В конце месяца Руби должна была ехать в Испанию с семьей своего парня, после чего они встретятся с Флорой и Джулианом на севере штата Нью-Йорк, в Стоунеме. В том самом доме с пропавшей фотографии, сделанной столько лет назад.

– Хорошо бы этим летом повторить тот снимок, – сказала Флора. – Если бы приехали Дэвид и Марго, можно было бы.

Джулиан бросил евро на Флорину сторону кровати, очень собой довольный. Три года назад, стоя перед пунктом обмена валюты в аэропорту Шарль-де-Голль, они спорили, менять ли евро обратно на доллары. Она ясно помнила. В терминале было немилосердно жарко из-за какой-то поломки кондиционера. Они, все трое, были неповоротливы и раздражительны после позволенных себе излишеств – сыр и багеты целыми днями, фуа-гра почти каждый вечер, круассаны, шоколад, вино. Пятнадцатилетняя Руби была не в настроении.

– Почему это я неблагодарная? Я просто сказала, что парижане слишком уж попахивают для тех, кто не может наладить кондиционер. Что такого?

Руби всегда плохо переносила жару, с самого детства. Когда она была маленькой, лето в Гринвич-Вилледж превращалось в кошмар. Руби ноет, хочет уйти с площадки, отказывается надевать панамку, ее бледные щеки краснеют, между плотненькими бедрами появляется зудящая сыпь.

– Можно на будущий год мы поедем в июле на пляж? Ну пожалуйста! Куда-нибудь, где есть кондиционер, куда-нибудь, где одежда не будет насквозь пропотевать к полудню? – Она подняла руку и сердито ткнула в пятно от пота под мышкой. – Блузке конец, мам. Она совсем новая, в Лос-Анджелесе такой силуэт не найдешь, и ей конец!

– Ладно, ладно, – Джулиан примирительно положил Руби руку на плечо. – Давайте поищем что-нибудь холодное попить.

В тот момент он подмигнул Флоре, дал знак, что они на одной стороне. Они оба слышали, насколько Руби повторяет за Марго. «Силуэт», «попахивают» – эти слова не из лексикона Руби.

То, что Руби любила – боготворила – лучшую подругу Флоры, было хорошо. И ничего удивительного в том, что Марго, у которой не было детей, и Руби, единственный ребенок, были не разлей вода. Испорченная блузка была подарком Марго, купили они ее в Шестом арондисмане, в маленьком бутике, в который Флора в жизни бы не зашла. Слишком дорогой. Слишком пугающий. У них с Марго накануне вечером был неприятный разговор за ужином в крошечном бистро, где все, похоже, немножко слишком напились и немножко слишком расшумелись. Марго и ее муж, Дэвид, забрали Руби на весь день, а потом явились, нагруженные покупками. У Руби горели глаза, настроение было отличное, и она в кои-то веки не жаловалась на жару.

– Слишком много всего, – сказала Флора, пока Руби открывала пакет за пакетом, демонстрируя добычу: очень прозрачную розовую блузку, пару белых гладиаторских сандалий, которые Флоре показались чудовищными, черный шарф от какого-то топового дизайнера, покрытый крохотными черепами, замшевую сумку с бахромой. – Это сейчас модно? – спросила Флора, проведя пальцами по коричневой замше.

– Мам, – ответила Руби. – Ну очевидно же.

Всё было потрясающее. Дорогое. Флора злилась на Руби за то, что та приняла столько подарков, но вместе с тем понимала, какой упрямой может быть Марго, как она размахивает щедростью, как дубиной: «Вот! Возьми это, возьми то, возьми!» Иногда ей бывало просто невозможно противостоять.

– Да ерунда, – отмахнулась Марго от Флоры, запихивая пакеты под тесный для их компании столик. – На все были скидки.

Дэвид пожал плечами, милый, сговорчивый Дэвид: все, чего Марго пожелает…

Но Флоре и так уже было не по себе из-за квартиры, которую они сняли. Как всегда, когда они путешествовали с Марго и Дэвидом, основные расходы брала на себя эта парочка; «половина» Флоры и Джулиана – очень разумная сумма, которую Марго назвала в качестве их доли – ни в коем случае не покрывала пятидесяти процентов роскошных, просторных апартаментов возле Люксембургского сада.

– Может, она ее за мили взяла, – сострил Джулиан, когда они распаковывали чемоданы. Марго действительно настаивала, что может оплатить всем билеты на самолет, потому что ей нужно израсходовать мили от авиакомпании.

В тот день, во французском аэропорту, у Флоры не было сил спорить с Джулианом из-за обмена валюты, которой можно было бы заплатить за такси до дома в Лос-Анджелесе или за доставку еды в тот вечер. Она просто хотела покоя. Хотела домой. Хотела вернуть себе внимание дочери, потому что, говоря начистоту, Флора злилась из-за покупок, злилась, что Руби все десять дней ловила каждое слово Марго, подражала ее жестам, интонациям и даже однажды вечером – в шутку, но была в этом и какая-то точность, нет? – назвала ее mon autre mère[1].

Флора спустилась в кухню, налила себе чашку кофе, добавила миндальных сливок, которые Руби убедила ее использовать вместо обычных. («Прости, мам, но в твоем возрасте молочные продукты – это почти яд».)

Выглянула из окна гостиной. Было еще рано, солнце только поднималось, придавая небу влажный синий оттенок, как у Моне, и подсвечивая силуэты небоскребов. Начало июня в Лос-Анджелесе. Июньский сумрак. Густой низкий туман, поднимавшийся с моря, скрывал дома ниже по холму, и район становился похож на зачарованную деревушку из сказки.

Джулиан взял рюкзак и ключи от машины, поцеловал Флору на прощанье. Последние дни съемок перед летним затишьем. Она так и не привыкла к его длинноватым волосам и внушительным бакенбардам, которые он отрастил для новой роли – нью-йоркского полицейского из 70-х. Конечно же, хорошего полицейского, который тайно собирал материал о коррупции и укрывательстве. Джулиана почти всегда брали на роли хороших, такое у него было лицо. Сериал только что продлили, и впервые за все время совместной жизни у них обоих были желанные роли, новые сезоны и почти два месяца отпуска без тревоги о том, что будет с работой до конца года. Джулиан прижал Флору к себе и сказал ей на ухо:

– Тони, Тони, приходи. Что потеряно, найди.

Старая молитва святому Антонию, которую во весь голос читала ее мать, когда что-то терялось. Как будто святой Антоний жил в квартире наверху и его можно было позвать, чтобы спустился и поискал ее очки для чтения или неизвестно куда засунутую перчатку.

Джулиан дразнил Флору, и, хотя она больше не молилась ни святому Антонию, ни кому-либо еще, у нее были свои суеверные ритуалы касательно пропавших вещей. Один – потереть большим пальцем материнское обручальное кольцо, скромный ободок из белого золота, который она носила на правой руке с тех пор, как мать умерла. Так она сделала и сейчас. Маленький успокаивающий жест.

Где же та фотография? И вдруг – вспышка, догадка. Когда в кабинете устраивали звукозаписывающий уголок, она перенесла стопку папок и бумаг из дома в гараж – в картотечный шкаф, который у них был с тех пор, как она носила Руби. Они нашли его на 33-й улице на Манхэттене, когда там было полно магазинов конторского оборудования, а они, как предполагалось, подбирали мебель в детскую.

– Идеально, – сказал Джулиан, стоя перед блестящим белым шкафом для бумаг.

– Для детской?

– По крайней мере, он белый.

Флора уперлась. У них уже были отданная кем-то кроватка и пеленальный столик, и ей хотелось купить что-то новое в крошечную комнатушку, где планировалось устроить детскую Руби. Она хотела качалку, или книжную полку, или коробку для игрушек; казалось неправильным ставить в угол детской комнаты шкаф для картотеки. Это было в самом начале двухтысячных, еще до того, как обстановка детской стала считаться воплощением хорошего вкуса и умственной стойкости всей семьи, до скандинавских потолочных мобилей и настенных росписей, изображающих зачарованные леса, до тщательно подобранных книжных полок и маленьких квадратных светильников, которые по ночам отбрасывают на стену солнце, луну и звезды.

Но картотечный шкаф был им нужен, он был практичен и, ей пришлось это признать, стоил своих денег. Он был важной частью «детской» Руби, его постоянно использовали. Флора и Джулиан перевезли шкаф из уютной квартирки в Вест-Вилледж в первый съемный дом в Лос-Анджелесе, где он, казалось, уменьшился в размерах, когда попал в более просторное помещение. Когда они купили дом в Лос-Фелиз, неубиваемый шкаф сослали в гараж, который никому не был нужен под машину, потому что снега не было, да и дождь шел всего пару раз за последние несколько лет.

Картотечный шкаф стал компромиссом начальной стадии брака между стремлением Джулиана обрастать барахлом и любовью Флоры к расхламлению. Джулиан называл содержимое шкафа «архивом» – и шутил лишь отчасти. Он как-то признался Флоре, что еще мальчишкой начал сохранять и составлять списки своего имущества, поскольку думал, что однажды станет знаменитым. Ее это признание не удивило; она в юности предавалась тем же фантазиям – что вырастет и станет актрисой, а это ей, маленькой, представлялось гарантией некоторой славы, но при этом Флоре никогда не приходило в голову и в самом деле начать готовиться к тому, что историю ее жизни будут рассказывать.

Как-то раз она набралась уверенности и рассказала о своей мечте матери, пока они вместе мыли посуду. Джозефина только рассмеялась.

– Каждая девочка думает, что станет звездой.

Флора ей не поверила. Не могло же так быть, что каждая девочка думала, что станет – или пусть даже хотела бы стать – знаменитой. Минни Дулин, с ее вечным насморком и сползающими гольфами? Розмари Кастелло, которую в четвертом классе отчитала при всех сестра Деметриус за то, что та подкладывает салфетки в лифчик (она взяла цветной «Клинекс», который просвечивал через белую школьную блузку)? Нет, Флора не повелась.

То, что Джозефина думала, что станет знаменитой сама, было не только понятно, но и стало частью семейного фольклора, эту историю о своей молодости Джозефина рассказывала чаще всего. Прослушивания, агент по кастингу, который пришел от нее в восторг и хотел, чтобы она прилетела в Лос-Анджелес. «Из меня хотели сделать новую Элизабет Тейлор». Годы, когда она – безуспешно – продолжала прослушиваться для бродвейских шоу, для рекламы на радио и телевидении, были тщательно залакированы. Брак с отцом Флоры и скорый распад этих отношений. Квартира, в которой Флора выросла, служила храмом недолгой карьеры матери в театре. Тот, кто переступал порог маленькой квартирки с двумя спальнями над пекарней в Бей-Ридж, никогда бы не сказал, что Джозефина работала актрисой всего четыре года, а еще тридцать пять – телефонисткой в отеле.

– Ладно, мисс Богатая и Знаменитая, поработай-ка еще над этим, – сказала мать Флоры, протянув ей кастрюлю для спагетти с медным дном. – Здесь нужно особое средство. Доведи до блеска, чтобы отражение свое видеть.

Вспомнив всё это, Флора задумалась, всегда ли так получалось: мальчики, которые хотели стать знаменитыми, начинали составлять тщательное и точное описание своей жизни – архив! – а девочкам предлагалось использовать разные чистящие средства для одной кастрюли.



Флора терпеть не могла гараж, который за годы не раз облюбовывали крысы; она пыталась сделать вид, что его вообще не существует. Она провела с собой небольшую подготовительную беседу о грызунах и их ночном образе жизни, собралась с духом и направилась в отдельно стоящую постройку в конце подъездной дорожки. Обеими руками подняла тяжелую дверь, помедлила, прислушиваясь, нет ли кого живого. Когда они только въехали в этот дом, весь двор кишел крысами. Старушка, которая жила здесь несколько десятилетий, под конец слишком ослабела, чтобы поддерживать порядок. До того как они купили дом, Флора все время ходила мимо него во время утренних прогулок. Он казался домиком из сказки братьев Гримм: вроде как в тюдоровском стиле, весь в фахверке, с большой булыжной дымовой трубой и витражами. Скромный дом как раз подходил им троим, но Флора влюбилась в его немыслимый двор. Два раскидистых эвкалипта, посаженных задолго до того, как был построен дом, стояли по обе стороны маленького патио. На краю лужайки была самая прекрасная фруктовая рощица из тех, что она видела в своей жизни: инжир, лимоны, мандарины, грейпфрут. Все это походило на цветную картинку из Библии с изображением Эдемского сада. Когда она впервые увидела этот двор, у нее перехватило дыхание. И до сих пор перехватывало. Ей так и казалось, что она забрела в чью-то чужую жизнь, когда она выходила из дома и вдыхала колючий утренний воздух, благоухавший эвкалиптом, видела, как ныряют в цветущую бугенвиллею колибри, а крошечные желтые чижики клюют семена дикого розмарина.

И крысы, да. Фрукты давали обильный круглогодичный источник пищи всем окрестным грызунам. Они с Джулианом поставили забор, вычистили дерн, разложили ловушки с приманками, заделали дыры в гараже и в доме, и Флора уже много лет не замечала мелькания бурой шкурки, от которого у нее начинало колотиться сердце. И все-таки ей было неспокойно. Но сегодня все было тихо.

Она прошла к каталожному шкафу и открыла верхний ящик. Он был забит под завязку коричневыми картонными папками, оставшимися от ранних лет «Хорошей компании» в Нью-Йорке. Позволить себе провалиться в эту кроличью нору Флора сегодня не могла, но не удержалась и открыла программку, лежавшую сверху: «Ясон и Медея» – спектакль, который Джулиан и его партнер Бен поставили в заброшенном городском бассейне в Вильямсбурге, переложение «Медеи» Еврипида в современном Бруклине. На обложке программки рисунок – силуэт женщины, несущей ребенка в окровавленной футболке, кровь была единственным цветовым пятном. Флора всегда ненавидела эту картинку, такую холодную и безжалостную. Критикам спектакль понравился – ну, независимым критикам, из Voice и Time Out. Однако билетов никто не покупал.

– Пьеса такая печальная, – как-то вечером сказала Флора расстроенному Джулиану.

– Жизнь вообще печальна, – огрызнулся он.

Во втором ящике лежали книги по театру и драматургии: Станиславский, Хаген, Адлер, Майснер, Страсберг. Джулиан не клялся в верности никакому определенному методу; он был театральным атеистом, с присущими всем атеистам уверенностью и пренебрежением. Он ненавидел идолопоклонство. Верил, что актер должен использовать все, лишь бы работало.

Флора перешла к третьему ящику. Все старые школьные дневники Руби и табели успеваемости. Проекты по искусству, которые Флора сохранила. Она обычно вычищала рюкзак Руби и ее коробку с игрушками, пока та спала, чтобы вынести мусор к обочине в ту же ночь. Если так не сделать, Руби точно открыла бы мусорное ведро, увидела что-то свое – сломанную куклу, рисунок, диктант с оценкой – и взвилась от тоски и негодования. «Ты выбрасываешь мои валентинки? – спросила она как-то утром в июне, когда Флора наконец-то закопалась в ее школьную сумку, пытаясь навести там какое-то подобие порядка. – И мои конфеты на Валентинов день?» К концу школьного года леденцы-сердечки состояли в основном из пыли, но Руби вела себя так, будто Флора выбрасывала редкие книги и дорогой шоколад.

Флора, как водится, извинялась.

– Лапа, я не нарочно. Хорошо, что ты увидела.

Но Руби была с ней холодна до вечера и еще долго после этого охраняла все свое имущество, она ничего не забывала. «Где бумажный зонтик, который мне дали в ресторане?», «Что случилось с тем желтым мячиком?», «Что ты сделала с моей шляпой с праздника?» – спрашивала она Флору резким обвиняющим тоном.

В конце концов Флора выдвинула нижний ящик. Подтащила старую табуретку – красную металлическую из Икеи, которую они купили, чтобы трехлетняя Руби могла на нее встать и дотянуться до кухонной столешницы. Краска с нее пооблупилась, она была ободранной, но еще крепкой. Флора села и стала перебирать бумаги. Куча конвертов, ни один не подписан. В одном лежала пачка выцветших квитанций, в другом – стопка открыток из разных художественных музеев и церквей, которые должны были послужить вдохновением для, она точно не помнила, чего – то ли декораций, то ли костюмов.

Под папками нашелся конверт из коричневой бумаги, который Флора узнала. Она вытащила его и увидела на нем надпись своей рукой: «Сохранить». А, точно! Она собрала кучу фотографий и положила их сюда, чтобы сберечь. Открыла конверт, и та, что была ей нужна, оказалась прямо сверху.

Снимок был сделан в обширных владениях Бена на севере штата во время репетиций летней постановки – выездного спектакля «Хорошей компании» на Манхэттене. Бен и Джулиан основали «Хорошую компанию» и управляли ею вместе, но Бен с первых дней зациклился на постановке на открытом воздухе в Стоунеме. Он высказал эту идею как-то поздним апрельским вечером у Флоры и Джулиана в гостиной, за изрядным количеством пива. Классическая пьеса, привязка к месту, всего один спектакль – только один. Ни билетов, ни критиков. Возможность для всех безработных друзей, у которых не было в августе прослушиваний, выбраться из города, поработать руками, сделать что-то полностью свое. Настоящий общинный театр.

– Не знаю, – сказал Джулиан. – Звучит сурово.

– Если не сработает, значит, не сработает. Попробовать-то стоит, а?

То, что в первое лето начиналось в Стоунеме ради шутки, ради эксперимента, быстро превратилось в твердокаменную ежегодную традицию.

В тот год, когда была сделана фотография, один из актеров задокументировал всю безумную неделю. Чарли был здоровенным, как медведь, застенчивым, и камера на шее явно служила ему щитом против неловкости вне сцены. Как-то вечером, когда Флора и Марго сидели на ступеньках веранды, лущили кукурузу для ежевечернего «семейного ужина», Чарли притащил с лужайки Джулиана и Дэвида, пригнал Руби, которая носилась с кухонным полотенцем на голове, изображая принцессу, и попытался рассадить их на ступеньках.

Флора и Джулиан сели на верхнюю, Марго и Дэвид чуть ниже. Едва Флора усадила Руби рядом с собой, та вывернулась и взгромоздилась на колени Марго. Помешательство Руби на Марго началось как раз тем летом. Она повсюду ходила за Марго, как утенок за приемной матерью. Марго виновато оглянулась на Флору.

– Все хорошо, – сказала Флора, хотя хорошо не было.

Джулиан придвинулся к Флоре поближе, поцеловал ее голое плечо, продел руку под ее локоть.

– Эй, – Флора потянулась поверх плеча Марго и похлопала Руби по руке, решив попытаться еще раз, – не хочешь сесть маме на колени?

Руби покачала головой, нет, но нехотя взяла Флору за руку. Чарли возился с объективом, Руби ерзала, и Флора стала считать ее пальцы, приговаривая:

– Этот поросенок пошел на рынок, этот поросенок пошел домой…

– Нет, мама! – сказала Руби, но все-таки рассмеялась. – Это для пальцев на ногах.

– Так, – наконец сказал Чарли, – все посмотрели на меня.

И удивительное дело, все посмотрели.

Флора и Джулиан склонили друг к другу головы, улыбаясь прямо в камеру. Дэвид на нижней ступеньке чуть подался вперед, осознанная сутулость очень высокого мужчины, руки хирурга он сцепил перед собой, а сам полуобернулся к Марго, загорелой, белокурой и блистательной, которая сомкнула пальцы на круглом, как у Будды, животе Руби, положила подбородок ей на голову и ослепительно улыбалась в камеру. Ноги Руби с грязноватыми коленками переплелись с более длинными ногами Марго. Кудри торчали во все стороны. Она застенчиво улыбалась, оттягивая пальцем уголок рта, другая рука была поднята и твердо вложена в руку Флоры, как провод между матерью и Марго.

Они казались одним целым – такие спокойные, милые и молодые. Семья.

Флора положила фотографию в карман кофты и помедлила, наслаждаясь своим триумфом, – потому что именно это Флора всегда и делала. В разделении эмоционального и прочего труда, которым был их брак, Флоре досталась роль того, кто находит пропажи. Домашний святой Антоний. Предметом ее гордости (и источником раздражения для Джулиана) было то, что, когда он заявлял, что что-то безвозвратно пропало, она обычно могла найти это за пару минут, следуя запутанными путями беспорядочного ума Джулиана и вычисляя его шаги в реальности. Разве не так через какое-то время начинают работать все пары? Видеть контуры чьего-то мышления настолько легче, чем свои собственные?

Она принялась убирать папки, конверты, записные книжки и ручки обратно в ящик и решила быстренько кое-что выкинуть, пока Джулиан не стоит над ней с возражениями, веля оставить все как есть, пока он сам не посмотрит – что почти никогда не случалось. Это было еще одно поле ее компетенции: сводить их жизнь к необходимому, назначая себя судьей и присяжными над обломками их прошлого, решающим, что останется, а чему придется уйти. Они были так сентиментальны, ее муж и дочь.

Флора быстро пролистала по большей части пустые записные книжки. В загадочных каракулях больше не могло быть никакого смысла. Мусор. Попробовала все маркеры, половина засохла. Взяла один из тех, что писал, и надписала конверты, чтобы в общих чертах было понятно, что в них («Открытки», «Семейные фотографии», «Программки»). Вытащила из самой глубины ящика коричневый конверт, затвердевший от старости, и из него выпало что-то блестящее и яркое, золотом сверкнувшее на потрескавшемся бетонном полу. Кольцо.

Кольцо?

Флора сразу узнала обручальное кольцо Джулиана – одно из его обручальных колец. К ее печали, он их вечно терял. Сколько уже? По крайней мере три. Кольца почти всегда пропадали на съемках или в театре, потому что ему приходилось их снимать, когда кольцо не вязалось с ролью, и еще потому, что Джулиан был таким рассеянным. Флора надела кольцо на большой палец. Запасное не помешает, потому что в конце концов он потеряет и то, которое носит сейчас.

Вернувшись в кухню, Флора сняла кольцо, чтобы получше его рассмотреть, и кое-что заметила: на нем была гравировка. Единственным кольцом, на котором они делали гравировку, было первое, потому что потом на это вечно не хватало времени. Значит, она держала в руках самое первое обручальное кольцо Джулиана.

В глубине живота у нее медленно разлился холодок. Мозгу потребовалось несколько секунд, чтобы уловить понимание, расползавшееся по телу. Джулиан потерял кольцо, которое было у нее в руках, тем летом, когда была сделана фотография. Как-то днем пришел к ней, такой сконфуженный. Пошел купаться в пруду, и кольцо соскользнуло в солоноватой воде.

– Ну что ж, – сказала Флора. – Надо будет купить новое.

Она не хотела, чтобы ему стало еще хуже, поэтому не стала показывать, как расстроилась из-за того, что он потерял кольцо. У нее внутри все оборвалось. Ей нравилось то кольцо, слишком дорогое, но такое красивое. Оно было широким и плоским, а по нижнему и верхнему краю шла полосочка из крохотных шариков – зернь. Когда Флора в день свадьбы надела кольцо на палец Джулиана и подняла глаза на него, на его прекрасное лицо, она подумала: мой.

И на тебе. Кольцо было у Флоры на ладони. Оно лежало в конверте в глубине каталожного шкафа в гараже.

Теперь Флора взмокла уже по-другому, ее прошиб холодный пот, несмотря на физические усилия и поднимающееся солнце. Она вдруг ощутила острое желание позвонить матери, которой уже больше десяти лет не было в живых. Она почти чувствовала присутствие матери рядом, видела, как та, привычно нахмурившись, смотрит на кольцо, и слышала ее громкий обеспокоенный голос: «Флора? Да что ж это такое, бога ради?»

Глава вторая

Пока девушка (как ее, Мора? Молли?) брала у Марго интервью, какой-то совершенно незнакомый человек, сидевший у противоположной стены кафе, снимал ее на свой телефон. Некоторые пытались сделать фото украдкой, но у них редко получалось, потому что, во-первых, все было до боли понятно, – горбились, держали телефон под неудобным углом, вели себя подчеркнуто осторожно, как собирающийся что-то натворить подросток, – во-вторых, Марго, как почти все ее узнаваемые знакомые, шестым чувством улавливала, что ее заметили, даже если заметивший стоял в очереди у нее за спиной, или на тротуаре перед рестораном, или на другой стороне улицы. Некоторые актеры говорили, что ощущают при этом покалывание в затылке или в кончиках пальцев ног. Некоторые, знала Марго, радовались (Меня заметили! Я существую!), несмотря на жалобы. Интуиция Марго проявлялась в виде необъяснимой печали. Она могла покупать продукты, обедать в ресторане, гулять с другом, как вдруг ощущала волну уныния и думала: ну что еще?

Дело всегда было в камере. Всегда. А теперь, когда камера была почти у всех в руках, наблюдение, казалось, не прекращалось никогда, с экзистенциальной тоской приходилось сражаться ежедневно.

Что за жизнь пошла… Кто-то хочет сфотографировать ее обычным утром в среду, со стаканом лимонной воды, в маленьком кафе в Ларчмонте. Мест, где Марго чувствовала себя в безопасности, невидимкой, становилось все меньше и меньше, а это кафе было таким почти все те годы, что она жила в Лос-Анджелесе. Одной из причин, по которой они с Дэвидом избегали Вестсайда – Беверли-Хиллз, Пэлисейдса, Санта-Моники, – было то, что их район, в отличие от них, не казался Голливудом. И хотя автобусы TMZ[2], полные туристов, ее не беспокоили (пока), недавно появившееся постоянное вмешательство действовало на нервы.

– Это, наверное, так раздражает, – сказала девушка, заметив, что Марго передвинула стул, чтобы отвернуться от человека, щелкавшего ее телефоном.

Как и на всех других интервью, Марго пропустила то, что хотела сказать («Не больше, чем необходимость разговаривать с вами!»), через фильтр самосохранения, и выдала самый пресный ответ:

– Конечно, иногда это удручает, но это издержки места, и, знаете, мне повезло, что кому-то есть до меня дело.

Легкий смешок, застенчиво склонить голову.

Парень с телефоном пересел так, чтобы она была к нему лицом. Что он собирается делать со всеми этими фотографиями? Отправить их кому-нибудь? Куда-то запостить? Алтарь оборудовать? Или что-то еще более извращенное?

Что за жизнь такая?

Марго встречалась с прессой, потому что была одной из актрис, с самого начала игравших в «Кедре» – больничной драме для кабельного канала, которая как раз завершала девятый сезон. Она играла доктора Кэтрин Ньюэлл – доктора Кэт, – которая, как значилось в списке прослушивания многие годы назад, была «педиатром-онкологом, ведущим войну против рака и жаждущим любви». Контракт Марго должны были продлить, и на этот раз – на этот, черт его возьми, раз! – она собиралась настоять на том, чтобы ее гонорар уравняли с гонорарами партнеров: например, Чарльза Перси, он же доктор Лэнгфорд Уокер, который пришел в сериал двумя годами позже Марго, но все-таки зарабатывал больше, чем она. Чарльз возглавлял хирургическое отделение в вымышленной центральной больнице Кедра, вымышленного городка на северо-западе. Чарльз начинал, еще когда Бесс, создательница сериала, уделяла ему все свое внимание и любовь, когда она звала сериал своей «деточкой», до того, как родила деточку настоящую. Да, все это было до того, как Бесс принялась строить империю спин-оффов «Кедра»: «Иву», драму о медицинских экспертах, которые помогают расследовать преступления, и «Кипарис», в котором речь шла об отделении травматологии в главной больнице города.

– «Кедр» – все равно мой первенец, – говаривала Бесс в первый день нового сезона, когда являлась произнести вдохновляющую речь перед группой. – Физически меня может тут постоянно и не быть, но душой я всегда здесь, и – у меня куча шпионов.

Эта реплика всегда вызывала смех у новичков и внутренний стон у ветеранов, потому что шпионы у нее действительно были.

– Чарльз – просто находка, – взволнованно сказала Бесс Марго, когда он подписал контракт. – Только что с Бродвея. Номинировался на «Тони».

Марго поборола желание напомнить Бесс, что два года назад она была номинирована на премию «Драма Деск»[3] и успешно играла в Вест-Энде. У Бесс память была как у воробья, она могла удержать в голове лишь то, что ей нужно было в данный момент. К тому же Марго по-настоящему обрадовалась возможности поработать с Чарльзом. Их пути пересекались в Нью-Йорке, и однажды они работали вместе на гастролях в театре Гатри. Чарльз ей нравился, и сериалу он придал веса. Она была рада, что он станет ее телевизионным возлюбленным. Ей просто хотелось получать столько же, сколько получал он.

– Самое время надавить, – сказала Марго на прошлой неделе своему менеджеру, Донне.

После нескольких лет посредственных сюжетных коллизий прошлый сезон стал для Марго прорывным. Доктор Кэт и доктор Уокер осуществили свою многосезонную мечту завести ребенка – близнецы, от суррогатной матери, – и Бесс написала доктору Кэт послеродовую депрессию без родов.

– А так бывает? – спросила Марго.

– Бывает, у меня была, – серьезно ответила Бесс. Ну разумеется.

По причинам, которых Марго до конца не понимала, сюжетные арки доктора Кэт обычно отражали события в реальной жизни Бесс. Когда Бесс влюбилась, влюбилась и доктор Кэт. Когда Бесс не смогла забеременеть, доктор Кэт тоже не смогла. Значит, если у Бесс была послеродовая депрессия без родов – что ж, Марго сыграет так, что небу станет жарко, хоть и беременна никогда не была, и детей у нее не было, и она ни секунды не жалела ни о том, ни о другом.

– Надо тебя вытаскивать, Марго. Доказать Бесс, что доктор Кэт по-прежнему много значит для зрителей, а потом ставить условия. Номинация на «Эмми» была бы чертовски кстати, – печально сказала Донна, потому что для актеров «Кедра» всё это было в прошлом.

Те летние месяцы, когда Марго, проезжая по бульвару Сансет, видела на рекламных щитах свое лицо, давно миновали. Сериал шел слишком долго и казался слишком старомодным. Стандартная кабельная продукция.

И вот она сидела на пятом уже интервью, рассказывая о Любимых Моментах Марго – сценах, коллегах, сюжетных ходах, костюмах – в девятом сезоне «Кедра». Ни одна деталь не воспринималась как рядовая, и в стремлении соригинальничать, журналисты начали спрашивать Марго уж совсем о нелепом. Сегодня утром ей пришлось отправить рекламному агенту, Сильвии, описание одной из своих «любимых вещей» для интервью, которое выйдет бог знает где.

Она выбрала свечу из старой аптеки во Флоренции, всегда привозила такие в подарок, потому что и сами свечи были красивые, и запах ей нравился – не слишком сильный. «Пахнет воскресным утром в Италии, – написала она, – благоухающим ароматами жарящегося кофе, цветущих лимонов и сосновых рощ». Она бы могла рассказать о том, как набрела на лавку еще подростком, когда они каждое лето ездили с семьей в Италию, и как свеча напоминала ей волшебные месяцы в итальянской сельской местности… В кои-то веки она получила бы удовольствие от работы. Но тут Сильвия прислала мейл, сообщая, что в статье рассказывалось о любимых вещах всей группы и Келси Кеннен, игравшая ее младшую сестру, недавнее приобретение сериала, которую Марго изо всех сил старалась не возненавидеть, тоже выбрала свечу. «Прости!» Свеча Келси не только доступнее – ты что, правда платишь семьдесят долларов за штуку? – но еще и изготавливается сирийскими беженцами, так что не могла бы Марго выбрать что-то другое? «Было бы здорово, – писала Сильвия, – если бы ты выбрала что-то, связанное с народом, страдающим от войны. Может быть, сумку? Я, конечно, не хочу тебе ничего навязывать».

«Или туфли из моего шкафа?» – написала Марго в ответ.

«ЛОЛ. Нет, серьезно. Может быть, что-нибудь из Боснии?» И это пишет женщина на четвертом десятке, которая тратит сотни долларов в неделю на укладку и не сможет найти Боснию на карте, даже если ей пообещают за это целый ящик свечей по семьдесят долларов.

Обычно для поддержания разговора во время интервью Марго хватало проверенных временем рассказов о том, каково это – играть врача на телевидении, будучи замужем за врачом в реальности. Не слишком забавное совпадение, которое неизменно казалось журналистам увлекательным. Марго давно выучила все вопросы. Она читает мужу сценарии? Он помогает ей репетировать? Он смотрит сериал? Ему нравится? Он его воспринимает всерьез? И все ответы тоже были затвержены наизусть (расширенные версии – нет, нет, да).

Но эта девушка (Миа!) подготовилась, и интервьюером была хорошим, выводила Марго из равновесия, перемежая заказные вопросы по-настоящему интересными. Она раскопала кое-что из старых работ Марго, включая ее первый сериал, который снимался в Нью-Йорке. Тот, где она играла умную и эксцентричную одинокую женщину – ее тоже звали Марго – чуть за тридцать, которая не мечтала о любви, не говоря уже о лекарстве от рака. Сценарист и режиссер были молодые, талантливые, но премьера снятого одной камерой сериала была запланирована на 13 сентября 2001 года – и, конечно, не состоялась. Через несколько недель, когда сериал вышел, никто не обратил на него внимания, и беззаботное изображение Манхэттена показалось неуместным, учитывая, что происходило в мире. Она говорила себе, что именно поэтому «Марго» так плохо приняли даже критики, шумно требовавшие чего-то получше и поумнее стандартной ситкомовской безвкусицы. Заказ был на двенадцать серий, но рейтинги оказались такими провальными, что сериал сняли с эфира после шести. Никто, кроме участников съемок, не видел последних серий «Марго». Судя по всему, они хранились в Музее телевидения и радио.

– Интересно, каково было переключиться с театра на работу над «Марго», а потом на больничную драму, вроде «Кедра». Как бы хороша она ни была, – сказала Миа (молодая, но продуманная), – она очень отличается от ваших работ в Нью-Йорке.

Как день и ночь, хотелось сказать Марго. Как день и, мать ее, ночь! До того как Марго стала доктором Кэтрин Ньюэлл, у нее была интересная, интеллектуальная и захватывающая работа, а «Кедр» был вечерней мыльной оперой – смешной, нелепой, хорошо оплачиваемой. Она так четко видела описание роли, как будто оно лежало перед ней на столе: «Кэтрин Ньюэлл (доктор Кэт), хорошенькая (как кошечка) и открытая, дети ее обожают, блестящая, но слегка чудаковатая; она не забыла сегодня вымыть голову?»

В основном «Кедр» и вытащил их с Дэвидом из Нью-Йорка, когда им нужно было уехать. Но она не болтала с подружкой. Она давала интервью, и ее работа состояла в том, чтобы быть интересной час или полтора, но не сказать ничего по-настоящему интересного.

Но прежде чем она начала разминать старые мышцы именно этой истории (поднадоело, захотелось другой жизни, Лос-Анджелес манил), Миа заговорила о деле Дженсен и остановила Марго на всем скаку.

– Я знаю, вы переехали сюда отчасти для того, чтобы ваш муж смог открыть клинику по лечению инсульта, но еще мне попадалось что-то о пациентке, которая умерла во время операции. Эбби Дженсен? И я задумалась, не сыграло ли это свою роль в вашем решении уехать из Нью-Йорка.

Не просто продуманная. Ушлая.

– Я понимаю, тема деликатная, – продолжала Миа. – Но я просто подумала, что вы теперь далеко и, возможно, вам захочется поговорить о Дженсенах. Вы поддерживаете с ними связь?

Теперь Марго задумалась, не издевается ли над ней эта девушка, потому что с чего бы им поддерживать связь с Дженсенами?

– Простите, – сказала она, включив мягкий голос, тот, который выработала для сцен, где надо сообщать членам семьи, что анализы показали не то, на что они надеялись, – но я думала, это статья обо мне и «Кедре».

Миа оказалась достаточно любезна, чтобы покраснеть.

– Я собирала материал о вашей жизни в Нью-Йорке, и мне показалось, что даты имеют значение.

Марго сидела с безупречно кротким выражением лица и пыталась представить, какой такой «сбор материала» привел эту девушку к делу Дженсен. Клиника сделала все, чтобы это не попало в новости; дело быстро уладили, а семье Дженсен не нужно было такого рода внимание. Соглашение было подписано. Марго смотрела Миа в глаза; она научилась держать паузу, пока та не начинала вызывать неловкость, любимый фокус журналистов с нею никогда, ни разу не срабатывал. Она любого могла перемолчать. Бой даже не был честным. Она не сводила с Миа глаз. Та была хорошенькой, такая, вероятно, среднезападная блондиночка, нос плосковат, щек многовато. Двадцать пять? Двадцать шесть? Без макияжа, но кожа ослепительная. Она ухаживает за кожей, как все молодые, самые талантливые или самые красивые – а часто и то, и другое – в своих городках, которые слетелись в Лос-Анджелес, чтобы обнаружить, что этот город переполнен такими же экземплярами. Тщательная небрежность Миа не обманула Марго; голос понизила, глаза округлились. Она была одета в свою вариацию наряда журналистки из развлекательного издания. Струящееся платье в цветочек, как будто из возобновленной постановки «Маленького домика в прерии», высокие кожаные ботинки на шнурках, длинная свободная коса, куртка-бомбер. Костюм. Марго смотрела на Миа и думала: я тебя знаю.

Подошел официант, Марго задала массу пустых вопросов по поводу меню, чтобы выиграть время, хотя никогда не ела во время интервью. Однажды, много лет назад, она совершила эту ошибку, и репортер нашпиговал статью описаниями того, как она отламывала кусочки скона, «как енот». Марго взглянула на часы: почти полдень.

– Не уверена, – сказала она, заговорщически понизив голос и улыбнувшись самой широкой из своих улыбок, – что смогу убедить вас выпить со мной бокал вина. У них тут изумительное «Гави ди Гави».

– «Гави»? – переспросила Миа, играя с тонкой цепочкой на шее, и распахнула глаза. – А что это?

– О, это нечто особенное. Два бокала, – сказала она официанту и, нарушая свое собственное правило, добавила: – И соберите для нас симпатичных антипасти, хорошо?

Она снова повернулась к Мие.

– Вы знали, что я ребенком проводила лето в Италии?

– Какое же оно дивное, – сказала Миа, поднося к губам второй бокал. Вино развязало ей язык, и теперь Марго задавала ей вопросы о ее работе, ее парне, стремившемся стать актером, ее надеждах и мечтах. – Я бы так хотела съездить в Италию, – призналась она Марго, залпом допив вино.

– Обязательно, – ответила Марго. – И когда соберетесь, я дам вам свой собственный список ресторанов.

И тут же добавила:

– А вы свободны сегодня вечером? Потому что в ArcLight, в Голливуде, премьера этого фильма Клуни, там все происходит в Италии. Я слышала хорошие отзывы. Должна была пойти, но сегодня у меня вечеринка в честь дочери моей лучшей подруги. Я точно смогу внести вас и вашего молодого человека в список, если вам это интересно.

– Вы смеетесь? – Миа слишком резко поставила бокал на стол. – Не знаю, как вас благодарить. Было бы потрясающе. Вы просто невероятно милая.

Задание выполнено. Марго увела разговор в сторону, так и не вооружив Миа для того, чтобы та написала: актриса не хочет обсуждать Дэвида или Дженсенов. Иначе это нежелание зажило бы своей жизнью. Еще какой-нибудь репортер прочитал бы о том, что она не говорит о Дженсенах, а потом еще один, и вскоре где-нибудь вышла бы большая статья, на свет вытащили бы болезненное прошлое – история достаточно сочная даже десять лет спустя, чтобы скормить ее бездонной яме развлекательной прессы.

– Ох ты, – сказала Марго, взглянув на часы. – Уже поздно. Боюсь, мне нужно бежать.

– Черт! – воскликнула Миа, поднимая блокнот. – У меня были еще вопросы.

– Времени только на один.

– Хорошо, – сказала Миа с облегчением, глядя в свои записи. Полистала молескин, остановилась, подняла глаза на Марго и улыбнулась. – Хорошо. Последний вопрос. Вы о чем-нибудь жалеете?

Она произнесла это слово легко, как могут только такие молодые. Марго подавила смех. Сожаления! Она бы и не знала, с чего начать. Вернее, знала: она бы вернулась в то утро, когда у Дэвида был инсульт, когда они еще жили на Восточной 85-й улице. Вот он вышел из душа и зашел в кухню, вот она выбрасывает заплесневевшие ягоды из контейнера с малиной и кладет хорошие в миску. Он обнимает ее за талию.

– Нет, – сказала она девушке. Такой юной. Такой чистенькой. Ни единой поры на лице. – У меня чудесный муж, работа, которую я люблю, прекрасная жизнь. Мне очень повезло.

Стоя на тротуаре после интервью, она задумалась, куда идти. Ей хотелось есть, от вина начинала болеть голова. Можно было пойти домой, но сегодня она устраивала вечеринку в честь выпуска Руби, и дома полно обслуги. Да еще флорист. Надо бы действительно поехать домой и присмотреть за всем, убедиться, что с приготовлениями не переборщат, или Флора – ну, она ничего не скажет, но у нее будет такое лицо, эти поджатые с неодобрением губы, эти напряженные плечи. Она даже не попытается скрыть, что закатила глаза. В последнее время Марго раздражала необходимость по-прежнему притворяться, что она не тратит деньги иначе, чем Флора и Джулиан, потому что финансовый разрыв в эти годы сократился, у Флоры и Джулиана постоянно была работа.

Флора, много лет озвучивавшая рекламу, получила главную роль в «Гриффите», анимационном сериале, который на самом деле был о Лос-Анджелесе, только героями – голливудскими актерами и прочими – были животные, обитавшие или в Гриффит-парке, или в зоопарке по соседству. После первого сезона сериал получил прекрасные отзывы и был продлен. Марго вчера посмотрела серии, которые пропустила. Флора была фантастически хороша в роли Леоны, львицы, которую заботит то, что она стареет, утрачивает привлекательность, и беспокоит, что теряет голос как вокалистка. Сериал был смешной и мрачный, он предназначался для взрослой аудитории, – клетки зоопарка были идеальным символом того, как актеров рассовывают по ячейкам, – но каким-то чудом сюжетные линии при этом умудрялись оставаться милыми и внушать надежду.

Джулиан стал постоянным персонажем в своем полицейском сериале. Наверное, неплохо зарабатывал, и Марго не думала, что он продолжает финансировать «Хорошую компанию». С чего бы? Он там даже не бывал.

Она понимала, что у Флоры и Джулиана устоявшиеся привычки, что у них другие приоритеты, но почему из-за них она должна стесняться, что заказала мини-рулетики с омарами на вечеринку Руби? Чего она на самом деле хотела, так это закатить роскошную вечеринку с морепродуктами, выписать команду из своего любимого ресторана на Кейп-Коде, чтобы они все организовали. Но какое у Флоры сделалось лицо, когда она описала свой замысел… Столы для пикника, покрытые упаковочной бумагой, еда вывалена по всей длине стола: ракушки, омары, крабы, кукуруза, картошка, миски с расплавленным маслом, все копаются в этом руками. Но это, в конце концов, была вечеринка Руби. В гости она позвала своих друзей и друзей Флоры и Джулиана, поэтому Марго сбавила обороты. Бургеры (с говядиной кобе), хот-доги (вагю), и Флоре придется смириться с мини-рулетами из омаров.

Марго шла медленно, делая вид, что разглядывает витрины – ведь Миа может сидеть в машине, наблюдая, как Марго ведет себя после интервью. Марго годами думала о Дженсенах каждый день, гадала, что у них на завтрак, вернулись ли они на работу и попытаются ли завести другого ребенка. Она думала о них по праздникам и выходным. Думала, переехали ли они в другой дом – или в другой город. Она всегда ждала, что столкнется с кем-то из них, потому что в Нью-Йорке, похоже, было такое правило: кого сильнее всего хочешь избежать, с тем обязательно столкнешься – но не сталкивалась. Ее подмывало поискать их в интернете, узнать, как они теперь живут, но она боялась открыть какой-то портал во тьму, который их поглотит, боялась открыть путь теням, которые, казалось, немного отступили, когда они переехали в Лос-Анджелес.

Она брела по улице, остановилась возле любимого книжного магазина, зашла в отдел, где стояли книги по искусству и фотографии. Она купила Руби на выпускной навороченную цифровую камеру, потому что Руби любила фотографию; у нее был взгляд художника. Может быть, стоит и книгу купить. Прохаживаясь вдоль столов, Марго увидела на тротуаре снаружи человека, который следил за ней, разворачивал камеру, проверяя на телефоне, получились ли фотографии. Камеры. От них не сбежать. Она отвернулась от окна, открыла сумочку и нашарила телефон, чтобы написать Флоре. Краем глаза она видела, что бородатый мужчина показывает фотографии в телефоне женщине, а потом тычет пальцем в Марго внутри магазина.

Что за жизнь такая?!

Глава третья

Кольцо лежало на кухонном столе, как кусок криптонита[4], а Флора не сводила с него глаз. И как она не почувствовала, что оно с ней под одной крышей все эти годы? Как не ощутила его жар, не учуяла смрад нарушенной клятвы, потому что зачем иначе Джулиану его прятать? Предательское сердце-вещун.

Когда Флора была маленькой, она пыталась «закрепить» в памяти отдельные моменты. Мысль о том, что годы ее жизни пройдут, а она запомнит только обрывки, секунды целого, ее угнетала. Она выработала план и временами – идя из школы домой, или с друзьями, или просто сидя за столом – думала: «Вот. Запомни это. Сейчас 1978, 1981, 1993 год, и случилось вот что: ты шла по 3-й авеню Бей Риджа, под мерцающими рождественскими гирляндами; сидела под деревом в парке Форт Гамильтон, в тени моста Веррацано; стол во время воскресного обеда ломился от тарелок со спагетти, пармиджаны из баклажанов и фаршированных артишоков». Это работало в каком-то смысле, но характерные черты мгновений все-таки терялись: запахи, звуки, люди, собственное настроение. Флоре оставалась горстка воспоминаний, среди которых было ее яростное стремление заставить себя запомнить.

Но вот этот момент? Он точно не забудется. Как осознать предмет, лежащий у нее на ладони? Ей захотелось кофе. Странно, она больше не пила кофе после того, как позволяла себе чашечку утром; от кофе ее потряхивало. Достав молотый кофе из холодильника и принявшись накладывать его в фильтр, она поняла, что делает. Она призывала свою мать и теток, своих защитниц, которые все уже умерли. Самым верным способом привлечь внимание сестер Манчини – даже с того света – был кофе, на любой стадии приготовления: кипящий в кофеварке, только что сваренный, выдохшийся и пережженный, разогретый в микроволновке. Жизненным циклом чашки кофе пахла материнская квартира. Флора не знала, как они это делают, эти женщины. Они жили на кофе и сигаретах и весь день готовили еду, к которой едва притрагивались. Съедали две вилочки пасты, отгрызали хрустящий уголок от телятины в сухарях, пока стояли у плиты, тыкая в котлеты, шипевшие в чугунной сковороде на масле. Съедали половинку канноли, горбушку хлеба, окунув ее в томатный соус. Клевали. Но аппетит к кофе и сигаретам был неутолим. Она хотела ощутить их рядом, сейчас, когда…

Ну. Сейчас, когда – что?

Если бы кто-нибудь положил перед Флорой фотографию из Стоунема и сказал: «Быстро! Что ты помнишь о том лете?» – потерянное обручальное кольцо Джулиана могло бы и не войти в список. Она взяла фотографию и взглянула на руку Джулиана без кольца. Когда он признался, что потерял кольцо в пруду, то был так расстроен, что в итоге Флора принялась его утешать. Это всего лишь вещь, сказала она, просто золотой обруч. Купим новое. Хотя оба они знали, что, скорее всего, еще долго не смогут втиснуть замену в свой бюджет. Каждый раз, когда она в тот год видела бледную полоску кожи на месте кольца, ей становилось грустно.

Вспоминая то лето, она всегда думала, что до инсульта Дэвида оставалось всего несколько месяцев, и хотя в то время они не могли этого знать, то было последнее лето, когда Марго играла в Стоунеме. Она вспоминала, что тем летом Бен настоял на том, чтобы ставить «Суровое испытание»[5], – хотя все стонали и выли, что они уже не на втором курсе, – потому что, напирал он, это прекрасная аллегория того, что происходит в Гуантанамо. В тот год Бен щедро предложил им Маленький Домик на все лето, и они с Джулианом посадили тсуги[6], чтобы немножко затенить и укрыть от посторонних глаз веранду. Джулиан повесил гирлянду на одно из деревьев, что стояло прямо перед входом и было размером с рождественскую елку. Бен настаивал, чтобы Руби каждый вечер на закате включала огоньки, и, поскольку в то лето Руби помешалась на альбомах Фрэнка Синатры, стопка которых обнаружилась в Маленьком Домике, она заставляла всех собравшихся петь хором, подпевая That’s Life. «Кровь Манчини», – сказала Флора Джулиану, когда они смотрели на Руби, голосившую свой собственный текст: «Я был игрушкой, попугаем, стихом, попкорном, чмо, королеееееем»[7].

Флора помнила, что тем летом «семнадцатилетняя саранча» сидела на стволах со своими пошлыми прозрачными крыльями и жуткими красными глазами – они приводили Руби в ужас. Еще в тот год вокруг пруда поселился миллион древесных лягушек («Что дальше? Язвы?» – спросила Марго), и все, кто мог, ловили их и приносили в горсти Руби, которая держала лягушек – безуспешно – в большом красном ведре. Флора помнила, как Руби в то лето перестала бояться плавать, и когда Флора по вечерам ее укладывала и утыкалась носом в толстенькие складки на ее шее, от нее пахло прудом, чисто и травянисто, с легким подтоном гнили.

Еще то лето было летом Марго и Руби. Как-то днем, когда Флора и Марго смотрели, как Руби играет на веранде с двумя куклами, Марго вскинулась и шикнула на Флору, спросив: «Что она говорит?» Они подобрались поближе, прислушались и посмотрели друг на друга, не веря своим ушам, поскольку звучало то, чему предстояло в то лето стать лучшей историей на вечеринках: пятилетняя Руби произносила текст Марго из «Сурового испытания»: «Джон, я считала себя такой дурнушкой, – говорила одна ее Барби другой. – Мой дом был холоден».

Но пропавшее кольцо Джулиана? Оно не выглядело частью истории, на которую нужно было обратить внимание.

Флора не могла выяснить, с чем именно имела дело, по крайней мере до позднего вечера, потому что Джулиан собирался на вечеринку прямо с работы, и все они ехали к Марго. Она не станет звонить ему на площадку; даже если он сможет взять трубку, будет один и ему удобно будет говорить, это не тот разговор, который надо затевать во время перерыва.

Флора вышла во двор, потому что стены кухни, казалось, ходят ходуном, оскверненные одним присутствием кольца. В кухне ей всегда было так хорошо, с этими распашными окнами и крошечным уголком для завтраков. Флора сидела там по утрам, читая новости, и, когда требовалось, распевалась и делала упражнения для связок. Пила кипяток с медом. Смотрела нелепый спектакль природы прямо за стеклом. Нежные желтые бабочки, всегда летавшие парами, метались друг у друга на пути. Плавные пчелы зависали над лавандой, росшей вдоль дома. Ящерицы показушно отжимались на подпорной бетонной стенке. Яркая розово-оранжевая бугенвиллея, местная распутница, вторгалась везде, где могла. Флора словно жила на задворках киностудии, только все это было настоящее – и ее.

Ее телефон зажужжал, и она бросилась обратно в кухню. Она не собиралась нарочно беспокоить Джулиана, но если он сам позвонит…

Это было сообщение от Марго.



Ты где? Не поверишь, какой у меня выдался денек.



Ну, нас таких двое, подумала Флора. Она не стала отвечать. Зачем ей выслушивать, как ужасно прошло у Марго интервью, ее жалобы на журналистку и, как всегда, негодование по поводу этих-с-телефонами. Марго никогда бы не призналась никому, даже себе, но если она и ненавидела что-то больше мобильных телефонов, то это когда на нее не обращали внимания на людях. Флора видела, как Марго роняла кофе со льдом, притворялась, что споткнулась, повышала голос, чтобы всем пришлось посмотреть, кто это так орет, – только чтобы ее узнали, задержали взгляд, улыбнулись удивленно и подошли.

Флора была не в настроении. Ей нужно было пройтись.

Когда они только переехали в Лос-Анджелес, именно прогулки помогли Флоре освоиться на Западном побережье. Она лучше всех осознавала иронию. «Лос-Анджелес! – с тревогой говорили все вокруг, заслышав о переезде. – Но там столько машин! Смог! Интеллектуальный упадок!» Почти смешно, как реагировало ее нью-йоркское окружение. «Уж лучше вы, чем мы» – это она слышала почти каждый день, хотя многие из ее друзей ухватились бы за возможность получить роль в сериале и для разнообразия заработать настоящие деньги. Поначалу это было забавно, но вскоре стало раздражать.

– Люди что, не понимают, что говорят о моей жизни? А что бы они говорили, если бы мы переехали в Лондон? – спросила она Джулиана. – В Чикаго? Это просто невежливо.

– Согласен. Невежливо.

– Если бы я сказала, что мы переезжаем в Талсу, они бы тоже говорили: «Уж лучше вы, чем мы»?

– В Талсу? Возможно.

Флора взвилась.

– Ты ведь понимаешь, о чем я.

– Понимаю. Но давай не будем лицемерить. Сколько раз мы сидели в нашей кухне-столовой, – он широким жестом обвел крошечный закуток, где едва хватало места для двоих взрослых, что уж говорить об их дочери, которая в последнее время росла просто на глазах, конечности у нее каждое утро, когда она выходила из спальни, казалось, еще немножко вытягивались; в прежние времена, до перестройки здания, здесь была чья-то прихожая. – Сколько раз мы сидели здесь и чувствовали себя лучше Марго и Дэвида, потому что остались в Нью-Йорке? Потому что нам не слабо остаться.

Флора понимала, что он прав и что внезапно пылкой защитницей Западного побережья она стала из-за того, что не могла сама себе признаться, как тяжело будет уехать из Нью-Йорка, из Вест-Вилледж, из дома, от своего сердца, от своих. Переезд они начали обсуждать в шутку, которую Флора радостно поддержала, потому что все это казалось невероятным. Флора в Лос-Анджелесе? Джулиан в Лос-Анджелесе? Они были манхэттенской до мозга костей парой, знали, как жить в этом городе, в квартире с фиксированной оплатой, в районе с хорошей школой, с единственным ребенком, которому хватит и крошечной комнаты.

Годами они ездили в гости к Марго и Дэвиду, наблюдали, как их жизнь приобретает другой оттенок, чувствовали, как их души расправляются, чтобы вобрать залитые солнцем виды Лос-Анджелеса. Они смотрели, как Руби носится по лужайке, плавает в бассейне, собирает лимоны с дерева во дворе. Дэвид жарил стейки на гриле в феврале, а после обеда они сидели вокруг огня, прикрыв колени одеялами, и прихлебывали какое-нибудь приличное калифорнийское красное. По утрам обычно гуляли или отправлялись на фермерский рынок за свежей клубникой, бобами фава и сладким горошком (в марте!).

На обратном пути в Нью-Йорк они обычно молчали, отчасти оттого, что устали, отчасти в задумчивости. Но как только самолет подлетал к городу, Джулиан сажал Руби на колени, чтобы она посмотрела, как они снижаются над панорамой Нью-Йорка, и спрашивал – это стало их привычным диалогом, как у Эбботта и Костелло[8]: «Что ты там видишь, девочка моя?» Она прижималась носом к ледяному иллюминатору и отвечала, как он ее научил: «Лучший город земли, папочка!»

И ведь они в это верили. Даже в тот год, когда Руби проплакала всю дорогу до аэропорта Лос-Анджелеса, потому что уже скучала по ящеркам во дворе у Марго. Даже в тот год, когда открыли дверь в квартиру после недели, проведенной у Марго, и учуяли, что внутри сдохла не одна мышь, а много. Даже в тот год, когда прилетели домой посреди весенней метели, а все сушилки в здании оказались сломаны и Флоре пришлось тащить мокрое белье по слякоти через дорогу, в местную прачечную-автомат. Она стояла в прачечной, складывала одежду, которую предстояло убрать на месяцы, и представляла себе Марго, которая как раз сейчас идет через комнату, залитую солнцем. Она думала о том, что Дэвид может выйти во двор и сорвать авокадо. Складывая попарно носки Руби с Hello Kitty и глядя на снег за окном, который постепенно переходил в дождь – только что высушенная одежда опять промокнет, пока она донесет ее домой, – Флора завидовала самому простому удобству в жизни Марго: возможности открыть дверь и выйти наружу. Выход наружу не превращался в поход, для которого нужны были пальто, сапоги, для которого требовалось запереть квартиру и поставить перед собой цель. Каково это, когда стиральная машина и сушилка прямо в доме, а не в квартале или не в жутком подвале, где всегда стоял лютый холод, воняло плесенью и откуда явно приходили грызуны, которых они обнаруживали на кухне? Каково это было бы, задумалась Флора, просыпаться почти каждый день и знать, что будет солнечно, что созреют лимоны и колибри станут порхать туда-сюда, каково загружать стиралку в своем собственном доме, а потом выходить во двор и срывать мандарин к завтраку?

Но если они с Джулианом и позволяли себе временами позавидовать, то быстро переключались. Воздуходувки! Господи, это же ужас. Этот грохот, как его вообще можно вынести? Машины, движение. И разве от солнца, целыми днями льющегося в окна, не начнешь уставать, разве от него не выцветают душа и мозг? Вся мебель в доме Марго выгорела с обращенной к окну стороны. Все темно-синие и зеленые тона ее кресел с красивой обивкой превратились с одной стороны в оттенки белого и серого. «Видишь? – спросил Джулиан, превращая кресла в метафору. – Солнце уничтожает любую структуру».

И потом, кто съезжает из квартиры с фиксированной оплатой? Это все равно что отдать последний билет на самолет из Сайгона. О таком жалеют до конца своих дней. Единственное, что в Нью-Йорке было неизменным, – если потеряешь хватку, город помчится дальше без тебя. Если сойдешь, назад уже не запрыгнешь. Разве они этого хотели? Они жили энергией и разочарованиями Нью-Йорка; он делал их интересными, не давал затупиться. Лос-Анджелес был ненастоящим городом.

Остроты нет, говорил Джулиан.

Энергии нет, говорила Флора.

И все же.

И все же…

Как бы Флора ни старалась понять, в какой момент их отношение изменилось, у нее не получалось, потому что это, как почти всегда, был не один момент, но целая череда, вроде следа из хлебных крошек, ведущего к чему-то новому. Флора не могла бы точно сказать как, или почему, или даже когда именно, но привычный голод Джулиана до всего, что было связано с «Хорошей компаний», и задумчивое раздражение всем, что не было, как-то понемногу улеглись. Казалось, что, когда все пошло проще, связи ослабли. «Хорошая компания» наконец-то встала на ноги – много не зарабатывала, но и не теряла деньги, как кровь. Как и многие мелкие театрики в центре, они снимали скромное помещение для репетиций и чтений. За годы Джулиан и Бен изрядно потрудились над зданием и сумели договориться о достаточном количестве ремонтных работ, чтобы привести его в приличное состояние, чтобы оно больше не требовало вливания крупных сумм, которых никогда не было в наличии. Жалкий кредит, на продление которого они уговорили сочувствующего банкира, был выплачен. О них шла молва, их стали регулярно приглашать в большие театры, и они научились ставить спектакли, которые даже большей частью окупались. Два года подряд они даже получали небольшую прибыль. Джулиан отошел от ежедневных обязанностей. Он больше не мел в театре полы, не печатал в два часа ночи программки и не прочищал засорившиеся унитазы. По сути, Джулиан был художественным руководителем: выбирал пьесы, прослушивал актеров, обхаживал режиссеров, пытался направить порой противоречивые порывы Бена в нужное русло, чтобы заинтересовать нужных людей и привлечь зрителя.

В конце концов младшие сотрудники с готовностью включились в работу, взяв на себя более обременительные обязанности. Все, что Джулиан по-прежнему хотел делать, он мог делать и из Лос-Анджелеса, иногда наведываясь на восток. Бен почти полностью переключился на летние спектакли в Стоунеме (после первого лета он пытался назвать это все «Стоунемским Супом», но никто не поддался, все всегда говорили просто «Стоунем»).

Поначалу Флора не знала, как отнестись к этому повороту руля, к тому, что ее заклятый враг вышел из игры. Она же ненавидела «Хорошую компанию» (и любила – она любила «Хорошую компанию», как неуправляемого обожаемого ребенка, который не любит тебя в ответ), без нее раздражение Флоры уходило в свободный полет. И кто они без «Хорошей компании» – раздражитель и связующее вещество? Кем они будут?

Чем меньше времени уходило на «Хорошую компанию», тем больше его можно было уделить прослушиваниям, а это означало, что у Джулиана образовалось больше работы, и когда ему пришел вызов на новый сериал, который собирались снимать в Лос-Анджелесе, ничего сложного они в этом не увидели. Вызовом обычно все и ограничивалось, шансы получить роль были так невелики. Но потом пришел второй вызов, потом еще один, а потом ему позвонил агент и сказал, что продюсеры хотят, чтобы он прилетел в Лос-Анджелес на пробы, проверить, как сработается с потенциальным партнером.

– Наверное, самое время сказать им, что мы не хотим переезжать, – сказал Джулиан Флоре, когда Руби уснула.

Они сидели в комнате, которую называли «большой». Гостиная три с половиной на четыре метра, которая была и кухней, и столовой, и библиотекой, и спортзалом, и чем угодно, кроме спальни. Работа в театре – очень кстати, когда живешь в крошечной квартирке. Лара, их художник-постановщик, знала нескольких плотников, которые всегда искали подработку. В квартире у всего было двойное назначение. Раскладной кофейный столик превращался в обеденный или письменный стол. Подъемная кровать Руби откидывалась к стене, чтобы освободить место для игр. Кухонная столешница была на петлях, и ее можно было поднять к стене, чтобы все могли усесться за стол. Изобретательно, но Флоре казалось, что она все время на сцене, так и ждешь ребят в черном, с наушником в ухе, которые забегут и утащат цветы с обеденного стола, превратив его в скамейку в парке.

Стояла теплая весенняя ночь, оба окна в гостиной были открыты, и Флора слышала уличный шум. Проезжающие машины, нетерпеливое блеяние сигнала, смех посетителей, вышедших из ресторана в конце квартала. Она чувствовала запах жарящегося мяса, кто-то разжег гриль в предвкушении лета. Флора вспомнила, как они принесли сюда Руби в люльке-корзинке. Как до рождения Руби ей казалось, что дом не дает ей выносить ребенка.

– Может быть, если мы переедем, – сказала она Джулиану как-то ночью, когда не могла уснуть, не могла перестать плакать. – Иногда мне кажется, мое тело знает, что здесь нет места для ребенка. Может быть, если у нас будет больше места…

Она понимала, что говорит глупости, но Джулиан был так заботлив, так хотел помочь ей вернуть душевное равновесие, что договорился с риелтором на выходных посмотреть несколько квартир с двумя спальнями. Просто смешно, сколько у них в районе стоило «больше места».

– Может быть, поищем в Бруклине? – спросила Флора риелтора.

– Если хотите, – равнодушно ответила риелтор. Она оценила их в ту же секунду, как увидела реакцию на цены. – И вы, и все на Манхэттене. Просто безумие.

– Я не должен позволять им покупать мне билет в Калифорнию, если не собираюсь рассматривать такой вариант, – сказал Джулиан, возвращая ее в настоящее, в их гостиную, в их квартиру, в их жизнь. – Флора?

– А ты его рассматриваешь? – спросила она, уловив перемену в его голосе.

Он пожал плечами.

– Меня можно убедить его рассмотреть.

Сама себе удивляясь, Флора сказала:

– Можем хотя бы до утра подумать.

Флора пошла любимой дорогой к обсерватории Гриффита, ее это всегда успокаивало. Она вышла рано, самое время, чтобы встретиться на тропе со всеми завсегдатаями. Высокий светло-рыжий веснушчатый мужчина, выгуливавший двух ирландских сеттеров, так похожих на хозяина, что, казалось, они втроем сошли со страниц детской книжки. Щеголеватый господин за восемьдесят, вылитый Грегори Пек, в брюках цвета хаки, свитер накинут на плечи; у него явно был инсульт с параличом левой стороны. Насколько Флора знала, он гулял каждый день, медленно и целеустремленно, с огромным трудом подволакивая ногу. Пожилые сестры Йон – они жили выше по улице – в одежде, защищающей от солнца, даже в каких-то шляпах с вуалями, из-за чего сестры походили на тщедушных пасечников. Приятель Флоры Лопес, который каждое утро поднимался к обсерватории и слонялся у начала тропы, болтая с хорошенькими девушками и велеречиво флиртуя с дамами постарше. Лопес здоровался с бегунами и излучал безграничное жизнелюбие на весь склон. По субботам Джулиан ходил с Флорой, и его эта жизнерадостность всегда смущала.

– Откуда ты всех их знаешь?

– Я не знаю. Мы просто видимся в парке.

Иногда она оказывалась в парке достаточно рано, чтобы увидеть тощих лохматых койотов, завершавших ночную охоту, как в то утро, когда вышла на рассвете и койот трусцой пробежал мимо нее, держа в зубах крупную черную кошку. Она завизжала, и зверь прибавил ходу. Ей инстинктивно захотелось за ним погнаться, но зачем? Попытаться вырвать у него из зубов явно дикую кисоньку?

Флора чувствовала, как в кармане у нее на бедре жужжит телефон. Она надвинула бейсбольную кепку на лицо, воткнула наушники, хотя не слушала музыку. Что ей делать? Праздник по случаю выпускного Руби уже сегодня, все собираются у Марго, будет полно народу, в том числе бойфренд Руби и его родители. Кое-какие друзья по Лос-Анджелесу, которые заменяли им в этом городе семью. Флора никогда не умела скрывать свои чувства. Она знала, что переступит порог Марго, и та, едва взглянув на нее, спросит: «Что случилось?» – и она посыплется.

«Что бы ты ни делала, девочка, держи ухо востро. Люди не всегда такие, какими кажутся». У других матерей, возможно, нашлись бы слова поддержки, или совет, или даже – когда Флора выходила замуж, в их-то католическом районе, – ненужные утешения по поводу брачной ночи. Но только не у матери Флоры. Советы Джозефины с тех пор, как у Флоры с Джулианом все началось всерьез, и до самой свадьбы можно было бы обобщить одним словом: подозревай.

Теперь понятно, как кольцо призвало Джозефину; она могла бы во плоти стоять рядом с Флорой на вершине тропы, затягиваясь своей ментоловой Benson & Hedges. Флора так и слышала ее голос: «Слишком он красивый. Я тебе говорила с самого начала, не к добру это. Да еще и актер! Господи, неужели жизнь с твоим отцом ничему тебя не научила? Они не знают, как это, жить с одним человеком. Это оборудование, – и здесь призрак Джозефины стучал себе пальцем по виску, – не работает. Работает у этих дураков только то, что внизу».

Флору растили подозрительной и недоверчивой, и, начав встречаться с Джулианом, она именно так по умолчанию оценивала его намерения: неустанно следила. Читала почту, слушала телефонные сообщения, прочесывала ежедневники, изучала все найденные чеки. Дважды она попадалась, но, несмотря на это, гнула свою линию, пока не осознала то, что любой другой понял бы куда раньше: от слежки ей становилось только хуже. Всегда. Не потому, что она что-то находила, но потому, что от подозрительного изучения чьей-то жизни все начинало попахивать распадом.

Когда они поженились, и родилась Руби, и (так думала Флора) их взрослая жизнь и брак начались всерьез, она перестала верить словам Джозефины. Она наконец-то начала верить в то, что судьба Джозефины – не ее судьба.

Стоя у ограждения смотровой площадки, она крутила в кармане кольцо. Можно было бы зажать его в ладони, размахнуться и швырнуть на поросший кустарником склон холма, в чапарраль[9], дикий фенхель и черную горчицу. Если точно бросить, кольцо упадет в заросли или в канаву на обочине тропы. Может, его подберет коршун или тот койот, любитель кошек. Может, его найдет парковый рейнджер, и на стенде информации появится объявление: «Найдено кольцо, золотое, с гравировкой Д и Ф».

Если Флора выбросит кольцо, не придется узнавать правду, которую оно несло с собой. Она вспомнила, как они покупали это кольцо, – с ними тогда пошли Марго и Дэвид, Марго приглянулось то, что поизысканнее, такое платиновое, битое, но Джулиан выбрал золотой ободок.

Марго. В любом другом случае она бы уже давно позвонила Марго, чтобы все обсудить. Но сейчас Флоре нужно было сначала понять, что это значит. Возможно, есть совершенно логичное и невинное объяснение, почему кольцо двенадцать лет лежало в каталожном шкафу вместо того, чтобы быть там, где предполагалось: на дне стоунемского пруда, среди прутиков и слизней и всего, что потерялось за время множества летних спектаклей, поставленных во владениях Бена. Однако Флора в этом почему-то сомневалась.

Глава четвертая

Бесконечная церемония выпуска наконец завершилась, и теперь Руби пробиралась сквозь толпу, ища родителей. Она пыталась идти изящной походкой, но ноги ее просто убивали. Когда Марго предложила ей одолжить дорогие туфли на каблуках, Руби пришла в восторг, но теперь не могла дождаться, когда можно будет их снять и переобуться в балетки. Глядя по сторонам, она видела, что почти все выпускницы совершили ту же ошибку – девочки тщательно обходили траву и трещины на дорожке, держались друг за друга, чтобы не упасть, и походили на изящных оленят, а на лицах у них была смесь радости и страха.

Стоял прекрасный, как в кино, июньский вечер, закатное солнце заливало мир насыщенным рыжевато-розовым, делая все и всех сияющими и яркими, пусть ненадолго. Руби чувствовала густой аромат ночного жасмина, и даже далекий гул вертолета казался ей романтичным. Она не думала, что так расчувствуется на церемонии. Несмотря на то что школа давно отказалась от какой бы то ни было связи с религией, основателем ее был шотландец, так что по любому официальному поводу до сих пор отряхивали пыль с волынок, над чем Руби с друзьями обычно смеялись. Но сегодня, после того как семьи расселись по местам, своды зала наполнил звук волынок, а девочки медленно двинулись по темно-синим коврам в проходах, Руби вдруг растрогалась, ее внезапно накрыло волной ностальгии. Академия Дэрроу всегда была частью ее жизни в Лос-Анджелесе. Проходя мимо ряда, на котором, как она знала, сидели ее родители и Иван, она даже не смогла на них посмотреть, боясь, что расплачется, – ничего более мучительного она представить себе не могла. Руби нравилось всех утешать, быть другом, который подставит плечо и вовремя пошутит. Она не собиралась разыгрывать печаль, как все девочки вокруг, которые плакали напоказ, обмахивая лицо руками и сознавая, как мило они смотрятся, раскрасневшиеся от слез.

Руби немного боялась увидеть мать; она переживала, что Флора будет плакать. И если она найдет родителей, а мать повернется к ней со слезами на глазах, Руби точно расклеится. Этому лету предстояло стать одним долгим прощанием – она знала, что это неизбежно, – но ей хотелось, чтобы сегодня все праздновали, а не грустили. Руби с трудом отделяла свое настроение от миазмов материнских переживаний, которые вползали в нее, как утренний туман, многослойная морская дымка, в это время года накрывавшая Лос-Анджелес.

– Не твое дело переживать, – все время говорил ей Джулиан, обхватывая ее голову ладонями и большими пальцами разглаживая тревожные морщины у нее на лбу. Но так ли это было на самом деле? Они трое были тесно связаны, и если один был несчастен, как двое других могли не обращать на это внимания? Флора теперь все время рассказывала Руби, что одно из любимых наставлений бабушки Джо дочери звучало так: «Ты счастлива не больше, чем твой самый несчастный ребенок». Суть истории была в том, что Флора была единственным ребенком, и поэтому ей не позволялось показывать, что она несчастна. И хотя ее мать говорила это в шутку, так, что было ясно, что ее бесит груз, который несло с собой это переживание, зачем бы ей было повторять эти слова, если она не верила, что они хотя бы отчасти правда? Так что переживать было делом Руби, как она могла не переживать, если ее счастье было определяющим для счастья ее родителей.

И разве это не работает в обратную сторону? Руби не раз чувствовала, что может быть счастлива не больше, чем самый несчастный из ее родителей. Она острее чувствовала это, пока они жили в Нью-Йорке, потому что в Калифорнии жизнь стала попроще, но она никогда не забывала о том, что Джулиан называл ее камертоном, – о чем-то внутри, что всегда поверяло настроение в доме. «Руби мудра не по годам». Сколько раз она слышала, как Флора кому-то это о ней говорит?

Руби была уверена, что она просто единственный ребенок, ребенок, проводивший много времени со взрослыми, ребенок, которому привычны чувства взрослых, – она никогда не сказала бы этого Флоре, чтобы не бередить рану словом «единственный». Руби в общем было все равно (у нее было ощущение, что она себя в этом убеждает); она не хотела ни братьев, ни сестер. Ну, может, иногда. Может, это и здорово, когда есть сестра и можно брать друг у друга одежду и косметику. Может, в Рождество, когда хочется поиграть в настольную игру или кукольный домик, здорово, когда есть кто-то, кроме родителей, кто-то, кто хотел бы целый день сидеть в пижаме и читать книжки, которые они бы вечно друг другу дарили. Может, здорово было бы знать, что есть еще кто-то ответственный за семейное счастье.

Руби заметила Дэвида, который махал руками над головой, как футбольный судья, останавливающий игру. Вчера он был с Флорой на банкете в честь награждения, потому что Джулиану пришлось работать. Когда объявили, что Руби получила награду по биологии среди старшеклассников, Дэвид принялся свистеть и кричать «Ура!». Остаток вечера он улыбался и звал Руби «док».

На дорожке рядом с Дэвидом стояла Марго, окруженная группкой поклонников. Она пожимала руки, сделав милое-но-не-слишком-дружелюбное лицо. Наверное, сегодня вечером Руби в последний раз сможет похвастаться Марго. Будет ли кому-нибудь в колледже дело до того, что она – почти родня одной из звезд «Кедра»? Наверное, нет. Руби надеялась, что нет. Она уезжала в колледж обратно на восток в надежде, что там никому не будет дела до телевидения, или кино, или пилотного сезона, или прослушиваний, или еще чего-то, о чем ее друзья в школе говорили так, будто это они ищут работу. Хотя иногда они на самом деле искали работу, и это был вообще другой хаотичный мир, мир девочек-школьниц, которые уже работали в шоу-бизнесе.

– Погоди. Ты что, знакома с Марго Летта?

Руби делала вид, что ее достало, что все, кто видел ее с Марго, говорили именно это, но в глубине души ей это было в кайф. В ее школу принимали с седьмого класса, а Руби переехала в Лос-Анджелес в начале восьмого. Едва приехав посмотреть Дэрроу, она поняла, что именно здесь хочет учиться, и начала кампанию по поступлению. В Нью-Йорке о частной школе даже речи не было, они не могли себе это позволить, даже думать нечего. Джулиан и Флора не хотели, чтобы Руби даже присматривалась к Дэрроу, но Марго убедила ее съездить и все разузнать. Марго поспрашивала знакомых: «Если у вас невероятно умная дочь, куда ее отдать в Лос-Анджелесе?» – и сказала, что все упоминают Дэрроу. То, что школа располагалась в районе, где жила Марго, было еще одним пунктом в колонке плюсов. Отцовская востребованность позволит решить финансовые вопросы, но Руби не нужно было в миллионный раз напоминать, что работа на телевидении (отец) и в озвучке (мать) ненадежна. Родители могли год купаться в деньгах, а потом год едва сводить концы с концами. Денежные падения и взлеты определили все детство Руби. Если она хотела в Дэрроу, ей нужна была финансовая помощь или стипендия. Она над заявлением в колледж так не трудилась, как над заявлением в Дэрроу. Учителя на Манхэттене ее любили, помогли ей, и когда Руби приняли со щедрой финансовой помощью, Флора и Джулиан смягчились. Даже им пришлось признать, что школа впечатляет, девочки там были такими собранными и уверенными в себе.

Первые недели в новой школе Руби умирала от ужаса. Все были безупречно милы, безупречно вежливы, сразу заинтересовались девочкой из Нью-Йорка, но несколько недель спустя она по-прежнему не знала, где сесть, загрузив на поднос в столовой салат, яблоко и, возможно, печенье. Она по-прежнему каждый день ждала автобус, стоя чуть в стороне, в наушниках, глядя на других девочек, которые разговаривали, разбившись на группки. Она погрузилась в учебу, дожидаясь возможности стать своей. Записалась в несколько внеклассных клубов, но дело шло небыстро. До того четверга, месяца через полтора после начала занятий, когда Марго припарковала у школы свой белый «Ягуар» с откидным верхом, посигналила и помахала ей рукой. Потом Марго вышла из машины и крепко обняла Руби. Когда они отъезжали, Руби знала, что на них смотрят. В мире старших школ Лос-Анджелеса знаменитости были обычным делом. Некоторые из ее одноклассниц были дочерями куда более известных людей, чем Марго. И более успешных? Надо думать, да. Руби не хотела даже в мыслях изменять Марго, сравнивая ее с другими актерами, – как те девочки, которые как-то всю большую перемену провели, выстраивая рейтинг родителей школьников, занятых в шоу-бизнесе, исходя из того, насколько они знамениты.

Но столько девочек из ее школы смотрели и любили «Кедр». Марго завела привычку заезжать за Руби в любой свободный день и вскоре уже водила Руби с подружками есть мороженое и весело отвечала на их расспросы про сериал и партнеров по съемкам. И хотя Руби считала, что социальный капитал – не ее тема, она ничего не могла с собой поделать: каждый раз, видя машину Марго на подъездной аллее, светилась от гордости и любви.

Ее темой было хорошо учиться, разбираться, как поступить в колледж, в который ей хотелось, и не дать родителям понять, как она стремилась уехать, сбежать. Сколько раз она представляла себя взмывающей в небо птицей, вроде коршунов из Гриффит-парка, которые лениво кружили над их домом, только вот она была коршуном целеустремленным. Склонившим голову, распрямившим плечи и летящим за три тысячи миль на восток, к северу от Нью-Йорка. Она дождаться не могла. Так отчаянно хотела, чтобы началась ее жизнь, что не могла усидеть на одном месте достаточно долго, чтобы почитать или даже посмотреть телевизор.

– Что ты делаешь? – спрашивала Флора, когда Руби мерила шагами комнаты. – У тебя все хорошо?

У Руби все было хорошо. У нее почти всегда все было хорошо. А еще она вся извелась, она ходуном ходила от предвкушения. Она знала, что Флора и Джулиан гордятся тем, что дочь хочет быть врачом, но вместе с тем немного растеряны, да она и сама точно не знала, верит ли в это, но быстро вычислила, что лучший способ отличиться в школе – стать девочкой-технарем, поэтому налегла на математику и физику с химией. Все другие девочки в школе, казалось, хотели стать актрисами. В драмкружок записалось столько учениц, что пришлось ставить дополнительную пьесу, потому что богатые родители устроили скандал, когда их дочери не с первого раза получили роли.

Руби всю жизнь жила среди людей театра, и девочки из драмкружка – лицедейки, как их называли ее нетеатральные друзья, – ее подбешивали, с этими их слезами, пением в коридорах, изысканным трепетом и криками поддержки, с избыточно пылкими объятиями. Руби все это казалось немного безвкусным. Даже если она и не была мудра не по годам, она уж точно годами слушала про взлеты и падения своих родителей и их друзей. Прослушивания, отказы, «мелодраму драмы». Наблюдать за этим было увлекательно, но Руби была еще совсем ребенком, когда поняла, что совершенно не хочет этого в своей жизни. Она представить не могла, как это – выбрать жизнь, обещавшую и даже гарантировавшую столько отказов, жизнь, в которой успех и провал были так мимолетны.

Пока они жили в Нью-Йорке, в квартире, где невозможно было уединиться, она невольно слышала каждое слово, сказанное родителями за хлипкой стеной ее комнаты, и не могла не понимать, каким источником терзаний была для них обоих их работа. Они изо всех сил старались защитить Руби, но не прочитать этого в созвездии родительского брака было невозможно. Флора была той, кто чем-то жертвовал, Джулиан – тем, кто не шел на компромиссы. До Калифорнии. Руби помнила удивление и задумчивость, отразившиеся на лице матери, когда Джулиан однажды пришел домой и объявил, что ему предложили роль и, возможно, им стоит подумать о том, чтобы задержаться в Лос-Анджелесе. Задержаться. Ей понравилось это слово.

– Правда? – спросила Флора. Она, судя по всему, не знала, чего от нее ждут: огорчения или радости.

Конечно, все было непросто, потому что родители подходили ко всему тщательно, поэтому все многажды обсуждалось, иногда с участием Руби, а кое-что она подслушивала; все «за» и «против». Что делать с квартирой, сдать в субаренду? Где Руби пойдет в школу? А какой район? Нужно ли просить совета у Марго, или подождать, потому что, если Марго вцепится в эту идею, ее уже не переспоришь? Не пожалеет ли Джулиан?

– Ты уверен, – как-то вечером спросила Флора, – уверен, что готов оставить компанию?

Компания!

Наверное, это слово Руби выучила одним из первых. Она как-то пришла домой из детского садика и сказала Флоре, что родители ее подружки Лизы, наверное, знают папу.

– Не думаю, детка, – сказала Флора.

– Точно знают.

– Почему ты так решила?

– Потому что Лиза не сможет завтра прийти на праздник из-за того, что к ним придет компания.

Компания – «Хорошая компания» – была законом, определявшим их существование. Джулиан или играл в спектакле, или ставил его, или просто работал над постановкой, или обдумывал следующий спектакль или следующий сезон. Нанимал стажеров, драматургов, актеров. Преподавал.

– А ты почему не в компании? – спросила Руби у Флоры, когда достаточно подросла, чтобы понять, что ее мама тоже актриса, просто работает не на камеру.

– Я не любила это все так, как любит папа, – ответила Флора. – К тому же я хотела больше времени проводить с тобой. В компании Руби.

Руби знала, что работа Флоры позволяет им держаться на плаву. Столько озвучек – местные записи, технические фильмы, иногда большая реклама на всю страну, – но их никогда не бывало достаточно, чтобы Флора не начинала сразу после Дня труда[10] беспокоиться, сможет ли набрать к концу года минимум для медицинской страховки от Гильдии киноактеров. Тогда она удваивала число озвучек в профсоюзных проектах и переставала забирать Руби из школы. Пожилая женщина из их дома, миссис Пэкер, стояла в половине четвертого на тротуаре с другими мамами и нянями, и, хотя она была милой, Руби ненавидела эти дни, потому что дома у миссис Пэкер пахло нафталином, консервированным супом и кошками.

– Ты получила работу? – спрашивала она мать, потому что не хотела больше проводить время с миссис Пэкер и кошкой Грейс.

– Возможно. Читаю для одной бургерной, магазина инструментов и двух банков. – Иногда она читала дочери тексты дурацким голосом, чтобы та посмеялась. – Держим кулачки за банки, Руби.

В те годы, когда Флоре удавалось набрать минимум до декабря, они устраивали большой праздник и позволяли Руби выбрать ресторан. В те два года, когда у мамы не получилось, Руби подслушала тревожный разговор о том, покупать ли страховку всем троим или только Руби, которая часто болела стрептококковым тонзиллитом. В те годы она старалась особенно беречься, всегда надевала шапку и шарф, чтобы не заболеть.

По ночам, когда ее будил озабоченный отцовский голос и она прижималась ухом к стене, разговор почти всегда шел о «Хорошей компании». Если говорили о каких-то общих вещах – финансах, посещаемости, выборе актеров, Руби снова засыпала. Но если речь шла о Джулиане, о его карьере, его будущем, его разочарованиях, она прислушивалась. И переживала. И обещала себе две вещи. Первое. Если у нее когда-нибудь будет ребенок, она будет жить в достаточно большом доме, чтобы ребенок не видел и не слышал все, в том числе секс. Джулиан и Флора были осторожны; Руби слышала не особенно много, но, как только подросла достаточно, чтобы понимать, что к чему, всегда знала, что происходит за закрытой дверью спальни. Второе. Она никогда не станет лицедейкой.

Руби не могла решить, кто лучше устроился, чьей жизни можно завидовать. Работа Джулиана, казалось, приносила больше радости, хотя и бесила, а еще, до Лос-Анджелеса, была не очень прибыльной, отец не был известным. Она рассказывала родителям о том, как девочки за столом составляли рейтинг родителей, но не сказала, что слышала, как одна из них спросила: «А отец Руби Флетчер, он ведь актер?» – и другая ответила: «Да, но не знаменитый». Руби весь день злилась. Те девочки даже не упомянули Флору, которая кормила семью – актерством! – сколько Руби себя помнила. Руби каждый раз приходила в восторг, ее каждый раз подбрасывало, когда она думала о работе Флоры в «Гриффите». После первого сезона об этом анимационном сериале стали писать, даже ее друзья его смотрели. Руби больше всего на свете хотела, чтобы Флора получила настоящее признание. Может быть, про нее напишут, может быть, она даже даст интервью, как Марго. Получит «Эмми»! Собираясь уезжать в колледж, Руби хотела, чтобы у матери было занятие. Чтобы та была счастлива.

Руби направилась к Дэвиду и Марго, останавливаясь помахать подружке или обнять родителей девочек, с которыми дружила, у которых оставалась ночевать, бывала на вечеринках у бассейна, готовилась к выпускному. Руби не была сентиментальна, но знала, что ей будет не хватать яркого мирка одноклассниц, большинство из которых были умными, доброжелательными и подавали надежды.

Нужно было подойти к родителям так, чтобы увидеть их до того, как они увидят ее. Считать настроение, так сказать. Отец говорил с мужчиной, которого она не узнала, наверное каким-то знакомым по работе. Всех родителей в школе связывала причастность к шоу-бизнесу. Инцестуально тесное сообщество. Когда кто-то из родителей оказывался врачом или простым старомодным гендиректором, это было экзотикой. Руби заметила мать, которая, казалось, не искала Руби, как обычно бывало, но наблюдала за Джулианом. Что-то в том, как держалась мать, заставило Руби замедлить шаг. Джулиан повернулся к Флоре и подмигнул ей. Флора напряглась, слегка, так что заметила это только Руби, и медленно отвернулась от Джулиана. И за те несколько секунд, что ушли на то, чтобы увидеть дочь, та хорошо рассмотрела лицо Флоры: оно не было плаксивым, печальным или тоскливым, как ожидала Руби; вместо этого на лице Флоры явно и несомненно читалась злость. Мать была зла, как собака.

Глава пятая

Флора не хотела идти на вечеринку в тот день, когда познакомилась с Джулианом.

Не хотела идти.

За годы, что прошли с тех пор, она временами – то с любопытством, то со страхом – спрашивала его:

– А если бы я не пошла на твою вечеринку?

– Это была только первая возможность познакомиться, – отвечал он, уверенный, что они как-нибудь бы встретились, в другой день, что жизнь прогнулась бы в его пользу ради Флоры. На вечеринку она не хотела идти, потому что единственной ее знакомой там будет соседка по комнате (и подруга – они с Марго становились настоящими друзьями, к изумлению и радости Флоры), которая идет с другой тусовки и, скорее всего, опоздает. Флоре пришлось бы идти одной, а она боялась заходить куда-то, где будет полно незнакомых людей, занятых своими разговорами. Ей там будет неловко, она будет чувствовать себя лишней, что бы на самом деле ни происходило. Может быть, у других девушек чуть за двадцать и был огромный опыт походов на вечеринки в одиночестве, но не у Флоры, которая разошлась со своим первым и единственным парнем всего девять месяцев назад. Патрика она знала с тех пор, как они оба опустились на колени перед Святыми Дарами и вместе приняли первое причастие (Флора Манчини и Патрик Макгуйар; их свел алфавит). Пойти на вечеринку одной было непривычно и страшно, друзья Марго – как и сама Марго – могли похвастаться чем-то вроде родословной, которой у Флоры точно не было. Джульярд[11] (Марго), Йельская театральная школа, Тиш[12] или трастовый фонд. Флора два года отучилась в Хантер-колледже[13], пока у нее не кончились деньги и интерес и она не переключилась полностью на прослушивания в музыкальных театрах, а, насколько она понимала, Марго и ее друзья… ну, мюзиклы были не по их части. По их части были Чехов, Ибсен, О’Нил, Олби и, может быть, Дэвиды (Флора наконец выучила, что их трое: Хэа[14], Мэмет[15] и Рэйб[16]). В целом они относились к мюзиклам терпимо. Иногда ей попадалась родственная душа, любитель Сондхайма[17], но чаще Флора в их обществе терялась, они были слишком умные. В последний раз, когда она куда-то ходила с Марго и ее друзьями, ее втиснули за стол между двумя мужчинами, которые почти весь вечер проговорили о сравнении теории отчуждения Брехта с логикой Аристотеля. «Тебе правда нужно прочесть «Поэтику», если ты еще не читала. Это отправная точка», – сказал ей один из них, когда они надевали пальто.

– Ой, они оба придурки, – смеялась Марго по дороге домой. – Они бы согласились кого-нибудь убить, чтобы получить твою нынешнюю работу, уж поверь.

Так оно и было! Ее чудесной новой работой была роль Феи в «Сне в летнюю ночь». Флора так и продолжала себя щипать, никак не могла опомниться. Она хорошо пела и неплохо танцевала, но у нее не было классического актерского образования. Никто бы не упомянул Флору и Шекспира в одном предложении, даже сама Флора. Она и о прослушивании не узнала бы, если бы Марго не позвонила ей на работу, потребовав, чтобы она ушла из офиса на обеденный перерыв. «Я не могу, я только что пообедала, – сказала Флора. – И потом, Шекспир? Это не мое».

– Это как раз твое; это «Шекспир в Парке» – свободнее, веселее. Ты ведь была в «Делакорте»?[18]

Э… нет. Флора ни разу не была в «Делакорте». Она, конечно, слышала про «Шекспира в Парке». Иногда она читала обзоры в «Нью-Йорк Таймс», но сама никогда не ходила. Как бы мать ни жаловалась на бродвейские цены, на то, что приходится экономить каждый грош, чтобы попасть на спектакль, даже бесплатный вход не мог заманить Джозефину в многочасовую очередь в театр под открытым небом. «Комары! Сырость!» Вылазки на природу были не в стиле Джозефины. В ее стиле были красивые платья, нарядные туфли, сумочка в тон и место в середине ряда.

– Ну, может, разок была, – соврала Флора. – Когда была помладше, по-моему. Не помню. Но им же будет нужен монолог. А я не знаю классических монологов.