Рейчел Каск

Контур

I

Перед вылетом я получила приглашение в лондонский клуб на обед с миллиардером, имевшим, как меня заверили, либеральные взгляды. Он сидел в рубашке с расстегнутым воротом и рассказывал о программном обеспечении, которое разрабатывал, — с его помощью организации смогут отслеживать сотрудников, с наибольшей вероятностью способных их ограбить или предать в будущем. Мы должны были обсудить литературный журнал, который он собирался издавать, но мне, увы, пришлось уехать в аэропорт раньше, чем мы дошли до этой темы. Он вызвал для меня такси, что пришлось кстати — я уже опаздывала, да и чемодан был тяжелый.

Миллиардер явно желал контурно обрисовать для меня историю своей жизни, которая начиналась малообещающе и заканчивалась — очевидным образом — тем, как он стал раскованным, состоятельным мужчиной, сидевшим теперь напротив меня. Я задумалась, не хочет ли он теперь сам стать писателем и не потому ли намеревается издавать журнал. Писателями хотят стать многие, и нет причин думать, что пропуск в мир литературы нельзя купить. Сколько раз он уже доказал, что деньги — это ключ к любой двери и выход из любой ситуации. Он упомянул, что работает над схемой, которая позволит людям решать личные вопросы без вмешательства юристов. Потом рассказал о проекте плавучей ветряной электростанции, где сможет жить весь обслуживающий ее персонал: гигантская платформа расположится далеко в море, и безобразные турбины не будут портить вид берега, откуда он собирается запустить свой экспериментальный проект и где у него, к слову, есть дом. По воскресеньям в качестве хобби он играет в группе на барабанах. Они с женой ждут одиннадцатого ребенка — правда, это звучит не так плохо, если учесть, что однажды они усыновили четверых близнецов из Гватемалы. Я с трудом успевала осмыслить всё, что он рассказывал. Официантки постоянно подавали новые и новые блюда: устрицы, закуски, особые вина. Он то и дело отвлекался, как ребенок, которого завалили рождественскими подарками. Сажая меня в такси, он пожелал мне удачи в Афинах, хотя я не помнила, чтобы говорила ему, куда лечу.

На поле в Хитроу полный самолет людей в молчании ждал взлета. Стюардесса стояла в проходе и разыгрывала со своим реквизитом пантомиму под аудиозапись инструктажа. Мы все, незнакомые друг с другом пассажиры, сидели, пристегнувшись к креслам, в такой тишине, какая царит во время литургии. Она показала нам спасательный жилет с трубочкой, аварийные выходы, кислородную маску на длинном прозрачном шланге. Она рассказала нам о возможной катастрофе и гибели, как священник в подробностях рассказывает прихожанам об устройстве чистилища и ада, но никто не ринулся к выходу, пока еще не слишком поздно. Вместо этого мы слушали, кто внимательно, а кто вполуха, думая о другом, как будто формальность рассказа о нависшем над нами роке притупила наши чувства. Когда голос на аудиозаписи дошел до кислородных масок, никто не нарушил тишину, не запротестовал и не высказал свое возмущение заповедью, гласившей, что человеку положено сначала позаботиться о себе и только потом — о других. У меня же она вызывала сомнения.

Сбоку от меня в кресле развалился смуглый мальчик, быстро елозивший пухлыми большими пальцами по экрану игровой консоли. С другой стороны сидел небольшого роста мужчина в светлом льняном костюме, сильно загорелый, с серебряной копной волос. Снаружи набухший летний день недвижно лежал на взлетной полосе; маленькие служебные машинки носились по плоской поверхности, скользя, лавируя и кружась, как игрушечные, а вдалеке виднелась серебряная нить шоссе, которое бежало и сверкало на солнце, словно ручей, зажатый с боков однообразными полями. Самолет пришел в движение и покатился вперед, оживив застывший пейзаж за окном, который сначала плыл медленно, а затем всё быстрей и быстрей, и вот наконец мы тяжело, неохотно оторвались от земли. На мгновение показалось, что самолет не сможет взлететь. Но он взлетел.

Мужчина справа повернулся ко мне и спросил, с какой целью я лечу в Афины. Я сказала, что по работе.

— Надеюсь, вы поселитесь у моря, — сказал он. — В Афинах сейчас очень жарко.

Боюсь, что нет, сказала я, и он поднял серебристые брови, которые росли неожиданно буйно и беспорядочно, словно трава на скалах. Именно его чудаковатость и побудила меня вступить в разговор. Неожиданное иногда легко принять за знак судьбы.

— В этом году жара пришла рано, — сказал он. — Обычно это случается гораздо позже. Ее тяжело переносить с непривычки.

Свет в трясущемся салоне судорожно мерцал; слышалось, как открываются и захлопываются двери, что-то ужасно гремит, люди ерзают, разговаривают, встают с места. Через громкоговоритель раздавался мужской голос; доносился запах кофе и еды; стюардессы целеустремленно вышагивали туда-обратно по узким проходам, устланным коврами, и слышно было, как шуршат их нейлоновые чулки. Мой сосед сказал, что летает этим маршрутом один-два раза в месяц. Раньше у него была квартира в Лондоне, в Мейфэре.

— Но в последнее время, — сказал он сухо, — я предпочитаю жить в Дорчестере.

Он говорил интеллигентно и формально, и в этой манере чувствовалась некоторая неестественность, как будто английский язык аккуратно нанесли на него кистью, словно краску. Я спросила его, откуда он родом.

— Меня отправили учиться в английскую школу-интернат, когда мне было семь, — ответил он. — Можно сказать, я англичанин по повадкам и грек по духу. Мне часто говорят, что наоборот вышло бы куда хуже.

Его родители греки, продолжал он, но в какой-то момент переехали всей семьей — они сами, четыре сына, их собственные родители и дяди с тетями в придачу — в Лондон и зажили, как подобает английскому высшему обществу: отправили четырех сыновей учиться и принялись обзаводиться полезными связями, приглашая к себе домой нескончаемую череду аристократов, политиков и успешных дельцов. Я спросила, как им удалось влиться в чужую среду, на что он пожал плечами.

— Деньги — это отдельная страна, — сказал он. — Мои родители владели судами; семейный бизнес был международным, хотя до сих пор мы жили на маленьком острове, где оба они родились. Вы точно не слышали о нем, хотя в непосредственной низости от него много известных туристических мест.

— Близости, — сказала я. — Наверное, вы имели в виду «близости».

— Прошу прощения, — сказал он. — Конечно, я имею в виду «близости».

Как и все богачи, продолжал он, его родители давно уже оторвались от корней и стали частью многонационального сообщества видных и состоятельных людей. Разумеется, они сохранили за собой поместье на острове, которое оставалось их основным местом жительства, пока дети были маленькими, но, когда пришло время отправить сыновей в школу, они переехали в Англию. Там у них имелись многочисленные связи, и благодаря некоторым из них, сказал мой сосед с долей гордости, они оказались чуть ли не у порога Букингемского дворца.

Их семья всегда была самой именитой на острове: брак его родителей объединил две ветви местной аристократии, а кроме того, благодаря ему слились два судоходных бизнеса. Но у этих мест была одна особенность: там царил матриархат. Власть принадлежала не мужчинам, а женщинам; собственность передавалась не от отца к сыну, но от матери к дочери. Атмосфера в семье из-за этого была напряженной, сказал мой сосед, но это стало только начало проблем, с которыми он столкнулся по приезде в Англию. В мире его детства рождение мальчика само по себе уже было разочарованием, а с ним самим, последним в череде таких разочарований, обращались особенно неоднозначно: мать желала видеть в нем девочку. Его заставляли носить платья и длинные кудри и называли женским именем — тем, которое его родители выбрали для долгожданной наследницы. Причины этой необычной ситуации, сказал мой сосед, уходят корнями в древность. Исконно экономика острова держалась на добыче морских губок, и местные молодые люди были превосходными ныряльщиками. Однако это опасная профессия, и жили они в среднем недолго. Поскольку мужья умирали рано, женщинам приходилось самим вести финансовые дела и, более того, передавать их по наследству своим дочерям.

— Сложно себе представить, — сказал он, — каким был мир в золотые дни моих родителей: щедрый на удовольствия — и в то же время безжалостный. Пятый ребенок в нашей семье, тоже мальчик, при рождении получил травму мозга, и, когда мы переехали, его просто оставили на острове на попечении сменяющих друг друга нянек, чью компетентность — в то время и с такого расстояния, — боюсь, никто не удосуживался проверять.

Он так и остался жить там — стареющий мужчина с разумом младенца, неспособный, конечно, поведать эту историю со своей точки зрения. Тем временем мой сосед и его братья вступили в студеные воды английского частного образования, где их учили думать и говорить, как английские мальчики. От кудрей мой сосед с облегчением избавился, но впервые в жизни столкнулся с жестокостью, а вместе с ней и с другими прежде неведомыми ему несчастьями: одиночеством, тоской по дому, по матери и отцу. Он пощупал нагрудный карман пиджака и достал черный кошелек из мягкой кожи, откуда извлек мятую черно-белую фотографию своих родителей. Мужчина в приталенном сюртуке, застегнутом на пуговицы до горла, держался очень прямо, а чернота его разделенных на пробор волос, густых прямых бровей и больших закрученных усов придавала ему необычайно свирепый вид; круглое лицо женщины рядом с ним, неулыбчивое и непроницаемое, напоминало монету. Фотография была сделана в конце 1930-х годов, сказал мой сосед, до его рождения. Брак на тот момент уже не задался — свирепость отца и непреклонность матери были не только внешними. Их супружество стало грандиозной битвой двух волевых характеров, и никому так и не удалось разнять их, лишь ненадолго — уже после их смерти. Но об этом, сказал он со слабой улыбкой, в другой раз.

Тем временем к нам медленно приближалась бортпроводница, толкая по проходу металлическую тележку и раздавая белые пластиковые подносы с едой и напитками. Она дошла до нашего ряда; я предложила поднос мальчику слева от меня, и он молча поднял игровую консоль обеими руками, чтобы я поставила его на откидной столик. Мы с соседом справа сняли со своих подносов крышки, чтобы налить чай в стоявшие на них белые пластиковые чашки. Он начал задавать мне вопросы, словно приучил себя это делать, и мне стало интересно, кому или чему он обязан навыком, который многие так никогда и не приобретают. Я рассказала, что недавно переехала в Лондон из загородного дома, где три года прожила одна с детьми, а до этого семь лет с их отцом. Иными словами, это было наше семейное гнездо, которое на моих глазах превратилось в могилу то ли реальности, то ли иллюзии — я и сама уже не была уверена.

Мы принялись пить чай и есть мягкие, похожие на пирожные печенья, и наступила пауза. За окном стояла лиловая полутьма. Ровно гудели двигатели. Внутри самолета тоже воцарился сумрак, пронизываемый лучами ламп над сиденьями. Мне было трудно рассмотреть лицо моего собеседника с соседнего кресла. Причудливая игра света превратила его в горный пейзаж с грядами и впадинами; в центре высился огромный крючковатый нос, отбрасывавший по обе стороны глубокие ущелья тени, и я почти не различала его глаз. У него были тонкие губы и широкий, слегка приоткрытый рот; часть между носом и верхней губой была широкая и мясистая, и он так часто трогал ее рукой, что зубов не было видно, даже когда он улыбался. Невозможно, сказала я в ответ на его вопрос, назвать причины, по которым мой брак распался: брак — это, помимо прочего, система убеждений, это история, и хотя проявляется она в вещах вполне реальных, движет ею что-то поистине загадочное. Реальной в конце концов оказалась потеря дома — точки на карте, где сходилось всё то, что ныне было утрачено, и которая, казалось, воплощала в себе надежду, что однажды оно еще вернется. В каком-то смысле уехать из дома для нас значило заявить во всеуслышание, что мы перестали ждать, что больше нас не найти по обычному номеру телефона, обычному адресу. У моего младшего сына, сказала я ему, есть раздражающая привычка: если вы договорились где-нибудь встретиться и он приходит раньше, дожидаться на том же месте он не станет. Он немедленно отправится тебя искать, заблудится и придет в отчаяние. А потом, как обычно, обиженно воскликнет: я не мог тебя найти! Но единственный способ что-то найти — это оставаться там, где ты есть, в назначенном месте. Вопрос только в том, сколько ты продержишься.

— Мне часто кажется, — ответил мой сосед после паузы, — что мой первый брак закончился по нелепейшей причине. Мальчишкой я часто наблюдал, как с полей возвращаются повозки, нагруженные такими горами сена, что, казалось, они держатся лишь чудом. Они подпрыгивали, опасно качались из стороны в сторону, но удивительным образом никогда не опрокидывались. А потом однажды я увидел, как такая повозка лежит на боку, повсюду рассыпано сено, люди бегают и кричат. Я спросил, что случилось, и возчик ответил, что повозка налетела на ухаб. Я навсегда это запомнил, — сказал он. — Это вроде бы неизбежно и вместе с тем очень глупо. Так же произошло со мной и моей первой женой. Мы налетели на ухаб, и всё кончилось.

Теперь он понимал, что это были счастливые отношения — самые гармоничные в его жизни. Они с женой познакомились подростками и тогда же были помолвлены; до той ссоры, которая всё разрушила, они никогда не ругались. У них было двое детей и значительное состояние: большой дом под Афинами, квартира в Лондоне, недвижимость в Женеве; они отдыхали на горнолыжных курортах, у них были лошади и двенадцатиметровая яхта, пришвартованная в Эгейском море. Они были еще довольно молоды и верили, что рост будет продолжаться по экспоненте, что жизнь всегда будет расширяться и один за другим разбивать сосуды, в которые пытаешься ее вместить, — каждый следующий больше предыдущего. После ссоры мой сосед, не спеша окончательно съезжать из дома, поселился на яхте. Стояло лето, яхта была роскошная; он мог плавать, рыбачить и принимать гостей. Несколько недель он жил во власти чистой иллюзии — а на самом деле онемения, какое бывает после травмы, пока боль еще не начала медленно и безжалостно просачиваться сквозь густой туман нечувствительности. Погода испортилась, на яхте стало холодно и некомфортно. Отец жены назначил ему встречу, попросил его отказаться от претензий на их совместное имущество, и он согласился. Он думал, что может позволить себе щедрость, что успеет снова заработать денег. Ему было тридцать шесть, и он всё еще чувствовал в своих жилах силу, растущую по экспоненте, силу жизни, готовой разбить сдерживающий ее сосуд. Он сможет заполучить всё снова, только на этот раз в самом деле будет этого хотеть.

— Однако я обнаружил, — сказал он, трогая длинную ложбинку над верхней губой, — что это не так-то просто.

Конечно, всё вышло не так, как он себе представлял. Ухаб не только разрушил его брак, но и заставил его свернуть на совсем другую дорогу — долгую окольную тропу, ведущую неизвестно куда и, в общем-то, совершенно ему не нужную, но он, как ему иногда кажется, и по сей день продолжает по ней идти. Установить причину этой череды событий так же трудно, как найти кривой стежок, из-за которого вся одежка разошлась по швам. Тем не менее эти события составили бо́льшую часть его взрослой жизни. Прошло почти тридцать лет после окончания его первого брака, и чем дальше та жизнь уходила в прошлое, тем более реальной она становилась в его глазах. Нет, «реальной» — неправильное слово, сказал он: то, что происходило с ним потом, тоже было вполне реальным. Он хотел сказать «настоящей»: ничто в его жизни не было таким настоящим, как его первый брак. Чем старше он становился, тем больше то время олицетворяло для него дом, место, куда он мечтал вернуться. Впрочем, когда он вспоминал о нем трезво, а особенно когда разговаривал со своей первой женой — теперь это случается довольно редко, — к нему возвращалось старое чувство нехватки воздуха. И всё равно сейчас ему кажется, что ту жизнь он прожил почти неосознанно, что он потерялся, растворился в ней, как растворяешься в книге и начинаешь верить в реальность ее событий, проживаешь ее вместе с персонажами и через них. С тех пор ему больше ни в чем не удавалось раствориться, больше он ни во что так не верил. Возможно, именно этим — утратой веры — и объясняется его тоска по былой жизни. Как бы то ни было, вместе с женой они построили нечто процветающее, приумножили совокупность самих себя и того, что у них было; жизнь охотно покорялась им и одаривала их изобилием, и именно поэтому, как он понял уже потом, ему хватило уверенности всё разрушить — разрушить, как ему теперь кажется, с необычайной беспечностью — ведь он думал, что дальше будет больше.

— Больше чего? — спросила я.

— Больше жизни, — сказал он, раскрыв ладони. — И больше любви, — добавил он после паузы. — Я хотел больше любви.

Он убрал фотографию родителей обратно в кошелек. В окнах теперь была чернота. Люди в салоне читали, спали, разговаривали. Мужчина в длинных мешковатых шортах ходил туда-обратно по проходу, баюкая на плече ребенка. Казалось, что самолет находится в состоянии покоя, почти неподвижности; между внутренним и внешним пространством как будто не было ни границ, ни трения, и не верилось, что мы движемся вперед. Снаружи царила полная темнота, и электрический свет делал людей особенно осязаемыми и реальными, выявлял все детали их облика, такие безличные, такие вечные. Каждый раз, когда мужчина с ребенком проходил мимо, я видела сеть складок на его шортах, его веснушчатые руки в жесткой рыжеватой шерсти, светлую бугристую ткань майки под задравшейся футболкой, нежные морщинистые ступни малыша на его плече, маленькую сгорбленную спину, голову с мягким завитком редких волос.

Мой сосед вновь повернулся ко мне и спросил, чем мне предстоит заниматься в Афинах. Во второй раз я почувствовала, что он заставляет себя задавать вопрос осознанно, как будто это приобретенный навык: так учатся подхватывать вещи, когда они выскальзывают из рук. Я вспомнила, что все мои сыновья в раннем детстве намеренно скидывали предметы с подноса детского стульчика, чтобы посмотреть, как они падают на пол, — этот процесс нравился им так же сильно, как расстраивал результат. Они смотрели на упавшую вещь — недоеденный сухарик или пластиковый мячик, — но она не возвращалась назад, и это с каждой секундой приводило их во всё большее смятение. В конце концов они ударялись в слезы и обычно обнаруживали, что плач помогает вернуть предмет на место. Меня всегда удивляло, что, проследив за этой цепочкой событий, они начинали всё сначала: как только вещь оказывалась у них в руках, они вновь ее роняли и наклонялись посмотреть, как она падает. Радость оставалась неизменной, равно как и горе. Я всё ждала, когда же они поймут, что огорчение необязательно и можно его избежать, но этого не происходило. Память о страдании никак не влияла на их поведение — напротив, она подталкивала их повторять всё заново, ведь в страдании была магия, которая возвращала предмет на место и позволяла вновь испытать радость от его падения. Если б я не стала поднимать его в самый первый раз, возможно, они усвоили бы совсем другой урок, хотя не знаю, какой именно.

Я сказала ему, что я писательница и еду в Афины на несколько дней в качестве преподавателя летней школы. Курс называется «Как писать», и его ведут несколько писателей, но, поскольку единого способа писать не существует, скорее всего, мы будем говорить прямо противоположные вещи. Как мне сказали, студенты в основном греки, хотя предполагается, что писать они будут на английском. Некоторые отнеслись к этой идее скептически, но лично я не вижу тут проблемы. Пускай пишут на каком угодно языке — для меня это не имеет значения. Порой, сказала я, теряя что-то в переводе, обретаешь простоту. Преподаванием я просто зарабатываю на жизнь, добавила я. А еще надеюсь увидеться в Афинах с парой друзей.

Писательница, повторил мой сосед, склонив голову, что могло означать как уважение к моей профессии, так и полное отсутствие знаний о ней. Я заметила, еще когда садилась рядом с ним, что он читает потрепанный том Уилбура Смита; не то чтобы это ясно свидетельствовало о его читательских предпочтениях, сказал он теперь, хотя он и вправду не отличается разборчивостью в художественной литературе. В книгах его интересует информация, факты и интерпретация фактов, и уж в этой области, заверил он меня, у него более утонченный вкус. Он знает, что такое хороший стиль; так, один из его любимых писателей — Джон Джулиус Норвич. Но в художественной литературе, признался мой сосед, смыслит он мало. Он спрятал Уилбура Смита, до сих пор лежавшего в кармане кресла перед ним, в портфель у себя под ногами — как будто, убирая его с глаз долой, отрекался от него или рассчитывал, что я про него забуду. Откровенно говоря, я уже не рассматривала литературные предпочтения как повод проявить снобизм или даже как способ самоопределения — я совершенно не хотела доказывать, что одна книга лучше другой; более того, если какая-то книга западала мне в душу, мне все меньше хотелось говорить об этом. У меня исчезла потребность убеждать других в том, в чем я сама была уверена. Я больше не хотела ничего никому доказывать.

— Моя вторая жена, — сказал в этот момент мой сосед, — не прочла ни одной книги за всю жизнь.

Она была абсолютной невеждой, продолжал он, не понимала даже основ истории и географии и часто говорила на людях страшные глупости, ни капли не смущаясь. Зато ее раздражало, когда другие говорили о том, чего она не знала: например, когда ко мне приехал друг из Венесуэлы, она отказывалась верить, что такая страна существует, раз она о ней никогда не слышала. Сама она была англичанкой и отличалась такой изысканной красотой, что невольно хотелось видеть в ней и богатый внутренний мир; однако если ее натура и таила в себе сюрпризы, то едва ли приятные. Он часто приглашал в гости ее родителей, словно надеясь через них разгадать загадку их дочери. Они приезжали на остров, в прежний дом его семьи, и гостили там неделями. Ему никогда не доводилось встречать людей настолько пресных, настолько безликих: как он ни старался их расшевелить, они оставались безучастны, будто пара кресел. Постепенно он сильно к ним привязался, как привязываются к креслам, особенно к отцу, который был до такой степени молчалив, что виной тому, как со временем решил мой сосед, могла быть только психологическая травма. Этот человек, изувеченный жизнью, вызывал в нем сочувствие. В дни молодости он с большой вероятностью даже не заметил бы его и уж точно не стал бы размышлять над причинами его молчания, но теперь, разглядев страдания своего тестя, он начал видеть и свои собственные. Звучит банально, но после этого осознания его жизнь будто повернулась вокруг своей оси: его прошлое, в котором он руководствовался только собственными желаниями, за счет простой перемены перспективы вдруг предстало перед ним как духовный путь. Он развернулся, как разворачивается и оглядывает склон позади себя альпинист, оценивая пройденный путь и больше не думая о подъеме.

Когда-то давно — так давно, что он забыл имя автора, — он читал о человеке, который пытался перевести на другой язык рассказ известного писателя, и несколько строк запали ему в душу. В этих строках — которые, как сказал мой сосед, он всё еще помнит, — переводчик размышляет, что предложение не рождается на свет ни хорошим, ни плохим и характер его определяют мельчайшие поправки — это интуитивный процесс, для которого преувеличение и натужность фатальны. Речь шла об искусстве писательства, но, оглянувшись назад на пороге зрелости, мой сосед понял, что то же самое можно сказать и об искусстве жизни. Он то и дело видел, как люди, бросаясь в крайности, рушат свою жизнь, и его новые тесть с тещей были тому примером. Так или иначе, ясно одно: их дочь решила, что у него гораздо больше денег, чем было на самом деле. Ее соблазнила та роковая яхта, на которой он укрылся после побега из семейного гнезда, — только она из всего состояния у него и осталась. Его новая жена нуждалась в роскоши, и он принялся работать так, как не работал никогда в жизни, слепо и фанатично, пропадая на встречах и в самолетах, без конца ведя переговоры и заключая сделки, принимая на себя всё больше и больше рисков — всё ради того, чтобы обеспечить ее богатством, которое она принимала как данность. По сути, он создавал иллюзию, и что бы он ни делал, ничто не могло заполнить пропасть между этой иллюзией и реальностью. Постепенно, сказал он, эта пропасть, этот разрыв между реальным положением вещей и желаемым начал подкашивать его. Я чувствовал опустошение, сказал он, будто до тех пор меня поддерживали ресурсы, накопленные за годы, и теперь они подошли к концу.

Тогда-то его начали одолевать мысли о том, какой адекватной была его первая жена, какой здоровой и обеспеченной была их семейная жизнь, каким значимым — их совместное прошлое. Первая жена, пережив трудный период, снова вышла замуж: после развода она безумно увлеклась горными лыжами и постоянно ездила на склоны Северной Европы, а вскоре объявила, что в австрийском Лехе вышла замуж за инструктора, который, по ее словам, вернул ей уверенность в себе. Они по-прежнему женаты, признал мой сосед. Но тогда, сразу после ее свадьбы, ему вдруг начало казаться, что он совершил ошибку, и он попытался восстановить с ней контакт, не зная толком зачем. Их двое детей, дочь и сын, тогда были совсем малы, и родителям, в конце концов, имело смысл поддерживать общение. Он смутно припоминает, что непосредственно после их расставания она пыталась связаться с ним; он помнит, как избегал ее звонков, ухаживая за женщиной, которая станет потом его второй женой. Тогда он был недоступен — он ушел в новый мир, где от первой жены почти ничего не осталось, где она превратилась в нелепую картонную фигурку с повадками — как он убедил самого себя и окружающих — настоящей сумасшедшей. Но на этот раз недосягаемой стала она: теперь она неслась вниз с холодных белых вершин Арльберга, и его не существовало для нее так же, как раньше ее — для него. Она не отвечала на его звонки или отвечала коротко, рассеянно, говорила, что ей пора. Она отказывалась его узнавать, и это обескураживало больше всего — он чувствовал себя совершенно ненастоящим. Ведь именно рядом с ней он сформировался как личность; если она больше не узнаёт его, кто же он тогда?

Странно, сказал он, что даже теперь, когда эти события ушли в далекое прошлое и они с первой женой стали общаться чаще, стоит им поговорить больше минуты, как она начинает его раздражать. И он не сомневается: если б она тогда на его зов вдруг ринулась к нему обратно со снежных склонов, в нем быстро пробудилось бы прежнее раздражение, и их отношения неизбежно рассыпались бы во второй раз. Вместо этого они состарились на расстоянии: разговаривая с ней, он отчетливо представляет, какой была бы их совместная жизнь, тогда и сейчас. Так бывает, когда проходишь мимо дома, где раньше жил: стоит увидеть, что он всё еще стоит, что он такой настоящий, и вся жизнь после переезда кажется иллюзорной. Без структуры события становятся зыбкими, а реальность его первой жены, как и реальность дома, была структурной, определяющей. Да, она задавала ограничения, которые он ощущает во время разговоров с женой по телефону. Но жизнь без этих ограничений вымотала его, превратилась в долгую череду материальных и эмоциональных трат, словно тридцать лет подряд он прожил в отелях. Дороже всего ему обходилось это чувство непостоянства, бездомности. Он бесконечно тратился в надежде избавиться от него, в надежде на крышу над головой. И он постоянно видит вдали свой дом, — свою жену, — и они почти не изменились, только теперь принадлежат другим.

Я сказала, что это чувствуется по его рассказу — вторая жена вырисовывается из него и вполовину не так отчетливо, как первая. Честно говоря, я даже не совсем поверила в нее. Мне нарисовали ее совершенной злодейкой, но в чем именно она провинилась? Она никогда не претендовала на большой интеллект, тогда как мой сосед, например, притворялся богачом, и поскольку в ней ценили исключительно красоту, с ее стороны было естественно — некоторые бы сказали, что и разумно, — назначить за эту красоту цену. Что касается Венесуэлы, кто он такой, чтоб судить, кто что должен и не должен знать? Я уверена, он сам не знает многих вещей, а значит, их для него не существует, как не существовало Венесуэлы для его красотки-жены. Мой сосед так нахмурился, что по бокам его подбородка, как у клоуна, пролегли две глубокие борозды.

— Признаю, — сказал он после длинной паузы, — что тут я несколько предвзят.

Правда заключается в том, что он не мог простить своей второй жене ее обращения с его детьми, которые проводили у них школьные каникулы — обычно в фамильном особняке на острове. Особенно она ревновала к старшему сыну и критиковала каждый его шаг. Она следила за ним с поразительной одержимостью и постоянно заставляла работать по дому, придираясь к мельчайшему беспорядку и настаивая на своем праве наказывать его за то, что она одна считала проступками. Однажды мой сосед вернулся домой и обнаружил, что мальчика заперли в подвале, ветвившемся, как катакомбы, и занимавшем всё пространство под домом, — месте темном и зловещем даже в лучшие времена, он и сам боялся туда спускаться в детстве. Сын, свернувшийся калачиком, дрожащий, сказал отцу, что его отправили сюда за не убранную со стола тарелку. Он как будто олицетворял всё, что эту женщину тяготило в роли жены, воплощал несправедливость, повязавшую ее по рукам и ногам, — и был доказательством тому, что для ее мужа она никогда не будет превыше всего.

Он никак не мог понять ее потребности в главенстве, ведь он не виноват, что до встречи с ней у него была другая жизнь; но со временем ее стремление стереть его прошлое, и в том числе детей как неотъемлемое свидетельство этого прошлого, только росло. У них к тому времени тоже родился сын, но ситуацию это не спасло и усугубило ее ревность. Она обвиняла его в том, что он любит их сына меньше, чем старших детей; постоянно выискивая в муже признаки фаворитизма, сама она открыто ставила своего ребенка на первое место и в то же время часто на него злилась, словно эту битву можно было бы выиграть, будь на его месте другой мальчик. И действительно, после расставания она фактически забросила их сына. Последнее лето они проводили на острове вместе с ее родителями-креслами. К тому времени мой сосед уже испытывал к ним исключительно теплые чувства и с сочувствием воспринимал их безжизненность как следствие ураганного характера их дочери. Они были словно равнина, где вечно бушуют торнадо; они постоянно жили в полуопустошенном состоянии. Его жена вбила себе в голову, что непременно хочет вернуться в Афины — видимо, заскучала на острове; ей уже, наверное, хотелось ходить по вечеринкам и заниматься своими делами, она устала проводить каждое лето в этом семейном мавзолее. К тому же ее родители скоро должны улетать из Афин домой, так что они могут поехать все вместе, сказала она, а старших детей оставить на попечении прислуги. На это мой сосед сказал ей, что не может сейчас поехать в Афины. Ему никак нельзя оставлять детей: они же уедут через две-три недели. Как он может их бросить, если это его единственная возможность побыть с ними? Если он не поедет, сказала она, пусть считает, что их браку конец.

В тот момент и началось их открытое противостояние: она наконец поставила его перед выбором, который для него был неприемлем. Он счел ее требования чрезмерными, и последовала жуткая ссора, после которой она сама, их сын и ее родители сели на паром и вернулись в Афины. Перед отплытием ее отец в виде редкого исключения произнес несколько слов. Он сказал, что понимает позицию зятя. Их обоих мой сосед тогда видел в последний раз, да и жену, считай, в последний: она вернулась с родителями в Англию и вскоре развелась с ним. Она наняла очень хорошего адвоката, и во второй раз в жизни он оказался на грани финансового краха. Ему пришлось продать яхту и купить маленький катер, который больше соответствовал его положению. Младший сын со временем вернулся к нему, когда его мать вновь вышла замуж за английского аристократа, без сомнения обладавшего громадным состоянием, и обнаружила, что сын мешает ее второму браку так же, как дети первого мужа мешали первому. Эта последняя деталь говорила если не о цельности характера его бывшей жены, то хотя бы о некотором постоянстве.

Столько всего гибнет в кораблекрушении, произнес он. Остаются только обломки, и если не ухватиться за них вовремя, то и они пойдут ко дну. И всё же я по-прежнему верю в любовь. Любовь лечит всё, а где это ей не по силам, там облегчает боль. К примеру, вы, сказал он, — сейчас вы грустите, но грусть бы прошла, если бы вы были влюблены.

Я вновь подумала о своих сыновьях на их детских стульчиках и о том, как они узнали, что плач магическим образом возвращает им упавший мячик. В этот момент самолет совершил первый мягкий нырок вниз, в темноту. Из громкоговорителя раздался голос, бортпроводница засуетилась в проходе, загоняя людей обратно на места. Мой сосед спросил у меня номер телефона: может, мы как-нибудь поужинаем вместе, пока я в Афинах.

Его рассказ о втором браке мне не понравился. В нем не хватало объективности и делалось слишком много акцента на крайностях, а нравственные характеристики, которыми эти крайности объяснялись, часто были неверны. Вполне естественно, например, ревновать к ребенку, хотя, конечно, от этого страдают все вокруг. Мне было трудно поверить в кое-какие ключевые эпизоды истории — например, в то, что жена заперла его сына в подвале, и описание ее красоты, которая, к слову, стала предметом неравноценного обмена, мне тоже показалось неубедительным. Если в ревности нет ничего предосудительного, то в красоте и подавно; если кого и можно осудить, то рассказчика, эту красоту, так сказать, присвоившего путем обмана. Реальность — это вечный баланс положительного и отрицательного, но в этой истории два полюса оказались совершенно не связаны и воплощались в отдельных враждующих сущностях. Повествование всегда выставляло одних людей — рассказчика и его детей — в лучшем свете, а жена появлялась только тогда, когда от нее требовалось еще больше очернить себя. К примеру, лицемерные попытки рассказчика связаться с первой женой описывались как правильный поступок, заслуживающий сопереживания, тогда как неуверенность его второй жены — вполне обоснованная, как мы знаем, — превращалась в немыслимое преступление. Единственное исключение составляла любовь рассказчика к скучным, измученным ураганами родителям его жены — щемящая деталь, в которой положительное и отрицательное снова уравновешивалось. В остальном же в этой истории, по моим ощущениям, правда была принесена в жертву желанию рассказчика выйти победителем.

Мой сосед засмеялся и сказал, что я, наверное, права. Мои родители ссорились всю жизнь, сказал он, и никто так и не одержал верх. Но никто и не сдался. Сдались и убежали дети. Мой брат был женат пять раз, сказал он, а теперь на Рождество он сидит один в своей квартире в Цюрихе, считает деньги и жует сэндвич с сыром. Скажите мне правду, попросила я: она в самом деле заперла вашего сына в подвале? Он склонил голову.

— Она всегда это отрицала, — ответил он. — Она говорила, Такис сам там заперся, чтобы подставить ее.

И он допускает, сказал он, что у нее были причины звать его с собой в Афины. Он не всё мне рассказал — дело в том, что ее мать заболела. Ничего серьезного, но ей нужно было лечь в больницу на материке, а его жена не очень хорошо говорила по-гречески. Впрочем, он все равно считал, что жена и ее отец справились бы сами. Прощальные слова его тестя в свете этого уточнения начинали звучать несколько неоднозначно.

К тому моменту мы уже застегнули ремни безопасности, как нам велел голос из громкоговорителя, и, когда самолет задрожал и нырнул вниз, я впервые увидела под нами огни, огромный лес огней, загадочно вздымающихся и опускающихся в темноте.

Я тогда всё время очень переживал из-за детей, сказал мой сосед. Я не мог думать о том, что нужно мне или ей; я думал, что им я нужен сильнее. Его слова напомнили мне о кислородных масках, которые нам, конечно, за время полета не понадобились. Кислородные маски в самолете, сказала я, — это результат какой-то циничной обоюдной договоренности: все негласно понимают, что они никому никогда не пригодятся. Мой сосед ответил, что зачастую это действительно бывает так и тем не менее не стоит в личных ожиданиях исходить из теории вероятностей.

II

Я заметила, когда мы шли по узким тротуарам вдоль ревущей проезжей части, что Райан всё время держится подальше от машин.

— Я много изучал статистику смертности на дорогах в Афинах, — сказал он. — К такой информации я отношусь серьезно. Мой долг перед семьей — вернуться домой целым и невредимым.

То и дело нам встречались большие, чудовищно лохматые собаки, растянувшиеся на тротуаре. На жаре их разморило до бесчувствия, и они лежали совсем неподвижно, только бока слегка вздымались от дыхания. Издалека их иногда можно было принять за женщин в шубах, спьяну повалившихся на землю.

— Ничего, если я перешагну через собаку? — спросил Райан в нерешительности. — Или надо всех обходить?

Он спокойно переносит жару, сказал он, даже любит ее. Как будто наконец из него выветривается многолетняя сырость. Единственное, о чем он жалеет, — это о том, что только в сорок один год добрался до этого восхитительного места. Жаль, жена и дети не смогли приехать, но он твердо решил не портить впечатления чувством вины. Его жена недавно провела выходные с подругами в Париже, оставив его одного с детьми, так что он полностью заслужил эту поездку. Да и с детьми, если уж совсем честно, особо никуда не денешься: первым делом с утра он дошел до Акрополя, пока не слиш-ком жарко, а с ними разве так получится? А если бы и получилось, он бы постоянно волновался, как бы они не обгорели на солнце или как бы у них не началось обезвоживание, и, даже если б он увидел на вершине холма Парфенон, эту ветхую бело-золотую корону на фоне неистовой языческой синевы неба, он бы не почувствовал его так, как почувствовал этим утром, проветривая темные уголки своей души. Когда он поднимался туда, он почему-то вспомнил, как в его детской постельное белье всегда пахло плесенью. Если открыть шкаф в родительском доме, чаще всего оказывалось, что по задней стенке стекает вода. Собираясь переезжать из Трали в Дублин, он обнаружил, что все его книги прилипли к полкам. Беккет и Синг сгнили и превратились в клей.

— Как можно догадаться, я не отличался любовью к чтению, — сказал он, — и об этом я обычно умалчиваю.

Нет, он раньше не бывал в Греции и вообще ни в одной стране, где солнце принимают как должное. У его жены на него аллергия — в смысле, на солнце. Как и он, она выросла там, где было сыро и пасмурно, на солнце покрывается багровыми пятнами и пузырями и жару не переносит в принципе — у нее начинается мигрень и тошнота. На каникулы они возят детей в Голуэй, где живут ее родители, а если хотят вырваться из Дублина, то всегда могут наведаться в Трали. Это как раз тот случай, когда «дом — значит место, где нас принимают, когда приходим мы»[1], сказал он. И его жена во всё это верит, в фамильные узы, воскресные обеды и в то, что у детей должны быть бабушки и дедушки по обеим линиям, но, будь его воля, он бы, пожалуй, никогда больше не переступил порог родительского дома. Не то чтобы они в чем-то конкретном провинились, сказал он, они хорошие люди, просто мне бы это и в голову не пришло.

Мы прошли мимо веранды кафе, и люди за столиками, укрывшиеся в прохладной тени большого навеса, будто наблюдали с осознанием своего превосходства за тем, как мы мучительно плетемся по жаркой шумной улице. Райан сказал, что не прочь присесть и что-нибудь выпить; он здесь уже завтракал, и это место вроде неплохое. Было неясно, хочет ли он, чтобы я составила ему компанию. Мне показалось, он специально выразился так, чтобы его слова не звучали как приглашение. После этого я стала внимательно наблюдать за ним и обнаружила, что, когда другие люди строили планы, Райан говорил: «Я, может, присоединюсь» или «Возможно, там и увидимся», не связывая себя конкретным местом и временем. Обо всем, что он делал, он рассказывал только постфактум. Однажды я случайно встретила его на улице и, заметив, что волосы у него мокрые и зачесаны назад, спросила, где он был. Он признался, что плавал в большом открытом бассейне отеля «Хилтон»: прикинулся постояльцем и проплыл сорок раз туда-обратно бок о бок с русскими богачами, американскими бизнесменами и клиентками пластических хирургов. Он был уверен, что вызвал подозрение у смотрителей бассейна, но допрашивать его никто не решился. Как еще прикажете заниматься спортом, спросил он, в задыхающемся от машин городе в сорокаградусную жару?

За столик он сел, как и остальные мужчины, спиной к стене, чтобы ему открывался вид на кафе и на улицу. Я села напротив и, поскольку больше смотреть было не на что, смотрела на него. Мы с Райаном вместе преподавали в летней школе. Издалека он, светловолосый и светлокожий, казался мужчиной вполне стандартной, приятной внешности, но вблизи в нем открывалось что-то неловкое, как будто его собрали из разрозненных, не подходящих друг к другу частей. У него были большие белые зубы, слегка видневшиеся между приоткрытых губ, рыхлое тело — ни толстое, ни мускулистое, маленькая и узкая голова с редкими, почти бесцветными волосами, которые росли назад, как колючки, и бесцветные ресницы, спрятанные сейчас за темными очками. Брови у него при этом были буйные, прямые и черные. Когда подошла официантка, он снял очки, и я увидела его глаза — две маленькие голубые фишки с красноватыми белками. Веки тоже были красные, как будто воспаленные или обожженные солнцем. Он спросил официантку, есть ли у них безалкогольное пиво, и она наклонилась к нему, приставив ладонь к уху и явно его не понимая. Он взял меню, и они стали вместе его изучать.

— Что из этого безалкогольное? — медленно спросил он, терпеливо ведя пальцем по списку и часто поглядывая на нее.

Она наклонилась еще ближе, следя за его рукой, а он неотрывно смотрел на ее лицо, молодое и красивое, обрамленное с обеих сторон длинными локонами, которые она постоянно заправляла за уши. Поскольку его палец указывал на пустое место, она по-прежнему ничего не понимала и в итоге сказала, что позовет менеджера, но тогда он закрыл меню, как учитель в конце урока, и попросил ее не утруждать себя — он возьмет обычное пиво. Эта перемена сбила ее с толку еще сильнее: меню было открыто заново, и урок повторился сначала, а мое внимание тем временем переключилось на людей за другими столиками и на улицу, где проезжали машины и собаки лежали в ворохах меха на ослепительном солнце.

— Она обслуживала меня утром, — сказал Райан, когда официантка ушла. — Эта же девушка. Красивые они люди, да? Жаль, конечно, что безалкогольного пива нет. У нас везде есть.

Он сказал, что всерьез намерен пить меньше и что весь последний год придерживался здорового образа жизни: ходил в спортзал каждый день и ел салаты. После рождения детей он несколько запустил себя, к тому же в Ирландии сложно за собой следить: вся культура страны этому препятствует. В юности, когда он жил в Трали, у него были серьезные проблемы с лишним весом, как и у многих местных — в том числе у его родителей и старшего брата, которые по-прежнему едят пять раз в день и считают одним из основных блюд картофель фри. Он мучился от многочисленных аллергий, экземы и астмы, и рацион, которого придерживались у них в семье, едва ли улучшал его состояние. В детстве ему приходилось ходить в школу в шортах с шерстяными гольфами, и от этого экзема только усиливалась. Он помнил, как перед сном снимал гольфы, а вместе с ними слезала кожа. В наше время, конечно, родители бы тут же отвели ребенка к дерматологу или гомеопату, но тогда оставалось только терпеть. Когда ему становилось трудно дышать, родители выводили его на улицу и сажали в машину. А что касается веса, сказал он, ты почти никогда не видел себя в открытой одежде, как, впрочем, и других. Он помнил, как ему казалось чужим собственное тело, обреченное существовать в сыром, заплесневелом климате дома; забитые легкие и зудящая кожа, сосуды, страдающие от жирной и сладкой пищи, колышущийся живот под неудобной одеждой. Подростком он стеснялся самого себя, вел сидячий образ жизни и старался никому не показывать свое тело. Но затем он уехал на год в Америку учиться писательству и обнаружил, что усилием воли может полностью изменить свою внешность. В университете были бассейн и спортзал, а в столовой — еда, о которой он раньше не слышал: брюссельская капуста, цельнозерновые продукты и соя; более того, теперь его окружали люди, возводившие идею собственного преображения в культ. Он проникся этой концепцией буквально за один день: в его власти было решить, каким он хочет стать, и стать таким. Никакого предопределения больше не было; он осознал, что воля судьбы или рока, окутывавшая грозной пеленой всю его жизнь, осталась в Ирландии. Придя впервые в спортзал, он увидел красивую девушку, которая занималась на тренажере и одновременно читала толстый учебник по философии, лежащий перед ней на подставке, и не поверил своим глазам. Оказалось, у всех тренажеров были подставки для книг. Девушка занималась на степпере, имитирующем подъем по лестнице; с тех пор он всегда занимался на нем и всегда с книгой, вспоминая ту девушку, которую он, к немалому своему огорчению, больше не встречал. За год он, должно быть, прошел вверх по лестнице многие мили, оставаясь при этом на одном месте, и этот образ надолго остался в его голове — не только девушки, но и себя самого, вечно поднимающегося по воображаемым ступеням за книгой, которая маячит перед ним, как морковка перед ослом. Только взобравшись по этой лестнице, он мог окончательно вырваться из того места, где родился.

Его поездка в Америку, сказал он, не просто счастливая случайность: это поворотный момент в его жизни, и, когда он думал о том, кем стал бы и что делал бы, не случись этого поворота, ему становилось страшно. О курсе писательства ему рассказал преподаватель английского языка, и он же вдохновил его подать заявку. Когда ему пришел ответ, он уже закончил колледж и вернулся в Трали, где жил в родительском доме, работал на птицефабрике и крутил роман с женщиной намного старше себя, матерью двоих детей — которым она, без сомнения, прочила его в отцы. В письме сообщалось, что на основе предоставленной письменной работы ему предлагают стипендию, а также возможность остаться на второй год за плату, если он пожелает получить квалификацию преподавателя. Сорок восемь часов спустя он уже был в самолете, взяв лишь несколько книг и ничего из одежды, кроме той, что была на нем. Он впервые в жизни покидал Британские острова и не имел представления, куда направляется, — хотя над облаками ему показалось, что в рай.

Так случилось, сказал он, что его старший брат уехал в Америку примерно в то же время. Их с Кевином никогда не связывали близкие отношения, и тогда он был не в курсе его планов, но теперь видит в этом удивительное совпадение, с той лишь разницей, что брата едва ли забросило в Америку удачное стечение обстоятельств. Кевин записался в морпехи и сжигал тралийский жир в учебном лагере новобранцев, пока Райан вышагивал на степпере. Они могли жить в двух шагах друг от друга, хотя это маловероятно: Америка — большая страна. Ну и конечно, служба в морской пехоте подразумевает частые поездки, сказал Райан как будто бы без иронии. На этом совпадения не закончились: оба брата вернулись в Ирландию три года спустя и встретились в гостиной родительского дома, оба подтянутые и стройные; Райан — с преподавательской квалификацией, контрактом на книгу и девушкой-балериной, и Кевин — с несуразными татуировками по всему телу и психическим расстройством, отныне лишившим его власти над своей жизнью. Воображаемая лестница, как оказалось, вела не только вверх, но и вниз: Райан и его брат теперь фактически принадлежали к разным социальным классам, и, когда Райан отправился в Дублин преподавать в университете, Кевин вернулся в их прежнюю сырую детскую, где и живет до сих пор, не считая периодов, проведенных в психиатрических клиниках. Занятно, сказал Райан, что родители не гордились достижениями Райана и в той же мере не видели своей вины в том, что случилось с Кевином. Они пытались избавиться от него и упечь его в клинику навсегда, но он постоянно возвращался обратно, как бумеранг. В то же время они с некоторым презрением относились и к Райану, писателю и преподавателю в университете, который теперь жил в Дублине в хорошем доме и собирался жениться — не на балерине, а на ирландке, знакомой по колледжу еще с доамериканских времен. Райан сделал из этого вывод, что неудачи всегда будут к тебе возвращаться, а вот в собственных успехах еще придется себя убеждать.

Его узкие голубые глаза вперились в молодую официантку, которая шла к нам под тенью навеса и несла напитки.

— Давай сбежим вместе, — сказал он, когда она наклонилась, чтобы поставить его стакан на стол. Я подумала, что она его услышала, но он всё рассчитал точно: в ее величавом лице статуи ничто не дрогнуло. — Что за люди, — пробормотал он, не сводя с нее глаз, пока она шла обратно. Он спросил, хорошо ли я знаю Грецию, и я ответила, что была в Афинах три года назад с детьми — проводила здесь роковой в некотором смысле отпуск.

— Красивые они люди, — сказал он и, помолчав, добавил, что ничего удивительного тут нет, учитывая климат, образ жизни и, конечно, питание. Глядя на ирландцев, так и видишь столетия дождей и гнилой картошки. Он всё еще борется с этим ощущением отравы в собственном теле; в Ирландии очень трудно чувствовать себя чистым, как в Америке или здесь. Я спросила, почему после окончания магистерской программы он вернулся домой, и он ответил, что одной конкретной причины нет — их целое множество. Всё это вместе в конце концов и потянуло его обратно. На самом деле одной из причин стало то, что поначалу понравилось ему в Америке больше всего: там как будто ни у кого нет корней. Понятно, сказал он, на самом деле корни у них есть, но это несравнимо с ощущением, что родной город ждет тебя обратно, с чувством предопределенности, которое он волшебным образом оставил позади, поднявшись над облаками. Однокурсники без конца подтрунивали над его ирландским происхождением, сказал он; в итоге он начал им подыгрывать, говорить с нарочитым акцентом и всё такое, и почти убедил сам себя, что «ирландец» для него — вполне достаточная характеристика. Да и как он мог охарактеризовать себя иначе? Его пугала мысль об отсутствии корней; он начал думать, что он не проклят, а, наоборот, благословлен, и заново открывать в себе это чувство предопределенности или, по крайней мере, видеть его в ином свете. А писательство, этот процесс обращения боли в текст, — где его исток, если не в Ирландии, чем его питать, если не своим прошлым в Трали? Внезапно он ощутил, что обезличенность, лежащая в основе американской культуры, его слишком тяготит. Откровенно говоря, он был не самым талантливым студентом на курсе, — он спокойно это признавал, — в частности, как он решил, потому, что ему, в отличие от однокурсников, не приходилось эту обезличенность преодолевать. Если у тебя нет национального самосознания, ты пишешь лучше, не так ли? Ты смотришь на мир менее предвзято. А он в Америке как раз стал в большей степени ирландцем, чем был у себя на родине.

Он начал видеть Дублин таким, каким воображал его школьником: профессора в черных мантиях, словно лебеди, рассекают по улицам на велосипедах. Может ли он стать одним из тех, кого представлял себе многие годы? Черным лебедем, скользящим в стенах города, свободным, но другой свободой, не американской, бескрайней и плоской, как прерия. Он вернулся обратно в ореоле скромной славы, с преподавательской должностью, балериной и контрактом на книгу. Балерина уехала домой через полгода, а книга — сборник рассказов, принятый критиками благосклонно, — до сих пор остается его единственной изданной работой. Они с Нэнси всё еще общаются: он переписывался с ней в «Фейсбуке» буквально на днях. Больше она не танцует — стала психотерапевтом, хотя, честно говоря, у нее самой не все дома. Она живет с матерью в квартире в Нью-Йорке, и Райана поражает, что она в свои сорок совершенно не изменилась, она практически та же, что и в двадцать три года. А он — женатый мужчина с детьми и домом в Дублине, совершенно другой человек. Задержка в развитии — так он иногда думает о ней, хотя понимает, что это жестоко. Она постоянно спрашивает у него, когда он напишет еще книгу, и в ответ его подмывает спросить у нее — чего он, конечно, никогда не делает, — когда она начнет жить.

А что касается сборника рассказов, они ему всё еще нравятся, он по-прежнему изредка их перечитывает. Их часто включают в антологии; вот недавно он продал права издательству в Албании. Но это как смотреть на свои старые фотографии. Наступает момент, когда образ безнадежно устаревает, потому что слишком мало уже связывает тебя с прошлым собой. Он не очень понимает, как это произошло, но знает только, что больше не узнаёт себя в тех рассказах, хотя помнит, как они рвались из него наружу, когда он писал их, как копились внутри и настойчиво просились на свет. С тех пор это чувство его больше не посещало; пожалуй, чтобы оставаться писателем, надо становиться писателем заново, а он с тем же успехом может стать космонавтом или фермером. Он даже не помнит, чем слова изначально привлекли его много лет назад, однако по-прежнему работает с ними. Наверное, с браком примерно так же, сказал он. Вся совместная жизнь строится на основе периода ярких переживаний, который больше не повторится. Это фундамент твоей веры, и иногда ты сомневаешься в нем, но не решаешься его разрушить, потому что на нем держится слишком большая часть твоей жизни. А соблазн, бывает, зашкаливает, сказал он, когда мимо нашего стола проплыла официантка. Должно быть, он увидел на моем лице неодобрение, потому что сказал:

— Моя жена всегда заглядывается на мужчин, когда идет тусоваться с друзьями. Иначе я бы в ней разочаровался. Смотри хорошенько, говорю я ей, оглянись вокруг. Она и мне ничего не запрещает — смотри сколько влезет.

В этот момент я вспомнила, как несколько лет назад оказалась в баре с группой людей, среди которых была незнакомая мне женатая пара. Жена то и дело выискивала глазами красивых девушек и обращала на них внимание мужа; они сидели и обсуждали их, и, если бы не выражение крайнего отчаяния, которое я заметила на лице женщины в тот момент, когда, как она думала, никто на нее не смотрит, я бы поверила, что им обоим это нравится.

У них с женой хорошие партнерские отношения, сказал Райан. Они поровну делят уход за детьми и работу по дому — его жена не мученица, какой была его мать. Она уехала в отпуск с подругами, рассчитывая, что в ее отсутствие он возьмет все заботы на себя: когда один дает другому свободу, подразумевается, что потом он получит свободу сам. Может, это и выглядит как расчет, сказал Райан, но я не вижу тут ничего плохого. Семья — это в некотором роде бизнес. Чтобы оставаться на плаву, лучше, если все будут с самого начала честны в своих желаниях.

На столе передо мной звякнул телефон. Сообщение от сына: Где моя теннисная ракетка? Не знаю, как у тебя, сказал Райан, но у меня с семьей и работой совсем не остается времени писать. Особенно с преподаванием — оно высасывает из тебя все соки. А когда у меня выдается свободная неделя, я трачу ее на дополнительные курсы, как сейчас, ради денег. Бывает, выбор стоит между выплатой ипотеки и написанием рассказа, который увидит свет лишь в каком-нибудь тоненьком литературном журнальчике, — я знаю, некоторым людям это нужно, по крайней мере, они так говорят, но большинству из них, мне кажется, просто нравится такая жизнь, нравится говорить, что вот они писатели. Я не говорю, что мне самому это не нравится, но это для меня не самое важное. Честно говоря, я бы с большей радостью написал триллер. Пошел бы туда, где есть деньги, — пара моих студентов, сказал он, так и сделали, написали вещи, которые прославились на весь мир. А жена меня спросила: разве не ты их научил, как это делается? Конечно, она не всё до конца понимает, но в чем-то она права. Я знаю одно: текст рождается из напряжения между тем, что внутри, и тем, что снаружи. Поверхностное натяжение — вот подходящий термин, кстати, неплохое название, да? Он откинулся на спинку стула и задумчиво посмотрел в сторону улицы. Я подумала: наверное, он уже решил, что свой триллер назовет «Поверхностное натяжение». В любом случае, продолжил он, когда я вспоминаю, какие обстоятельства подтолкнули меня написать «Возвращение домой», то осознаю, что нет смысла пытаться вернуть себя в это состояние — это невозможно. Я никогда не смогу снова пережить это напряжение, когда жизнь посылает тебя в одну сторону, а ты рвешься в другую, будто не согласен с собственной судьбой, будто твое настоящее «я» протестует против того, кем тебя видят. Душа бунтует, сказал он и опустошил кружку пива одним глотком. Против чего я бунтую сейчас? Против троих детей, ипотеки и работы, которой сейчас многовато, — вот против чего.

Мой телефон снова зазвенел. Это было сообщение от вчерашнего соседа по самолету. Он собирался на прогулку на своей лодке и спрашивал, не хочу ли я присоединиться и поплавать. Он мог заехать за мной примерно через час, а потом привезти меня обратно. Пока я раздумывала, Райан продолжал. Чего мне не хватает, сказал Райан, так это дисциплины. Мне, в общем-то, без разницы, что я буду писать, — я просто хочу снова ощутить это единение души и тела, понимаешь, о чем я? Пока он говорил, я представила, как перед ним вновь поднимается и теряется в небе воображаемая лестница; как он карабкается по ней, а впереди, дразня, висит книга. Тень навеса отступала, а слепящий свет улицы надвигался, и мы сидели уже почти на границе. Я почувствовала бурление жары прямо у себя за спиной и придвинулась ближе к столу. Когда ты в правильном месте, у тебя появляется и время, сказал Райан, находят же люди время для романов на стороне. Ведь никто никогда не скажет, что хотел завести роман, но было некогда. Как бы ты ни был занят, сколько бы детей и обязанностей у тебя ни было, если есть страсть, будет и время. Пару лет назад мне дали творческий отпуск на полгода, целых шесть месяцев на писательство, и знаешь что? Я набрал два килограмма и бо́льшую часть времени гулял по парку с ребенком в коляске. Я не написал ни страницы. Вот что значит быть писателем: когда для страсти специально выделяешь время, она не приходит. В конце концов я уже мечтал вернуться на работу, лишь бы отдохнуть от домашних дел. Но кое-что я из всего этого усвоил, это точно.

Я посмотрела на часы: до дома пятнадцать минут пешком, пора идти. Я стала прикидывать, что взять с собой в лодку, жарко будет или прохладно, нужно ли брать книгу. Райан наблюдал за тем, как официантка выходит из тени и заходит обратно, гордая и прямая, как ровно лежат пряди ее распущенных волос. Я убрала вещи в сумку и сдвинулась на край стула, и это привлекло его внимание. Он повернулся ко мне. Как дела у тебя, ты сейчас что-то пишешь?

III

Квартира принадлежала женщине по имени Клелия, которая на лето уехала из Афин. Дом стоял на узенькой улочке, похожей на тенистое ущелье, c многоэтажными зданиями по обеим сторонам. На углу напротив входа в дом Клелии находилось кафе с большим навесом и столиками под ним, где всегда сидели люди. Длинное окно кафе, выходящее на узкий тротуар, полностью закрывала фотография людей, тоже сидящих на улице за столиками, и это создавало убедительную оптическую иллюзию. На этой фотографии женщина, запрокинув голову от смеха, подносила чашку кофе к накрашенным губам, а красивый загорелый мужчина наклонился к ней над столиком и слегка касался рукой ее запястья со смущенной улыбкой человека, только что сказавшего что-то уморительное. Выйдя из дома Клелии, ты первым делом видел эту фотографию. Люди на ней были слегка крупнее, чем в жизни, и, когда ты оказывался на улице, они каждый раз производили пугающе правдоподобное впечатление. На мгновение оно брало верх над чувством реальности, и несколько тревожных секунд ты верил, что люди на самом деле больше, счастливее и красивее, чем тебе казалось раньше.

Квартира Клелии находилась на верхнем этаже, и к ней вела мраморная винтовая лестница, на которую выходили все остальные двери в квартиры на других этажах. Чтобы добраться до квартиры Клелии, нужно было миновать три пролета и три двери. На первом этаже было темней и прохладней, чем на улице, но из-за окон на верхних пролетах лестничной клетки чем выше ты поднимался, тем светлее и теплее становилось. У двери Клелии, прямо под крышей, — да еще и после восхождения по лестнице — жара становилась почти удушающей. Однако вместе с тем ты чувствовал, что оказался в укромном уголке: лестница заканчивалась, и дальше идти было некуда. На площадке перед квартирой Клелии стояла большая абстрактная скульптура из плавника, присутствие которой свидетельствовало, что сюда не поднимался никто, кроме Клелии или кого-то из ее знакомых: площадки на других этажах были совершенно пустыми. Помимо скульптуры, здесь стояло похожее на кактус растение в красном глиняном горшке, а на оловянном дверном молотке висело украшение-оберег из переплетенных цветных нитей.

По всей видимости, Клелия сама была писательницей и предложила свою квартиру летней школе, чтобы здесь разместили приезжих писателей, хотя не знала их лично. По некоторым предметам обстановки можно было понять, что она относилась к писательству как к делу, заслуживающему величайшего доверия и уважения. Большой дверной проем справа от камина вел в кабинет Клелии, укромное квадратное помещение, где у большого стола из вишневого дерева стояло кожаное вращающееся кресло, повернутое спинкой к единственному окну. Помимо большого количества книг, в комнате было несколько раскрашенных деревянных моделей кораблей, прикрепленных к стенам. Изящные макеты были проработаны до мелочей, вплоть до свернутых кольцами канатов и крошечных медных деталей на шлифованных палубах, а белые паруса крупных кораблей застыли такими тугими замысловатыми полусферами, что казалось, будто в них действительно дует ветер. Если приглядеться, можно было увидеть бессчетные, почти невидимые нити, благодаря которым паруса держали форму. Всего два шага, и за натянутыми от ветра парусами проступала сеть тончайших нитей — наверняка Клелия видела в этом метафору соотношения между иллюзией и реальностью, однако едва ли она ожидала, что ее гость подойдет на шаг ближе, как я, и коснется рукой белой ткани, которая оказалась не тканью, а бумагой, неожиданно сухой и ломкой.

Кухня Клелии отличалась лаконичной функциональностью и ясно говорила о том, что хозяйка не проводит тут много времени: один из шкафов был целиком заставлен бутылками редкого виски, в другом обнаружились коробки: две оказались пустыми, а в остальных лежали относительно бессмысленные вещи — фондюшница, котел для варки рыбы, пресс-форма для равиоли. Если на кухонной стойке оставалась хотя бы крошка, из всех щелей набегали вереницы муравьев и набрасывались на нее так, словно умирали от голода. Из окна кухни открывался вид на задние стены других домов с переплетением труб и бельевыми веревками. Само помещение было небольшим и темным, и тем не менее здесь было всё, что могло понадобиться.

В гостиной хранилась внушительная коллекция виниловых пластинок с классической музыкой. Музыкальная система Клелии представляла собой несколько загадочных черных ящиков, таких невзрачных и плоских, что от них нельзя было ожидать той мощности звука, на какую они оказались способны. Клелия предпочитала симфонии: я нашла у нее собрание симфонических произведений всех крупнейших композиторов. К солирующему голосу или инструменту она относилась с явным предубеждением — в коллекции почти не было фортепианной музыки и совсем не было оперной, за исключением Леоша Яначека: у Клелии оказался бокс-сет с его полным оперным наследием. Слушать симфонии одну за другой мне показалось занятием таким же увлекательным, как полдня читать «Британскую энциклопедию», и я подумала, что, наверное, для Клелии и то и другое схожим образом воплощало объективность, которая рождается, когда во главу угла ставится совокупность частей, а индивидуальное отрицается. Этот временный отказ от личности и ее проявлений можно назвать дисциплиной или даже аскетизмом — как бы то ни было, плотные ряды симфоний в коллекции Клелии явно доминировали. Стоило поставить одну из пластинок, и квартира как будто мгновенно разрасталась в десять раз и вмещала в себя целый оркестр с духовыми, струнными и прочими инструментами.

У Клелии было две спальни, обе на удивление спартанские — маленькие, похожие на коробки; стены выкрашены в голубой цвет. В одной стояла двухъярусная кровать, в другой — двуспальная. Судя по двухъярусной кровати, детей у Клелии не было: такая мебель в комнате, явно не детской, как будто специально акцентировала внимание на том, что иначе могло бы остаться незамеченным. Иными словами, эта кровать скорее намекала на саму концепцию детей, нежели на конкретных детей. В другой спальне вдоль всей стены выстроились шкафы-купе с зеркальными дверцами, куда я ни разу не заглядывала.

Центральную часть квартиры Клелии занимало просторное светлое помещение — холл, откуда вели двери во все остальные комнаты. Здесь на постаменте стояла лакированная терракотовая статуя. Она была большая, почти метр высотой, а с учетом постамента еще больше, и представляла собой женщину, застывшую в эффектной позе с запрокинутой головой и слегка приподнятыми раскрытыми ладонями. На ней было примитивное платье, покрашенное белой краской; лицо ее было круглое и плоское. Иногда казалось, что она вот-вот что-то скажет, иногда — что она в отчаянии. Порой складывалось впечатление, будто она кого-то благословляет. Ее белое одеяние сияло в сумерках. Чтобы попасть из одной комнаты в другую, надо было часто ходить мимо нее, но при этом о ее присутствии забывалось на удивление легко. Неясная белая фигура с поднятыми руками и широким плоским лицом, выражение которого то и дело менялось, каждый раз заставляла тебя слегка вздрогнуть. В отличие от людей в окне кафе внизу, терракотовая женщина на мгновение уменьшала и углубляла реальность, делала ее более личной и сложнее выразимой.

В квартире была открытая терраса, которая шла вдоль всего фасада здания. С этой террасы, высящейся над тротуарами, можно было оглядеть соседние крыши с их обожженными, поломанными углами, а за ними — далекие, подернутые дымкой холмы пригородов. Через расселину улицы виднелись окна и террасы здания напротив. Иногда в каком-нибудь из окон появлялось чье-то лицо. Один раз на террасу вышел мужчина и выбросил что-то на улицу. Следом за ним вышла молодая женщина и посмотрела, перегнувшись через перила, что он бросил. Терраса Клелии была уединенная и зеленая: ее украшали огромные переплетенные растения в керамических горшках и развешанные повсюду маленькие стеклянные фонарики; посередине стоял длинный деревянный стол с многочисленными стульями, за которым, надо думать, Клелия проводила с друзьями и коллегами темные жаркие вечера. От солнца террасу закрывало огромное полотно плюща, в котором я, сидя однажды утром за столом, заметила гнездо. Оно ютилось на развилке двух толстых узловатых стеблей. В нем сидела птица, светло-серая голубка, и с тех пор я видела ее там каждый раз, и днем и ночью. Она беспокойно крутила бледной головкой с черными глазами-бусинками, час за часом неся свой дозор. Как-то раз я услышала над головой громкий шорох и, посмотрев наверх, увидела, как она встрепенулась. Она просунула голову сквозь завесу листьев и оглядела окружающие крыши. Затем одним взмахом крыльев поднялась в воздух. Я наблюдала, как она перелетела улицу и, описав круг, приземлилась на крыше напротив. Некоторое время она сидела там, воркуя, а потом оглянулась и посмотрела назад, откуда прилетела. Потом она расправила крылья, вернулась на террасу и всё с тем же с шорохом и хлопаньем заняла свое обычное место у меня над головой.

Я бродила по квартире, рассматривая вещи. Заглянула в несколько шкафов и ящиков. Всё было на своих местах. Никакого беспорядка, никаких тайн: всё целое, всё там, где должно быть. Я нашла выдвижной ящик с ручками и канцелярией, ящик с компьютерным оборудованием, ящик с картами и путеводителями, картотечный шкаф для бумаг с аккуратными разделителями. Ящичек с аптечкой и ящичек со скотчем и клеем. Один шкафчик с бытовой химией и другой — с инструментами. Ящики старинного письменного стола в восточном стиле, стоявшего в гостиной, были пусты и пахли пылью. Я всё что-то искала, какую-то подсказку, следы гниения или признаки того, что в доме что-нибудь завелось, налет загадочности, или хаоса, или постыдной тайны, но ничего не нашла. Я забрела в кабинет и дотронулась до хрупких парусов.

IV

Мой сосед по самолету оказался на добрых тридцать сантиметров ниже меня и в два раза шире: познакомились мы сидя, и мне теперь было сложно соотнести с ним эти габариты. По крайней мере, у меня оставался ориентир в виде громадного носа-клюва и выдающихся бровей, которые в сочетании с вихром серебристых волос придавали ему немного комичное сходство с морской птицей. Но и то я не сразу его узнала: он стоял в тени крыльца здания напротив, в шортах по колено темно-желтого цвета и безукоризненно выглаженной красной клетчатой рубашке. Весь он сверкал золотом: толстое кольцо с печатью на мизинце, массивные золотые часы, очки на золотой цепочке вокруг шеи, и даже во рту, когда он улыбался, блестело золото — всё это сразу бросалось в глаза, и тем не менее накануне, во время нашего разговора в самолете, я ничего не заметила. Наше знакомство имело в каком-то смысле нематериальный характер: высоко над миром предметы теряют свою ценность, различия становятся не так видны. Материальность моего соседа, которая казалась такой легкой в воздухе, на земле обрела конкретику, и в результате он предстал передо мной незнакомцем, как будто контекст заключил его в рамки.

Я была уверена, что он увидел меня раньше, чем я его, но он дождался, пока я сама ему помашу, прежде чем помахать в ответ. Он казался взволнованным и поглядывал по сторонам. Рядом с тележкой, нагруженной персиками, клубникой и дольками арбуза — ртами, улыбающимися на жаре, — стоял и выкрикивал что-то невнятное торговец фруктами. Когда я перешла улицу и подошла к своему соседу, его лицо приняло выражение приятного удивления. Он сухо и неловко поцеловал меня в щеку.

— Хорошо спала? — спросил он.

Почти подошло время обеда, и меня не было дома всё утро, но он, очевидно, хотел создать атмосферу интимности, как будто мы знали друг друга давно и ничего не успело произойти с тех пор, как я попрощалась с ним накануне на парковке такси в аэропорту. Ночевала я в маленькой голубой спальне и спала на самом деле плохо. На стене напротив кровати висела картина с мужчиной в фетровой шляпе, который хохотал, запрокинув голову. У него не было лица; приглядевшись, ты видел только пустой овал с дыркой смеющегося рта посередине. Пока светлело, я всё ждала, когда же появятся нос и глаза, но они так и не появились.

Мой сосед сказал, что припарковался за углом, и после некоторого замешательства положил ладонь мне сзади на талию, подтолкнув в нужном направлении. У него были очень большие руки, слегка похожие на когтистые лапы и поросшие седыми волосами. Он выразил беспокойство, что автомобиль не оправдает моих ожиданий. Вдруг я вообразила себе что-то роскошное, и в таком случае он окажется в неловком положении; сам он к машинам довольно равнодушен. К тому же для езды по Афинам другого не требуется. Никогда не знаешь, сказал он, чего ожидают другие; он только надеется, что я не разочаруюсь. Мы дошли до автомобиля, маленького, чистого и в остальном непримечательного, и сели в него. Катер, сказал он, пришвартован в сорока минутах езды вдоль побережья. Раньше он стоял у пристани гораздо ближе к городу, но это обходилось слишком дорого, и пару лет назад мой сосед решил поставить его на якорь в другом месте. Я спросила, далеко ли от центра он живет, и он неопределенно махнул в направлении окна и сказал, что где-то в тридцати минутах езды в ту сторону.

Мы выехали на широкий шестиполосный проспект, по которому сквозь страшную жару и шум города беспрерывно тек бурный поток транспорта. Окна машины были открыты настежь, и мой сосед одну руку держал на руле, а локоть другой положил на край окна, так что рукав его рубашки неистово хлопал на ветру. Водил он лихо, перескакивая между полосами, и поворачивался ко мне, когда говорил, поэтому стремительно приближающиеся красные сигналы светофоров и задние бамперы автомобилей замечал в последний момент. Я в ужасе молчала, глядя на пыльные парковки и обочины, сменившие сверкающие на солнце здания центра города. Мы проехали над бетонной развязкой в хаосе гудков и рева двигателей; солнце нещадно лупило в лобовое стекло, а в открытые окна струился запах бензина, асфальта и канализации. Какое-то время мы ехали рядом с мужчиной на скутере, позади которого сидел мальчик лет пяти или шести; он прижимался к мужчине, обхватив его руками поперек туловища. В нескольких сантиметрах от него, такого маленького и уязвимого, мелькали машины, металлические ограждения и огромные мусоровозы. На нем были только шорты, жилет и шлепки, и я разглядывала в окно его открытые смуглые ножки и ручки и золотистые волосы, развевающиеся на ветру. Дуга развязки, по которой мы ехали, завернула и пошла вниз, и показалось море — сияющая синяя полоса за поросшим кустарником пустырем цвета хаки, заброшенными домами, недостроенными дорогами и скелетами зданий, сквозь незастекленные окна которых росли тощие деревья.

Он был женат трижды, сказал мой сосед, пока наша машинка неслась вниз, к блестящей воде. Он помнит, что во вчерашнем разговоре речь шла только о двух браках, но сегодня он клянется быть честным. Три брака и три развода. Он — человек-катастрофа, сказал он. Пока я думала, как ответить, он добавил, что не упомянул еще и сына, который живет в фамильном особняке на острове и серьезно болен. Он очень нервничает и названивает отцу всё утро. В ближайшие часы звонки наверняка продолжатся, и, хотя мой сосед не хочет на них отвечать, ему, само собой, придется. Я спросила, что с его сыном, и его птичье лицо осунулось. Знаю ли я, что такое шизофрения? Вот это и есть диагноз его сына. Болезнь обнаружилась после окончания университета, когда ему было двадцать с небольшим, и за последние десять лет его неоднократно госпитализировали, но по ряду причин, слишком запутанных, чтобы сейчас в них вдаваться, в данный момент он находится на попечении отца. Мой сосед решил, что на острове он будет в безопасности, если только не давать ему доступ к деньгам. Люди там сочувствующие: они всё еще относятся к их семейству с достаточным почтением и поэтому терпят причиняемые им в большом количестве мелкие неудобства. Однако несколько дней назад произошла серьезная неприятность, и в результате моему соседу пришлось попросить молодого человека, которого он нанял в качестве компаньона своему сыну, посадить того под домашний арест. Сын не выносит лишения свободы и поэтому постоянно названивает, а если не сын, так компаньон, считающий, что его обязанности выходят за рамки оговоренных, и требующий прибавки к зарплате.

Я спросила, тот ли это сын, которого его вторая жена заперла в подвале, и он ответил — да, тот самый. Он был славным мальчишкой, но потом уехал учиться в университет — как водится в их семье, в Англию, — а там пристрастился к наркотикам. Он не закончил обучение и в конце концов вновь оказался в Греции, где его несколько раз пытались устроить на работу. Он поселился в большом имении под Афинами с матерью и ее мужем, инструктором по горным лыжам, но присутствие в ее жизни сына, как был уверен мой сосед, стало для нее бременем и ограничило ее свободу: его поведение ухудшалось с каждым днем. В итоге она предприняла радикальные меры: отправила сына в лечебницу, даже не посоветовавшись с отцом. Ему прописали медикаментозное лечение, от которого он стал таким толстым и вялым, что, по сути, превратился в овощ, а мать с мужем, как обычно, уехали из Афин в свой зимний дом в Альпах. Это было несколько лет назад, но ситуация по большому счету не поменялась. Матери больше нет до сына никакого дела; если отец желает забрать его из лечебницы и дать ему жить на свободе, пусть делает это под свою ответственность.

Мне кажется странным, сказала я, что первая жена, которую он прежде явно идеализировал, поступила так бессердечно. Это не вписывается в мое представление о ее характере. Мой сосед подумал и ответил, что во время их брака она была не такой: она изменилась, стала другим человеком. Когда он говорил о ней с нежностью, он, скорее, думал о той, прежней, жене. Я не верю, сказала я, что люди могут меняться так радикально и неожиданно принимать совсем иной моральный облик; вероятно, эти свойства раньше просто дремали в них и ждали определенных обстоятельств. Большинство из нас, продолжала я, не знают, хорошие они или плохие люди на самом деле, и многие за всю жизнь так и не попадают в ситуации, в которых это может проявиться. Но он должен был по каким-то признакам хотя бы догадываться, какой она может стать. Нет, ответил он, не догадывался: она была прекрасной матерью и целиком отдавала себя детям. Их дочь добилась больших успехов и получила гарвардскую стипендию; позже ее переманила международная компания-разработчик программного обеспечения, и теперь она работает в Кремниевой долине, о которой я наверняка слышала. Я сказала, что слышала, но всегда затруднялась себе ее представить; никак не могу понять, в какой степени это абстрактная идея, а в какой — реальное место. Я спросила, ездил ли он к дочери в гости; он признался, что нет. Он никогда не бывал в тех краях, и потом, ему боязно оставлять сына на долгое время. Он не видел дочь уже несколько лет; сама она в Грецию не возвращалась. Наверное, сказал он, успех влечет за собой новое и неизведанное, а неудача обрекает жить с тем, что у тебя есть. Я спросила, есть ли у нее дети, и он ответил, что нет. Она в партнерских отношениях с женщиной, — так ведь говорят? — а в остальном полностью сосредоточена на работе.

Если подумать, сказал он, у его бывшей жены, наверное, склонность к перфекционизму. Ведь их брак разрушила одна-единственная ссора: если что и предвещало будущие перемены, так это ее нетерпимость к неудачам. После их расставания, сказал он, она немедленно начала встречаться с очень обеспеченным и скандально известным судовладельцем, родственником Онассиса. Этот человек и правда был сказочно богат и хорош собой, к тому же дружил с ее отцом, и мой сосед так и не понял, что послужило причиной их разлада: у него, казалось, было всё, о чем она только могла мечтать. В некотором смысле тот факт, что она выбрала этого обаятельного миллионера, помог ему смириться с концом их брака; в схватке с таким соперником он был готов признать свое поражение. Но появление Курта, инструктора по лыжам, повергало его в недоумение — этот человек, у которого не было ни обаяния, ни денег, оживал только на несколько месяцев в году, когда в горах лежал снег; более того, он был верующим до фанатизма, соблюдал религиозные обряды и заставлял жену и ее детей, пока они жили с ним, делать то же самое. Дети рассказывали моему соседу, как их заставляли молиться, молчать и сидеть за столом часами, пока они не доедят всё до последней крошки, как отчим велел им называть его «отцом» и запрещал телевизор и прочие радости по воскресеньям. Когда мой сосед дерзнул спросить у жены, что она увидела в Курте, та ответила: он полная противоположность тебе.

К тому времени мы ехали вдоль берега, мимо неухоженных пляжей, куда люди выбрались семьями устроить пикник и искупаться, мимо придорожных магазинов с солнечными зонтиками, трубками для плавания и купальниками. Мы почти приехали, сказал мой сосед; он надеется, что дорога меня не утомила. Он должен предупредить, чтобы я не ожидала ничего роскошного — его лодка довольно скромная. Ей уже двадцать пять лет, и она крепкая, как скала в бушующем море, хотя и небольшая. На ней есть маленькая каюта, где один человек может с комфортом провести ночь. «Или двое, — сказал он, — если очень влюблены». Он часто ночует в лодке сам и несколько раз в год плавает на ней к острову — путь занимает три-четыре дня. Катер — в некотором роде его убежище, место уединения; он может просто отплыть от берега, встать на якорь и наслаждаться полным одиночеством.

Наконец показалась пристань. Мой сосед съехал с дороги и остановился у деревянного понтона, где стояли в ряд пришвартованные лодки. Он попросил меня подождать, пока он купит продукты. Еще, сказал он, на катере нет удобств, так что надо сходить заранее. Я смотрела ему вслед, пока он шел обратно к дороге, а потом села на лавку на солнце и стала ждать. Лодки покачивались вверх-вниз на яркой воде. За ними виднелись четкие, зазубренные очертания берега, а дальше через весь залив тянулась цепочка скал и островов. Здесь было прохладней, чем в городе. Ветерок сухо шелестел листвой переплетенных кустарников, отделявших море от дороги. Я изучала лодки, гадая, которая из них — моего соседа. Все они выглядели примерно одинаково. На берегу были люди, в основном мужчины возраста моего соседа; одни расхаживали по понтону в мягких мокасинах, другие возились в своих лодках, обнажив на солнце поросшую седоватыми волосами грудь. Некоторые разглядывали меня, разинув рот и опустив жилистые ручищи. Я достала телефон и набрала номер ипотечного банка в Англии, куда перед отъездом в Афины подала заявку на увеличение займа. Женщину, которая рассматривала мое заявление, звали Лидия. Она попросила меня сегодня позвонить ей, но каждый раз я попадала на автоответчик. В сообщении говорилось, что ее не будет в офисе до такого-то числа, но оно уже прошло, так что, судя по всему, голосовую почту она проверяла нечасто. Вот и теперь, сидя на лавке, я снова услышала тот же ответ, но, поскольку мне нечем было заняться, я сама оставила ей сообщение: я звонила, как мы и договаривались, прошу связаться со мной. После этого очевидно бессмысленного действия я осмотрелась и увидела, как мой сосед возвращается из магазина с пакетом в руке. Он попросил меня подержать пакет, пока он будет готовить лодку, а сам пересек понтон, опустился на колени, чтобы достать из воды мокрую веревку, и притянул к себе привязанный катер, белый с деревянной обшивкой и ярко-синим тентом. Спереди был большой черный кожаный штурвал, а вдоль заднего борта — мягкая скамья. Притянув лодку поближе, мой сосед тяжело прыгнул на борт и протянул руку за пакетом. Некоторое время он раскладывал покупки по местам, а потом подал мне руку, чтобы помочь забраться следом. Получилось у меня это на удивление неловко. Я села на скамью, а он снял со штурвала чехол, опустил в воду двигатель, стал завязывать и развязывать бесчисленные узлы; затем он встал к штурвалу, завел мотор, который издал булькающий рев, и мы начали медленно пятиться от причала.

Какое-то время мы будем плыть, крикнул мне мой сосед поверх шума двигателя, а когда доберемся до одного славного местечка, остановимся и искупаемся. Он снял рубашку, и, пока он управлял катером, на меня смотрела его голая спина. Она была очень широкая и мясистая, задубевшая от солнца и возраста, и ее покрывало множество родинок, шрамов и пучков жестких седых волос. Глядя на нее, я чувствовала, как меня переполняет грусть и отчасти смятение, будто его спина — это чужая страна, и я в ней заблудилась; или даже не заблудилась, а оказалась в изгнании — в том смысле, что к ощущению потерянности не примешивалась надежда в конце концов увидеть что-то знакомое. Его состарившаяся спина словно изолировала нас обоих в наших отдельных, неподвластных переписыванию историях. Мне вдруг пришло в голову, что некоторые сочли бы глупым мое решение поехать кататься одной на лодке с незнакомым человеком. Но теперь чужое мнение меня мало трогало. Оно существовало в другом, параллельном измерении, и это измерение я уже окончательно покинула.

К тому времени мы вышли в открытое море, мой сосед переключил передачу, и лодка резко рванула вперед с такой силой, что я чуть не улетела назад, а он даже не заметил. Громоподобный рев мотора тут же затмил всё вокруг: больше я ничего не видела и не слышала. Я схватилась за поручень на борту лодки и крепко держалась за него, пока мы неслись через залив, а нос катера то поднимался, то ударялся о поверхность воды, пуская во все стороны фонтаны брызг. Я разозлилась, что он меня не предупредил. Я не могла ни пошевельнуться, ни заговорить, только держаться; волосы встали дыбом, а лицо онемело от встречного ветра. Лодка прыгала вверх-вниз, и вид его голой спины у штурвала злил меня всё сильней и сильней. В положении его плеч угадывалась нарочитость; получается, он разыгрывал спектакль, пытался произвести впечатление. Он ни разу не обернулся ко мне: люди обычно не заботятся об окружающих, когда демонстрируют свою власть над ними. Мне стало интересно, что бы он почувствовал, если б доплыл до намеченного места и обнаружил, что меня нет; я представила, как он рассказывает об очередном своем легкомысленном поступке следующей соседке в самолете. Она упрашивала меня взять ее с собой, сказал бы он, а потом оказалось, что она ничегошеньки не знает о том, как вести себя в море. Честно говоря, сказал бы он, это была настоящая катастрофа: она упала за борт, и мне теперь очень грустно.

Наконец звук мотора стих, лодка замедлила ход и поползла к скалистому островку с крутыми берегами, вырастающему из моря. У моего соседа зазвонил телефон, и он посмотрел на экран в недоумении, прежде чем ответить, а потом начал мелодично говорить на греческом, расхаживая по маленькой палубе и иногда поправляя штурвал пальцем. Я увидела, что мы приближаемся к чистой бухточке, где на каменистых выступах сидела стая морских птиц и блестящие волны, кружась, бились о тонкую полоску песка. Остров был слишком мал для человека и поэтому оставался нетронутым и пустынным, не считая птиц. Я ждала, пока мой сосед закончит говорить по телефону, а это заняло немало времени. В конце концов он положил трубку. Мы не разговаривали много лет, сказал он; очень странно, что она вообще позвонила. Он помрачнел и замолк, держа палец на штурвале. Она только что узнала о смерти моего брата, продолжил он, и звонила с соболезнованиями. Я спросила, когда умер его брат. Лет пять назад, ответил он. Но она живет в Штатах и давно не была в Греции. Она вернулась ненадолго, и ей только сообщили. В этот момент его телефон снова зазвонил, и он снова взял трубку. Последовал еще один разговор на греческом, тоже долгий и в этот раз несколько более деловой. Работа, объяснил он, закончив, и махнул рукой.

Лодка теперь совсем остановилась, и вода плескалась о ее бока. Он прошел в кормовую часть, открыл дверцу, достал маленький якорь, привязанный к цепи, и перебросил его за борт. Здесь хорошо поплавать, сказал он, если хочешь. Я смотрела, как якорь опускается сквозь прозрачную толщу воды. Убедившись, что катер стоит на месте, мой сосед забрался на корму и тяжело нырнул за борт. Когда он скрылся, я обмоталась полотенцем и неловко переоделась в купальник. Потом сама прыгнула в воду и поплыла в противоположном направлении вдоль острова, чтобы посмотреть на открытое море с другой стороны. Позади осталась полоска берега с зазубринами разных форм и очертаний. Тем временем еще одна лодка заплыла в бухту и встала на якорь недалеко от нас, и я увидела людей, сидящих на борту, услышала, как они разговаривают и смеются. Это была семья с несколькими детьми в ярких купальниках, которые то прыгали в воду, то выбирались обратно. Время от времени раздавался детский плач, отражавшийся тоненьким эхом от скалистого берега. Мой сосед вернулся в лодку и теперь наблюдал за мной, прикрывая глаза рукой от солнца. Плавать было хорошо, особенно после сидения в напряженной позе, афинской жары и времени, проведенного с незнакомцами. Вода была прохладная, спокойная и прозрачная, силуэт берега — мягкий и древний, а маленький остров рядом со мной как будто никому не принадлежал. Мне казалось, я могу заплыть на много миль в океан: жажда свободы, движения словно тянула меня за ниточку, привязанную к груди. Я хорошо изучила ее и уже понимала, что это не зов большого мира, как я думала раньше, а просто желание оставить позади то, что у меня есть. Если эта ниточка куда-то и вела, то только в бескрайние просторы безвестности. Я могла плыть сколько угодно, всё дальше и дальше, но только если хотела утонуть. И всё же эта тяга, это стремление к свободе манили меня: почему-то я всё еще в нее верила, хотя уже убедилась в ее полной иллюзорности. Когда я вернулась в лодку, мой сосед сказал, что не любит, когда уплывают слишком далеко — начинает нервничать: откуда ни возьмись без предупреждения может вылететь быстроходный катер, и нередко случаются столкновения.

Он предложил мне банку кока-колы, которую достал из холодильника на палубе, а потом протянул коробку салфеток и сам взял оттуда сразу несколько. Пока он долго и тщательно высмаркивался, мы оба наблюдали за семейством в лодке по соседству. Два мальчика и девочка играли: прыгали за борт, вереща, и по очереди забирались по лестнице обратно, блестящие от воды. В лодке сидела женщина в широкополой шляпе и читала книгу, а рядом с ней в тени навеса стояла детская коляска. Мужчина в длинных шортах и солнечных очках расхаживал туда-сюда по палубе и говорил по телефону. Я сказала, что сейчас внешняя сторона явлений сбивает меня с толку и терзает сильнее, чем когда бы то ни было. Как будто я утратила способность фильтровать воспринимаемое и осознала, что такая способность у меня была, только когда ее не стало. Словно в окне пропало стекло, и в комнату хлещут дождь и ветер — так и я чувствую себя беззащитной перед всем, что вижу, и прихожу в замешательство. Я часто вспоминаю главу из «Грозового перевала», где Хитклифф и Кэти смотрят из темного сада сквозь окно на ярко освещенную гостиную Линтонов и наблюдают за семейной сценой. Субъективность в этой сцене фатальна, каждый видит за стеклом свое: Хитклифф — то, чего он боится и не выносит, Кэти — то, к чему стремится и чего лишена. Но ни один из них не осознает, что происходит на самом деле. Схожим образом и я начинаю видеть в окружающем мире воплощение своих страхов и желаний, в чужих жизнях — толкование своей собственной. Глядя на семью в лодке, я вижу то, что сама утратила: иными словами, я вижу то, чего на самом деле нет. Эти люди проживают свои счастливые мгновения, и, хотя я это понимаю, сама я не могу вернуться в то время, когда была так же счастлива, как не могу пойти по воде, отделяющей меня от них. И какая жизнь более настоящая — эти мгновения или всё остальное?

Внешняя сторона явлений, ответил мой сосед, имела большое значение в его семье, но он научился — пожалуй, к своему несчастью — видеть в этом механизм обмана или маскировки. И именно в самых близких отношениях обман, разумеется, был самым серьезным. Так, он знал, что многие его знакомые — его дяди и люди их социального круга — сменили несколько любовниц, и при этом каждый всю жизнь был женат на одной женщине. Однако ему никогда не приходило в голову, что его отец мог жить с его матерью и вести себя подобным образом. Он воспринимал своих родителей как единое целое, хотя знал, например, о двуличности своего дяди Тео. Но со временем он стал всё чаще задаваться вопросом, существует ли это различие в действительности; иными словами, не пытался ли он на протяжении всей своей взрослой жизни повторять сценарий брака, который на самом деле был лишь иллюзией?

Дядя Тео любил останавливаться в одном и том же отеле недалеко от интерната, где учился мой сосед, часто навещал его и водил пить чай в компании очередной «подруги». Насколько были очаровательны эти благоухающие парфюмом подруги, настолько была чернява и коренаста тетя Ирини. Из бородавок на ее лице торчали жесткие черные волоски необыкновенной длины и толщины, и моего соседа всегда завораживала эта отличительная черта, которая так и осталась у него в памяти, хотя тети Ирини уже тридцать лет как не было в живых, и символизировала долговечность отвращения — красота же, напротив, имела свойство исчезать навсегда. Когда Ирини умерла в возрасте восьмидесяти четырех лет, прожив в браке шестьдесят три года, дядя Тео отказался ее хоронить, но вместо этого велел поставить стеклянный гроб в усыпальнице греческой церкви в Энфилде и навещал ее каждый день на протяжении всех шести месяцев, которые ему оставались. Всякий раз в обществе Тео и Ирини мой сосед становился свидетелем немыслимо безобразных сцен. Даже звоня им домой, чаще всего ты рисковал нарваться на перепалку: один брал одну трубку, второй — другую, начиналась ссора, а звонящему доставалась роль рефери. Родителям моего соседа, хоть они и не отличались кротостью, до Тео и его жены было далеко; они, скорее, вели холодную войну, но с большим озлоблением. Отец умер первым, в Лондоне, и его тело упокоилось в той же усыпальнице, где лежала тетя Ирини. Мать за некоторое время до того затеяла строительство фамильного склепа на острове — проект такой грандиозный, что его воплощение в жизнь затянулось куда дольше предполагаемого и еще не завершилось к тому моменту, когда отец умер. Эта идея возникла у матери, как только отец заболел, и в последний год его жизни они почти каждый день получали отчеты о ходе строительства склепа, где ему предстояло лежать. Этот оригинальный способ пытки мог бы показаться завершением их длившейся всю жизнь войны, если бы мать сама не умерла — через год после отца, как он уже, кажется, упоминал, — прежде чем строительство закончилось. Она присоединилась к своему мужу в усыпальнице в Энфилде, и только спустя несколько месяцев их тела вместе переправили самолетом на остров, где они оба родились. Устраивать похороны, а также проводить эксгумацию прочих родственников — дедушек и бабушек по обеим линиям, многочисленных дядь и теть, — чтобы переместить их останки с кладбища в новый огромный семейный склеп, пришлось моему соседу. Он прилетел на остров на самолете с телами родителей в багажном отделении и провел весь день в мрачных хлопотах, организуя вместе с могильщиками перевозку и установку бесконечных гробов. Особенно не по себе ему стало, когда он увидел, как из-под земли появляется гроб его деда по матери, человека злобного нрава и виновника многих ссор его родителей до их последних дней — так сильна была его власть над дочерью даже после смерти. Ближе к вечеру его родителей последними опустили в громадную мраморную конструкцию. Моего соседа ждало такси, чтобы отвезти его в аэропорт, откуда он должен был сразу же вернуться в Лондон. Но уже на полпути обратно, сидя в такси, он осознал, что случилось ужасное. Когда гробы расставляли по местам, он умудрился что-то напутать, и теперь его родители лежали порознь: хуже того, всё на том же заднем сиденье такси он отчетливо вспомнил, что между телами родителей положили деда. Он тут же велел водителю разворачиваться и ехать обратно на кладбище. По пути он сказал, что ему потребуется помощь, потому что уже стемнело и все разошлись по домам. Водитель согласился, но стоило им войти на кладбище в темноте, как он перепугался и сбежал, оставив моего соседа в одиночестве. Он не очень хорошо помнит, сказал мой сосед, как ему удалось в одиночку вскрыть склеп: тогда он еще был относительно молод, но всё равно в тот момент ему потребовалась нечеловеческая сила. Он перелез через край, спрыгнул в усыпальницу и действительно увидел гробы своих родителей, разделенные гробом деда. Передвинуть их не составило большого труда, но потом он вдруг понял: вход в склеп так высоко, что ему никак не выбраться обратно. Он начал кричать и звать на помощь, но безрезультатно; он подпрыгивал и цеплялся за гладкие отвесные стены, тщетно пытаясь найти опору для ног.

Видимо, как-то я всё-таки выбрался, сказал он, потому что всю ночь я там точно не проводил, хотя уже думал, что придется. Может, таксист все-таки вернулся — не знаю. Он улыбнулся, и какое-то время мы наблюдали за семьей в соседней лодке, от которой нас отделяла яркая полоса воды. Я сказала, что, когда моим сыновьям было столько же, сколько этим мальчикам, они были очень близки, и даже их характеры казались единым, неразделимым целым. Они играли вместе с утра, как только открывали глаза, и до вечера, пока не закрывали их. Играя, они как будто погружались в общий транс, создавали целые вымышленные миры, без конца выдумывали и воплощали в жизнь самые разные игры и занятия, которые для них были так же реальны, как невидимы для остальных. Иногда я сдвигала или выбрасывала какой-то случайный на вид предмет, а мне говорили, что это был священный атрибут некой неистощимой фантазии, текущей через наш дом, как бесконечная волшебная река, откуда они могли вынырнуть в любой момент и нырнуть обратно, пересекая незримую границу между мирами. А потом река высохла: их общий воображаемый мир исчез, потому что один из них — уже не помню, кто именно, — перестал в него верить. Иными словами, в этом не было ничьей вины, и тем не менее я осознала, что всё прекрасное в их жизни было результатом общего умения видеть вещи, которых, собственно говоря, не существовало.

Наверное, сказала я, это и есть одно из определений любви — когда ты веришь во что-то, что видите только вы двое, — и в нашем случае такая основа совместной жизни оказалась не вечной. Утратив общие фантазии, мои сыновья начали ругаться, и если, играя, они на долгие часы выпадали из жизни и оказывались за пределами досягаемости, то ссоры постоянно возвращали их на землю. Они приходили ко мне или к отцу, требуя вмешаться или восстановить справедливость; они начали апеллировать к фактам, кто что сказал или сделал, в попытках оправдать себя или обвинить другого. Трудно было не увидеть в этом переходе от любви к перечислению фактов отражение происходящего в доме, сказала я. Меня поразила оборотная сторона их былой близости: как будто всё, что было внутри, постепенно оказывалось снаружи, словно мебель поочередно выносили из дома и расставляли на тротуаре. Таких открытий оказалось очень много: прежде невидимое стало видимым, полезное — ненужным. Насколько хорошо они ладили раньше, настолько не выносили друг друга теперь, но если гармония была безвременной и невесомой, то вражда существовала в пространстве и времени. Неосязаемое обрело плотность, воображаемое — материальность, личное стало публичным: когда мир становится войной, а любовь — ненавистью, на свет появляется нечто новое, сила чистой летальности. Если про любовь говорят, что она делает нас бессмертными, то ненависть — наоборот. И удивительно, в каких мелочах она проявляется — нет такой области, которую бы она не затронула. Мальчики стремились избавиться друг от друга и тем не менее никак не могли оставить друг друга в покое. Они ругались из-за всего, препирались, кому принадлежит какая-нибудь совершенно ненужная безделушка, приходили в ярость из-за любого не так сказанного слова. Когда мелочей накапливалось достаточно, в ход шло физическое насилие, а поколотив и исцарапав друг друга, они снова возвращались к перепалкам из-за мелочей, поскольку физическое насилие влечет за собой долгий процесс выяснения обстоятельств. Каждый должен был рассказать, что именно кто сделал, а потом устанавливалась вина и мера наказания, но это не приносило им удовлетворения и только усугубляло ситуацию, потому что торжества справедливости не наступало. Чем больше выяснялось деталей, тем серьезнее и реальнее становилась их ссора. Каждый из них больше всего на свете хотел, чтоб его объявили правым, а другого — виноватым, но возложить всю вину на кого-то одного было невозможно. В итоге я осознала, сказала я, что всё это бессмысленно и правды никогда не добиться, потому что единственной правды больше не существовало, и в этом состояла вся проблема. Больше не существовало ни общих фантазий, ни даже общей реальности. Каждый теперь видел все исключительно с собственной точки зрения, а иначе и быть не могло.

Мой сосед какое-то время молчал. Дети, сказал он, всегда были для него главной опорой, несмотря на все неурядицы семейной жизни. Он считает себя хорошим отцом: похоже, у него на самом деле лучше получается любить детей и чувствовать их любовь, чем ладить с их матерями. Но как-то раз мать сказала ему, — он тогда недавно расстался с первой женой и сильно переживал, как развод скажется на детях, — что в семейной жизни неизбежно есть и сладость, и горечь. Не случись развода, случилось бы что-то другое, сказала она. Детство не может быть идеальным, хотя люди будут постоянно пытаться убедить тебя в обратном. Не бывает жизни без боли. А что касается развода, даже если жить как святой, всё равно столкнешься с теми же потерями, какое объяснение им ни придумывай. От одной мысли, что я больше не увижу тебя шестилетним, мне хочется рыдать — я отдала бы всё что угодно, сказала она, лишь бы еще разок взглянуть на тебя в шесть лет. Но всё уходит, как ни старайся. А за то, что к тебе возвращается, будь благодарен. И он пытался быть благодарным, даже за своего сына, который совершенно не умел выживать в этом мире. Его сын, как часто бывает с уязвимыми людьми, до безумия увлекся животными, и мой сосед уже неоднократно взваливал на себя лишние хлопоты, уступая бесконечным просьбам спасти и взять домой какого-нибудь беспомощного зверька — собаку, кота, ежика, птицу. Однажды он всю ночь с ложки отпаивал теплым молоком ягненка, которого чуть не загрызла лиса. Во время этого дежурства он загадал, чтобы ягненок выжил, сказал мой сосед, — не ради самого ягненка, а в подтверждение тому, что он выбрал верный, хоть и одинокий путь — обращаться с сыном как можно мягче и потакать его желаниям. Если бы ягненок выжил, он бы увидел в этом знак — хоть со стороны вселенной, — что поступает правильно, действуя наперекор бывшей жене, которая упекла бы сына в психиатрическую больницу. Конечно же, на следующее утро ему пришлось хоронить ягненка, пока Такис еще спал, и это был лишь один из бесчисленных случаев, когда он чувствовал себя глупо оттого, что решил пощадить чувства своего ребенка. Вселенная, сказал он, как будто более благосклонна к людям вроде его бывшей жены, к тем, кто отрекается от всего, что дурно на них влияет; хотя, если подобное случается в книгах, разумеется, это потом не дает героям покоя до конца жизни. Нынешние проблемы моего соседа начались одним вечером на прошлой неделе, когда компаньон его сына был занят своей докторской диссертацией, а Такис улизнул под покровом ночи и предпринял попытку освободить из загонов многочисленных животных в округе, в том числе довольно экстравагантный зверинец местного заводчика-предпринимателя. Теперь по острову разгуливают экзотические звери: страусы, ламы, тапиры и даже табун маленьких лошадок размером с собак. Их владелец поселился на острове недавно и не питает особого почтения к семейству моего соседа, поэтому ущерб, нанесенный его собственности и живности, вызвал у него крайнее негодование: Такис для него — хулиган и преступник, и отец мало что может сказать или сделать в его защиту. Очень быстро усваиваешь, сказал мой сосед, что только ты все прощаешь своим детям. Если мир сочтет их неполноценными, тебе придется забрать их обратно под свое крыло. Хотя это, конечно, ему было известно всегда: его умственно отсталый брат, которому теперь за семьдесят, ни разу не покидал родных мест.

Он спросил, не хочу ли я еще искупаться, прежде чем мы вернемся на сушу, и в этот раз я не стала заплывать далеко, чтобы не терять лодки из виду, и осталась в бухте, где детские крики эхом отражались от высоких камней. Отец ходил по палубе, прижав младенца к плечу, мать обмахивалась книгой, а трое детей сидели подле нее, скрестив ноги. Лодка была завешена от солнца светлыми кусками ткани, и ветер колыхал их из стороны в сторону, так что всё семейство то скрывалось за ними, то показывалось вновь. Я видела, что они продолжают делать всё то же самое и ждут, когда ребенок замолчит, когда мгновение отпустит их и мир снова заживет своей жизнью. В другом конце бухты мой сосед проплыл немного по прямой и сразу же вернулся обратно, и я смотрела, как он забирается на катер по маленькой лестнице на корме. Издалека я видела, как он ходит по палубе немного вразвалку и вытирает полотенцем мясистую спину. В нескольких метрах от меня на камне сидел черный баклан, недвижно уставившись в море. Младенец перестал плакать, и семья немедленно пришла в движение, меняя позы в ограниченном пространстве, словно заводные фигурки на шкатулке для украшений: отец наклонился и положил ребенка в коляску, мать встала и повернулась, два мальчика и девочка вытянули ноги и взялись за руки, образуя звезду; тела их искрились и сверкали на солнце. Внезапно мне стало страшно оставаться в воде одной, и я вернулась в лодку. Мой сосед собирал вещи и уже открыл дверцу, готовясь поднимать якорь. Он предложил мне прилечь на скамью, ведь я, наверное, устала, и попробовать поспать на обратном пути. Он дал мне какую-то шаль накрыться, и я натянула ее на голову, чтобы не видеть небо, солнце и танцующую воду; и на этот раз, когда лодка рванула вперед под оглушительный рев мотора, в этом было что-то даже успокаивающее, и я действительно задремала. Иногда я открывала глаза, видела незнакомую ткань и снова закрывала их; и, пока мое тело слепо неслось сквозь пространство, я чувствовала, будто всё в моей жизни раздробилось, все элементы отделились друг от друга, их разбросало взрывом в разные стороны. Я подумала о детях — интересно, где они сейчас? У меня перед глазами стоял образ семьи в лодке: яркие фигурки вращаются на крышке шкатулки в механическом танце, но при этом их ограниченные движения так изящны и правильны. Я вдруг с необычайной четкостью вспомнила, как лежала в полудреме на заднем сиденье машины, когда мы летом ездили с родителями на день к морю по извилистой дороге. Туда не было прямого пути, бесконечная сеть разветвляющихся проселочных дорог на карте походила на схему вен и капилляров из учебника, и было не так уж и важно, как именно ехать, главное — придерживаться нужного направления. Однако у отца был любимый маршрут, который казался ему несколько прямее остальных, поэтому мы всегда ехали одинаково, несколько раз пересекая альтернативные маршруты и встречая по дороге указатели, отмечавшие места, которые мы либо уже проехали, либо постоянно объезжали стороной. В сознании моего отца этот путь со временем утвердился настолько прочно, что ехать через неведомые деревушки уже казалось неправильным, хотя на самом деле разницы не было никакой. Мы, дети, лежали на заднем сиденье, от бесконечных поворотов нас укачивало и клонило в сон, и иногда я открывала глаза и видела проносившийся за пыльными окнами летний пейзаж, такой пышный и сочный в это время года, что невозможно было себе представить, как однажды всё увянет и наступит зима.

Ревущий полет лодки начал замедляться, звук двигателя — затихать. Когда я поднялась, мой сосед любезно спросил, удалось ли мне поспать. Мы приближались к пристани, где белые катера ярко выделялись на синем фоне, а за ними виднелся залитый солнцем коричневый пейзаж, пестреющий на жаре и как будто постоянно качающийся вверх-вниз, хотя на самом деле качались мы. Если я проголодалась, сказал мой сосед, он знает место неподалеку, где подают сувлаки. Пробовала ли я сувлаки? Это очень простое блюдо, но можно приготовить его очень хорошо. Мне только придется немного подождать, пока он швартует лодку и доделывает дела, и скоро мы уже будем за столом, а потом он отвезет меня обратно в Афины.

V

Вечером я встречалась со своим старым другом Панайотисом в ресторане в центре города. Он позвонил мне, чтобы рассказать, как туда добраться, и предупредил, что к нам может присоединиться кое-кто еще: одна романистка, о которой я, скорее всего, слышала. Она настойчиво просилась пойти с ним; он надеется, что я не буду возражать. Ему бы не хотелось ее обижать: он уже слишком давно живет в Афинах. Панайотис в деталях объяснил мне маршрут, причем дважды. Он задерживается на встрече, сказал он, иначе зашел бы за мной сам. Неудобно вышло, что мне придется искать дорогу самой, но он надеется, что достаточно понятно всё объяснил. Если я верно сосчитаю светофоры и сверну направо между шестым и седьмым, то не ошибусь.

Вечером, когда солнце уже не стояло над головой, воздух приобрел такую вязкость, что время будто остановилось, и лабиринт города, не разделенного на части игрой света и тени и не продуваемого дневными ветрами, словно застыл внутри сна, в необычайно густом и бледном мареве. В какой-то момент стемнело, но в остальном с наступлением вечера на удивление мало что менялось: не становилось ни прохладнее, ни тише, ни малолюднее; гул голосов и смеха по-прежнему лился со светлых террас ресторанов, машины проносились мимо, как гудящая река огней, дети катались на велосипедах по тротуарам под фонарями цвета желчи. Несмотря на темноту, день не кончался, голуби всё так же дрались на залитых неоновым светом площадях, киоски на углах улиц не закрывались, в воздухе рядом с пекарнями всё еще стоял запах булочек. В ресторане, где мы встречались с Панайотисом, за угловым столиком сидел одинокий толстый мужчина в твидовом костюме и аккуратно резал розовую дольку арбуза ножом и вилкой, а затем отправлял кусочки в рот. Я ждала, разглядывая темные панели со вставками граненого стекла на стенах, в которых многократно отражалось море пустых столиков и стульев. Это не самое популярное место, признал явившийся Панайотис; Ангелики, которая вот-вот к нам присоединится, точно будет недовольна, но, по крайней мере, тут можно спокойно поговорить и не помешает никто из знакомых. Наверное, я не разделяю его чувств, — он искренне надеется, что не разделяю, — но ему больше не интересно выходить в свет; люди всё чаще и чаще вызывают у него недоумение. Интересные личности — как острова, сказал он: на них не наткнешься на улице или на вечеринке, нужно знать, где их искать, и договариваться о встрече.

Он попросил меня встать, чтобы мы могли обняться, и, когда я вышла из-за стола, пристально посмотрел мне в глаза. Он пытается вспомнить, сказал он, сколько прошло времени с нашей последней встречи — а я, случайно, не помню? Уже больше трех лет, сказала я, и он кивнул. Мы тогда обедали в ресторане в Эрлс-Корт, в довольно жаркий по английским меркам день, и почему-то с нами были мой муж и дети. Мы ехали куда-то и по пути решили встретиться с Панайотисом, приехавшим в Лондон на книжную ярмарку. После того обеда у меня появилось такое чувство, сказал он, будто вся моя жизнь — сплошная неудача. Ты казалась мне такой счастливой со своей семьей, такой цельной — просто образец того, как всё должно быть.

Обняв Панайотиса, я ощутила, какой он легкий и хрупкий. На нем была поношенная лиловая рубашка и джинсы, висевшие мешком. Он отступил и снова внимательно на меня посмотрел. В его лице было что-то мультяшное: все черты утрированы, щеки очень впалые, лоб очень высокий, брови словно два восклицательных знака, волосы торчат во все стороны — возникает любопытное чувство, что ты смотришь не на самого Панайотиса, а на его карикатурный портрет. Даже в расслабленном состоянии у него такое выражение, словно ему только что сообщили поразительное известие или он открыл дверь и увидел что-то неожиданное. Его вечно удивленные глаза очень подвижны и часто вытаращиваются так сильно, словно в один прекрасный день и вовсе выскочат из орбит в изумлении от того, что им довелось созерцать.

Судя по всему, сказал он, что-то случилось между вами, и такого я, по правде говоря, совсем не ожидал. Ничего не понимаю. В тот день, сказал он, в ресторане я сфотографировал тебя с семьей — помнишь? Да, ответила я, помню. Надеюсь, сказала я, ты не собираешься мне сейчас показывать эту фотографию, и его лицо помрачнело. Если не хочешь, не буду, ответил он. Но я, разумеется, принес ее с собой, она у меня в портфеле. Я ответила, что мне как раз больше всего в тот день запомнилось, как он фотографировал нас. Помню, я тогда подумала, что это необычно — по крайней мере, мне бы и в голову не пришло так делать. Это говорило о разнице между нами: из нас двоих он был наблюдателем, а я — объектом наблюдения, поглощенным самим собой. По прошествии времени, сказала я, такие моменты кажутся пророческими. Думая только о себе, я и не заметила, что Панайотис под конец той нашей встречи почувствовал разочарование в собственной жизни, — так скала не замечает, что альпинист теряет опору и срывается в расселину. Иногда мне кажется, будто жизнь — это череда наказаний за моменты невнимательности, будто человек определяет свою судьбу тогда, когда того-то не замечает, тому-то не сопереживает: если ты чего-то не знаешь и не стараешься понять, однажды тебе придется это пережить. Пока я говорила, Панайотис всё больше приходил в ужас. До такой кошмарной мысли мог додуматься только католик, сказал он. Хотя не могу отрицать, что такого восхитительно жестокого наказания заслуживают довольно многие. И тем не менее они-то как раз до конца своих дней так и не прозреют через страдание. Они старательно его избегают, сказал он, взял меню и сделал знак официанту, огромному седобородому мужчине в длинном белом фартуке, который всё это время стоял в углу почти пустого зала так неподвижно, что я его и не заметила. Он подошел и встал рядом с нашим столиком, сложив могучие руки на груди и кивая, пока Панайотис что-то быстро ему говорил.

В тот день в Лондоне, продолжил Панайотис, повернувшись обратно ко мне, я понял, что моей маленькой мечте об издательстве суждено остаться лишь фантазией, и это осознание заставило меня почувствовать не столько разочарование, сколько изумление от самой этой фантазии. Мне показалось невероятным, что в пятьдесят один год я всё еще способен простодушно лелеять совершенно несбыточную надежду. Человеческая способность к самообману, кажется, безгранична — и как же тогда распознать его, если только ты не убежденный пессимист? Я думал, раз уж я всю жизнь прожил в этой несчастной стране, то уже не способен питать никаких иллюзий, но, как ты горестно отметила, обманываешься как раз в том, чего не видишь, что принимаешь за данность. И как понять, что есть данность, пока не потеряешь это?

Рядом с нами возник официант с несколькими блюдами в руках, и Панайотис, жестом изобразив отчаяние, замолк и отклонился назад, чтобы дать ему поставить всё на стол. Нам принесли графин с бледно-желтым вином, тарелку крохотных зеленых оливок с веточками, которые выглядели горькими, но на самом деле оказались сладкими и очень вкусными, а также блюдо с холодными нежными мидиями в черных раковинах. Подкрепиться к приходу Ангелики, сказал Панайотис. Ангелики очень возгордилась, сама увидишь, с тех пор как ее роман получил какую-то европейскую премию, и теперь она считается — по крайней мере, она считает себя — знаменитостью в мире литературы. Теперь, когда ее страдания — какими бы они ни были — остались позади, она взяла на себя роль представительницы страдающих женщин, не только в Греции, но вообще везде, где люди проявили интерес к ее книге. Куда бы ее ни позвали, туда она и едет. В романе, сказал он, речь идет о художнице, чьей творческой карьере всё больше и больше мешает семейная жизнь: ее муж — дипломат, они постоянно переезжают с места на место, и героиня начинает чувствовать, будто ее работа — просто несерьезное хобби, тогда как работу ее мужа и сам он, и весь мир считают важным занятием, которое определяет события, а не просто комментирует их, и когда возникает конфликт интересов, — а в романах Ангелики он возникает часто, — потребности мужа берут верх. В конце концов работа художницы становится чисто механической, притворной; страсть исчезает, хотя потребность в самовыражении остается. В Берлине, где все они теперь живут, она знакомится с молодым человеком, художником, который заново разжигает в ней страсть к рисованию и ко всему остальному, — но теперь она думает, что слишком стара для него, и испытывает чувство вины, особенно перед детьми — те уже заподозрили неладное и начали переживать. Больше всего она зла на своего мужа за то, что оказалась в таком положении — это он убил в ней страсть и взвалил на нее всю ответственность за последствия этой утраты. Она по-прежнему чувствует себя старой с молодым художником: он веселится ночи напролет, закидывается клубными наркотиками и удивляется при виде следов, которые оставил на ее женском теле жизненный опыт. Ей не с кем поговорить, не с кем поделиться — до того она одинока, усмехнулся Панайотис. Это и есть название, кстати говоря: «Одиночество». Предмет моего разногласия с Ангелики в том, сказал он, что она просто заменяет писательство на рисование, словно это равноценные вещи. Очевидно, что книга про нее саму, сказал он, но при этом она ничегошеньки не знает про живопись. Судя по моему опыту, художники — куда менее заурядные личности, чем писатели. Писателям нужно прятаться в буржуазной жизни, как клещам — в шерсти животного: чем глубже они закопаются, тем лучше. Я не верю в ее художницу, сказал он, которая на ультрасовременной немецкой кухне собирает детям обед в школу, фантазируя о сексе с молодым мускулистым андрогином в кожаной куртке.

Я спросила, почему именно в Лондоне он потерял веру в свое издательство, которое только что открыл и которое — как я слышала — в скором времени поглотила большая корпорация, поэтому Панайотис теперь скорее был штатным редактором, а не хозяином собственного предприятия. Мое почтение ко всему английскому осталось безответным, сказал он после паузы, и его блуждающие по сторонам печальные глаза наполнились слезами. В этих краях тогда дела пошли на спад, продолжал он, хотя никто не мог предположить, насколько станет плохо. По изначальной задумке издательство должно было переводить и печатать исключительно англоязычных авторов, неизвестных в Греции. Коммерческие издательства сторонились этих писателей, но Панайотис глубоко уважал их работы и хотел сделать их доступными для своих соотечественников. Но в какой-то момент у него кончились деньги для выплаты авансов, а многие книги он переводил сам, чтобы сократить расходы. В Лондоне на него обрушился шквал критики, в том числе и со стороны самих этих писателей, — за удержание денег, которые их книги, строго говоря, еще не заработали. Каждый встречал его глубочайшим презрением, ему грозили судебным разбирательством, и, что хуже всего, уехал он с впечатлением, что все эти писатели, которых он почитал за лучших творцов своего времени, на деле оказались холодными, черствыми людьми, озабоченными саморекламой и прежде всего деньгами. Он ясно дал им понять: если его вынудят расплачиваться, его издательству настанет конец еще прежде, чем оно толком встанет на ноги, что в итоге и произошло; теперь компания, на которую он работает, регулярно отказывает этим писателям в публикации — ей интересны исключительно бестселлеры. И так я понял, сказал он, что улучшить положение дел невозможно, и хорошие и плохие люди в равной мере несут за это ответственность, а сама идея улучшения, пожалуй, лишь чья-то личная фантазия, такая же одинокая, как героиня Ангелики. Мы все на ней помешаны, сказал он, трясущимися пальцами вынимая мидию из раковины и кладя ее в рот, — на этой идее совершенствования, причем до такой степени, что она подмяла под себя наше глубинное чувство реальности. Ею заражены даже романы, и теперь уже они, в свою очередь, заражают нас, и в итоге мы ожидаем от жизни того же, чего ожидаем от книг, но я больше не хочу видеть жизнь как прогресс.

В его браке, как он теперь понял, всегда присутствовала идея прогресса — они покупали дома, вещи, машины, стремились повысить свой социальный статус, больше путешествовать, обзавестись новыми друзьями, и даже рождение детей ощущалось как необходимый этап этой безумной гонки. Как он сейчас понимал, наступление того дня, когда им стало нечего приумножать и не в чем совершенствоваться, когда закончились и цели, и ступени на пути их достижения, когда гонка подошла к концу, было неизбежно. Их с женой охватило ощущение какого-то недомогания и полной тщетности всех их усилий, которое на самом деле было лишь чувством покоя после слишком деятельных лет, — чувством, какое испытывают матросы, сойдя на берег после слишком долгого плавания, — но для них обоих оно означало, что они разлюбили друг друга. Увы, сказал он, нам не хватило благоразумия договориться мирно и сразу честно признать, что мы больше не влюблены, но при этом не желаем друг другу зла. Что ж, сказал он, и глаза его снова заблестели, случись так, мы бы, может, научились по-настоящему любить друг друга и каждый себя. Но вместо этого мы ухватились за еще одну возможность добиться прогресса, вновь почувствовали, как нас зовет в путь дорога, хоть в этот раз она вела сквозь разрушение и войну, к которым мы проявили такое же рвение и готовность, как и ко всему остальному.

Сейчас, сказал он, я живу очень просто. По утрам на рассвете я отправляюсь в одно место в двадцати минутах езды от Афин и проплываю туда-обратно через залив. По вечерам сижу на балконе и пишу. Он ненадолго закрыл глаза и улыбнулся. Я спросила, что он пишет, и его улыбка стала еще шире. Я пишу, ответил он, о своем детстве. Я был очень счастливым ребенком, продолжал он, и недавно понял, что больше всего хотел бы воссоздать свое детство кусочек за кусочком, как можно более подробно. Мир, в котором существовало счастье, утрачен не только для меня самого, но и для всей Греции в целом: осознает она это или нет, но это страна, стоящая на коленях и умирающая медленной и мучительной смертью. Мне иногда кажется, что именно из-за счастливого детства мне предстояло познать страдание. Такое ощущение, что до меня очень медленно доходило, откуда берется боль и как она проявляется. Мне пришлось долго учиться ее избегать. На днях я прочитал в газете, сказал он, о мальчике с любопытным психическим расстройством, из-за которого он всё время ищет опасных ситуаций и, как следствие, получает всевозможные травмы. Этот мальчик постоянно засовывает руки в огонь, падает со стен и залезает на деревья, чтобы сорваться с них; у него почти не осталось целых костей, и, само собой, он весь покрыт порезами и синяками. Газета попросила родителей прокомментировать ситуацию. Проблема в том, ответили они, что он ничего не боится. Но, как мне показалось, дело обстоит ровно наоборот: он слишком сильно боится, настолько сильно, что вынужден сам воплощать в жизнь свои страхи, не оставляя им возможности воплотиться по воле случая. Я подумал, что если б я ребенком знал, какой бывает боль, то вел бы себя так же. Может, ты помнишь в «Одиссее» персонажа по имени Элпенор, спутника Одиссея, который упал с крыши дома Цирцеи, от счастья забыв про лестницу? Позже Одиссей встречает его в Аиде и спрашивает, почему он умер такой нелепой смертью. Панайотис улыбнулся. Мне всегда казалось, что это очаровательная деталь, сказал он.

Какая-то женщина — это явно была Ангелики, потому что больше здесь никто не ужинал, и за всё это время в ресторане не появилось ни одного нового посетителя — зашла внутрь и стала настойчиво расспрашивать официанта. Их диалог невероятно затянулся, они даже вышли на улицу, сразу вернулись обратно и продолжили разговаривать с еще большим жаром; аккуратно подстриженные рыжеватые волосы женщины взлетали всякий раз, как она резко встряхивала головой, а красивое серое платье из тонкого шелкового материала колыхалось, когда она переступала с ноги на ногу, словно лошадь, в нетерпении бьющая копытом. На ней были броские босоножки из серебряной кожи на высоком каблуке, в руках — сумочка в цвет, и ее можно было бы назвать образцом элегантности, но, когда она повернулась посмотреть, куда указывает официант, и увидела нас, на лице ее была написана такая отчаянная тревога, что при взгляде на нее ты и сам начинал тревожиться. Как и предсказывал Панайотис, ресторан разочаровал Ангелики; она сначала зашла сюда лишь для того, чтобы спросить дорогу до нужного места, не сообразив, что это оно и есть, и официанту пришлось выйти наружу и показать ей вывеску с названием, и всё равно она думала, что где-то рядом должен быть одноименный ресторан, более подходящий для нашей встречи.

Но я выбрал его специально для тебя, сказал Панайотис, выпучив глаза. Шеф-повар из твоего родного города, Ангелики, в меню есть твои любимые балтийские блюда. Пожалуйста, извини его, сказала Ангелики, положив ладонь с накрашенными ногтями мне на руку. Затем она обрушила на Панайотиса быструю тираду на греческом, после чего тот вышел из-за стола и направился в сторону туалетов.

Прошу прощения, что не смогла прийти раньше, запыхавшись, сказала Ангелики. Мне нужно было посетить одно мероприятие, а после него заехать домой и уложить сына спать — я в последнее время мало с ним вижусь из-за турне со своей книгой. Я ездила в Польшу, продолжила она прежде, чем я успела задать вопрос, в основном была в Варшаве, но и в других городах тоже. Она спросила, бывала ли я в Польше; я ответила, что нет, и она грустно покивала головой. Польские издатели не могут позволить себе приглашать много авторов, сказала она, и это печально, потому что там людям нужны писатели, совсем не то, что тут. За прошлый год, продолжала она, я побывала во многих местах в первый раз, или в первый раз самостоятельно, но турне по Польше оставило у меня самое сильное впечатление. Благодаря ему я увидела свои книги не как развлекательное чтиво для среднего класса, но как что-то жизненно важное, как спасительную соломинку для людей — по большей части, надо признать, для женщин, — которым очень одиноко в своей повседневности.

Ангелики взяла графин и меланхолично плеснула себе каплю вина, а затем наполнила мой бокал почти до краев.

— Мой муж — дипломат, — сказала она, — и мы, как ты понимаешь, много ездим по миру в связи с его работой. Но совсем другое дело — когда едешь куда-то одна по своей работе. Признаю, мне бывало страшно, даже в знакомых местах. А в Польше я ужасно нервничала, потому что там мне было чуждо почти всё, особенно язык. Но часть моих изначальных страхов объяснялась просто: я не привыкла к самостоятельности. Например, — продолжала она, — мы жили в Берлине шесть лет, но даже он мне показался незнакомым городом, когда я приехала туда одна, в качестве писательницы. Отчасти дело в том, что я увидела другую его сторону — литературный мир, до сих пор мне абсолютно неведомый, — а еще отчасти потому, что без мужа я совершенно по-иному ощутила, кто я такая.

Я ответила ей, что не знаю, возможно ли вообще в браке знать, кто ты такой, и отделять себя прежнего от того, кем ты стал рядом с другим человеком. Возможно, идея «настоящего» сама по себе иллюзорна: иными словами, можно чувствовать, что внутри тебя есть отдельная, автономная личность, но существует ли она на самом деле — это вопрос. Моя мать, сказала я, однажды призналась, что не могла дождаться, когда же мы наконец уедем на учебу, а когда мы уезжали, то не знала, куда себя деть, и хотела, чтобы мы вернулись. Даже сейчас, когда мы, взрослые дети, задерживаемся у нее в гостях, она настойчиво нас выпроваживает, как будто иначе случится что-то ужасное. Однако я уверена, что после нашего ухода она испытывает то же чувство потери и гадает, чего же она хотела и зачем гнала нас. Ангелики начала рыться в своей элегантной серебряной сумочке и достала из нее блокнот и карандаш.

— Прошу прощения, — сказала она, — но мне нужно это записать.

Какое-то время она писала, а потом подняла глаза и спросила:

— Можешь повторить вторую часть?

Я отметила, что блокнот, как и всё в ее внешности, выглядит очень аккуратно: страницы его исписаны ровными, прилежными строчками. Карандаш у нее был тоже серебряный, с выдвижным грифелем, который она с силой вкрутила обратно в корпус. Закончив, она сказала:

— Должна признать, меня поразил прием в Польше — правда, очень удивил. Судя по всему, польские женщины крайне политизированы. Моя аудитория на девяносто процентов состояла из женщин, и они очень активно высказывали свое мнение. Конечно, гречанки тоже активные…

— Но одеваются лучше, — закончил вернувшийся Панайотис. К моему удивлению, Ангелики отнеслась к этой реплике серьезно.

— Да, — сказала она, — греческим женщинам нравится выглядеть красиво. Но в Польше я ощутила, что в этом наш недостаток. Женщины там очень бледные и серьезные, у них широкие, плоские, холодные лица, хотя кожа обычно плохая — вероятно, из-за погоды и питания, и это ужасно. Зубы у них тоже оставляют желать лучшего, — добавила она, слегка скривившись. — Но я позавидовала их серьезности: они как будто не отвлекаются, никогда не отвлекались от жизненной реальности. Я много времени в Варшаве провела с одной журналисткой, — продолжала она, — примерно моего возраста, тоже матерью, и она была такая тонкая и плоская, что мне с трудом верилось, что она вообще женщина. У нее были длинные прямые волосы мышиного цвета, спускавшиеся по спине, а лицо белое и угловатое, как айсберг. Она носила широкие рабочие джинсы и огромные неуклюжие ботинки и была чиста, резка и красива, словно кусочек льда. Они с мужем строго чередовали свои обязанности каждые полгода: один работает, другой сидит с детьми. Иногда он проявлял недовольство, но до сих пор придерживался договоренности. Она с гордостью призналась мне, что, когда она уходит на работу, дети спят с ее фотографией под подушкой. Я засмеялась, — сказала Ангелики, — и ответила, что мой сын скорее умрет, чем его застукают с моей фотографией под подушкой. Ольга посмотрела на меня так, что я вдруг задумалась, не заразили ли мы даже детей цинизмом нашей гендерной политики.

В лице Ангелики была мягкость, почти туманность, которая красила ее, но в то же время придавала ей изможденный вид. Казалось, в этой мягкости всё что угодно может оставить след. У нее были мелкие, аккуратные, детские черты, но на лбу пролегли морщинки, как будто от тревоги, придав ей выражение нахмуренной невинности — словно недовольная чем-то хорошенькая девочка.

— Разговаривая с этой журналисткой по имени Ольга, как я уже сказала, — продолжала она, — я задумалась: а может, всё мое существование — даже мой феминизм — не более чем компромисс? Мне как будто во всем недостает серьезности. Даже к писательству я отношусь в некоторой степени как к хобби. Я задумалась, хватило бы мне смелости быть как она, жить жизнью, в которой так мало удовольствия, так мало красоты — а в Польше просто немыслимая концентрация уродства, — и поняла, что в таких обстоятельствах у меня вряд ли вообще оставались бы силы на неравнодушие. Поэтому меня так удивило, сколько женщин пришло на мои чтения, — словно моя книга имела чуть ли не большее значение для них, чем для меня!

К нашему столику подошел официант, чтобы принять заказ, и это заняло немало времени: Ангелики, похоже, взялась обсуждать с ним каждый пункт меню и, постепенно продвигаясь по списку, задавала множество вопросов, на которые официант отвечал сосредоточенно и иногда многословно, не выказывая никаких признаков нетерпения. Панайотис, сидевший рядом с ней, закатывал глаза и периодически выражал безмолвный протест, чем только затягивал процесс. Наконец они закончили, и официант тяжело и медленно двинулся прочь, но Ангелики снова подозвала его, негромко ойкнув и подняв палец, — вероятно, передумала. Врач прописал ей особую диету, сказала она, когда официант отошел во второй раз и скрылся за жалюзийными дверями из красного дерева в дальнем конце зала: после возвращения в Грецию из Берлина она стала плохо себя чувствовать. Ее вдруг парализовала невероятная апатия и — она не стесняется в этом признаться — уныние, в которых она видела следствие накопившегося физического и эмоционального истощения после многих лет жизни за рубежом. Несколько месяцев она провела в постели почти без сил; за это время обнаружилось, что ее муж и сын справляются без нее куда лучше, чем она могла предположить, и в результате, когда она встала на ноги и вернулась к обычной жизни, ее хлопоты по хозяйству значительно сократились. Муж и сын уже привыкли сами делать то, что раньше делала она, — а чего-то просто не делать — и выработали собственные привычки, многие из которых она не одобряла; но в этот момент она поняла, что у нее появился выбор и, если она хочет стать кем-то еще, это ее шанс. Для некоторых женщин, сказала она, это означало бы воплощение их худшего страха — оказаться ненужной, но на нее это оказало обратный эффект. Кроме того, благодаря болезни она смогла взглянуть на свою жизнь и людей в ней с большей объективностью. Она поняла, что не так привязана к ним, как думала, в особенности к сыну: с самого рождения он казался ей таким хрупким и уязвимым, что она тряслась над ним, не в силах оставить его одного — как она теперь понимает — буквально ни на минуту. Когда она выздоровела, сын если не стал для нее чужим, то уж точно между ними теперь не было этой болезненной связи. Она по-прежнему любила его, разумеется, но больше не видела в нем и его жизни нечто, что она должна довести до совершенства.

— Для многих женщин, — сказала она, — рождение ребенка — главный в их жизни творческий акт, и тем не менее ребенок никогда не остается объектом творчества, разве только если мать полностью жертвует собой ради него, что в моем случае было невозможно, да и никто не обязан в наши дни так поступать. Моя мать только мной и жила и слепо меня обожала, — сказала она, — и в результате я оказалась не готова к взрослой жизни: не могла привыкнуть к тому, что никто не ценит меня превыше всего, как это делала мать. А потом ты встречаешь мужчину, который ценит тебя настолько, что готов на тебе жениться, и тебе кажется, что ты должна сказать ему «да». Но это чувство собственной ценности в полной мере возвращается, только когда ты рожаешь ребенка, — говорила она с нарастающим чувством, — а потом однажды ты понимаешь, что всё это — дом, муж, ребенок — вовсе не означает, что ты ценна, а наоборот: ты стала рабыней, ты уничтожена! — Она выдержала драматическую паузу, вскинув голову и положив руки ладонями вниз на стол между приборами. — Единственный выход, — продолжила она тише, — это наделить ребенка и мужа в собственных глазах такой ценностью, чтобы твоему эго хватало ресурсов для выживания. Но на самом деле, — сказала она, — по словам Симоны де Бовуар, такая женщина — не более чем паразит, паразит на своем муже, паразит на своем ребенке.

В Берлине, — продолжила она спустя какое-то время, — мой сын ходил в дорогой частный колледж, оплачиваемый посольством, где мы познакомились с множеством богатых людей со связями. Таких женщин я еще в своей жизни не встречала: почти все они работали докторами, адвокатами, бухгалтерами, и у большинства из них было по пять-шесть детей, которых они воспитывали с невероятными усердием и энергией, управляя своими семьями, как успешными корпорациями, и успевая при этом делать серьезную карьеру. Кроме того, эти женщины тщательно следили за собой: каждый день ходили в спортзал, бегали благотворительные марафоны, были стройные и гибкие, как борзые, и всегда носили самую дорогую и элегантную одежду, хотя их жилистые, мускулистые тела на удивление часто были лишены сексуальности. Они ходили в церковь, пекли торты для школьных праздников, председательствовали в дискуссионных клубах, проводили званые ужины с шестью переменами блюд, читали все последние романы, ходили на концерты, а по выходным играли в теннис или волейбол. И одной такой женщины было бы уже многовато, — сказала она, — но в Берлине я встречала их толпами. И смешно, что я никогда не могла запомнить ни их имен или лиц, ни членов их семей, кроме одного ребенка, сверстника моего сына: он был парализован и перемещался на эдакой тележке с мотором и подставкой для подбородка, которая удерживала его голову и не давала ей валиться на грудь. — Она сделала паузу с таким озабоченным выражением, будто снова увидела перед собой лицо мальчика, и продолжала: — Я не помню, чтоб его мать когда-нибудь жаловалась на судьбу: наоборот, она без устали организовывала сборы средств для благотворительных организаций, занимающихся его болезнью, и это не считая остальных многочисленных дел.

Иногда мне кажется, — сказала она, — что усталость, навалившаяся на меня по приезде из Берлина, была общей усталостью всех этих женщин, которую они отказывались чувствовать сами и передали вместо этого мне. Они всегда бежали: с работы и на работу, в супермаркет, группами по парку — разговаривая так непринужденно, будто стояли на месте, — а если им приходилось остановиться на светофоре, они продолжали перебирать ногами в огромных белых кроссовках, дожидаясь зеленого, а потом снова бежали дальше. В остальное время они носили обувь на плоской резиновой подошве, в высшей степени практичную и в высшей степени уродливую. Обувь была единственной неэлегантной деталью их внешности, — сказала она, — но при этом я чувствовала, что именно в ней кроется ключ к их загадочной натуре: это была обувь женщин, лишенных тщеславия.

Сама я, — продолжила она, вытянув из-под стола свою посеребренную ножку, — вернувшись в Грецию, пристрастилась к изящной обуви. Наверное, я осознала, как прекрасно просто стоять на месте. А для героини моей книги такие туфли символизируют запретное. Она никогда не наденет ничего подобного. Более того, когда она видит женщину в таких туфлях, ей становится грустно. Ей всегда казалось, что она жалеет этих женщин, но теперь она решает быть с собой откровенной: на самом деле туфли для нее воплощают концепцию женственности, которой она лишена, в которой ей отказано. Она как будто чувствует, что она вовсе не женщина. Но если не женщина, то кто? Она переживает кризис женственности и вместе с тем творческий кризис, хотя всегда стремилась отделить обе эти идентичности друг от друга: она верила, что они взаимоисключающие, что одна из них лишает другую права на жизнь. Она смотрит из окна своей квартиры на женщин, всё бегающих и бегающих в парке, и спрашивает себя, бегут ли они к чему-то или от чего-то. Но если посмотреть подольше, становится ясно, что бегают они просто по кругу.

Подошел официант с громадным серебряным подносом в руках. Он по одному снял с него блюда и поставил на стол. Ангелики, которая так долго возилась с заказом, в итоге взяла себе чуть-чуть, с нахмуренным лбом зачерпывая из каждого блюда ложкой. Панайотис положил мне на тарелку всего понемногу и объяснил, что есть что. Он сказал, что в последний раз был в этом ресторане накануне отъезда его дочери в Америку: тогда он тоже не хотел, чтоб ему мешали знакомые, которых у него на тот момент в Афинах стало слишком много. За едой они вспоминали свою совместную поездку в Салоники, родину многих из этих блюд. Он поднял ложку и спросил Ангелики, не хочет ли она еще, но она в ответ прикрыла глаза и склонила голову набок, словно святой, терпеливо противостоящий соблазнам. Ты тоже мало ешь, сказал он мне.

Я ответила, что ела на обед сувлаки. Панайотис скривился, Ангелики наморщила нос.

— Сувлаки — очень жирная еда, — сказала она, — и вторая причина ожирения греков наравне с ленью.

Я спросила Панайотиса, как давно они с дочерью ездили на север, и он ответил, что вскоре после развода с женой. Тогда он впервые куда-то повез детей один. Он помнил, как по дороге из Афин в горы то и дело поглядывал на детей в зеркало заднего вида, чувствуя, будто делает что-то незаконное, чуть ли не похищает их. Он ожидал, что они в любой момент разоблачат его преступление и потребуют вернуть их в Афины к матери, но этого не произошло: они так ни разу и не заговорили об этом за долгие часы поездки. Панайотису казалось, будто он всё больше отдаляется от всего, что знает и чему доверяет, от всего знакомого, и в первую очередь от надежных стен их с женой общего дома, которого уже, разумеется, не существовало. Ему было невыносимо уезжать оттуда, где он пережил потерю, — так люди иногда, сказал Панайотис, не могут покинуть место смерти дорогого им человека.

— Я всё ждал, когда же дети попросятся домой, — сказал он, — но в действительности это я сам хотел домой: тогда, в машине, я начал понимать, что, с их точки зрения, они и были дома — по крайней мере, отчасти, ведь они были со мной.

От этого осознания ему стало невероятно одиноко, и остановка на ночлег в кошмарном отеле обшарпанного, продуваемого всеми ветрами городка на берегу моря положение не улучшила. Там стоял гигантский жилой комплекс, недостроенный и заброшенный, повсюду были навалены огромные кучи песка, цемента и шлакобетонных блоков, строительную технику просто бросили как есть — экскаваторы с нагруженными землей ковшами, погрузчики с поддонами на вытянутых мачтах, застывшие, словно увязшие в иле доисторические монстры, — а само здание, недоношенный эмбрион в воронке пока еще свежего асфальта, высилось в своем призрачном безумии, уставившись в море пустыми глазницами окон. Отель был грязный и кишел комарами, в постельном белье попадалась бетонная крошка, но, к его изумлению, дети принялись, хохоча, прыгать на уродливых металлических кроватях с безвкусными нейлоновыми покрывалами, хотя до сих пор — иногда намеренно, но чаще по случайности — они с женой возили их только в красивые и комфортабельные отели. Его охватило ужасное осознание того, что отныне его жизнь будет в той же степени безрадостна, в какой раньше была благополучна, и в то же время он почувствовал страшную жалость к своим детям. Он снял один номер на троих и в конце концов уложил их спать, а сам многие часы пролежал без сна, втиснувшись между ними.

— Это была самая тяжелая ночь в моей жизни, — сказал Панайотис. — А утром, когда оно все же наступило, погода испортилась, как часто бывает в прибрежных краях на Пасху. Дождь уже шел вовсю, и на берегу, куда выходил окнами отель, дул такой сильный ветер, что он срывал с волн пену огромными угрюмыми клочьями, похожими на бегущих по небу призраков. Следовало, конечно, остаться в отеле, но я уж очень хотел оттуда убраться, так что посадил детей в машину и двинулся дальше. Дождь молотил по крыше, и дороги почти не было видно. Кое-где она в буквальном смысле превратилась в грязь, и, пока мы ехали обратно в горы, поднимаясь всё выше над берегом, я начал опасаться, что ее может полностью размыть. Ко всему прочему, детей ночью жутко покусали комары; они расчесали укусы, и некоторые на вид уже воспалились. Надо было найти аптеку, но в неразберихе под дождем я, вероятно, свернул не туда, потому что на шоссе я не выехал, дорога становилась только круче и уже, а места — совсем дикими, и в итоге мы забрались на самый настоящий горный хребет с головокружительными обрывами по обе стороны и огромными клубами облаков вокруг вершин. Из-за бури стада коз и горных свиней сломя голову неслись по склонам и иногда бросались гуртом на дорогу прямо перед машиной; в другом месте дорогу затопила разлившаяся горная река, и дети завопили, когда через не до конца закрытое окно внутрь автомобиля стала сочиться вода. Небо было такое черное, что казалось, настала ночь, хотя день только начинался; и вдруг сквозь дождь я увидел впереди огни. К моему изумлению, это оказалась гостиница на обочине дороги; мы тут же остановились, выскочили из машины, побежали ко входу в невысокое каменное здание, прикрыв голову куртками, и вломились в дверь. Отель оказался вполне приличный, и находившихся внутри людей мы, наверное, несколько шокировали своим видом: растрепанные и промокшие насквозь, а дети еще и все в кровоточащих укусах. Вестибюль оказался битком набит девочками-скаутами, их было не меньше тридцати, все в темно-синих юбках и блузках, синих беретах и желтых галстуках, завязанных узелками. Они хором пели песню по-французски, и две девочки подыгрывали на маленьких музыкальных инструментах. После ужасного прибрежного городка, урагана и обезумевших коз эта неожиданная сцена уже не удивила меня. Я бы сказал, главное, что я обрел за ту поездку — и не утратил до сих пор, — это способность воспринимать реальность, не задаваясь вопросом, то ли я ожидал увидеть. Когда я вспоминаю былые времена, особенно годы моего брака, мне кажется, будто мы с женой смотрели на мир через линзу предубеждений, которая надежно отделяла нас от всего вокруг, давала нам ощущение безопасности и при этом оставляла пространство для иллюзии. Мы как будто никогда не вникали в настоящую суть вещей перед нашими глазами, и нам не грозила опасность испытать на себе их влияние; мы глядели на людей, на мир вокруг нас, как пассажиры корабля смотрят на сушу, а случись беда — с нами или с ними, — никто не мог бы прийти другому на помощь.

Вдруг я почувствовал непреодолимое желание поговорить с женой и сказать ей об этом. Я спросил у хозяйки отеля, где у них телефон. Девочки-скауты — как выяснилось, они состояли в религиозной организации, что не редкость во Франции, и пешком путешествовали по здешним местам — меж тем расчистили лавки вокруг большого деревянного стола, сели за него и продолжили радостно распевать песни, а дождь снаружи поливал как из ведра. Хозяйка показала мне, где телефон, и предложила сделать горячий шоколад для детей. По доброте душевной она также дала нам тюбик дезинфицирующего крема для обработки укусов. В телефонной будке я позвонил в новую квартиру моей жены в Афинах, но трубку взял, к моему удивлению, мужчина. Когда Криста наконец оказалась на проводе, я рассказал ей всё о наших злоключениях, сказал, что мы потерялись в горах, попали в страшный ураган, что дети перепуганы и покусаны комарами и что я не знаю, как со всем этим справлюсь. Но вместо того чтобы ответить мне с сочувствием и пониманием, она ничего не сказала. Молчание длилось всего несколько секунд, но за это время, когда она не подхватила вовремя свою партию в нашем выработанном годами дуэте, я окончательно и бесповоротно понял, что мы больше не женаты и что война между нами — не просто более жесткая разновидность наших прежних отношений, но куда большее зло, несущее разрушение, аннигиляцию, небытие. Это зло стремилось к молчанию: именно к нему, как я осознал, постепенно сводились мои разговоры с Кристой — к молчанию, которое однажды никто не прервет. Однако в этот раз она его всё же нарушила. Ты как-нибудь справишься, не сомневаюсь, сказала она. Почти сразу после этого наш разговор закончился.

Возвращаясь к детям после этой беседы, — сказал Панайотис, — я почувствовал страшную слабость, у меня почти закружилась голова. Я помню, как долго держался за край деревянного стола, а вокруг меня пели девочки-скауты. Но вдруг я отчетливо ощутил спиной тепло и поднял глаза: сквозь витражные окна лились огромные лучи желтого солнца. Девочки встали с мест и упаковали инструменты. Буря закончилась; хозяйка гостиницы открыла входную дверь, впуская внутрь солнце. Мы все высыпали наружу, в искрящийся дождевыми каплями мир, и я стоял вместе с детьми рядом с нашей машиной, трясясь всем телом и наблюдая за тем, как отряд скаутов шагает прочь по дороге, пока они не скрылись из виду. Скауты и не подумали, что заблудились, и ничуть не испугались ни погодного катаклизма, ни даже опасностей гор — и это поразило меня больше всего. Они ничего не принимали на свой счет. В этом была разница между мной и ними, и в тот момент эта разница имела огромное значение.

В последний вечер, когда мы сидели в этом ресторане, дочь напомнила мне, — сказал он, — о том, как мы в тот день пошли гулять. Она забыла и гостиницу, и ураган, и девочек-скаутов, но помнила, как мы ехали по дороге и, увидев указатель на ущелье Лусиос, решили в него спуститься. Я давно хотел посетить монастырь на краю того ущелья, так что мы оставили машину на обочине и все трое пошли пешком по тропе. Она помнила, что стояла солнечная погода, что мы спускались мимо отвесных водопадов и что по дороге она рвала дикие орхидеи, и помнила сам ютившийся на краю обрыва монастырь, где ее перед входом заставили надеть уродливую длинную юбку из старой шторы, которая вместе с другими юбками и шариками нафталина лежала в корзине у двери. Если в тот день меня что и травмировало, сказала она мне, так это та кошмарная вонючая юбка. Когда мы возвращались обратно, — продолжал Панайотис, — солнце палило вовсю, и укусы так невыносимо чесались, что мы втроем сбросили одежду и прыгнули в один из водоемов под водопадом, хотя тропа проходила совсем рядом и нас мог увидеть кто угодно. Вода была такая холодная, такая глубокая, освежающая и чистая — мы медленно кружились в ней, подставив лица солнцу, а тела наши покачивались под водой, словно три белых корня. Я до сих пор так и вижу эту картину, — сказал он. — Это были такие насыщенные моменты, что мы всегда в каком-то смысле будем жить в них, а другие совершенно забудем. Хотя никакой конкретной истории с ними не связано, кроме той, которую я вам только что рассказал. То время, что мы провели в озерце под водопадом, никуда не вписывается: оно не часть некой череды событий, оно существует само по себе, а в нашей прошлой семейной жизни ничего не было само по себе, всё к чему-то вело и вело, всё составляло часть истории о том, кто мы такие. После нашего с Кристой развода вещи перестали складываться в осмысленную последовательность, хотя я много лет пытался сделать вид, что это не так. И вот моя дочь уехала в Америку, — сказал он, — вслед за своим братом, как можно дальше от родителей. Конечно, мне грустно, но я всё равно думаю, что они поступили правильно.

— Панайотис! — воскликнула Ангелики. — Хочешь сказать, твои дети эмигрировали из-за развода родителей? Друг мой, боюсь, ты слишком высокого мнения о собственной значимости. Дети уезжают или остаются в зависимости от собственных амбиций: они живут своей жизнью. Мы убеждаем себя, что одно неверно сказанное слово травмирует их навеки, но это, конечно же, нелепость, да и в любом случае кто сказал, что их жизнь должна быть идеальной? Нас мучает собственное представление о совершенстве, и коренится оно в наших же желаниях. Моя мать, к примеру, считает, что быть единственным ребенком — это худшее, что может случиться с человеком. Она просто не может смириться с тем, что у моего сына не будет братьев и сестер, и, боюсь, у нее сложилось впечатление, будто это не мой выбор, а стечение обстоятельств, потому что я просто избегаю разговоров об этом. Она постоянно рассказывает мне, что такой-то и такой-то врач, по слухам, творит чудеса; на днях она прислала мне статью из газеты про гречанку, родившую в пятьдесят три года, и пожелала не отчаиваться. При этом для моего мужа нет ничего такого в том, что у нас не будет других детей, потому что он сам рос один. Ну а для меня второй ребенок — это просто катастрофа: я совсем увязну в материнстве, как это происходит со многими женщинами. Я задаюсь вопросом, почему моя мать хочет, чтоб я в нем увязла, когда у меня столько важной работы, когда это не в моих интересах и когда для меня это, как я уже сказала, равносильно катастрофе, и вот ответ: она желает этого не для меня, а для самой себя. Разумеется, она не хочет, чтоб я считала себя неудачницей, раз не родила шесть детей, но при этом своим поведением ровно так и заставляет меня себя чувствовать.

Вещи, которые не дают нам спокойно жить, — сказала Ангелики, — очень часто — проекции желаний наших родителей. Роль жены и матери, например, мы берем на себя без вопросов, как будто нас толкает к ней какая-то внешняя сила; но творческое начало женщины, в котором она сомневается и которым часто жертвует ради других вещей, — тогда как, к примеру, интересами своего мужа или сына она ни за что бы не пожертвовала, — это продукт ее собственных внутренних побуждений. В Польше я поклялась себе избавиться от излишней сентиментальности, и если я что и хотела бы изменить в своем романе, так это уровень материального благополучия героев. Будь их финансовые обстоятельства иными, книга получилась бы более серьезной. За то время, что я провела с Ольгой, — сказала она, — моему пониманию открылись некоторые вещи: так скрытые под водой предметы показываются на поверхность, когда уровень воды спадает. Я поняла, что наше романтическое ви́дение жизни — даже само понятие любви — это ви́дение, в котором материальные объекты играют слишком большую роль, и если их убрать, то какие-то наши чувства притупятся, а какие-то, наоборот, обострятся. Меня очень привлекала суровость Ольги, — сказала она, — суровость ее жизни. Говоря о своем браке, она как будто описывала части двигателя, объясняя, почему они работают или не работают. В этом не было никакой романтики, не было ничего тайного, скрытого от глаз. Поэтому ее отношениям с мужем я не завидовала, но стоило ей заговорить о детях, о том, что они держат под подушкой ее фотографию, и я внезапно разозлилась, как злилась на своих сестер и брата, когда мать уделяла внимание им, а не мне. Я завидовала детям Ольги; я не хотела, чтоб они так ее любили, так проявляли свою власть над ней. Я почувствовала симпатию к ее мужу, которого воспринимали как двигатель, а потом она рассказала мне, что он на время ушел из семьи, не в силах больше выносить это отсутствие сентиментальности, и поселился в отдельной квартире. Когда он вернулся, они продолжили жить вместе как ни в чем не бывало. Она не злилась на него, спросила я, за то, что он оставил ее одну с детьми? Нет, отнюдь, она была рада его возвращению. Мы полностью откровенны друг с другом, ответила она, и я знала: раз он вернулся, значит, он готов принять всё как есть. Я попыталась представить себе такой брак, — сказала Ангелики, — в котором никто не дает обещаний и не извиняется, никто не покупает цветы, не готовит для тебя особых блюд, не зажигает свечи для создания романтической обстановки, не бронирует отпуск, чтобы помочь тебе развеяться; точнее, такой брак, где вы вынуждены обходиться без всего этого и жить друг с другом честно и откровенно. И я всё время возвращалась мыслями к детям, к фотографии под подушкой, ведь она значила, что Ольга все-таки не чужда сентиментальности, способна проявлять нежность, пусть только по отношению к ребенку, — но если на это она способна, почему не на всё остальное? Я призналась, что завидую ее детям, которых даже никогда не видела, и она ответила: очевидно, Ангелики, ты так и не стала взрослой и именно поэтому можешь быть писательницей. Поверь мне, сказала Ольга, тебе очень повезло: моя дочь повзрослела у меня на глазах всего за один день, когда ушел ее отец. После этого она стала крайне враждебна к мужчинам. Ольга вспомнила, как они пошли в художественную галерею в Варшаве и ее дочь вдруг повеселела, увидев религиозное полотно, на котором Саломея держит в руках отрезанную голову Иоанна Крестителя. В другой раз Ольга отчитала ее за уничижительное высказывание в адрес противоположного пола, и дочь на это ответила, что не понимает, в чем вообще предназначение мужчин. Они не нужны, сказала она, пускай будут только мамы и дети. Ольга допускала, что отчасти сама внушила дочери такое отношение к мужчинам, но простая истина заключалась в том, что она никогда бы не оставила своих детей, как это сделал их отец, хотя он, без сомнения, их любил; она просто не была на это способна, и с этой разницей, обусловлена она природой или воспитанием, нужно считаться. Ты бы тоже не смогла, сказала мне Ольга, если бы до этого дошло. — Ангелики сделала паузу. — Я ответила: напротив, мне кажется, мой сын больше принадлежит отцу, чем мне. Но она отказалась верить, что такое возможно, только если я не питаю какое-то особенное уважение к мужскому авторитету. Тут я посмеялась: уж кого-кого, а меня сложно в таком заподозрить! Но с тех пор я часто думала о ее словах, — сказала Ангелики, — по очевидным причинам. Героиня моего романа оказывается в конфликтной ситуации из-за своего стремления к свободе, с одной стороны, и чувства вины перед детьми, с другой. Она хочет только одного — чтобы ее жизнь была единым целым, а не бесконечной чередой ставящих ее в тупик противоречий. Одно из решений — это, конечно, направить свою страсть на детей, и тогда от нее никому не будет плохо; и на этом решении она в итоге и останавливается. И всё же сама я не чувствую, что это правильно, — сказала Ангелики, расправляя красивую серую ткань своих рукавов.

Рядом с нашим столиком возник официант: оказалось, ресторан уже закрывается. Ангелики встала, глядя на свои маленькие серебряные часики, и сказала, что за беседой потеряла счет времени. Ей нужно вставать рано утром — у нее интервью на телевидении.

— Но я прекрасно провела время, — сказала она, протянув мне руку, — и была рада познакомиться. Наверное, Панайотис предпочел бы встретиться с тобой один на один, но я настояла на своем праве к вам присоединиться, узнав, что ты здесь. Я буду с теплом вспоминать наш разговор, — сказала она, сжимая кончики моих пальцев. — Может, мы еще встретимся и побеседуем о наших женских проблемах, когда я в следующий раз буду в Лондоне.

Она открыла сумочку и дала мне свою визитку. Взмах платья, блеск серебряных туфель — и она ушла; я мельком увидела за окном ее лицо, вновь омрачившееся вязью нахмуренных линий, но оно прояснилось, когда она заметила меня сквозь стекло и помахала на прощание.

— Если ты не против, — сказал Панайотис, — я прогуляюсь с тобой до твоей квартиры.

Пока мы шли по темным горячим тротуарам к главной улице с ее пульсирующими огнями и нескончаемым шумом транспорта, Панайотис сказал, что Ангелики сердится на него, потому что он редактирует антологию греческой литературы, куда не включили ее роман.

— Тщеславие — проклятие нашей культуры, — сказал он, — или это просто я упорно отказываюсь верить, что творцы — тоже люди.

Ангелики мне понравилась, сказала я, хотя она, похоже, забыла, что мы уже встречались на моих чтениях в Афинах насколько лет назад, где она была вместе с мужем. Панайотис засмеялся.

— Это была другая Ангелики, — сказал он, — Ангелики, которой больше не существует, которую вычеркнули из учебников истории. Новую Ангелики, знаменитую писательницу, феминистку с международным признанием, ты еще не встречала.

Когда мы дошли до двери моего дома, Панайотис посмотрел на увеличенные фигуры людей в темном окне кафе; женщина всё так же смеялась, мужчина всё так же щурил глаза, глядя на нее с очаровательной притворной скромностью.

— По крайней мере, они счастливы, — сказал Панайотис. Он открыл портфель, достал оттуда конверт и вложил мне в руку. — Это по-прежнему правда, — сказал он, — что бы ни произошло с тех пор. Не бойся взглянуть на нее.

VI

Группа набралась любопытная — винегрет, как выразился Райан. Осторожней с парнем, у которого прическа, как у Демиса Руссоса, и усики, сказал он: его не заткнуть.

Класс был маленький и серый, но его большие окна выходили на площадь Колонаки, замкнутое пространство из бетона, где люди читали газеты на скамейках в тени платанов, растущих из бетонных оснований, расписанных граффити. Самые жаркие места к десяти утра уже опустели. По тротуарной плитке кругами бродили стайки растрепанных голубей, склевывая что-то с земли.

Студенты обсуждали, закрывать окна или нет, потому что в классе стоял жуткий холод, но выключить кондиционер ни у кого не получалось. Еще они не могли решить, закрывать ли дверь, включать ли свет и понадобится ли гудящий компьютер, который проецировал на стену пустой синий прямоугольник. Я уже заметила парнишку, о котором говорил Райан, с огромной копной черных кудрявых волос, стекавших на плечи, и бледной юношеской растительностью над губой. Об остальных сложно было что-то сказать с ходу. Мужчин и женщин было примерно поровну, но едва ли среди них нашлись хотя бы двое похоже одетых, близких по возрасту или социальному типу. Все уже расселись за большим белым пластиковым столом, который на самом деле состоял из составленных квадратом столов поменьше. В этом обезличенном помещении царила атмосфера неуверенности, почти тревоги. Я напомнила себе, что этим людям что-то от меня надо, и, хотя они не знают ни меня, ни друг друга, они пришли сюда затем, чтобы их увидели.

Было решено, что окна нужно открыть, а дверь закрыть, и сидевшие ближе всего к ним люди поднялись и привели это решение в исполнение. Парнишка Райана отметил, что странно открывать окна для тепла, но наука не в первый раз переворачивает реальность с ног на голову — иногда с пользой, иногда не очень. Порой приходится терпеть неудобства от того, что должно обеспечивать удобство, сказал он, как приходится мириться с недостатками любимых людей: ничто не совершенно. Многие его соотечественники верят, продолжал он, что кондиционеры опасны для здоровья, и по всей стране развернулось движение против кондиционеров в офисах и общественных местах, эдакая идея возвращения к природе, своего рода перфекционизм, а в результате всем жарко; это значит, заключил он радостно, что теперь кондиционер придется изобрести заново.

Я взяла лист бумаги и ручку и нарисовала квадратный стол, за которым мы сидели. Я спросила у присутствующих их имена — десять в общей сложности — и подписала каждого на его месте за столом. Потом я попросила их рассказать что-нибудь, что они видели по дороге на занятие. Последовала долгая шуршащая тишина; кто-то прочищал горло, кто-то перекладывал бумажки перед собой или просто смотрел в пространство. Затем молодая женщина, которую, согласно моей схеме, звали Сильвия, оглядела комнату и, убедившись, что других желающих нет, начала говорить. Она слегка улыбнулась смиренной улыбкой, явно показывая, что нередко берет инициативу в свои руки.

— Когда я сходила с поезда, — сказала она, — я заметила на платформе мужчину с белой собачкой на плече. Сам он был очень высокий и смуглый, а собачка красивая, с кудрявой шерстью, белой как снег. Она сидела у него на плече и смотрела по сторонам.

Последовала еще одна пауза. Затем изящный мужчина маленького роста — Тео, согласно моей схеме, — одетый в строгий костюм в тонкую полоску, поднял руку.

— Этим утром, — сказал он, — я шел к метро через площадь перед моим домом и увидел на невысоком бетонном ограждении женскую сумку. Большую, дорогую на вид, — сказал он, — из блестящей лакированной черной кожи с золотой застежкой сверху, и вот она лежала на ограде, открытая. Я огляделся в поисках хозяйки, но на площади никого не было. Я подумал, может, хозяйку ограбили, из сумки всё забрали и бросили ее здесь, но, подойдя поближе, — застежка была открыта, и я мог заглянуть внутрь, ничего не трогая, — я увидел, что всё на месте: кожаный кошелек, ключи, компактная пудра и помада, даже яблоко, которым, видимо, собирались перекусить в течение дня. Я постоял и подождал какое-то время, но никто не пришел, и я в конце концов двинулся к метро, потому что уже начинал опаздывать. По пути я сообразил, что надо было отнести сумку в полицейский участок.

Тео замолк, судя по всему закончив свою историю. Остальные немедленно обрушили на него град вопросов. Почему он не вернулся, когда понял, что нужно отнести сумку в полицию? Если он опаздывал, почему не передал сумку в ближайший магазин или киоск или хотя бы не рассказал о ситуации какому-нибудь прохожему? Он мог даже взять сумку с собой и позвонить куда нужно в удобное время — всё лучше, чем просто оставить ее на площади, где ее кто угодно мог украсть! Пока длился допрос, Тео сидел, скрестив руки на груди, с благодушным выражением на маленьком точеном лице. Прошло немало времени, прежде чем вопросы иссякли, и он снова заговорил.

— Я пересек площадь, — сказал он, — и, подумав о полиции, обернулся, но в тот же момент увидел молодого полицейского ровно на полпути между мной и сумкой, всё еще стоявшей на ограде. Он шел по дорожке, в конце которой мог повернуть либо направо, в мою сторону, либо налево, в сторону сумки. Если бы он повернул направо, мне пришлось бы всё ему рассказать, что привело бы к неизбежной бумажной волоките и трате времени. На мое счастье, — сказал Тео, — он повернул налево, и я дождался, пока он дошел до сумки, осмотрелся в поисках владельца, заглянул внутрь, как и я, затем взял ее и отправился восвояси.

Группа от души поаплодировала рассказу, а Тео сидел и довольно улыбался.

— Интересен тот факт, — сказал длинноволосый парень — Георгиу, согласно моей схеме, — что история может представлять собой череду событий, в которых, как нам кажется, мы принимаем участие, но на которые на самом деле никак не влияем.

Сам он по дороге сюда ничего не заметил; обычно он не обращает внимания на то, что его не касается, поскольку, как ему кажется, нам свойственно усматривать в происходящем с нами опасность, потому что так в жизни появляется подобие предопределенности, и сами мы как будто становимся важнее, чем мы есть. Его довез на машине отец: по дороге у них состоялась интересная беседа о теории струн, а потом он вышел из автомобиля и поднялся в аудиторию.

— Но ведь очевидно, — сказала с озадаченным видом его соседка, — что у каждого действительно есть своя история жизни, что его существование имеет конкретную форму, протяженную во времени — от начала в прошлом и до конца когда-то в будущем, и в ней есть темы, события и действующие лица.

По дороге сюда она прошла мимо открытого окна, из которого доносились звуки игры на фортепиано. Здание оказалось музыкальным колледжем — из такого колледжа она ушла два года назад, отказавшись от давнишней мечты стать профессиональным музыкантом; она узнала фугу ре-минор Баха, ее любимое произведение, которое сейчас, застав ее врасплох среди улицы, вдруг вызвало у нее острое чувство потери. Как будто когда-то музыка принадлежала ей, а теперь нет; словно ее отлучили от красоты музыки и заставили смотреть на то, как она принадлежит кому-то другому, и заново ощущать всю грусть от невозможности больше находиться в этом мире — по ряду причин. Кто-то еще, сказала она, пройдя мимо этого окна и услышав фугу ре-минор, точно почувствовал бы что-то совершенно другое. Сама по себе музыка, доносящаяся из окна, не значит ничего, и какие бы чувства она ни вызывала, они не имеют отношения к тому, почему она вообще зазвучала, почему окно было открыто и прохожие могли ее слышать. И даже человек, наблюдавший за событиями с другой стороны улицы, сказала она, не мог бы на основании того, что он увидел и услышал, догадаться, в чем дело. Он бы увидел, что мимо идет девушка, а из окна здания играет музыка.

— А больше ничего, в сущности, и не произошло! — широко улыбнулся Георгиу, подняв палец.

Девушке — я посмотрела, ее звали Клио — было, наверное, под тридцать, но выглядела она почти по-детски, с темными волосами, аккуратно зачесанными в хвост, и землистым лицом без всякого макияжа. На ней была туника без рукавов, тоже придававшая ей невинный вид. Я легко могла представить, как она сидит в аскетичной студии за фортепиано, а пальцы ее ловко летают над черными и белыми клавишами. Она посмотрела на Георгиу ровно и бесстрастно, явно ожидая, что он скажет что-то еще.

К счастью, продолжил Георгиу, существует такая бесконечная вещь, как возможность, и в равной мере полезная вещь — вероятность. Музыкальный колледж в данном случае — прекрасный образец: место, где, как знают большинство людей, воспитываются профессиональные музыканты. Большинство людей имеют общее понятие о том, кто такой профессиональный музыкант, и понимают, что вероятность потерпеть неудачу в этой профессии такая же, как вероятность добиться успеха. Услышав доносящуюся из окна музыку, прохожий может представить, на какой риск идет играющий и что его жизнь в будущем может пойти по одному из двух базовых сценариев, доступных воображению среднестатистического человека.

— Иными словами, — сказал Георгиу, — я мог бы представить твою историю, зная только факты и исходя лишь из собственного жизненного опыта, — а это все достоверные знания, которыми я обладаю, — главным образом из опыта неудач: например, мне не удается запомнить созвездия Южного полушария, что меня очень расстраивает. — Он сложил руки и посмотрел на них с понурым видом.

Я спросила у Георгиу, сколько ему лет, и он ответил, что на прошлой неделе стукнуло пятнадцать. Отец купил ему в подарок телескоп, который они установили на плоской крыше своего многоквартирного дома, и теперь он изучает небо, в том числе фазы луны, вызывающие у него особый интерес. Я рада, сказала я, что он получил такой удачный подарок, но, наверное, пришло время послушать других. Он кивнул, и его лицо прояснилось. Он только хотел добавить, сказал он, что знает фугу ре-минор: ему ее ставил отец, и лично ему она кажется весьма оптимистичным произведением.

В этот момент заговорила его соседка.

— Музыка, — сказала она томно и мечтательно, — музыка выдает секреты; она коварнее даже снов, чье достоинство хотя бы в их недоступности другим.

Женщина эта выглядела восхитительно, хоть и весьма эксцентрично — ей было за пятьдесят, и остатки былой красоты она хранила с царственным достоинством. Строение ее лица было необычайно, почти гротескно, и она решила сделать на этом акцент, — как мне показалось, намеренно и с юмором, — щедро накрасив и без того огромные голубые глаза экзотическими синими и зелеными тенями и не слишком аккуратно подведя их еще более ярким синим оттенком; крутые скулы подчеркивали мазки розовых румян, а на губах, очень полных и выдающихся вперед, неровно и густо лежала красная помада. На ней было много золотых украшений и шифоновое платье в сборку, тоже синее, открывающее шею и руки, загорелые и испещренные сетью морщин. Согласно моей схеме, ее звали Мариэль.

— Так, например, — продолжила она после долгой паузы, обведя огромными голубыми глазами лица окружающих, — когда я услышала, как мой муж поет «Хабанеру» в душе, я поняла, что он мне изменяет. — Она вновь сделала паузу, с усилием сомкнув пухлые губы поверх крупных выступающих зубов, как будто чтобы смочить их. — Он, разумеется, пел партию Кармен, — продолжила она, — но сам, наверное, не понял своего промаха, да и в любом случае ему было всё равно. Детали его никогда не заботили; он человек крайностей и не позволяет фактам себя сдерживать. С его точки зрения, он просто пел от радости — так хорошо ему было в нашей квартире тем солнечным утром. Его любовница осталась где-то на другом конце города, а он мылся в душевой из белого известняка и золота, где хранятся несколько предметов искусства, в том числе кусочек фриза Парфенона, который до сих пор считается утраченным и который служит ему мыльницей; где только что установили систему подачи горячей воды под высоким давлением и повесили полотенца, заказанные из «Сакс» на Пятой авеню в Нью-Йорке, которые обволакивают тебя, как материнские руки — ребенка, и тебе хочется снова уснуть.

Я была на кухне, — сказала она, — выдавливала сок из апельсинов. Я приготовила себе изысканный завтрак, с самой спелой дыней с рынка и кусочком сыра, купленного у женщины, которая разводит коз на холмах под Дельфами, и тут услышала, как он поет. Я сразу поняла, что это значит. Идиот, подумала я, зачем он так надрывается, что мне слышно аж на кухне? Мне, единственной, кто знает, почему он вдруг вспомнил оперу о предательстве — и выбрал для себя лучшую партию, как он всегда выбирает для себя лучший кусок на моей тарелке — просто тянется за тем, что ему приглянулось, даже если я этот кусок приберегла на потом. Почему он не мог просто помолчать? Я даже не успела съесть свой прекрасный завтрак, и теперь он найдет его нетронутым на кухонной стойке, выйдя из душа: и тогда, я знала, его счастье станет полным.

Она остановилась, чтобы заправить за ухо прядь волос, окрашенных в яркий теплый блонд, и вновь смочила губы, прежде чем продолжить.

— Сегодня утром, — сказала она, — я договорилась, что встречусь с ним в его офисе по пути сюда, чтобы обсудить кое-какие финансовые дела, хотя в этих вопросах мы и так всегда сходимся. Насколько мой муж невнимателен к другим, настолько он беззлобен. У него отменный вкус, — вздохнула она, — и для меня это всегда было пыткой, поскольку я быстро всё схватываю и волей-неволей изучила его вкусы до такой степени, что понимаю, чего он хочет, раньше его самого, а в отношении женщин и вовсе стала провидицей: я словно вижу их его глазами и чувствую его влечение. Поэтому в итоге я научилась закрывать глаза; если бы только тем утром на кухне я закрыла еще и уши, я бы, может, всё еще смотрела на свою тарелку и гадала, куда делся этот последний, самый вкусный кусочек.

Сегодня, поднявшись на стеклянном лифте в его офис на тринадцатом этаже, я обнаружила, что всё поменялось. Помещение полностью отделали заново в белых тонах, и мой муж, будучи человеком крайностей, решил избавиться от всего не белого — в том числе от некоторых людей. В результате Марта, его секретарша и моя дорогая подруга, уже не сидела у большого окна за своим старым столом, где лежали ее обед в коробке, фотографии детей и удобные туфли на плоской подошве, где мы часто сидели и разговаривали, и она не рассказывала ничего лишнего, только то, что мне надо было знать, — Марты больше не было, хотя муж заверил меня, что ее не уволили, а просто перевели в отдельный просторный кабинет, где ее не увидят посетители. На ее месте у окна в новом белоснежном мире, напоминавшем мне о том самом утре на кухне и кусочке свежего козьего сыра, который я так и оставила лежать на тарелке, сидела новая девушка. Она, разумеется, была в белом, бледная, как альбинос; волосы у нее тоже были белые, за исключением одной длинной пряди, торчащей, словно перо, и выкрашенной в ярко-синий, — единственный цветовой акцент во всей обстановке. Позже, спускаясь в лифте, я поразилась гению этого человека, который умудрился за то время, что я там провела, выудить у меня прощение так же ловко и незаметно, как карманник вытаскивает деньги, и вернуть меня на улицу с сердцем, так же полегчавшим, как кошелек ограбленного, и с этой синей прядью, застрявшей в моих мыслях, словно перо в шапке попрошайки.

Мариэль умолкла, высоко подняв выразительное лицо и глядя перед собой огромными блестящими глазами. Молодые люди, сказал мужчина слева от нее, в наше время часто стараются шокировать или возмущать окружающих своим внешним видом. Сам он — как и остальные, без сомнения, — видал прически и порадикальнее, чем та, которую описала Мариэль, не говоря уже о татуировках и пирсинге, которые порой выглядят жутко, но тем не менее ничего не говорят о своих владельцах, людях обычно весьма приятных и неконфликтных. Ему потребовалось много времени, чтобы это осознать, поскольку он склонен к предвзятости и отождествляет содержание и форму явлений, а еще боится того, чего не понимает; и, хотя он всё еще не может толком взять в голову, зачем люди себя увечат, он научился не придавать этому слишком большого значения. Пожалуй, он видит в таких внешних крайностях отражение равной по величине внутренней пустоты, неприкаянности, которую он объясняет отсутствием какой-либо значимой системы ценностей. Его ровесники — а ему всего двадцать четыре, хотя он знает, что выглядит старше, — по большей части удивительно равнодушны к религиозной и политической полемике нашего времени. Но лично для него осознание своих политических воззрений стало душевным пробуждением; теперь у него появился путь в этом мире, и он им гордится, хотя и ощущает смутную тревогу, почти вину, объяснить которую он не в силах.

Например, этим утром по пути сюда он шел по той части города, где прошлым летом — как все помнят — проходили демонстрации, в которых он с гордостью участвовал вместе с увлеченными политикой друзьями. Он осознал, что идет тем же маршрутом, по улицам, где не бывал с того дня, и вдруг его переполнили эмоции от нахлынувших воспоминаний. В какой-то момент он прошел мимо переулка, по обеим сторонам которого стояли выгоревшие внутри дома: сквозь окна без стекол он увидел похожие на пещеры разрушенные комнаты, почерневшие, призрачные и всё еще заваленные обломками — за целый год никто их не убрал. Он не помнил, как именно подожгли эти здания, но случилось это уже ближе к вечеру, и зарево пожара было видно всем Афинам. Новостные агентства транслировали кадры дыма, клубившегося над городом, и их потом показывали по всему миру; он не отрицает, что это была воодушевляющая и необходимая — по его мнению — мера для того, чтобы протестующих действительно услышали. И тем не менее, глядя на заброшенные руины, он чувствовал только стыд — ему даже показалось, будто он слышит голос матери, и она спрашивает его, он ли виноват в этом безобразии — ей сказали, что он, но она не хочет верить, пока не услышит подтверждение из его уст.

В детстве, продолжал он, — согласно моему рисунку, его звали Кристос, — он был очень стеснительным и неуклюжим, и в какой-то момент мать для закалки духа решила записать его на уроки танцев. Занятия проходили в зале неподалеку, и посещали их местные девочки и некоторые местные мальчики, все берберы. Опыт этот стал для него мукой, даже сейчас не поддающейся описанию. Причина заключалась не только в лишнем весе и физической неуверенности: когда на него смотрели, ему становилось настолько страшно, что он почему-то падал. Это такое головокружение, сказал он, от которого людей, боящихся высоты, тянет прыгнуть вниз; он просто не выносил чужих взглядов, и танцевать для него было всё равно что идти по натянутой проволоке — там, наверху, мысль о падении настолько навязчива, что оно становится неизбежным. Так он и падал раз за разом, мучительно страдая и униженно барахтаясь под ногами кружащихся детей, словно кит, выброшенный на берег. Над ним так сильно издевались, что в какой-то момент учитель попросил его перестать ходить на занятия, и ему разрешили оставаться дома.

— Можете себе представить мой ужас, — сказал он, — когда я наконец пошел в университет, попал в компанию умных, идейных единомышленников — друзей, о которых я мог только мечтать, — и обнаружил, что их главное хобби и времяпрепровождение, их великая любовь, вторая после политики, — это танцы. Каждый вечер они звали меня с собой на танцы, и я, разумеется, отказывался. У меня была ближайшая соратница в этом кругу, Мария: мы горячо дискутировали о политике, у нас совпадали все интересы, даже страсть к кроссвордам, которые мы разгадывали вместе каждый день, — и Марию тоже разочаровало мое нежелание участвовать в этом травмировавшем меня развлечении. Поверь мне, говорила она, как говорила до нее моя мать, — поверь мне, тебе понравится. В конце концов я решил, что если не пойду на танцы, то потеряю дружбу Марии, хотя точно так же неминуемо потеряю ее, когда она увидит, как я танцую. Выхода не было, поэтому однажды вечером я согласился пойти с ними в клуб, куда они обычно ходили. Он сильно отличался от того, что я представлял, хотя бы тем, что в нем не было ничего современного. Он был полностью стилизован под пятидесятые, там звучала соответствующая музыка, а посетители, одетые в стиле ретро, танцевали танец под названием линди-хоп. Увидев это, я пришел в еще больший ужас, — сказал он, — но, наверное, лучший способ побороть свои страхи — это, так сказать, облачить их в маскарадный костюм; простое преображение часто делает вещи совсем не такими страшными. Оно освобождает человека от привычек — или даже ограничений — и свойственного ему образа мышления. И вот я уже шел к танцполу, — сказал Кристос, — держа за руку Марию, с уверенностью, что сразу упаду, однако, когда заиграла музыка, — радостная музыка, которой невозможно противиться и которая до сих пор, стоит мне ее услышать, уносит сомнения и печаль, — я не упал, но взмыл, поднимаясь всё выше и выше и двигаясь по кругу, так быстро и так высоко, будто оставил собственное тело позади.

На столе передо мной зазвонил телефон. Это был мой младший сын. Я взяла трубку и сказала, что перезвоню.

— Я потерялся, — ответил он. — Я не знаю, где я.

Прижав трубку к груди, я сказала группе, что у меня небольшое происшествие и нам нужно сделать перерыв. Я вышла в коридор, где висели информационные доски с приколотыми к ним афишами, рекламой и объявлениями: квартиры в аренду, копировальные услуги, ближайшие концерты. Я спросила у сына, видит ли он где-нибудь табличку с названием улицы.

— Сейчас посмотрю, — ответил он.

Я слышала шум транспорта на фоне и его дыхание. Спустя какое-то время он назвал улицу, и я спросила, каким образом он там очутился.

— Я шел в школу, — сказал он.

Я спросила, почему он один, если на этой неделе по договоренности он должен ходить в школу со своим другом Марком и его мамой.

— Марк сегодня не пошел, — ответил он. — Он заболел.

Я сказала ему развернуться и идти обратно той же дорогой, сообщая мне название каждой улицы на пути, и, когда он дошел до нужной, велела свернуть и идти по ней. Несколько минут слышалось только пыхтение и звук шагов по тротуару, и наконец он сказал:

— Вижу, вижу школу, всё хорошо, я вижу школу.

Ты еще не опаздываешь, сказала я, посмотрев на наручные часы и отсчитав время в Англии; у тебя есть пара минут, чтобы перевести дыхание.

Я напомнила ему обратный маршрут и пожелала хорошего дня.

— Спасибо, — ответил он.

В классе ничего не переменилось с тех пор, как я вышла, и только одна студентка, крупная одутловатая девушка в очках в толстой оправе, теперь ела огромную булку, источавшую сильнейший мясной запах. Она держала ее снизу за бумажный пакет и понемногу откусывала сверху, чтобы не сыпались крошки. Насколько эта девушка была мягкой и бесформенной, настолько худым, смуглым и невысоким был юноша, сидевший рядом с ней. Он коротко поднял руку и сразу опустил. По пути сюда, сказал он тихим, отчетливым голосом, — я посмотрела, его звали Арис, — по пути сюда он прошел мимо разлагающегося трупа собаки на обочине, гротескно раздувшегося и покрытого роем черных мух. Их жужжание он услышал еще издалека и заинтересовался, что это такое. Этот звук угрожающий, но в то же время, как ни странно, красивый, пока не увидишь его источник. Сам он не из Афин, продолжал он, но его брат живет тут и предложил поселиться у него на неделю. Квартира у брата крошечная; Арис спит на диване в комнате, совмещенной с кухней. Головой он почти упирается в холодильник с разнообразными магнитами на дверце, которые, за неимением выбора, постоянно рассматривает, в том числе пластиковый магнит в форме обнаженной женской груди, сделанный кое-как: правый сосок съехал набок, и Арис, лежа на диване, долгие часы думал об этом несовершенстве. Его брат стирает одежду в раковине на кухне и развешивает сушиться по комнате: он работает в офисе, и ему каждый день нужны чистые рубашки. На каждом стуле, на каждом шкафу и подоконнике лежат рубашки. Высыхая, они принимают форму той поверхности, на которой разложены. Всё это он заметил, лежа на диване.

Девушка по соседству доела свою булку и теперь аккуратно складывала бумажный пакет в квадратик, разглаживая пальцами сгибы. Заметив мой взгляд, она тут же с виноватым видом бросила бумажный квадратик на стол перед собой. Ее зовут Роза, сказала она, и она не уверена, что ее рассказ стоит внимания. Ей кажется, она не совсем поняла задание. В любом случае, ее история отличается от остальных и, наверное, к делу не относится, но больше ей ничего не приходит в голову. По дороге сюда она ничего не видела, разве что прошла мимо парка, где в детстве гуляла с бабушкой. Там была маленькая детская площадка, и бабушка качала ее на качелях. Сегодня утром, проходя мимо, она увидела площадку и вспомнила, как любила эти дневные прогулки с бабушкой. Она замолчала. Я поблагодарила ее, и она кротко посмотрела на меня сквозь очки в черной оправе.

Час был на исходе. Женщина, сидевшая напротив меня, — ее несколько удивленное лицо располагалось ровно под висевшими на стене часами, и в моем восприятии их очертания так слились, что я почти забыла о ее присутствии, — сказала, что с любопытством осознала, как мало замечает материальный мир вокруг себя. Ее разум к этому возрасту — ей сорок три — забит воспоминаниями, обязательствами, мечтами, знаниями и ежедневными хлопотами, не только ее собственными, но и чужими, скопившимися за годы разговоров, выслушиваний, сочувствия, беспокойства. Теперь она боится, как бы границы между этими многочисленными разновидностями душевного груза, их различия постепенно не стерлись совсем, не рассыпались, как бы она не перестала понимать, что случилось с ней, а что — с ее знакомыми, что реально, а что нет. Сегодня рано утром, например, ей позвонила сестра — они обе плохо спят, поэтому часто говорят ни свет ни заря — и рассказала, что прошлым вечером их с мужем позвала к себе домой на ужин ее подруга. Эта подруга только что расширила и заново отделала кухню: теперь ее главное украшение — гигантская стеклянная панель в потолке, благодаря которой помещение стало светлым и просторным, как собор.

— Моя сестра выразила подруге свое восхищение этим поразительным эффектом, — сказала она, — и та призналась, что подсмотрела идею у другой подруги, отремонтировавшей свою кухню несколько месяцев назад. Однако за это время случилась ужасная вещь. Как-то подруга подруги собрала у себя на ужин большую компанию. Незадолго до их прихода она заметила в стеклянном потолке небольшую трещину, как будто на него сверху упало что-то маленькое и острое. Ее это раздосадовало, поскольку панель стоила больших денег, а теперь, судя по всему, не было иного выхода, кроме как менять ее целиком, хотя повреждение было маленьким. Гости пришли, и вечером на Афины налетел ураган. Дождь хлестал как из ведра, они сидели и ели, восторгаясь звуковыми и визуальными эффектами льющейся на стекло воды, как вдруг с ужасным скрежетом и стоном панель обрушилась им на головы. Маленькая щербинка в стекле, видимо, настолько ослабила конструкцию, что напора дождя она не выдержала.

Женщина сделала паузу.

— Как вы помните, — продолжила она, — это мне по телефону рассказала сестра, а ее эта история напрямую не задействовала и не затронула. Удивительным образом никто не пострадал, поэтому с целью пощекотать нервы слушателю об этом тоже не расскажешь. Подругу сестры, от которой она всё узнала, с произошедшим тоже связывает только то, что у нее самой такая панель в потолке. Таким образом, историю я услышала только из третьих уст, но для меня она была так же реальна, как если бы приключилась со мной. Из-за нее я переживала всё утро. Как большинство людей, я узнаю о страшных происшествиях — и почти все они куда хуже — каждый день по телевизору и из газет, но почему-то именно эта история переплелась у меня в голове с моими собственными воспоминаниями и впечатлениями, да так, что я с трудом могу их различить. Реальность моей жизни во многом составляют так называемые ценности среднего класса — мои знакомые, как и я сама, регулярно делают в своих домах ремонт и зовут к себе друзей на ужин. Но разница в том, что герои этой истории живут роскошнее — большинство моих знакомых, как бы ни хотели, не могут позволить себе стеклянную панель в потолке. Моя сестра вращается в более великосветских кругах, и я понимаю, что это создает в наших отношениях некоторое напряжение. Откровенно говоря, я немного завидую ее социальной жизни и знакомствам, и иногда мне кажется, она могла бы приложить больше усилий к тому, чтобы сделать меня частью своего интересного мира.

Вторая причина, — продолжала она, — заключается в самой истории, в этом крошечном изъяне, который в итоге привел к тому, что вся панель обрушилась под давлением — реальным давлением воды сверху и более таинственным и неосязаемым давлением людей снизу, которые восхищались ей, ничуть не сомневаясь, что она выдержит. Но она не выдержала и стала причиной чудовищных разрушений, почти орудием зла, нанеся большой ущерб, и такое символическое сочетание фактов обладает для меня определенной значимостью.

Какое-то время она молчала, пока дрожащая секундная стрелка ползла по циферблату у нее над головой. Я посмотрела на схему — ее звали Пенелопа.

— Я бы хотела видеть мир более неискушенным взглядом, — продолжила она, — более непредвзято, но я не представляю, как этого достигнуть — разве что отправиться в незнакомые далекие края, где я свободна от своей идентичности и ни с кем не связана. Но как это сделать и где такое место, я не знаю, не говоря уже об отношениях и обязательствах, которые сводят меня с ума и не дают возможности от них сбежать, — заключила она.

К этому моменту высказались все участники группы, кроме одной женщины — согласно моей схеме, ее звали Кассандра, — чье лицо в течение часа становилось всё угрюмее. Свое недовольство она выражала вздохами и охами, с каждым разом всё громче, а теперь сидела, сурово скрестив руки и качая головой. Я спросила, не хочет ли она добавить что-нибудь, пока мы не закончили, и она ответила, что нет. Она явно ошиблась, продолжала она: ей сказали, это курс по писательскому мастерству, а оно, насколько ей известно, требует от человека работы воображения. Она не знает, чего я хотела добиться своим уроком, и не стремится это узнать. По крайней мере, Райан хоть чему-то их научил, сказала она. Она попросит организаторов вернуть ей деньги и выскажет им всё, что думает. Не знаю, кто вы такая, сказала она мне, вставая и собирая вещи, но ясно одно: преподаватель из вас никудышный.

VII

Мой сосед спросил, удалось ли мне осмотреть какие-нибудь достопримечательности. Мы снова ехали в машине с опущенными окнами шумной дорогой к гавани, и рукава его рубашки неистово хлопали на ветру.

Я ответила, что уже не в первый раз в Афинах и знакома с туристическими местами, хотя это не объясняет, почему у меня не возникло желания увидеть их вновь. Он удивился: он не знал, что я часто сюда езжу. Сам он постоянно летает в Лондон, но почему-то ему не приходило в голову, что бывает и наоборот. Когда я была тут в последний раз? Три года назад, сказала я. Какое-то время мы молчали, и он, сощурив маленькие глаза, смотрел на горизонт.

— Три года назад, — повторил он задумчиво. — В то время я только вернулся в Афины.

Я спросила, откуда и почему он вернулся, и он ответил, что некоторое время жил и работал в Лондоне. Ему предложили очень хорошую должность в банке, продолжал он, и, хотя он не хотел отказываться от здешней свободы и в особенности от лодки, у него было чувство, что другого такого предложения он в свои годы может уже и не получить. В Афинах всё напоминало ему о его неудачах и о том, чему пришел конец без надежды на возрождение. Его удивило, что ему вообще предложили эту работу, потому что его самооценка на тот момент упала совсем низко. Всегда очень опасно принимать серьезные решения, сказал он, когда не знаешь, чего заслуживаешь. Его друзья, судя по всему, рассуждали так же и все как один твердили, что ему непременно надо соглашаться. Интересно, с какой готовностью люди призывают тебя сделать то, на что сами ни за что бы не пошли, с каким энтузиазмом они подталкивают тебя к краху: даже самые добрые, самые любящие из них едва ли искренне руководствуются твоими интересами. Чаще всего они дают тебе советы через призму своей жизни, стабильной и ограниченной, из которой невозможно сбежать — остается только изредка мечтать о побеге. Наверное, мы как животные в зоопарке, сказал он: когда один вырывается на волю, мы кричим ему, чтоб он удирал со всех ног, хотя всё, что ему суждено, — это заблудиться.

Я сказала, что этот пример напомнил мне сцену из одной моей любимой оперы — я нашла пластинку с ней в квартире Клелии — под названием «Приключения лисички-плутовки»; она про то, как охотник ловит лисицу и оставляет ее жить на ферме с другими животными. Он любит ее, несмотря на ее хищнические повадки, и ей тоже нравится его внимание, пускай она и вынуждена жить в неволе. Но инстинкты влекут ее обратно в дикую природу, и однажды она сбегает в лес, однако вместо чувства свободы ее охватывает страх — проведя почти всю жизнь на ферме, она забыла, как жить на воле. Он не знает такой оперы, сказал мой сосед; тем не менее к перспективе новой работы он отнесся с прямо противоположным чувством, как к неминуемому наказанию, как будто теперь ему пришло время расплачиваться за свободу своей жизни и впрягаться в узду. Он, потомок плейбоев и миллионеров, наконец познает каторгу пятидневки: он продал свой дом в Афинах, купил маленькую квартиру в престижном районе английской столицы и вытянул лодку на берег. Впервые, сказал он, за двадцать пять лет она покинула свою естественную среду обитания. Он отправил ее на склад в центре Афин; даже сейчас ему сложно передать чувство, которое он испытывал, глядя, как ее вытаскивают из воды и погружают на платформу грузовика, а потом хоронят в контейнере в глубине города, куда он приехал за грузовиком на машине. После этого он отправился в Лондон, предчувствуя, что его ждет та же судьба.

Я спросила, что же вернуло его к жизни после этого погребения, и он улыбнулся. Телефонный звонок, ответил он. Шла его вторая зима в Лондоне, и он влачил безотрадное, одинокое существование: брел на работу и обратно под дождем, сидел в банке по восемнадцать часов кряду, поздно вечером ел ужин навынос в своей ковролиновой тюрьме — и вдруг ему позвонил владелец склада в Афинах и сказал, что хранилище взломали и украли двигатель его лодки. На следующий же день он подал заявление об увольнении и вылетел обратно. Он наконец ощутил уверенность, сказал он, и это было свежо и обнадеживающе. Он уже почти смирился с тем, что ко всему относится одинаково равнодушно, особенно после того, в каком беспросветном болоте он оказался после всех своих романов, однако посягательство на его собственность вернуло ему радость жизни, словно выигрыш в лотерее. Впервые за многие годы он знал, чего хочет. Вернувшись, он первым делом купил лучший двигатель, какой смог найти, — пускай и мощнее, чем надо, признался он.

Мы подъезжали к гавани, и он спросил, не хочу ли я остановиться и выпить где-нибудь кофе, прежде чем мы отчалим. Спешить нам было совершенно некуда. Он вспомнил, что где-то на берегу по дороге открыли новое заведение; он убрал ногу с педали газа и сбросил скорость, разглядывая сквозь лобовое стекло цепочку баров и ресторанов на пыльной обочине, за которыми лежали песок, море и бахрома прибоя. Внезапно он свернул на грунтовый край дороги и остановился напротив кафе с пальмами в белых квадратных кадках и террасой, выходящей на море, с белой кубической мебелью. Оттуда доносились звуки джаза, и официанты в черном скользили между пустыми столами в тени асимметричного белого навеса, похожего на гигантский парус. Он спросил, устроит ли меня. Я сказала, что выглядит очень солидно, и мы вышли из машины и сели за стол рядом с одной из пальм.

Важно не забывать время от времени радовать себя, сказал он: в последнее время это в некотором смысле стало его философией. Его третья жена, сказал он, была немыслимой пуританкой, и иногда ему кажется, что никакое количество пит-стопов и передышек не способно компенсировать ему годы, прожитые с ней. К каждому событию она подходила напрямую, не пытаясь его смягчить, каждое маленькое удовольствие анализировала и либо признавала излишним, либо записывала — с учетом налогов — в свой блокнот, который всегда носила с собой для этой цели. Он не встречал другого человека, на ком столь же явственно отпечаталось бы его воспитание — она выросла в семье кальвинистов, в которой каждая копейка была на счету и ничто не пропадало зря, хотя одна слабость у нее всё же была, сказал он: иногда она позволяла себе смотреть гонки «Формула-один» по телевизору, и особенно ее завораживала сцена, когда победитель открывал шампанское и впустую разбрызгивал его на толпу ликующих зрителей. Он познакомился с ней после разорительного второго развода, поэтому ее песня об экономии стала, хоть и ненадолго, усладой для его ушей. Когда на свадьбе друзья спрашивали у нее, чем он ее очаровал, — резонный на тот момент вопрос, признал он, — она отвечала: я нахожу его интересным.

Он заказал два кофе у одного из кружащих по террасе официантов, и некоторое время мы наблюдали за людьми на пляже из нашего укромного уголка в тени. Была какая-то первозданность в этой картине: лежащие вдоль берега или медленно движущиеся полунагие тела, расплывчатые в жарком мареве. Я сказала, что это не такая уж плохая причина для замужества, и он мрачно посмотрел на море. Она ничего не знала о физической стороне жизни, сказал он, несмотря на то что на момент встречи ей было почти сорок. Ее непорочность и простота привлекли его после второй жены, умелой соблазнительницы, но на самом деле в этой женщине не было ни капли романтики, ни капли секса, и ее прошлое — и нынешнее, насколько он знает, — монашеское существование было не следствием отсутствующей возможности, но точным отражением ее натуры. Интимная сторона их брака обернулась сущей катастрофой: после зачатия ребенка — что произошло почти сразу — она не видела нужды в дальнейшей близости. Это стало для него ударом: несмотря на все его отчаянные старания, однажды вечером она прямо спросила, сколько еще раз ей придется участвовать в акте, для нее, очевидно, столь же неприятном, сколь и непостижимом, и тогда он окончательно потерял надежду.

И всё же он признает, что благодаря этой женщине в первый и единственный раз познал иной вид отношений и даже иной вид жизни, построенной на принципах, которым он раньше не придавал значения: приличии, равенстве, добродетели, чести, самопожертвовании и, конечно же, бережливости. Здравого смысла ей было не занимать, и она отличалась выдающейся дисциплинированностью, методичностью и способностью к управлению хозяйством: уже многие годы его финансы и здоровье не бывали в таком отменном порядке. Они вели спокойную, налаженную, предсказуемую жизнь, которой он всегда упорно избегал и, можно даже сказать, боялся. Она напоминала ему мать; более того, она настаивала, чтоб он называл ее «мамой», а она его — «папой», как обращались друг к другу ее родители. Этим она, конечно, забила еще один гвоздь в крышку гроба их брака, но надо отдать ей должное: она никогда не манипулировала им, не была глупой или эгоистичной: она была и остается прекрасной матерью их сыну, единственному из его детей, — вновь вынужден признать он, — кого он может назвать уравновешенным и приспособленным к жизни. Она не пыталась уничтожить его разводом, а, напротив, признала свою долю вины в произошедшем, чтобы они могли найти наилучшее решение для себя и ребенка. Я тогда понял, сказал он, что до этого воспринимал жизнь как вечное противостояние: для меня история мужчин и женщин была в корне своем историей войны, и порой мне даже казалось, что мирное существование внушает мне ужас, что я нарочно всё усложняю из страха скуки или, можно даже сказать, страха самой смерти. Когда мы с тобой встретились, я сказал, что отношусь к любви — любви между мужчиной и женщиной — как к силе, способной постоянно дарить счастье, но вместе с тем постоянно будить интерес. В каком-то смысле для меня любовь — это сюжетная линия, улыбнулся он, поэтому при всех достоинствах моей третьей жены я понял, что не могу прожить жизнь без сюжета.

Он оплатил счет, после короткого, но заметного колебания отмахнувшись от моих денег, и мы встали из-за стола. В машине он спросил, как прошел мой утренний урок, и неожиданно для себя я рассказала ему, как одна из женщин обругала меня, как я весь час ощущала ее нарастающие возмущение и злость и всё больше понимала, что в какой-то момент она на меня накинется. Он угрюмо выслушал мой пересказ ее тирады. Хуже всего, сказала я, было то, как безлично она прозвучала: я почувствовала себя ничтожеством, пустым местом, хоть при этом явно обращались ко мне. Это ощущение, когда тебя обличают и при этом обесценивают, задело меня особенно глубоко, сказала я. Оно как будто выражало нечто такое, чего в строгом смысле слова не существовало. Некоторое время он молчал, пока мы подъезжали к гавани. Потом остановил машину и заглушил двигатель.

— Сегодня утром, — сказал он, — я у себя дома на кухне выдавливал апельсиновый сок и вдруг отчетливо почувствовал, что с тобой случилось что-то плохое. — Он смотрел сквозь лобовое стекло на мерцающую воду, на которой вверх-вниз раскачивались белые лодки. — Удивительно, как явственно я уловил этот сигнал, — сказал он. — Я даже помню, что посмотрел на часы; наверное, я тогда же тебе и написал и предложил поехать со мной сегодня на лодке. Верно?

Я улыбнулась и ответила, что действительно примерно в то время и получила его сообщение.

— Поразительно, — сказал он. — Очень сильная связь.

Он вышел из машины, и я наблюдала, как он немного вразвалку направился к кромке воды, наклонился и вытащил мокрую веревку. Мы повторили вчерашнюю схему: я ждала, пока он всё подготовит на палубе, после чего мы в галантном па-де-де поменялись местами, передав веревку из рук в руки. Когда всё было готово, он завел мотор и мы стали тяжело отдаляться от пристани, от жаркой набережной и парковки, похожей на поле блестящих кусочков железа в пыли, где солнце мелькало и переливалось в темных окнах. В этот раз мы двигались не так быстро, как накануне, — уж не знаю, забеспокоился он обо мне или же достаточно продемонстрировал свою власть в прошлый раз и теперь мог поберечь силы. Ветер вылизывал палубу, а я сидела на мягкой скамье, вновь глядя на его обнаженную спину и размышляя о странных переходах между очарованием и разочарованием, постоянных спутниках человеческих отношений, словно облака, иногда зловещие и серые, а иногда просто далекие и таинственные очертания, которые на время застилают солнце, а потом вновь беспечно его открывают. Перекрикивая шум двигателя, мой сосед сказал, что мы проплываем мимо мыса и храма Сунион: именно отсюда, по легенде, бросился в море отец Тесея, когда увидел, что корабль возвращается с черными парусами, и решил — ошибочно, — что его сын мертв. Я посмотрела туда и увидела вдали разрушенный храм, похожий на маленькую сломанную диадему на вершине холма, прямо у края обрывающейся в море скалы.

Мы приближались к бухте, лодка замедлила ход, и он продолжил: путаница — это жестокий сюжетный прием, который случается и в реальной жизни: его собственный брат, добрейший и щедрый человек, умер несколько лет назад от сердечного приступа, когда ждал друга в гости на обед. Он дал другу — а тот оказался еще и врачом — неверный адрес, поскольку недавно переехал в новую квартиру и еще его не запомнил, и, пока друг искал его на улице с похожим названием в другом конце города, он лежал на полу кухни, и жизнь покидала его — жизнь, которую, как выяснилось, легко можно было спасти, если б его нашли вовремя. Его старший брат — живущий затворником швейцарский миллионер — после этих событий установил у себя в квартире сложную систему сигнализаций: хотя он точно был не из тех, кто может забыть собственный адрес, у него, человека нелюдимого и скупого, в доме никогда не бывало гостей; и действительно, когда и с ним тоже случился сердечный приступ, — что при истории сердечных заболеваний в семье было предсказуемо, — он просто нажал ближайшую кнопку тревоги и уже через несколько минут был в вертолете на пути в лучший кардиологический центр Женевы. Иногда полезно, сказал мой сосед, — и тут он имеет в виду и отца Тесея, — не мириться с судьбой, хотя бы из принципа.

Я ответила, что мне в последнее время всё больше свойственна пассивность и что я стараюсь проявлять как можно меньше своеволия в жизни. Человек способен почти на всё, если приложит достаточно усилий, но усилия — как мне кажется — почти всегда значат, что он плывет поперек течения, пытается направить события в некое русло вопреки естественному ходу вещей. Можно возразить, что ничего нельзя достигнуть, не пойдя в какой-то мере против природы, но неестественность такого принципа и его последствия, честно говоря, претят мне до крайности. Между тем, чего я хочу, и тем, что могу получить, сказала я, лежит пропасть, и пока я не примирюсь с этим фактом, я решила ничего не хотеть.

Мой сосед довольно долго молчал. Он направил лодку в пустынную бухту, где на камнях стояли морские птицы и вода плескалась водоворотами в узком проливчике, и вынул из отсека якорь. Он наклонился надо мной, перебросил его через борт и медленно размотал цепь, пока якорь не лег на дно.

— Неужели в твоей жизни никого не было? — спросил он.

Был один человек, сказала я. Мы всё еще близкие друзья. Но я не хочу, чтоб так продолжалось. Я хочу научиться жить в этом мире иначе.

Теперь, когда мы остановились, жара стала невыносимой. Солнце светило прямо на мягкую скамью, на которой я сидела, и единственный островок тени был под навесом, где стоял мой сосед, скрестив руки и прислонившись к борту. Было бы странно подойти и встать рядом с ним. Я чувствовала, как у меня горит спина. В этот момент он отошел, но только чтобы закрыть отсек для якоря, и вновь вернулся на место. Он видит, сказал он, что мне всё еще больно. Рядом со мной он вспомнил похожие случаи из собственной жизни, о которых уже годами не думал, и частично пережил те эмоции заново. Его первый брак, сказал он, по-настоящему закончился в день большого семейного обеда, на который съехались все родственники с обеих сторон, — они пригласили их в свой большой роскошный дом в пригороде Афин, где могли разместиться все. Сбор удался на славу, всё было съедено, выпито и убрано, гости наконец разъехались, и мой сосед от усталости прилег вздремнуть на диван. Его жена на кухне домывала посуду, дети где-то играли, по телевизору показывали неспешный матч по крикету, и в этой обстановке домашнего уюта мой сосед уснул глубоким сном.

На мгновение он умолк, прислонившись к борту и сложив на груди мясистые, покрытые седыми волосами руки с проступающими венами.

— Я думаю, — продолжил он, — что жена умышленно застала меня врасплох: увидела, что я сплю, и решила неожиданностью добиться от меня признания. Она подошла к дивану, потрясла меня за плечо, разбудила — а я спал очень крепко, — и, прежде чем я сообразил, что происходит, спросила, не изменяю ли я ей. Я растерялся, не сумел вовремя притвориться и, хотя ни в чем не признался, повел себя слишком нерешительно, чем подтвердил ее подозрения, — сказал он. — За этим последовала ссора, которая разрушила наш брак и вскоре после которой я ушел из дома. Я до сих пор не могу ей простить того, как она умышленно использовала минутную уязвимость, чтобы добиться от меня подтверждения собственных домыслов. Я всё еще злюсь, — продолжал он, — и я уверен, что это определило ход дальнейших событий: ее праведное негодование и отказ признать хоть часть вины в произошедшем, ее беспощадность во время развода, — сказал он. — Конечно, нельзя обвинить ее в том, что она просто-напросто разбудила меня, хотя для этого не было никакой причины, и я мог проспать несколько часов. Тем не менее я уверен, как я уже сказал, что именно вследствие этого подлого поступка она и стала такой желчной, потому что люди менее всего склонны прощать, когда сами сделали что-то подлое, как будто таким образом за твой счет утверждаются в собственной невинности.

Я выслушала его признание, если это было оно, не говоря ни слова. Я поняла, что разочаровалась в нем, и от этого впервые испугалась его. Некоторые могут подумать, ответила я, что такое обвинение несколько эгоистично. По крайней мере, она тебя разбудила, сказала я, хотя ничто не мешало ей избить тебя до смерти прямо на месте.

— Это был пустяк, — сказал он, отмахиваясь, — глупость, флирт на работе вышел из-под контроля.

Когда он это сказал, я увидела, как на его лице мелькнуло такое явственное чувство вины, что передо мной как будто спустя много лет заново разыграли сцену на диване. Ясно, что врать он не умеет, и мне сложно не сочувствовать его жене, матери его детей, сказала я, хотя он, очевидно, рассчитывал на иную реакцию. Он пожал плечами. Почему он должен полностью брать на себя вину, сказал он, за то, что их брак — который, по сути, начался с помолвки в подростковом возрасте — стал если не скучным, то пресным до отупения? Если б он знал, какими будут последствия… Он сделал паузу. Нечто подобное было неизбежно, признал он. Его тайный роман, пускай ничего не значивший, манил его, словно огни далекого города. Его привлекала не столько конкретная женщина, сколько само волнение, эта открывавшаяся перед ним — так это виделось ему издалека, как он уже сказал, — перспектива другого, просторного и яркого мира, где его не знали и где по-новому могла бы раскрыться его личность, столь досконально изученная — и тем ограниченная — его женой, а до нее — его родителями, братьями, дядями и тетями. Он рвался в этот яркий мир, чтобы освободиться от их представлений о нем; правда, в молодости этот мир представлялся ему куда более обширным, чем он есть на самом деле. Он бесконечное количество раз разочаровывался в женщинах. И всё же всякий раз, влюбляясь, он переживал волнение от обретения новой личности, и, несмотря на всё, что произошло, эти моменты были самыми упоительными в его жизни.

Я ответила, что удивляюсь, как он после всего по-прежнему не видит связи между узнаванием и крушением иллюзий. Если он мог любить только то, чего не знал, и быть любимым на тех же условиях, то узнавание для него — неиссякаемый источник разочарования, единственное средство от которого — это влюбляться заново. Последовала тишина. Он вдруг показался мне особенно старым и седым: волосатые руки скрещены над животом, плавки висят между ног мешком, на птичьем лице застыло недоуменное выражение. Мы продолжали молчать, окруженные мерцающей под слепящим солнцем водой. Я вдруг услышала плеск волн о борта лодки, хриплые крики чаек на камнях, глухой шум машин с берега. Мой сосед вскинул голову и посмотрел на море, подняв подбородок и вглядываясь в горизонт. Он держался немного напряженно, скованно, словно актер, готовящийся произнести слишком известную цитату.

— Я всё пытаюсь понять, — сказал он, — почему меня так тянет к тебе.

Он произнес это так торжественно, что я невольно засмеялась. Его это удивило и смутило, и тем не менее он двинулся из тени ко мне на солнце, тяжело, но неумолимо, словно доисторический зверь, выползающий из своей пещеры. Он неловко наклонился — ему мешал холодильник у моих ног, — положил руку мне на плечи, пытаясь обнять меня, и приблизил свое лицо к моему. Я почувствовала запах его дыхания и прикосновение кустистых бровей к своей коже. Его огромный нос-клюв маячил на периферии моего зрения, а поросшие седыми волосами руки, похожие на лапы, неловко ощупывали мои плечи; я на мгновение ощутила, как меня объяла его серость и сухость, словно доисторический зверь окутал меня своими перепончатыми крыльями, почувствовала, как его колючие губы, промахнувшись, трутся о мою щеку. Я так и не шелохнулась, глядя прямо перед собой на штурвал катера, пока он наконец не отстранился и не ушел обратно в тень.

Я сказала, что мне нужно отдохнуть от солнца и искупаться, и он, глядя на меня, молча кивнул. Я прыгнула за борт и поплыла через бухту, вспоминая семью на лодке, которая была здесь в прошлый раз, и неожиданно как будто заскучала по ним, и это чувство превратилось в тоску по детям, которые вдруг стали такими далекими, что сложно было вообще поверить в их существование. Я постаралась проплавать как можно дольше, а потом вернулась к лодке и медленно поднялась по лестнице. Мой сосед был чем-то занят: перевязывал и поправлял тонкие веревки, на которых по бокам лодки висели кранцы. Я стояла на палубе и наблюдала за ним, накинув на обожженные плечи полотенце. С меня стекала вода. Он держал в руке большой красный швейцарский нож с длинным зубчатым лезвием и сосредоточенно отрезал им обтрепанные концы веревок, напрягая мускулы. Перевязав веревки, он направился по палубе ко мне, всё еще держа в руке нож. Хорошо ли я поплавала, спросил он.

Да, ответила я и поблагодарила его за то, что он привез меня в такое прекрасное место. Но он должен понять, сказала я, что меня не интересуют отношения с мужчинами, ни сейчас, ни, вероятно, в будущем. Солнце неприятно светило мне в лицо. Больше всего я ценю дружбу, сказала я; он перебирал в руке нож, то раскрывая, то убирая лезвия. Я смотрела, как между его пальцев появляются и исчезают стальные пластинки самых разных форм, одни длинные, узкие и острые, другие с причудливыми шипами и рожками. А теперь, сказала я, если он не против, нам стоит вернуться обратно.

Он медленно наклонил голову. Разумеется, сказал он; у него тоже есть дела. Вот только он быстро искупается, и мы поедем. Пока он недолго плавал по прямой своим неуклюжим кролем, где-то на палубе зазвонил его телефон. Он звонил и звонил, а я сидела на солнце и ждала, когда же он перестанет.

VIII

Моя подруга Елена была очень хороша собой и совершенно заворожила Райана. Он заметил нас в баре, прогуливаясь по улице. Какая роскошная женщина, сказал он, когда она отошла позвонить по телефону. Елене было тридцать шесть, и она была умна и элегантно одета. Такую не каждый день встретишь, сказал он.

Бар находился на узенькой улочке, спускавшейся вниз так круто, что столы и стулья кренились и качались на неровной брусчатке. На моих глазах до этого одна туристка упала со стула в кадку для цветов; пакеты и путеводители разлетелись в разные стороны, а ее муж замер от удивления, судя по всему больше сконфуженный, чем испугавшийся за нее. На шее у него висел бинокль, а на ногах, спрятанных под столом, были походные ботинки; он так и не изменил своей церемонной позы, пока его жена барахталась в сухой колючей зелени. В конце концов он протянул ей руку через стол, но она была слишком далеко, и ей пришлось подниматься на ноги самой.

Я спросила Райана, чем он сегодня занимался, и он ответил, что сходил в пару музеев, а оставшееся время бродил по Агоре, хотя, честно говоря, был не в лучшей форме. Он допоздна тусовался со своими молодыми студентами, сказал он. Они прошлись по нескольким барам, каждый следующий в сорока минутах ходьбы от предыдущего. Годы дают о себе знать, сказал он. Я просто хотел выпить — мне было неважно, как и где, и уж точно я не видел необходимости идти на другой конец города, чтобы выпить на диване в форме губ. Но они славные ребята, сказал он. Они научили его паре слов на греческом — он не уверен, что с его произношением от этого есть какой-то толк, но интересно соприкоснуться с языком на вербальном уровне. Я и не знал, сколько слов в английском имеют греческие корни, сказал он. Например, слово «эллипсис», как ему рассказали, буквально переводится как «прятаться за тишиной». Невероятно любопытно.

Елена вернулась и села за стол. Этим вечером она особенно напоминала Лорелею: вся состояла из изгибов и волн.

— Нам скоро надо будет встретиться с моей подругой, — сказала она, — в ресторане недалеко отсюда.

Райан поднял бровь.

— Уже уходите?

— Да, на встречу с Мелетой, — ответила Елена. — Слышал о ней? Она одна из главных звезд греческой лесбийской поэзии.

Райан сказал, что сильно вымотался и, скорее всего, покинет нас. Вчера он поздно лег, как он уже сказал. Он вернулся к себе в квартиру в три часа ночи и обнаружил повсюду каких-то летающих тварей, похожих на скарабеев, которых ему пришлось перебить ботинком. Кто-то — не он — оставил свет включенным, а окно открытым. Он поразился тому, с какой легкостью истребил этих гадов: в молодости он бы сдрейфил. С появлением детей волей-неволей становишься смелым, сказал он. Или просто перестаешь себя сдерживать. Особенно он почувствовал это накануне в компании двадцатилетних. Он и забыл, насколько они скованы физически.

Быстро сгущались горячие сумерки, и вскоре на узкой улочке совсем стемнело. Мужчина в походных ботинках и его жена ушли. У Райана зазвонил телефон, и он поднял трубку, показав нам фотографию веселого беззубого ребенка, пульсирующую на экране. Наверное, ложится спать, сказал он; еще увидимся. Он встал, помахал рукой и отправился вниз по склону, разговаривая. Елена расплатилась по счету рабочей кредиткой — она работает редактором в издательстве, и поэтому, строго говоря, нашу встречу можно считать деловой, сказала она, — и мы двинулись на свет и шум большой улицы. Она легко и быстро шагала рядом со мной в своих босоножках на высоком каблуке; на ней было темно-золотое вязаное платье прямого силуэта под цвет длинных волнистых волос. Все без исключения мужчины оборачивались на нее. Мы пересекли площадь Колонаки, теперь уже пустынную, не считая пары темных фигур, свернувшихся на скамьях. На одной из невысоких бетонных перегородок сидела женщина со странными брызгами засохшей грязи на ногах и ела крекеры из пачки. Рядом с ней стоял мальчик и смотрел на шоколадные батончики в окне киоска. Мы прошли по переулку и вышли на маленькую шумную площадь, все четыре стороны которой занимали террасы ресторанов, битком набитые людьми с ярко сияющими в электрическом свете лицами. Жара, шум и пятна света в темноте создавали будоражащую атмосферу, как постоянно накатывающая на берег волна, и, хотя рестораны выглядели совершенно одинаково, Елена решительно остановилась у одного из них, миновав несколько таких же. Нам сюда, произнесла она; Мелета сказала, что займет столик и будет ее ждать. Лавируя, Елена прошла между столиками и заговорила с официантом, который стоял на террасе с неумолимым видом, как полицейский, и покачал головой в ответ на ее слова.

— Он говорит, мест нет, — сказала она и с досадой всплеснула руками.

Разочарование ее было так велико, что она так и застыла посреди зала, буравя столики взглядом, как будто от этого они могли освободиться. Официант, понаблюдав за этой сценой, неожиданно передумал: свободное место есть, если мы не против посидеть в углу, — перевела Елена. Он провел нас к столику, и Елена осмотрела его так критически, будто собиралась всё же отказаться. Очень близко к стене, сказала она мне. Думаешь, нам будет удобно? Я сказала, что не против посидеть у стены, а она может сесть напротив, если хочет.