– Мы с отцом решили, что твой муж больше нам не нужен. Теперь он лишь помеха. Тебе предстоит снова стать незамужней дамой, а точнее говоря – вдовой.

Лукреция хочет было что-то возразить, но брат не дает ей сказать ни слова:

– О подробностях после. Не бойся, все будет шито-крыто, ни на кого не падет ни тени подозрения, на тебя уж точно.

И, быстро попрощавшись, Чезаре удаляется.

Лукреция обращается к Джакомино:

– Ты слышал? Ступай и расскажи это синьору Сфорца.

Слуга повсюду ищет Джованни и наконец находит в конюшне, где тот уже предусмотрительно вскочил на своего турецкого скакуна. Джакомино передает услышанное, и муж Лукреции, дав коню шенкеля, галопом уносится прочь. Он летит стрелой без устали, не останавливаясь даже затем, чтобы дать рысаку напиться. Хроники утверждают, будто Джованни добрался до Марке за сутки. Ни один конь не смог бы такого выдержать. И точно: в воротах Пезаро скакун рухнул замертво.

Лукреция исчезает

А мы опять вернемся в Рим. Снова конюшня дворца Адрианы, но теперь здесь Лукреция с большим баулом в руках. Ее никто не сопровождает. Она приказывает седлать и легко, как настоящая амазонка, взлетает на спину лошади, укрепляет поклажу и, пришпорив, стремительно покидает столицу.

Только в сумерках Адриана де Мила заметила, что Лукреции нигде нет, а когда зазвонили к вечерне, уже по-настоящему разволновалась и послала слугу узнать, не задержалась ли дочь папы в гостях у матери. Нет, у Ваноццы в тот день она вообще не появлялась.

Дрожа от ужаса, Адриана сообщает о случившемся святому отцу. Тот в это время ужинает с послами, но немедленно отдает начальнику охраны приказ провести расследование. Разыскные мероприятия поручаются людям опытным, и вскоре становится известно, что госпожа выехала на лошади с поклажей по направлению к Аппиевой дороге. Может быть, просто на прогулку? Тогда поклажа зачем же? Выходит, сбежала.



Джоффре Борджиа



На следующий день папе доложили, что его младшенький, Джоффре, еще накануне вернулся из Неаполя и, вероятно, виделся с сестрой. Сейчас находится в доме матери.

Молодого человека доставляют в Ватикан. Сначала Джоффре отрицает, что вчера общался с Лукрецией, но отец грозен и настойчив – приходится сказать правду.

– Да, папа, мы с ней общались. Она была очень взволнованна. Говорила разное. Например, что вы с Чезаре задумали убить ее мужа.

– Экий вздор! Факты-то, факты где?

– Ну не знаю. Я в подробности не вникал, – отвечает молодой человек, – не до того как-то. У меня свои проблемы.

– У тебя? Какие же?

– Ты не знаешь? А ведь весь Рим считает, что папа Александр VI способен мгновенно проникать в самые сокровенные мысли и тайны!

– О чем это ты? О каких таких тайнах говоришь?

– Лично я – о тех, которые касаются нашей семьи.

– Слушай, нечего крутить вокруг да около. Не юли. Говори прямо.

– Прямо так прямо. Разве не проблема, что Чезаре просто так, забавы ради, силой овладел женой собственного брата, моей Санчей?

– Да ты что?

– Брось, отец, теперь ты сам начинаешь юлить. До свидания, я возвращаюсь в Неаполь.

– Стой! – понтифик хватает младшенького за руку. – Я узнал об отвратительном поступке Чезаре только недавно. От-вра-ти-тель-ном, так ему и было заявлено. Я отругал его самым основательным образом. Знаешь, что он мне ответил? «Будь ты хоть сто раз папа-распапа, не смей соваться в мои дела. Занимайся лучше своими делишками. Я ведь никогда не читаю тебе морали, а вообще-то, мог бы». Ну что на это скажешь?

На это растроганный Джоффре сказал, что после того, как он поведал Лукреции о своей проблеме, она стала проклинать всех и вся, включая отца и старшего брата, яростно крича во весь голос: «Довольно! Я убегу! Не хочу больше жить в этой мерзости! Какая подлость! За один день я узнала, что самые близкие люди замышляют убить моего мужа, а Чезаре еще и насильник! С меня довольно!» – и при этом доставала из сундуков верхнюю и нижнюю одежду, бросая то и другое в баул и многократно повторяя: «Лучше умереть в монастыре, чем жить в таком позоре!»

– Вот оно! – вскочил понтифик. – Ага, значит, она укрылась в монастыре. И как это мне раньше не пришло в голову?

Воспоследовал приказ прочесать все городские женские обители. Вскоре место, где скрывалась дочь папы, было обнаружено: Сан-Систо.

Папа немедленно туда направляется – один, безо всякого сопровождения. Может быть, боится лишних глаз и ушей, опасных для вынашиваемых планов и скрываемых тайн. Может быть, действительно испытывает искреннюю отцовскую любовь, чурающуюся посторонних.

– Я же тебя люблю! Я на все готов ради тебя!

– Отец, любовь, которую ты мне демонстрируешь, меня не устраивает, – говорит дочь. – Это не настоящая любовь. Тебе кажется нормальной та жизнь, которую ты мне навязываешь? Все детство я думала, что жалкий человечек, называвшийся мужем моей матери, мой папа. Ничего себе любовь! Мы с братьями считали, что высокочтимый кардинал, могущественный и умудренный, – наш добрый дядя. Как вдруг выясняется, что никакой не дядя, а материнский любовник с двадцатилетним стажем, понаделавший ей четырех ребятишек. А потом оказывается, что все это не в счет, а вот пассии дамского угодника от святой церкви поистине бессчетны. А потом ты сходишься с моей подругой-красавицей, совсем молоденькой, да еще и подыскиваешь ей подставного мужа, у которого нет ни гроша за душой и всего один глаз. Чего только ни сделаешь ради соблюдения приличий! Потом наступает мой черед. Вы с Чезаре придумали, как привлечь на свою сторону герцога Миланского, Лодовико, который иногда мешал вам творить все, что заблагорассудится. Почему бы не породниться – и все дела? У Лодовико есть племянник, правда бастард, но и Лукреция незаконнорожденная – славная выйдет парочка. Ничего, что он вдвое старше, обоюдная выгода налицо. Моего мнения, заметь, никто не спрашивает, вот это любовь! А кого тут спрашивать – много ли понимает девчонка тринадцати лет? Когда-то ты учил меня в папской конюшне, как выбрать жеребенка для выездки. «Все они, в общем-то, хороши. Для начала попробуй хоть этого, а если он чем-нибудь не подойдет, укажи на другого, вели почистить как следует – и он твой». Но Джованни выбирала не я – за меня это сделал ты. Я не спорила, я была послушная дочь, хотя мечтала (маленькие девочки тоже мечтают) совсем не о таком муже. Странно, но твой выбор оказался не столь уж плох. Во-первых, Сфорца меня полюбил, а во-вторых, с ним я почувствовала себя живым человеком, а не шахматной фигурой, которую передвигают по клеточкам туда-сюда.

После долгого молчания папа задумчиво произнес:

– Должен сказать, что, судя по всему, ты знаешь меня лучше, чем я сам. Следовательно, оправдываться бессмысленно и глупо. Я сделал то, что сделал, и жил так, как жил. Но клянусь тебе, что, блуждая по лабиринту, упираясь в тупики то здесь то там, искренне надеюсь из него выбраться.

– Оставь, отец. Что значит «выбраться»? Может быть, сделать выбор? Какой? Отречься и самому уйти в монастырь? Смешно. Но я не в том настроении, чтобы веселиться.

– Ладно, понял. Сегодня не мой день. Надеюсь, что, живя в этих стенах, ты будешь иметь время для раздумий и, поразмыслив, сумеешь понять и простить всех нас. Ради всех нас, милая.

Завершая мизансцену, достойную лицедеев высшей квалификации, понтифик ушел, напоследок обернувшись так, чтобы видны были слезы, обильно текущие по щекам.

Время для новой интриги

Александр VI слегка успокоился. Она, конечно, одумается, строгости монастырской жизни не для нее. Выйдет из обители совсем с другим настроением, готовая смириться.

Однако проходит несколько дней, и новость о том, что дочь папы навсегда покинула мирскую жизнь, разлетелась во все стороны, наделав много шума. Стало ясно, что физическое устранение ее мужа может наделать еще больше. Надо придумать что-нибудь другое, менее брутальное и трагическое. Нельзя ли превратить ситуацию в фарс? Можно.

Монастырская калитка. Чезаре громко стучит в нее дверным молотком. В окошечке показывается монахиня в головном платке и спрашивает:

– Что вам угодно?

Чезаре в ответ:

– Я кардинал Борджиа, брат мадонны Лукреции, откройте, прошу вас.

– Мне очень жаль, монсеньор, но согласно уставу никто, даже самый близкий родственник, не может попасть в обитель.

Монашка хочет захлопнуть окошко, но Чезаре успевает схватить ее за узел платка и тянет наружу. Через минуту калитка открывается, и вот уже посетитель входит в пределы монастыря, таща привратницу за волосы, да так, что она приподнимается на цыпочки. Он требует проводить его в келью Лукреции. Пара пересекает двор, одолевает крутую лестницу и останавливается перед двустворчатой дверью.

– Открывай! – командует кардинал снаружи.

Изнутри падает цепочка. Чезаре ударом каблука распахивает дверь и пинком вновь закрывает за собой. Увидев брата, сестра смертельно бледнеет и теряет дар речи.

Кардинал широко раскрывает объятия и, прижав Лукрецию к груди, принимается рыдать, бормоча:

– Я тебя люблю. Меня терзала мысль, что ты совершила свой опрометчивый курбет из-за меня.

– Терзала? Из-за меня? Уж не мнишь ли ты себя главным героем всей этой заварухи?

– Ради бога, сестричка, хоть ты помилосердствуй! Все пинают меня, как паршивого пса. Отец называл кровожадным разбойником, а узнав о происшествии с Санчей – еще и мерзким развратником. «Папа, – попытался я объясниться, – не я первый начал, она сама, скинув платье, набросилась на меня как безумная». В ответ он закатил мне такую оплеуху, что я полетел кувырком. А тут вдобавок и Джоффре. Знаешь, что он сделал после того, как женушка ему наябедничала? Приказал двум своим молодчикам найти меня и убить.

– Прекрати россказни! Тоже мне, мастиф, изнасилованный болонкой!

Чушь собачья

– Знаешь, что мне это напоминает?

– И что же?

– Несколько месяцев назад мы с Джованни, которого вы задумали порешить, отправились, чтобы отпраздновать четырехлетие нашего брака, из Пезаро в Феррару, где как раз в это время была устроена большая ярмарка в честь герцога Эрколе д’Эсте. Приехали – и однажды вечером попали на удивительный спектакль, полный выдумки и сценических находок. Прежде всего, нас удивило то, что актеры говорили не на латыни или каком-нибудь малопонятном диалекте, как это обычно водится, а на разговорном итальянском языке, внятном и изящном. Кроме того, персонажи двигались и вели себя не как люди, а как животные, а именно собаки. Они виляли хвостами (это достигалось с помощью ниточек, которыми незаметно манипулировал сам исполнитель той или другой роли), обнюхивались, тыкались при встрече друг другу под хвост, приветственно рычали, вылизывали шеи и носы; кобели задирали лапу, изображая, что писают. Еще были сцены собачьих свадеб: скулеж, повизгивание, а потом начиналась настоящая случка. Суки прогибались, кобели залезали на них сверху. Действие развивалось прямо на улице, на мостовой. Что ж тут такого? Ведь речь о животных, а они не знают стыда. На каждом из актеров была маска какой-нибудь породы: участие в спектакле принимали мастифы, охотничьи псы, маленькие собачки, а хор состоял из дворняжек. Чтобы подчеркнуть различия, комедианты, изображавшие породистых вожаков стаи, надели ошейники из тонкой кожи, с золотыми пряжками, а всякие шавки довольствовались веревками и ржавыми цепями…

Чезаре перебил ее:

– Какая-то чушь собачья. Прости, зачем ты рассказываешь мне об этом представлении? Или тут скрыта аллегория?

– Дорогой мой, это до ужаса похоже на нас. Но дай досказать. Постановка называлась «Собачий город». Позже я узнала, что пьесу перевели на английский – как и всё, что у нас нынче пишут. Изменили название, внесли еще кое-какие изменения, и труппа устремилась в Лондон. Однако король Генрих VII запретил спектакль и вроде бы отправил всех его участников, включая суфлера, на каторгу.

– Далеко не везде, – кивает брат, – одобряют откровенность наших нравов. Так и норовят видеть в них сплошные непристойности.

– Ах да, я совсем забыла об одной детали, – говорит Лукреция. – В постановке, которую мы видели, кроме взрослых были заняты маленькие дети. В самые смелые моменты им полагалось растягивать широкое полотно, служившее занавесом, слегка прикрывающим сомнительные картины. А потом, словно по волшебству, раздалась музыка, полная чистоты и нежности, и юные лицедеи стали танцевать, невинно обнимая друг друга. И тут я вспомнила нас в детстве, когда мы все жили в одном доме и вместе играли.

– Да! Каждый – свою роль. Отец – то Хуан, то я. Ты, Лукреция, всегда была матерью, а Джоффре – сыном. Как же мы любили друг друга!

– Я, помню, все время повторяла: «Когда вырасту, выйду замуж за брата и стану жить с ним».

– А я ревновал к Хуану – ведь он старше на два года, и роль отца чаще доставалось ему. Мне приходилось быть дядюшкой-кардиналом.

– Но мне больше нравилось, когда главой семейства становился ты.

– И тогда мы ложились на кровать, как самые настоящие супруги. Никогда не забуду ласки, которыми мы обменивались.

– Я часто думаю, – сказала Лукреция, – почему нам так хотелось играть в семью?

– Наверное, потому, – ответил Чезаре, – что мы инстинктивно понимали: наш дом на самом деле не семейный, сплошная фикция. Вот и придумывали другую правду, хотя и она, в свою очередь, была выдумкой.

– Кстати о выдумках. В Риме болтают, будто между нами инцест.

– И до меня дошли эти гнусные слухи. Остережемся: на всякий случай лучше бы нам быть подальше друг от друга.

– Значит, мне придется уехать?

– Да, так было бы лучше.

– Но можно хоть обнять тебя в последний раз?

– Разумеется.

Все тайны Рима всплывают в Тибре

Два дня спустя, ранним утром, в прибрежной воде Тибра перевозчики обнаружили мертвеца в аристократическом платье, шитом золотом. При ближайшем рассмотрении он оказался не совсем утопленником: явной причиной смерти были многочисленные раны, нанесенные кинжалом. Труп без труда опознали – Хуан Борджиа, старший сын понтифика. Кто же мог прикончить и бросить в реку представителя столь могущественной фамилии, человека, предназначенного для блестящего будущего, предвещающего успехи и высокие свершения?

Предположений звучало множество. Называли семейство Орсини, приглядывались к семейству Колонна, далее по списку. Всё напрасно. В конце концов круг подозреваемых сузился, ограничился близкими покойного, и вот уже в римских дворцах и тавернах эхом зазвучало имя Чезаре Борджиа.

Жаль Хуана, еще больше – его отца. Но почему, задаются вопросом горожане, Александр VI, пребывающий в глубокой скорби, не приказывает провести тщательное и беспристрастное расследование? Если владыку Рима спрашивают, что он думает о причине убийства и его исполнителях, тот сохраняет глухое молчание. Римляне видят в этом подтверждение своих подозрений: «Папа молчит – следовательно, знает». Страшно сказать: он, кажется, целиком под властью своего сына-любимчика.

Напрасно ждать помощи от сильных мира сего

А любимчик только отмахивается от всеобщей молвы. Не обращая внимания на глухой ропот, он заботится о завершении неоконченного плана, задуманного вместе с папой: надо наконец навсегда и бесповоротно разлучить Лукрецию и Джованни. Видимо, придется встретиться с ним с глазу на глаз. Чезаре с немногочисленной свитой отправляется в Марке.

Едва увидев молодого Борджиа, Джованни становится белее полотна.

Тот же любезно улыбается:

– Дорогой друг, ничего страшного тебе не грозит. Я даже готов обсудить целых два варианта: если хочешь сохранить за собой Пезаро, ты либо официально признаёшь себя импотентом и, следовательно, человеком, неспособным иметь плотские отношения с женщиной, либо перед лицом суда заявляешь, что интимная близость с Лукрецией тебе претит.

Джованни, хоть и трусоват, вспыхивает негодованием:

– О первом и разговора нет, я еще в здравом уме. Теперь про второе. Неужто ты и впрямь ждешь от меня лжесвидетельства о том, будто твоя родная сестра до того отвратительна, что с ней и дела в постели иметь никому не хочется? Подумал бы о ее репутации!

– Ладно, – отвечает, подумав, кардинал, – тут ты прав, а если не хочешь признать свою импотенцию, то вправе не делать и этого. Видишь, как я уважаю твое человеческое достоинство? Надеюсь, судьба будет к тебе благосклонна. Ведь этот мир, брат мой, полон коварства и скрытых опасностей. В любую минуту может выскочить из загона разъяренный бык, все сметая на своем пути, а то еще встретится какой-нибудь религиозный фанатик, примет за еретика и, привязав к столбу, устроит тебе аутодафе. Или же ты по ошибке выпьешь бокал игристого вина, предназначенного кому-то другому и заблаговременно отравленного, и закончишь жизнь в ужасных конвульсиях. Всякое бывает! В любом случае подумай обо всем этом хорошенько, и мы вскоре еще поговорим. Чуть не запамятовал: если захочешь посоветоваться с женой – с моей, как ты совершенно верно давеча заметил, сестрицей, – знай, что она уже не живет в монастыре Сан-Систо.

– Вы ее похитили? – ужасается муж.

– Вот еще! Она покинула обитель по собственной воле, никого не предупредив, исчезла без следа – и ищи ветра в поле. Кстати, если получишь о ней сведения, не затруднись, пожалуйста, нас оповестить, мы ведь как-никак одна семья.

– И не подумаю!



Хуан Борджиа



Чезаре Борджиа, «ужасный сын»



Теперь из Марке перенесемся в деревушку близ Феррары. На берегу реки стоит старинный монастырь. Когда-то его забросили из-за чумы, бушевавшей в окрестностях, а несколько месяцев назад обитель начали обживать заново.

У ворот некий всадник осаживает коня и заводит разговор с каменщиком, ремонтирующим стену. Тот указывает на портик во дворе. Конный въезжает и спешивается.

Дальнейший путь ему преграждает немолодая дородная монахиня:

– Вон отсюда! Чего здесь надо?

Раздается голос Лукреции (она кричит из окна):

– О! Джованни! Наконец-то! Я так рада!

Джованни отвечает:

– Как тебя угораздило забраться в эдакую глушь? Да и стоило ли? Монастырь – не лучшее место, чтобы прятаться от верховного первосвященника.

– Глупенький! Пиццоккере – всего лишь община монашек младшего чина, поэтому разрешения на создание ордена не требуется. Папа о нас и знать не знает, ему не до таких мелочей.

– Будем надеяться. Хорошо, что Джакомино с известием от тебя успел меня застать. Верный слуга прибыл как раз в тот момент, когда я собирался исчезнуть из Пезаро куда подальше.

– А что случилось?

– Ко мне пожаловал Чезаре. Они там хотят аннулировать наш брак. Требуют, чтобы я признал себя импотентом.

– Ничего себе! И как же ты собираешься поступить?

– Даже не представляю, как выкрутиться.

– Да уж!

– Чезаре дал понять, что, если я стану упорствовать, со мной случится нечто похуже импотенции. В общем, чик – и готово. Ну ладно, я должен сообщить тебе еще одну огорчительную новость.

– О боже, это еще не всё? Говори!

– Твой брат Хуан… Он убит.

– Я уже знаю.

– Да? А знаешь, кого весь Рим считает убийцей? Чезаре!

– Увы. Боюсь, отец тоже причастен. Не может он не быть в курсе дел.

– Вот именно. А что еще тебе известно?

– Что после смерти Хуана папа три дня не показывался на людях, ночи напролет рыдал и молился в своих покоях. Я думала, Чезаре был с ним. А он, оказывается, помчался в Пезаро шантажировать тебя и угрожать смертью… А ты еще спрашиваешь, стоило ли мне забираться в такую глушь. Стоило! Не желаю больше видеть никого из своей кровавой кровной родни, хочу избавиться от этого ужасного проклятия – быть Борджиа!

– И все-таки ты – она. И я должен избавить тебя от имени Сфорца. Но знай: с тобой я прожил лучшие годы своей жизни.

– Спасибо на добром слове, но она еще продолжается. Может, и дальше продолжится. Кажется, я вижу одну такую возможность.

– Какую же?

– Твой дядя, Лодовико Моро. Ведь наша женитьба была ему на руку, он должен быть признателен. Верно?

– Верно. Но бессмысленно.

– Отчего же? Стоит попробовать.

– Я уже пробовал, милая Лукреция, но кроме дополнительного унижения ничего не обрел.

– Расскажешь?

– Почему бы и нет? Я обратился к дядюшке, попросил вступиться за нас, защитить, а он сказал: «Знаешь, что тебе надо сделать? Докажи всем, что ты не импотент, а просто огонь!» – «И как же мне это доказать?» – «Соберем представительную комиссию из лиц, заслуживающих доверия. Неплохо бы включить в нее папского легата, кого-нибудь из мира искусств, парочку врачей… Впрочем, подробный состав обсудим позже. Ты предстанешь перед этой авторитетной коллегией абсолютно голым. Раз – и входит обнаженная красотка. Грудь, попка, все такое. Вперед, Джованни! Оприходуй ее раза три! Да нет, двух будет вполне достаточно для удостоверения твоей полной дееспособности».

Лукреция смотрит, широко раскрыв глаза, и восклицает:

– Невероятно! Он предложил именно это? Воистину все что угодно так легко обратить в фарс! Ой, я совсем забыла спросить: ты не голоден?

– Не волнуйся. На обратном пути найду какой-нибудь трактир.

– Даже не думай! Уже темнеет, и пускаться в путь на ночь глядя неразумно. Останься переночевать, а уедешь завтра на рассвете.

– Здесь найдется для меня комната?

– Да, моя.

– Ты уверена?

– Вполне. Я не знаю, что случится дальше. Может быть, это последняя встреча. Пусть и у меня останутся приятные воспоминания о нашей жизни.

Утром Джованни вскочил на коня и отправился в Милан, где в присутствии Лодовико Моро, а также кардинала Асканио Сфорца и Чезаре Борджиа подписал бумагу о своей полной импотенции.

Завершив оформление документа, он отвел брата жены в сторонку:

– Я выполнил ваше требование. Уважь в ответ мою просьбу: оставьте Лукрецию в покое, дайте ей жить как она пожелает.



Примерно в то же время Лукреция добралась до Рима. Понтифик и два нотариуса принимают от нее письменное свидетельство о том, что брак с Джованни Сфорца никогда не был консумирован[19].

На прощание отец заключает дочь в объятия:

– Не бойся, всё в порядке, ты совершенно свободна и, я искренне надеюсь, будешь счастлива. Прошу тебя задержаться здесь на часок-другой – хочется, чтобы ты присутствовала на консистории.

– Зачем?

– Сюрприз, милая моя. Уверен, ты крайне удивишься тому, что я скажу, когда я это скажу.

– Но как я могу сидеть среди клира, ведь я все-таки женщина!

– Пройди вон в ту комнату, там хранятся платья прислуживающих мне сестер. Подбери себе что-нибудь по размеру и следуй в Гобеленовый зал. Как только ты появишься, я начну речь.

Священный кульбит

Лукреция вошла в Гобеленовый зал.

Александр VI поднялся со своего трона и с видимым усилием проговорил:

– Невозможно выразить, что творится у меня на душе после убийства старшего сына, столь богато одаренного умом и сердцем. Да и будь он иным… Что там говорить, любой отец меня поймет. Я бы отдал семь папств, лишь бы снова увидеть Хуана живым. После удара, нанесенного судьбой, я почувствовал себя не в силах больше нести невыносимое бремя высшей власти и хотел было отказаться от нее, если бы только…

В зале поднялся легкий шум, понтифик обвел всех глазами, словно пытаясь понять его причину, и продолжал:

– Если бы только не понял, что божье наказание, обрушившееся на Хуана, назначалось карой не ему, ибо мой сын не был столь грешен перед Господом, а мне. Мне, который был вознесен для того, чтобы изменить жизнь церкви к лучшему, и не сделал этого, оставив всё так, как было до меня. Урок извлечен, и отныне главной моей целью станет моральное совершенствование курии. Иначе несчастья, ниспосланные свыше, будут неисчислимы.



Итак, приступим. Доселе сохранялся обычай продажи церковной собственности, полученные же доходы впадали не в реки предписанной Писанием благотворительности, а растекалась, как всем известно, ручейками по закромам и карманам. С этой минуты подобному богопротивному безобразию, столь долго длившемуся, приходит конец. Я вновь и вновь перечитал священные тексты Евангелия, и взгляд мой остановился на эпизоде, когда Он, сделав бич из веревок, выгнал всех продающих и покупающих в храме, и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. Мы знаем, кто изгнал торговцев из храма, – так не будем же уподобляться тем, кто их туда впустил! Симония с сегодняшнего дня будет наказываться отлучением от церкви. Далее: никто из кардиналов не может управлять более чем одним епископством и получать от него превышающий шесть тысяч дукатов годовой доход[20].



Кто-нибудь воскликнет: «А сам-то? Не ты ли продавал бенефиции?» Грешен. Грешен – и наказан. Меньше всего мне хочется предстать поучающим ханжой, указывающим пальцем на других, оставляя себя самого побоку. Правила предписаны и мне, и я, первый среди вас, первым же стану им подчиняться. Чтобы спасти церковь, каждый должен что есть сил надавить на педаль токарного станка нравственности, чтобы выточить новую совесть и возродить в сердце чувство справедливости.

Я вопрошаю: уместно ли нам, слугам Господним, получать вознаграждение в сотни раз большее, чем наши собственные слуги? В годы оны сын богача спросил Иисуса: «Учитель, что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?» Отвечено было: «Продай имение свое и раздай нищим». В наши дни Спаситель, задай ему такой вопрос один из нас, думается мне, добавил бы: «Освободись от всех привилегий, которыми ты пользуешься соразмерно своему сану, и перестань принимать подношения». И здесь мы должны набраться смелости, чтобы осудить курию, целиком охваченную подкупом и вымогательством. Миряне всех провинций подвергаются угнетению со стороны церковных властей, и, если пытаются восставать, их неизбежно ждет новый грабеж, еще более беззастенчивый.



И, наконец, прекрасно сознавая, что этим камнем растревожу болото, полное лягушек, я настаиваю на запрете епископам, кардиналам и всем другим священнослужителям вплоть до приходских священников заводить содержанок.



Папа смолк, задумавшись. Участники высокого собрания, решив, что речь завершена, взволнованно вскакивают с мест и начинают шумно обсуждать друг с другом потрясшие их до глубины души предложения святого отца.



– Тише, я еще не закончил, – отмахивается Александр VI. Все смолкают и вновь садятся. – Ставлю вас в известность, что последние три дня я подолгу (а также по долгу, возложенному на меня свыше) совещался с десятью кардиналами, вошедшими в комиссию, подготавливающую реформы. В общем и целом план работ намечен. И пусть никто не думает, будто задумана лишь поверхностная смазка шестеренок власти, чтобы они чуть поменьше скрипели и скрежетали. Нет: нам предстоит соскрести грязь с подметок до самого конца – пусть даже придется после этого ходить по земле босыми ногами.



Зал постепенно пустеет. Папа складывает листки своей речи. Вдруг две руки обхватывают его, бумажки разлетаются, и на лицо понтифика обрушивается град поцелуев. Это дочь его Лукреция.

– Как замечательно то, что ты сказал, отец! – восклицает она сквозь радостные слезы. – И как сказал! Сколько мужества и самоотречения! Мне жаль, что для явленной здесь метаморфозы потребовалась смерть Хуана… Еще час назад я ненавидела тебя, папа – такого, каким ты был, – а теперь люблю сильнее, чем когда-либо. Пожалуйста, что бы ни случилось, не отступай от принятого решения: тысячи людей ждут, как и я, преображения святой церкви!

Чуть позже Лукреция отправила письмо в Пиццоккере, в общину монашек, где еще недавно пряталась. Вот что примерно говорилось в том послании: «Господь поистине всемогущ, и неисповедимы Его пути – Он превратил лицемера в подлинного христианина, человечного и великодушного. Я остаюсь в Риме, хочу быть ближе к отцу».

Флорентийский посланник был менее простодушен: «В папском дворце по утрам ежедневно заседает комиссия по проведению реформы. Епископы и кардиналы подходят к делу с таким демонстративным воодушевлением, с такой видимой заинтересованностью, что невольно возникает вопрос: да Ватикан ли это – или театральные подмостки, на которых разыгрывается новый замысловатый сюжет?»[21]

Раскаяние чревато опасностями

Через несколько дней в папском дворце появляется Чезаре и просит отца о приватном разговоре. Они вдвоем удаляются в большой зал, где идет ремонт. Борджиа-сын жестом приказывает рабочим покинуть помещение, папа Борджиа присаживается на скамью. Чезаре сразу же переходит в наступление:

– Отец, ты разыграл поистине замечательную буффонаду, мои аплодисменты!

– Я заранее знал, что тебя раздосадуют некоторые из принятых решений, сын мой, – останавливает поток упреков понтифик. – Но признай, что и у тебя порой случаются переломные моменты. Разве тебе не хочется иногда переменить образ жизни?

– Речь не обо мне. Послушал бы, что за глаза говорят люди, публично одобряющие каждый твой шаг и делающие вид, будто их, как и тебя, осиял свет на пути в Дамаск, из савлов превратил в павлов и подвигнул на истинный путь раскаяния и преображения мира!

– Мне прекрасно известно, – перебивает понтифик, – что многие из помянутых тобой ведут двойную игру, дожидаясь, когда я оступлюсь – или отступлюсь. Но тысячи и тысячи верят в то, что я делаю. Вы думаете, я сошел с ума? Может быть, и сошел – но ради них.

– Не ты ли, отец, еще недавно весьма резко отзывался о Савонароле и его плаксах[22]? Не ты ли грозил ему разными карами?

– Не стану отрицать. Однако я всегда уважал доминикаца, хотя считал и считаю, что он несколько перебарщивает. Но польза от этого Джироламо может быть несомненно.

– Настолько несомненно, что ты даже пригласил его приехать в Рим для совместных размышлений о путях обновления церкви? Более того, излагая в комиссии по реформе свои замыслы, ты чуть ли не дословно используешь его выражения. Взять хоть такую тираду: «Мы видим прелатов, не заботящихся о духовной пастве. Священники расточают достояние церкви и предаются всяческим излишествам; проповедники проповедуют пустое тщеславие; отцы и матери дурно воспитывают детей; князья притесняют народ, разжигая страсти; граждане и купцы думают только о наживе, женщины – о пустяках, крестьяне – о краже, солдаты – о богохульствах и нарушении порядка. Я хотел бы молчать, но не могу».

– Да, верно, это почти его слова, но я убежден, что в них истина, и они действенны, потому что могут полностью перевернуть закоснелые умы.

– Браво, отец мой, но отдаешь ли ты себе отчет в том, что это прямое подстрекательство, и понимаешь ли, к чему оно раньше или позже неминуемо должно привести?

– В худшем случае – к свержению меня со святого престола. Но я постараюсь сидеть на нем крепко.

– Нет, это приведет к мученической смерти. Не знаю, как она будет выглядеть: то ли виселица с болтающейся веревкой, то ли костер, в который временами подбрасывают порох для большей зрелищности. Уж доминиканцу это грозит точно. Так и вижу, как через годик-другой во Флоренции на площади Синьории завершается великая жизнь твоего несомненно полезного Савонаролы. Кстати, тебе известно, что флорентийская синьория сняла с него защиту и что судебный процесс, как ожидается, закончится смертным приговором?

– Прекрасно известно. Как и имя того, кто всемерно посодействовал преследованию Джироламо и устранению доброй половины его сторонников.

– И кто же это?

– Ты, сын мой.

– Что ты говоришь, отец? Как бы я мог это сделать?

– А вот так: епископ Перуджи получил поддельное бреве об отлучении Савонаролы от церкви. Фальшивка, но поначалу синьория поверила в ее подлинность. Затем, к счастью, все поняли, что тут подлог, дорогой Чезаре.

– И ты считаешь, что пружиной интриги был я?

– Разумеется, милый. Ничего тебе от меня не скрыть, я всегда узнаю о твоих проделках.

– Мы попусту потратили слова, отец. Впрочем, я заранее подозревал, что так и случится. Просто считал за обязанность тебя предупредить. Поверь: когда ты окажешься в опасности, я буду готов прийти тебе на помощь. Целую тебя, папа, adiós.



Продолжившиеся реформы Александра VI запретили служителям церкви устраивать пышные пиры, карнавалы и турниры. Частные вечеринки упразднены не были, они разрешались и пользовались успехом. Как, например, та, которую мы собираемся описать, устроенная конгрегацией гумилиатов[23], освобожденной святым отцом от гонений. Собственно говоря, этому событию и был посвящен праздник.

Непредвиденная любовь

И вот мы опять встречаем Лукрецию, на этот раз – в роли приветливой хозяйки, встречающей гостей, знакомящей их друг с другом, создающей непринужденную атмосферу. В помощницах у нее Джулия Фарнезе, от которой, впрочем, толку немного: она вся погружена в собственные печали и то и дело пускает слезу – недавно понтифик объявил, что вынужден с ней расстаться.

Оркестр приветствует музыкой каждого нового гостя. Царит несколько пасторальный дух невинного ухаживания и заигрывания. Всем (кроме Джулии) весело. Неожиданно появляются двое юных неаполитанцев. Это ж надо, какие красавцы! Особенно вон тот, лет восемнадцати, который отвесил Лукреции столь преувеличенный поклон, что вызвал у окружающих смех. Еще забавнее, что, выпрямляясь, он потерял равновесие и чуть не грохнулся. Лукреция пытается его поддержать и невольно оказывается в объятиях молодого человека. Пара застывает как зачарованная, глаза в глаза.



Альфонсо Арагонский



Ясное дело: перед нами классический случай любви с первого взгляда. Вновь обретя способность двигаться, они весь вечер ни на минуту не расстаются. Беседы, которые они ведут между собой, достойны «Ромео и Джульетты».

– Кто ты? – спрашивает юноша.

И она отвечает:

– Служанка.

– Чья?

– Донны Лукреции, ты ее знаешь?

– Нет, но много слышал о ней.

– Хорошего или плохого?

– Я бы сказал, прекрасного. Я живу в Неаполе, а там у нас дочь папы – почти легенда.

– Лукреции, наверное, понравились бы такие отзывы. К сожалению, донны здесь нет; непонятно, куда она делась. А ты, кто ты?

– Конюх герцога Неаполитанского. Которого здесь тоже нет.

– Смотри, раздают маски из папье-маше, какую выберешь?

– Ну… Если ты не хочешь больше видеть мое лицо…

– Дело не в том, что ты! Но скоро все будут в них, глупо выделяться.

Надевают маски.

Лукреция спрашивает:

– И все же, как тебя зовут?

– Предпочту не говорить. А то еще прогонят прочь как нечего делать.

– Почему?

– Мое имя не очень-то любят в Риме.

– Ладно, не хочешь – не надо. Я сама придумаю. Как тебе нравится Альфонсо?

– Недурственно. А тебя как зовут?

– Дай мне имя сам, как я тебе.

– Хорошо, тогда ты – Эмилиана.

– Красиво! Мне нравится.

– Почему ты пожелала, чтобы я тебя назвал?

– Потому что нахожусь здесь инкогнито.

– Опять – почему?

– Я сбежала из монастыря в тот самый день, когда должна была принять постриг.

– Ну и ну! Мне трудно в это поверить.

– А во что легко? Что я девица легкого поведения, пришедшая сюда чуток подзаработать?

Слово за слово, фраза за фразой – и оказалось, что они совершенно одни.

Заметив это, молодой человек восклицает:

– Вот так раз! Где же остальные? Где Джулия, которая все время грустила? Та дама, которую ты называла тетушкой? Мой добрый приятель Людовико? Стоило мне выйти на балкон, чтобы дохнуть свежего воздуха, как все исчезли. Возвращаюсь – никого, только ты. Куда ж они подевались?

– Ушли.

– Как так?

– Говорят, несчастный случай с сыном Адрианы, ну, той, которая тетушка. Кстати, он муж Джулии.

– Надо же! А что с ним случилось?

– Не волнуйся, ничего серьезного.

– Слава богу! Но зачем они увели с собой Людовико и всех остальных?

– Если честно, я думаю, что несчастный случай – выдумка. Просто нас решили оставить наедине. Правда, отличный подарок? Весь дом теперь наш. Или тебе это не совсем по душе?

– Нет, что ты! А чей это дом?

– Мой.

– Твой? Ну и ну!.. А когда они вернутся?

– Не беспокойся об этом, лучше присядь, – и Лукреция указывает место на диване рядом с собой.

Он садится, неловко озирается, одергивает одежду.

– Кажется, я выгляжу последним идиотом, но как-то мне не по себе…

– Отчего же?

– Ну, не знаю… Чуть тебя сегодня увидел, подумал: «Настоящая королева!»

– О! Спасибо! Приятно такое слышать, – и она берет его за руку. – Говоришь, тебе двадцать?

– Это я от смущения давеча ляпнул. Вообще-то, мне семнадцать… скоро исполнится.

– Не волнуйся: двадцать, семнадцать – какая разница? Мне всего на год больше.

– На год больше, чем сколько? Семнадцать или двадцать?

– Семнадцать.

– Значит, восемнадцать.

– А у тебя в Неаполе есть девушка?

– Да, но она об этом еще не знает.

– То есть… Как бы лучше выразиться… Ты ей пока не признался?

– Ну да… По правде – тебе я могу сказать – у меня до сих пор не было женщин.

– Совсем?

– Почти. Недавно друзья решили подшутить надо мной: повели вроде как в гости, а на самом деле – в бордель. Та, с которой я оказался, донага разделась и говорит: «Чего тянешь? Скидывай шмотки – и давай!» Ну я и сбежал.

– Почему? Она была уродина?

– Не знаю, не успел разглядеть как следует. Как-то неудобно пялиться на голую женщину, которую и не знаешь толком.

– Но меня-то ты знаешь. Если я разденусь, станешь на меня пялиться?

– О боже… Ты шутишь?

– Вовсе нет! Скидывай шмотки – и давай!

– Как это? Так просто? Сразу?

– Ты прав, для начала надо бы нам получше познакомиться. Спрашивай о чем хочешь.

– Мне кажется, у тебя уже кто-то был. Сколько?

– С ходу не сосчитать… Дыши ровней – на этот раз действительно шучу! Между прочим, я замужем.

– В смысле у тебя есть муж?