Марин Монтгомери

Тайное становится явным

Женщинам, которые пережили физическую и душевную боль, потеряв ребенка во время беременности
© Marin Montgomery, 2020

© Коложвари М., перевод, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Пролог

Элли

Десять лет назад

Я сижу на кухне – играю в карты с соседом бабушки, Мюрреем. Ему нравится помогать мне осваивать покер и джин рамми вместо обычных детских игр вроде «Уно» или «Девятки». Выглядит он интересно – волосы на его лысеющей голове немного темнее, чем усы. Он любит показывать, как может шевелить своими вставными зубами, не вынимая их изо рта. Как зачарованная, я во все глаза смотрю, как он вытаскивает штуку, которую зовет «мостом», и между зубами у него появляется огромная дырка. Проделывает он это все одним ловким движением руки, словно фокусник.

Звонит телефон, разом вырывая меня из транса. Мне всегда хотелось ответить на звонок, но в семь лет такой шанс выпадает редко. Сейчас же родителей рядом нет, так что я вижу в этом блестящую возможность и бегу к телефону, пока Мюррей не помешал.

– Здравствуйте! – кричу я в трубку. – Это дом Лафлинов.

Следует долгая пауза. Меня это совершенно не останавливает.

– Не подскажете, с кем я говорю?

Из телефонной трубки до меня с шипением доносится серьезный мужской голос.

– Могу ли я поговорить с Катрин Лафлин, пожалуйста?

– Секундочку, – произношу я и роняю трубку, она повисает на проводе. – Мам! – кричу я. – Мама! Тебе кто-то звонит!

Моя мама спит на диване. Ее рука свисает вниз, к полу, словно она хочет снова взять в пальцы сигарету, сейчас затушенную об жестяную консервную банку, стоящую неподалеку.

– Проснись, – прошу я и трясу маму за плечи. Она протестующе стонет.

– Малыш, хватит, – строго говорит она. – Дай маме спокойно поспать.

– Но тебе звонят!

– Я не могу сейчас подойти, – бормочет она. – Попроси передать сообщение. А лучше позови бабушку или Мюррея.

– Ладно, – соглашаюсь я, сама для себя притворяюсь, что не услышала последнюю часть, и бросаюсь назад на кухню. Когда я бегу, мои носки скользят по линолеуму.

– Она сейчас занята. Может, оставите свой номер телефона?

– Нет, это очень важно. В доме есть еще кто-то из взрослых, с кем я могу поговорить?

– Мой отец с нами больше не живет, – сообщаю я. Следует еще одна долгая пауза.

– А кто-то еще в доме есть?

Я жму плечами и смотрю на Мюррея, который теперь стоит прямо позади меня. Устав от взрослых и их дел, я пихаю трубку ему в руки. Он здоровается со звонящим, затем молча слушает. Черты лица Мюррея искривляются, но не в обычной для него забавной манере. Его губы искажаются в гримасе, а глаза закатываются, словно пытаются сбежать подальше, запасть, «задвинуться» глубже в голову.

– Мы вам перезвоним.

Закончив разговор, Мюррей очень осторожно вешает трубку на рычаг.

– Дорогуша, можешь убрать наши карты? – спрашивает он, подходя к столу. – И будет славно, если ты сбегаешь на заправочную станцию за колой и чем-нибудь вкусненьким.

Вручив мне пятидолларовую купюру, он подталкивает меня к двери, выгоняя на улицу, и даже забывает напомнить про то, чтобы я не говорила с незнакомыми людьми и смотрела по сторонам, прежде чем переходить дорогу. Произносит лишь:

– И не забудь постучаться в дверь, когда вернешься.

Шагая вниз по дороге, я мну в пальцах хрустящую бумагу – свидетельство того, что теперь я богата. Патрульная машина проезжает мимо и заворачивает за угол. Не знаю, что заставляет меня повернуть назад, но я поворачиваю и бегу к дому, спотыкаясь из-за развязанных шнурков. Деньги совсем позабыты – я вижу машину моего отца, припаркованную у дома. Ее проржавевшая выхлопная труба и грязный номерной знак покрыты слоем пыли.

– Папа! – кричу я.

Его челюсть подергивается, когда он замечает меня. Сначала я думаю, что совсем как у мамы, когда она выпьет, но потом понимаю – что-то не так. В глазах моего отца застыло странное дикое выражение напополам со страхом.

– Птенчик.

– Папочка, что ты тут делаешь?

– Я пришел поговорить с мамой и бабушкой.

– Ты за мной пришел? – радостно кричу я. – Мы пойдем в парк?

– Не сейчас, Птенчик. Я должен обсудить с ними кое-что важное, – объясняет он, затем берет меня за руку, и моя ладошка тонет в его огромной ладони. – Пойдем, малышка.

На улице начинают завывать полицейские сирены, и отец вталкивает меня в дом. Он с грохотом закрывает дверь и щелкает замком. Рядом с нами Мюррей. Он стоит около входа – мне показалось, что стоит уже давно. Его рука лежит на дверной ручке.

Внезапно папа выпускает мою руку и спешит к бабушке, сидящей на диване рядом с толком еще не проснувшейся мамой, и бабушка испуганно вскакивает на ноги. Она явно удивлена появлением моего отца, как и тем, что я почему-то пришла вместе с ним.

Папа делает к ней еще шаг, и бабушка ведет его на кухню – я не могу разобрать их приглушенные голоса. Рев сирен полицейских машин наполняет весь дом, заглушает любой другой звук, даже телевизор и радио. Затем слышится визг шин у подъездной дорожки.

Взгляд бабушки блуждает, останавливаясь то на маленьком кухонном окошке, то на раковине. Затем она смотрит на меня через плечо и говорит:

– Элли, марш в свою комнату.

Я ее не слушаю. Мои ноги словно приросли к зеленому лохматому ковру в гостиной, и я во все глаза смотрю на взрослых.

– Папочка?

Он быстро подходит ко мне, крепко обнимает, его поцелуй оставляет влажный след на щеке – обычно я это ненавижу, но сейчас это почему-то чувствуется правильным. Запах дезодоранта «Олд Спайс» липнет к коже.

– Послушай бабушку, Птенчик.

Раздается пронзительная трель дверного звонка, затем – громкие удары. Я слышу низкий голос, который произносит самые ужасные слова в этой части города:

– Это полиция!

Папа опирается на стол, продолжая шептать что-то бабушке. Мама неподвижно сидит на диване. Ее голубые глаза равнодушно следят за тем, как полицейские подходят к папе, сжимая в руках блестящие металлические браслеты.

– Я знала, что рано или поздно он кого-нибудь убьет, – бормочет мама и перекатывается на другой бок, спиной к папе. Спиной ко всем нам.

Так арестовывают моего отца. Я плачу, я кричу в голос, но двое мужчин – один из них молодой, другой уже начинает лысеть – не обращают на меня никакого внимания. Его заковывают в наручники и заталкивают в машину. Я стою и в ужасе смотрю, как его фланелевая рубашка и строительные ботинки исчезают из виду.

Глава 1

Элли

Наши дни

Надо мной нависает голубое, безоблачное небо, а впереди извивается лента асфальта и уходящее в бесконечность море травы. Я непроизвольно прикрываю глаза, когда из-за поворота появляется знакомый вид. Каждый раз он застает меня врасплох. Ты долго едешь по длинной прямой дороге, затем извилистый крутой поворот – и вот он, сложенный из кирпичей тюремный блок для мужчин-заключенных.

Я снова закрываю глаза и словно наяву вижу, как сотни мужчин колотят кулаками по бетонным стенам. На них нет рубашек – они обнажены по пояс, они режут руки о колючую проволоку, которой обнесен периметр, тщетно пытаясь найти выход. Должно быть, так и выглядит ад.

Обитатель такого места часто в чем-то подобен золотой рыбке, которую ты выиграл на городской ярмарке, – полуживая, она безучастно смотрит на тебя огромными глазами сквозь прозрачный полиэтиленовый пакетик. Ее судьба предрешена – остается только вяло трепыхаться в тепловатой воде в ожидании, когда ты вернешься домой и будешь вынужден бросить ее безжизненное, раздутое тело в унитаз и нажать на кнопку смыва.

Большинство заключенных заслужили свое место здесь, оказались в неволе совершенно не случайно. Но только не он. Он совершенно не заслужил быть запертым здесь с теми, кто действительно представляет опасность для общества.

Я скрещиваю руки и крепко обнимаю себя за локти, чтобы ненароком не потянуться к дверной ручке. По счастливому стечению обстоятельств ближайшая ко мне дверь сломана. Выкидываться из машины на полном ходу – не самая умная мысль на свете, но то, что меня сейчас ждет, кажется не более привлекательным. Мне придется пройти через всевозможные заборы, пропускные пункты, тюремных охранников, досмотры, через целую кучу комнат и коридоров, чтобы в конце концов сесть на неудобный стул и оказаться лицом к лицу с ним. И сейчас это пугает меня чуть не до смерти. Пугает сильнее всего, что было в моей жизни. Если он не сможет помочь…

Моя приемная мать, Диана, бросает на меня взгляд. Она носит бифокальные очки, когда водит машину, и в этих очках ее карие глаза выглядят огромными. То, что она решила подвезти меня до тюрьмы, удивительно. Диана ненавидит делать для меня что-то, что выходит за рамки ее опекунских обязательств.

«Вряд ли встречу с твоим отцом в тюрьме можно назвать веселым пикником», – проносится у меня в голове ее голос. Я имею право на одну встречу в месяц и всегда отмечаю их в календаре. Каждый раз она почему-то об этом забывает, и список ее бессмысленных оправданий все растет. Обычно мне приходится либо просить Джастина, моего парня – у него-то есть машина, либо не ехать вовсе.

– Ты в порядке? – спрашивает Диана, приглушая звук радио. Вместо звуков песни группы «Битлз», вещающей что-то о вчерашнем дне, машину заполняет звук белого шума. Вчерашний день меня занимает меньше, чем мое детство. Детство, в котором я бы сидела в одной машине с моими настоящими родителями, а не с этой странной женщиной, которую я не могу воспринимать как близкого человека.

Я знаю, что если попробую заговорить, мой голос сорвется, так что просто киваю. Не знаю, видит ли она мой жест. Ее беспокойство очевидно – я вижу, как напрягаются ее плечи, когда мы подъезжаем к знаку «Исправительное учреждение Хаббертон». Диана быстро дотрагивается до четок, свисающих с зеркала заднего вида, и затем одним быстрым плавным движением снова кладет руки на руль. Интересно, думаю я, какой унылый говнюк удостоился чести назвать своей фамилией тюрьму?

Не могу представить политика, который захотел бы, чтобы его имя запомнили по убогому зданию, построенному посреди никому не нужных, заброшенных полей. Я представляю себе реакцию какого-нибудь парня из трастового фонда, получившего в качестве наследства такой вот сюрприз, и едва удерживаюсь от того, чтобы рассмеяться. Перед моими глазами встает образ – Коннор Ноулз, самый богатый ученик из нашего двенадцатого класса, и его дедушка, который сообщает ему:

– Послушай, Коннор, я хочу оказать тебе настоящую честь. Подарить не какой-то там винтажный Корветт или недвижимость, или деньги. Гораздо лучше! Твое имя, выбитое на табличке, висящей на заборе из сетки, куда люди приходят умирать.

Я прикусываю губу, когда воображаемый Коннор Ноулз, рыжеволосый и веснушчатый, замирает с таким возмущенным лицом, будто весь его мир находится на грани катастрофы. Его ноздри яростно раздуваются от несправедливости и обиды – именно так он выглядел прошлым летом, когда кто-то случайно пролил пиво на его дорогущую рубашку-поло во время пенной вечеринки.

Диана совсем выключает радио, когда мы подъезжаем к забору, увенчанному заостренными наконечниками. Рядом с ним стоят угрюмые охранники с суровыми лицами. Мы обе замолкаем – количество оружия и общая серьезность обстановки вселяет испуг. Диана направляет машину через распахнутые проржавевшие ворота, прямо к зеленому знаку парковки, который возвышается вдали. Старый «бьюик» тяжеловесно сворачивает на дорогу, и Диана паркует его с гораздо большей осторожностью, чем требуется.

– Мне нужно покурить, – заявляет она, доставая полупустую пачку легкого кэмела с приборной панели. Затем распахивает дверь машины и, шаря в поисках зажигалки, продолжает: – Это место в тоску вгоняет. Я побуду пока в машине, ладно?

Я расстегиваю ремень безопасности, не сводя с нее взгляд, потом разворачиваюсь, чтобы поискать на заднем сиденье машины. Я не только ищу сумку: мне нужно выяснить, что собирается делать Диана, пока я навещаю папу. Наконец я нашариваю ремень своей сумки из искусственной кожи и, склоняясь ниже, заглядываю под коврик на полу машины и под пассажирское сиденье. И вот под ним нахожу искомое – маленькую металлическую фляжку.

– Диана, – строго говорю я. Она поворачивает ко мне голову и видит фляжку в моих руках. Диана пожимает плечами. Ее маленький секрет для меня давно уже не тайна – в конце концов, мы живем вместе. Тут сложно что-нибудь скрыть.

– Только глоточек, – говорит она сквозь сигарету, зажатую в губах. Я прикидываю варианты и решаю воспользоваться возможностью.

– Тогда я везу нас домой сама.

– У тебя прав нет.

– У меня есть права, – возражаю я. – У меня машины нет. Дай мне по крайней мере сесть за руль, пока мы не выедем на шоссе. Это дало бы мне около двенадцати миль пустой дороги – а значит, необходимую для меня практику.

– Ты хочешь, чтобы я разрешила тебе сесть за руль в месте, где стражей закона больше, чем нормальных людей?

– Это вряд ли, – указываю я на очевидное преувеличение. – Ну, или можешь пить и вести машину сама, подвергая нас всех опасности.

– Ладно, ладно, – неохотно соглашается Диана и тянется за фляжкой. – Но будешь лихачить – я сама сяду за руль.

Я хихикаю. Диана, читающая нотации о надлежащем вождении, – картина настолько же смешная, как и идея о наследовании тюрьмы. Если бы не я, она бы потеряла свои права еще несколько лет назад, когда выпивка стала постоянным спутником ее жизни. Выпивка и еще азартные игры.

– Что тут смешного? – выражает она свое недовольство, и морщинки над ее верхней губой становятся еще глубже, добавляя Диане возраста. Ей едва ли за пятьдесят, но выглядит она на все семьдесят. Курение не пошло ей на пользу, впрочем, как и алкоголь.

– Ничего, – выдавливаю я.

– Иди уже быстрее, – произносит Диана, обойдя блекло-бежевый «Бьюик-Лесабр», чтобы выпустить меня. Единственный способ открыть мою дверь – потянуть за ручку снаружи. Наши взгляды пересекаются, когда она делает приглашающий жест рукой – словно я какая-то особа королевских кровей на важном приеме. Затем Диана неловко опускает руку мне на плечо, выражая поддержку.

Я делаю последний решительный вздох и заставляю себя выйти из машины на бетонную дорогу. Тут же начинаю дрожать – наполовину от холодного ветра, наполовину от тревожного предчувствия. Сейчас мне предстоит не только войти в саму тюрьму – мне предстоит начать все-таки этот запоздалый разговор с отцом.

Нужное мне здание виднеется вдали, и я медленно иду вперед, то и дело оглядываясь на Диану через плечо. Сейчас она кажется вполовину меньше. Она сидит на капоте машины, словно зная, что мне необходимо, чтобы мне еще раз помахали рукой на прощание, иначе я просто сбегу.

Здесь четыре разных отделения – от тюрьмы общего режима до тюрьмы строгого режима, каждая находится в отдельном крыле. Я направляюсь к башенке общего режима, и мои ладони взмокли так, словно их натерли детским маслом. Я вытираю их о брюки, пока жду охранника, чтобы сообщить ему, что пришла повидаться с заключенным номер 107650. Имена здесь никакого значения не имеют – ты всего лишь еще один ублюдок на совести у работников тюрьмы. Я ничем не отличаюсь от прочих посетителей, и скучающий сотрудник исправительного учреждения почти на меня не смотрит, пока сканирует мои документы. Так же безразлично он проталкивает бейджик посетителя сквозь щель под стеклянной перегородкой.

Я жду, пока меня осмотрят. Охранница велит поднять руки и сканирует меня с помощью ручного металлоискателя. Ее затянутые в перчатки ладони толкают и тормошат меня, пока она проверяет, не пронесла ли я с собой что-нибудь. Дресс-код здесь строгий. Посетителям нельзя надевать одежду голубых цветов – такую обычно носят заключенные – или зеленого с коричневым – это уже цвета рабочей одежды сотрудников тюрьмы. Никаких сандалий или шлепок, никакой открытой одежды, минимум украшений – список можно продолжать бесконечно. Пронести сумку тоже не позволяется, так что я оставляю ее здесь, пишу свое имя и отказ от претензий.

Поток посетителей несет меня к зоне для свиданий. Ее легко можно было бы перепутать со школьной столовой – пластиковые стулья, царапины на столах, светло-голубая краска. На одной стене нарисованы люди, которые держатся за руки, у стены напротив стоят торговые автоматы.

Если встать у входа и постараться разглядеть получше, становится ясно, что картину рисовали заключенные, а посвящена она человеческому многообразию и важности доброты. Потом ты замечаешь несколько деревянных возвышений у дальней стены, каждое – со своим микрофоном, и начинаешь чувствовать себя как-то не в своей тарелке, потому что у каждого микрофона сидит охранник. Их специально учат высматривать контрабанду и вообще обращать внимание на все, что может показаться подозрительным. Если они заметят, как кто-нибудь нарушает правила, из микрофона раздастся первое и последнее предупреждение.

В первый раз со мной пришла Лоретта, моя бывшая социальная работница. Все время, что мы тут были, она пыталась запугать меня до смерти. Вооруженные охранники громко выкрикивали приказы, на меня сыпались нескончаемые правила – вроде того, что обниматься или целоваться разрешается исключительно в начале и в конце свидания. Когда охранник наорал на меня за то, что я попыталась подойти поближе, я не выдержала и слезы заструились по моему лицу.

Большинство свиданий так и проходит – члены семьи всхлипывают, пока заключенные беспомощно смотрят на них, неспособные ничем помочь, кроме как неловко похлопать их по руке. После первого неудачного свидания у меня ушло много времени на то, чтобы собраться с духом и вернуться. Отстраненная холодность тюремных порядков словно преследовала меня. Я даже прикидывалась больной, когда в школе устраивали какие-нибудь мероприятия – меня пугало все, хоть отдаленно похожее на строгую официальную систему тюрьмы Хаббертон. Сейчас же я сижу, скорчившись на жестком пластиковом стуле, и сверлю взглядом дверь. Моя нога выбивает по плитке пола нервную дробь. Иногда охранники приводят отца всего лишь через несколько минут, а иногда это занимает и весь час.

Он не сразу меня видит. Я наблюдаю за ним: как он идет, сгорбленный, голова опущена, ноги шаркают по полу, взгляд обращен вниз. Как только он переступает порог, его глаза, такого же голубого цвета, как и мои, немедленно начинают шарить по комнате. Наконец он замечает меня. Вот тогда мой отец снова становится человеком. Его плечи выпрямляются. Прибавить ходу ему не позволено, но теперь он шагает увереннее. Он дожидается, пока охранник займет свое место на стуле около микрофона и даст разрешение подойти ко мне. Отец одет в синие брюки и серую хлопковую футболку и пока стоит лицом ко мне, то ничем не отличается от какого-нибудь рабочего с фотографии сайта по поиску работы. Потом он поворачивается, и я вижу на его футболке номер – единственное, что выдает в нем заключенного. Дрожа, я встаю на ноги, всматриваюсь в его лицо. В его глаза – они немного светлее, чем мои – постепенно возвращаются краски. Они не такие яркие, какими когда-то были, но огонек надежды в его взгляде все еще теплится. Отец состарился – такие люди, как он, обычно старятся от избытка солнца, а он вроде как просто поизносился. Он никогда не говорил о том, что происходит с ним в тюрьме. Я стараюсь не представлять, как выглядит его рутинный день, и он никогда не поднимает эту тему сам.

– Элли!

Длинный, скорее даже долговязый, он быстро целует меня в щеку и заключает в объятия. В течение нескольких секунд я нахожусь в его крепких руках, чувствую, как он вдыхает запах моих волос, слышу, как он шепчет мое детское прозвище: «Птенчик». Отец пахнет табачным дымом и деревом гикори. Я знаю, что он учился здесь ремеслу. Сказал, что хочет стать плотником, когда выйдет. Ну что ж – отличное применение его знаниям.

– Садись, – говорит отец, подходя к столу, из-за которого я только что встала.

Мы меняемся местами – каждый заключенный должен сидеть лицом к охране, чтобы за ним было проще наблюдать.

– Пап… – произношу я так, что он настораживается.

– Что случилось? – сразу реагирует он и наклоняется вперед, но его руки лежат на столе – их должно быть видно все время.

– Сколько еще?

– Мою апелляцию не приняли.

– Так ч-что… – начинаю я, заикаясь. – Теперь все?

– По крайней мере, на ближайшие пару лет.

– Папа, я больше так не…

Будучи не в силах продолжать, я прикусываю костяшки. Ненавижу плакать, когда он рядом. Он ничего не может сделать, никак не может утешить, хотя сидит прямо напротив.

– Птенчик, – произносит он, взглядом умоляя меня прекратить, и быстро, пока никто не заметил его движения, украдкой вытирает мое лицо. – Ты же знаешь, я больше всего на свете хочу выйти отсюда. Быть с тобой.

– А в этот раз у нас все будет по-другому?

– Ну конечно, – заверяет он, виновато понурив голову. – Я не пил уже почти десять лет. И знаю, что испоганил твое детство.

– Ты помнишь это, папочка? – спрашиваю я, выставляя вперед руку.

Он смотрит, как я поворачиваю к нему свое запястье, и видит на нем чуть красную полоску шрама.

– Похоже на ожог или шрам от пореза.

– Знаешь, как я его заработала?

Он качает головой и предполагает, что я упала с велосипеда.

– Нет.

– Обожглась, когда делала макароны с сыром?

– Даже не близко.

Он жмет плечами и говорит, что сдается.

– Помнишь, как ты всегда носил с собой карманный нож? Обычно он лежал в заднем кармане твоих джинсов. А однажды ты забыл его в грузовике. Я решила немного поиграть и взяла нож, чтобы сделать стрижку своей кукле. Моей маленькой куколке Бриджет.

– И ты случайно порезалась? – подытоживает он.

– Почти, – говорю я, вздрагивая. Мои пальцы медленно очерчивают шрам. – Ты вернулся из магазина и очень расстроился, обнаружив на сиденье своего автомобиля кучу кукольных волос. Ты был зол, что я взяла нож и испортила куклу, и сказал, что покажешь мне, что может случиться, если играть с острыми предметами. – Тут я подношу руку к его лицу, чтобы он мог как следует изучить ее. – Мне было шесть.

Он ненадолго закрывает глаза, после чего на них проступают слезы.

– Я знаю, что подвел тебя, но я все еще твой отец.

– Ты понимаешь, почему мне так тяжело поверить, что ты ничего ей не делал?

– Элизабет… – начинает он и пытается осторожно усадить меня назад на стул, но я никак не могу удержать себя в руках. Этот день полностью меня опустошил.

– Нет. Я больше так не могу, – заверяю я и начинаю плакать.

– Вот поэтому я так хочу выйти отсюда. Я хочу показать, что действительно изменился, справился со своей вспыльчивостью. Что бросил пить. Это мне совсем не шло на пользу. Я хочу начать все сначала, Птенчик. Но тебе нужно немного помочь мне все исправить, – говорит он, понижая голос. – Нам нужно найти новые улики. Свежие улики. Или, что лучше, чтобы кто-то сменил свои показания.

– Но показания ведь нельзя менять.

– Рассказ – это всего лишь вопрос точки зрения. Свидетели могут передумать, рассказать историю по-другому…

– И тогда что?

– Мне нужно, чтобы ты кое-что сделала, – произносит он, тянется к моей руке и отдергивает ее назад, когда охранник одергивает его по микрофону. – Нужно, чтобы ты…

Я резко поднимаю руку, прерывая его. У меня есть новости. Вообще мне следует их рассказать но вместо этого я хочу запихать их себе в глотку. Он может передумать и насчет колледжа, и насчет того, чтобы жить со мной, и я боюсь, что если не расскажу ему все сейчас, у меня больше никогда не хватит смелости это сделать.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать.

– Ладно.

– Это… Это тяжело.

Его глаза пристально вглядываются в мои, и я отвожу взгляд, переводя его на соседний столик, где какая-то латиноамериканка заходится в рыданиях.

– Элизабет, что бы ни случилось, я пойму.

– Я так рада, что вокруг нас сейчас куча народу, – неслышно шепчу я.

– Что ты говоришь? – тревожно переспрашивает он. – Почему ты рада?

– Нет, ничего.

На его лице отражается боль. Он откидывается на спинку кресла, и я открываю рот, чтобы наконец-то сказать ему правду, когда вдруг громкий скрежет пронзает комнату. Звучит так, будто по полу тащат стул, затем разносится какой-то треск. Я спрыгиваю со стула, ныряю под столешницу в поисках укрытия и даже ударяюсь об нее головой. Я озираюсь, расширенными от ужаса глазами ищу источник этого звука. Как будто кто-то пронес пистолет или еще какое оружие. Папа тоже здесь, под столом, лицом к лицу со мной, и я слышу, как он шепчет:

– Мне противно просить об этом, но она – наш единственный выход.

Из динамиков разносится голос, быстро выпаливающий инструкции – заключенным выстроиться в ряд у стены, посетителям собраться у стены напротив.

– Ты хочешь, чтобы я нашла ее? – с немалым удивлением спрашиваю я. – Да она даже видеть меня не захочет.

– У нас нет других вариантов. Она единственная, кто может помочь.

– И она мне не навредит?

– Нет. Мне – да, но не тебе, – заверяет он, берет меня за руку и добавляет: – Она винит меня. Не тебя.

– К стене, – командует крепко сложенный охранник и тыкает ботинком папу в спину, заставляя его встать. – На сегодня посещение окончено.

Выбираясь из-под стола, я своими глазами вижу, что «свободный» и «заключенный» – понятия, легко меняющиеся местами. Я смотрю, как отец встает в строй, пока сама присоединяюсь к другой группе людей. Все вместе мы беспомощно смотрим, как лица тех, кого мы любим, исчезают за сталью и стеклом. Это не первый раз, когда подобное происходит. Пару месяцев назад кто-то притащил контрабанду, и часы посещений были отменены. Сегодняшние виновники – тощий белый парень, уже закованный в наручники, и еще более тощая женщина, прижимающая к окровавленному носу ладонь. Охрана ведет ее в медпункт. Она изменила? Попросила о разводе? Или, может быть, узнала, что у него есть любовница? Папа одними губами говорит мне: «Я люблю тебя», и его уводят в камеру. Наш разговор остается неоконченным. Вся наша жизнь – одна прерванная беседа за другой, нерегулярная переписка и нечастые посещения. Я так много знаю о нем – и еще больше о нем не знаю. Направляясь назад к Диане, я вдруг понимаю, что смогла избежать разговора, которого так боялась, но не испытываю облегчения, а чувствую, что в груди разливается ощущение несправедливости. Совсем как тогда, когда отца приговорили к двадцати годам тюрьмы и я поняла, что он больше не будет частью моей жизни.

Я напоминаю себе, что после этого ничего особенно и не изменилось.

Глава 2

Шарлотта

Ранний вечер. Последние лучи солнца над Канзасом исчезают вместе с последним глотком Пино-нуар. Я наклоняю бутылку, чтобы налить себе еще, но в бокал стекает всего лишь несколько капель. Я горестно качаю головой, раздумывая над своей способностью поглощать обильное количество вина в рекордно короткие сроки. Затем недолго оплакиваю потерю еще одной бутылки. Дзынь! И она отправляется в мусорное ведро.

Телефон разражается пронзительной трелью, отвлекая меня от дел. Мои руки сжимают тесто куда сильнее, чем надо, и я перевожу взгляд на телефон. Любой миллениал мгновенно возненавидел бы это старомодное чудовище. Он бы отлично вписался в музейную коллекцию, но вместо этого все еще гордо красуется на стене в моем доме. Мои студенты – а преподаю я английскую литературу в общественном колледже – поверить не могут, что я пользуюсь стационарным телефоном. Когда же я говорю, что отказалась от электронной почты в пользу настоящих бумажных писем, они и вовсе стонут в протесте.

Рискну ли я снять трубку? Мой пульс подскакивает, сердце в груди начинает стучать просто бешено – я приближаюсь к панике. С телефоном у меня сложные отношения, постоянно сменяющиеся от любви до ненависти. Я неизбежно в нем нуждаюсь и ужасно боюсь того голоса, который могу услышать в трубке.

Глубокий вдох. Нужно сделать глубокий вдох. «Но только никакой гипервентиляции легких», – напоминаю я себе. Психотерапевт советовала мне найти что-нибудь, на чем можно сфокусировать внимание. Я решаю сосредоточиться на ощущении липковатого теста в ладонях. И замираю на месте, не решаясь посмотреть на автоопределитель номера. Телефон трезвонит еще пару раз и затихает. Сейчас включится автоответчик.

Я выдыхаю скопившийся в легких воздух в тот же момент, когда ее певучий голос заполняет кухню.

– Шарлотта, это я. Знаю, прошло много времени, но мне нужно с тобой поговорить. Это срочно. Я собираюсь тебя навестить, раз уж ты ни разу не удосужилась мне перезвонить, но никак не могу определиться, стоит ли мне прийти к тебе домой или лучше на работу. Сообщи, как тебе больше нравится.

В кухне повисает молчание. Я крепко зажмуриваюсь, из последних сил хватаюсь за гладкую поверхность столешницы.

Просто сотри это сообщение.

Я поднимаю глаза к потолку. Она никогда не придет. Ее не существует и она не может тебе навредить. Я повторяю это шепотом, снова и снова, словно мантру. Каждое слово стараюсь произносить особенно четко, все они мерно скатываются с моего языка.

Мои занятия сценарной речи прерывает громкий писк. От неожиданности я подпрыгиваю на месте. Духовка. Духовка разогрелась, а печенье еще даже и близко не готово. Я возвращаюсь к тесту – разделяю его на меньшие порции, мну и скручиваю. С тестом я могу делать что угодно – а вот с ней, к сожалению, нет.

На ум приходит слово «манипулировать», и я с яростью впечатываю кружок теста в поверхность разделочного стола. Тесто оседает неуклюжей кучкой, и я вздыхаю. Мне следует начать сначала, и в этот раз стоит быть аккуратнее.

Когда я уже выкладываю печенье на противень, вдруг начинает дребезжать стеклянная дверь. Этот угрожающий звук мгновенно выводит меня из равновесия. Гроза надвигается, как и обещал сегодняшний прогноз погоды, и первые раскаты грома наполняют меня тяжелым чувством тревоги. Я тяну в сторону легкие кремовые шторы и выглядываю из кухни на задний вход.

Задний двор засажен елями. Еще там есть одна огромная сосна. Все вместе похоже на маленький лес, и обычно я только рада и тени, и тому, как хвойные ветви поглощают звук, отрезая от меня шум дорожного трафика. Теперь же мне кажется, что зловещие тени так и тянут свои узловатые конечности, стремясь схватить любого встречного. Я трясу головой и, словно гиена, захожусь хохотом над тем, что мне вообще пришла в голову мысль о злобных деревьях, жаждущих куда-нибудь меня утащить.

Затем я возвращаюсь к противню с печеньем. Проворно открываю духовку и ставлю в нее противень, стараясь подражать тому, как это делала моя мать. Но сколько я ни бьюсь, мне все равно никогда не воссоздать тот уют, по которому я так тоскую. Вот бы она была тут, со мной, на кухне, чтобы разделить стакан холодного молока и приятную беседу.

Вспышка молнии застает меня врасплох. Электрические лампочки мигают – все разом. Поддавшись тревоге, я поднимаю глаза к бронзовой подвеске и некоторое время рассматриваю ее блестящую, отполированную поверхность. Затем спешу к заднему входу и задерживаю дыхание, прежде чем подергать за ручку двери и проверить, хорошо ли она закрыта. Аварийный набор со всем необходимым на случай непогоды рядом, в кладовке, и я быстро нахожу желтый фонарик. Его твердая пластиковая ручка успокаивающе ложится в мою ладонь. Интересно, батарейки еще работают? Нажимаю на кнопку, чтобы проверить, и свет заливает комнату. Можно вздохнуть с облегчением. На всякий случай еще перекладываю предметы на кухонном столе, проверяя, чтобы все было под рукой.

Вроде бы я оставляла включенным телевизор в гостиной, но из нее не доносится ни звука. Может, выключила? А переднюю входную дверь я закрыла? Не могу вспомнить ни того, ни другого. Мысленно воспроизвожу все свои действия, отбивая пальцами по столешнице в беспокойном темпе. Я готова поклясться, что телевизор был включен, – мне нравится, когда кто-то говорит на заднем плане.

Перевожу взгляд на разделочный стол и осторожно беру с него самый длинный и острый нож, который только тут есть. Медленно, на цыпочках, сдерживая рвущееся из груди дыхание, крадусь через весь дом к входной двери. Как только я убеждаюсь, что тяжелая входная дверь прочно заперта, с моих губ срывается вздох облегчения. Для верности проверяю задвижку и замок – все закрыто на совесть.

Осторожность никогда не повредит. Нож на всякий случай оставляю при себе.

Телевизор у меня висит над камином. На его экране мигает надпись «Без звука». Я включаю звук как раз в тот момент, когда в программу вещания втискивается экстренное сообщение.

– Национальная метеорологическая служба предупреждает о сильной грозе в округе Седжвик. Вероятен ущерб, вызванный градом, сильными порывами ветра и внезапным паводком. Мы настоятельно рекомендуем пользоваться автомобилем только в случае крайней необходимости. Метеорологи также предупреждают о возможном торнадо. Не выключайте телевизор и ждите дальнейших объявлений.

Я начинаю дрожать и поплотнее обхватываю себя руками, стараясь успокоиться. На коже выступают мурашки. Буря – это еще один страх, вдобавок в бездонную копилку ко всем остальным. Подхожу к окнам и раздвигаю жалюзи, чтобы взглянуть на потемневшее небо. Тяжелые, словно поглощающие свет дождевые облака появились из ниоткуда, как будто их просто пририсовали прямо поверх солнечного неба. Они смотрятся чужеродно и зловеще. Еще минуту назад надо мной была только бесконечная лазурь, а теперь на город опустилась темнота и клубящиеся низкие тучи – отсюда и до самого горизонта.

Я зажигаю спичкой несколько свечей – вдруг откажет электричество.

Вспыхивает небо, и я как зачарованная смотрю на то, как легко бежит среди облаков ветвящаяся молния, словно в каком-то танце, где каждый изо всех сил старается впечатлить своего партнера. Тишину разрывает очередной низкий грохот, и окна дрожат в унисон.

Погода совсем как жизнь – меняется за считанные секунды, и ты ничего с этим не поделаешь. Вдыхаю полной грудью, пытаясь не поддаться переполняющей меня давящей тоске. Затем с силой выдыхаю и закрываю глаза – как меня учила психотерапевт.

– Не пытайся игнорировать то, что тебя беспокоит, Шарлотта, – вспоминаю я ее слова. – Воспринимай неблагоприятное как возможность чему-то научиться. Попытайся отследить источник плохих эмоций, а не обесценивай их.

Как будто от воспоминаний так легко отмахнуться! Как будто вдохни-выдохни, и они исчезнут… Неужели так бывает? Особенно с теми, самыми неприятными воспоминаниями, которые разрушают тебя и тех, кто тебе дорог.

Когда я снова открываю глаза, то чувствую, как твердая деревянная рукоять давит мне куда-то под ребра. Морщась, я возвращаюсь на кухню и, прежде чем положить нож на место, некоторое время смотрю на свое отражение в его отполированной до блеска стали.

Если что и может помочь мне успокоиться, так это витающий на кухне аромат. Я глубоко вдыхаю запах свежего печенья. И каким-то образом чувствую, что сейчас мама совсем рядом. Мерцающий свет свечей и запах корицы с ванилью – это полная противоположность бушующей за окном буре, ассоциирующаяся только с теплом и уютом.

Мне посчастливилось получить в наследство приличную сумму, на которую я купила большой участок земли в милом районе – Плезантон-Лейк, Озеро Плезантон. Жить тут – словно жить в маленькой деревушке под боком у стремительно развивающегося мегаполиса. Дорожки, огибающие красивое искусственное озеро. Жильцы местных домов рыбачат с маленьких лодочек или катаются на катамаранах. Словно свой собственный городок, только без города, если так можно выразиться. Место, где не происходит ничего плохого. Настоящий рай на земле, и мне здесь очень нравится.

Но только не когда я боюсь. А боюсь я множества вещей. Сказать, что я заволновалась, когда Ной решил, что его новая работа стоит того, чтобы перебраться поближе к аэропорту, – это ничего не сказать. Особенно потому, что теперь он все больше живет в гостиничных номерах. Работа его преимущественно состоит из командировок, а аэропорт всего в получасе езды – существенное преимущество, учитывая, как сейчас разрастаются пригороды и как много времени обычно занимает дорога.

Обратная сторона всего этого – Ноя практически не бывает дома. Сложно не чувствовать свою обиду и, ну, одиночество. Я постоянно напоминаю себе, что мне просто тяжело дается быть самой по себе, да еще и следить за домом.

Одиночество – это для меня что-то другое, непохожее на то, как бывает у других. Ты можешь быть окружен людьми и все еще чувствовать себя абсолютно одиноким.

Когда такое происходит, я бесчисленные часы провожу у своего роскошного камина, читая пылкие любовные романы – полную противоположность того, чему я обычно учу. Обычно я читаю лекции по Толстому, а также рассказываю студентам о других классиках и их произведениях, например о романе «Как закалялась сталь». Персонажи книг становятся моими друзьями и врагами, а их обреченные на провал романы и запретная любовь, для обретения которой необходимо пройти всевозможные препятствия, – частью событий, где я в своем воображении принимаю самое живое участие.

Для меня это способ сбежать. Просто грандиозный побег из своей собственной жизни, которую я так отчаянно пытаюсь воссоздать – и здесь, в этой фантазии, меня никто не может остановить.

Он скоро вернется домой, так что заканчивай себя жалеть, командую я себе.

Я обхожу кухню кругом, чтобы выключить духовку и поставить противень с печеньем на стол – чтобы немного остыло. Еще один оглушающий рокот грома сотрясает дом, и белая вспышка раскалывает небеса надвое, ярко осветив водоворот облаков. И все затихает, кроме громкого стука дождевых капель по крыше.

Сначала я даже не слышу стук в дверь, но последовавшие за ним громкие удары точно привлекают мое внимание. И вот я медленно закрываю кран под непрекращающийся стук, разносящийся буквально по всему дому.

– Что еще за… – бормочу я, вытирая мокрые руки кухонным полотенцем. Это, наверное, тент на заднем дворе хлопает на ветру, стуча в стену дома. Ну или буря подобралась неожиданно близко. Решив, что это всего лишь буря, я принимаюсь перекладывать печенье на тарелку, а затем отправляю силиконовый лист для выпечки в раковину – немного отмокнуть. И тут по дому разносится звук дверного звонка.

Я выглядываю в окно, напевая под нос детскую колыбельную – обычно меня это успокаивает. Затем в смешанных чувствах оглядываюсь через плечо, прикусив губу. Пытаюсь как-то уложить все это в голове и не начать выдумывать ужасы о том, почему кто-то вообще объявился на моем пороге в такой поздний час. Может, это почтальон? Или, испугавшись грозы, собака сорвалась с привязи, а хозяин теперь отчаянно пытается найти своего питомца…Но чувство беспокойства уже прочно поселилось во мне и оказывает на меня сильное влияние, словно удар под дых. Прошлое никогда не даст мне забыть, что за мной действительно могут следить… Или попытаться ослабить мою бдительность, когда я наиболее уязвима. Я снова хватаюсь за мясницкий нож и оборачиваю его полотенцем.

Перед тем, как войти в гостиную, я медлю. Машинально смотрю на дверь в подвал – нужно убедиться, что она прочно заперта. Это моя старая привычка, которую вряд ли можно изжить. Так что, гулко сглотнув, я внимательно осматриваю свою самую нелюбимую часть дома – ту, которой я всеми силами избегаю. Считаю до десяти и снова крадусь на цыпочках по старому дубовому паркету – тон-в-тон подобранному к каминной полке. Беззвучно приближаюсь к двери – и к тому неизвестному, что ждет меня за ней. Яростные раскаты грома звучат в унисон с моим бешено стучащим сердцем.

Еще пара отдельных ударов в дверь, затем более продолжительный стук.

Обычно я полностью довольна тем, что тяжелые шторы закрывают окна по обеим сторонам двери, – это бережет меня от любопытных взглядов с улицы. Но сегодня эти же самые шторы не дают мне понять, кто притаился за порогом. Я трогаю задвижку, как будто ее металлическая поверхность хоть как-то поможет мне развеять мои сомнения. Упираясь лбом в дверной косяк, я молюсь всем богам, чтобы из-за двери мне сейчас ответил Ной. Единственное, что у меня получается из себя выдавить, это неуверенное «Кто там?» Мой голос так тих, что даже не заглушает репортера, вещающего с экрана телевизора о торнадо.

– Мне нужна помощь! – раздается пронзительный женский голос из-за двери. – Ну пожалуйста!

– Кто это? – выговариваю я. Я все еще по эту сторону тяжелой двери, и нож, пусть и скрытый полотенцем, со мной.

– Погода все хуже и хуже, – продолжает умолять женщина. – Пожалуйста, можете меня впустить?

Я закрываю глаза. Может быть, кто-то ехал на машине и попал в передрягу? Моя рука тянется к груди, между ключицами, туда, где висит дорогой мне крестик. Я быстро бормочу молитву, сжимая его в руке, и снова спрашиваю, кто это.

Я знаю, что внешняя дверь с антимоскитной сеткой закрыта, и это немного меня успокаивает. Я отпираю задвижку и медленно открываю дверь, готовая лицом к лицу встретиться с внешним миром. Ливень на улице такой, что мое лицо мгновенно становится мокрым даже несмотря на сетку. Я нажимаю на выключатель, чтобы зажечь свет на крыльце, и вглядываюсь в фигуру моего незваного гостя.

Незнакомая мне женщина в низко надвинутом капюшоне стоит, склонив голову, ее рука сжата в кулак – она явно собиралась снова постучать.

– Я гуляла тут неподалеку.

– Вы вооружены?

– В смысле, нет ли у меня пистолета?

– Да.

– Нету.

– Откуда вы тут взялись?

– Я шла от озера, – отвечает она несчастным голосом. – И увидела свет в вашем доме.

Слабое мерцание фонаря едва позволяет разглядеть ее бордовую толстовку и сгорбленные плечи. Затем она выпрямляется и смотрит прямо на меня, и я делаю шаг назад. Ее глаза ярко-синие, будто выточены из лазурита. Она младше, чем мне казалось, скорее подросток, чем взрослая женщина – кожа гладкая, без единого следа морщин, женственное лицо. Волос, правда, под капюшоном не видно.

– Мне не хочется вам мешать, но я тут застряла. – Она обезоруживающе поднимает руки, желая показать, что в ней нет ничего угрожающего. – И буря все усиливается.

– Ладно… – Мой голос неуверенно обрывается. Я не хочу быть грубой, но я ведь не знаю эту девочку. И я не из тех людей, которые с радостью впускают в свой дом незнакомцев. Что, если это все спланировано? Но она явно промокла насквозь. Крупные капли воды стекают по лицу, следы туши прочертили линии на щеках.

– Я хожу в старшую школу Плезантона, – продолжает девочка и указывает куда-то в сторону начала улицы. – И когда я шла домой, разыгралась буря.

Еще раз всматриваюсь в бушующую на улице непогоду. Порыв ветра тут же швыряет стену дождя мне в лицо и заставляет дверь мелко задрожать.

Я медленно открываю замок и делаю большой шаг назад.

– Заходи.

Я делаю приглашающий жест рукой. Другая моя рука крепко вцепляется в дверь, а ногти глубоко впиваются в древесину. Я пытаюсь совладать с дыханием, пока думаю, что совсем не удивлюсь, если позже найду на этом месте глубокие царапины.

Когда я пыталась помочь кому-то в прошлый раз, ничего хорошего не вышло. Я просто надеюсь, что в этот раз мне не придется об этом пожалеть. В конце концов, тогда – это тогда, а сейчас – это сейчас. И я не злой человек, просто осторожная.

Я ощущаю легкую вину за то, что так долго оставила девочку мокнуть на улице под ледяным дождем, а потому слабо улыбаюсь, но все же стараюсь при этом держаться подальше. Я смотрю ей в глаза.

– Просто на всякий случай. У меня в доме есть тревожная кнопка.

Она выглядит озадаченной, словно не вполне понимает, кто именно должен будет воспользоваться этой кнопкой – я или она.

Я покрепче оборачиваю нож полотенцем, скрывая его от чужих глаз, и прижимаю его к себе – просто на всякий случай.

Глава 3

Элли



– Извините.

Я неуверенно переступаю через порог. Меня колотит дрожь. Я не уверена, стоит ли так усердно извиняться, но, кажется, это немного разряжает повисшую в воздухе напряженную атмосферу. Хозяйка дома – сейчас она стоит рядом со мной, слева – явственно боится меня. Я здесь нежеланный гость, к чему я уже должна была бы привыкнуть. Но, честно говоря, если бы я сделала то же, что сделала в свое время она, если бы у меня было такое же прошлое, как у нее, я бы тоже не обрадовалась визиту неожиданных гостей.

Найти ее было легко, даже несмотря на то, что она успела сменить фамилию. Судя по фотографиям на полке – сменила на фамилию мужа, а не просто взяла псевдоним. Ну, я так и подозревала.

Думаю, она считает, что ее никто не ищет. Что ее постыдный маленький секрет в полной безопасности. Хотя, знаете, всегда говорят, что так люди и попадаются – когда считают, что все уже успокоилось и можно больше не волноваться. Когда ослабляют бдительность.

Я до ужаса напугана и поэтому больно щипаю себя за руку, чтобы немного собраться с мыслями. Мне следует быть очень милой и вежливой. Мне нельзя позволить сболтнуть лишнего. Мы не видели друг друга уже очень долго, и я не хочу, чтобы все мои старания пошли прахом.

– Глупо было сегодня идти домой пешком. Но я и понятия не имела, что начнется этот хренов ливень.

Вот черт. Что это я…Может, она не выносит, когда люди сквернословят? И считает, что наше поколение просто кучка дегенератов?

Выражение ее лица никак не меняется, а взгляд сосредоточен на моем лице. Она прижимает к себе что-то типа детского одеяльца или небольшого покрывальца. Никаких детских фотографий не видно. Но, может, ребенок у нее все-таки есть?

– Я вообще люблю ходить пешком. Помогает успокоиться. Особенно после проклятых школьных экзаменов. Кому вообще нужна эта алгебра? В общем, было солнечно, а потом – бац! – началась эта буря. Буквально из ниоткуда.

Просто прекрасно. Теперь я несу какой-то бред.

Она какое-то время неподвижно стоит, а потом резко срывается с места. Я тем временем продолжаю капать водой на ее дорогой ковер самого нелепого вида. Вот уж правда, быть богатым – не обязательно означает иметь хороший вкус.

– Ты вся вымокла, – сообщает она. Прямо Капитан Очевидность.

Она подходит поближе. Честно говоря, выглядит она совсем не так, как я думала, основываясь на старом найденном фотоальбоме. Запомнила я ее тоже иначе, но ничего удивительного. Когда вы не видите человека долгие годы, то в голове остается не подверженная времени картинка, не имеющая уже отношения к действительности. Найти ее фотографии вообще было сложно. И никаких фоток сегодняшних дней, сколько бы я ни пыталась их выкопать. И никаких сведений в социальных сетях – по крайней мере, я не смогла их найти. Даже на сайте колледжа вместо фотографии рядом с ее именем красовалось пустое место.

В ее карамельного цвета волосах отражается мерцающий свет свечей. Я насчитала четыре таких, пока осторожно осматривала большую гостиную. Глаза шоколадного цвета пристально следят за каждым моим шагом. Еще я думала, она будет выше, но она возвышается надо мной всего-то сантиметров на пять– а я сама довольно низенькая.

По правде говоря, я ожидала встретить чудовище, но ее маскировка оказалась великолепной. Она выглядит абсолютно обычной, совершенно нормальной женщиной. Кажется, именно такое говорят о большинстве социопатов. «Обычная» – слово, которое описывает ее просто идеально.

Я сдвигаю капюшон с головы и откидываю назад мокрые волосы, прилипшие к щекам. А толстовку оставляю застегнутой, словно в случае чего это сможет меня защитить.

– Так ты пешком шла? – спрашивает женщина. – И никакого велосипеда? Или скутера?

– Нет. Своими ногами, – подтверждаю я и указываю вниз.

Мои джинсы тоже промокли насквозь, и жесткая ткань натирает кожу.

Женщина вытягивает руку, как будто ждет, что я ей сейчас что-то отдам. Может, она хочет, чтобы я сняла мокрую одежду? Хотя сомневаюсь, что ей понравилось бы к ней прикасаться. Она из секонд-хенда, так можно и чумой заразиться.

Как будто прочитав мои мысли, она опускает протянутую руку и делает шаг назад. Затем открывает рот, собираясь что-то сказать, и я жду, но она молчит – то ли не может выдавить ни слова, то ли не может собраться с мыслями. Так что она просто закрывает рот обратно и обходит вокруг меня… Ее взгляд неотрывно устремлен в мою сторону, словно лазерный прицел. Дикость какая-то.

– Вы разрешите мне остаться? – вежливо спрашиваю я. Но на вопрос она не отвечает, только выдавливает улыбку.

– Давай-ка посадим тебя поближе к огню, чтобы ты обсохла.

Встревоженная донельзя, я следую за ней и вдруг замечаю, что за мной остаются влажные следы подошв.

– Черт, – смущенно говорю я. – Извините. Мне нужно было снять кеды.

Она созерцает мокрые отпечатки на полу с таким видом, словно внутри ее всю передергивает.

– Не беда. Все в порядке. Пол помыть нетрудно, – заверяет она, потом кивает на мою толстовку, все еще стараясь держаться подальше. – Я положу ее в сушилку, ладно?

Я чувствую, что мое лицо заливается жаркой краской.

– Э-э, нет, спасибо. Я просто у огня посижу, хорошо?

– Сейчас я принесу тебе полотенце, – говорит она, вроде обратив внимание на то, что я стучу зубами. – Ты, наверное, совсем замерзла. Присаживайся поудобнее. – Затем она мгновение колеблется и добавляет, что найдет для меня что-нибудь сухое переодеться.

– Спасибо. – Мне совсем не хочется испортить обивку ее плюшевого кресла мокрой одеждой, так что я просто сажусь на пол рядом с камином и протягиваю к огню ладони. Мои замерзшие руки все покрыты маленькими пупырышками.

Она окидывает меня долгим взглядом, а потом поворачивается и торопливо уходит куда-то по коридору. Я тем временем оглядываю место, в котором оказалась. Выглядит впечатляюще. Двухэтажный кирпичный дом – на верхний этаж, обнесенный балюстрадой, ведет кованая железная лестница. Под потолком висит дорогая люстра, похоже, что от Сваровски. Вообще весь шикарный дом оформлен в серых и темно-синих тонах, с редкими вспышками желтого акцента. Очень модно, но не мой стиль. Ну или, может, я просто слишком привыкла к нашему дому, разномастную обновку для которого мы покупаем на гаражных распродажах, и теперь мое чувство вкуса безнадежно утеряно.

Вот странно – она вроде бы ушла, но меня все никак не отпускает какое-то необычное ощущение, будто я спиной чувствую ее бдительный взгляд. Затем она возвращается с пушистым полотенцем в руках, и я вижу, что ей не по себе. Так что решаю сгладить острые углы и начать беседу первой. Даже начинаю протягивать руку, но потом думаю, что она может не захотеть ее пожимать, и в итоге делаю какой-то полувзмах ладонью.

– Кстати, меня зовут Элли.

Она кивает, передавая мне полотенце.

– Шарлотта.

Я неловко вытираю лицо, беспокоясь, что тушь оставит следы на египетском хлопке. Холод никак не хочет отпускать, и я все еще дрожу. Это привлекает ее внимание.

– Давай я хотя бы что-нибудь найду, чтобы ты переоделась, – бормочет она, прикусывая губу.

Она снова выходит из комнаты, и я принимаюсь растирать замерзшие руки. Запах пылающего дерева и исходящий от него жар вгоняют в сон. Внезапно я чувствую себя смертельно уставшей, и глаза с трудом получается держать открытыми. Огонь лижет защитное стекло перед камином, а я стараюсь не обращать внимания на застарелое беспокойство. На волнение о том, к чему может привести близкий личный контакт с этой женщиной.

А потом в комнату врывается аппетитный запах, и мой рот наполняется слюной. Я поворачиваю голову и замечаю тарелку с печеньем, которая стоит на столе в кухне, видной мне через дверной проем. Я отвожу глаза, стараясь игнорировать грызущий меня голод, и щиплю себя за запястье. У меня появляется вопрос, всегда ли будет так? Или когда-нибудь я буду твердо знать, что и когда я буду есть?

Спустя какую-то секунду я вижу Шарлотту. Загадочного свертка ткани в ее руках больше нет, зато теперь она несет мне мужскую футболку и шерстяные носки. Я видела ее фотографии с каким-то мужчиной, так что, может быть, это его одежда. На фото он казался… скучным. На всех он был во фланелевой рубашке и лыжном жилете, прямо заправский любитель активного отдыха, но что-то в нем казалось каким-то ненастоящим. Интересно, он вообще лыжами хоть раз в жизни занимался? Ну хотя бы в том лесочке за их домом?

Скорее всего, нет. Слишком слащавый, что ли. Работает на корпорацию, получает кругленькую сумму с шестью нулями в год, а в гараже держит БМВ. Иначе как бы они себе позволили такой роскошный дом? На деньги с учительской зарплаты сложно воплотить идеалы американской мечты. По крайней мере, конкретно этой американской мечты – рекламный щит на шоссе утверждает, что застройка этого района началась в середине шестидесятых.

Шарлотта сует мне в руки вещи и снова слабо улыбается.

– Вот, держи, Элли. Я же правильно запомнила? Элли?

– Спасибо, – улыбаюсь я в ответ. – Да, вы правильно запомнили.

Развязываю шнурки на серых кедах и сдираю с ног мокрые заношенные носки. Шевелю пальцами, чтобы вернуть им чувствительность. Затем вытираю мокрые ноги полотенцем и натягиваю предложенные мне шерстяные носки.

– Если ты хочешь переодеть футболку в ванной, то она ниже по коридору, – показывает направление Шарлотта. Я вдруг ощущаю неловкость, понимая, что выгляжу словно крыса, выползшая из канализации. Не то чтобы ее мнение для меня что-то значит – мне вообще всегда было все равно на чужое мнение, но меня бесит, когда люди считают меня отбросом общества.

Я встаю, и Шарлотта делает шаг назад, чтобы дать мне пройти. Она снова держит между нами расстояние. Ее пальцы нервно переплетены в замок.