Делия Оуэнс

Там, где раки поют

Where the CraWdads sing by delia OWens

Copyright © 2018 by delia Owens



Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.



Эта книга публикуется по договоренности с g. P Putnam’s sons, импринтом Penguin Publishing group подразделения Penguin random house llC.



© Марина Извекова, перевод, 2019

© Андрей Бондаренко, оформление, 2019

© “Фантом Пресс”, издание, 2019

* * *

Посвящается Аманде, Маргарет и Барбаре
Не повстречала бы вас – Не знала бы вас. Я вас повстречала, Узнала я вас И полюбила – Навек.


Часть I

Болото

Пролог

1969

Прибрежное болото – совсем не то что лесное. Прибрежное болото – обитель света, здесь травы поднимаются прямо из воды, а вода сливается с небом. Здесь вьются медлительные ручейки, несут с собою к морю осколки солнца, и взлетают голенастые цапли – с неуклюжей грацией, будто не созданы они для полета – под клики тысяч белых гусей.

И то тут, то там среди прибрежных болот попадаются островки влажного леса, с настоящими лесными топями. Вода в них темная, стоячая, хоронит свет в своей илистой утробе. Здесь даже дождевые черви и те существа дневные. Лесную топь не назовешь немой, но по сравнению с прибрежным болотом здесь тишина, ибо распад – дело неспешное и бесшумное. Живое разлагается, источая смрад, и перегноем растворяется в черной глубине, где из смерти вновь рождается жизнь.

Утром 30 октября 1969 года в лесном болоте лежало тело Чеза Эндрюса, и трясина готовилась поглотить его молча, привычно, спрятать навек. Болото знает о смерти все; смерть здесь – далеко не всегда трагедия и уж тем более не грех. Но в то утро двое местных мальчишек прикатили на велосипедах к заброшенной пожарной вышке, стали взбираться наверх и с третьего пролета приметили его джинсовую куртку.

1

Ма

1952

Утреннее солнце жарило по-августовски, и сырое дыхание болот окутало дымкой дубы и сосны. Пальмовые рощицы стояли непривычно тихие, лишь цапля нет-нет да и вспорхнет с лагуны, медленно, почти бесшумно взмахивая крыльями. И тут Киа – ей было тогда всего шесть лет – услыхала, как хлопнула сетчатая дверь. Она только что выскребла из чугунка остатки кукурузной каши и, встав на табурет, опустила чугунок в таз с мыльной водой. И опять тишина, слышно лишь ее дыхание. Кто это вышел из хижины? Точно не Ма, она дверью никогда не хлопает.

Но когда Киа выбежала на веранду, то увидела, как Ма шагает по песчаной тропинке, в длинной коричневой юбке в складку, в тупоносых туфлях на каблуке, под крокодиловую кожу, – это у нее единственная выходная пара. Киа хотела окликнуть ее, но побоялась разбудить Па и, открыв дверь, молча вышла на кирпичное крыльцо, обшитое досками. И увидела в руках у Ма синий чемоданчик. Киа по-щенячьи верила, что Ма непременно вернется со свертком, поблескивающим от жира, а внутри – мясо или курица с головой на тонкой шее. Но прежде Ма никогда не уходила в крокодиловых туфлях и чемодан никогда с собой не брала.

Там, где тропинка сходится с большой дорогой, Ма всегда оборачивалась – вскинет руку на прощанье, и вперед, по грунтовке, что вела заболоченными лесами, камышовыми берегами в город, – если грунтовку не затопит приливом. Но в тот день она не оглянулась, а двинулась дальше, спотыкаясь о кочки. Среди листвы был виден ее стройный силуэт, потом – лишь белая косынка. Киа метнулась на прогалину, откуда хорошо проглядывалась дорога, – наверняка Ма помашет; но поздно – мелькнул за деревьями синий чемодан, такой неуместный в лесу, и пропал. Сердце налилось тяжестью, вязкой, как болотная жижа, и Киа, вернувшись на крыльцо, стала ждать.

Детей в семье было пятеро, и Киа, младшая, не помнила, сколько лет старшим братьям и сестрам. Жили они с отцом и матерью – ютились, словно кролики в загоне, в грубо сколоченной хижине под дубами, с крыльцом, затянутым проволочной сеткой.

Вышел из дома Джоди – младший из братьев, но все-таки старше Киа на целых семь лет, – встал у нее за спиной. Был он кареглазый и чернявый, как и она; это он научил ее узнавать птиц по голосам, различать на небе созвездия, править лодкой в зарослях меч-травы.

– Ма вернется, – заверил он.

– Не знаю. Она туфли надела крокодиловые.

– Мать детенышей не бросает. Не бывает такого.

– Ты же рассказывал, как лиса бросила лисят.

– Да, но у нее лапа была разодрана. Она бы не прокормила себя и лисят – померли бы все с голоду. Лучше их бросить, дождаться, пока лапа заживет, а потом новых родить и вырастить. А Ма-то с голоду не умирает, вернется она, – утешал сестру Джоди, хоть и не был уверен.

Сглотнув, Киа прошептала:

– Но у Ма был синий чемодан – видно, далеко собралась.

* * *

Хижина пряталась за пальмовыми рощами, что тянулись вдоль песчаной низины до зеленой цепочки лагун и до дальних прибрежных болот. На мили кругом раскинулись заросли императы, травы столь выносливой, что и соленая вода ей нипочем, да торчали деревья, примятые в одну сторону ветрами. С трех сторон хижину окружал дубняк, а в глубине его притаилась ближняя лагуна, где кишмя кишела живность.

Земли здесь захватывали точно так же, как и четыре века назад. Разрозненные участки в пойме не оформляли официально, их присваивали (в естественных границах – до ручья, до засохшего дуба) всякого рода отверженные. Шалаш из пальмовых листьев посреди болота возьмется строить лишь беглец или конченый человек.

Прибрежные болота защищала изрезанная береговая линия, печально известная у мореплавателей как “кладбище Атлантики”: здесь, на побережье будущей Северной Каролины, подводные течения, свирепые штормы и отмели рвали на части суда, точно бумажные кораблики. В журнале одного моряка есть запись: “…шли на шлюпке вдоль берега… но не увидели ни одной бухты… Нас застиг жестокий шторм… пришлось уйти обратно в море, спасая себя и судно, и нас подхватило быстрое течение… Земля здесь… в основном болота, и мы вернулись на корабль… Разочарование для тех, кто вздумает поселиться в здешних местах”.

Те, кто искал плодородные земли, двинулись дальше, а злосчастные болота, словно сеть, улавливали всякий сброд – мятежных матросов, бродяг, должников, дезертиров и прочих, кому не по нутру законы или налоги. Из тех, кого не убила малярия и не засосало болото, выросло пестрое, разноязыкое племя лесорубов – каждый мог в одиночку свалить топором небольшую рощу, много миль подряд преследовать оленя. Как водяные крысы, занимали они каждый свою территорию, но тому, кто не впишется в здешнее общество, грозило в один прекрасный день сгинуть в болоте. Спустя двести лет прибились к ним беглые невольники, по-здешнему мароны, и освобожденные рабы – нищие, измученные, неприкаянные.[1]

Край этот суров, но не скуден. И на земле и в воде кишит живность – юркие песчаные крабы, неповоротливые раки, водная дичь, рыба, креветки, устрицы, упитанные олени, жирные гуси. Тот, кому не в тягость самому промышлять ужин, с голоду здесь не умрет.

Шел 1952-й год, и часть здешних земель уже четыре века занимали случайные люди без роду без племени. Большинство осели здесь еще до Гражданской войны. Кое-кто пришел не так давно, в основном после двух мировых войн, без гроша в кармане и без надежд на будущее. Болото их не ломало, а обтесывало и, как всякая священная земля, надежно хранило их тайны. Ну и пусть земля эта, кроме них, никому не нужна. Болото есть болото, что с него взять?

Втихаря, как нелегальный виски, проносили сюда поселенцы и свои законы – не те, что высечены на камне или написаны пером, а глубинные, заложенные в человеческом естестве. Изначальные, природные, как у голубей и ястребов. В жизненном тупике, отчаянии или одиночестве человек возвращается к инстинктам, нацеленным на выживание, – суровым и справедливым. Это всегдашние козыри, и по наследству они передаются чаще, чем более спокойные гены. И дело тут не в этике, а в чистой математике. Между собой и голуби дерутся не реже ястребов.

* * *

Ма в тот день не вернулась. Вопросов никто не задавал, а Па и подавно – лишь громыхал крышками от кастрюль, и несло от него рыбой и дешевым пойлом.

– Что на ужин?

Братья и сестры, отводя взгляды, пожимали плечами. Па выругался и, прихрамывая, поплелся вон из дома, в лес. Они с Ма порой ссорились, раз-другой Ма даже уходила, но неизменно возвращалась и обнимала всякого, кто подвернется под руку.

Старшие сестры приготовили ужин – красную фасоль и кукурузные лепешки, – но за стол, как при Ма, никто не сел. Каждый зачерпнул из чугунка фасоли, плюхнул сверху на лепешку, и разбрелись по углам – кто к себе на матрас, кто на потертый диван.

Киа кусок не шел в горло. Сидя на крыльце, смотрела она на дорогу. Высокая для своих лет, худющая, дочерна загорелая, волосы как вороново крыло, густые, прямые.

Темнота согнала ее с поста. Расквакались лягушки, заглушая все звуки, и Киа ушла на веранду, улеглась на матрас и оттуда все равно прислушивалась. А ведь еще утром ее разбудило скворчанье бекона на чугунной сковороде и аромат сдобы из печи. Натянув штаны на лямках, Киа бросилась в кухню – расставлять тарелки, выбирать из кукурузной крупы долгоносиков. Ма по утрам всегда ее обнимала, встречала улыбкой: “С добрым утром, девочка моя дорогая!” – и вдвоем они порхали по кухне, хлопоча по хозяйству. Иногда Ма напевала старинные песни, вспоминала потешки: “Один поросенок пошел в магазин…” Или, схватив Киа в охапку, кружила с ней в танце, топая по фанерному полу, покуда у приемника не сядут батарейки, – звук тогда делался глухим, как из бочки. А иногда Ма вдруг затевала взрослые разговоры – Киа мало что понимала, но чуяла, Ма нужно выговориться, и впитывала каждое слово, подбрасывая в печь поленья. И согласно кивала.

Затем начиналась суета – всех надо поднять, накормить. Па вечно где-то пропадает. У него две крайности – или молчит, или орет, а золотой середины не знает, так что даже к лучшему, если он проспит или вовсе не ночует дома.

Но в то утро Ма ходила притихшая, неулыбчивая, с заплаканными глазами. Белую косынку она повязала низко на лбу, по-пиратски, и все равно был виден желто-лиловый кровоподтек. Едва покончив с завтраком, бросив немытую посуду, она уложила в дорожный чемодан кое-какие пожитки и вышла из дому.

* * *

Наутро Киа вновь дежурила на крыльце, буравя темными глазами чащу, будто ждала, когда из туннеля покажется поезд. По болоту стелился туман, почти касаясь воды мягким брюхом. Киа шевелила пальцами босых ног, дразнила былинкой муравьиных львов, но шестилетке долго на месте не усидеть, и вскоре она уже шлепала по грязи на прибрежной отмели. Устроившись на корточках у кромки прозрачной воды, она наблюдала, как шныряет из света в тень рыбья мелюзга.

Вскоре ее окликнул из пальмовой рощицы Джоди. Киа обернулась – есть новости? Но когда он помахал ей из-за шипастых пальмовых листьев – небрежно, вяло, – она поняла: Ма не вернулась.

– Будешь играть в экспедицию? – спросил он.

– Ты же говорил, что уже большой.

– Не-а. Мало ли что я там говорил! В экспедицию играть завсегда готов! Погнали!

И они помчались по отмели, а оттуда – сквозь лес к океану. Киа завизжала, когда Джоди вырвался вперед, и смеялась всю дорогу до дуба-великана, раскинувшего ветви, словно гигантские ручищи, над песчаным пляжем. Когда-то Джоди и их старший брат Мэрф приколотили к ветвям пару досок – вышла дозорная вышка, а заодно крепость. Теперь помост прохудился, доски болтались на ржавых гвоздях.

Раньше Киа принимали в игру разве что рабыней – таскать братьям прямо с противня теплое мамино печенье. Но в этот раз Джоди распорядился:

– Будешь капитаном.

Киа отсалютовала.

– Гони испанцев!

И они бросились сквозь ежевичник, вопя во все горло и разя врагов мечами-палками.

Игра игрой, ну а жизнь жизнью, и вскоре Киа уселась в сторонке на замшелое бревно. Джоди молча пристроился рядом. Он хотел ей что-то сказать, отвлечь ее от мыслей о Ма, но слова не шли с языка, и они смотрели, как снуют по воде водомерки и их тени.

Киа вернулась на крыльцо и долго-долго ждала, глядя в конец тропы, – но ни слезинки не проронила. Лицо застыло, губы ниточкой, взгляд вдаль. Но Ма и в тот день не вернулась.

2

Джоди

1952

Ма ушла, а через неделю-другую разбрелись кто куда и сестры, и старший брат, будто взяли с нее пример. Па был мастер затевать скандалы – весь покраснеет от гнева, подымет крик, а под конец неуклюже машет кулаками направо и налево, – и они первое время терпели, но вскоре один за другим разбежались. Как ни крути, они считай что взрослые. И Киа, сперва позабыв, кому из них сколько лет, точно так же забыла и их полные имена, помнила только, как их звали дома: Мисси, Мэрф и Мэнди. На веранде, у себя на матрасе, Киа нашла горку носков, оставленных сестрами.

В то утро, когда из старших детей в доме остался один Джоди, Киа разбудил звон посуды и запах стряпни. Киа бросилась в кухню: неужели Ма вернулась, жарит оладьи или кукурузные лепешки? Но у плиты хозяйничал Джоди, помешивал кукурузную кашу. Киа улыбнулась, спрятав разочарование, а Джоди потрепал ее по макушке и шепнул: тсс, если Па не разбудим, позавтракаем в тишине. Печь печенье Джоди не умел, бекона в доме тоже не нашлось, и он сварил кукурузную кашу, поджарил яичницу на топленом сале, и они завтракали вдвоем, молча переглядываясь и улыбаясь.

Впопыхах вымыли посуду – и бегом к болоту, Джоди впереди. Но сзади уже ковылял Па – враскачку, того и гляди оторвется от земли; тощий как жердь, зубы желтые, как клыки у старого пса.

Киа нагнала Джоди:

– Бежим! Спрячемся на болоте!

– Ничего, не пропадем, – успокоил ее брат.

* * *

Позже, на закате, Джоди отыскал Киа на берегу – та смотрела на море. Когда он встал рядом, она даже не обернулась, все глядела, как курчавятся волны. И все же по голосу брата она поняла: Па напился.

– Я ухожу, Киа. Ни дня здесь больше не выдержу.

Еще чуть-чуть – и Киа обернулась бы, стала бы умолять: не бросай меня одну с Па, но слова застряли в горле.

– Подрастешь – все поймешь, – сказал Джоди.

Ей хотелось закричать, что она хоть и мала, да не глупа. Она знает, что все ушли из-за Па, но почему никто ее с собой не взял? Она бы и сама ушла, да только податься некуда и денег на автобус нет.

– Киа, ты осторожней здесь, слышишь? Если придет кто, в доме не прячься, там тебя мигом сцапают. Беги лучше на болото или в кусты. И следы заметай, как я тебя учил. И от Па там можешь спрятаться.

Не дождавшись ответа, Джоди попрощался и зашагал прочь от берега, к лесу. Когда Киа наконец оглянулась, он почти исчез за деревьями.

– Другой поросенок остался один, – проговорила она, глядя на волны.

И, стряхнув оцепенение, кинулась к хижине. С порога окликнула Джоди, но его вещи куда-то делись, постель была убрана.

Киа опустилась на его матрас и смотрела, как ползут по стене последние отблески заката. Солнце уже зашло, но свет еще догорал – озарил комнату, и на долю секунды смятые постели и груды тряпья вспыхнули ярче деревьев за окном.

Лютый голод, вроде бы привычный, на сей раз застиг Киа врасплох. Она пробралась на кухню и встала в дверях. Всю ее жизнь в кухне было тепло – то хлеб печется, то варится лимская фасоль, то булькает рыбное рагу. А сейчас здесь было душно, тихо, темно.

– Кто теперь стряпать будет? – спросила Киа вслух. А могла бы спросить: “И танцевать кто будет?”

Она зажгла свечу, пошуровала в печи кочергой, подбросила щепок. Прибавила тягу, пока не затеплился огонек, подкинула еще дровишек. Электричество в хижину не провели, и холодильник служил буфетом. Приоткрытая дверца была подперта мухобойкой, чтобы не заводилась плесень, и все равно по углам зеленели прожилки.

Вытаскивая остатки еды, Киа приговаривала: “Полью кашу салом да разогрею”; так она и сделала, а потом села у окна и принялась есть прямо из чугунка, высматривая Па. Но он так и не пришел.

Когда молодой месяц заглянул в окно хижины, Киа улеглась на свое ложе – бугристый матрас на веранде, с настоящим постельным бельем в голубых розочках, что купила на дворовой распродаже Ма.

Никогда еще Киа не ночевала одна. Вначале она то и дело вскакивала и смотрела сквозь проволочную сетку, прислушивалась, не шуршат ли в лесу шаги. Здесь каждое дерево ей было знакомо, но при луне почему-то казалось, будто деревья мечутся туда-сюда. На миг она оцепенела, не в силах даже сглотнуть, но в обычный час зазвенели знакомые трели квакш и кузнечиков. Киа сразу успокоилась – это вам не песенка про трех слепых мышат, что бегут “за фермершей следом, которая им хвосты отрубила ножом кривым”! Тьма дышала сладостью, веяло земляным дыханием лягушек и саламандр, переживших еще один душный день. Болото укрылось ползучим туманом, будто одеялом, и Киа уснула.

* * *

Три дня Па не появлялся, и Киа на завтрак, обед и ужин варила ботву репы с маминой грядки. Пошла в курятник за яйцами, а там пусто. Ни кур, ни яиц.

– Дуры вы все! Курочки-дурочки! – Киа думала ухаживать за ними без Ма, но до дела так и не дошло. А теперь вся эта пестрая компания разбежалась – кудахчут где-то далеко за деревьями. Надо бы их приманить, кукурузы им насыпать.

На четвертый день под вечер явился Па с бутылкой, рухнул поперек кровати.

А наутро ввалился в кухню и рявкнул:

– Где все?

– Не знаю, – пожала плечами Киа, глядя в сторону.

– Ничего-то ты не знаешь, ума у тебя не больше, чем у кутенка! И нужна ты здесь как собаке пятая нога.

Киа тихонько выскользнула из дома, а когда шла вдоль берега в поисках мидий, то учуяла запах гари; оглянулась – со стороны хижины поднимался столб дыма. Стрелой метнулась Киа прямо сквозь заросли к дому – посреди двора пылал костер. Па бросал в огонь мамины картины, платья, книги.

– Нет! – закричала Киа. Па, даже не взглянув на нее, швырнул в пламя приемник на батарейках. Киа потянулась к костру, хотела достать из огня картину, но пламя дохнуло в лицо, и она отпрянула.

Киа, сверля отца взглядом, преградила ему путь к хижине, чтобы не пустить его за новой порцией вещей Ма. Па замахнулся, но Киа не дрогнула, и он вдруг развернулся и, прихрамывая, зашагал к лодке.

Опустившись на дощатые ступени, Киа смотрела, как пламя пожирает одну из маминых акварелей, болотный пейзаж. Так просидела она до заката, пока не растаяли все до одной кнопки приемника, а с ними и воспоминания о том, как они танцевали с мамой.

Шли дни, и Киа училась уживаться с Па – училась на ошибках остальных, а главное, у мальков. Сторониться его, на глаза не попадаться, держаться в тени – вот и весь секрет. Она вставала пораньше, выходила из дома, пока он еще спал, бродила весь день по лесу или у воды, а под вечер возвращалась и ложилась в свою постель на веранде, откуда до болота рукой подать.

* * *

Па во Вторую мировую воевал с Германией, и ему в бедро угодил осколок шрапнели – только этим он и гордился. Раз в неделю ему выдавали пособие по инвалидности, на эти деньги они и жили. Через неделю после ухода Джоди холодильник опустел, и репы в огороде почти не осталось. В понедельник утром, когда Киа зашла на кухню, Па указал на смятый доллар и горсть мелочи посреди стола:

– Вот тебе на неделю, на прокорм. Подачек не жди. Все надо отработать – на тебе стирка, уборка и дрова.

Впервые в жизни Киа отправилась одна за продуктами в городок Баркли-Коув – “один поросенок пошел в магазин”. Четыре мили брела она то по сыпучим пескам, то по черному илу, и наконец блеснул впереди залив, а на берегу показался городок.

С трех сторон Баркли-Коув окружали топкие низины, и соленые ветра дули то с болот, то с океана, доходившего во время прилива почти до Главной улицы. Городок, отрезанный от мира болотом и океаном, связывало с большой землей лишь однополосное шоссе, все в трещинах и ухабах.

Улиц в городке было две. Главная, с рядом магазинов, тянулась вдоль океана; на одном конце – супермаркет “Пигли-Вигли”, на другом – “Вестерн Авто”, между ними – закусочная. И там же – дешевый магазинчик “Кресс”, магазин одежды “Пенниз” (с заказом по каталогам), кондитерская Паркера и салон обуви “Бастер Браун”. Рядом с “Пигли-Вигли” – пивная “Конура”, где подавали сосиски в тесте, острый перец чили и жареные креветки в бумажных кульках. Женщинам и детям внутрь заходить запрещалось, зато можно было покупать сосиски в тесте и газировку прямо с улицы, через окошко в стене. Цветных не обслуживали ни внутри, ни через окошко.

Другая улица, Широкая, шла от разбитого шоссе напрямик к океану, где встречалась с Главной. Перекресток был один на весь город – там, где сходились Главная, Широкая и Атлантический океан. Магазины и заведения не лепились стена к стене, как в других городах, их разделяли пустыри, заросшие пальмами и морским овсом, словно сюда среди ночи прокралось болото. Дома, крытые кедровой дранкой, за два с лишним века выцвели и порыжели под солеными ветрами, а белые и голубые оконные рамы облупились. Городок будто устал спорить со стихией и попросту сдался.

Городская пристань, огороженная ветхими канатами и ржавыми якорными цепями, вдавалась в небольшой залив, где в тихую погоду отражались красные и желтые креветочные катера. В обе стороны от магазинов – меж деревьев, вокруг лагун, вдоль побережья – разбегались проселки с рядами кедровых домиков. Баркли-Коув был в прямом смысле тихой заводью – домики терялись среди тростников и речных рукавов, точно гнездо цапли разметало ветром.

Босиком, в куцых штанишках на лямках, стояла Киа на пятачке, где болотная тропа встречается с шоссе. И кусала губы, порываясь удрать домой. Как разговаривать с людьми, как сосчитать деньги на продукты? Но голод вынудил ее действовать – и Киа вышла на Главную улицу и понуро поплелась к “Пигли-Вигли” по разбитому тротуару, еле видному из травы. На подходе к магазинчику мелких товаров она услыхала за спиной шум и едва успела отскочить – мимо просвистели на велосипедах трое мальчишек постарше. Их вожак оглянулся на Киа, засмеялся – мол, чуть не сбили! – и в тот же миг едва не столкнулся с женщиной, выходившей из магазина.

– ЧЕЗ ЭНДРЮС, вернись сейчас же! Все трое, вернитесь!

Проехав еще немного, они одумались и повернули назад, к мисс Пэнси Прайс, продавщице из галантереи. Ее семья некогда владела самой большой фермой на краю болота, и пусть ферму давным-давно продали, мисс Пэнси по-прежнему играла роль родовитой землевладелицы, а это ох как непросто, если живешь в тесной квартирке над закусочной. Мисс Пэнси щеголяла в шелковых тюрбанах, и в то утро тюрбан на ней был розовый, под цвет помады и румян.

Она обрушилась на мальчишек:

– Вот пожалуюсь на вас матерям! А еще лучше – отцам. Гоняете по тротуару как бешеные, чуть не сбили меня! Что скажешь в свое оправдание, Чез?

Велосипед у него был самый красивый – красное седло, хромированный руль.

– Простите, мисс Пэнси, мы вас не увидали из-за той девчонки, она сама под колеса полезла! – Чез, загорелый, темноволосый, указал на Киа, притаившуюся в зарослях мирта.

– Она тут ни при чем. Нельзя сваливать вину на других, даже на болотный сброд. А теперь, ребята, сделайте доброе дело, для разнообразия. Вон мисс Ариэль, помогите ей донести сумки до машины. Да заправьте рубашки!

– Да, мадам, – выпалили хором мальчишки и покатили навстречу мисс Ариэль, учительнице вторых классов.

Киа знала, что темноволосый паренек – сын хозяев “Вестерн Авто”, потому и велосипед у него самый красивый. Она не раз видела, как Чез выносит из грузовика увесистые картонные коробки с товаром, но никогда не говорила ни с ним, ни с его друзьями.

Выждав несколько минут, она, втянув голову в плечи, побрела к продуктовому магазину. Зашла внутрь и, оглядев прилавок с крупами разных сортов, выбрала фунтовый пакет кукурузной крупы грубого помола, с красным ярлычком “Товар недели” – так ее учила мама. Дождавшись в проходе, пока рассосется очередь, Киа подошла к кассирше, миссис Синглтри.

– Где твоя мама? – спросила та.

Волосы у миссис Синглтри были стриженые, завитые, лиловые, вылитый ирис под ярким солнышком.

– Дома, по хозяйству хлопочет, мадам.

– А деньги на крупу у тебя есть?

– Да, мадам. – Не понимая, сколько нужно, Киа выложила целый доллар.

Миссис Синглтри, не зная, умеет ли девочка считать, стала класть в ее раскрытую ладонь монету за монетой, приговаривая:

– Двадцать пять, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, восемьдесят пять и еще три пенни. Потому что крупа стоит двенадцать центов.

У Киа засосало под ложечкой. Неужели придется что-то еще сосчитать? Она озадаченно уставилась на мелочь у себя в ладони.

Миссис Синглтри, как видно, смягчилась.

– Ну все, беги.

Киа пулей вылетела из магазина и двинулась быстрым шагом к болотной тропе. Сколько раз твердила ей мама: “Если ты в городе, никогда не беги, а не то подумают, будто ты что-то стащила”. Но, едва дойдя до песчаной тропки, Киа припустила галопом, да так и пробежала добрых полмили без передышки, а остальное прошла скорым шагом.

Дома, в полной уверенности, что умеет варить кукурузную кашу, Киа засыпала крупу в кипяток, как Ма, но крупа слиплась в огромный ком, снизу пригорелый, а внутри сырой. Да еще и на вкус как резина. Киа, осилив несколько ложек, выбежала в огород, отыскала среди золотарника немного ботвы репы, сварила и съела дочиста, а отвар выпила залпом.

За несколько дней Киа научилась варить кашу, хоть та и пригорала, сколько ее ни помешивай. На следующей неделе она принесла из магазина костей – с красным ценником – и потушила их с кукурузной крупой и капустными листьями, вышло вполне сносное варево.

Киа не раз стирала с Ма – терла во дворе под краном белье о стиральную доску, с хозяйственным мылом. Но когда замочила отцовский комбинезон, он стал тяжеленный, ни выкрутить, ни на веревке развесить, и Киа разложила его под солнышком на карликовой пальме у края леса.

Так и бегали они с Па друг от дружки – жили врозь под одной крышей и, бывало, не виделись днями. И почти не разговаривали. Киа убирала за собой и за ним, как заправская хозяйка. Стряпней ее он брезговал, да и дома бывал редко, но она заправляла его постель, прибирала за ним мусор, мела пол и почти всегда мыла посуду – не из-под палки, а чтобы дома был порядок к маминому возвращению.

* * *

Ма всегда говорила, что Киа родилась под осенней луной. Киа не знала, когда у нее день рождения, и однажды вечером, как только полная золотая луна засияла над лагуной, она сказала про себя: “Вот мне и семь лет”. Отец и не думал ее поздравлять, и о праздничном торте, разумеется, речи не шло. О том, что ей пора в школу, он тоже не заикнулся, а Киа, почти ничего про школу не зная, боялась спросить.

Конечно, Ма вернется на ее день рождения, потому и наутро после осеннего полнолуния Киа надела платье из набивного ситца и стала глядеть на дорогу. Скорей бы показалась Ма, в длинной юбке и крокодиловых туфлях. Но никто не появился, и Киа, взяв чугунок с кукурузной кашей, побрела через лес к океану. Сложив руки рупором и запрокинув голову, закричала: “Кью-кью-кью!” И засеребрилось небо от края до края.

– Вот и они! Сколько тут чаек – не сосчитать! – сказала Киа.

И стала бросать им кашу, а чайки с криками кружили над ней, подлетали все ближе, едва не задевая крыльями по лицу. Каша кончилась, они поутихли и принялись чистить перья, а Киа уселась на песок, поджав ноги. Одна большая чайка опустилась рядом.

– А у меня сегодня день рождения, – сказала Киа чайке.

3

Чез

1969

Сгнившие опоры заброшенной пожарной вышки упирались в болото, будто ноги великана, а над болотом струился туман. Лес, казалось, притих в ожидании, лишь вороны кричали, когда двое мальчишек, Бенджи Мейсон и Стив Лонг, обоим по десять лет, белобрысые, полезли вверх по скользким ступеням утром 30 октября 1969-го.

– Ну и жарища нынче осенью! – крикнул Стив карабкавшемуся сзади Бенджи.

– Да, и тихо-то как, только вороны каркают.

Глянув между ступенями, Стив воскликнул:

– Ого! Что это там?

– Где?

– Вон, гляди! Синяя одежда – да это же человек в болоте!

– Эй! – крикнул Бенджи. – Вы чего там делаете?

– Слышь, у него лицо не двигается.

Проворно перехватывая перекладины руками, они быстро спустились и обошли вышку кругом, увязая в зеленоватой жиже. Там и вправду лежал человек – навзничь, левая нога неестественно вывернута, глаза открыты, рот разинут.

– Мамочки! – выдохнул Бенджи.

– Ой, да это Чез Эндрюс!

– Погнали к шерифу!

– Узнают, что мы сюда лазили, – влетит нам!

– Да никто сейчас и не вспомнит про это. И воронье вот-вот слетится.

Оба повернули головы на карканье, и Стив сказал:

– Одному из нас надо остаться, ворон отгонять.

– Ты что, сдурел? Очень надо мне одному тут торчать! Да и ты тут без меня не останешься, клянусь головой индейца!

Они оседлали велосипеды и, налегая на педали, пустились по вязкой песчаной тропе обратно в город, на Главную улицу, а там кинулись к приземистому зданию, где за столом сидел шериф Эд Джексон, а с потолка свисали на длинных проводах голые лампочки. Шериф – кряжистый, рыжий, в веснушках – листал спортивный журнал.

Дверь была не заперта, и мальчишки влетели без стука.

– Шериф…

– А-а, Стив, Бенджи! Вы с пожара, что ли?

– Мы Чеза Эндрюса видели – в болоте лежит, у пожарной вышки! С виду мертвый. Ни рукой ни ногой не шевельнет.

Со времен основания Баркли-Коув в 1751 году нога полицейского не ступала в заросли меч-травы. В сороковых – пятидесятых шерифы, бывало, пускали на болото ищеек по следу беглых преступников, и до сих пор собак держали в участке на всякий случай. Но Джексон обычно не брался расследовать преступления, где замешан болотный люд. Крысы есть крысы, пускай себе грызутся.

Но Чез – другое дело. Шериф вскочил, сорвал с вешалки шляпу.

– Показывайте.

Машина ползла по песчаной дороге через дубняк и заросли остролиста, рядом с шерифом сидел доктор Верн Мэрфи, единственный в городке врач, – стройный, поджарый, с проседью. Оба подпрыгивали на ухабах под скрежет колес, доктор чуть не бился головой в стекло. Давние друзья, почти одногодки, они вместе рыбачили, и не раз приходилось им сообща расследовать одно дело. На этот раз ехали молча – обоих тяготила обязанность подтвердить, чье тело лежит в болоте.

Стив и Бенджи тряслись в кузове с велосипедами; наконец грузовик остановился.

– Он там, мистер Джексон. Вон, за кустами.

Эд выбрался из кабины.

– Вы, ребята, ждите тут. – И следом за доктором шериф стал пробираться по болоту к телу Чеза.

Грузовик распугал воронье, но над трупом вились прочие птицы, не отставали и насекомые. Жизнь брала свое.

– Да, это Чез, он самый. Сэм и Патти Лав не переживут.

Эндрюсы заказывали каждую свечу зажигания, оплачивали каждый счет, вешали каждый ценник в “Вестерн Авто” ради единственного сына, Чеза.

Верн опустился рядом с телом на корточки, приложил к груди Чеза стетоскоп и констатировал смерть.

– И давно? – спросил Эд.

– Насколько я понимаю, десять часов, не меньше. Коронер установит окончательно.

– Видно, залез ночью на вышку. И сорвался.

Верн бегло осмотрел Чеза, не передвигая тела, и встал рядом с Эдом. Оба уставились на Чеза: лицо раздуто, взгляд в небо, рот разинут.

– Говорил же я, этим кончится, – вздохнул шериф.

Чеза они знали с рождения. У них на глазах он из славного малыша стал обаятельным подростком, потом юношей – звездой местной футбольной команды, любимцем девчонок, помощником отцу в магазине. И наконец – видным молодым мужчиной, мужем первой здешней красотки. А сейчас валяется здесь, и достоинства в нем не больше, чем в болотной жиже. Ничего возвышенного в смерти нет, и все перед нею равны.

Эд нарушил молчание:

– Ума не приложу, почему никто раньше не прибежал за помощью. Сюда же вечно таскаются и стаей, и парочками, пообжиматься.

Шериф и доктор обменялись понимающими взглядами: Чез хоть и был женат, но вполне мог прийти сюда с другой.

– Отойдем-ка в сторону, издали виднее, – сказал Эд и зашлепал по болоту, повыше задирая ноги. – А вы, ребята, стойте здесь, не топчитесь.

Указав на цепочку следов, что вела от вышки через болото и обрывалась футах в восьми от тела Чеза, Эд спросил:

– Это ваши утренние?

– Да, а дальше мы не ходили, – ответил Бенджи. – Как увидели Чеза – сразу назад. Вон где мы свернули.

– Понял. – Эд огляделся. – Верн, что-то здесь не так. Возле трупа следов не видно. Будь рядом с Чезом друзья или кто еще, подбежали бы, обступили, склонились над ним – жив ли? Наши-то следы в грязи вон какие четкие, а других и не видать. Ни вокруг тела, ни в сторону вышки, ни обратно.

– Может, он был один? Это бы все объясняло.

– А его-то следы где? Как мог Чез Эндрюс пройти по дороге, а потом через болото к вышке, не оставив следов?

4

Школа

1952

Вскоре после дня рождения Киа, стоя босиком в луже, наблюдала за головастиком, у которого уже отросли лапки. И вдруг встрепенулась. К хижине, тарахтя, по песчаной дороге приближался автомобиль. Ни одна машина отродясь сюда не заезжала. Вскоре из-за деревьев донеслись два голоса – мужской и женский. Киа шмыгнула в кусты: из зарослей она могла видеть, кто идет, и могла убежать, если что. Как Джоди учил.

Из машины вышла рослая женщина и двинулась по песку, увязая в нем высокими каблуками, – точь-в-точь как Ма в тот день. Наверное, из приюта, за ней приехала.

“Ей меня не догнать. Шлепнется на своих каблучищах, нос расквасит!” Киа, затаившись, смотрела, как женщина приближается к хижине.

– Эй, есть кто дома? Это школьный инспектор, я за Кэтрин Кларк, отвезти ее в школу.

Шутками тут и не пахло. Киа думала, в школу детей берут с шести лет. А они только сейчас приехали, на год позже.

Киа не знала, как разговаривать с детьми, а с учителем и подавно, но хотела научиться читать, хотела узнать, какое число идет после двадцати девяти.

– Кэтрин, золотко, если ты меня слышишь, прошу, покажись. Такие у нас законы, детка, – хочешь не хочешь, а в школу ходить надо. Да и тебе там понравится, зайка. Там каждый день кормят горячим обедом, бесплатно. Сегодня, по-моему, пирог с курицей – хрустящий, с корочкой.

Вот это уже другое дело! Киа замучил голод. На завтрак она сварила кукурузную кашу, покрошив туда крекеры, потому что соль в доме кончилась. Одну жизненную премудрость она успела усвоить: кукурузная каша без соли – это не еда. Пирог с курицей она пробовала считаные разы, но как сейчас помнила хрустящую золотистую корочку, а под ней пышное тесто. Помнила, какой он сочный, ароматный. Она выглянула из зарослей – желудок все решил за нее.

– Здравствуй, дружочек, я миссис Калпеппер. Ты уже совсем большая, пора в школу, да?

– Да, мадам, – отвечала Киа, не поднимая глаз.

– Можно босиком, это ничего, другие так ходят, а вот юбку надеть придется, ты же девочка. Есть у тебя юбка или платье, дружок?

– Да, мадам.

– Вот и славно, тогда давай переоденемся.

Миссис Калпеппер зашла следом за девочкой на веранду, переступив через птичьи гнезда, что разложила рядком на полу Киа. В спальне Киа надела единственное платье, что было ей впору, – в клетку, одна бретелька оборвана и пришпилена булавкой.

– Ну вот, милая, другое дело.

Миссис Калпеппер протянула ей руку. Киа потрясенно уставилась на ее ладонь. Вот уже несколько недель она ни к кому не прикасалась – а к постороннему человеку и вовсе никогда. Но она вложила в пальцы миссис Калпеппер худенькую ладошку, и школьный инспектор повела ее по тропе к “форду крестлайнеру”, за рулем которого сидел угрюмый водитель в серой фетровой шляпе. Киа, устроившись сзади, за всю дорогу ни разу не улыбнулась – ей было неуютно, совсем не то что цыпленку под крылом у наседки.

Школа для белых в Баркли-Коув была одна. Все классы, с первого по выпускной, учились в двухэтажном кирпичном здании на Главной улице, в дальнем конце от полицейского участка. Для цветных детей была своя школа – одноэтажная, бетонная, на выезде из Цветного квартала.

Киа провели в кабинет директора, но имени ее в списках не нашли, а даты ее рождения никто не знал, так что ее записали сразу во второй класс, хоть в школе она не училась ни дня в жизни. Первый класс, как сказали ей, и так переполнен, да и не все ли равно, ведь болотная детвора походит в школу месяц-другой, а потом только их и видели. Когда директор вел Киа гулкими коридорами, на лбу у нее выступила испарина. Директор распахнул дверь и легонько втолкнул Киа в класс.

Клетчатые рубашки, широкие юбки, башмаки – всякие-превсякие; кое-кто босиком. И глаза – все глядят на нее. Никогда в жизни Киа не видала столько народу. Дюжина, не меньше. Учительница, та самая мисс Ариэль, которой мальчишки помогли в тот раз донести покупки, усадила Киа за заднюю парту. Вещи велела положить на полочку, но складывать было нечего – Киа пришла с пустыми руками.

Учительница вернулась к доске и обратилась к новенькой:

– Кэтрин, встань, пожалуйста, и назови свое полное имя.

У Киа засосало под ложечкой.

– Ну же, дружок, смелей.

Киа встала.

– Мисс Кэтрин Даниэла Кларк, – четко произнесла она, Ма как-то сказала, что так звучит ее полное имя.

– Ты можешь нам продиктовать по буквам слово “кот”?

Киа молчала, уставившись в парту. Джоди с мамой немного учили ее буквам, но вслух называть их, да еще перед классом, не приходилось.

Внутри все сжалось от ужаса, и все-таки она попыталась: “т-о-к”.

Весь класс, от первых парт до последних, затрясся от смеха.

– Шшш! Ну-ка, тихо! – прикрикнула мисс Ариэль. – Никогда – слышите, никогда – нельзя смеяться над товарищем! Пора бы уже понимать.

Киа притаилась за своей задней партой, мечтая стать невидимкой, как жучок-короед в трещине дуба. Учительница продолжила урок, и вскоре Киа, хоть ей и было не по себе, подалась вперед – в ожидании, когда же скажут, что за число идет после двадцати девяти. А мисс Ариэль все говорила про какую-то там фонетику, а ученики, сложив губы трубочкой, повторяли за ней: “а, о, у” – ворковали, ну словно голуби.

Ближе к одиннадцати сытный дух горячей сдобы наполнил коридоры, просочился в класс. У Киа от голода свело живот, и когда ученики наконец потянулись гуськом в столовую, рот ее был полон слюны. Вслед за остальными она взяла поднос, зеленую пластмассовую тарелку и приборы. В стене было окошко с прилавком, а там на огромном эмалированном противне лежал куриный пирог с хрустящей корочкой, истекал горячим соком. Высокая чернокожая повариха, улыбаясь и кое-кого из детей называя по именам, плюхнула ей на тарелку толстый кусок пирога и порцию розовых бобов в масле, да еще и сдобную булочку добавила. Киа взяла банановый пудинг и красный с белым пакетик молока – каждому полагалось по одному.

Она оглядела зал – почти все столы заняты, за каждым смеются, болтают. Она узнала Чеза Эндрюса с приятелями, под велосипеды которых едва не угодила, – и отвернулась, села подальше. Несколько раз ее взгляд сам собой устремлялся на мальчишек – единственных, кого она тут знала. Но те, как и все прочие, ее не замечали.

Киа уставилась на пирог, начиненный курицей, морковкой, картошкой, зеленым горошком. Сверху – румяная корочка. К столу приближались две девочки в пышных юбках с рюшами. Одна высокая, щупленькая, с льняными волосами, другая круглолицая, щекастая. В таких юбках, подумала Киа, ни на дерево не залезешь, ни в лодку не сядешь, ни лягушку не поймаешь, ни даже собственных ног не увидишь.

Она уткнулась в тарелку. Как поддержать разговор, если они к ней подсядут? Но девчонки прошли мимо, щебеча, как птички, и сели за другой стол, к подругам. Несмотря на голод, кусок не лез Киа в горло, во рту пересохло. Осилив кусочек-другой, Киа выпила все молоко, а остатки пирога затолкала в молочный пакет и вместе с булочкой завернула в салфетку.

За весь остаток дня она и рта не раскрыла. Учительница задала ей вопрос, а она молчала как рыба. Она ведь сюда пришла учиться, а не других учить. “Зачем выставлять себя на смех?” – решила Киа.

Когда прозвенел последний звонок, она пошла на автобус, ее обещали высадить в трех милях от поворота к их хижине – дальше не проехать из-за песка, – а наутро автобус приедет за ней, и так каждый день. На обратном пути, когда автобус трясся на ухабах, а за окном мелькали островки спартины, с переднего сиденья раздалось ехидное:

– МИСС Кэтрин Даниэла Кларк!

Белобрысая-долговязая и Пухлая-щекастая, которых Киа видела в столовой, заверещали наперебой:

– Эй, курица болотная! Где твоя шляпка, крыса тростниковая?

Наконец автобус остановился на лесном пятачке, откуда во все стороны разбегались тропки. Скрежетнула, открываясь, дверь, Киа вылетела пулей и только через полмили остановилась перевести дух, а дальше, до своего поворота, шла быстрым шагом. И, не заходя в хижину, пустилась через пальмовую рощу к лагуне, а оттуда – по тропинке сквозь густой дубняк к океану. Выбежала на пустынный берег, и перед ней открылся морской простор. Ветер трепал косички. Ей хотелось плакать – впрочем, как и весь день.

Сквозь рокот прибоя Киа стала звать чаек. Океан ревел басом, ему вторили чаячьи сопрано. С криками реяли птицы над болотом и над песчаным берегом, а Киа крошила им пирог и булочку. Чайки опускались все ниже, выставив лапы, крутя головами.

Несколько птиц подобрались совсем близко, щекоча крыльями ее босые ноги, и Киа смеялась, пока на глазах не выступили слезы, и наконец из горла – оттуда, где застрял комок, – вырвались хриплые, надсадные рыдания. Когда чайки склевали последние крошки, ее пронзила невыносимая боль и страх: вдруг теперь и они разлетятся, бросят ее здесь одну? Но чайки не спешили улетать, принялись чистить широкие серые крылья. Киа сидела на корточках, смотрела на птиц и мечтала: взять бы их в охапку, отнести на веранду, уложить с собой в постель! Она представила, как греется под одеялом среди пуховых комочков.

Два дня спустя, услыхав знакомое тарахтенье “форда крестлайнера”, Киа убежала на болото, потопталась по песчаным косам, чтобы оставить побольше следов, а потом на цыпочках зашла в воду и, сделав петлю, устремилась в другую сторону. Дойдя до илистой отмели, она побегала кругами, запутывая следы. А выбравшись на твердую землю, запрыгала с кочки на кочку – и ни следа не оставила.

Еще несколько недель за ней приезжали раз в два-три дня; водитель в фетровой шляпе прочесывал все кругом, но ни разу не напал на след. А потом настала неделя, когда никто за ней не приехал. Тихо было кругом, лишь вороны каркали. Киа, уронив руки вдоль тела, глядела на пустую дорогу.

В школу она так и не вернулась. Уж лучше и дальше наблюдать за цаплями да собирать раковины – так она хоть чему-то научится. “Я уже умею ворковать по-голубиному, – говорила она себе. – И я куда лучше их всех, ну и пусть туфли у них красивые!”

* * *

Однажды знойным утром, через несколько недель после единственного школьного дня, Киа забралась на дозорную вышку, что построили братья, и стала высматривать в море пиратские корабли с черепами на флагах. Воображение расцветает и на самой скудной почве; Киа распевала: “Эй, пираты, йо-хо-хо!” – а потом спрыгнула с дерева и бросилась в атаку, потрясая клинком. Вдруг острая боль пронзила правую ступню, – ногу будто огнем прожгло. У Киа подогнулись коленки, она повалилась на землю и взвыла. Из ноги торчал длинный ржавый гвоздь. “Па!” – закричала Киа. Она не помнила точно, ночевал ли он дома. “Помоги, Па!” – звала она, но никто не откликнулся. Киа выдернула из ноги гвоздь, воя, чтобы заглушить боль.

И долго еще она скулила, перебирая руками по песку. Наконец приподнялась и осмотрела ступню. Крови не было, лишь узкая, глубокая ранка. И тут Киа вспомнила про столбняк. Внутри все сжалось, по спине пробежал холодок. Джоди ей рассказывал, как один мальчик наступил на ржавый гвоздь, а сыворотку ему вовремя не вкололи, и свело у него челюсти, да так, что не разжать. А потом выгнуло его дугой, как натянутый лук, и никто ему помочь уже не мог – стояли и смотрели, как он умирает в судорогах.

Джоди тогда прямо сказал: укол надо сделать самое позднее через два дня, или тебе каюк. Где делают такие уколы, Киа не знала.

“Нельзя сидеть сложа руки. Пока дождусь Па, меня точно столбняк хватит”. И, обливаясь потом, Киа заковыляла по песку – и ковыляла до прохладной тени дубов, окружавших хижину.

Мама всегда промывала раны соленой водой и залепляла глиной, смешанной с травами. Соли в доме не было, и Киа, прихрамывая, побрела к лесной заводи, такой соленой, что во время отлива на берегу выпадали белые кристаллики. Киа села на землю, окунула ногу в солоноватую болотную воду и без остановки то открывала рот, то закрывала, то зевала, то губами шлепала – проделывала все, лишь бы челюсти не свело. Примерно через час, в самый отлив, Киа вырыла в скользком черном иле ямку и осторожно опустила туда ногу. В ямке было прохладно. Орлиные клики подсказали, в какой стороне дом.

К вечеру живот скрутило от голода, и Киа вернулась в хижину. Отца она не застала, и домой его можно было не ждать. Покер под виски – занятие на всю ночь. Кукурузной крупы в доме не нашлось, но, пошарив на полках, Киа откопала старую замызганную жестянку маргарина, зачерпнула немного и намазала на крекер. Куснула раз-другой – и в итоге сгрызла пять штук.

Она улеглась на веранде, прислушиваясь, не приближается ли на лодке отец. Ночь выдалась беспокойная, Киа дремала урывками и заснула, наверное, только под утро, а проснулась от того, что в лицо било солнце. И первым делом открыла рот – все в порядке, открывается. И много раз ходила к соленой заводи и следила по солнцу, когда же пройдет этот день. Открывала рот, снова закрывала – может, все-таки обойдется?

Вечером, намазав ногу глиной и перевязав тряпицей, Киа улеглась на матрас, не зная, доживет ли до утра. Но тут же вспомнила: не так-то просто умереть – сначала ее изогнет в дугу, руки-ноги перекорежит судорогой.

В пояснице вдруг что-то кольнуло, и Киа подскочила. “Ой-ой-ой! Ма, мамочка!” Боль вернулась, и Киа притихла. “Подумаешь, свербит”, – шепнула она. Наконец, без сил, она уснула, а когда открыла глаза, на ветках дуба вовсю ворковали голуби.

Неделю ходила она к заводи дважды в день, перебиваясь крекерами с маргарином, а отец все не возвращался. На восьмой день она уже почти не хромала, боль прошла. От радости Киа даже пустилась в пляс, чуть припадая на ногу и распевая: “Я жива! Жива!”

Наутро она снова отправилась на берег высматривать пиратов.

“Первым делом велю матросам убрать отсюда все гвозди”.

* * *

Киа привыкла просыпаться чуть свет, под звон посуды на кухне. На завтрак Ма любила готовить омлет из домашних яиц, прямо из-под курицы, с кружочками спелых помидоров и оладьи – тесто она делала из кукурузной муки с водой и солью, а потом выливала на раскаленную сковородку с шипящим маслом, оладьи получались румяные, с ломкими кружевными краешками. Ма говорила: жарить так жарить, пусть на весь дом скворчит! – и всю жизнь Киа просыпалась по утрам под шипенье оладушек, вдыхала сизый кукурузный дымок. А теперь кухня стояла тихая, стылая, и Киа, выбравшись из постели на веранде, отправилась к лагуне.

Прошли месяцы, незаметно подкралась мягкая южная зима. Солнце кутало плечи Киа теплым одеялом, манило ее все дальше на болота. Иногда она пугалась по ночам незнакомых звуков или вздрагивала, если где-то близко ударит молния, но всякий раз, стоило ей вдруг оступиться, земля будто сама подхватывала ее, выручала. И наконец, точно неизвестно когда, боль из сердца ушла, как вода в песок, – просочилась глубоко, но до конца не исчезла. Киа прижала ладонь к влажной, дышащей земле, и земля утешила ее, как мать.

5

Расследование

1969

Звенели в вышине под жгучим солнцем цикады. Вся прочая живность попряталась от жары, лишь из травы неслось приглушенное жужжание.