А утром, перед тем как вставать, он сказал жене:

— Знаешь, Густа, пусть я не я буду, если еще раз наймусь к подрядчику на стройку. У меня было собственное дело, пока в трубу не вылетел, так скажи сама, разве это работа для человека, который был сам себе хозяин? К тому же, не успеешь наняться — тебя того и гляди рассчитают, стар стал. Почему бы мне, в самом деле, не поработать налево, фирма богатая, а? Видишь, парни-то какие ловкие? А кто нынче не словчит, тому крышка. Вот я что скажу. А ты как считаешь?

— А я тебе это давно уж говорю.

— То-то же. Мне бы, понимаешь, тоже хотелось пожить по-человечески, не отмораживать ноги на работе.

Густа на радостях обняла его, в порыве благодарности за все блага, которыми он ее наделил и собирался наделить вскорости.

— А знаешь что, старуха? — Тут Гернер ущипнул ее за ногу так, что она взвизгнула. — Ведь у нас для тебя, пожалуй, дело найдется.

— Бог с тобой!

— А я говорю, найдется! Небось скажешь, что можно и без тебя обойтись?

— Конечно! Ведь вас уже пятеро, и все такие сильные мужчины. (Сильные — это уж она сама убедилась…) Я даже постоять покараулить не могу, — продолжала она жалобно, — у меня, сам знаешь, расширение вен на ногах. Куда я гожусь?

— Боишься, Густельхен?

— Боюсь? С чего ты взял? А ты попробуй побегай с расширением вен. Такса кривоногая и та тебя обгонит. А если сцапают меня, то и ты попадешься, потому что я твоя жена.

— А чем я виноват, что ты моя жена? — Он снова с чувством ущипнул ее за ногу.

— Перестань, Пауль. Не возбуждай меня, пожалуйста!

— Нет, ты только подумай, мать, ты же совсем другим человеком станешь, если выберешься из этой плесени.

— Да разве мне самой не хочется? Еще как хочется — слюнки текут!

— Погоди, все будет, старуха, это еще что, так, пустяки, а ты вот послушай, повесь ухо на гвоздик! Знаешь, что я надумал? Я это дело обделаю сам, один.

— Как так? А другие? (Вот тебе и раз!)

— В том-то и штука, Густа. Мы и без них обойдемся. Знаешь, с компаньонами ни одно дело не выгорает, это уж старая история. Что, прав я или не прав? Так вот, я и хочу работать в одиночку. Нам сам бог велел — раз у нас квартира в первом этаже, а склад в нашем же дворе. Верно я говорю, Густа, или нет?

— Да ведь я ж тебе не смогу помогать, Пауль, у меня же расширение вен.

А вообще это ее и по другим соображениям не очень устраивало. Да, жалко. И «старуха» с кислой улыбкой согласилась на словах, но в душе про себя решила: нет, нет и нет!

На следующий день служащие в два часа ушли со склада, а под вечер Гернера заперли там вместе с женой; часов в девять, когда в доме все затихло, он собрался было приняться за дело — самое время, пока сторож ходит у ворот. И тут вдруг — на тебе! В дверь склада постучали! Стучат… Как будто стучат, а? Кто бы это мог быть? Кто его знает — стучат, и все тут! Ведь некому ж стучаться-то! Склад закрыт. А стучат! Опять стучат. Супруги — ни гугу, забились в угол, не отзываются. Опять стучат. Гернер подтолкнул жену в бок.

— Стучат! Слышишь?

— Да.

— Что бы это значило?

А она, странное дело, ни капли не испугалась.

— Пустяки, — говорит, — не убьют же нас.

Нет, убить не убьют. Того, кто там стучится, она хорошо знает; он ее не убьет, нет, этот длинноногий с маленькими усиками, — пусть приходит, ей будет только приятно. И тут опять постучали, негромко, но настойчиво. Господи, да это же условный знак.

— Э, да он нас знает! Сдается мне, мать, что это кто-то из наших парней.

— Чего же ты молчишь?

Гернер петушком к входной двери. Откуда они узнали, что мы с женой здесь? Вот дела! А из-за двери шепот:

— Гернер, открывай!

Хочешь не хочешь — приходится открывать. Вот сволочи, свинство какое, так бы и расколотил все кругом вдребезги. Пришлось открыть. Так и есть, это он, ее кавалер, — длинный, с усиками, один. Гернер ничего не замечает, ему и невдомек, что жена выдала его своему кавалеру. Долг платежом красен! Завидев длинного, она просияла, не могла скрыть своей радости, а муж волком глядит, ругается…

— Чего зубы скалишь, а?

— Ах, я так боялась, что это кто-нибудь из жильцов или сторож!

Теперь скорей за работу! А там — делить добычу. Ругань горю не поможет. Этакое свинство!

Попробовал Гернер еще раз попытать счастья; старуху свою дома оставил — глаз у нее дурной! Но ночью снова стук! На сей раз пришли все трое, будто он их звал! Что ты с ними поделаешь — на своем дворе и то не хозяин! Попробуй сладь с этой шпаной. Лопнуло у Гернера терпение, совсем из себя вышел: ладно, думает, сегодня еще поработаем вместе, раз уж я с ними связался, но завтра — шабаш! И если эти сволочи еще раз явятся в дом, где я управляющий, и станут нос совать в мои дела, я моментально полицию вызову: ишь вымогатели, эксплуататоры проклятые!

Битых два часа трудились они не покладая рук. Все, что под руку попадется, волокут в квартиру Гернера: мешки с кофе, сахаром, коринкой. Обобрали всю бакалею подчистую, потом за ящики со спиртным взялись — вина, коньяки, настойки всякие. Перетащили чуть ли не полсклада. Мечется Гернер, злится, что все это не ему одному достанется. А старуха его успокаивает.

— Я же все равно, — говорит, — не смогла бы столько перетаскать, у меня ведь расширение вен. — А те все носят да носят, старик аж слюной брызжет.

— Расширение! Сходи в аптеку да купи себе резиновые чулки, а то экономию наводишь там, где не надо!

Но Густа не слушает. Она глядит не наглядится на своего длинного, и он тоже на ребят гордо посматривает. Знай, дескать, наших! Ведь все это дело он провернул! И бабеночка недурна.

Таскали они, пока из сил не выбились, а как ушли, Гернер закрыл за ними дверь, заперся и давай с Густой пьянствовать. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок! Да и время нечего терять — надо успеть все перепробовать и, что получше, завтра же с утра сплавить какому-нибудь торгашу. Развеселился даже, дело стоящее. И Густа тоже довольна, как ни говори, а муж у нее хороший, ее ведь муж, не чей-нибудь, она уж для него постарается. Так они с двух часов до пяти утра всего перепробовали, да не как-нибудь, а с чувством, с толком. Надрызгались и завалились спать. Что и говорить, славная была ночка.

А около полудня — звонок! Звенит, надрывается. Но Гернеры и ухом не ведут. Куда уж им после такой попойки. А звонки не прекращаются, вот уж в дверь кто-то колотит — ногами, что ли? Наконец Густа очухалась, вскочила и давай тормошить Пауля. — Пауль, Пауль, стучат, иди открой. Тот еле глаза продрал: «Где? что?» — но она живо растолкала его. Скорей, мол, скорей, ишь как стучат, того и гляди дверь разнесут в щепы! Верно, почтальон! Встал Пауль, натянул штаны. Только успел отпереть, как в комнату ввалились трое. Что за банда? Неужели ребята за товаром, в такую рань? Нет, не то!.. Это ж лягавые, сыщики из уголовной полиции! Ну на сей раз им долго разыскивать не пришлось. Они глаза вытаращили от изумления. Ай да управляющий домом, хорош! — на полу навалены целые горы краденого добра. Повсюду — в коридоре, в комнате, все как попало, вперемежку: мешки, ящики, бутылки, солома. Комиссар говорит:

— Такого свинства я в жизни не видывал!

Ну, а Гернер? Ему говорить нечего. Стоит молчит! Уставился на лягавых. Мутит его еще к тому же. Кровопийцы, сволочи, будь у меня револьвер, я бы живым не дался. Неужели ж всю жизнь гнуть спину на стройке, а господа будут денежки загребать? Эх, дали бы хоть винца глотнуть… Ничего не поделаешь, надо одеваться. «Успеете, дайте хоть подтяжки пристегнуть!»

А жена его нюни распустила, хнычет.

— Ах ты господи, мы ничего не знаем, господин комиссар, мы ведь порядочные люди, это нам, верно, кто-нибудь подкинул, вот все эти ящики, потому как мы крепко спали, вы и сами видели, вот кто-нибудь и сыграл с нами такую штуку! Не иначе, кто-нибудь из нашего же дома, господин комиссар! Пауль, что же теперь с нами будет?

— Все это в полиции расскажете.

— Это, значит, и к нам ночью воры забрались, старуха, — вмешивается в разговор Гернер. — Верно, те же самые, которые склад очистили, а нас в полицию тащат.

— Вот все и расскажете там или потом на следствии.

— Не пойду я в полицию.

— Не пойдете, свезем.

— Боже мой, Густа, я же ни звука не слыхал, как к нам воры забрались. Спал как убитый.

— Да ведь и я тоже, Пауль.

Густа хотела было под шумок достать из комода два письма, от длинного, да один из агентов заметил.

— Ну-ка, покажите-ка! Или нет, положите обратно. Обыск потом проведем!

Она в азарт вошла.

— Что ж, ваша сила… постыдились бы врываться в чужую квартиру!

— Ну, кончай разговоры, пошли!

Тут Густа и начала ломать комедию — на мужа не смотрит, голосит, катается по полу, — пришлось ее силой тащить. А муж ругается на чем свет стоит, вырывается, кричит:

— Не смейте женщину оскорблять!

Что же это творится? Грабители настоящие скрылись, вымогатели проклятые, а его, бедного, впутали в эту грязную историю!

ГОП, ГОП, ГОП, С ТИХОЙ РЫСИ НА ГАЛОП!

Во дворе, у ворот, собралась толпа. Толки, пересуды. Франц не вмешивался в разговоры. Засунул руки в карманы, поднял воротник, втянул голову в плечи, по самую шляпу. Ходит от одной группы к другой и молча слушает. А когда плотника с его толстенькой супругой повели по двору на улицу, зеваки расступились, стали шпалерами. И Франц стоял — смотрел. Застукали, значит. Что ж, ведь и ему пришлось когда-то идти таким манером. Только тогда было темнее. Ишь как глядят, — прямо перед собой. Стыдно им поди! А другие что, лучше? Лясы-то каждый может точить. Поди знаете, каково человеку в таком положении! А сами-то, сами хороши — жульничают по тихой, а потом забьются за печку, и все шито-крыто, хапуги мещанишки! Вон теперь открывают дверцу «зеленого Генриха»[6]. Лезьте не стесняйтесь. Вот и бабенку втолкнули — она вроде выпивши, что ж, ее право-полное право! А эти — пусть смеются. Сами бы попробовали, каково это… Ну, трогай.

А люди не расходятся, все стоят, судачат. Пошел Франц со двора, за воротами стужа лютая. Обернулся посмотрел на ворота, потом улицу оглядел… Ну, что делать будешь? Как жить? Потоптался на месте. Ух черт как холодно, собачий холод! Но наверх к себе все равно не пойду. Куда же идти-то?

Стоит так, переминается с ноги на ногу. Сам не заметил, как ожил! Что ему до всей этой сволочи? Стоят, лясы точат! И знать он их не желает! Надо будет подыскать себе другую комнату. Все равно отсюда выживут.

И Франц бодро пустился в путь, вниз по Эльзассерштрассе, вдоль забора, где метро ремонтировали, сначала к Розенталерплац, а там — куда глаза глядят.

Так вот и случилось, что Франц Биберкопф выполз наконец из своей норы. Управляющий, которого прогнали сквозь строй зевак, его кругленькая, подвыпившая жена, кража со взломом, «зеленый Генрих» — все это не выходило у него из головы. Но еще он до площади не дошел, как на пути его попалась первая пивная. Тут-то оно и началось. Рука потянулась в карман, хвать, а бутылки пустой и нет. Нет и нет! Забыл! Вот черт! Наверху у себя в комнате забыл! Задурили голову! Как началась вся эта катавасия на дворе, он мигом накинул пальто и айда вниз, а про бутылку-то и не вспомнил. Будь она проклята! Не назад же топать! И пошло: нет, да! Да, нет… Ни туда, ни сюда. Ругается на чем свет стоит, сам себя уговаривает, топчется на месте. «Ну заходи, чего стал!» — «Да ну его к черту!» Никогда еще с Францем такого не было. «Зайти? Или не заходить? Очень уж пить хочется! Выпей сельтерской!

А то ведь зайдешь — опять назюзюкаешься, и все. Да, выпить-то ведь хочется, до смерти хочется! Нет, не пойду, лучше уж на улице постою, а то опять день-деньской проваляешься в каморке у старой Шмидтши». И снова перед глазами «зеленый Генрих» и Гернер с женой. «Ну нет, шалишь! Налево кругом, нечего здесь торчать, может быть когда-нибудь в другой раз, а теперь — пошли куда-нибудь в другое место!»

И вот Франц чуть не бегом на Алекс пустился. В кармане 1 марка 55 пфеннигов. Хлебнул он одного только чистого воздуха и побежал. Через силу заставил себя как следует пообедать в кухмистерской: заказал телячье рагу с картофелем, впервые за несколько недель плотно поел. После еды жажда стала как будто меньше. Оставалось еще семьдесят пять пфеннигов. Франц задумчиво поиграл монеткой. Не пойти ли к Лине? Да ну ее, что она мне? Язык обложило, во рту кисловатый вкус, в горле пересохло, словно огнем жжет. Сельтерской, что ли, выпить?

Стал пить. Жадно глотал прохладную воду. Пузырьки газа приятно щекотали язык. И тут вдруг понял, куда его тянет. К Минне! Как он ей тогда телятину прислал. А от передников она не отказалась. К Минне, куда же еще!

Сказано — сделано! Встал Франц, пошел прихорашиваться к зеркалу. Поглядел на себя неодобрительно. «Хорош! — бледный, в угрях весь, щеки обвисли. Ну и морда! Какие-то полосы красные на лбу — это еще откуда, наверно от шапки! А нос? Чисто слива — красный, вспухший. Впрочем, это не от водки, а просто мороз сегодня сильный. Ну чего глаза пялишь — тусклые, тупые, как у коровы? И что это у меня, скажи, глаза какие телячьи — выпучил их, будто закрыть не могу! Словно сахарным сиропом меня облили. Ну ничего, для Минны сойдет. Так, теперь волосы пригладим. Порядок! И — к ней. Авось даст пару пфеннигов до четверга, а дальше видно будет».

Пулей вылетел из обжорки. Ну и мороз! А людей-то, людей! Сколько народищу на Алексе, и все бегут куда-то. Подумаешь, какие занятые… Припустил и наш Франц, чуть не бежит, а сам на ходу по сторонам поглядывает. Бывает, лошадь поскользнется на мокром асфальте, поднимут ее пинками в брюхо, и она с отчаяния пускается во весь опор и скачет как бешеная. Так вот и Франц. Что ж, мускулы у него дай боже, мужчина он крепкий, недаром когда-то в спортивном клубе состоял. Топает по Александерштрассе и подмечает, что и у него шаг другой стал — твердый, четкий, как у гвардейца на параде. Стало быть, и мы не хуже других, с ног не валимся.

Сводка погоды на сегодня: переменная облачность с прояснениями. В ближайшие сутки холода удержатся, но в дальнейшем ожидается повышение температуры. Солнышко робко выглядывает из-за туч. Скоро потеплеет.

Сядьте за руль нашего нового шестицилиндрового «оппеля», — он не обманет ваши ожидания. Ты знаешь край, где апельсины зреют… туда, туда…

И вот Франц уже в доме, где живет Минна. Стоит перед знакомой дверью, глядит на звонок, потом широким жестом сорвал с головы шляпу, позвонил, ждет пока откроют. Кто откроет? Она, кому же еще! Поклонимся ей, шаркнем ножкой — все чин чинарем. Если у барышни есть кавалер… Она и откроет, кому же еще, тюли-тюли! Защекочу! И вдруг — на тебе! Мужчина! Ее муж! Ну да, это же Карл! Господин слесарь! Ну, не беда. Ишь какую кислую морду состроил!

— Это ты? Чего тебе нужно?

— Ты бы впустил меня, Карл, я ведь не кусаюсь! И — в дверь. Вот и мы! Везет, скажи, как утопленнику.

— Слушай-ка, уважаемый, хоть ты и слесарь высшего разряда, а я чернорабочий, ты все же фасон не дави. Можешь ответить, когда с тобой здороваются.

— А я что, звал тебя? Я и на порог тебя не впускал — сам вломился!

— Ладно, ладно! Жена-то твоя дома? Хочу поглядеть на нее, поздороваться.

— Нет ее сейчас дома. А для тебя никогда не будет. Для тебя у нас никого дома нет!

— Вот как?

— Да! Нет и не будет!

— Ты же вот дома, Карл!

— Нет, меня тоже нет. Я только поднялся за свитером и сейчас же назад в мастерскую.

— Что ж, от клиентов отбою нет?.

— Не жалуюсь!

— Выгоняешь, значит?

— Да я тебя и не впускал вовсе. Что ты здесь потерял, а? Постыдился бы на глаза показываться позорить меня только, тебя же здесь весь дом знает.

— Пускай их лаются, Карл. Плевали мы на всех. Я же в их дела нос не сую! Знаешь, нечего бояться, что люди скажут. Видали мы их! Вот намедни лягавые забрали такого, плотник первой руки, еще у нас был управляющим домом. Представляешь? С женой. Забрали. Крали они, понимаешь, как сороки. А я что украл? А?

— Послушай, некогда, мне пора идти. Проваливай! Нужное дело — с тобой разговаривать. А Минне и на глаза не попадайся, прогонит она тебя поганой метлой!

«Скажите, пожалуйста, много ты понимаешь! Наставил я тебе рога, а ты еще рассуждаешь! Животики надорвешь. Если у барышни есть кавалер, она его любит на свой манер…»

Карл подошел к Францу вплотную.

— Ну, чего ждешь? Мы тебе не родня, Франц, запомни! Раз уж тебя выпустили из каталажки, живи как знаешь, а на меня не рассчитывай!

— Я, кажется, у тебя денег не просил.

— Просить не просил, а Минна не забыла Иду, сестра ведь ей, и никогда мы тебе этого не забудем! Ты для нас — пустое место, понял?

— Да. А Иду я не убивал. Я себя не помнил — вот рука и сорвалась. Это с каждым может случиться.

— Ида умерла, а ты ступай своей дорогой. Мы люди честные.

«Пес ты, пес, да еще рогатый, гадина ядовитая. Возьму вот и скажу, как было дело с Минной, куда ты годишься — я же твою жену, коли захочу, у тебя из постели возьму».

— Я свои четыре года минута в минуту отсидел. Суд присудил, а тебе мало?

— Что мне твой суд? Проваливай раз и навсегда. Забудь сюда дорогу! Раз навсегда!

«Что это с ним, с господином слесарем, того и гляди в драку полезет?»

— Последний раз говорю тебе, Карл, — отсидел я свой срок и хочу теперь помириться с вами. Вот тебе моя рука.

— Не возьму я ее!

— Так, теперь все ясно. (Эх, взять бы его за ноги да башкой об стенку!) Вот теперь ясно, как на бумаге.

И тем же лихим жестом, что у дверей, нахлобучил шляпу.

— Ну, в таком случае счастливо оставаться, Карл. Будь здоров, господин слесарных дел мастер! Поклонись Минне и скажи ей, что я приходил узнать, как дела. А ты, свинья супоросая, самая что ни на есть последняя сволочь. Заруби это себе на носу, и полегче на поворотах, а то кулак мой понюхаешь. Дерьмо ты собачье, и как это Минна с тобой живет!

Сказал, и прочь из квартиры. Спокойно, без шума. Медленно спустился по лестнице. Пусть-ка тот попробует пойти следом! Где ему, не посмеет.

В пивной напротив Франц опрокинул рюмку водки, одну-единственную, чтобы душу отвести. Посидел, подождал немного — не явится ли Карл. Да где уж ему… И весьма довольный собою, Франц отправился дальше. Деньги? Деньги мы раздобудем где-нибудь в другом месте. Напряг мускулы, повел плечами — ничего, живы будем, не помрем!

* * *

— Ты встаешь у меня на пути и хочешь повергнуть меня наземь? Я задушу тебя своими руками, — тебе не справиться со мной! Ты грозишь мне, осыпаешь меня насмешками, презираешь, в грязь хочешь втоптать, — не на такого напал, сил у меня хватит! К насмешкам твоим я равнодушен. Не кусай — зубы сломаешь! Не боюсь я змеиных укусов. Не знаю, кто натравил тебя на меня, но я сумею постоять за себя. Бог сокрушит врагов моих, выдаст мне их с головой.

— Болтай, пожалуй. Так вот щебечет пташка, спасшись от когтей хорька. Пусть себе щебечет — хорьков много на свете. До поры до времени тебе не дано видеть меня. Да пока в этом нет и нужды. Ты слышишь болтовню людей, шум улицы, лязг трамвая. Живи, дыши, слушай. Среди всего этого ты услышишь и меня.

— Кого «меня»? Кто говорит со мной?

— Не скажу. Сам увидишь. Сам почувствуешь. Закали свою душу. Тогда поговорим. Вот тогда ты увидишь меня и выплачешь глаза свои.

— Говори, коли не надоело. Говори хоть сто лет подряд. Мне смешно, да и только!

— Не смейся! Ох, не смейся!

— Плохо ты меня знаешь! Не знаешь ты, что за человек Франц Биберкопф. Ничего не боюсь, ничего! Мой кулак меня не подведет. Гляди, какие у меня мускулы, — полюбуйся!

Книга пятая

Дело быстро идет на поправку, наш герой начинает все сызнова, ничему он не научился и ничего не понял. И вот на него обрушивается первый тяжкий удар. Его втягивают в преступление. Он не хочет, упирается, но от судьбы не уйдешь.

Он держится храбро, отбивается руками и ногами. Ничто, Франц, не поможет тебе — покорись своей судьбе.

ВСТРЕЧА НА АЛЕКСЕ. ХОЛОД СОБАЧИЙ. В ПРЕДСТОЯЩЕМ 1929 ГОДУ БУДЕТ ЕЩЕ ХОЛОДНЕЕ

Бум, бум — перед закусочной Ашингера на Алексе бухает паровой копер. Он вышиною с дом и шутя забивает в землю железные сваи.

Февраль месяц. Мороз. Люди надели теплые пальто. У кого шуба есть — те в шубах, у кого нет — те, стало быть, без шуб. Дамочки все в тонких чулках, мерзнут небось, зато красиво.

Вся шантрапа куда-то попряталась от холода. Когда потеплеет, выползут опять изо всех углов. А пока сидят где-нибудь да согреваются двойной порцией водки; только какая же это водка? В ней разве что ноги мыть!

Бум, бум — долбит паровой копер на Александерплаце.

Кругом толпятся зеваки. Делать людям нечего — стоят и смотрят, как работает копер. Рабочий на помосте все время дергает какую-то цепь. Тогда наверху что-то хлопает, шипит и ба-бах! — молот бьет сваю по башке. А те, что вокруг копра стоят, — мужчины и женщины и в особенности мальчишки, — радуются, здорово как получается: ба-бах! — сваю по башке. Сваи почти и не видно больше, с ноготок торчит, а ее все по башке да по башке, такая уж ее доля! Вот и вся ушла в землю. Черт возьми, лихо они ее разделали! И удовлетворенные зрители расходятся.

Всюду настланы доски. Перед универмагом Тица стояла бронзовая Беролина [7]с протянутой вперед рукой, бабища, что твой слон! И ту куда-то утащили. Может быть, перельют и наделают из нее медалей.

Словно черви копошатся рабочие в земле. Сотни их тут! И роют и возятся днем и ночью, не переставая.

Дзинь-дзинь — по дощатому настилу громыхают трамваи, ползут через Алекс желтые, с прицепными вагонами; соскакивать на ходу опасно для жизни. Перед вокзалом городской железной дороги расчистили широкую площадку; отсюда поезда идут в одном направлении — к Кенигштрассе, мимо универмага Вертгейма; хочешь попасть в восточную часть города, — обходи кругом, по Клостерштрассе, мимо полицейпрезидиума. С грохотом проносятся поезда к Янновицкому мосту. А вот паровоз остановился, выпускает пары прямо над пивной \"Прелат\" — \"Пиво \"Шлосбрей\", вход за углом\".

По ту сторону сносят подряд все дома вдоль городской железной дороги. И откуда берется столько денег? Ну, да Берлин город богатый, и налоги мы платим исправно.

Снесли табачный киоск фирмы \"Лезер и Вольф\" с мозаичной вывеской, а в двадцати метрах дальше она уже опять красуется, и у самого вокзала еще раз. \"Торговый дом Лезер и Вольф\". Сигары высшего качества на все вкусы: бразильские, гаваннские, мексиканские, марки — \"Наша утеха\", \"Лилипут\", № 8 по 25 пфеннигов за штуку, \"Зимняя баллада\" — в пачках по двадцать пять штук, по 20 пфеннигов за штуку, сигаретки № 10 несортированные, оберточный лист суматрского табака — гордость фирмы — небывало дешево, в ящичках по сто штук — 10 пфеннигов за штуку… Бьем, бьем… побиваем все рекорды нашими сигарами — в ящичках по пятьдесят штук, в картонной упаковке по десять штук, отправка во все пункты земного шара; новинка — сигара марки \"Бойэро\" по 25 пфеннигов штука, — клиенты в восторге! — Бью, бьешь, бьем в щепы.

Возле \"Прелата\" есть свободное местечко, там стоят тележки с бананами. Покупайте детям бананы! Бананы — дезинфицированы самой природой, их кожура защищает плод от насекомых, червей и бацилл, за исключением, конечно, тех насекомых, червей и бацилл, которые сквозь нее проникают. Тайный советник, профессор Черни, вполне убедительно доказал, что дети, в первые годы своей жизни питаясь бананами, лучше развиваются. Бью, бьешь, разбиваем.

По Алексу гуляет ветер; на углу, где универмаг Тица, дует со всех сторон. Брр! Мерзость! Ветер, ветер… Несется меж домов, врывается в котлованы, не дает покоя. Хорошо бы укрыться в теплой пивной, да где уж там, ветер и в карманах свистит. А жизнь идет своим чередом — не зевай, пошевеливайся, погода не для прогулок. И вот с утра спозаранку тянутся к Алексу рабочие — из Рейникендорфа, из Нейкельна, из Вейсензее. Холодно ли, тепло ли, ветрено или тихо, — каждый день все то же: наливай кофе, завертывай бутерброды, пора на работу, наше дело — трудиться до седьмого пота, а там, наверху, сидят трутни, спят на пуховиках и высасывают из нас последние соки.

У Ашингера на Алексе большое кафе. Нет у тебя пуза — можешь нагулять, а есть — можешь увеличить по желанию. \"Природу не обманешь! Тот, кто пытается улучшить искусственными примесями качество хлебобулочных изделий, выпекаемых из испорченной муки, — обманывает себя и потребителя. У природы свои законы, она не терпит насилия! Почти во всех цивилизованных странах здоровье населения подорвано — это печальный результат потребления недоброкачественных продуктов питания, подвергающихся химической обработке\".

\"Колбасные изделия высшего качества, с доставкою на дом. На ливерные и кровяные колбасы цены снижены\".

А вот интересный журнал, спешите купить — вместо одной марки только двадцать пфеннигов. \"Брачная газета\", пикантного содержания, только за двадцать пфеннигов. Продавец попыхивает сигарой, на голове у него морская фуражка. Бью, бью, бью…

Из восточных районов города, из Вейсензее, Лихтенберга, Фридрихсхайна, с Франкфуртераллее выезжают на Ландсбергерштрассе желтые трамваи и взапуски бегут к Алексу. № 65 идет от Центрального скотопригонного двора по Большому кольцу — от Веддингплац до Луизенплац, № 76 — из Хундекеле до Хубертусаллее. На углу Ландсбергерштрассе закрылся универмаг Фридриха Гана — устроили распродажу, все вывезли подчистую, а теперь собираются отправить и самый дом к праотцам, Сейчас тут остановка трамвая и автобуса маршрута № 19. А дом, где был магазин канцелярских принадлежностей Юргенса, уже снесли, и на его месте красуется сейчас дощатый забор.

У забора сидит старик с медицинскими весами. Проверяйте свой вес! Всего — 5 пфеннигов.

О возлюбленные братья и сестры, кишмя кишащие на Алексе, остановитесь на минуту и загляните в щель в заборе рядом с упомянутыми весами: на том месте, где недавно еще был богатый магазин Юргенса, вы увидите груду щебня. А универмаг Гана еще стоит. Безлюдный, опустевший, выпотрошенный, только какие-то красные лоскутки и бумажки прилипли к стеклам витрин. Из праха рожден, и прахом станешь; стоял здесь когда-то прекрасный дом, а ныне никто и не вспомнит о нем. Так погибли Рим, Вавилон, Ниневия, Ганнибал, Цезарь, все пошло прахом, помните это. Позвольте, позвольте, во-первых, в наши дни производятся раскопки этих городов, — посмотрите, вот иллюстрации в последнем воскресном номере газеты, а во-вторых, эти города выполнили свою миссию и их сменили другие. Так было, так будет. Ведь не станете же вы горько оплакивать свои старые брюки, когда заносите их до дыр. Просто пойдете и купите новые. На том мир стоит!

На площади безраздельно властвует полиция. Она представлена здесь в нескольких экземплярах. Каждый \"экземпляр\" с видом знатока поглядывает то в ту, то в другую сторону. Правила уличного движения он знает наизусть, будьте покойны. На ногах у него краги, справа висит резиновая дубинка; вот он поднимает руки и вытягивает их в направлении с запада на восток: север и юг пусть обождут, а восток переливается на запад и запад на восток. Затем \"экземпляр\" автоматически переключается, и уже север переливается на юг, а юг на север. Мундир у шупо скроен в талию, сидит как влитой. По знаку \"экземпляра\" через площадь бегут по направлению к Кенигштрассе человек тридцать всякого звания, часть из них оседает на площадке у остановки трамвая, а другие благополучно достигают противоположной стороны площади и идут дальше по дощатому настилу. Столько же людей двинулось им навстречу с запада на восток; и здесь никто не пострадал, все благополучно доплыли до противоположной стороны.

Тут и мужчины, и женщины, и дети, детей большей частью ведут за руку. Перечислить их всех и описать судьбу каждого очень трудно. Это можно сделать лишь в отношении некоторых. Ветер всех прохожих осыпает снежной крупой. Лицо человека, идущего с востока, ничем не отличается от лиц тех, кто идет с севера, запада или юга, да, кроме того, эти люди часто меняются ролями: те, что в данный момент идут через площадь к Ашингеру, час спустя могут оказаться перед пустым универмагом Гана. И точно так же поток людей, идущих с Брунненштрассе к Янновицкому мосту, сливается с встречным потоком. Конечно, многие сворачивают и в сторону, с юга на восток, с юга на запад, с севера на запад, с севера на восток. Все они похожи друг на друга — и пешеходы и пассажиры в автобусах или трамваях. Те только сидят в разных позах да увеличивают вес вагона, обозначенный на его наружной стенке. Кто заглянет им в душу? — Темна вода в облацех… А если б даже и заглянуть — кому от этого польза? Скажете, новую книгу можно было бы написать? Да ведь и старые-то не идут; в 1927 году сбыт книжной продукции понизился по сравнению с 1926 годом на столько-то процентов. Итак, будем рассматривать этих людей лишь как частных лиц, заплативших по двадцати пфеннигов за проезд, за исключением владельцев месячных проездных билетов и учащихся, с которых берут только по десяти пфеннигов: и вот они едут — каждый живым весом от пятидесяти до ста кило, в одежде, с сумочками, пакетами, ключами, шляпами, искусственными челюстями и бандажами от грыжи; проезжают через Александерплац и сохраняют до конца поездки таинственные длинные полоски бумаги, на которых напечатано: Маршрут № 12, Сименсштрассе Д,А, Гоцковскиштрассе С,В, Ораниенбургские ворота С,С, Котбуские ворота А. Таинственные письмена! Кто разгадает их, кто смысл их распознает? Три слова заветных тебе назову… А билетики эти прокомпостированы четыре раза в определенных местах, и на них значится на том же самом немецком языке, на котором написаны библия и гражданский кодекс: \"Годен на одну поездку в одном направлении, одним маршрутом, без права пересадки\".

Люди читают газеты различных направлений, сохраняют равновесие благодаря своему ушному лабиринту, вдыхают кислород, тупо глядят друг на друга; одни испытывают боль, другие — нет, одни думают, другие — нет, одни счастливы, другие несчастны, есть и такие, что ни счастливы, ни несчастны.

А копер все бухает — бум, бум, бью, бью, забью, ну-ка еще одну сваю… Жужжание разносится по площади — это у полицейпрезидиума что-то клепают, сваривают, в другом месте бетономешалка вываливает готовый бетон. Господин Адольф Краун, дворник, давно уже любуется ее работой. Внимание его приковала автоматическая загрузка песка в бетономешалку. Ишь ты, поди ж ты! Он напряженно следит, как вагонетки с песком медленно поднимаются на дыбы, застывают на секунду в вертикальном положении и трах — опрокидываются, не угодно ли? А что, если бы человека так же вывалили из постели, ногами вверх и головой вниз, не поздоровилось бы ему, пожалуй!.. Им поди все равно, что песок, что человек…

* * *

У Франца Биберкопфа снова рюкзак за плечами, он снова торгует газетами. Квартиру он переменил. И стоит он теперь не у Розенталертор, а на Алексе. Франц уже в полной форме — орел мужчина, рост—1,80 см.; правда, он убавил в весе, зато чувствует себя бодрее. На голове синяя фуражка газетчика.

\"Тревожные дни в рейхстаге!\", \"Правительственный кризис!\", \"Слухи о перевыборах в марте, в апреле перевыборы неизбежны\", \"Куда ты идешь, Иозеф Вирт?..\", \"Забастовка в Центральной Германии продолжается, предстоит образование арбитражной камеры\", \"Грабители на Темпельхерренштрассе\".

Лоток Франца у выхода из метро на Александерштрассе против кинотеатра \"Уфа\". На этой стороне оптик Фромм открыл новый магазин. Франц попал в эту сутолоку, поглядел на уходящую вдаль Мюнцштрассе и сразу подумал: \"А ведь евреи мои где-то поблизости живут, как же, помню, — тогда это со мной в первый раз приключилось. Надо бы как-нибудь к ним заглянуть, могут разок купить у меня \"Фолькишер беобахтер\". Почему бы и нет? Только купили бы, а там пусть что хотят, то и делают с газеткой\".

При этой мысли Франц ухмыляется. А забавный был тот старый еврей в шлепанцах. Он оглядывается кругом, пальцы у него закоченели от холода; рядом с ним торгует какой-то маленький горбун с кривым носом — перебили наверно. \"Тревожные дни в рейхстаге\", \"Правительственный кризис\", \"Дом № 17 по Хеббельштрассе вот-вот обрушится — жильцы выселены\", \"Кошмарное убийство на рыболовном судне\", \"Бунтовщик или сумасшедший?\"

Холодно. Франц и горбун дуют в кулаки. Торговля до обеда идет вяло. Тощий пожилой человек, обшарпанный, засаленный, в зеленой войлочной шляпе, вступает с Францем в разговор. Спрашивает, выгодно ли торговать газетами. То же самое и Франц когда-то спрашивал.

— Подходящее ли это для тебя дело, коллега, выдержишь ли?

— М-да, мне уж пятьдесят два стукнуло.

— То-то и оно. Как пятьдесят стукнуло, глядишь — то прострел, то подагра… В полку у нас был капитан из запасных, сам из Саарбрюкена, бывший агент по распространению лотерейных билетов — то есть это он так говорил, может быть он на самом деле сигаретами торговал, почем я знаю, так он уже в сорок лет прострел схватил в пояснице. Но ему это на пользу пошло — такая выправка у него стала, что ого-го! Ходил словно метла на роликах! И все сливочным маслом натирался. А когда сливочного не стало, году этак в 1917, а выдавали только пальмин, растительное масло — первый сорт да еще прогорклое, капитан наш от огорчения на пулю нарвался.

— А что ж мне делать? На завод меня теперь тоже не принимают. Мне в прошлом году операцию сделали в Лихтенберге, в больнице святого Губертуса. Вырезали яичко, говорят, был туберкулезный процесс, до сих пор боли.

— Ну, тогда гляди в оба, а то и другое вырежут. Тебе уж лучше какую сидячую работу — пойди в извозчики, что ли.

\"Стачечная борьба в Средней Германии продолжается, переговоры не дали результатов\". \"Посягательство на закон о правах квартиронанимателей. Заснешь под крышей — проснешься на мостовой!\"

— Да, да, приятель, — продолжает Франц, — газетами торговать — дело хорошее, но продавца газет ноги кормят, и опять же горлом надо брать. Горло, брат, должно быть, как у горлицы. Понял? Без этого у нас нельзя. Нам нужны крикуны. Кто громче кричит, тот больше и зарабатывает. У нас, брат, знаешь, какой народ. Вот погляди-ка, сколько здесь пфеннигов?

— Вроде сорок, по-моему.

— Ну то по-твоему! В том-то и штука! А если покупатель торопится, шарит в карманах, а у него только двадцать пфеннигов да бумажка в десять марок, то наш брат ему вмиг разменяет, да как еще! Кого хочешь спроси! И до чего же это ловко делается! Что твои банкиры! Вмиг разменяем, и процент свой учтем, и пеню накинем — глазом не моргнешь!

Старик вздыхает.

— М-да, — не унимается Франц, — в твои-то годы, да еще с подагрой… Но уж если ты, брат, возьмешься за это дело, то не стой один, а найми себе двух помощников помоложе; конечно, придется им платить, пожалуй даже половину всей выручки, но зато тебе бегать не придется — будешь вести дело и сбережешь голос. И притом надо иметь хорошие связи и лоток на бойком месте. За чем пойдешь, то и найдешь. И еще тебе скажу — без спортивных состязаний или смены правительства торговля не идет. Вот, говорят, например, когда Эберт умер, газеты прямо с руками рвали… Да ты, брат, не огорчайся, это еще только с полгоря. Вон видишь — копер стоит, так если бы он тебя по башке стукнул, небось хуже было бы! И глазом моргнуть не успел бы.

\"Посягательство на закон о правах квартиронанимателей. Помни, Цергибель![8]Долг платежом красен! Выхожу из партии предателей\". \"Аманулла под английским контролем. Индия в неведении\".

Напротив, у радиомагазина Уэбба (к сведению покупателей! Заряжаем один аккумулятор бесплатно), стоит бледная девица в бархатном пальто и надвинутой на самые глаза шапочке и как будто о чем-то усиленно размышляет. Рядом шофер такси думает: поедет или нет? Может, денег не хватает. А может, ждет кого? Но та только слегка сгибается в пояснице, словно вывихнула что-то, а затем снова пускается в путь. Ей просто немного нездоровится — у нее часто бывают какие-то ноющие боли внутри. Она готовится к экзаменам на учительницу, посидит сегодня дома и сделает себе согревающий компресс, а к вечеру боли у нее всегда стихают.

ПОКА ТИХО. ПЕРЕДЫШКА. РЕОРГАНИЗАЦИЯ ПРЕДПРИЯТИЯ

Вечером, в четверг 9 февраля 1928 года, когда в Осло пало социал-демократическое правительство, в Штутгарте заканчивались шестидневные велогонки с лидерами (победителями вышли гонщики Ван Кемпен и Франкенштейн, набрав 726 очков и покрыв расстояние 2440 километров), а положение в Саарской области, по-видимому, обострилось, в тот же февральский вечер (одну минуточку! Перед вами заморская красавица, таинственная незнакомка. Ответьте на ее вопрос — вы уже пробовали сигареты \"Калиф\" табачной фабрики братьев Гарбати?)… так вот, в этот вечер Франц Биберкопф стоял на Александерплац у тумбы для афиш и внимательно изучал объявление о митинге протеста союза огородников и садоводов районов Трептов — Нейкельн и Бриц в большом зале Ирмера; повестка дня: о незаконном увольнении с работы членов союзов. Ниже красовались плакаты: \"Как избавиться от астмы\" и \"Прокат маскарадных костюмов, богатый выбор для дам и кавалеров\". И вдруг смотрит — рядом с ним коротышка Мекк. Эге, да ведь это Мекк! Знаем такого! Старина Мекк!

— Ах, Францекен, Францекен, — повторял Мекк, вне себя от радости. — Франц, братишка, ты ли это — глазам не верю, как будто с того света! Я готов был поклясться, что…

— Ну, в чем поклясться? Думал, я опять что-нибудь выкинул? Нет, брат, полный порядок.

Они жали друг другу руки, обнимались так, что кости трещали, с силой хлопали друг друга по плечу, шатаясь после каждого удара.

— Давно мы не виделись, Готлиб, такая уж судьба, А я ведь здесь торгую.

— Здесь, на Алексе? Да что ты говоришь, Франц, как же это мы с тобой ни разу не встретились? Ведь поди сколько раз бежали друг другу навстречу, да, видно, глаза не туда глядели.

— Верно, так оно и было, Готлиб.

Взялись под руку и пошли по Пренцлауерштрассе.

— А помнишь, Франц, как ты гипсовыми статуэтками торговать собирался?

— Не разбираюсь я в статуэтках. Тут культура нужна, а мы народ темный. Торгую вот снова газетами, ничего, кормиться можно. Ну, а ты, Готлиб?

— Я торгую на Шенгаузераллее с лотка мужским платьем — непромокаемыми куртками и брюками.

— А откуда у тебя вещи?

— Ты все такой же, Франц, все спрашиваешь \"откуда?\" да \"как?\". Так только девицы спрашивают, когда хотят получать алименты.

Франц помрачнел, с минуту молча шагал рядом с Мекком, а потом сказал:

— Смотри, влипнешь ты со своими штучками!

— То есть как это \"влипнешь\", какие-такие \"штучки\", Франц? Дело есть дело, товар надо покупать умеючи.

Франц не хотел идти дальше, встал, заупрямился. Но Мекк не отставал — болтает, не закрывая рта, уговаривает:

— Зайдем в пивную, Франц, может быть, встретим там этих скотопромышленников — помнишь, которые судились? Сидели с нами на собрании, где ты себе справку достал. Сели они в калошу со своим процессом. Не послушали меня, показали под присягой, теперь изволь выставлять свидетелей, чтоб подтвердили ихние показания. Несдобровать им, брат, свернут они себе шею.

— Нет, Готлиб, я уж лучше воздержусь.

Но Мекк не уступал, и Франц сдался, ведь как-никак это был его добрый старый приятель, пожалуй лучший из всех, за исключением, конечно, Герберта Вишова, но тот стал сутенером, и Франц знать его больше не желает. Зашагали они под ручку по Пренцлауер-штрассе — \"Вина, коньяки, ликеры\", \"Ателье мод\", \"Варенье, маринады\", \"Шелка. Дамы света предпочитают натуральный шелк!\".

А когда пробило восемь, Франц сидел в пивной с Мекком и еще каким-то немым человечком, который объяснялся знаками. Пир у них шел горой. Франц угощал. Он словно ожил, с наслаждением ел и пил — две порции айсбейна подряд, а потом фасоль со свининой и пиво — кружку за кружкой, Мекк и немой только диву давались. Они сели вплотную друг к другу и облокотились на столик, чтоб никто не подсел, только худая, как щепка, хозяйка не отходила от них: подавала, убирала, наполняла стаканы. За соседним столиком сидели трое пожилых мужчин, которые время от времени поглаживали друг друга по лысинам. Франц с набитым ртом ухмыльнулся и подмигнул в их сторону:

— Что это они там?

Хозяйка придвинула ему горчицу:

— Ну, видать, любят друг друга.

— Похоже на то.

И все трое загоготали, чавкая и давясь. А Франц то и дело повторял:

— Надо себя побаловать! Здоровому человеку побольше есть надо. С пустым брюхом много не наработаешь.

Скот прибывает в Берлин по железной дороге из провинций: из Восточной Пруссии, Померании, Западной Пруссии, Бранденбурга. Блеют овцы, мычат коровы, спускаясь по сходням. Свиньи хрюкают, обнюхивают землю. Вот она, твоя судьба. Бредешь в тумане. Бледный молодой человек берет топор — хрясь! И в тот же миг погасло сознание, пустота…

В девять часов приятели отвалились на спинки стульев, сунули сигары в жирные губы, закурили, сыто отрыгивая.

Тут-то оно и началось.

Прежде всего в пивной появился какой-то юнец, повесил на гвоздик пальто и шляпу, сел за пианино и давай отхватывать.

Народ подходил. У стойки несколько человек затеяли спор. Рядом с Францем за соседний столик уселись двое пожилых в кепках и один помоложе в котелке; Мекк окликнул их, завязался разговор. Тот, что помоложе, с черными сверкающими глазами, бывалый парень из Хоппегартена, рассказывал:

— Так вот, приехали в Австралию — и что же они видят? Песок, голая степь, и ни деревца, ни травинки, ни черта. Пустыня, да и только. А по ней бродят стада желтых овец, их там миллионы. Дикие были овцы. Ими англичане и кормились первое время. А потом и вывозить их стали в Америку.

— Больно нужны американцам овцы из Австралии.

— В Южной-то Америке? Нужны, будь уверен!

— Да ведь у них там быков хоть отбавляй. Они и сами не знают, что с ними делать, — больно много их.

— То быки, а то овцы. Шерсть, понимаешь. Там ведь негров полным-полно, а негр холода не выносит! Англичане получше тебя знают, куда им сбывать своих овец. За англичан, брат, не беспокойся! Но ты лучше послушай, что стало с овцами. Тут вот один рассказывал — сейчас в Австралии овец днем с огнем не сыщешь. Будто и не было. А почему? Куда девались овцы, спрашивается?

— Волки их задрали, что ли?

— Какие там волки! — отмахнулся Мекк. — Тоже, скажешь: волки! Не волки, а э-пи-зо-о-ти-и. Это бич божий для страны. Начнется падеж скота, и делай что хочешь.

Но парень в котелке не соглашался, что тут все дело в эпизоотиях.

— Эпизоотии — это, конечно, бывает. Где много скота, там и падеж. А потом падаль гниет, заражает все кругом. Но только тут причина не та. Тут как пришли англичане, да как начали за овцами гоняться — так те стадами в море побежали, да и утопли там. Такая поднялась паника среди овец, как стали их ловить да в вагоны грузить, они тысячами кинулись в море.

А Мекк:

— Ну? Это, брат, англичанам только на руку. Пускай кидаются в море. А англичанин, не будь дурак, суда подогнал. Не надо и за провоз по железной дороге платить.

— \"За провоз\"! Смотри, какой догадливый. Да ведь сколько времени прошло, пока англичане вообще заметили, что дело не ладно. Ведь они все отправились в глубь страны — знай ловят овец и загоняют их в вагоны. Страна огромная, а порядка, как всегда, поначалу нет! Ну, а потом хватились, да поздно. Овцы-то уже, конечно, в море покидались и опились соленой водой.

— Ну?

— Вот тебе и ну! Подумай сам — скажем, тебе пить хочется, а тебя на пустой желудок напоят этой дрянью соленой. Что с тобой будет?

— Значит, нахлебались и околели?

— А то как же? Говорят, тысячами валялись там на берегу моря, и смердело там ужасно. Уж их убирали-убирали…

— Да, — подтвердил Франц, — скот — штука тонкая, скот, он обхождения требует. Тут, брат, особая статья. А кто в этом ничего не смыслит, тому лучше и не браться.

Все были потрясены. Выпили, посокрушались по поводу зря загубленных денег; чего только не бывает на свете! Вон в Америке даже пшеницу гноят, урожаи на корню губят — всяко случается!

— Это еще что, — заявил черноглазый из Хоппегартена, — я вам про Австралию еще и не такое рассказать могу. Об этом публика ничего не знает, в газетах не пишут, а почему — неизвестно. Верно, иммигрантов не хотят отпугивать. Например, есть там ящерицы, прямо допотопные, в несколько метров длиною, этих ящериц даже в зоологическом саду не показывают, потому что англичане не разрешают. Наши-то матросы с одного корабля поймали такую, стали было показывать в Гамбурге. Куда там — моментально от начальства вышло запрещение. Что ж, ничего не попишешь. А живут эти ящерицы на болотах в трясине, и никто не знает, чем они питаются. Однажды в такую трясину несколько грузовиков провалилось; так их даже вытаскивать не стали. Понял? Никто и подступиться не рискнул. Вот как!

— Дела! — заметил Мекк. — Ну, а если газом перетравить?

Тот задумался.

— Что ж, можно бы попытаться. Попытка не пытка.

С этим все согласились.

К Мекку подсел, облокотившись на его стул, один из пожилых мужчин, коротенький, приземистый толстяк с красным лицом и выпученными, как у рака, бегающими глазами. Другие слегка потеснились, чтобы дать ему место. И начали они с Мекком шептаться. Человек этот был в начищенных до блеска высоких сапогах, через руку у него был перекинут брезентовый пыльник, — он походил на скотопромышленника. Франц разговаривал через стол с парнем из Хоппегартена, который ему очень понравился. Вдруг Мекк тронул его за плечо, кивнул ему, и они встали: за ними поднялся, добродушно посмеиваясь, и приземистый скотопромышленник. Втроем они отошли в сторонку к железной печке. Франц думал, что речь пойдет о тех двух скотопромышленниках и их судебном деле. Дудки, — он о них и слышать не хотел! Но разговор оказался пустяковый. Приземистый человечек хотел только представиться и узнать, чем он, Франц, промышляет. Франц вместо ответа хлопнул по сумке с газетами. А что, не хотел ли бы он, при случае, заняться фруктами? Толстяка звали Пумс — он, оказывается, торгует фруктами и ищет продавцов вразвоз. Франц только плечами пожал.

— Смотря какой заработок!

Они вернулись к столику. Франц подумал, что толстяк этот больно уж бойкий, ишь как тараторит; про таких говорят — пользоваться осторожно, перед употреблением взбалтывать.

Разговором тем временем снова завладел парень из Хоппегартена. Говорили об Америке; черноглазый снял котелок, положил его на колени.

— Ну вот, женился тот человек в Америке и в ус не дует. А жена возьми да окажись негритянка. \"Что? — говорит он. — Ты негритянка?\" И трах! — вышвырнул ее вон. Потом ей пришлось раздеться перед судом. Осталась в одних трусиках. Сперва, конечно, не хотела, стеснялась, ну, а потом все равно пришлось. Большая важность, подумаешь? А кожа у нее была совсем белая.

Потому как она метиска. А муж свое — негритянка, и все тут. Почему? Да потому что на ногтях у нее не белые, а коричневатые лунки. Стало быть — метиска.

— Ну, а чего она требовала? Развода?

— Нет, возмещения убытков. Ведь он же на ней женился, это раз, а затем она, верно, место из-за него потеряла. К тому же на разведенной не всякий женится. А была она белая как снег и красавица писаная. Ну, может быть, предки ее были негры, когда-нибудь там в семнадцатом веке! Так что — плати убытки!

У стойки поднялся скандал. Хозяйка визгливо кричала на какого-то разбушевавшегося шофера. Тот огрызался:

— Что я дурак, что ли? Стану я закуску портить! Торговец фруктами крикнул:

— Тише там!

На окрик шофер оглянулся и грозно уставился на толстяка, но тот улыбнулся ему самым приветливым образом, и у стойки воцарилась зловещая тишина. Мекк шепнул Францу:

— Наши скотопромышленники сегодня не придут. Наверное, все уж уладили. Нашли, наверно, свидетелей. Взгляни-ка лучше вон на того желтолицего, он здесь главный воротила.

К этому желтолицему Франц весь вечер присматривался. Он с первого взгляда симпатией к нему воспылал. Это был худощавый парень в поношенной солдатской шинели (уж не коммунист ли?), с длинным желтоватым лицом; бросались в глаза резкие глубокие поперечные морщины на его высоком лбу. Такие же глубокие, словно ножом прорезанные, складки пролегли у него и от носа ко рту. А ведь на вид ему чуть побольше тридцати. На его нос Франц сразу обратил внимание — короткий, приплюснутый, не нос, а нюхалка. Голову он низко опустил на грудь к левой руке, в которой была зажата дымившаяся трубка. Черные волосы подстрижены ежиком. А когда он пошел к стойке, волоча ноги, будто они прилипали к полу, Франц заметил, что на ногах у него худые желтые ботинки и толстые серые носки, спадающие гармошкой.

Видать, чахоточный. Ему бы в лечебницу надо, в Белиц или еще куда, а он по пивным слоняется. Любопытно, чем он живет? Тем временем этот человек приплелся обратно, с трубкой во рту, с чашкой кофе в одной руке и стаканом лимонада в другой. В стакане торчала большая ложка. Он снова уселся за столик и долго сидел, задумчиво прихлебывая то кофе, то лимонад. Франц не сводил с него глаз. И до чего же у него взгляд грустный. Верно, и ему пришлось в тюрьме побывать; смотрит на меня сейчас и про меня, пожалуй, то же самое думает. Верно, милый, верно, сидели и мы четыре года в Тегеле, день в день. Что же, будем знакомы?

Больше в этот вечер ничего не случилось. Но Франц стал с тех пор часто заглядывать на Пренцлауерштрассе. Он подружился с человеком в старой солдатской шинели, прилепился к нему душой. Славный был малый, что и говорить, только уж больно заикался, — бывало много времени пройдет, пока он что-нибудь из себя выдавит, и тогда у него глаза такие большие, умоляющие. А вот сидеть он еще не сидел, только раз как-то был замешан в одном политическом деле: собирались они взорвать газовый завод, да кто-то их выдал. Впрочем, ему самому удалось вовремя скрыться.

— А что ты теперь делаешь?

— Торгую фруктами и чем придется. Другим помогаю. Нет работы, хожу отмечаться на биржу труда.

В темную компанию попал Франц Биберкопф. Странное дело, его новые друзья почти все торговали фруктами и не без выгоды для себя, а краснорожий толстяк был у них за оптовика, снабжал их товаром.

Франц держался от них подальше, да и они от него. Никак он не мог понять, в чем тут штука. Нет, говорил он себе, лучше уж торговать газетами!

БОЙКАЯ ТОРГОВЛЯ ЖИВЫМ ТОВАРОМ

Однажды вечером Рейнхольд — так звали парня в солдатской шинели — разговорился более обыкновенного, верней сказать меньше заикался; речь шла о женщинах, и он ругал их на чем свет стоит. Франц хохотал до упаду: смотри, пожалуйста, он баб всерьез принимает! Вот бы не подумал про него; значит, у него тоже винтика не хватает, впрочем, они здесь все чокнутые — у одного то, у другого другое. Вот и Рейнхольд тоже — влюбился, понимаешь, в жену возчика с пивоваренного завода, и та сбежала от мужа ради него. Да беда в том, что Рейнхольду она уже надоела.

Франц сопел от удовольствия: до чего же забавный парень!

— Да пошли ты ее к черту!

Тот, заикаясь и делая страшные глаза, с трудом выговорил:

— Легко сказать! Женщины таких вещей не понимают, хоть повестки им пиши.

— А ты что же писал, Рейнхольд?

Рейнхольд плюнул и, заикаясь и корчась, выдавил:

— Чего там писал, сто раз говорил. А она уперлась: не понимаю, мол, и все тут, а ты, говорит, с ума спятил. Нет, этого ей, конечно, не понять. Что ж мне, держать ее у себя, пока не сдохну?

— Придется!

— Вот и она так говорит.

Франц расхохотался. Рейнхольд начал злиться.

— Да брось ты дурака валять.

Нет, у Франца это никак не укладывалось в голове. Отчаянный парень, газовый завод чуть не взорвал, а тут нюни распустил.

— Слушай, Франц, возьми ты ее себе.

— Да на что она мне?

— Ну вот, ты ее и бросишь.

Тут Франц пришел в полный восторг.

— Ладно уж, для тебя, так и быть, сделаю, можешь на меня положиться. Тебе, Рейнхольд, впору соску сосать, а не с бабами путаться!

— А ты сперва сам попробуй, а потом говори. — Расстались, довольные друг другом.

А на следующий день после обеда Френце — жена возчика — явилась собственной персоной к Францу Биберкопфу. Как услышал он, что ее Френце зовут, сразу обрадовался; они, значит, как раз под пару: она — Френце, он — Франц. Она принесла ему от Рейнхольда пару рабочих ботинок на толстой подошве. Усмехнулся Франц про себя: вот они, иудины сребреники! И сама ведь принесла, Френце-то, — потеха! Скотина он все же, этот Рейнхольд. \"А впрочем, — подумал еще Франц, — цена сходная, больше тут не запросишь\".

Вечером он отправился с Френце искать Рейнхольда, но тот, конечно, словно в воду канул; ну, потом все пошло как по писаному; крики, слезы, и счастливая развязка ночью, в комнате Франца. Уже на следующее утро жена возчика помчалась к Рейнхольду, тот пошел было заикаться, но она и слова ему сказать не дала: пускай, мол, не беспокоится, он ей совершенно не нужен, у нее теперь есть другой, а кто — это уж его не касается. И только она успела убраться, как к Рейнхольду ввалился Франц в новых ботинках (он их на две пары шерстяных носков надел, больно уж велики). Приятели обнялись, похлопали друг друга по спине. Рейнхольд рассыпался в благодарностях, а Франц — сама скромность. \"Пустяки, говорит, для тебя, брат, всегда готов постараться\".

А жена возчика с места в карьер влюбилась в Франца; она и сама не подозревала, какое у нее сердце отзывчивое.

И Франц был рад, что она вдруг в себе такую щедрость души обнаружила, — он ведь любил людей, наш Франц, и сердцевед был великий. Он с удовольствием наблюдал, как Френце вила гнездышко. С чего она начнет, он отлично знал: первым делом женщины всегда принимаются за кальсоны да за дырявые носки. Но Френце вдобавок чистила ему по утрам ботинки, те самые, которые принесла от Рейнхольда, — это вызывало у Франца всякий раз новый взрыв веселости. А когда она спросила, чему он смеется, он ответил:

— Да уж больно велики ботинки, на кого они только сделаны! Мы в них с тобой вдвоем влезть можем.

Как-то раз они и в самом деле попробовали вдвоем всунуть ноги в один ботинок, но Франц явно преувеличил, ничего из этого не вышло.

Тем временем у заики Рейнхольда, у Францева разлюбезного дружка, завелась новая подруга. Звали ее Цилли, во всяком случае так она себя называла. Францу это было в высшей степени безразлично. В лицо он ее знал — видел несколько раз на Пренцлауерштрассе. Но когда заика примерно месяц спустя осведомился о Френце и спросил, сбыл ли он ее уже с рук, у Франца впервые шевельнулось смутное подозрение. Он ответил, что она — забавная штучка, и сначала было не понял, куда тот метит. Тогда Рейнхольд стал утверждать, что ведь Франц же обещал сплавить ее поскорее. На это, однако, Франц возразил, что еще слишком рано; новую невесту он заведет себе только весною: он приметил, что летних платьев у Френце нет, а покупать их ему не по карману; вот он ее к лету и спровадит. Рейнхольд недовольно заметил, что Френце и сейчас уже пообносилась, и вещи у нее не то чтобы зимние, а так, демисезонные, и в данный момент совсем не по погоде. Тогда у них завязался долгий разговор о термометрах и барометрах и о предстоящей в ближайшее время погоде. Справились в газетах. Франц стоял на том, что никогда нельзя в точности знать, какая будет погода, а Рейнхольд предсказывал наступление сильнейших морозов. И тогда лишь Франц сообразил, что его друг-приятель хочет отделаться и от Цилли; у той было манто из крашеного кролика, и Рейнхольд его на все лады расхваливал — хорош, дескать, мех! \"Дались ему эти кролики, — подумал Франц, — вот ведь пристал!\" А вслух сказал:

— Да ты, брат, спятил, куда мне вторую, когда одна уж сидит на шее! Дела тоже не ахти как идут, а воровать я вроде не ворую.

— Да двоих тебе и не нужно. Я про двоих и не говорил. Не могу же я требовать от человека, чтобы он с двумя бабами путался! Ты ж не турок.

— Я про то и говорю.

— И я про то же. С двумя! У меня этого и в мыслях не было. Этак можно и с тремя! Нет, а ты первую-то сплавь кому-нибудь; или некому?

— Как это сплавь?