Миика Ноусиайнен

Перезагрузка

Original edition published by Otava Publishers, 2020



Russian language edition published by agreement with Miika Nousiainen and Elina Ahlback Literary Agency, Helsinki, Finland



Книга переведена при поддержке Агентства по финской литературе FILI (Finnish Literature Exchange)





Дизайн обложки: Otava Publishers

Адаптация обложки для издания на русском языке Анастасии Ивановой





Original text copyright © Miika Nousiainen & Otava Publishers, 2020

© Иван Прилежаев, перевод на русский язык, 2021

© Livebook Publishing House LLC, оформление, 2022



Перевод с финского языка Ивана Прилежаева

Сами

Оседлай тиграТы можешь видеть его полоски,но ты ведь знаешь, что их нетО, ты же понимаешь, что я имею в видуРонни Джеймс Дио [1]
– Соболезную.

– Спасибо. Спасибо большое.

Отец был заядлым болельщиком и всегда говорил, что главное – болеть, желательно сообща, а кто победит не так важно. И вот его мечта сбылась. Все со-болезнуют. Никто не побеждает.

Мы стоим с моей мамой Сейей, сестрой Хенной и ее мужем Эсой под палящими лучами солнца перед входом в церковь и принимаем соболезнования. Отец взял да умер без предупреждения. Сердце подвело. На похоронах должны присутствовать самые близкие и любимые. И даже о них я ничего толком не знаю. Так как же, спрашивается, мне построить близкие отношения с какой-нибудь совершенно незнакомой женщиной?

Ну вот, к примеру, моя подружка Йенни. Она на похороны идти не захотела. Видимо, наши отношения еще не достигли похоронного уровня. Ну а какого достигли – крестильного, помолвочного, свадебного? Вряд ли. Мы вместе ездили в Париж, однажды были на новоселье и ходили в хозяйственный магазин. Однако до похорон нам еще далеко.

Из-за отказа Йенни пойти со мной на похороны отца, я стою перед собравшимися родственниками в одиночестве. В глазах каждого из них читается одно и то же: экий бедолага, неужели он до сих пор не сумел найти себе девушку? Что тут возразить – в моем возрасте у человека уже должна быть семья.

Ко мне подходит какой-то родственник со скорбным выражением на лице, кладет руку на плечо, а другой рукой крепко сжимает мою ладонь.

– Соболезную.

– Спасибо.

– Ваш отец был хорошим человеком. Держитесь.

– Держимся, держимся.

Один за другим текут в неспешном потоке смутно знакомые, опечаленные лица.

– Твой отец был прекрасным человеком.



Почему же он так ловко скрывал это от нас? В первую очередь, от мамы. Если уж он был таким расчудесным, то за сорок лет мог бы раскрыться перед нами. Почему-то его замечательные качества были сразу заметны посторонним, но с близкого расстояния отец вовсе к себе не располагал. Конечно, он не был и монстром, но мог бы хоть раз дать нам понять, что мы, в общем-то, не самые плохие на свете люди.

Я безразлично киваю другому родственнику, который нахваливает моего отца. Боковым зрением стараюсь следить за состоянием мамы. Похоже, напрасно беспокоюсь. Если уж она на протяжении десятков лет выдерживала брак с таким человеком, каким был мой отец, то выдержит и одни похороны. Мама впервые в центре внимания. Теперь она вдова, все взгляды обращены на нее. Всю жизнь мама старалась быть незаметной. Когда приходили гости, она перекусывала в уголке на кухне. Только следила за тем, чтобы всем было хорошо и тарелки не пустели. А теперь она в роли человека, у которого спрашивают: «Ну как ты?»

Вот последние провожающие устроились на деревянной церковной скамье. Они сидят подчеркнуто молча и листают Псалтирь. Ищут псалмы, номера которых написаны на доске перед алтарем, пробегают глазами – знакомы ли им эти строки? Там про ангела, как он ведет младенца домой через лесную чащу. Любимый псалом отца. Его душа с нами. Он и был таким – человеком, бредущим через земные кущи не разбирая пути.

Мы идем по центральному проходу мимо пришедших проститься, направляемся к пустым местам в первом ряду. За нами сидят родственники, друзья и соседи в каком-то подсознательно определенном порядке родства и близости. Сосед приоритетнее дальнего родственника, но дальний родственник ближе приятеля-болельщика или коллеги.

Священник говорит, что Мартин верил в труд, справедливость и Бога. Наверное, так и было. Но назиданий отец не любил. Хотя мама иногда все-таки решалась тихонько сказать ему, что не стоит так много курить. И есть столько масла.

Мартин всегда думал, прежде всего, о других, продолжает священник. Ну, это уже полная чепуха. Матери он определил место в углу на кухне, а нам не уставал бесконечно ставить в пример соседских детей. И откуда только у пастора такие точные сведения о каждом своем прихожанине? Наверное, священникам остается полагаться на интуицию, когда они произносят торжественные речи, и надеяться, что догадки попадут в цель. В их положении – плохой тон критиковать покойника. Возлюби ближнего своего…

Странно, но я как-то ничего не чувствую. А должен бы… Даже «Траурный марш» не может пробиться сквозь мою защитную скорлупу. В нашей жизни бывают дела и более грустные, чем смерть отца. Пожалуй, что так. Мне уже скоро сорок. И никаким потомкам пока что как-то неоткуда взяться. День похорон легче пережить со своей семьей. Дети дают ощущение продолжения. Хотя это продолжение – все равно жизнь, которая когда-то закончится.



Мы опускаем венок на белый гроб. Мама почтила память отца, выбрав не самый дешевый, а чуть подороже. Отец не уставал повторять: никогда не покупай самое дешевое. Бери следующее по цене. Никогда не будь самым плохим, Сами. Будь капельку лучше.

Я придерживаю маму под локоть, когда она начинает рыдать у гроба. Ей сложно себе вообразить, что того, кто бесконечно допекал ее своими советами, больше нет и теперь придется думать самой. Я такое даже представить не могу: мои самые долгие отношения длились чуть больше года. За это время вырабатывается, скорее, раздражение, чем привязанность.

Хенна зачитывает эпитафию, которую мы выбрали потому, что она меньше всего вводит в заблуждение относительно личности усопшего. «Недвижно покоятся надежные и натруженные руки, вечным сном объята голова отца». В этих строках нет ничего особенного, но они удивительно попадают в цель. Отец работал руками и был прилежным трудягой. Он всегда гордился своими запасами дров и плотницким мастерством.

С мужем сестры отводим маму к ее месту на скамье. Хенна протягивает ей бумажные платочки и легонько похлопывает по спине. Это уступка со стороны сестры. Они с мамой не общаются. Я пытался осторожно выяснить, что за кошка пробежала между ними. Хенну, похоже, бесит, что при каждой встрече мама заводит разговор, как ей хотелось бы быть бабушкой – «вон у Синикки уже внуки».

По словам сестры, тут дело в мелких нюансах, но мама все делает через задницу, поэтому так оно и получается. Возможно, со временем ситуация утрясется. Время – лучший лекарь. В нашей семье об этом знают не понаслышке. Мама просто несдержанная, но никому не желает зла. Хорошо, что сестра на похоронах сумела забыть о ссорах.

После нас цветы возлагает отцовский брат со своими домочадцами. Затем папина старшая сестра с детьми и внуками. И младшая сестра с мужем, детьми и внуками.

Все идет как по маслу. Несколько шагов к гробу. Возложение венка. Прощальные слова. Поклон в сторону покойного, кивок родным и возвращение на место. После родственников наступает очередь отцовских коллег по работе.

У отца был один работодатель и одна жена – незамысловатая, как единица, жизнь. Детей, правда, двое, а инфарктов – три, последний его и убил. В отцовском поколении все просто. Не обязательно весело или хорошо, но – просто.

Бывший начальник отца нервничает, опуская венок. «С благодарностью за прекрасные годы, трудовой вклад и дружбу, Мартти. Работники компании „Кровельные работы Йокинена“».

Отец был строителем. Занимался конкретными вещами. А на эмоции времени не оставалось.

Дальше наступает очередь моих товарищей. К алтарю выходят мои друзья детства Маркус и Песонен. С Маркусом трое его дочерей. Он воспитывает их один. Жену Маркуса семейная жизнь достала до печенок. В результате у нее развилась тяжелая депрессия, и она просто сбежала. Теперь Маркус пытается справляться в одиночку.

Младшая дочка Маркуса не решается приблизиться к гробу и остается реветь перед алтарем. Старшая послушно держит отца за руку и помогает ему зачитывать прощальное стихотворение. Однако декламация прерывается, когда Маркус бросается в сторону ризницы догонять среднюю дочурку. По дороге он умудряется сшибить пять свечей и заодно разрушить мечты некоторых из присутствующих о многодетной семье.

Дети – это богатство. Не знаю, думает ли так же мой товарищ, не по своей воле оставшийся отцом-одиночкой. Если это богатство, то, может быть, лучше оставаться бедным. Песонен берет младшенькую Маркуса на руки и стоически ожидает у гроба.

Маркусу удается поймать дочь в середине зала. Он тащит в руках извивающегося пятилетнего ребенка обратно в алтарь. И наконец произносит поминальную фразу: «Я разрешу тебе лишний час поиграть на планшете, черт тебя подери, если ты дашь мне минуту покоя. Покойся с миром, Мартти Хейнонен. Маркус с семьей». Маркус вежливо кланяется гробу, сочувственно кивает нам, как того требует этикет, собирает детей и намеревается уже отойти в сторонку, когда средняя дочка весело заводит:

– Хорошо, что ты умер! Хорошо, что ты умер!

Маркусу не удается заставить ее замолчать. Проходя мимо, он бросает нам извиняющийся взгляд и тащит детей прямо к выходу из церкви.

Дальше наступает очередь Песонена. Его родители давние друзья моих, но состояние их здоровья не позволило им посетить траурную церемонию. Долгая болезнь в итоге оказывается сильнее долгой дружбы.

Песонен дрожащим голосом произносит: «Покойся с миром, давний сосед и хороший друг, Мартти Хейнонен, вечная память. Семья Песоненов». Затем он опускается на колени, чтобы возложить венок на крышку гроба. Пиджак у Песонена слишком короток, а брюки – сползли, поэтому его задница во всем великолепии предстает перед взглядами сидящих в зале. Некоторые из присутствующих не могут сдержать улыбки. Другие опускают глаза в пол, чтобы не видеть открывшейся картины. Такими уж Господь сотворил нас, со всеми нашими недостатками и задницами. И каждая задница равна перед Богом.

У Песонена есть темы для размышления поважнее, чем торчащие из штанов ягодицы. Он работает системным администратором, но в последнее время родители требуют от него больше помощи и внимания, чем любой самый капризный компьютер. «У компьютера есть хоть какая-то логика», – сказал Песонен, когда я спросил, как дела у его родителей.



Мы переходим в поминальный зал закусить. Семейные мероприятия в нашем роду, веселые и грустные, всегда идут по одной программе. За столом обсуждают, кто какой дорогой добирался, были ли по пути пробки, во сколько обошелся бензин и почему же так дорого. Потом переходят к рагу по-карельски. На прошлой неделе праздновали свадьбу моей двоюродной сестры. Были те же люди, такая же еда и, в значительной мере, то же настроение.

На поминках одной тарелкой на столе меньше. И то сказать – хозяевам облегчение. От героя торжества на похоронах уже ничего не ждут, да и программа развлечений скромная.

Отцовских сестер и брата усадили за наш стол. Уж у них-то воспоминаний про папу хоть отбавляй. И все одно и то же дерьмо. Старшая папина сестра Элси не стала дожидаться десерта и сразу перешла к делу. Она посмотрела на нас с сестрой.

– С вашего папки-та получился бы славный дедулька.

Я вежливо киваю. С какого дьявола он стал бы хорошим дедулькой, если все его отцовские достижения ограничились строительством причала и тем, что он изводил близких?

Вижу, сестренка моя закипает от ярости. У нас с ней не принято говорить о неприятном, но я думаю, что они с мужем давно уже стараются сделать ребенка. И мама пристает к ним с этим при каждой встрече.

Обстановка накаляется. Это не мешает другой отцовской сестре развить тему. И она обращается ко мне:

– Ну а ты чаво, еще не нашел себе подружку-та?

– Не нашел. Нет.

– Ну хотя бы предпринимал попытки-та?

– Предпринимал.

Я уже двадцать лет только и делаю, что предпринимаю попытки. Финский союз предпринимателей должен был бы вручить мне вымпел и диплом за эти старания, которые принесли лишь мимолетные встречи и пустые надежды. Недаром некоторые говорят, что Финляндия не лучшая страна для предпринимательства.

Затем тетя переключается на мою сестру:

– У Хенны и Эсы-та все есть, чтобы ребенка смастырить. Своя квартира, работа, отношения крепкие.

Хенна ничего не отвечает. Муж Хенны, Эса, тоже молчит. Довольно неловкая ситуация для не самого близкого родственника. Он тут ни при чем. Вся вина Эсы лишь в том, что он полюбил женщину, не зная о ее душной родне. Никто ведь не предупреждал его об этом на первом свидании, хотя и стоило бы.

Тетя продолжает еще более бестактно:

– Эса, это в тебе, может, дело-та? Детей-та настрогать у нас в роду ни у кого не ржавело-та.

Тетин муж, главный юморист в семействе, приходит Эсе на помощь:

– Может, зайти показать тебе как это делается? Хе-хе-хе.

Вот она, последняя капля. Хенна встает и тянет мужа за собой. Мама пытается восстановить мир:

– Хенна, ты должна зачитать соболезнования…

– Засунь их себе в задницу!

– В какую еще задницу?

– В жопу.

Тут к разговору снова подключается тетя Элси:

– Хенна, ну-ка прекрати, как ты смеешь на похоронах отца такое говорить-та.

– Тебе надо было думать прежде, чем рот открывать.

– Я просто спросила о прибавлении в семействе…

– И какого черта, скажи, ты суешь свой нос в мои дела? Я же не спрашиваю, кто из вас следующим помрет. Веду себя прилично.

Тетя Элси еще пытается защищаться.

– Ну, это уж совсем нехорошо-та. Папашка твой был-та всегда что надо вежливый, толковый мужик-та.

– Хватит глупости молоть, никогда он о приличиях не думал. Разве что ему временами просто надоедало всех изводить.

Я пытаюсь удержать Хенну, но это бесполезно. Она хватает с вешалки пальто и в бешенстве выскакивает вон. Эса сконфуженно семенит следом. Пастор, сидящий за нашим столом, пытается сказать что-нибудь конструктивное:

– На крутых поворотах жизни всегда бушуют страсти…

Вмешивается мама:

– Никогда у нас в роду не было заведено свои чувства напоказ выставлять.

Она своим комментарием попала в точку. Проблема именно в том, что этого в нашей семье никогда не делали. Все негативные эмоции было принято запрятывать поглубже. И когда-нибудь нам придется за это заплатить. Либо у психотерапевта, либо за праздничным столом. Или поминальным.

Я сам себе кажусь печальным недоразумением. И не хочу, чтобы родственники напоминали мне об этом. Просто они люди другого поколения. Раньше было принято брать в невесты сносную девушку из своей же деревни, да и жить с ней.

Возможно, такой вариант не хуже сегодняшнего, когда мы всё бесконечно обдумываем. На первых свиданиях подружки кажутся мне именно теми, кого я ищу. То есть будущими мамами моих детей. Однако в действительности все складывается непросто. Человек устроен гораздо сложнее. Может быть, судьба сводит нас в неудачный момент. Или даже в удачный. Однако какое-то ерундовое обстоятельство вдруг все портит, и выясняется, что мы не можем быть вместе.

Я во всем виню надежду. Стремление человека кормить себя надеждами. Однажды я купил футболку за сто евро – просто поддался желанию. Затем попытался понять, почему же она столько стоит. Качество? Ничего особо качественного в ней не было. Мода? Ничем не примечательная футболка. Этичность? Пожалуй. Остается надеяться, что она произведена с соблюдением этических норм и без вреда для окружающей среды. Не обязательно это так, но не исключено, есть надежда.

Все держится на надежде. Человеку хочется надеяться на лучшее. Неважно, идет ли речь о сверхдорогой футболке или потенциальной жене. Когда я полагаюсь на надежду, то всегда впадаю в отчаяние. Наверное, и мама сорок лет возлагала надежды на свою семейную жизнь. Но это о другом. Мы – семья, члены которой не могут и слова сказать друг другу, чтобы не обидеть.

Уход Хенны с поминок, конечно, произвел на всех удручающее впечатление. Присутствующие быстро закидали в себя торт с клубникой и залили его кофе. Потом они подходили по одному, чтобы повторить утешительные слова, садились в машины и уносились по шоссе номер четыре – бензин оставался неоправданно дорогим, но зато сегодня на дороге не было пробок.

Мои друзья Маркус и Песонен сидели до самого конца. Маркус наслаждался тем редким случаем, когда дети нашли себе в соседней комнате какие-то занятия по душе и их отец мог наконец-то не спеша доесть десерт. А Песонену было просто хорошо от того, что он хотя бы немного отдохнул от своих родителей.

Я предложил ребятам выпить. Они бы и не прочь, но у Маркуса для отказа было целых три причины, разбегающиеся в разные стороны. А Песонен спешил домой, чтобы помочь отцу. «У каждого из нас свой крест», как сказал пастор, и, похоже, он прав.

Маркус

Уходя с поминок, прощаюсь с Сами и еще раз прошу прощения за неудачную импровизацию Сюльви – песню «Хорошо, что ты умер». Сами смеется.

– Ничего. Действительно прилипчивая песенка. Она у меня до сих пор в голове крутится.

– Я хотел извиниться именно за слова. Мелодией обидеть трудно.

– Не уверен, что и на слова в этом случае стоит обижаться. С отцом у нас жизнь была не сахар. Эта песня, может быть, даже и к месту пришлась. А мама успокоится, Сюльви ведь не со зла.

Опять был тяжелый день. Хотя легких давно уже не случалось. Похороны, скорее, внесли хоть какое-

то разнообразие в наше привычное существование. Хотя бы один день не надо готовить еду и заниматься уборкой.

Родительские заботы – это тяжкий груз, даже когда его делишь на двоих. А каково одному! Есть множество способов сделать жизнь детей несчастной. Хотя родители часто преувеличивают свои возможности испортить будущее собственному потомству.

Иногда я злюсь на мою жену Саллу за то, что она сбежала от этой круговерти. Потом напоминаю себе: Салла – больной человек. Надо понимать, что депрессия – это болезнь. Но мы с дочками страдаем из-за этого даже больше, чем сама пациентка.

Человек может быть счастливым или несчастным в любых жизненных ситуациях. Счастье наверняка определяется не тем, есть дети или нет. Я не лентяй, но разок, пожалуй, хотел бы побыть героем праздника. А что, лежишь себе в гробу и ничего не делаешь.

Послал текстовое сообщение матери Сами, попросил прощения за песенку Сюльви. Она ответила: «Дети такие непосредственные. Молодец, что взял девочек с собой. У нас-то пока внуков нет».

Непосредственные, это точно. «Хорошо, что ты умер». Я знаю, откуда это взялось, но в той ситуации объяснить было бы трудно. Перед уходом на похороны Сюльви спросила:

– А что там делают?

Сказал ей, что на похоронах поют.

– А-а-а, грустные песни?

– Может быть, и радостные.

Такие что ли: «Хорошо, что ты умер»?

Песню она сама сочинила. В наше время родителей призывают развивать и поощрять творческие начинания у детей. Даже если это насмешка над памятью об усопшем.

Сами очень скептически относится к своим родителям. А я что угодно отдал бы за таких предков. По крайней мере, у них было время и желание капать ему на мозги. Это уже немало.

Моя мама никогда не работала, но у нее все равно не находилось на меня времени. Мной занималась няня. Мама была домохозяйкой и проводила время в кафе в центре города и в магазинах одежды. Впрочем, она возглавляла общество любителей фигурного катания. От должности председателя мама отказалась всего пять лет назад после того, как переехала жить во Флориду. Мама и отца заставляла ходить на заседания правления общества и выслушивать мнения родителей об одаренности своих детей.

Мама мечтала о дочке, которая увлекалась бы фигурным катанием, но Бог не послал ей такого счастья. И это было грехом бедной неродившейся девочки. Мамины представления о том, что значит быть хорошим родителем, строились на монархической традиции. Она восхищалась принцессой Эстель [2] в ее прелестном шерстяном пальто. «Как прекрасно ребенок умеет двигаться и улыбаться на камеру!»

Если бы мои дети были королевских кровей, то монархия немедленно рухнула бы. Мать всегда считала себя лучше других. Она возражала против моей дружбы с Сами и Песоненом, поскольку они «не из тех семей». «Не из тех» означало «из бедных». У самой матери не было никаких благородных корней, и уж тем более она не была обременена культурой. Просто вышла замуж за богатого человека. Черт побери! Кстати, ее девичья фамилия Мяхёнен [3].

Со стороны матери несколько неприлично давать оценки другим, когда можешь наблюдать за людьми только в кафе за чашкой кофе и всячески избегаешь встреч с рабочим людом. С Сами и Песоненом мы просто жили неподалеку, так получилось случайно. Дети ведь не замечают классовых различий между жителями коттеджей и многоэтажных домов.

По части воспитания маму интересовал только конечный результат, но не сам процесс. Поэтому меня она полностью перепоручила няне. Пару раз она брала к себе с ночевкой внучек, то есть моих детей, и все оборачивалось полной катастрофой.

Она закармливала детей конфетами, не следила за тем, чтобы они чистили зубы, и вообще не имела ни малейшего представления о современных подходах к воспитанию. При этом постоянно твердила, и это было ее единственным указанием относительно внучек: «Отдай своих девочек на фигурное катание, там из них сделают людей». Она даже пообещала оплачивать занятия.

Эх, если бы быть родителем было так легко! Просто оплачивать расходы…

Папа, присутствовавший при разговоре, отозвал меня в сторонку:

– Я знаю, ты никогда не слушаешься моих советов, но этот все-таки возьми на вооружение. Делай со своими детьми что хочешь, но главное – держи их подальше от наркокартелей и секций фигурного катания! А если окажешься перед необходимостью выбирать, помни – в наркокартелях хотя бы честные порядки и какая-никакая человечность. А свихнувшиеся на фигурном катании мамаши не пощадят никого.

Меня несколько озадачила такая жесткая позиция, но совет показался ценным.

– Спасибо, папа, за предупреждение.

Отец говорил так уверенно, что я внял его рекомендации. В нашей семье мы всегда решительно избегали наркокартелей и фигурного катания.

Мои родители были удивлены, когда я сказал им, что собираюсь поступать на гуманитарный факультет и хочу стать антропологом.

Отец задал уточняющий вопрос:

– Что еще за антропология?

Я объяснил, как умел:

– Наука, изучающая поведение человека.

Отец хмыкнул.

– Поведение? Его еще недостаточно изучили? В наше время бизнесом надо заниматься.

Отцу, похоже, и в голову не приходило, что когда-нибудь компании будут искать себе специалистов самого разного профиля. Как руководитель традиционного банковского концерна, он не понимает, что финансовые учреждения теперь предлагают не отдельные продукты, а комплексные решения. И кто лучше гуманитария знает душу клиента?



Я запихиваю пропотевшую в жаркий летний день одежду, в которой мы были на похоронах, в стиральную машину. Моя младшая дочка Хелми расставляет фигурки животных.

– Папа! Смотри, смотри!

Изображаю интерес. Затем опять перевожу взгляд на панель управления стиральной машины. Приходится снова собираться с мыслями. Честно говоря, детские игры мне не очень интересны. А чьи тогда интересны? Жизнь – это социальная игра, и человек на игровой доске – фигура, изображающая интерес.

Если так, то меня не удивляет нежелание моего отца со мной играть. Таков был дух времени – отцы сидели в кресле, курили сигару и читали журнал. Если в каких-то исключительных случаях папа принимал участие в игре, он обязательно включал в нее какой-то месседж из реальной экономики.

Моими любимыми песнями были «У Майи была овечка» и «У деда в Пийппола был дом». Мы иногда пели их с папой. До тех пор пока он не задался вопросами: «И куда же подевалась Майина овечка?» и «Что случилось с дедушкиным домом?»

Отец предполагал, что ферма в Пийппола обанкротилась, потому что там было много разных животных. Дед разводил коров, куриц, лошадей, овец и прочую живность. Папа считал залогом выживания сельскохозяйственных предприятий узкую специализацию.

– Такое допотопное хозяйство удержаться на плаву не может. Немудрено, что дед из Пийппола остался без дома. Наверняка отобрали налоговики.

Затем отец принимался критиковать налоговую систему Финляндии. И даже предлагал исполнять песню со словами «У деда был остров».

– Так сразу видно, что дедушка – настоящий предприниматель и у него солидная собственность. Стоимость острова будет только расти. Как и хорошего строевого леса. И там вдобавок можно соорудить причал для яхты.

В этом я с папой согласен. Животные явно переоцененные и избыточно представленные в детских играх действующие лица. Ну какие животные в городе? Зачем спрашивать у детей «Что говорит корова?» или «Что говорит лошадка?»

С практической точки зрения, ребенку гораздо полезнее было бы знать, что говорит юрист по семейному праву или о чем вещает популярный блогер на ютьюбе. Какой толк ребенку от знания, что лошадь говорит «и-го-го», когда юрисконсульт сообщит, что тот будет видеться с мамой по выходным раз в две недели. Лично меня волнует вопрос, что думает психотерапевт о моем отношении к отцу и не злюсь ли я на родителей или даже на самого себя?



Я хочу воспитывать своих детей иначе. Беру Хелми на ручки и чмокаю в лоб. Малышка сжимает мне щеки ладошками и смеется над дурацким выражением моего лица.

– Что ты хочешь на ужин?

– Хлопья с клубникой.

Почему такие простые проявления нежности казались моим родителям невероятно трудными? Однажды я задал им этот вопрос, мама сказала: «Мы купили тебе долю в паевом фонде и позаботились о твоем будущем». Но деньги не могли меня приласкать. Счет в фонде не радовался моему успеху, когда я забивал гол на футбольном поле. Подростки часто стыдятся своих родителей, но паевого фонда невозможно было даже стесняться.

Отец задерживался на работе допоздна. Мама, хоть и была рядом, но оставалась недосягаемой. Отец хотел, чтобы я продолжил его блестящую карьеру в банковской сфере. Он старался подыскать мне на лето работу у своих друзей-банкиров. Я вежливо отказался. «Хотел бы попробовать что-то свое, найти сферу, в которой смогу добиться успеха собственной головой». Отец огрызнулся: «Не бывает в этом мире так, чтобы все решали личные заслуги».

В самом начале своей учебы я узнал о пирамиде потребностей Маслоу, который стремился понять, что является для человека самым важным. На первом месте стоят физиологические потребности – еда, питье и воздух. Затем – безопасность. Я как отец рискую споткнуться уже на второй ступени. Какую безопасность я могу обеспечить своим детям?

За безопасностью следуют социальные потребности – общение, любовь. Они дают ощущение, что принадлежишь к какому-то сообществу. Затем – потребность в оценке собственной значимости, самоуважении и признании со стороны других.

Конечно, теория должна соотносится со временем. Эпоха социальных сетей принесла с собой необходимость хорошо выглядеть со стороны. И потребности одинокого родителя отличаются от потребностей просто одинокого человека. Эх, не ведал старина Маслоу, что когда-то в Хельсинки появится человек, для которого непромокаемая и дышащая детская одежда в иерархии потребностей будет стоять выше, чем секс.

Все-таки как родитель я какие-то приемы усвоил. Спросил у детей, что они думают о похоронах. Это необходимо, чтобы обеспечить потребность в безопасности. Сюльви пугает необратимость смерти.

– А папа у дяди Сами совсем-совсем умер?

– Да, во всяком случае, тело.

– Дяде Сами грустно?

– Конечно. Но грусть пройдет. Всегда найдется какой-то выход.

– Даже из темной пещеры?

– Ну да.

Только вот сам я понятия не имею, как на протяжении следующих пятнадцати лет буду один справляться с тремя дочерями.

Лучше оказаться в темной пещере. Там я мог бы двигаться на свет или найти выход по потоку свежего воздуха.

Сами

После похорон звоню своей девушке Йенни. Мы встречаемся уже четыре месяца. Хочу поговорить с ней, рассказать, что чувствую после смерти отца. Когда ничего не чувствуешь, это ведь тоже чувства?

Йенни раньше работала в пресс-службе нашей компании. В ее задачи входило разъяснять журналистам, что в бурении нефтяных скважин на Аляске нет ничего плохого. В конце концов ей надоело поступаться собственными убеждениями за зарплату, и она ушла на чуть более этичную работу. Нашла место в пресс-службе крупного лесозаготовительного концерна рядом с нашим офисом.

Еще две недели назад я был уверен, что она будет матерью моих детей. В последние десять лет стук биологических часов заглушал все мои мысли. Каждый раз, когда мне на пути попадался папаша, выгуливающий своего отпрыска, я задавался вопросом, сколько этому папаше лет. И как ему удалось так ловко устроить свою жизнь, чтобы добиться этого замечательного результата? Где он нашел жену, которую готов терпеть настолько, что смог доверить ей продолжение рода?

Я часто пытался выведать этот секрет у своих обремененных семьями друзей. Они обычно отвечают, что все получилось как-то само собой и что «одно повлекло другое». А у меня почему-то ничто ничего не влечет. Во всяком случае ничего постоянного.

У некоторых счастливцев все как-то складывается само собой. Мне кажется, это примитивное объяснение. То же самое можно сказать и о нацистской Германии – так легли карты. Но у меня само собой ничего не получается. Может быть, другие просто ни о чем не задумываются? Живут как придется, и все. Не сравнивают себя ни с кем и не планируют, что в каком возрасте должно произойти.

Однажды я водил младшую дочку Маркуса в поликлинику. Этот визит просто открыл мне глаза! Там в точности знали и даже нарисовали на графиках, что должен уметь ребенок в три года и каких размеров ему следует быть. Хелми укладывалась в среднюю кривую.

Это было настоящим откровением. И в то же время разочарованием. Конечно, тут все дело в финансировании здравоохранения, но, по-моему, поликлиника перестает наблюдать за людьми на несколькодесятков лет раньше, чем следует. А как было бы просто – взглянул на график и знаешь, к чему стремиться.

Я бы с радостью ходил в поликлинику консультироваться о жизни.

«У вас пока нет детей и квартиры в собственности, но зато окружность головы укладывается в средние показатели. Люди развиваются с разной скоростью, не беспокойтесь об этом. Главное, что вы чувствуете себя бодро и хорошо справляетесь с повседневными делами».

«Сами, вы в свои сорок лет еще не испытываете признаков кризиса среднего возраста? Он проявляется в стремлении купить машину побольше, задумываться о смысле жизни и сравнивать себя с другими людьми».

Поступки детей объясняются возрастом, а плохое поведение связывают с переходными периодами. Такому как я, тридцатидевятилетнему, оправдываться нечем. Не придумали для нас переходного возраста, как для подростков, который объяснял бы, почему все летит к чертям.

Можно, разве что, пожаловаться на жизнь в Министерство труда и социального обеспечения или на радио позвонить. Но я для этого еще недостаточно стар. Судя по графикам в поликлинике, эта стадия наступает лишь годам к шестидесяти пяти.



Жаркий летний вечер. Отцу выпал красивый день для последнего путешествия. Хотя при жизни он никогда не любил жару. Мне кажется, я слышал его ворчание из-под крышки гроба. Снимаю пиджак и набрасываю его на плечо, хоть при этом открываются протертые места на рубашке.

Звоню Йенни уже в третий раз, но она не отвечает. Я у самого ее дома. И тут вижу Йенни, выходящую из подъезда. Машу ей, но она меня не замечает. И не слышит моего оклика, потому что перед домом грохочет мотоцикл. На нем восседает красивый молодой парень, который протягивает Йенни шлем и помогает забраться на сиденье. Йенни прижимается к его спине. Мотоцикл стремительно разгоняется и мгновенно исчезает за углом.

Нет, черт побери! Йенни была не готова пойти со мной на похороны, но зато сейчас у нее появилось время прокатиться на мотоцикле. Я, онемев, стою посреди улицы. После короткого замешательства крупными шагами направляюсь домой.

Ну вот и все. Разве и так не пора было завязывать? Если бы можно было задать этот вопрос в поликлинике для взрослых, то там сразу сказали бы, что желание запрыгивать на мотоциклы проходит у девочек к восемнадцати годам. Йенни тридцать шесть. В этом возрасте человек уже должен уметь говорить: «Мы очень разные, и нам лучше расстаться». И вообще, разве это не подростковое поведение – прежде чем кому-то отдаться, взгромоздиться на мотоцикл?

В романтических комедиях главный герой в такой ситуации отправляется поплакаться в жилетку к своему лучшему другу. Но у меня не хватает решимости беспокоить Маркуса и Песонена. Ничего тут нет ни от романтики, ни от комедии.

Должны быть и другие способы справляться с неприятностями, кроме как прятаться от них в баре. В любом случае неудобно идти туда одному. Единственный, кто может быстро сорваться и составить мне компанию, – мой давний приятель Эппу.

Звоню ему и уже через минуту разговора понимаю, что идея мне не нравится. Эппу, напротив, горячо приветствует предложение проболтаться ночь в городе.

– Класс, давно не виделись, нароем движуху и заценим телочек.

Если вернуться к консультациям в поликлинике, то никто старше двадцати лет ни при каких обстоятельствах не должен употреблять выражение «заценим телочек», да и слово «движуха», скорее, следует использовать в смысле дорожного движения. Но ничего не поделаешь. Все другие мои друзья обременены семьями, и им так быстро из дома не сбежать, даже если они и весьма не прочь «заценить телочек».

Ситуация осложняется уже за первой бутылкой пива. Эппу излагает теории, как следует клеить девушек. По-моему, ему следовало давным-давно забыть всю эту чепуху. Он незаметно показывает на женщин за столиками в баре и шепотом размышляет, какими они должны быть в постели.

– Сами, нам надо поделить с тобой сферы интересов.

– Какие еще сферы?

– Ну, как Ике [4] и Хьяллис [5]. Я, конечно, точно не знаю, но, похоже, они договорились друг другу не мешать: Ике предпочитает сочных и пышных дамочек, а Хьяллис специализируется на высоких стройных моделях.

Как правило, я в состоянии выслушивать его дольше, но из-за душевного раздрая после похорон и ухода Йенни терпения у меня меньше, чем обычно.

– Черт тебя подери, Эппу, придурок! Нам уже почти по сорок. В этом возрасте человеку должно хватать мозгов искать себе человека, а не задницу или сиськи.

– В смысле?

– Ну, чтобы было о чем поговорить, общие интересы, создание семьи.

– Это не работает. Уже опробовано. Семейная жизнь никому не идет на пользу.

Вот как у мужчины сорока лет могут быть представления двадцатилетнего? Я утрачу веру в эволюцию, если продолжу слушать Эппу. У него трое детей от двух разных женщин. Но, по его словам, скучная семейная жизнь не для него. Ну нет, Эппу мелет полную чушь, глупости.

– Это же дикость – считать семейных людей самыми убогими представителями рода человеческого.

– Так и есть. У них нет никакой жизни.

– А где тогда жизнь? В этом баре?

– Йес!

– Может быть, это так, когда тебе двадцать. Но в нашем возрасте тусоваться здесь нелепо. Нас тут не ждут, и мы тут никому не нужны. Ты выглядишь просто несчастным мудаком, когда пытаешься продлить давно ушедшую юность в этой рубашке, которая на тебя уже не налезает.

Залпом допиваю пиво и встаю из-за стола. Эппу кричит вслед:

– Ладно тебе! Ты что, совсем растерял чувство юмора?

– Наверное. Но у меня осталось самоуважение.

Сейя

Со своими детьми можно не притворяться. Ну как Хенна могла так вот уйти с похорон? Откуда такая несдержанность? Все у нас в роду спокойные и тактичные. И от кого она унаследовала эту вспыльчивость? Уж во всяком случае не от меня и не от отца. Не иначе в университете научилась дерзить. Опять мне пришлось краснеть со стыда.

Ну и что такого, если я нет-нет да и скажу, как было бы здорово нянчиться с внуками? Я ведь ни на чем не настаиваю и не учу, как жить. Моя мама говорила, что настойчивость хороша в мелочах, а серьезные вопросы каждый решает сам.

Ничего плохого я не хочу. Просто время у меня уже подошло, настала пора стать бабушкой. Я в том возрасте, когда умею и позаботиться как надо, и еду приготовить, но пока еще вполне крепкая и в силах ребенка на руках покачать. Вот, бывает, и осмелюсь спросить. И всегда некстати.

Не идет у меня из головы, как Хенна вспылила. Неужели у матери с дочерью всегда должны быть плохие отношения? Вот Синикка, подруга моя, сказала как-то: дочери часто замечают, что становятся похожи на мать, и не могут с этим смириться. Все, конечно, наладится. Но как мне восстановить отношения, если Хенна даже видеться со мной не желает?

У меня уже и плакать сил нет. Так много ревела, что больше не получается. Даже тут есть какой-то предел. Пойду спать. Лягу на своей стороне кровати. Половина, на которой Мартин спал, пусть так и остается пустой. А может быть, стоит купить кушетку поуже? Как раз место освободится, поставлю туда столик под швейную машинку. Только вот что я там буду шить, если у меня и внучат-то нет?

Выключаю ночник. И сразу слезы потекли. Что ж, должен человек оплакать своего супруга. Еще разок дам волю чувствам. Потом не буду себя корить, что не скорбела.

Сами

Выхожу из бара под дождь. Вижу, как к остановке подъезжает трамвай, идущий в сторону моего дома, и бросаюсь за ним. На бегу достаю из кармана портмоне с проездным. Но трамвай отъезжает. Решаю идти домой пешком.

Вдоль тротуара выстроился целый ряд мотоциклов, припаркованных вплотную друг к другу. Вспоминаю о предательстве Йенни. Проклятые мотоциклы, причина всех бед и несчастий. В приливе ярости пинаю один из них. Он с грохотом падает на проезжую часть, увлекая за собой четыре соседних. Осколки зеркала разлетаются по асфальту.

Слышу шум на террасе ближайшего бара. Пятеро облаченных в жилеты байкеров не меньше, чем по центнеру каждый, вскакивают и бросаются ко мне.

– Стоять, сука!

– Да мы его сейчас просто грохнем!

Молнией бросаюсь наутек, но при этом портмоне падает на тротуар. Наклоняюсь за ним, но погоня уже в пяти метрах, и мне ничего не остается, как расстаться с бумажником. Я бегу по ночным летним улицам Пунавуори [6] и пытаюсь запутать своих преследователей, которые не отстают, выкрикивая угрозы убить меня. Двое мотоциклистов уже наступают мне на пятки.

– Стой! Мы тебя по-любому найдем!

– Трус паршивый!

Иногда стоит смириться со званием труса и постараться смыться. К счастью, за мной гонятся не какие-нибудь очкарики – любители спортивного ориентирования на пересеченной местности, а довольно слабые по части бега личности. За несколько минут мне удается от них оторваться, и я запрыгиваю в свободное такси на Исо-Робертинкату. Называю водителю адрес и пытаюсь отдышаться на заднем сиденье.

Я в безопасности. За исключением того, что у мотоциклистов остался мой бумажник. В нем было удостоверение личности, визитные и банковская карточки – вся моя жизнь. Та самая жизнь, в которой я должен был укладывать детей спать, водить их в поликлинику и записывать в детский садик. Но мотоциклистам достанется только логист нефтяной компании, у которого есть «Мастеркард», библиотечный читательский билет и скидочная карточка сетевого магазина. Уверен, что я услышу об этих ребятах очень скоро.

Звонит Йенни, моя несостоявшаяся невеста. Отвечаю нейтрально, устроившись на заднем сиденье в такси.

– Привет, Йенни.

– Привет. Как у тебя дела? Как прошли похороны?

– Все в порядке.

Какого черта ей надо?

– Как там твоя мама на похоронах?

– Да вроде, норм. Как ты? Звонил тебе.

– Да, я только сейчас заметила. Наверное, не слышала звонка. Ко мне старший брат приезжал из Лохья, ездили с ним кататься на мотоцикле. Почувствовала себя подростком. Хи-хи.

– Хи-хи. Слушай, мне сейчас неудобно разговаривать. Созвонимся попозже.

Как сказал пастор: «На крутых поворотах жизни всегда бушуют страсти». Все-таки не стоит позволять им бушевать так, чтобы сдуру крушить мотоциклы авторитетных байкеров, а потом оставлять им бумажник.



Прошу таксиста остановиться за домом. И понимаю, что у меня нет ни карточки, ни наличных, чтобы расплатиться. Водитель, к счастью, молодой паренек, который соглашается, чтобы я заплатил смартфоном через «Мобил Пэй».

Дома ложусь в постель. Однако сон никак не идет. И тут звонит телефон.

– Сами.

– Мы грохнем тебя! Гребаное чучело!

Я даю отбой, но телефон сразу же заливается снова. Кстати, я не ставил запрета на выдачу своего адреса в телефонной базе данных. Имя мое, правда, весьма распространенное, но у кожаных жилетов не займет много времени меня отыскать. Отель – тоже не вариант. Гостиничный персонал всегда сообщает бандитам, в каком номере поселился клиент. Ну, во всяком случае, в фильмах.

Звоню Маркусу. Он мой хороший друг, поэтому не грех ему и соврать. Маркус отвечает почти сразу. Говорит шепотом:

– Привет, как раз детей уложил.

– Можно у вас переночевать? У меня тут протечка.

– Ну, ты, конечно, можешь прийти, только здесь невозможно выспаться. Первая девочка просыпается часов в шесть.

– Ничего. Я сейчас приеду.

Не включая света, собираю несколько пар белья, зубную щетку, свой ноутбук и прочие необходимые вещи. Осторожно выглядываю в окно. Я был прав. У ворот уже толчется парочка байкеров в кожаных жилетах.



Сбегаю по лестнице, не зажигая света. Через черный ход выхожу в задний двор и перепрыгиваю через забор на участок соседнего дома. Выскальзываю на улицу с другой стороны двора и останавливаю проезжающее такси. Этот водитель тоже готов принять оплату со смартфона.

– На Мусеокату, пожалуйста.

Телефон в кармане дрожит от бесконечных звонков и входящих сообщений. Об их содержании я догадываюсь, но одно сообщение все-таки открываю. «У тебя остается крохотный шанс выжить, если ответишь по телефону и придешь поговорить».

Я помню, что Матти Нюкянен [7] говорил о шансах, но в данном случае это не подходит. Звоню Маркусу в домофон и направляюсь от ворот к его двери. Стараюсь не показывать, что огорчен и взволнован. Лучше Маркусу ничего не знать. Последствия моей глупости никаким боком не должны его касаться.

Песонен

Отцу следовало бы пойти на похороны Мартина. Они были хорошими друзьями. Однако утром отец был так слаб, что вопрос о похоронах отпал сам собой. Думаю, это он мне просто так сказал. Не хотел показываться на людях в виде скелета, отощавшим и изможденным. У людей его поколения никогда не бывает физических или психических проблем. Мама тоже не пошла. Утром пожаловалась на мигрень. Ну не знаю…

Состояние отца очень переменчивое. Иногда он хорошо сам справляется с домашними делами, даже готовит мясной рулет и ползает в ближайший магазин. А временами полностью беспомощен, и без меня ему не обойтись. Но при этом отказывается ехать в больницу.

– Больница – для больных, а я здоровый мужик.

Ну разумеется. Он здоров ровно настолько, насколько может быть здоровым смертельно больной человек. И думаю, по этой же причине не захотел идти на похороны.

– И как, похороны удались?

– Да, вполне.

– Амортизаторы у катафалка не стучали?

– Наверное, нет. Я не обратил внимания, когда он отъезжал.

– Ну, ты никогда ничего не замечаешь. Мамаша твоя такая же.