Натан Энгландер

О чем мы говорим, когда говорим об Анне Франк

Чуть ли не с порога Марк развернул целую лекцию об израильской оккупации. Они с Лорен из Иерусалима, а все, кто оттуда, считают себя специалистами по этому вопросу.

Вот он с суровым видом покачивает головой:

— Если б у нас было все то, что есть тут у вас во Флориде…

Замолкает.

— Ну да, вообще б никаких проблем.

— Да есть у вас там все, что и у нас, — говорю я ему. — Все есть. Солнце и пальмы. Старые евреи, апельсиновые сады, ужасные водители. Хотя израильтян у нас сейчас побольше, чем у вас там.

Дэбби, жена, касается моей руки. Это сигнал такой — взял неверный тон, кого-то прервал, выдал секрет, неудачно пошутил. Знаки эти поступают постоянно, и мне даже странно, что Дэбби вообще когда-либо отпускает мою руку.

— Да уж, — говорит Марк, — сейчас у вас точно все есть, даже террористы.

Бросаю взгляд на Лорен. Это с ней моя жена дружит, и это она должна сейчас вмешаться. Но Лорен и не думает посылать мужу сигналы. Двадцать лет назад они с Марком уехали в Израиль и обратились в хасидизм — с тех пор они не прикасаются друг к другу на людях. И уж точно не будут сейчас, для разрядки обстановки.

— Мохамед Атта здесь ведь жил до сентября 2001? — вопрошает Марк и тычет пальцем в воображаемые дома. — Голдберг, Голдберг, Голдберг, о — Атта! И как это вы его проворонили?

— Другой конец города.

— Вот и я о чем. Вот, что есть у вас, и чего нет у нас — «другой конец города», «другая сторона дороги», «там и здесь».

Марк погладил гранит столешницы, выглянул из кухни в гостиную, потом в столовую и уставился через кухонное окно на бассейн во дворе.

— Такой огромный дом — и всего один сын! Представляешь?

— Нет, — отвечает Лорен поворачиваясь к нам. — Вы бы видели, где мы с десятью живем, — как бы оправдывается она.

— Десять детей… — удивляюсь я. — Здесь в Штатах мы бы вам реалити-шоу организовали. Насобирали б денег на жилье побольше.

Жена тянет меня за рукав.

— Фотографии, — говорит Дэбби, — хочу посмотреть на ваших девочек.

Лорен идет в гостиную за сумочкой, и мы все за ней.

— Нет, ну ты представляешь, — восклицает Марк, — десять дочерей!

Тут он начинает мне нравиться, и я решаю, что подожду с выводами.

* * *

Лорен и Дэбби возобновили старую дружбу в Фейсбуке и по Скайпу. В детстве их было не разлучить, все школьные годы месте — в иешиве для девочек. Сначала в Квинсе, потом ездили в метро на Манхэттен.

Они были лучшими подругами, пока Дэбби не вышла за меня и не отдалилась от религии. Лорен же вышла замуж за Марка. Отбыли они на Святую Землю, и стали сначала ортодоксальными, а затем и ультра-ортодоксальными евреями. (Прямо как стиральный порошок в новой упаковке: «Ортодокс-ультра®», теперь с усиленной заживляющей силой!) Вот из-за всего этого мы должны называть их Шошана и Иерушам, что Дэбби и делает. Я же просто стараюсь не обращаться к ним по имени.

— Принести воды? — предлагаю я. — Банку кока-колы?

— Ты кому? — интересуется Марк.

— Да вам обоим. Есть виски. Виски же кошерно, нет?

— Даже если нет, я его быстро окошерю, — Марк напускает на себя беспечный вид. Скинув свою огромную черную шляпу, он плюхается на диван в гостиной.

Лорен, раздвинув жалюзи, разглядывает двор.

— Две девчонки с Форрест Хилл… Кто бы мог представить, что у нас будут взрослые дети?

— Тревору шестнадцать, — отзывается Дэбби. — Выглядит как взрослый, считает себя взрослым, но нас он еще не убедил.

— Ну тогда, кто бы мог подумать: наши дети будут считать, что кокосовые орехи во дворе и ящерицы в доме — это нормально?

В этот момент Трев вваливается в гостиную всеми своими шестью футами роста. Клетчатые пижамные штаны волочатся по полу, майка вся в дырках. Он только что проснулся, и, судя по его виду, он не уверен, не снится ли ему все это.

— У нас гости, — объявляем мы.

Трев застывает, разглядывая незнакомца в черном костюме с бородой ниже пояса. Переводит взгляд на Лорен. До сегодняшнего дня я и сам-то ее видел только один раз — на нашей с Дэбби свадьбе. И вот, после десятерых детей и тысячи шабатов, она в нашей гостиной — грузная, в неказистом платье, в огромном блондинистом парике под Мэрилин Монро… Я и сам остолбенел, когда они вошли. Сынуля же наш просто не в силах скрыть шока.

— Привет, — мямлит он.

Дэбби бросается к нему, приглаживает ему волосы, обнимает.

— Треви, это моя любимая подруга детства, Шошана. А это…

— Марк, — подсказываю я.

— Иерушам, — поправляет меня Марк, протягивая руку.

Трев отвечает на его рукопожатие и вежливо протягивает руку Лорен, но его рука так и повисает в воздухе под ее взглядом.

— Я не подаю руку мужчинам, — поясняет Лорен. — Но я очень рада тебя видеть, прямо как собственного сына. Правда.

И тут она начинает плакать. По-настоящему. Они с Дэбби бросаются друг к другу в объятия, и Дэбби тоже вся в слезах. Мы, мужчины, стоим в замешательстве, пока Марк, взглянув на часы, не сжимает Трева за плечо, крепко так, по-мужски.

— Спим до трех по воскресениям? Мы тоже в твоем возрасте бывало… Резвились по ночам.

Трев вопросительно смотрит на меня. Я собираюсь было пожать плечами, но при Марке не смею. Трев бросает на нас презрительный взгляд и направляется к выходу.

— На тренировку, — бросает он мне, снимая ключи от машины с крючка у гаражной двери.

— Полный бак! — кричу ему в догонку.

— Тут можно за руль с шестнадцати? С ума сошли, — фыркает Марк.

* * *

— Ну, так какими судьбами? — завожу я разговор. — После стольких-то лет?

Я на безопасном расстоянии от Дэбби, но от выражения на ее лице мне никуда не деться.

— Что, я должен был в курсе? Черт, Дэбби мне что-то говорила… Ну точно говорила. Виноват.

— Это все из-за матери, — отвечает Марк. — Мать совсем плоха, и отец стареет, хотя раньше приезжали к нам сами каждый год на Суккот, ну ты понимаешь.

— Я в курсе праздников.

— Ну да, они приезжали на Суккот и на Песах. Теперь состарились, летать больше не могут, ну я и решил их навестить, пока они живы. Мы в Штатах не были уже…

— Да уж, — соглашается Лорен. — Подумать страшно, как давно не были. Лет десять. Нет, двенадцать. С детьми не поездишь, пока не подрастут хотя бы старшие. Это вообще в первый раз, — говорит она, плюхаясь на диван, — в первый раз за все это время, что мы не под одной крышей с детьми. Вот это да… Нет, серьезно, ужасно странно. Аж голова кружится. Под «кружится» я имею ввиду, — Лорен встает и кружится по-девчачьи, — просто крыша едет.

— Как ты справляешься? — интересуется Дэбби. — Десять детей! Ужасно интересно.

И тут меня осеняет.

— Я забыл принести выпить, — говорю я Марку.

— Ну да, выпить. Вот как мы справляемся, — отзывается Лорен.

* * *

Мы снова на кухне — за столом и за бутылкой водки. Я не пью днем по воскресениям, но зная, что предстоит целый день в компании Марка, я, пожалуй, не откажусь. Дэбби тоже себе наливает, но у нее свои причины. Они с Лорен ностальгируют по веселому прошлому. По тому маленькому отрезку времени, который они, две только что оперившиеся молодые особы, провели в Нью-Йорке на пороге взрослой жизни. Видно было, как они счастливы снова быть вместе, как они празднуют встречу и захлебываются от эмоций.

— Мы вообще-то себе этого не позволяем, — оправдывается Дэбби, уговаривая уже вторую рюмку. — Это редкость в последнее время. Мы стараемся вообще не употреблять алкоголь при сыне. У него переходный возраст, и лучше при нем не пить. У него вдруг проснулся интерес ко всему этому.

— А я рад, что он хоть чем-то интересуется, — замечаю я.

— Я имею ввиду, что мы не должны демонстрировать подростку, что выпивать — это здорово, — протестует Дэбби.

Лорен улыбается, поправляя парик.

— А им хоть что-то в нас здорово?

Я смеюсь в ответ. Правда, она мне все больше и больше нравится.

— Это все ваши возрастные ограничения виноваты, — вступает Марк. — Все эти американские пуританские штучки: запрет на алкоголь до 21 года, например. В Израиле никому до этого дела нет, так молодежь и внимания на алкоголь не обращает. Кроме иностранных рабочих по пятницам, никого и не увидишь пьяным.

— Иностранных рабочих и русских, — добавляет Лорен.

— Ах да, русские иммигранты. Это вообще отдельный разговор. Многие из них и не евреи даже.

— Как это? — интересуюсь я.

— Ну это все наследование по материнской линии, — начинает объяснять Марк. — Эфиопы, например — обращенные евреи.

Дэбби не хочет о политике. Она сидит напротив меня, я — между гостями, так что ей пришлось перегнуться через наш круглый стол, чтобы схватить меня за руку.

— Налей мне еще, — просит она.

Дэбби переводит разговор на родителей Марка.

— Как они? — спрашивает она и напускает серьезный вид. — Как они, держатся?

Дэбби искренне интересуется стариками Марка, потому что они пережили Холокост. Она охвачена нездоровым переживанием по поводу того, что это поколение уходит. Поймите меня правильно, мне тоже это важно. Просто я считаю, что есть здоровые переживания и есть нездоровые, как у Дэбби, потому что она очень, очень много об этом думает. «А вы знаете» — может она спросить ни с того ни с сего: «что ветераны Второй Мировой умирают по тысяче в день?»

— Ну что я могу сказать, — начинает Марк. — Мать моя очень больная женщина. Отец, он не сдается. Крепкий орешек.

— Да уж, — я с серьезным видом смотрю на бокал и качаю головой, — они вообще потрясающие люди.

— Кто они? — спрашивает Марк. — Отцы?

Я поднимаю глаза и вижу, как все уставились на меня. — Пережившие Холокост, — говорю я, чувствуя, что нажимаю не на ту кнопку.

— Да разные они, эти пережившие Холокост, как и все другие люди, — говорит Марк. — Хотя, — смется он, — в районе, где мои родители, только эти и живут.

— Это надо видеть, — говорит Лорен. — Весь этот Кармел-Лейк, он как лагерь для перемещенных, только с бильярдным залом. Они все там собрались.

— Кто-то кому-то рассказал, и все за ним. С ума сойти. Через всю Европу в Штаты, и вот, под конец жизни, все опять собрались в одном месте.

— Расскажи про тот смешной случай, — просит Лорен. — Расскажи, Юри.

— Расскажи, — просит Дэбби.

По глазам видно, что ей хочется услышать историю типа «он три года прятался в цирковой пушке, а когда пришли Освободители и выстрелили на радостях из той пушки, он пролетел через кольцо и упал прямо в бак с водой, где его пропавший без вести сын выживал, дыша через соломинку».

— Ну вы представляете моего отца, — начинает Марк. — Там, дома, он ходил в хедер, носил пейсы и все такое. Приехал в Штаты, и на тебе — «секулярный еврей». Он на тебя больше похож, чем на меня. Уж точно не у него я это, — Марк гладит бороду, — перенял. Мы с Шошаной…

— Мы в курсе, — говорю я.

— Ну так вот, отец. У них там поле для гольфа на девять лунок, драйвинг-рейндж, лужайки для отработки удара. И отец мой в клубе состоит. Хочет позаниматься в спортзале и меня с собой зовет. Ну я с ним. И вот он мне говорит, — тут Марк вытягивает из-под стола ногу и демонстрирует нам свой массивный черный ботинок. — Нельзя, грит, в выходной обуви на беговую дорожку. Тебе, грит, нужны кроссовки, спортивная такая обувь, если не в курсе! Ну я ему говорю, что английский еще понимаю, и еще лучше, чем он идиш. А он мне: Ah shaynem dank dir in pupik. Поставил на место, короче.

— Главное, главное расскажи, — напоминает Лорен.

— Ну вот, сидит он в раздевалке, пыхтит, носок натягивает, что в этом возрасте — уже упражнение. Так быстро не натянешь. Сижу, жду и тут вижу такое, что чуть в обморок не падаю. Рядом с ним сидит старикан с номером на руке, а номер на три цифры меньше, чем у моего отца. Ну знаешь, если по порядку считать.

— Какой номер? — недоумевает Дэбби.

— Татуировка с номером. У того старика был такой же лагерный номер, цифра в цифру, только у моего отца он кончался на восемь, а у старика — на пять. И вся-то разница. Представь, между ними только двое прошло. Я уставился на этого старика. Никогда его раньше не встречал. Говорю ему: «Извините, пожалуйста…» А он: «Ты из Хабада? Отстань. Я уже купил свечи.» Я ему: «Да нет, я тут к отцу приехал.» Отца спрашиваю: «Вы знакомы? Давайте я вас познакомлю, если нет.» Тут они уставились друг на друга, ну, честно, на несколько минут. Конкретно на несколько минут. При всем уважении к отцу, такая картина маслом: сидят два бежевых моржа, на каждом по одному носку. Осматривают друг друга с ног до головы, медленно так. Потом мой отец говорит: «Ну да, видел я тут его.» Старикан в ответ: «И я видел.» «Вы оба прошли концлагерь», — говорю я им: «Смотрите, номера!» Смотрят на номера. «Они одинаковые», — говорю. Протягивают руки, сличают татуировки, уже посеревшие. «Одинаковые!» — говорю. К отцу поворачиваюсь: «Ну ты видишь? Одинаковые, только его номер немного меньше. Посмотри, сравни.» Ну они смотрят, сравнивают.

У Марка от возбуждения глаза чуть из орбит не лезут.

— Нет, ну ты представь, встречаются на другом конце света два старика, оба пережили такое, что сказать страшно, оба заработали пенсию, которой хватает на домик в Кармел-Лейк и на гольф сколько хочешь. Я говорю отцу: «Он прошел прямо перед тобой, смотри, его номер кончается на пять. А твой на восемь.» Тот старик смотрит на номера, мой отец смотрит… И тут мой говорит: «А это значит, что он вечно лезет вперед. И здесь тоже все время норовит без очереди, я просто жаловаться не хотел.» «Ну и отвали!», говорит тот, другой. И все. Продолжают сидеть, носки натягивать.

У Дэбби вид совсем пришибленный. Она ожидала чего-то вдохновляющего, чтобы рассказать Тревору в воспитательных целях. Она хотела укрепиться в своей вере в человечность, восставшей из бесчеловечности. Но ей остается только сидеть и пытаться удержать слабенькую, неуверенную улыбку.

Что по мне, так я просто в восторге от рассказа. И гости наши мне начинают нравиться, и не только потому, что водка ударила в голову.

— Потрясающая история, Юри, — копирую я Лорен. — Иерушам, ну просто наповал бьет.

Иерушам с гордым видом поднимается из-за стола. Берет пакет с хлебом и читает этикетку — проверяет, кошерный ли. Берет кусок, отделяет корку и прямо на столешнице раскатывает мякиш в шарик. Потом он подходит к столу, наливает себе стопку и выпивает, закусив этим дурацким катышком. Он закидывает его в рот с таким видом, как будто это его личная пунктуация — ну как бы обозначить конец рассказа.

— Вкусно? — спрашиваю.

— А попробуй. — Он идет к полке и запускает в меня оттуда куском хлеба. — Только сначала налей себе.

Я тянусь за бутылкой, но натыкаюсь на Дэбби, которая сидит, наклонившись вперед и обхватив бутылку руками, как будто боится опрокинуться назад.

— Все в порядке, Дэбби? — спрашивает Лорен. Она гладит Дэбби по шее, потом по руке. Я знаю, почему Дэбби не в духе. Я знаю и решаю объявить.

— Дэбби не ожидала, что история окажется смешной.

— Дорогой! — встрепенулась Дэбби.

— Она сама не признается, но у нее пунктик насчет Холокоста. И от этой истории, Марк, без обид, она ожидала совсем другого.

Марк в недоумении переводит глаза с меня на нее. Он явно расстроен. Тут бы мне и остановиться. Но меня понесло. Не каждый же день у нас гостях одноклассница жены, с которой сколько связано.

— Моя жена представляет себе, что она из семьи переживших лагеря. Эта ваша школа ей все мозги промыла. Три поколения ее семьи родились в Бронксе, но все равно, она воображает, что мы живем не в двадцати минутах от центра Майями, а на окраинах Берлина в году так 1937-м. С ума сойти.

— А вот и неправда! — срываясь на писк, пытается защититься Дэбби. — Я не из-за этого расстроилась, это все водка. Встреча с Лорен, выпивка. Увидеть снова Шошану, после стольких лет…

— Ой, да она всегда была такая, еще в школе, — говорит Шошана. — Один бокал — и в слезы.

— Алкоголь — верный депрессант, — объявляет Иерушам.

И вот из-за того, как Марк констатирует факт, он опять перестает мне нравиться.

— А хочешь я скажу, от чего она просто улетала? — спрашивает Шошана.

Я, как и Дэбби, все еще под впечатлением от этой истории с лагерными номерами и не очень понимаю, куда она клонит.

— Надо забить косячок, — объявляет Шошана. — Всегда срабатывало. Покурит бывало, и смеется часами.

— О, господи, — говорит Дэбби, но не из-за того, что сказала Шошана, а потому что у меня не получается скрыть шок. — Вы только посмотрите на моего мужа-безбожника, — продолжает Дэбби, — никак в себя не придет. Наш мистер Здравомыслие и Либеральные Взгляды никак не переживет новости о том, что его жена любила повеселиться в молодости.

Дэбби поворачивается ко мне.

— Где бы ты нашел жену еще невинней, чем та девочка из иешивы, которая до двадцати одного года оставалась девственницей? Ну, скажи по-честному, чего ты ожидал от Шошаниного рассказа о моих проделках?

— Честно-честно? — спрашиваю я. — Не скажу, мне неудобно.

— Ну давай, давай, — просит Марк. — Тут все друзья. Недавно познакомились, но все равно.

— Я думал, что… — тут я замялся. — Не, ты меня убьешь.

— Давай-давай! — сияя улыбкой подзадоривает меня Дэбби.

— Ну, если честно, я думал, она расскажет про конкурс на лучший ореховый рулет на Песах или как вы делали бисквитный торт. Что-то в этом роде, — я смущенно опускаю голову.

Шошана и Дебби заходятся в смехе. Они хватаются друг за друга так, что непонятно, хотят они устоять или упасть вместе. Похоже, что одна из них все-таки упадет.

— С ума сойти, ты рассказала ему про рулет, — говорит Шошана.

— Ну и ты хороша, я прожила с мужем двадцать два года, а ты ему рассказываешь, как мы курили. Ни разу не курила, с тех пор, как вышла замуж. Правда, зайка? Мы же не курили после свадьбы?

— Нет, — отвечаю я. — Сто лет как не курили.

— А ты, Шоши, когда ты в последний раз пыхтела?

Я уже описывал бороду Марка. Не помню, упоминал ли я о том, какой он все-таки волосатый — ну просто до самых глаз. Как будто брови и сверху, и снизу. Что-то невероятное. Ну вот, пока Дэбби пытала подругу, а сама Шошана и Юри хихикали, как дети малые, я разглядел, как его веки и мочки ушей (все остальное просто скрыто волосами) покраснели.

— Когда Шошана сказала, что мы попиваем, чтобы снять стресс, — говорит Марк, — это не про выпивку.

— Мы редко пьем, — поддакивает Шошана.

— Она имела ввиду не выпить, а покурить.

— Мы курим.

— Сигареты? — интересуется Дэбби.

— Травку, — говорит Шошана. — Постоянно, можно сказать.

— Вы хасиды! — возмущенно вскрикивает Дебби. — Вам нельзя! Не верю.

— У нас там все курят. Как тут в шестидесятые, — объясняет Марк. — Просто революция какая-то. Самая обкуренная страна в мире. Хуже, чем Голландия, Индия и Таиланд вместе взятые. Хуже, чем Аргентина, хотя там нас уже догоняют.

— Ну, может, поэтому ваша молодежь не пьет особо.

Иерушам соглашается, что, может, и поэтому.

— А давайте покурим, — предлагает Дэбби.

И тут уж мы все уставились на нее. Я — удивленно. Гости — с вожделением.

— У нас с собой нет, — говорит Шошана. — Хотя на таможне под парик особо и не заглядывают, но…

— А божьи одуванчики из Кармел-Лейк травкой не приторговывают? — интересуюсь я. — Там уж точно этого добра полно.

— Юморно, — говорит Марк.

— Я юморной, — отвечаю, потихоньку понимая, что мы наконец-то нашли общий язык.

— У нас есть трава, — вдруг объявляет Дэбби.

— Да ты что? — удивляюсь я. — Вот уж не думаю.

Дебби смотрит на меня, покусывая заусенец на мизинце.

— Ты что, все эти годы тайком покуривашь? — спрашиваю я в предвкушении длинного списка ее скрытых грешков. Хреновое чувство.

— У сынули нашего есть.

— У сына?

— У Тревора.

— Ну да, у Тревора, — говорю, — у нас один сын.

* * *

Мне уже хватает новостей на сегодня. Такое чувство, что меня долго обманывали. Старый секрет жены и новый секрет сына как-то переплелись и вместе нанесли удар. Я обычно долго отхожу от подобных ситуаций, особенно, когда это все на людях. Мне нужно выговориться. Уединиться с Дэбби хотя бы на пять минут и поговорить. Однако, и слепому видно, что Дэбби вообще не до меня. У нее все замечательно, и она очень занята: склонилась над столом и скручивает сигарету из обертки для тампона.

— Это мы в еще школе придумали для чрезвычайных ситуаций, — объясняет Шошана. — Когда девчонкам срочно надо, они еще не то соорудят.

— А срочность случалась часто, — говорит Дэбби, и видно, что ей весело. — Помнишь того приличного молодого человека из иешивы в Квинсе, где мы все время курили?

— Лицо помню, а как зовут — нет.

— Он все смотрел на нас, — вспоминает Дэбби. — Мы там в кружок стояли вшестером или всемером: мальчики, девочки… Друг друга не касались, такие религиозные. С ума сойти, да?

Дэбби обращается только ко мне, так как для Марка и Шошаны это совершенно нормально.

— Мы касались друг друга только пальцами, когда передавали сигарету. Этот молодой человек, как же мы его прозвали…

— Божий дар! — восклицает Шошана.

— Точно, — говорит Дэбби, — так мы его и звали: Божий дар, потому что каждый раз, когда сигарета доходила до него, он ее просто передавал дальше. Помню-помню!

Шошана берет сигаретку и прикуривает от спички, с силой втягивая в себя воздух.

— Странно, что я вообще что-то помню, — говорит она. — Правда, с этими детьми… После первой я забыла половину того, что знала. Потом, с каждой следующей, забывала половину от оставшегося. После десяти родов, странно, что я вообще не забываю задуть спичку.

Она бросает спичку в раковину, где та слегка шипит.

— Вот, например, вчера ночью: просыпаюсь в панике. Забыла, пятьдесят два — это число карт в колоде или количество недель в году? Какие-то сбои в памяти, сижу всю ночь и переживаю, жду, когда старческий маразм прихватит.

— Не волнуйся, — говорит Марк. — В твоей семье только с одной стороны у всех Альцгеймер.

— И то правда, — соглашается она, протягивая мужу сигаретку. — С другой стороны — там у всех просто старческое слабоумие, повезло-то как. Ну вот в самом деле: карты или недели?

— И те, и эти, — утешает ее Марк затягиваясь.

Подходит очередь Дэбби. Она держит сигаретку и смотрит на меня ожидательно, как будто ожидая мужнего одобрения. А я уже просто больше не могу. И вот вместо «Ну, давай!» или «Давай, закурим!», я срываюсь на упреки.

— Ну и когда ты собиралась мне рассказать про сына? Когда это должно было случиться? Ты сама-то когда узнала?

Тут Дэбби глубоко затягивается сигаретой и задерживает дыхание, как опытный курильщик.

— В самом деле, Дэбби, как ты могла об этом молчать?

Дэбби подходит ко мне, протягивая сигарету. Она выдыхает мне в лицо, не враждебно, просто так — выдыхает.

— Дней пять назад узнала, — говорит она. — Конечно, я собиралась тебе сказать. Просто я думала, может, сначала с Тревором поговорить, дать ему возможность…

— Какую возможность?

— Возможность хранить наш общий секрет. Я хотела, чтоб он знал, что может мне доверять, что я его прощу, если он пообещает больше не курить.

— Но он и мне сын тоже! Я отец. Даже если у тебя с ним секрет, это должен быть двойной секрет — между мной и тобой. Я должен всегда все знать, даже делая вид, что не знаю о всех его секретах.

— Повтори-ка про двойной секрет, — просит Марк, пытаясь понять, о чем речь.

Но мне не до него.

— Ведь всегда так было, — настаиваю я. — Всегда. Правда же?

Я повторяю вопрос, потому что расстроен и уже ни в чем не уверен. Дело в том, что мы с Дэбби всегда друг другу доверяли, а сейчас, впервые за много лет, я чувствую себя неуверенно.

Я пытаюсь вчитаться в ее лицо и вижу, что она о чем-то думает, пытается что-то сформулировать. Но тут она вдруг усаживается на полу у моих ног.

— Вот это да, — говорит она. — Я просто улетела. Прям сразу. Как, как… — тут она начинает смеяться. — Как Матвей, как еврей!

И уже совершенно серьезно добавляет:

— Ужас просто, как в голову ударило.

— Нам надо было тебя предупредить, — говорит Шошана.

Пока она говорит, я, наконец, затягиваюсь и пытаюсь не поддаться панике, которую вызывают во мне ее слова. Марк берет у меня сигарету и передает ее Шошане сам, чтобы, по их правилам, я не касался его жены.

— О чем предупредить? — громко спрашиваю я и чувствую, как сладкий дым щекочет нос.

— По уровню тетрагидроканнабинола эта марихуана посильней будет, чем та, что была раньше, — говорит Марк. — Растет на гидропоне, ее один раз вдохнешь, и крыша едет, как от полкило той травы, которую мы курили в детстве.

— Чувствуется, — отвечаю я.

И чувствую я это глубоко-глубоко. Я усаживаюсь на полу рядом с Дэбби и беру ее ладони в свои руки. Мне хорошо. Не будучи уверенным, говорил я уже всем об этом или еще нет, я громко объявляю, — Хорошо как!

— Я нашла ее в корзине для белья, — вдруг говорит Дэбби. — Вот где.

— В корзине для белья? — переспрашивает Шошана.

— Подростки думают, что это самое надежное место, — говорит Дебби. — Наш видит только, как чистая одежда аккуратно складывается в его комнате, и ему никогда не придет в голову, что из корзины с грязным бельем кто-то будет что-то доставать. Он думает, что это самое заброшенное и забытое место на свете. Ну вот, на самом дне корзины я нашла жестянку от леденцов битком набитую травой. Трава просто наружу лезла.

Дэбби сжимает мне руку.

— Ну что, простил меня?

— Простил.

Я чувствую, что мы с ней снова в одной лодке, мы — против них. Потому что, когда Шошана передает Дэбби сигарету, Дэбби спрашивает:

— А ничего, что вы курите травку из банки, в которой были некошерные конфеты? Мне просто интересно.

Точно такой же вопрос крутился и у меня в голове.

— Она и в Фейсбуке торчит, — говорю я. — Это им тоже нельзя. Неправильные какие хасиды!

И мы все хохочем.

— Ну во-первых, мы ее не едим. Мы ее курим. И даже если б ели, трава была с банкой в холодном контакте, так что, скорее всего, можно, — отвечает Шошана.

— В холодном контакте? — переспрашиваю я.

— Ну да, — говорит Шошана. — Да ладно вам, давайте, вставайте. Алле-оп!

Они оба протягивают нам руки и помогают встать.

— Идемте обратно на кухню, — зовет нас Шошана.

Мы снова усаживаемся за столом.

— Я хочу сказать, — начинает Марк, — что это нас, хасидов, больше всего и достает. Это еще хуже, чем все гадости, которые про нас говорят: за нами еще и следят все. Нет, правда, куда бы мы ни пошли, народ наблюдает. Ну просто полиция нравов в полной готовности к аресту.

— Люди с улицы! — восклицает Шошана. — Пару дней назад, по дороге из аэропорта, останавливаемся у Макдональдса. Юри идет в туалет. Подходит к нему тракер один и спрашивает: «А что, вам можно сюда ходить?» Представляешь, прямо так и спрашивает.

— Врешь, — не верит Дебби.

— Не вру!

— Меня это все даже забавляет, — говорит Марк. — У нас в Иерусалиме, например, есть мормоны. У них там своя база, семинария. Есть уговор с правительством: они могут там находиться, но не могут проповедовать. Никакой вербовки. Ну вот, я веду дела с одним из них.

— Мормоны из Юты? — удивляется Дэбби.

— Из Айдахо. Моего друга зовут, не поверишь, Джебедайя.

— Нет, правда, Иерушам и Шошана, — отвечаю я, — Джебедайя — очень необычное имя.

Марк на это закатывает глаза и передает мне остаток сигареты. Не спрашивая разрешения, он встает, берет банку с травой и лезет в сумку Лорен за следующим тампоном. Видно, что он чувствует себя совсем как дома. Мне, напротив, как-то не по себе, и даже больше, чем в случае с хлебом — пришел в гости, понимаешь, и выкуривает всю травку из запаса сына. Дэбби, кажется, того же мнения, потому что она заявляет:

— Рассказывай дальше. А я потом позвоню Тревору, как бы он не вернулся в ближайшее время.

— Хорошая мысль, — поддакиваю я.

— Вообще, нет. Я велю ему идти домой сразу после тренировки. Или я разрешу ему поужинать с друзьями, но велю вернуться к девяти, ни минутой позже. Тогда он будет меня упрашивать разрешить ему гулять до десяти. Если я буду с ним категорична, мы в порядке.

— Да, — поддерживаю я Дэбби, — отличный план.

— Ну вот, когда Джеб приходит к нам и усаживается есть, он наливает себе кока-колу, и я устраиваю ему религиозный допрос, ну просто не могу удержаться. Я говорю ему: «Слушай, Джеб, тебе разве можно? Вам что, разрешается пить кока-колу?» И так каждый раз. Не могу удержаться. Свои собственные правила мы часто нарушаем, но за другими следим строго!

— Так можно им кока-колу? — интересуется Дэбби.

— Не знаю, — отзывается Марк. — Джеб обычно отбивается одной фразой: «Это кофе нам нельзя, и вообще не твое дело!»

— Что происходит в Иерусалиме, остается в Иерусалиме, — цитирую я рекламу.

Хотя там, в Израиле, эту рекламу крутить нельзя, потому что там с нее никому не смешно.

Тут Дэбби опять о своем, просто не может удержаться:

— Вы слышали о скандале? Мормоны пересматривают список жертв Холокоста!

— Как в «Мертвых душах» — поясняю я, — как у Гоголя, только по-настоящему.

— А это в обязательном чтении? — спрашивает Марк. — Для хасидов или еще в школе?

Спрашивая, он передает мне сигарету, и его слегка агрессивный вопрос звучит смешно. Затем, потому как одно другому не мешает, он наливает себе выпить.

— Они взяли списки погибших, — продолжает Дэбби, — и стали их обрабатывать. Перевели погибших евреев в мормоны. Шесть миллионов людей обратили в мормоны против их воли!

— И это тебя волнует? — спрашивает Марк. — Вот от этого у американской еврейки бессонница?

— О чем ты? — не понимает Дэбби.

— А я вот о чем…

Но Шошана его останавливает.

— Не надо объяснять, Юри. Оставь все так, пожалуйста.

— Ничего, мы справимся, — настаиваю я. — Нам даже интересно. Эта штука, — я тычу пальцем с сторону жестянки с травой, — прояснила наши умы. Мы во всеоружии для самых возвышенных размышлений.

— Самых возвышенных, потому что мы просто улетели, — без грамма шутки, серьезно произносит Дэбби.

— Сын ваш — хороший вроде парень…

— Не надо об их сыне, — просит Шошана.

— Не надо о нашем сыне, — поддакивает Дэбби.

Тут уже я перегибаюсь через стол и беру ее за локоть.

— Говори о сыне, — требую я.

— Я не вижу в нем еврея.

— Как ты можешь? — возмущается Дэбби. — С ума сошел!

На реакцию Дэбби никто не обращает внимания, потому что все просто уставились на меня, так громко я хохочу.

— А что такое? — спрашивает Марк.

— Не видишь в нем еврея? — восклицаю я. — Ну конечно, у тебя — шляпа, борода, эти огромные башмаки. Попробуй-ка соответствовать такому еврею. Это как бы Оззи Осборн или ребята из Kiss заявили Полу Саймону: «Что-то ты не очень на музыканта похож…»

— Дело не в одежде, а в том, как ты строишь свою жизнь в неиудейской среде. Ну вот что мы видим по дороге из аэропорта? Супермаркет, супермаркет, лавка с порнокнижками, супермаркет, супермаркет, любительский полигон.

— Жители Флориды очень любят стрельбу и порно, — подтверждаю я, — и супермаркеты тоже.

— О, боже! — вздыхает Дэбби, — В том же духе, что и «Голдберг, Голдберг, Атта…». Та же музыка, слова другие.

— Его любимый напев, — подтверждает Шошана. — Он часто так выражается.

— Я просто пытаюсь объяснить, хотя вам и смешно, что нельзя сохранить иудейскую идентичность на основе одного ужасного преступления. Эта ваша одержимость Холокостом как обязательным элементом самоидентификации… вы на нем все ваше воспитание построили. Потому что по-другому вы не можете обеспечить связь поколений. У вас не осталось больше ничего, что связывало бы вас с еврейскими корнями.

— Ого, вот это обидно, — протестует Дэбби. — И однобоко. Еврейская культура существует. И жить богатой культурной жизнью очень даже возможно.

— Нельзя, если ты говоришь о жизни по-еврейски. Иудаизм — это религия. Религия диктует обряд. Культура ничего не значит. Культуру придумали недавно. И поэтому она непостоянна, она все время меняется, она не может обеспечить связь поколений. Это как если ты возмешь две железки и, вместо того, чтобы хорошенько их спаять, просто склеишь их.

— О чем ты? — не понимает Дэбби. — Приведи пример.

Марк поучительно поднимает указательный палец.

— А вы знаете, почему в Израиле все автобусы и грузовики, даже все такси — Мерседесы?

— Им скидку дают из чувства вины? — интересуюсь я. — Или вот: потому что Мерседес производит лучшие машины для перевозки евреев — в них есть какая-то изюминка!

— Потому что мы в Израиле — здравые и непоколебимые в своей идентичности евреи, и нам все равно, где сделана машина, даже после этой войны, и мы водим немецкие автомобили и слушаем еврейские новости из приемников Сименс. Мы не провозглашаем бойкот стране-производителю, мы не занимаемся символическими акциями в память об исторических событиях. А все потому, что сейчас мы живем так же, как жили наши родители до войны. И это нам служит основой во всем — в отношениях, в браке, в воспитании детей.

— Ты что, хочешь сказать, что ваш брак лучше, чем наш? — возмущается Дэбби. — В самом деле? Только потому что вы живете по ритуалу? Ритуал укрепит брак, даже если поженить двух случайных людей?

— Я говорю о том, что в таком браке твой муж не впадает в шок от того, что у жены есть от него секреты. А твой сын не покурит травку, не рассказав сначала тебе. Потому что в таком браке все определено. Отношения расписаны и открыты.

— Потому что они спаяны, — вставляю я, — а не склеены.