Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

– Глупенькая! Ты просто покажешь ему планшет с набросками Бурмистрова и скажешь, что Ульяшин его недооценивает, он способен на большее. Договорились?

– Договорились!

– Только боссу не говори, пожалуйста. Он человек гордый… Не надо его обижать женским заступничеством.

– Хорошо…

Юханцева просияла и протянула над столом тонкую руку в браслетах. Анаит осторожно пожала ее.

– Поверь, девочка моя, не пройдет и полугода, как мы будем отмечать твое устройство в Третьяковскую галерею!

* * *

По дороге домой Анаит решила заглянуть к Мартыновой.

Здесь ее ждал сюрприз. Когда она подошла к мастерской, навстречу ей по ступенькам из подвала поднимался Макар Илюшин. И витала на губах у сыщика легкая мечтательная полуулыбка, которая заставила Анаит подумать с легким злорадством: «Кранты вам, Макар Андреевич».

Хотя потом все-таки пожалела беднягу.

Они ведь и сами все поголовно были влюблены в Мартынову. В ее посадку головы. В ту небрежную свободу, с которой она одевалась. В манеру говорить, в манеру смотреть, в манеру учить – словом, во всю Антонину Мартынову целиком. Сашка Всехватский, до пятого класса стригшийся под бобрик, после знакомства с художницей за два года отрастил «хвост» до лопаток. И, к изумлению всей группы, в один прекрасный день явился в школу с пучком на затылке, который был проткнут, естественно, кисточкой!

Смеялись над ним, конечно, от души. Но и завидовали тоже. Потому что Сашка выразил свою любовь прямо и понятно, в откровенном подражательстве.

А они – что они могли сделать для нее? Девчонки дарили Антонине цветы. Мальчишки притаскивали всякую занимательную рухлядь, большую часть которой Мартынова тут же и возвращала. Но кое-что окидывала задумчивым взглядом, и тогда сердце дарителя преисполнялось ликованием. Значит, Антонина готовилась определить судьбу вещи. Она точно и умело встраивала эти предметы в их учебу и быт.

Вот чемодан, например. Натуральный мамонт! Огромный, гулкий внутри, а снаружи расползающийся, ободранный. Антонина колдовала над ним по вечерам, а затем показала результат – и все ахнули. Безжалостно содрав с него старую кожу, она ошкурила, покрасила, покрыла лаком его большое неуклюжее тело, сверху обила мягкой тканью, прикрутила четыре крепкие ножки – и получилась банкетка. Сначала садились на нее с недоверием, но чемодан оказался такой прочный, что хоть отправляйся на нем в плавание – все выдержит. Внутрь стали складывать потерянные вещи. Окрестили его камерой хранения.

А сама Анаит притащила ей однажды старинный чугунный утюг. Увидела на помойке, ахнула: какими бесценными вещами люди разбрасываются! Утюг весил килограммов семь, не меньше. Анаит волокла его, отдуваясь. Но справилась! Очень уж красивая ручка у него была: деревянная, удобная, как будто вырезанная точно под ее ладонь.

Антонина походила вокруг утюга, щуря длинные глаза. Покивала чему-то. А потом целую неделю они всей группой возились с ним. Сначала отдраивали до блеска здоровенную миску необычной формы, принесенную Всехватским. Затем высверлили в ней фигурно отверстия. Антонина показала, как закрепить изнутри электрический патрон. Длинной гофрированной «шеей» соединила утюг и миску, которая была уже не миска, а оригинальный плафон, вкрутила лампочку – и под радостные крики присутствующих зажегся настольный светильник.

Уронить его было невозможно: тяжелое чугунное основание держалось как прибитое.

Вещь получилась странная, диковатая и при том удивительно органичная. Как будто всю свою жизнь утюг безнадежно мечтал о встрече с миской. И вдруг – сбылось! И светом озарило обоих, причем в буквальном смысле.

Вот что умела Мартынова.

На учеников она не повысила голос ни разу в жизни. Анаит, в тринадцать лет придя в студию, чувствовала себя неприкаянной и несчастной. У Мартыновой она ожила и расцвела. Антонина говорила с ними как со взрослыми. Она не ругала за курение и дуэль на кисточках. Она хулиганила! В частности, научила их вытирать грязные кисти о шторы – поступок, за который директор Дома творчества задушила бы ее шнуром-подхватом.

Карина Барышева задумала резать вены из-за несчастной любви. Готовилась всерьез. Все знали, и все понимали, что отговаривать ее бессмысленно: то же самое, что тушить словами пылающий факел. А Карина пылала и готовилась сгореть дотла.

Как обо всем узнала Антонина – бог весть! Никто никогда не признался. А может, со своим поразительным чутьем она выхватила из ноосферы этот образ: Карина, истекающая кровью в уборной. У Барышевой все было продумано. Дома нельзя, там трое младших, суматоха, в туалете не запрешься дольше чем на десять минут. На ванной вообще нет задвижки. А в Доме творчества имеются кабинки для персонала, она и ключ утащила заранее…

Как бы там ни было, Мартынова после занятия попросила Карину остаться.

Позже Анаит думала: она ведь могла сплавить это на Каринкину школу. Поговорить с директрисой, с психологом. С родителями, в конце концов, хотя вреда от этого было бы больше, чем пользы… В общем, предпринять все то, что предпринимают обычно взрослые люди, чтобы потом печально сказать: «Совесть моя чиста, я сделал все, что мог».

Но Мартынова никогда не пускала на самотек то, что касалось ее детей.

Она решилась на невозможный, возмутительный поступок. Пятнадцатилетнюю Карину Мартынова отвела к знакомому тату-мастеру, где несовершеннолетней школьнице сделали татуировку.

Карина после говорила, что это было так больно, словно ей не протыкали кожу, а медленно сдирали с лодыжки.

Она орала, плакала, хватала Мартынову, которая все время стояла рядом с ней, как медсестра при хирурге, за руку, а когда встала с кресла, едва держась от слабости на ногах, из ее головы вылетели не только мысли о самоубийстве, но и о том ничтожестве, которое было их причиной. Вытатуировали ей не цветочки, не бабочек или дельфинов, а злобного варана с раздвоенным языком, чей хвост обвивал лодыжку, а из спины росли шипы.

Узнай об этом кто-то из начальства или коллег, Мартынову вышибли бы отовсюду. А с папаши Барышевой сталось бы подать заявление – и кто бы его осудил! Страшно рисковала Антонина, устраивая это… членовредительство! Так бы его и назвали девяносто девять взрослых из ста, и были бы правы, правы!

Только вот от их правоты Каринке ни горячо, ни холодно. А татуировка ее спасла.

Правда, до восемнадцати лет предстояло забыть о голых ногах, коротких носочках и юбочках. С другой стороны, эти восемнадцать лет впервые с момента крушения ее любви нарисовались в перспективе. И когда папаша в очередной раз попытался дать оплеуху старшей дочери, Карина разбила ему скулу, пригрозила полицией, и Барышев-старший притих. Потому что такие типы всем нутром чуют, кого охраняет шипастая тварь с раздвоенным языком, а кого нет.



Когда Анаит стала старше, она в полной мере оценила профессионализм своей учительницы. Мартынова умела все. Когда-то она выбрала технику офорта. Мало кто из женщин занимался ею: тяжело, постоянная работа с кислотой… Однажды Анаит довелось увидеть, как Антонина опрокинула кювету с кислотой – и мгновенно, одним движением содрала с себя джинсы, точно перепуганная змея не просто сбросила кожу, а выскочила из нее.

Иллюстратор от Бога, она не раз повторяла Анаит: одними картинками не проживешь. И бралась за любую оформительскую работу, начиная от росписи стен кафе и заканчивая частными домами.

Как-то владелец итальянского ресторана заказал Мартыновой оформление из серии «Сам не знаю, чего хочу». Антонина съездила на завод Конаковского фаянса, купила за копейки несколько ящиков боя – битой посуды – и выложила на стене ресторана мозаику дивной красоты. Кое-где из панно торчали крышечки от чайников.

Когда перед Анаит встал вопрос, куда поступать, Мартынова сказала:

– Дружок мой, ты талантлива. Но тороплива и вспыльчива. У тебя в голове теснятся толковые идеи, но реализовать их тебе помешает собственный характер. Пока что ты сама себе враг, и учебы в художке тебе не выдержать. Если уж все-таки твердо решила поступать именно туда, иди на искусствоведческий. Ты станешь изучать то, что делали другие. Подумай об этом.

Анаит подумала – и послушалась ее совета.



– Здравствуйте, Анаит, – сказал Макар Илюшин, ничуть не смутившись.

А вот она смутилась.

Между собой ученики Мартыновой целомудренно обходили тему личной жизни своего педагога. Вообще-то обо всех преподавателях болтали. Только Антонину не трогали.

А ведь она больше прочих заслуживала пересудов. Антонина не была замужем. У нее всегда, сколько Анаит ее помнила, были любовники: молодые, красивые, как правило, намного ее младше.

Сыщик придержал для девушки дверь. Пожелал хорошего дня, улыбнулся – и, увидев эту улыбку, Анаит подумала, что, возможно, жалеть его преждевременно.

– А, Ниточка! – приветствовала ее Антонина. – Проходи! У меня сегодня день гостей. Ты, я вижу, в приподнятом настроении?

Мартынова всегда с первого взгляда угадывала ее состояние.

– Надеюсь вскоре сменить работу, – выпалила Анаит. – Подробности потом! Но если все сложится, это будет… – она сделала театральную паузу, – Третьяковка!

– Ого! Но кем, неужели экскурсоводом? – Мартынова нахмурилась.

– Нет, вряд ли… Какая разница! Все равно, кем у них работать, лишь бы не с Бурмистровым!

– А зря. Хорошая школа.

– Он ужасный хам! – в сердцах сказала Анаит. – Он квадратно-гнездовой! Чурбан, абсолютный! А самомнения – как будто он второй Эль Греко! И ведь ему даже неизвестно, кто такой Эль Греко!

Мартынова пожала плечами:

– Половина всех начальников в мире такова, и что с того? Милый друг, ты слишком о себе заботишься. Бурмистров платит. Он дал работу, которая позволила тебе завести кое-какие связи, и ты уже собираешься перепрыгнуть со своей клеточки в Третьяковскую галерею. Хоть этот план и вызывает у меня некоторые сомнения…

– Думаете, не гожусь?

– Не в том дело. Ты годишься почти для всего. Но кто это предложил?

– Юханцева, – поколебавшись, сказала Анаит.

Мартынова насмешливо подняла брови.

– «Если у вас сломалась мясорубка, не расстраивайтесь. Просто продавите мясо через дуршлаг».

– Что это значит?

– Это значит, что ты пытаешься найти союзника в человеке, у которого именно такие советы для всех случаев жизни. Анаит, послушай: Юханцева строит лесенку к славе и благополучию из других людей. Ну, не она одна, и в этом не было бы ничего особенно дурного… Вот только ты, милый мой дружок, пока ничего не можешь ей дать. А это значит, что надо бы задуматься, для чего ты ей понадобилась. Людям влиятельным она побоится пакостить. А тебе – нет, потому что от тебя нельзя получить сдачи. Ты в ее мире беспомощный червячок.

– За что вы ее не любите? – кинулась Анаит на защиту Ренаты. – Она пока единственная, кто обо мне позаботился!

– А о тебе никто и не должен заботиться, – пожала плечами Мартынова. – Ты взрослая барышня. Если перестанешь рассматривать Бурмистрова как абсолютное зло, к которому тебя безжалостная судьба подкинула в Золушки, будет куда удобнее извлекать из него пользу.

– А ведь это вы, между прочим, отправили меня в искусствоведы! – звенящим от напряжения голосом сообщила Анаит. – А я потом восемь месяцев мыкалась без работы!

Эта претензия должна была сбить Мартынову с ног. Разозлившаяся Анаит на это и рассчитывала. Раз не хочет ее пожалеть, пусть получит!

За столько лет, казалось бы, можно было изучить Антонину. Вместо того чтобы устыдиться, она от души расхохоталась.

– Бог ты мой, целых восемь месяцев!

– Меня у Спицына чуть не заставили надеть развратную блузку!

– Бог ты мой, чуть не заставили! Ох, эти суровые испытания! Ох, этот жестокий мир, который не захотел с первого шага крошки Анаит Давоян оценить, какой она прекрасный сотрудник, и бросить все блага к ее ногам!

Мартынова потешалась над ней от души и не скрывала этого. Но вместо того чтобы окончательно закусить удила, Анаит почувствовала, что злость отступает. Ей самой стало смешно. Ну, в самом деле, нашла трагедию… Она еще пыталась удержать на лице скорбную маску женщины, обиженной судьбой, но предательская ухмылка расползалась по губам. И потом, разве она не сделала из своей дурацкой попытки трудоустройства отличную историю? Разве не над ней сама же и хохотала каких-то два часа назад?

Мартынова с улыбкой наблюдала за ней.

– А что это вы меня изучаете? – осведомилась Анаит, пытаясь снова распалить себя.

– Хочу узнать, как быстро здравый смысл и смирение возьмут верх над подростковой аффектацией и склонностью к драматизации.

– Смирение?! – Анаит фыркнула.

– Чрезвычайно полезная штука! Можешь назвать ее скромностью. Видишь ли, мое прекрасное дитя, большинство твоих проблем, вернее, того, что ты считаешь проблемами, проистекают из отсутствия скромности. Не могу сказать, что это целиком твоя вина. Эта песня льется отовсюду на разные мотивы. В кратком выражении она ярче всего звучала в известной рекламе. – Мартынова скосила глаза к носу и с придыханием проговорила искусственно низким голосом: – «Ведь ты этого достойна!»

Анаит не выдержала и засмеялась. Когда Антонина начинает дурачиться, трудно оставаться серьезной.

– У вас получился секс по телефону!

– Переборщила с басами. Слушай, а не пойти ли нам в шаурмячную? – вдохновенно спросила Мартынова.

Ну вот. Только начался серьезный и интересный для Анаит разговор – и сразу оборвался. Тоже привычка Мартыновой: подбрасывает ей крошки для размышлений, но крупные куски бережет для большого разговора.

– У меня свидание сегодня, – с достоинством сообщила Анаит.

– У-у-у, так ты не нашего полета птица! Рестораны, огни Москвы, бурная ночь! А мы наблюдаем за тобой с обочины, держа в руке смятый лаваш.

– Подкалывайте-подкалывайте! – Анаит, окончательно развеселившись, послала Мартыновой воздушный поцелуй. – Завтра расскажу вам про свою богемную жизнь!

– В любое время жду тебя, – с ласковой улыбкой сказала Антонина.

Анаит знала, что это правда. Здесь ее ждут и любят. А потому Антонине позволено говорить все, что угодно.

Однако сама она о предложении Юханцевой умолчала, а Мартынова не спросила.

Быть может, задай Антонина девушке прямой вопрос, все сложилось бы иначе.

* * *

Утром Анаит стояла у дверей библиотечного зала, где Ульяшин беседовал с Юханцевой. Из-за приоткрытой двери до нее доносились негромкие голоса. В руках она держала планшет с фотографиями работ ее шефа.

По правде говоря, наброски обнаженной натуры были плохи. Ученические. Старательные, но неумелые.

Что, если Юханцева ошиблась и они не произведут на Ульяшина хорошего впечатления?

«Останешься без Третьяковки, вот что», – сердито сказала себе Анаит. Решилась – так нечего больше раздумывать.

И еще интересно: отчего библиотека предоставляет место для встречи членам Имперского союза?

Но поразмыслить Анаит не успела: дверь открылась, Юханцева выскользнула в коридор.

– Иди, иди к нему скорее, – зашептала она, даже не поздоровавшись, – у него хорошее настроение, ему все понравится, ступай, ступай…

Подтолкнула Анаит, так что та влетела в зал. Плотно прикрыла дверь.

– Павел Андреевич, здравствуйте…

Ульяшин что-то писал за столом. При виде Анаит он изобразил кривую улыбку. Выглядел он уставшим, но это искупалось его всегдашней элегантностью. Синий кардиган, белоснежная рубашка, брюки со стрелками… С десяти шагов Павел Андреевич выглядел красавцем.

С пяти – претензией на красавца.

С трех шагов Анаит показалось, будто не Ульяшин надел утром кардиган, а кардиган позволил ослабевшему Ульяшину заползти внутрь. Снизошел.

– Здравствуй-здравствуй, милая… Рад тебя видеть! Присаживайся. С чем ты ко мне сегодня? Или просто так решила навестить старика?

Ульяшин широко улыбнулся. Анаит поняла, что ей выдана реплика: «Ах, что вы, Павел Андреевич, вы вовсе не старик, вам и молодые позавидуют, хи-хи-хи!» И зардеться. И ресницами взмахнуть на старого ловеласа.

Но что-то мешало ей поддержать эту игру. Она присела на краешек стула и молча протянула Ульяшину планшет.

– А что это здесь у тебя? Твои работы? – Ульяшин потянулся за очками, надел их и вперился в наброски. – Эт-то…

– Это Игоря Матвеевича работы, – наконец разомкнула губы Анаит.

– Бурмистрова?!

Ульяшин уставился на нее расширенными глазами, как будто в ужасе. Как и предсказывала Юханцева, поражен уровнем набросков. Так-то, Павел Андреевич! Это вам не тигры!

– Это… это… откуда? …Как он это?.. Когда?!

– Это не с фотографий, – поспешила успокоить его Анаит. – Игорь Матвеевич рисовал с натуры…

У Павла Андреевича заклокотало в горле. Верхняя губа подергивалась, и Анаит наконец поняла, что дело не в восторге.

– Когда? – прорычал он.

– Н-н-неделю назад… и две… – испуганно сказала она. – Павел Андреевич, я не понимаю…

Вечно благодушный, вальяжный Ульяшин приподнялся, подхватил обеими руками планшет, занес над головой – и со всей силы ударил об стол. Раздался неприятный хруст. Стекло планшета треснуло, а Павел Андреевич, не останавливаясь, все колотил им и колотил, будто обезумев, пока не начали сыпаться обломки. Анаит, отскочив, в ужасе смотрела на него. Дверь приоткрылась, снаружи мелькнуло лицо Юханцевой и тут же исчезло.

Ульяшин, побагровев, рванул ворот рубахи. Левое веко у него дергалось.

– Когда он это начал? – прохрипел он. – Бурмистров! Говори!

– Начал что?

– Начал с ней… с Марией?

Анаит поняла, что речь о натурщице, позировавшей Бурмистрову.

– Я не знаю… Месяц, может быть, два…

Ульяшин зарычал и швырнул изуродованный планшет об пол.

– Боже мой, Павел Андреевич, что произошло?!

Пожилая дама из библиотечных вбежала в зал. Чьи-то лица замелькали в коридоре, привлеченные шумом. Но Юханцевой среди них не было.

– Ничего, Зоинька, ничего… – Ульяшин опустился в кресло, тяжело дыша. По лбу его струился пот. – Это… рабочее… ничего…

– Боже мой, сейчас валидольчику… Тамара! Позовите Тамару!

Анаит под шумок ускользнула. Даже успела прибрать разбитый вдребезги планшет. Она надеялась, что отыщет Юханцеву где-нибудь в недрах библиотеки, и та ей все объяснит, но Ренаты не было. Как сквозь землю провалилась.

Совершенно непонятно, что делать.

Опять же, планшет рабочий. Бурмистров взбесится…



Но когда Бурмистров позвонил, Анаит не успела рассказать ему о планшете.

– Ты была у Ульяшина? – очень медленно спросил он. Ронял каждое слово, будто камни в глубокую яму.

– Была, – подтвердила Анаит. У нее упало сердце. Она поняла, что сейчас случится что-то нехорошее.

– Показала ему мои работы, да?

– Я подумала… что тогда он будет лучше к вам относиться… когда увидит, какой вы талантливый художник…

«Я это сделала, потому что Рената Юханцева попросила меня об этом» – такое совершенно невозможно оказалось произнести.

– Дура, – с тяжелым отвращением сказал Бурмистров. – Чтоб я тебя больше не видел.

Пик-пик-пик… Почему короткие гудки звучат так раздражающе? Неужели нельзя было придумать какой-нибудь мелодичный звук?

Анаит размышляла о неприятном тембре гудков. Это было единственным, что полностью занимало ее мысли. Она думала не о том, что Бурмистров вышвырнул ее, обозвав напоследок. И не о том, что это придется как-то объяснять родителям. А лишь о гудках, исключительно о гудках… И пока она думала только об этом, все было почти хорошо.



Час спустя она рыдала в плечо Антонины Мартыновой.

– Он меня уволил! Уволил! А Ульяшин планшет разбил! А эта… даже не позвонила!

У нее не нашлось сил признаться, что сама она набирала номер Юханцевой десять раз, не меньше – и каждый раз слышала те же безжалостные короткие гудки. В отчаянии она попросила на улице телефон у прохожего, позвонила с него – и услышала спокойный, слегка недовольный голос Юханцевой.

– Слушаю?

– Рената, это я…

Юханцева бросила трубку.

Антонина заставила ее умыться. Затем сварила в кастрюльке что-то тягучее, дымное, пахнущее анисом и яблоками. Усадила Анаит на тахту, завернула в плед, в руки сунула чашку с варевом. Приказала: «Пей!» Она покорно пила, морщась от горечи.

– Рассказывай, что случилось.

И Анаит рассказала.

– Чувствую себя несколько глупо, выступая в роли аббата Фариа, – сказала Мартынова, когда Анаит закончила свою душераздирающую историю («Он колотил планшетом об стол! От него осколки во все стороны брызгали!»). – Но деваться некуда. Сын мой, твоя история, к сожалению, кристально ясна.

Анаит шмыгнула носом. Хоть кому-то что-то ясно!

– Каждая собака в союзе знает, что Ульяшин завел роман с молоденькой девицей, которая трудится натурщицей. Он поселил ее у себя и взял, как раньше говорили, на содержание. Но девица к тому моменту успела познакомиться с Бурмистровым. У Ульяшина она жила. А с Бурмистровым она… хм… позировала.

Анаит залилась краской.

– Ульяшину деловитая малютка наврала с три короба, а тот ей верил, – продолжала Мартынова. – Пока не появилась ты. С планшетом и рисунками! Вряд ли Ульяшин разрешил ей раздеваться перед художниками, не говоря уже о прочем. У всех этих старых пней в пальто внешняя либеральность прекрасно сочетается с домостроем, как только речь заходит о личных делах. Кто тебя отправил к нему?

Анаит понимала, что Мартынова отлично помнит, кто ее отправил.

– Юханцева, – всхлипнула она.

– Само собой. Она же считает Бурмистрова главным конкурентом! Чьи картины теперь возьмет Ульяшин за границу, когда возглавит союз? Благодаря тебе Юханцева из пешек продвинулась в дамки. А твой шеф – теперь уже бывший – выбит с доски одним щелчком.

– Господи!

Мартынова пожала плечами:

– Два хищника, старый и молодой, дерутся из-за девчонки. В действительности это борьба за власть. Неужели ты думаешь, что Ульяшин не использует для победы все возможности? Все, нет больше такого члена Имперского союза – Игоря Бурмистрова.

– Но… на каком основании…

– Павел Андреевич что-нибудь придумает. Он изобретателен и очень неглуп.

– Ужас какой. Что я наделала!

Анаит съежилась, ожидая упреков. К ее изумлению, Мартынова сказала:

– По-моему, ничего особенного.

– Как же это?..

– Ты никого не обманула, не обокрала, не снесла с пути в карьерных целях… – Антонина загибала пальцы. – Не строила козней и не предавала друзей. Ты всего-навсего допустила ошибку, доверившись бесчестному человеку. Когда и допускать такие ошибки, как не в двадцать пять.

– Но я работу потеряла! Меня Бурмистров теперь ненавидит!

– Не преувеличивай свои масштабы. Ненавидеть Бурмистров может равного себе, ты для него мелкая сошка.

– Вот спасибо, утешили! – уныло сказала Анаит. Но в глубине души она была благодарна судьбе за свою ничтожность в глазах Игоря Матвеевича.

Ох, когда мать с отцом узнают, что ее выгнали… И при каких обстоятельствах! Принесла собственного шефа с его любовницей на блюдечке ревнивому… ну, пусть будет мужу.

– Как я могла купиться на басни Юханцевой? – вслух подумала она.

Ее ввела в заблуждение обертка: поэтические строки, изысканность Юханцевой, ее речи и даже запах ее духов, так отличающийся от вишневого табака… И заманчивое обещание под конец, сладкая карамелька: «У меня есть связи в Третьяковке».

Юханцева, ничего не сделав, каким-то образом сумела убедить ее, что Анаит у нее в должниках. Рената красиво говорила о благодарности, о том, чтобы отвечать добром на добро… Разве ее слова были лживы? Нет, все правда.

И как-то само собой получилось, что Анаит ей обязана. Дудочка увлекла Анаит за собой, и, как глупая крыса, она пошла за этими звуками.

Мартынова не воскликнула: «Я же говорила». Мартынова не напомнила: «Я тебя предупреждала».

– Тебе втюхали историю о благородных мотивах, в которую ты поверила, – без всякого упрека или злорадства сказала она. – Ругать человека за наивность в твоем возрасте – все равно что ставить ему в вину цвет волос.

Ох, лучше бы отругала.



Выйдя, Анаит побродила по району, неприкаянная, как бездомная собачонка. Домой нельзя. Отец с матерью начнут задавать вопросы. Они – не Мартынова! Им не найти для нее ни оправданий, ни доброго слова.

Мартынова оказалась права. Анаит плакала, что не годится ни для какой работы. Разве не об этом ей годами твердили родители? «Ты плохо сосредотачиваешься!» «Твой неуемный характер!» «У тебя все бегом-бегом-бегом». «Никто не станет тебя терпеть!» Казалось, им хочется вынуть из дочери моторчик, влить в нее волшебную микстуру, чтобы ребенок перестал носиться, драться, лазить по деревьям, рыться в каждой яме, встретившейся на пути, – иными словами, чтобы он хоть немного перестал быть самим собой.

Анаит – вечный источник огорчения. Подралась в детском саду («Он пытался отобрать у меня моего зайца!»). Подралась в школе («Он обозвал меня чумазой армяшкой!»). Больше всего, казалось, родителей удручает несоответствие: отчего к такой красоте прилагается столь неподходящий характер! Девочка с такими чертами должна величественно плыть. Одаривать счастливцев медлительным взглядом из-под ресниц. Плавно оборачиваться.

Анаит хотела быть некрасивой. С тяжелой челюстью, с глазами навыкате. Тогда бы от нее все отстали.

В двенадцать лет ее даже отвели к психиатру. Предположение Анаит насчет волшебной микстуры было не так далеко от истины. Отец тащил всю дорогу за руку, страшно злой после очередного ее проступка. «Ну, тебе там пропишут».

Анаит оказалась в неприятном месте: узкий коридор с засохшей пальмой, розовые стены. На кабинетах таблички. Перед табличками очереди.

В конце концов они попали к старой толстой врачихе с бородавкой на щеке. Она долго расспрашивала их по очереди: сначала – отца, затем – девочку. Сами вопросы Анаит забыла, помнила только, что врачиха, сперва показавшаяся ей уродливой, как жаба, к концу этой беседы превратилась во вполне себе нормального человека, словно ее незаметно расколдовали.

А потом бывшая жаба снова вызвала к себе отца Анаит – и устроила ему невообразимый разнос.

Анаит ждала в коридоре. Хлипкие двери не могли удержать внутри раскатов врачихиного голоса: «…нормального ребенка… что вы мне тут устраиваете… вам прописать, а не ей…».

Отец выскочил из кабинета с побагровевшим лицом. Анаит даже испугалась за него и хотела накричать на злобную врачиху, которая успела превратиться обратно в жабу, но отец, подпрыгивая, быстро пошел к выходу, и ей оставалось лишь торопиться за ним.

А потом они просто вернулись домой. Вот и все.

«Ты нигде не сможешь работать с твоим характером!»

Клеймо, поставленное родителями.

Мартынова в ответ невозмутимо отмахивалась: «Не преувеличивай!» После института Анаит попала в школу, где два года вела уроки рисования у детей. Если эти два года представить в виде перекидного календаря, на каждом школьном дне было бы написано родительским почерком: «МЫ ЖЕ ГОВОРИЛИ».

Да, они говорили. Они предупреждали. И теперь Анаит не справлялась. Ей нравились дети – большинство из них, – но школьная жизнь с ее правилами, жесткой регламентацией, отчетами, расписанием – школьная жизнь ее убивала. Насколько легче было по другую сторону парты!

К тому же дети не умели выговаривать ее имя. «Анаит» было для них ничуть не легче, чем «полиомиелит». Надо было сразу представиться Ниной. Ниной Романовной. Тогда не пришлось бы слушать каждый день, как они ломают языки.

Анаит надеялась стать лучше: организованнее, спокойнее… Вместо этого заполучила расшатанные нервы. Ей начали сниться кошмары: она заходит в класс, где сидят сплошь ее родные дети – два десятка сыновей и дочерей. Неудивительный страх на фоне того, что собственная мать и сестры постоянно интересуются ее планами на деторождение.

Господи, у матери уже три внука и без счету племянников! Раз она так любит детей, пусть идет работать в школу вместо Анаит! Двадцать два спиногрыза, и нужно следить, чтобы никто из них не ткнул товарища кисточкой в глаз и не объелся акварели.

Анаит уволилась и начала искать новое место.

Когда подвернулся Бурмистров, она была преисполнена худших ожиданий. С одной работой уже не справилась. Теперь ее ждет второй провал?

Однако все сложилось не так, как ей представлялось.

Да, Бурмистров писал отвратительные картины. И сам он тяжелый малоприятный тип. Но Анаит оказалась именно той помощницей, которая ему требовалась.

Ее неуемность обернулась энергичностью. Фотографировать картины, писать анонсы для выставок, искать для Бурмистрова рабочие материалы, предлагать его произведения галеристам, снимать фильмы, монтировать их, присутствовать на выставках вместо шефа – и еще миллион обязанностей, которые требовали постоянно быть… на взводе. Именно так. Ненормированный рабочий день? После уроков в школе Анаит готова была вкалывать с утра до полуночи. Иногда так и получалось – и ее все устраивало.

Кроме самого Бурмистрова. Но, как говорит Мартынова, мы никогда не получаем все и сразу.



Вызвонить Алика с работы? Анаит представила, что услышит от него, и ее передернуло. Алик считает, что лучший учитель – безжалостность. «Как ты могла быть такой дурой? Ты это заслужила».

Ох, да, она это заслужила… Но как же страшно слышать это от других!

Можно поехать к Ксении. При мысли о ней на душе у Анаит потеплело. Но Ксения работает…

Нет, нет! Она сама заварила эту кашу, ей и расхлебывать полной ложкой.

Но куда же, куда податься?..

Мартынова уехала по делам до позднего вечера. Анаит запоздало пожалела, что не попросила у нее ключ от мастерской.

Телефон зажужжал в кармане. Анаит вздрогнула: она стала бояться звонков.

От сердца отлегло, когда на экране она увидела «Мирон Акимов».

– Мирон! – радостно сказала Анаит. – У вас есть новости?

– Никаких, – тут же отозвался Мирон.

Тут-то и следовало спросить: «Зачем же вы тогда звоните?» Но Анаит вместо этого сказала:

– А меня Бурмистров выгнал.

Акимов помолчал. Затем озадаченно спросил:

– Он с ума сошел?

Его уверенность в том, что ее можно выгнать только обезумев, была Анаит приятна.

– Скорее, я сошла с ума, – призналась она.

– Что-то сомневаюсь. Не хочешь рассказать? Я в городе, уже освободился. На «Кропоткинской» есть одно место… Ничего особенного, но отличные пельмени и своя выпечка. Как ты относишься к пельменям?

– Очень хорошо отношусь, – торопливо сказала Анаит. – Пельмени – лучшие друзья девушек. – Акимов отчетливо хмыкнул. – Я приеду, только скажите адрес.



Он встретил ее на выходе из метро. Хмурый, руки в карманах, лицо мрачное, но при виде Анаит на губах появилась скупая улыбка.

– Пойдем, здесь недалеко.

Взял ее под руку – непривычно! Но идти оказалось удобно. С Аликом ей приходится постоянно приноравливаться к его шагу, а он то несется, то едва передвигает ногами; прогуливаться с ним под руку – сплошное мучение. А теперь Анаит шла в своем темпе.

Акимов направлял ее почти незаметно. Переулками и дворами они вышли к невзрачному дому, спустились в полуподвальное помещение и оказались в просторной столовой. Акимова здесь знали. Вышла повариха, назвала его по имени-отчеству, крикнула непонятное на кухню:

– Две «московские» принесите, девочки.

– Я им стены расписывал в комнатах для отдыха и на втором этаже, – пояснил Акимов.

Анаит терзало любопытство, что же мог нарисовать Мирон, но она постеснялась спросить.

Они сели в глубине зала. Акимов ушел в очередь и вернулся с двумя тарелками пельменей и чаем. На отдельном блюде сверкали сахарными кристаллами две плюшки.

– Это нам презент от заведения. Ты ешь мучное?

– Я все ем!

Запивая пельмени крепким и очень сладким чаем, Анаит выложила – во второй раз – свою историю.

Есть люди, которые слушают, как будто выполняют тяжелую работу. Молча, со стиснутыми зубами. Они вдумываются в сказанное, пытаются ухватить смысл, объять сразу всю историю с ее ответвлениями и действующими лицами… На лицах у них упорство и понимание, что эта работа должна быть выполнена во что бы то ни стало.

Так слушала Анаит бабушка.

Отец слушает вовлеченно и активно. Он бы уже забросал ее вопросами. Например: «А чем ты думала? Нет, мне действительно интересен ход твоих мыслей!» Неправда, папа, не интересен. Ты просто пытаешься таким образом показать, какой глупой я была.

Мама всегда слушает эмоционально. «Ох, Анаит! Как же небеса допустили такое?» Может пустить слезу и при этом всегда сводит все к тому, что ее ждет нищая несчастная старость. Для мамы все, что случается нехорошего с ее дочерями, – удар по ней самой.

Любые события в жизни Анаит мама рассматривает через призму того, как они отзовутся на ней. «Что значит – это произошло с тобой? Страдаю-то я!»

Алик всегда слушает молча. Не перебивая. Очень внимательно, не задавая ни единого вопроса. А в конце обязательно спрашивает: «Что ты хочешь от меня услышать?»

Ксения слушает, подгоняя и ускоряя повествование. «А ты что?.. А она что?.. А зачем она так? И что ты теперь?..»

Акимов слушал и одновременно ел. Сразу становилось ясно, что для него главнее. «Проголодался, наверное, за целый-то день», – подумала Анаит, которой вообще-то должно было быть обидно, что ей предпочли пельмени, но почему-то не было.

Однако, когда она закончила рассказ, оказалось, что Акимов не пропустил ни слова.

– Это даже красиво, – сказал он, отодвинув тарелку. – Как костяшки домино. Юханцева толкнула одну – и повалились остальные. Но расчет неточен.

– В каком смысле?

– Ульяшин вряд ли займет место главы союза. А без этого все построения Юханцевой не имеют смысла. Кроме того, она не учитывает тебя, например…

– А что я могу?

Акимов удивленно взглянул на нее:

– Например, придешь к Бурмистрову и расскажешь правду. У Юханцевой станет одним серьезным врагом больше. Она этого не просчитала. Или ты поговоришь с Ульяшиным и объяснишь ему, кто все это придумал. Или я с ним поговорю. Ну, и так далее. В общем, это довольно неустойчивая схема. Я всегда думал, что Юханцеву подведет ее заносчивость. Она почему-то уверена, что все всегда будут поступать так, как она решила.

Его слова заставили Анаит взглянуть на случившееся по-другому.

Юханцева далеко не так всемогуща, как ей показалось. А она сама, Анаит Давоян, далеко не так беспомощна.

– Этого не хватит, чтобы Бурмистров взял меня обратно на работу. – Она выпалила это прежде, чем успела подумать.

Акимов остро взглянул на нее:

– А ты хочешь к нему вернуться?

Анаит подумала и кивнула. Да. Мартынова была права. Вместо того чтобы жалеть себя и страдать о том, как она, такая образованная и утонченная, работает на такого невежду, нужно было брать у него все, что он способен дать. Она этого не сделала.

– А что нужно, чтобы Бурмистров снова согласился взять тебя своим советником?

Удивительный все-таки человек Мирон Акимов! Задает простые вопросы. Очень простые. Которые, однако, самой Анаит и в голову не пришли.

– Нужно…

Ответ явился сразу же.

– Вернуть картины, – упавшим голосом закончила Анаит. – Больше ничего не могу изобрести.

– Больше ничего и не надо… – Акимов замедлился, взгляд задержался в точке за ее спиной; он что-то напряженно обдумывал.

Будь Анаит чуточку проницательнее, она поняла бы, что у Мирона только что родилась идея.

Он едва заметно прищурился.

На первый взгляд идея показалась ему гениальной. На второй вылезали кое-какие сложности, с которыми придется столкнуться… Но все преодолимо, если потрудиться.

* * *

Сначала Анаит намеревалась ограничиться коротким сообщением. «Я больше не работаю с Игорем Бурмистровым, с вами будет связываться другой человек». Но передумала и решила позвонить. Все-таки детективы заслуживают не сухой эсэмэски, а телефонного звонка.

Услышав в трубке доброжелательный голос сыщика, Анаит внезапно спросила, можно ли ей приехать. Ей нужно кое-что им рассказать.

«Разумеется», – сказал Илюшин и добавил, что они будут рады ее видеть.

Анаит понимала: это всего лишь формула вежливости. Она, конечно, дурочка, но не законченная идиотка: видит, как он умело использует свою обходительность. Не успел ты очухаться, как тебя окружили теплом, заботой, вниманием, и вот ты уже смотришь в рот Макару Илюшину и ловишь каждое его слово. Она побаивалась людей с таким фантастическим обаянием. Это словно магия. Может, он душу продал дьяволу!

Жертвой колдовства пала и Антонина. Анаит заглянула к ней в мастерскую и увидела букет сирени. Не было никаких сомнений в том, кто подарил Мартыновой веник.

Анаит заявила, что это дешевое позерство. Сирень в октябре! Она, между прочим, завянет быстрее, чем солнце закатится! Подарок рассчитан только на то, чтобы произвести первое впечатление: ах, сирень!

«Не дешевое позерство, а дорогое», – ухмыльнулась Мартынова. Она позволила Анаит поискать цветочек с пятью лепестками. Анаит полчаса провела, копаясь среди соцветий. Пятилепесткового не нашла, слопала обычный.



Едва переступив порог квартиры Илюшина, Анаит сообщила, что ее уволили, так что она не представляет ничьи интересы, кроме собственных. «Да, Игорь Матвеевич нас предупредил, – спокойно сказал Макар. – Проходите, Анаит».