И тут он кинулся на меня с быстротой гремучей змеи.

Вдруг у меня в голове все побелело, словно в мозгу закружила снежная метель или я уже умер и сам об этом не знаю. Руки Майкла обхватили мою…

…спину.

Спину. Не шею. И ножа не было. Он обнимал меня. Я с опаской ответил, положив руки на плечи Майкла. Там было за что подержаться.

– Спасибо тебе, – пробурчал он мне в плечо.

Я сидел ошарашенный, не до конца понимая, умер я или жив, и пытаясь решить, ответ: «Всегда пожалуйста» – был бы вежливым или нелепым в такой ситуации. Майкл шмыгнул носом:

– Я уверен, никто из родни не сказал тебе, что ты поступил правильно, и я последний, от кого ты рассчитывал услышать такое.

– Вроде того.

– Люси считала это место наказанием, но оно идеально, – сказал он, оглядывая комнату. – Потому что здесь безопасно.

– От чего?

– Я не доверяю ни одному из них. Только с тобой я могу говорить, потому что ты один встал и выступил против меня в зале суда. А значит, ты поможешь мне сделать все по совести. Здесь действительно жарко и нечем дышать, но я думаю, тебе и правда лучше закрыть дверь. Потому что, как я уже сказал, Алана я убил намеренно, и пора объяснить причину.

Глава 19

– У меня было три года, чтобы найти подходящие слова, – продолжил Майкл после того, как я закрыл дверь. Несмотря на столь долгий срок, первую фразу он не отрепетировал. – Тюрьма хороша для перспективы, в ней чувствуешь себя так, будто все замерло, хотя мир продолжает вращаться вокруг тебя. Ты можешь сидеть и размышлять. Я бы солгал, если бы сказал, что мне не открылось некое духовное видение. – Наверное, я невольно поднял брови, потому что Майкл заговорил, будто защищаясь: – Не хочу слишком углубляться в болтовню о смысле жизни, но, когда убьешь кого-нибудь – прости, когда ты принял решение убить кого-нибудь, – нужно это решение взвесить. Понимаешь?

– Нет, – ответил я, потому что и правда не понимал.

Хотя, излагая все это сейчас, кажется, кое о чем догадываюсь.

– Не знаю, как объяснить, что я чувствовал, когда убивал Алана. Я был в каком-то тумане, делал все механически. Как будто не осознавал, что происходит… – Он протянул ко мне руку ладонью вверх, словно извинялся. – Понимаю, как это звучит, но я не придумываю оправданий, а пытаюсь объяснить тебе: я не знаю, что сделал бы дальше. Что еще мог натворить. Кому причинить боль. Три года я сидел в тюрьме с убийцами, Эрн. Я думал, что убил ради… ну… не просто так. Ради чего-то большего, чем я. И вот я оказался рядом с людьми, которые хвалятся друг перед другом своими подвигами и получают одобрение. Черт возьми, некоторые из них убивали из-за сущей мелочи! – Майкл покачал головой; он терял мысль, расстраивал сам себя. Несколько раз моргнув, он вдохнул, чтобы вернуться к реальности, снова встать на рельсы. – Прости. Я пытаюсь говорить о ценности жизни. Понимаешь? Возьмем иск против Софии. Та семья предъявила больнице претензию на миллионы… Не могу вспомнить сколько. Эрин говорила. Ты только подумай, они сели за стол с адвокатами и, шурша бумагами, вывели сумму. Они решили: «Наш сын стоит столько-то».

– София тут ни при чем. – Я удивил себя тем, как твердо вступился за нее, учитывая, что она таила от меня секрет на пятьдесят тысяч долларов.

– Конечно. Но я просто пытаюсь объяснить. Я держал в своих руках жизнь Алана и взвешивал, сколько она стоит. И во что это обойдется мне, если я покончу с ней.

– Ты решил, что твоя жизнь важнее жизни Алана. – Майкл не великую тайну мне раскрывал, а лишь повторял то, что говорил себе много раз, чтобы как-то примириться с этим и жить дальше. Он пытался сказать, что Алан заслуживал смерти. Ничего нового. Я мысленно решился, покачал головой и выдал: – Можешь забрать деньги. Я привез сумку.

– Нет. Я не про деньги, а про стоимость. Это странно – ощущать, что знаешь цену жизни. Вот и все, что я хотел сказать.

Секунду Майкл задумчиво глядел на меня, понимая, что не убедил. В его глазах злым огоньком блестел отраженный свет нагревательной лампы. А в словах как будто таилась угроза. Словно он сообщал мне, что уже сравнивал цену человеческой жизни с мешком денег, и не колеблясь проделает то же самое с моей. Не знаю, разыгралось у меня воображение или что, но серая стена снега за окном вдруг показалась мне очень гнетущей. Я представил себе снежную бурю на улице, как она налегает на стекла, будто может в любой момент потоком рвоты ворваться в комнату и засыпать нас.

Потом Майкл сказал:

– Как странно, что ты понял меня превратно.

Я не был уверен, пытался ли Майкл сказать, что не удовлетворен ценой, которую получил, или той, которую заплатил, и сообщил ему об этом, но менее красноречиво, чем излагаю это здесь.

– Я пытаюсь объяснить тебе, что получил урок и никогда больше не прибегну к насилию. А ты продолжаешь считать, что тут дело в деньгах? – ответил мне Майкл.

– А это не так?

– Деньги не… Слушай, во-первых, предполагалось, что это будут наши деньги, о’кей? Мы умерли ради них. Это правильно, что они платят.

«Наши деньги». Вот опять. Но кто вторая часть этого «мы»? Любой Каннингем? Я открыл было рот, чтобы задать еще вопрос, но колесо рулетки в моей голове остановилось на одной мысли.

Майкл говорил мне, что это наши деньги той ночью, когда умер Алан. Я подумал, он имел в виду, что заслужил эти деньги, заработал их, украв или убив, и меня приглашает в долю. Несколько часов назад Эрин шепнула мне на ухо: «Это деньги семьи». Вероятно, с тем же намерением – заявить о своих правах, втянуть меня в дело. Майкл и Эрин всю дорогу твердили мне чистую правду, а я упустил ее. Они говорили о владении в буквальном смысле слова.

Теперь я мог представить себе затянутую паутиной поляну, Майкла, согнувшегося над тяжело дышащим человеком. Он мысленно взвешивал решение. Оценивал жизнь. Все обрело смысл, включая тот факт, что Майклу было точно известно, какая сумма находится в сумке: 267 000 долларов.

Вот черт! Ну какой же я дурак!

– Деньги не краденые, – сорвалось у меня с языка. – Они твои. Ты попал в эту историю не по ошибке. Ты знал Алана. Он продавал тебе что-то?

Глаза Майкла загорелись, когда он понял, что я готов слушать, пусть пока еще не верить в его историю. Знаю, загоревшиеся глаза – это клише, но так и было. Хотя, может, это нагревательный элемент вспыхнул ярче от скачка электричества в старой сети отеля.

– Думаю, тогда нужно рассказать тебе про Алана Холтона. И объяснить, откуда он знал отца.

Этими словами Майкл застал меня врасплох. Хорошо, что я закрыл дверь.

– Папа знал Алана?

Майкл с искренним видом кивнул:

– То, что я скажу тебе, прозвучит… ну… это прозвучит невероятно. Но ты выслушай меня, лады? – Он принял мое молчание за согласие и продолжил: – Холтон был коп.

– Коп? – Я ощутил необходимость кончиками пальцев сдвинуть вниз взлетевшие на лоб брови, но удержался.

– Бывший.

– Это очевидно. Он во всех смыслах бывший, не так ли? – Я понимал, что такое замечание достойно подростка, но оно просто вылетело из меня, пока я осмысливал информацию. – Это какая-то бессмыслица. Тебе не могли дать всего три года за убийство копа?

– Нет. Ну… он не был копом, когда я… в ту ночь. Раньше был. Он… – Майкл покрутил пальцами. – Как бы это выразиться, утратил доверие. И приземление было тяжелым. Так и оказалось, что он перескакивал с одной никудышной работы на другую и в результате стал сбывать всякие подержанные побрякушки. Он приторговывал наркотиками, подворовывал, бродяжничал. И был постоянно в долгах. Марсело охарактеризовал его как мелкого преступника, потому что служба Алана в полиции… не была блестящим примером благородства и исполнения долга. Вообще, именно поэтому обвинение согласилось на сделку и срок в три года, так как если бы Марсело на суде вытащил на свет ту историю… короче, нашлись люди, которые предпочли, чтобы этого не произошло. – (Это мне было понятно.) – Марсело размахивал прошлым Алана перед носом судьи за закрытыми дверями, и прокурор пошел на попятную. Три года. Ты соображаешь?

– Типа того. Только не пойму, как это связано с отцом?

– Я к этому и веду.

– Снег тает. Я слышал, что могу брать плату за каждые шесть минут, раз теперь я адвокат.

– Думаю, я заплатил вперед, Эрн.

На это мне было нечего ответить. Для остроумных ремарок правда не всегда годится.

Майк глотнул колы, сморщился, вероятно от проникшего в открытую банку привкуса потных ног, и продолжил:

– Так вот, Алан связался со мной. Ни с того ни с сего, понимаешь. Я не искал проблем себе на голову. Он сказал, мол, у него есть кое-что для меня. И он пришлет мне это. Вообще, он сказал, что с тобой тоже поговорил. Вот почему я привез его к тебе той ночью. Я подумал, если он повторит тебе то, что рассказал мне, ты тогда… поймешь, что случилось.

– Может быть, он хотел вызвать у тебя доверие. – Я откинулся на спинку стула. – Но я тут ни при чем. Я его в жизни не видел.

– Да и нет. – Майкл пожал плечами, как будто моя уверенность в том, с кем я знаком, а с кем нет, – это вопрос, на который можно смотреть по-разному. Не успел я возразить, он заговорил снова: – Я догадался, что Алан не общался с тобой, иначе и быть не могло. Откуда тогда твое изумление и смущение тем утром, не говоря уже о том, что ты не изменил показаний, узнав его имя. Но ты встречался с ним.

Я решил опровергнуть это, но Майкл подался вперед и надавил одним пальцем на три части моего тела: на живот, на бедро и в центр груди. Он проделал это медленно, ритмично, каждый тычок – такт. В голове у меня раздавалась фраза из знакомых слов, совпадавшая с движениями брата, только при этом Майкл молчал.

Я покажу тебе, куда выстрелил. Сюда, сюда и сюда.

Глава 20

– Бо́льшую часть жизни я старался забыть об отце. – Говоря это на выдохе, я пытался быстро расставить по порядку то, что говорил мне Майкл, и одновременно просеять это в поисках правды.

Я сознательно не вникал в подробности смерти отца; не считал, что он заслуживает моего внимания после того, что сделал и как умер. Сияние славы не окружает человека, погибшего в перестрелке с полицией. Это не была геройская смерть, которой можно гордиться. О такой смерти лучше забыть. Вот почему во время процесса над Майклом имя Алан Холтон не зажгло в моей голове мигающего маячка. Марсело убедил суд учесть признание вины на ранней стадии и потому опустил печальную историю бывшего копа, в результате тогда я так ничего и не узнал. Надавив хорошенько на память, я увидел мужчину, стоящего перед моей матерью и пачкающего сливками с торта ее платье. Заметил ли я золотой значок на лацкане с фамилией «ХОЛТОН»? Или эту вспышку воспоминания спровоцировал рассказ Майкла? Наступил ли тот самый момент, о котором я ему рассказывал, когда сам не понимаю, что реально, а что придумано мной? Извините меня, достойные доверия рассказчики так не поступают. У полицейских вообще есть значки с фамилиями?

Отбросив эти мысли в сторону, я, к удивлению Майкла, сказал:

– Это ничего не меняет. Ты все равно не имел права поступить так с Аланом. И не оправдывает поступок Алана по отношению к отцу. Но… – Я был уверен, что занимаю очень неканнингемовскую позицию, сочувствуя врагу. – Отец нарушил закон, его застали на месте преступления в момент ограбления, и он прострелил шею напарнику Алана. Если Холтон тот, о ком ты говоришь, он просто отстреливался.

– Этого я не отрицаю, – сказал Майкл. – Но подумай вот о чем. Мы росли в роскоши? Наш отец ездил на крутой тачке? Мама носила дорогие украшения? Немного мы нажили от отцовских преступлений. Он нарушал закон, чтобы кормить нас, заботиться о нас. Я не говорю, что это правильно, но он делал это не для того, чтобы набить карманы. Он был не из таких.

– Это очень лестный взгляд на нашего родителя, – заметил я.

– Ты послушай, что рассказал мне Холтон. Я знаю, это правда. Кто станет врать на последнем издыхании? – Майкл явно расстроился, что я не похлопал его по спине, узнав, что это Алан спустил курок и застрелил нашего отца. Он до сих пор не склонил меня на свою сторону и понимал это. Потянувшись за своей колой, Майкл припомнил вкус и поставил банку обратно, так и не отхлебнув; вместо этого, поработав нижней челюстью, сглотнул слюну и откашлялся. – Отец связался с одной компанией. Бандой ее не назовешь. Коллеги? – Майкл хохотнул. – Они называли друг друга Саблезубыми. Группа начала расти, приоритеты изменились. Они превратились из грабителей, которые время от времени торговали наркотой, в наркодилеров, которые иногда воровали. Перешли и к более серьезным делам. Все чаще стали прибегать к насилию, принуждению. Кому-то пришла в голову идея, что получать выкупы – это лучше, чем грабить или возиться с наркотиками. Отец прочертил линию, которую не переступит, и когда Саблезубые начали заходить за нее…

Тут в моей голове всплыло на поверхность кое-что из сказанного мне матерью в библиотеке: «Плохой человек, который считает себя хорошим, – вот что создало ему проблемы».

– Отец соскочил? – прервал я Майкла.

Лучше бы мы сейчас сидели в библиотеке, это более подходящее место для грандиозных обобщений.

Брат кивнул:

– Он заключил сделку, что в обмен на информацию к нему отнесутся менее сурово, когда его подельники пойдут ко дну. В этом он видел шанс вырваться. Знаешь, как делаются такие дела: рабочих пчел пускают побоку, чтобы заняться королевой. Отец был мелкой рыбешкой. Он помогал полиции добраться до главарей. Но больше всего им хотелось вывести на чистую воду грязных копов. – Майкл сделал паузу, давая мне осмыслить услышанное. – Смерть отца не была результатом неудачного налета.

По словам матери, отец не был наркоманом. Может, Холтон подкинул шприц, чтобы мотив ограбления был более убедительным. Очумевший от дури торчок скорее начнет палить без повода по патрульной машине. Если отец готов был настучать на Холтона и его напарника, это имело смысл.

– Жаль, что Холтона так и не прищучили за убийство, но в конце концов он доигрался. Этот парень крал кокаин из сейфов с вещдоками, брал взятки. Нельзя рассчитывать, что на твои темные делишки всегда будут закрывать глаза. – (Это утверждение показалось мне спорным, но я не стал возражать.) – Некоторое время Холтон провел в тюрьме, о его прошлом стали говорить только шепотом, потому что это выставляет силы правопорядка в невыгодном свете. Ты понимаешь?

Честно говоря, меня тянуло верить Майклу. Не из-за реабилитации отца, но потому, что это объясняло многие поступки матери. Если его рассказ правдив, значит недоверие Одри к полиции вызвано не только тем, что плохие копы убили ее мужа. Она считала, что его пристукнули хорошие, посулившие ему возможность соскочить. Мое предательство обнажило проблему: я выбрал сторону закона, так же как отец, а закон нас не защитил.

Но все же в этой истории отдельные кусочки как-то слишком уж аккуратно соединялись вместе. Похоже, Майкл придумывал ее специально для меня целых три года.

– Это рассказал тебе Холтон? – Я не мог скрыть скептицизма. С чего ему вдруг так оговаривать себя. – Трудно представить, что у человека с простреленным легким хватило бы на это дыхания.

– Прежде чем его подстрелили, он держал рот на замке и только потом разболтался. К тому же не все это рассказал мне он сам. Бо́льшую часть сведений об Алане я узнал от заключенных в тюрьме. Они все его знали. Половину из них обдирал ломбард Холтона, где продавали краденое, и это было широко известно. Кстати, если бы ты захотел толкнуть что-нибудь левое в Сиднее, эта вещь наверняка оказалась бы у Алана.

Майкл поморщился, и было очевидно, что эта солидарность заключенных не давала ему покоя. Вероятно, даже больше, чем само убийство.

Я закрыл глаза, представляя себе сцену на белесой, как кости, затянутой паутиной поляне. «Пойду проверю, как он там». Спина Майкла, его согнутые плечи, руки, теряющиеся в паучьих сетях. «Теперь мы можем его похоронить».

– Когда Алан очнулся там, на поляне, и ты пошел посмотреть, что с ним, ты именно в тот момент решился, да?

Майкл заговорил, словно был в трансе. Так мне это запомнилось.

– Я много времени обвинял его, ты мне веришь? И в тот момент чувствовал себя так, будто просыпаюсь. Если бы он ничего не сказал, я, вероятно, запихнул бы его в машину. Может быть, послушался бы тебя. На губах у него запеклась кровь, я это помню. И они слипались, пока он говорил, такие маленькие красные мостики были между ними. Не знаю, почему Холтон сказал мне тогда, что застрелил отца. Может, хотел напоследок еще разок кому-нибудь насолить, прежде чем окочурится. Может, брал меня на понт, хотел посмотреть, решусь ли я. Или он хотел, чтобы я это сделал. – Майкл сморщил нос. – Прости. Тюремные психиатры называют это отложенными сожалениями. Не надо было мне этого делать.

– Значит, когда он сказал тебе, что застрелил отца, ты сорвался и прикончил его?

Майкл торжественно кивнул. Он смотрел на свои руки, вероятно, представлял, как они лежат на шее Алана.

– Я вез его туда не для того, чтобы убить. Вообще не знал, что будет, до самого конца. Он продавал мне то, из-за чего умер отец. Продавал мне кого-то.

Я снова подумал про деньги. Мы умирали за них. «Мы» тут означало Каннингемы: наш отец, Роберт.

– Но как только ты узнал, что в смерти папы виноват Алан, то почувствовал: что бы там у него ни было, чего бы оно ни стоило, он твой должник. Ты пристрелил его и забрал это. Как наследство. И деньги остались у тебя.

– Все произошло не так. Речь шла о деньгах, да, но по-другому. Я принес, сколько мог, но он хотел больше. Я лажанулся. Думал, он не заметит. – Майкл печально покачал головой, будто сидел в больничной комнате ожидания. Это качание говорит «если» при отклонении вправо и «только» при отклонении влево. – Он наставил на меня пистолет. У меня оружия не было, ну вот. Мы сцепились. Пистолет выстрелил. Его держал Алан. Я не знаю, как это произошло. До того я ни разу в жизни не стрелял из пистолета. А потом вдруг Алан оседает на пол, и из бока у него течет кровь. Я просто… ну… я оставил его там. Бросил пистолет в канаву. Но когда я добрался до машины, немного успокоился и завел мотор, Алану как-то удалось тоже доковылять туда. Не помню, специально я сбил его или он просто свалился под колеса, но он лежал на земле. И больше не шевелился. Тогда я позвонил тебе.

Двести шестьдесят семь – такое странное число. Тот факт, что оно не круглое, вдруг стал понятным.

– Алан хотел триста тысяч?

– Больше я не мог достать. Люси… – Майкл замялся, смутившись. – Ладно, я все испортил. Принес слишком мало.

– Как же Люси могла не заметить?

Слова Майкла, сказанные той ночью, эхом отозвались в голове. Люси узнает. Я думал, он хочет утаить, что был под хмельком, но, видимо, мой брат скрывал нечто более серьезное.

– Люси не… – Глаза Майкла сверкнули от радости, что можно честно выложить все про ту ночь, но при этом не нырять слишком глубоко в личную жизнь. – Люси не слишком хорошо обращается с деньгами. Ее… гм… бизнес, полагаю, он превратился в большую проблему. В решето. Кэтрин как-то сказала: одна из самых полезных вещей, которые можно сделать для людей, – это остановить их. Я пытался, но стало только хуже. Я думал, что смогу помочь ей.

– Но теперь-то Люси знает?

– Сомневаюсь. Сумка у тебя. Но она могла узнать. Если это так, то она помалкивает.

– Что могло стоить таких денег?

– Я же сказал тебе – информация. И теперь, когда у меня было время хорошенько все обдумать, она стоит гораздо больше.

– Та же информация, которая стоила жизни отцу много лет назад? Причина, по которой тебе спокойнее здесь, чем снаружи? Если это так опасно, зачем ты хотел получить ее?

– Я тебе говорил: из-за Люси мы попали в яму. Алан не мог продать то, что хотел, напрямую. Ему нужен был человек, который сделает это для него. Тут ему и подвернулся я. – Помню, я про себя размышлял, кто в нашей семье платежеспособен? Майкл разволновался, стал рыться в карманах и бормотал при этом: – Честно говоря, я не понимал, что ввязываюсь в опасное дело. Знал только, что Холтон получил их от отца. А что он сам причастен, был не в курсе. Но и он тоже не думал, что я хоть сколько-нибудь опасен, так что мы оба ошибались.

– Кого их? И кому ты это продавал?

– Проще показать тебе… – Майкл продолжал обшаривать карманы и хлопать себя по джинсам. Достал футляр для контактных линз (я не знал, что ему нужны очки, но, может быть, в тюрьме стены так близко, что у него развилась близорукость), несколько катышков пыли, обертку от шоколада, ручку и ключи. Ножа не было. Но и предмет поисков обнаружен не был. – Вот дерьмо! Куда задевалась эта чертова штука? – Он не мог скрыть разочарования. – Ладно, покажу тебе позже.

– Ты пил. В ту ночь.

Эта мысль крутилась у меня в голове, но тут взяла и выскочила наружу. Мои сомнения были чересчур очевидны. Майкл вскинул голову, и я увидел в его глазах нечто пугающее. Интересно, Холтон тоже видел это перед смертью?

– Немного, для куража, соображалка у меня работала. – Майкл усмехнулся, но как-то печально и растянуто. – Я знал, что ты не поверишь.

– Не поверю тебе? – Я пытался не повышать голоса. – Я сидел в машине, потому что верил тебе. Стал соучастником, потому что верил тебе.

– Слушай…

– Я не знаю, эти истории про отца… то, что ты покупал у Алана или воровал… и у тебя ничего не было взамен…

– Слушай…

– Он солгал тебе, что говорил со мной, как бы тебе ни казалось…

– ПОСЛУШАЙ МЕНЯ! – Голос Майкла прозвучал так громко в маленькой каморке, что я чуть не свалился со стула.

Я встал. Подошел к двери. Майкл заметил, что я боюсь его, и придал взгляду мрачности вместо злобы, как обруганный пес. Он тоже поднялся на ноги, выставил вперед руку, пытаясь остановить меня.

– Он наверняка знал, как я поступлю после его слов. – Голос Майкла был теперь спокойнее, но я чувствовал, что ему это нелегко дается. Каждое слово было как занос на мокрой дороге машины, борющейся с рулем. – Умирающие не лгут, Эрн, они облегчают душу. Жаль, что я не могу показать тебе… – Он оборвал себя на полуслове, подумал немного и взял в руку вынутые из кармана ключи. – Это никуда нас не приведет. Если ты не веришь моим словам, посмотри сам. Тогда я расскажу тебе остальное.

Он бросил ключи мне. Я поймал их у груди. Спроси его, что на самом деле в этом чертовом грузовике. Пока я думал о ее предложении, за дверью раздался голос настоящей Софии. Отчаянный. Хотя слов было не разобрать. Дверь вздрогнула, это был непомерно драматический стук, хотя мы все равно не могли запереться. Вероятно, София пыталась быть вежливой. Но пусть она подождет. Я еще не закончил с Майклом. Стук был оставлен без ответа.

– Просто скажи мне. Тебе известно что-нибудь о происходящем здесь? Имена Марк и Джанин Уильямс или Элисон Хамфрис что-то для тебя значат?

– Хамфрис… – Майкл покачал головой. – Нет. А вот Уильямс… если они из Брисбена. – Я потянулся вперед с таким интересом, что едва не упал со стула; Майкл упивался моим вниманием. – В начале срока в тюрьме я получил письмо с обратным адресом – почтовый ящик в Брисбене, М. и Дж. Уильямс. К тому моменту я понял, что мои сведения, как я уже говорил, стоят намного больше, чем мне казалось раньше. Они были нужны многим. И кто бы ни написал мне это письмо… ну… этим людям стоит отдать должное за творческий подход. Видимо, они пытались напугать меня.

– Как?

– Подписались явно вымышленными именами. – Майкл сказал это наполовину в шутку. – Но, как я сказал, они пробовали надавить на кое-какие мои кнопки – застращать меня. Я им не ответил. Зачем?

– Думаю, Марка и Джанин Уильямс убил тот же человек, который прикончил нашего замерзшего трупака. Способы умерщвления похожи, но мне нужно обсудить это с Софией. Слишком много совпадений, почему этот человек умер именно сейчас, когда мы все здесь…

– И когда я приехал сюда со своим грузом. Согласен. Все это должно быть связано. Просто загляни в фургон, и ты поймешь.

Я встал.

– Где ты был прошлой ночью? – Я не мог уйти без ответа.

– Открой фургон, и все выяснится.

– Лучше бы там было что-нибудь невероятное вроде космического корабля, – сказал я.

Дверь вновь сотряслась от стука. Я бросил взгляд в ту сторону. Майкл кивнул, и я возненавидел себя за то, что приостановился, ожидая от него позволения выйти.

– Ты что-то обронил. – Он смотрел на пол рядом с моим стулом.

Щеки у меня вспыхнули от стыда. Майкл подобрал листок, прочитал и усмехнулся.

– София? – спросил он, и я кивнул. – Ты кое-что упустил.

Майкл взял ручку, на секунду задержал на мне взгляд, будто решал, стоит ли ему измываться над карточкой. Потом положил листок на скамью, склонился над ним и сделал несколько росчерков. Я не видел, что он пишет, его тело закрывало мне обзор, но это продолжалось довольно долго. То ли Майкл много писал, то ли слишком глубоко задумался о таких пустяках. Я переминался с ноги на ногу, поглядывая на дверь. Теперь за ней слышались два голоса.

Наконец Майкл закончил. Он выпрямился, подул на листок и приложил к нему большой палец, проверяя, высохли ли чернила. Я понял, что заняло столько времени: футляр от контактных линз теперь лежал на скамье, открытый. Видимо, Майкл надевал линзы, чтобы лучше видеть. Потом он пересек комнату (стыдно признаться, но пульс громыхал у меня в горле, пока брат совершал этот грандиозный переход) и отдал мне карточку семейного лото. Я выхватил ее из его руки и внимательно просмотрел, ощущая глупое собственническое чувство по отношению к этим клеточкам на картонке, будто Майкл грубо вторгся в нашу с Софией игру и мне хотелось оценить масштаб разрушений. Я не сомневался, что они значительны, ведь брат так долго писал, однако на карточке появилось всего одно изменение. Майкл вычеркнул слова «Кто-то умирает».

– Не потеряй. Я тебе доверяю. Можешь мне не верить, я прошу только об дном: будь внимателен.

Я посмотрел на зажатые в другой руке ключи, гадая, что же мне предстоит увидеть в фургоне. Будь внимателен. Потом я сообразил, что Майкл стоит достаточно близко и готовится с хрипотцой сделать задушевное признание, то, которого я больше всего хотел избежать. Он сглотнул.

– И слушай, с Эрин…

– Не надо… – попытался остановить его я.

Майкл растоптал мои слова.

– Мы не планировали это, оно как-то само.

Искушение взяло верх. В конце концов, у меня проблемы с заглядыванием в чужие номера отеля.

– Она сказала тебе, что мы пытались завести ребенка? Про врачей? Клиники? Про то, что разделило нас? Скажи мне, что дело не в этом. Я мог бы дать ей то, что она хотела. Скажи мне, что причина серьезнее.

– Эрн…

Наступило отрезвление.

– Я передумал. Не хочу ничего знать. К тому же я потратил немного твоих денег. – (Не так уж много. И не гордился этим. Просто мне хотелось оставить последнее ядовитое слово за собой.) – Думаю, я это тоже не планировал.



За дверью Кроуфорд и София, конечно, не стояли, приложив к ней стеклянные стаканы, но явно находились в нетерпении от любопытства. Я мысленно поблагодарил резиновую прокладку, плотно запечатавшую дверь, за осуществление звукоизоляции. Скорее всего, они мало что слышали. Кроме, может быть, крика Майкла. Наверное, потому и стали стучать.

София состроила гримасу, означавшую «ну наконец-то», и дернула меня за руку в направлении входа в гостевой дом, говоря, что объяснит мне все по дороге. Она пошла, ожидая, что я последую за ней. Кроуфорд задвинул засов и сел на свой пост у двери, явно не встревоженный срочным делом Софии или не проинформированный о нем.

Я секунду помедлил, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Капли пота, выступившие на загривке, пока я был в сушильне, холодили кожу. Майкл сказал много, и я не знал, чему из этого верить, но начал постепенно свыкаться с мыслью, что он, вероятно, неопасен. Разумеется, теперь я подозревал, что мой брат привез опасность с собой. Но пока все тонуло в неопределенности. Следующий шаг был прост. Если, как обещал Майкл, содержимое фургона укажет на его местонахождение прошлой ночью, ему не придется больше томиться в сушильне. Проведя там полчаса, я стал в семь раз более склонен вытащить брата оттуда. А с остальным мы разберемся вместе.

Я пошел за Софией, попутно складывая свою карточку семейного лото и поглубже убирая ее в карман куртки. Кэтрин не покажется это таким уж милым, если в следующий раз я случайно выроню эту штуку у нее на глазах. Проминая складку, я заметил еще одно внесенное изменение. Свежие чернила блестели. Майкл вычеркнул слово в одном из квадратов и заменил его другим. Мой редактор порадовался бы, что брат также добавил пунктуацию. Теперь там было написано:

«Эрнест что-нибудь испортит исправит».

Глава 21

Глядя на исправления, сделанные рукой Майкла на моей карточке семейного лото, я испытал прилив братской любви, как и сейчас, когда пишу эти строки. Надеюсь, вы простите меня за то, что, растрогавшись, я немного уклонюсь от главной темы, чтобы побольше рассказать вам о нашей матери. Честно говоря, я вставил бы этот кусок раньше, но подумал: «Если еще одна история отсрочит мое воссоединение с Майклом в сушильне, вы, вероятно, швырнете эту книжицу о стену. И не без оснований».

Чтобы описать все обстоятельно, мне придется излагать события, свидетелем которых сам я не был, и ссылаться на отношение к ним разных людей, о чем я могу только догадываться. Я поведаю вам эту историю как истинную правду. Даже если мне придется выдумывать, одежда какого цвета была на героях повествования и какими малозначащими фразами они обменивались походя (погоду я помню точно, так что тут мне не придется ничего изобретать: был изнуряюще жаркий день), это достойный компромисс. Моя версия событий не была бы особо полезной не только из-за отрывочности детских воспоминаний, но и потому, что в тот день я был ограничен географически. И боюсь, если опишу все это только со своей точки зрения, вы слишком скоропалительно осудите мою мать.

Итак, начнем. День. Это важный день. Из-за смерти. Моя мать кого-то застрелила. И у нее после этого дня остался шрам над правым глазом. День, когда она обрела свои каннингемовские нашивки, так сказать.



Прошло несколько месяцев после смерти отца. Но вы бы этого не поняли.

Моя мать не терпит дерьма. Ни от своих детей, ни от Вселенной. Я уже упоминал, что измерял отца по оставшемуся пустым пространству. Теперь на его месте зияла самая большая дыра, но у нас не было времени это заметить. Мать старалась не оставить нам ни минуты свободного времени: количество дополнительных занятий утроилось, как будто мы готовились к поступлению в Гарвард. Все дырки в дневном распорядке были заполнены. Однажды меня стригли в парикмахерской два дня подряд.

Нам пришлось записаться в спортивные команды (где мы больше развлекались с разными снарядами, чем реально занимались спортом, учитывая наш возраст), как будто мы были потенциальными чудо-детьми. Я плавал. Джереми играл в теннис. Майкл начал играть на пианино вместо спорта (и теперь именно у него есть плечи). Мы все трое ходили на разные занятия: сидели на высоком судейском стуле у теннисного корта, рисовали мелом каракули на доске, болтали ногами в бассейне. По городу мы перемещались вместе, восьмирукие. Это служило двум целям: избавляло от необходимости нанимать няню и обеспечивало нашу постоянную занятость. Мама пыталась сделать так, чтобы мы чувствовали себя нормально. Об отце мы не говорили, никогда не притормаживали, чтобы признать, что жизнь может быть другой, просто жали вперед. Немногие друзья осмеливались зайти к нам с запеканкой или лазаньей после того, как первые же их подношения были скормлены кошке. Один мальчик из моего класса, Натан, пропустил несколько недель занятий в школе, когда его отец умер. Однажды я заикнулся об этом дома, и мне сразу пришлось вступить в общество скаутов.

Можно подвергать сомнению технику воспитания, когда детей вынуждают подавлять психологическую травму, но она работала. Только я подозреваю, что наша мать тоже находила утешение в этой новой суматошной повседневности. Она пристегивала нас ремнями в нашей машине, достойной комедии положений на канале «Дисней», с тремя сиденьями в ряд, и высаживала у школы, ехала на работу, потом забирала, прищелкивала обратно и везла на какое-нибудь занятие. Мы никогда не сидели дома. Мы убегали от нашего горя.

Столкнувшись с психологической травмой во взрослом состоянии («Подожди в машине»), я оглядываюсь назад и вижу тогдашние поступки матери в ином свете. Потому что теперь я знаю: в течение месяца после такого потрясения ты ведешь себя как лунатик.

Жизнь превращается в машинальное выполнение привычных действий, при котором, даже идя в супермаркет, ты ощущаешь себя так, будто тащишься сквозь воздух густой и тяжелый, как в сушильне. Любое самое обыкновенное дело воспринимается как важный шаг, и это так выматывает, что в конце концов вы не способны сделать вообще ничего. Вы оказываетесь на кухне, не помня, зачем пришли туда. Во вторник везете детей в бассейн вместо теннисной школы. Отводите сына в парикмахерскую два дня подряд, потому что не помните, что вы были там вчера. Распорядок дня был нацелен на то, чтобы у нас не осталось свободного времени, разумеется, но повторение заученных действий давалось проще, чем принятие решений. А вот эту ношу, как я теперь понимаю, наша мать несла с трудом.

В описываемый день все шло, как обычно. Завтрак не был отмечен никакими яркими событиями. Одри посадила нас в машину, пристегнула ремнями, сделала все, что нужно для поездки, и даже приехала в банк на пять минут раньше, что позволило ей приготовить кофе и быстро поболтать со своим боссом, который, я приукрашу, одет в синий пиджак и зеленый галстук и хочет поговорить о погоде.

Моя мать работала на разных должностях в банковском секторе, уйдя с руководящих постов, но в тот день она была кассиром. Описываемые события происходили в 1990-е годы, когда в банках за плексигласовыми стеклами трудились армии молодых женщин с косынками на шеях вместо одной нагловатой выпускницы университета в строгом костюме и с айподом, заставляющей вас все делать самостоятельно. В банке очень хорошо относились к маме, это я узнал потом. Они не придали значения печальной славе отца. В обычной ситуации эта история привела бы к тому, что мама не смогла бы продолжить работу в связанной с финансами организации, но ей позволили остаться даже после того, как смерть сделала поступки нашего родителя достоянием общественности. Они с пониманием отнеслись даже к парочке очень дорого обошедшихся (лунатических) ошибок, которые Одри допустила после гибели мужа. Ей предложили дополнительный отпуск, но я позволю вам самим догадаться, воспользовалась она им или нет. Мама вышла на работу на третий день после похорон отца, и единственная причина этого – то, что прощание с ним состоялось в пятницу.

В десять минут десятого, как раз когда она приступала к работе, маме сообщают о телефонном звонке и приглашают ответить на него из кабинета управляющего, но ей некогда. В девять тридцать телефон звонит снова, но на этот раз моей матери ничего не говорят. Аппарат просто продолжает заливаться, оглашая звоном коридоры, и для привычной банковской тишины это довольно сильный шум, особенно при открытой двери в кабинет управляющего, запертой входной двери и кассирах, молча сидящих на полу, положив ногу на ногу и закинув руки за голову.

Там двое мужчин. Мне не нужно изобретать, во что они одеты, потому что я знаю: это плащи, темные очки и шапочки. Один опустошает денежные ящики, пока другой прохаживается вдоль дорожки из перепуганного персонала и гавкает на людей, чтобы сидели тихо. В руке он держит какую-то тяжелую объемистую штуку, похожую на дробовик, за рукоятку и за дуло, на ходу помахивая ею у бока. Так держат бейсбольную биту, когда не играют по-настоящему.

Сигнал тревоги не звучит. Никто не успел добраться до кнопки. Подпевала решает выколотить из управляющего доступ к сейфу. Телефон звонит вновь. Потрошитель ящиков, чертыхаясь, заходит в кабинет и снимает трубку.

Моя мать не терпит обид ни от своих мальчиков, ни от Вселенной, и разумеется, не снесет оскорбления от жалких воров. Я понимаю, что произошедшее затем было бунтом против преступников, которые лишили ее мужа, против наглой глупости грабежа. Или это могло быть восстание против самого существования Подпевалы. Вероятно, за этими темными очками она видела моего отца и все то, с чем он оставил ее справляться в одиночку, когда нажал на курок. Или, может быть, она думала, что Подпевала держит оружие недостаточно крепко и просто не сможет выстрелить. Мне не решить, какая из версий самая вероятная.

Я уверен, что чувства, которые она испытывала, заставили ее подняться на ноги. Могу сказать, что через тридцать секунд у нее был сломан нос и дробовик был у нее в руках. Подпевала на полу по-паучьи отползает назад. Моя мать наводит дробовик. Расстояние совсем небольшое, при выстреле из такого оружия человека разорвет на части. Потрошитель ящиков поднимает руки вверх и просит ее остыть. Она целится Подпевале в грудь и – я не осмелюсь предполагать, колебалась она или нет, но представляю, что ступор прошел, голова у нее ясная-ясная, какой не была уже очень давно, – спускает курок.

Она стреляет ему прямо в грудь.



Патрон «мешок с бобами» – это заряд для дробовика, из которого при разрыве не вылетают шарики, взрезающие кожу, в нем эти шарики насыпаны в тканевый мешочек и вложены в пластиковую гильзу. Такие патроны часто используют внутренние войска, они предназначены для того, чтобы скорее обездвижить, чем убить. Формально их относят к категории «менее летальных» видов оружия, а не «нелетальных»; они могут, к примеру, сломать ребро и вдавить его в сердце, но наиболее часто от выстрелов из дробовика, стреляющего «бобовыми мешками», гибнут, потому что оружие заряжают боевыми патронами.

Не беспокойтесь, это не одна из тех книг, где скорость каждой выпущенной пули описывается в метрах в секунду, указывается марка, модель и завод-изготовитель оружия, а также относительная влажность воздуха, сила и направление ветра, которые могли повлиять на траекторию полета пули. Но я все-таки должен указать вам на нечто важное.

Прошу вас заметить, что, хотя Подпевала был перепуган нацеленным на него дробовиком и моя мать обеспечила грабителю четыре сломанных ребра, она его не убила.

Мне казалось, она не могла знать о «менее летальном» характере оружия, оказавшегося у нее в руках, когда приняла решение спустить курок, но это для другого раза. Дело в том, что над правой бровью у моей матери шрам, но после ограбления банка у нее, к счастью, был всего лишь сломан нос. Дело в том, что, когда полицейские и врачи очистили здание и вставили тампоны в ноздри моей матери, уже настала середина дня, кто-то наконец вернул трубку телефона на рычаг, и аппарат тут же зазвонил. Дело в том, что я помню, какая температура воздуха была в тот день: стояла испепеляющая жара. Дело в том, что звонили из школы, чтобы сообщить моей матери, что ни один из братьев Каннингем сегодня утром не пришел на занятия. Дело в том, что моя мать опередила свое очень напряженное расписание и на пять минут раньше приехала на работу.

Дело в том, что моя мать выстрелила в человека, но не убила его.

Дело в том, что смерть таки произошла.

Ступор. Хождение во сне. Ошибки из-за рассеянности.

Трое мальчиков, прищелкнутые к своим креслам, остались в машине на расположенной на крыше парковке под палящим солнцем, потому что мать забыла отвезти их в школу. Я не помню, как разбилось окно, как изо лба Одри хлынула кровь, когда она порезалась о стекло так сильно, что остался шрам. Первая вещь, которую я помню очень четко, – это больница. Остальное мне рассказали позже. До сего дня я просыпаюсь от ночных кошмаров, задыхаясь. Но, честно говоря, на самом деле я вообще не помню тот день. У меня на его месте огромная черная заплатка.

Знаю я только одно: когда умер Джереми, я сидел рядом с ним.

От:<УДАЛЕНО>

Кому:ECunninghamWrites221@gmail.com

Тема: Фотографии для КВНСКДУ



Здравствуйте, Эрнест!

Приятно получить от вас весточку. Боюсь, что вставка с картинками в середине потребует глянцевой бумаги, не говоря уже о полноцветной печати, для которой необходимо задействовать совершенно иной производственный процесс. Это стоит довольно дорого и не вписывается в бюджет книги. Я уверен, вы можете добиться того же результата, разместив в нужных местах описания. Простите, но мы ни при каких условиях не дотянем до этого уровня.



Кстати, как дела? Удалось ли вам немного пригладить разговорный стиль? Понимаю, вы, вероятно, таким образом осмысливаете реалии, но умерло много людей, и читатели могут посчитать это бесчувственностью. Вас обрадует новость, что мы решили убрать с обложки дырки от пуль, – я знаю, вы считали, что это перебор. Дайте мне знать, если вам захочется, чтобы я просмотрел и другие главы, когда вы их закончите.



Всего,

УДАЛЕНО



P. S. В ответ на ваш вопрос: да, это не будет проблемой – направить определенный процент от гонораров на поместье Люси Сандерс. Пришлите мне детали, и я разберусь со счетами.

Мой отчим

Глава 22

Софию я догнал уже в холле, она стояла у входа.

– Кто-то шарится возле сарая для технического обслуживания, – сказала она и распахнула одну из створок двойной двери.

Снежная буря каскадом хлынула через порог, мои ботинки припорошило льдинками. Я замялся, но София решительно вытолкала меня наружу. На крыльце никого не было. Даже мужья бросили свои спасательные миссии – предпочли сидеть в тепле и малодушно терпеть пилежку, чем рыцарственно дрожать от холода. Ветер флагом трепетал у меня в ушах. Ветер шумел у меня в ушах. Казалось, кто-то шуршал целлофаном рядом с моей головой. Софии приходилось кричать, чтобы я ее услышал.

– Я видела какую-то тень! – Она перевела дух. – Из бара!

– И что?! – крикнул в ответ я.

Больше мне не удалось ничего из себя извлечь, так как ветер врывался мне в рот и запихивал звуки обратно. Это был шквал, от которого приходилось откусывать куски, просто чтобы дышать.

– Разве преступников не тянет на место преступления?

Она была права, но моя трусость активизируется при довольно низком температурном пороге. Я хотел было предложить, чтобы мы обождали минутку или взяли с собой Кроуфорда, но не успел вымолвить и слова, как София, прикрыв лоб рукой, двинулась прямо в пургу.

Я кинулся за ней, беспокоясь, как бы она не зашла слишком далеко, а ее тень не растворилась в белизне. Почти сразу невозможно стало определить, где верх, где низ. Насколько я понимал, мы шли не в том направлении, спускались по склону, тащились по замерзшему озеру и могли вот-вот провалиться сквозь тонкий лед и расстаться с жизнью. Я читал, что, как только попадаешь в холодную воду, происходит спазм легких. Если температура достаточно низкая, это влияет на кровь. Можно тут же потерять сознание. Все знают, что проваливаться под лед опасно, потому что, как только вы оказываетесь под ним, уже невозможно найти дыру, сквозь которую вы туда попали, и кинематографическое клише – тонущий человек стучит кулаками по прозрачному льду – не реалистично. В такой холодной воде наступает полный паралич. Какое это, должно быть, разочарование – лишиться возможности колотить кулаками по чему бы то ни было. Надеюсь, когда настанет мой смертный час, я получу возможность пояриться всласть.

Вдруг я понял, что потерял Софию. Попытался оглядеться. Ничего, кроме бесконечной вихрящейся хмари. В ушах дико выло, почти визжало. Ветер словно подражал звучанию цепной пилы. Глаза щипало, я прикрыл их сгибом локтя и выглядывал из-под него только при крайней необходимости. Сделал несколько шагов вперед, не отрывая ног от земли. Из водоворота серой мглы появились какие-то фигуры. Медведи. Такая мысль, довольно глупая, первой пришла мне в голову, ведь мы в Австралии. Но я быстро сообразил, что это машины. Я дошел до парковки. Хорошо. Значит, двигался в правильном направлении.

Буря так разбушевалась, что автомобили раскачивались на подвеске. У «вольво» Кэтрин было выбито стекло, заднее сиденье засыпал снег. «Слава богу, это не машина Марсело!» – подумал я. Снег испортил бы ее кожаную обивку и закоротил бы новомодную электронику. У меня появилась идея, и я приберег ее на потом.

С того места, где я стоял, мне казалось, я различаю вдалеке, выше по склону, очертания хозяйственного сарая. Расстояние было слишком большое, так что это явно не автомобиль, слишком угловатое, так что это и не медведь, к тому же у предмета отсутствовало треугольное завершение, значит это не шале. Ориентир был хороший. Я сделал шаг в ту сторону, но вдруг увидел справа от себя фургон Майкла. Несмотря на плохую видимость, из-за размеров его ни с чем нельзя было спутать. Оба борта раздувались, как паруса, на сильном ветру, и вся машина отчаянно дрожала на небольших колесах, словно вот-вот перевернется. Лежавшие у меня в кармане ключи назойливо терлись о бедро. Забыв о сарае, я шагнул к фургону.

Кто-то схватил меня за руку. София. Ее губы оказались у моего уха, капельки слюны оросили шею.

– Не туда, Эрн.

И она потащила меня вверх по склону, прочь с парковки. Снег стал уже заметно глубже (прощайте, следы на месте преступления!), и я по икры утопал в нем при каждом шаге. Когда мы приблизились к темному пятну с плоской крышей, я увидел сверху на нем огромный снежный сугроб. Мы подошли к сараю сбоку, хотя его фасад лучше защищал бы нас от ветра. Последние несколько шагов превратились в настоящую битву. Но наконец наши спины прижались к рифленому железу. Ветер раскалывался о сарай, обтекал его и соединялся вновь в единый поток прямо перед нами, как будто мы прятались за большим камнем в русле реки, и свистящий звон у нас в ушах превратился в призрачный стон. Я сделал несколько полных глотков несущегося упругой струей воздуха и стряхнул с рук и плеч дюйм снега. Перчаток на мне не было, поэтому я сунул кулаки в карманы, сжимал и разжимал их, чтобы согреть. С края крыши надо мной свисал ряд длинных ледяных пальцев. Однажды я видел фильм ужасов, где одного героя пронзила насквозь упавшая сосулька. Я понимал, что это невозможно, но тем не менее вжался в стену так сильно, как только мог.

София выглянула за угол, быстро убрала голову обратно и ткнула меня локтем под ребра, выкатывая глаза, мол, давай, глянь сам. Дверь сарая была открыта. Замок, на который ее запер Кроуфорд, валялся в снегу. Он не был срезан: проушина, в которую вдевалась дужка замка, была напрочь оторвана, вместе с винтами и всем прочим.

– Надо привести Кроуфорда, – сказал я.

– Тогда иди и приведи его.

Она повернула за угол. Я преградил ей дорогу и вдавил ее в стенку сарая:

– Стоп!

– Я хочу поближе взглянуть на тело, вот и все. А лучшей возможности не представится. Кроуфорд никого из нас к нему больше не подпустит. Изображает, что собирается расследовать дело. Мог бы с тем же успехом играть в переодевания. Если это, – она изобразила, что у нее в руках лопнул воображаемый воздушный шарик, – нечто большее, тогда мы все можем быть мертвы к рассвету. Нам нужно вооружиться знанием. И вот мы здесь, а дверь открыта. Убийца, вероятно, был тут и ушел.

– А если нет?

– Ну затем я и привела тебя. Телохранитель.

– Плохой выбор.

– Тогда вот что. Мы заглянем внутрь краешком глаза, если там кто-то есть, забаррикадируем дверь и запрем его. Выход же только один. А потом позовем кого-нибудь. Capiche?[8]

У меня была масса вопросов. Как мы запрем дверь, если замок сломан? Как можно одновременно баррикадировать ее и бежать за подмогой? Вдруг они вооружены? Как пишется «сapiche»?

Но выбора у меня не было. Если я пойду в отель за помощью, София не станет дожидаться, пока я вернусь с подкреплением. Вместе держаться безопаснее. И, кроме того, пока я рассчитывал, что находящееся в фургоне поможет оправдать Майкла («Эрнест что-нибудь исправит»), хорошенько рассмотреть тело тоже будет нелишним. И слушайте, это раздражает, я знаю, когда люди принимают глупые решения по такой причине – поэтому жертва сосульки не выжил в том фильме ужасов, – но мне было чуть-чуть любопытно.

Мы стали потихоньку огибать угол сарая, прижимаясь спинами к стене для скрытности и ради спасения от ледяных шампуров, пока не добрались до приоткрытой двери. София просунула в щель голову и резко отдернула ее обратно, будто ее укусила змея. Глаза у нее были широко раскрыты, и она произнесла одними губами: «Там кто-то есть». Я кивнул на дверь и жестами предложил ее закрыть. София покачала головой, указала на мои глаза, потом на щель в двери и прокралась мимо меня, чтобы я оказался ближе к дверному проему. Она подтолкнула меня. Ее действия сводились к одному: «Тебе нужно увидеть это». Я выкатил на нее глаза, силясь как можно убедительнее изобразить возмущение: «Мы так не договаривались!» София лишь снова пихнула меня к двери.

Я сделал глубокий вдох, удержался от порыва еще раз злобно взглянуть на нее и сунул голову в щель.

Зеленые Ботинки лежал там, где мы его оставили, – лежал, раскинув руки и ноги, на маленькой по площади стопке поддонов. Грудная клетка выпирала вверх, будто он перевернулся во время затяжного прыжка с парашютом. Разница состояла в том, что сейчас над ним кто-то склонился. Я узнал этого человека сразу, даже со спины. Он был сосредоточен на теле и поэтому пока нас не заметил. В идеале тут мне следовало бы медленно попятиться, запереть дверь и привести полицию, как мы и договаривались. Но я этого не сделал. Словно какая-то невидимая нить тянула меня внутрь сарая. Я едва ощущал, как София отчаянно стучала меня по руке, ее предостерегающее шипение смело ветром.

Мое появление осталось незамеченным, грохот металлических стенок и стоны крыши, которую продолжало заметать снегом, скрадывали звуки моих шагов. В сарае было холодно, железные стены дышали морозом, от бетонного пола тянуло стужей. Мое дыхание превращалось в туман. Я покашлял. Человек резко вскинулся, отступил на два шага от тела и вскинул вверх руки. Красные.

– Милые вещи, – произнес я.

Так мы шутили между собой.

Глава 23

Я говорю «милые вещи» Эрин так часто, потому что, когда мы были женаты, я посоветовал ей в случае, если она будет злиться на меня, на вопрос: «Как у вас дела с Эрнестом?» – отвечать: «Ну он всегда говорит милые вещи».

Плечи Эрин поникли, руки опустились, и она с глубоким вздохом облегчения произнесла:

– Слава богу!

После чего расплылась в такой широченной улыбке, какой я уже давно у нее не видел, и пошла ко мне, но остановилась, услышав сталь в моем голосе:

– Что ты здесь делаешь, Эрин?

– Ты еще не поговорил с Майклом? – Тон у нее был неожиданный – смесь робости и удивления, как будто после моего таинственного, полного враждебности и противоречий разговора с братом все должно быть предельно ясно. – Он рассказал тебе про Алана?

– Да, он рассказал мне про Алана.

– Ладно. Тогда… – Эрин вновь замолчала, словно решила, что заполнила достаточно пустых мест в анкете, а потом поняла, что на самом деле ничего не сказала вслух, и продолжила своим мягким учительским голосом: – И что ты об этом думаешь?

– Не знаю, чему верить.

Какой смысл лгать Эрин? Ей это всегда удавалось лучше, чем мне. Я знаю, знаю, выдвинутое обвинение слишком серьезно, чтобы помещать его в книгу, где она не может ничего возразить, но это правда. Кроме того, любовную интрижку завела она.

– Рядом с нами мертвый человек, – без обиняков заявила Эрин.

– Знаешь, я заметил.

– Это был не несчастный случай, Эрн, как внушает нам хозяйка курорта. Чтобы избежать паники. Но ты и я, мы оба знаем, что это проблема Каннингемов. Привезена сюда Каннингемами… – Эрин не закончила фразу, хвост которой повис в воздухе: «…вызвана Каннингемами».

Я немного смягчился:

– Если верить Майклу, человек, убивший моего отца, Алан, уже мертв. История завершена. Что тут еще?

– Если?

– Я понимаю, что сам он в этом убежден. Пока все.

От воспоминаний о затянутой паутиной поляне меня пробило холодом. Вероятно, отчасти я не хотел принимать на веру слова Майкла, потому что на бумаге Алан мог выглядеть негодяем, но в то утро я был единственным, кто не хотел, чтобы его смерть, его убийство было оправдано, не важно, кто он такой и что сделал.

– Хотя все просто. Алан убил твоего отца, чтобы прикрыть свою задницу, да, но он убивал ради чего-то. – Эрин прищелкнула языком. – Потом он пытается продать ту же вещь Майклу, и это приводит нас сюда.

– Майкл уже сообщил мне это. Но зачем ждать так долго?

– Может быть, потому, что карьера Алана закончилась. Может, он был в отчаянии. Мне известно одно: если это стоило убийства много лет назад, то стоит и сейчас. – Она указала большим пальцем на Зеленые Ботинки. – Мне нужно снова напоминать о трупе?

– Ну ладно. Что за информацию Майкл покупал у Алана?

– Я не знаю. – Эрин замялась. – Он не поделился со мной. Сказал, это небезопасно.

Правило 9 диктует, что я должен открывать читателю все свои мысли, так вот: в этот момент мне показалось, что она говорит правду, только не полную.

– Но… – Я подтолкнул ее к продолжению.

– Мы кое-что откопали.

Я вспомнил по-тюремному грязные руки Майкла, когда мы здоровались перед гостевым домом. Чернота под ногтями. В остальном он был чистый: свежевыбрит, волосы покрашены. Почему он не отмыл ногти?

– Оно в кузове фургона? – (Эрин кивнула.) – Хорошо. Так что же это? – Вопрос прозвучал совсем просто, я даже почувствовал: может, никаких сложностей и нет? – Думаю, деньги, что еще может столько стоить? Какая-то вещь, добытая Саблезубыми во время одного из ограблений? Драгоценности? Наркотики?

– Я тоже так думала. Но сама еще не видела.

У меня вырвался смешок. Как удар топора по полену. Голосовые связки не совсем разморозились.

– Это отмечено на карте с сокровищами?

– Зря смеешься. – Эрин скрестила на груди руки. – Я ему верю.

Слово «верю» загудело двойным смыслом. Как будто его можно убрать из этого предложения и заменить другим.

– Это из-за…

– Не надо, Эрн. Дело не в том.

И да и нет. Я еще никогда не разговаривал с Эрин так прямо, даже во время сеансов у семейного психолога. Мое недовольство всегда застопоривалось чувством стыда и грустью. Но если было нужно, мы могли справиться, могли сесть и поговорить о том, что значило для нас обоих завести ребенка и что сделало с нами письмо о бесплодии, которое я распечатал за завтраком. Что оно сотворило с семьей, которую мы собирались создать.

Мы долго ждали этого письма. Странно доверять такие важнейшие, судьбоносные новости почте, но, видимо, в клинике сообщение о диагнозе посчитали вполне рутинным и не стали утруждать себя контактом по телефону. Само письмо шло очень медленно. Эрин заламывала руки, выдавая мне обрывки плохих новостей: первое почтовое отправление стало жертвой путаницы с адресами, и ей пришлось звонить в клинику, чтобы все исправить, а второе через несколько недель превратилось в сырую, нечитаемую бумажную массу, размоченную дождем. Эрин сильно переживала. Каждый день по утрам она прежде всего подскакивала к почтовому ящику, перебирала рекламные листовки с купонами на пиццу и буклеты агентств недвижимости, идя к дому по подъездной дорожке и качая головой: еще один день без результатов.

Вообще-то, это письмо до сих пор у меня. Оно смялось от того, как крепко я сжимал его в руке в то утро, уставившись в недоумении на результаты своих анализов и пытаясь придумать им какое-то другое объяснение. Когда Эрин вошла в кухню, заправляя кудрявые, как усики горошка, пряди распущенных волос за уши, я положил письмо на стол рядом с маслом. Рука у меня была грязная, на запястье какая-то жижа. Я попросил Эрин сесть, и выражение ее лица, когда она взглянула на меня, прочтя письмо… Думаю, мы оба поняли, что для нас, вероятно, это конец. Некоторое время мы еще цеплялись друг за друга, но кремень исчез. Если бы он все еще был у меня, я бы сжег чертово письмо.

Мы оставались на орбитах друг друга еще восемнадцать месяцев, потому что не хотели уходить и не хотели оставаться. Так случается в браке, когда один из супругов хочет ребенка, а другой не может его дать.

Да, это был третий, и последний в моей жизни событийный завтрак. Имевший отношение к сперме.

– Значит, это правда? – спросил я.

Мы оба знали, о чем я. О ней и о Майкле.

Эрин вздохнула:

– Это правда. Но я бы поверила ему, даже если бы было наоборот. Не всем нам выпадает увидеть своих отцов в новом свете. Это привилегия.

Тут я понял, что, помогая Майклу лучше понять Роберта, Эрин замещала этим свой поиск примирения с буйным папашей.

– Да перестань. Ты на самом деле умнее, – взмолился я.

– Ты всегда говорил милые вещи. – Она мрачно усмехнулась. – Уже открывал фургон?

Я покачал головой:

– Он дал мне ключи. Но потом мы пошли сюда за тобой.

– Мне он сказал: то, что внутри, убедит тебя.