– Как его найти?

– Он раз в неделю делает обход.

– Послушайте, – начал Гай, – мне необходимо выбраться отсюда. Пожалуйста, позвоните в парашютную школу и попросите приехать капитана Фриментла.

– Никак не могу.

– Господи, почему?

– Звонить разрешается только офицеру-администратору. Номер телефона знаете?

– Нет.

– На нет и суда нет.

– Можно мне по крайней мере встретиться с этим администратором?

– Придет он – вот и встретитесь.

В течение целого мучительного дня Гай смотрел на рифленую железную крышу. Над ним вопил, пульсировал, бесновался джаз. Санитар регулярно приносил чай и менял тарелки с несъедобной субстанцией. На вторую ночь решение бежать оформилось окончательно.

Ветер утих. На базе, думал Гай, должно быть, готовятся к пятому прыжку. Предпринимая нечеловеческие усилия, кривясь от боли и цепляясь за спинки пустых коек, Гай доковылял до дверей. В углу стояла практически лысая щетка – предполагалось, что ею санитар подметает полы. Гай воспользовался щеткой как костылем и вышел наконец из палатки. Он быстро сориентировался на местности. Ему требовалось всего-то пройти заасфальтированный дворик до офицерской столовой – расстояние, которого здоровый человек и не заметил бы. Впервые с момента неудачного приземления Гай в полной мере ощутил боль в колене. Уже через пятьдесят шагов он взмок как мышь. Раннее ноябрьское утро дышало промозглостью. Конечно, в полку алебардщиков старания Гая не остались бы незамеченными; здесь никому не было до него дела, никто не стал бы ни останавливать его, ни помогать ему.

Наконец Гай обрушился в кресло.

Два летчика смерили его сонными взглядами, однако появление калеки в пижаме восприняли с тем же безразличием, с каким несколько дней назад встретили мужчину в военной форме, прибывшего с новой партией будущих парашютистов. Гай, стараясь перекричать музыку, обратился к одному из них:

– Я хочу написать письмо.

– Валяйте. Мне это не помешает.

– А есть у вас такие вещи, как лист бумаги и ручка?

– Я ничего подобного не наблюдаю, а вы?

– Что же вы делаете, когда вам надо написать письмо?

– Меня мой старик так учил: никогда, говаривал, ничего бумаге не доверяй.

Летчики по очереди зевнули. Затем один вышел, а новый вошел.

Гай уселся в кресло и стал ждать. Не напрасно: через час прибыла партия парашютистов, на сей раз во главе с капитаном Фриментлом.

Капитан по работе с личным составом успел применить к Гаеву исчезновению пословицу «Утро вечера мудренее», причем применить два раза. Капитан больше не придавал значения де Сузиным «гипотезам», однако аура зловещей загадочности никуда не делась – явление Гая во фланелевой пижаме и чуть ли не верхом на плешивой щетке застало капитана врасплох. Он бочком приблизился к Гаю.

– Слава богу, вы пришли, – выдохнул Гай. До сих пор никто не обращался к капитану Фриментлу с такою теплотой.

– Нужно обсудить пару вопросов с командиром.

– Вы должны помочь мне выбраться отсюда.

За плечами капитана Фриментла было три с лишним года армейской жизни; не успел Гай перечислить свои претензии, как капитан уже испустил вздох облегчения:

– Это не мое дело. По вопросу выписки из госпиталя обращайтесь к главврачу.

– Нет там никакого главврача. Только санитар, и тот неадекватный.

– Неадекватный санитар не годится. Нужна подпись главврача.

Одиннадцать «клиентов» сидели насупившись. Былое оживление потонуло в страхах. Этот последний прыжок они воспринимали как неприятную и ненужную обязанность. Де Суза заметил Гая и приблизился.

– А, дядя! Рад, что ты здоров и бодр.

Гай уже сделал свое дело – послужил музой для изголодавшегося де Сузиного воображения, помог скоротать скучный день. Больше из его персоны ничего выжать было нельзя. Де Суза хотел сейчас только одного – поскорее прыгнуть и вернуться в Лондон, к своей девушке.

– Фрэнк, я с ума схожу.

– Да, – с готовностью закивал де Суза. – Да-да, сходишь.

– Капитан по работе с личным составом говорит, что ничего не может для меня сделать.

– Он и правда не может. Абсолютно ничего. Ну, дружище, я рад, что ты в порядке. Ладно, кажется, нас в самолет зовут.

– Фрэнк, ты помнишь Джамбо Троттера? Мы еще в казарме вместе были?

– Нет. Веришь – не помню, хоть убей.

– Джамбо бы мне помог. Слушай, Фрэнк, пожалуйста, позвони ему, как только в Лондон вернешься. Расскажи, что со мной случилось и где я нахожусь. Сейчас я тебе телефон запишу.

– А вернусь ли я? Вот какой вопрос в настоящий момент занимает меня более всего. Мы подвергаем жизнь опасности всякий раз, когда поднимаемся в самолет – или, точнее, когда покидаем самолет. Может, завтра я буду лежать на соседней койке, без сознания. Может, я и вовсе буду мертв. Говорят, мы сами роем себе могилу – именно так выразился ведущий инструктор, я только цитирую – так вот, если парашют не раскрывается, парашютист взрывает землю ногами и уходит на глубину в пять футов. Остается только с краев лопатами подгрести, разровнять да притоптать. Я Гилпину постоянно напоминаю о возможности такого исхода. «Та нежная земля нежнейший прах таит». В моем случае «некий уголок средь поля на чужбине»[120] будет навеки англо-сефардский.

– Фрэнк, ты позвонишь Джамбо?

– Если выживу, дядя, обязательно позвоню.

Гай проковылял обратно в палатку.

– Вы не замерзли? – осведомился убежденный отказник.

– Замерз. Как собака.

– А я-то думаю, кто мою щетку взял.

Гай, совершенно измученный, лег. Загипсованная нога, кажется, еще никогда так не болела. Вскоре убежденный отказник принес чаю.

– Я тут добыл вам книжек. В кабинете командира эскадрона, – сказал он и шлепнул на тумбочку два истерзанных иллюстрированных журнала, кои – видимо, потому, что издавались по образу и подобию подростковых юмористических журналов, – носили название комиксов; впрочем, если бы не розничная цена, правильнее было бы именовать их «кошмар за пенни», ибо сюжеты были мерзопакостные – и практически не отличались друг от друга.

Приземлился самолет.

– Это парашютисты? – спросил Гай.

– Вот чего не знаю, того не знаю.

– Прошу вас, не в службу, а в дружбу, сходите, выясните, не пострадал ли кто из ребят.

– Думаете, мне дадут такую информацию? Кстати, они и сами не в курсе. Просто сбрасывают парашютистов с верхотуры и летят себе спокойненько на базу. А уж людей или там трупы наземный личный состав собирает.

Гай принялся листать «комиксы» командира эскадрона.

Таково уж было свойство де Сузы – всюду сеять панику.

* * *

Немного нашлось бы обстоятельств, способных тронуть Джамбо сильнее, нежели известие о том, что алебардщик оказался в лапах военно-воздушных сил. Тот, кто не водил с Джамбо короткого знакомства, никогда бы не заподозрил в нем человека быстрой реакции. В случае с Гаем обычный легкий аллюр Джамбо преобразовался в бешеный галоп. Не только сам Джамбо в автомобиле, с водителем и денщиком, но и главный врач транзитного лагеря в своем автомобиле и со своей свитой, да еще карета «скорой помощи» со всей командой поспешили из Лондона в Эссекс. Все верительные грамоты были предъявлены, вольная подписана кем надо; Гаеву одежду забрали из госпиталя, багаж – из учебного центра, а самого Гая – из палаты интенсивной терапии; он возвратился в Лондон, в свою тихую комнату, прежде чем де Суза, Гилпин и прочие «клиенты» расселись в автобусе, который должен был доставить их в «распределительный центр».

* * *

На следующее утро капитан Фриментл явился к коменданту с обычной пачкой секретных рапортов. Людовик сидел за своим дубовым столом, непривычно свободным от бумаг. Соучастник стольких pensee, стол находился теперь в распоряжении маленького пекинеса; «песинька» отдавал должное усилиям развлечь себя посредством шарика для пинг-понга, шнурка и стирательной резинки.

– Как вы его назовете, сэр? – спросил капитан Фриментл подобострастным тоном, каковой обыкновенно провоцировал вспышку гнева. Впрочем, сегодня комендант был настроен куда как дружелюбно.

– Я много думал об этом. Капитан Клэр назвал свою собаку Фридой. Имя «Фрида» исключается по причине несоответствия пола. Я знал одного пса по имени Кавалерист – но то был пес крупный и совсем иного нрава.

– Может, подойдет какое-нибудь китайское имя?

– Нет, только не китайское, – насупился Людовик. – Оно будет напоминать мне о фонде Леди Крипп[121]. – Он с отвращением посмотрел на принесенные капитаном документы. – Опять работа. До чего же надоело. Ладно, оставьте. – Затем нежно переместил щенка в корзинку и проворковал: – Посиди здесь, а папочка пойдет заработает песиньке ням-нямчик.

Капитан Фриментл отдал честь и удалился. Людовик отыскал нужные бланки и приступил к редактированию.

«Де Суза не вызывает нареканий», – прочел Людовик и смело развернул характеристику: «Вышеуказанный офицер завершил курс обучения вполне успешно. Настоятельно рекомендую к задействованию в боевых операциях».

О Гилпине он написал следующее: «Первоначальный страх был преодолен, хотя и с большим трудом. Рекомендую при окончательном решении принять во внимание твердость характера данного офицера».

Гая он намеренно оставил напоследок. Ведущий инструктор дал крайне лаконичную характеристику: «Слишком стар. Боевой дух – на высоте, здоровье – подкачало». Людовик задумался. Приговор, до которого он дозрел, требовал слов хирургически точных. В детстве Людовика основательно натаскали в Священном Писании; он помнил легенду об Урии Хеттеянине[122], правда, в авторизованной версии. Как ни велик был соблазн использовать в pensee архаизмы, Людовик его поборол. «Незначительный несчастный случай, – написал он, – никоим образом не могущий быть отнесен к слабости, нерешительности либо небрежности вышеназванного офицера, помешал ему завершить курс обучения. Однако вышеназванный офицер проявил столь выдающиеся способности, что я рекомендую немедленно, без дальнейших тренировок, задействовать его в боевых операциях».

Людовик сложил рапорты, сделал на каждом пометку «Совершенно секретно», поместил в конверты и вызвал капитана по работе с личным составом.

– Ну вот, папочка покончил с противной работкой, – просюсюкал он в адрес пекинеса. – А ты было подумал, о тебе позабыли, да, мой сладенький? Ты, верно, ревновал папочку к противным солдатишкам, да?

Капитан Фриментл застал Людовика с пекинесом у самого сердца – из-за пазухи виднелась только светлая мохнатая головенка.

– Я определился с именем, – сообщил Людовик. – Вы, возможно, сочтете его слишком распространенным, однако у меня оно вызывает ярчайшие и горчайшие воспоминания. Моего песиньку зовут Фидо.

* * *

Транзитный лагерь, несмотря на все усилия Джамбо обеспечить Гаю привилегированное положение (в последний год Джамбо стал считать Гая почти сверстником; Гай более не казался Джамбо предприимчивым временным офицером – он казался теперь бывалым алебардщиком, жестоко и несправедливо, как и сам Джамбо, разжалованным, сброшенным со счетов), – так вот, транзитный лагерь был далеко не идеальным местом для человека, прикованного к постели. Когда речь шла об уходе ранним утром в ГУРНО или о возвращении поздней ночью из «Беллами» – тогда да, тогда лагерь был в самый раз. Но попробуй поторчи здесь и день и ночь – да не одну ночь, да не простую ночь, а ночь мучительную, бессонную, с пульсирующей болью и мертвым грузом гипса. В первые двое суток Гай уже само отсутствие музыки и навязчивых услуг убежденного отказника почитал за счастье; потом его охватила беспокойная тоска. Джамбо это заметил.

– Тебе надо больше с людьми общаться, – сказал Джамбо. – Здесь по временам довольно кисло. И женщин практически нет. А штатских и вовсе не пускают. Может, тебя кто-нибудь приютит? Выписаться – раз плюнуть.

Гай стал прикидывать. Артур Бокс-Бендер? Точно не обрадуется. Кёрсти Килбэнок? У нее Вирджиния поселилась.

– Никто меня не приютит, – вздохнул Гай.

– Жалко. А давай я записку в твой клуб отправлю? Может, швейцар даст знать твоим приятелям, и они тебя навестят. Кстати, как нынче колено?

Травма не казалась серьезной – что-то хрустнуло, что-то вывернулось не в ту сторону. Состояние Гая было лишь на йоту хуже, чем после памятного вечера у алебардщиков; только теперь он не мог самостоятельно передвигаться и страдал от боли. Икра и лодыжка отекли под гипсом.

– Пожалуй, без этой штуки я чувствовал бы себя лучше.

– А кто ее налепил?

– Один эскулап на авиабазе.

– Мы тебя мигом избавим, – пообещал Джамбо. – Я прямо сейчас пришлю нормального врача.

И действительно, очень скоро с ножницами явился майор медицинского военного корпуса его величества (не обремененный, в силу своей должности, многочисленными обязанностями) и со знанием дела избавил Гая от оков.

– Полагаю, я правильно поступил, – заметил майор по окончании процедуры. – Мне должны были прислать рентгеновские снимки, но, конечно, не прислали. Вам теперь удобнее?

– Еще бы.

– Ну, да это едва ли не самое главное. Пожалуй, прогревания бы тоже не помешали. Пришлю к вам терапевта с лампой.

Реинкарнация Флоранс Найтингейл так и не появилась. Отек икры и лодыжки слегка уменьшился, зато распухло колено. Гая перестала терзать непрерывная боль – теперь его терзали серии жестоких спазмов при всякой попытке пошевелиться. В целом спазмы были предпочтительнее.

Записка к швейцару «Беллами» незамедлительно дала результат – Гая навестил лейтенант Пэдфилд. Он явился утром, когда большая часть мужчин и женщин в Лондоне изображали видимость деятельности, и принес последний номер «Спасения» и статуэтку мистера Гладстона[123], изготовленную в графстве Стаффордшир; принес он также великолепный букет хризантем, правда, не для Гая.

– Вот, еду в Дорчестер, – пояснил Пэдфилд. – Руби вчера ужасно опростоволосилась. Вообразите, один наш генерал – большой поклонник «Питера Пэна». Так Руби пригласила его на ужин, пообещала, что придет сэр Джеймс Барри. Она и меня позвала, добрая душа. Я еще удивился: надо же, Барри до сих пор жив. Разумеется, он давно умер. Мы его час прождали. Наконец Руби позвонила, чтобы несли ужин, а ей говорят: обслуживание номеров прекращено, и вообще, тревогу объявили, вы что, не слышали. Руби лишь вздохнула: «Подумать только, он в бомбоубежище. По-моему, в его возрасте это как минимум нелепо». Короче, мы остались без ужина. Генерал очень расстроился, да и Руби тоже.

– Да, Лут, нелегко вам живется.

– В Нью-Йорке такое сплошь и рядом происходит. По крайней мере, так мне рассказывали. Потому что все секретари, ведающие приемом гостей, сейчас в Вашингтоне. Вот я и подумал, что цветы…

– Отнесите Руби заодно и мистера Гладстона. Очень мило, что вы хотели меня подбодрить, но сами видите – здесь для него нет подходящего места.

– Думаете, он ей понравится? У нее все безделушки из Франции.

– Ее муж состоял в кабинете Асквита[124].

– Верно. Я позабыл. Тогда другое дело. Ну, мне пора. – Лейтенант мешкал в дверях, вертел керамического Гладстона. – Кстати, Гленобаны многократно выразили вам сочувствие.

– Не знаю никаких Гленобанов.

– А еще вам выражал сочувствие ваш дядюшка Перегрин. В высшей степени знаменательная личность. Знаете, я все-таки склонен считать, что мистер Гладстон не совсем впишется в обстановку гостиной Руби.

– Тогда подарите его Гленобанам.

– Разве они придерживаются либеральных взглядов?

– Наверняка. Они же шотландцы.

– Пожалуй, обменяю-ка я его на горца. Был там, в лавочке, премилый керамический горец.

– По-моему, Гленобаны куда больше обрадуются мистеру Гладстону.

– Ну, может.

Наконец лейтенант Пэдфилд ушел совершать акт милосердия, а Гай остался наедине со «Спасением».

То был как раз тот выпуск, над которым изрядно потрудился малыш Фидо. В печать он ушел куда раньше, чем Эверард Спрус получил Людовикову рукопись. Гай вяло перелистывал страницу за страницей. Он сравнивал журнал с «комиксами» командира эскадрона в плане качества рисунков. Сравнение было не в пользу Спрусова детища. Эверард Спрус, ища расположения марксистов, старался не афишировать своего предпочтения творчества Фрагонара творчеству Леже (предпочтения, могущего дискредитировать верного марксиста) путем отрицания всякого интереса к изобразительному искусству и не без оснований заявлял, что в этом безразличии с ним солидарны все трудящиеся. «Посмотрите на Россию», – говаривал Спрус. Однако когда «Спасение» еще только начинало свой путь, еще до альянса с Россией, министр информации заметил, что с тех пор, как Гитлер объявил о своей любви к фигуративной живописи, защита космополитического авангарда стала патриотическим долгом Англии. Спрус без возражений подчинился, и как результат в журнале появилось «художественное приложение», жертв для коего выбирали Конни с Фрэнки. В настоящем выпуске оно тоже имелось – целых десять мелованных страниц заняли волнистые линии. Гай взялся было за статью эмигрировавшего за океан Парснипа[125], в которой прослеживалось духовное родство Кафки и Клее. Ни об одном, ни о другом, ни о третьем выдающемся человеке Гай до сих пор не слышал.

И тут к нему пришел дядюшка Перегрин.

Как и лейтенант Пэдфилд, дядюшка располагал уймой свободного времени. Он ничего не принес племяннику, поскольку считал, что само его внимание уже есть подарок. Дядюшка Перегрин уселся, не выпуская из рук зонтика и мягкой заношенной шляпы, и посмотрел на Гая с укоризною.

– Совсем себя не бережешь, а ведь ты, Гай, теперь глава семьи.

Дядя Перегрин был пятью годами моложе Джарвиса Краучбека, однако выглядел старше покойного брата – будто неудачный и в неправильном месте хранившийся слепок с той же формы.

Лейтенант Пэдфилд, назвав Перегрина Краучбека знаменательной личностью, выразил единственное в своем роде мнение. Действительно, дядюшка Перегрин имел разносторонние интересы, немало прочел и немало поездил по свету, мог подолгу рассуждать на второ- и третьестепенные темы, со знанием дела коллекционировал каминные безделушки, при папском дворе, где служил, появлялся в великолепном облачении – и, однако, был старательно избегаем даже теми, кто разделял его взгляды и вкусы. Он представлял собою образчик непонятного оцепенения – на таком же оцепенении периодически ловил себя Гай; наблюдавшаяся за дядюшкой мрачная напряженность у Айво достигла масштабов безумия – ужас перед этим безумием дышал в затылок Бокс-Бендеру, читавшему сыновние письма из лагеря военнопленных.

В 1915 году, в первый же свой день в Дарданеллах, Перегрин Краучбек заболел дизентерией в тяжелой форме и до конца войны служил адъютантом губернатора колонии, который регулярно, хотя и тщетно, по телеграфу умолял его отозвать. В двадцатые годы Перегрин в качестве почетного атташе был вхож в дипломатические круги. Ральф Бромптон, тогдашний первый секретарь, назначенный в то же самое посольство, вздумал сделать из Перегрина объект для шуток; увы – насмешки отскакивали от неподражаемой Перегриновой флегматичности как от стенки горох; нечего было и пытаться высечь искру из этой студенистой субстанции. Последние десять лет, после девальвации английского фунта, дядя Перегрин жил в Лондоне, в старомодной квартире неподалеку от Вестминстерского аббатства, где по большим праздникам и в соответствующем облачении принимал участие в службах. Пожалуй, любопытному иностранцу вроде лейтенанта Пэдфилда дядюшка Перегрин действительно казался знаменательной личностью. Имя Перегрина Краучбека стало почти нарицательным; такой человек мог родиться только в Англии и только в свою эпоху.

Война дядюшке Перегрину импонировала. Его всегда отличали умеренность и бережливость – теперь под предлогом войны он с готовностью ограничивал себя в пище и вине, носил старую одежду и менял белье раз в неделю. Бомбежки его не страшили. Он злорадствовал, когда сбывалось очередное его мрачное предсказание относительно иностранной политики. Какое-то время дядюшка Перегрин развлекался тем, что пересылал посылки мирным гражданам, оказавшимся на оккупированных территориях, потом нашел занятие, более соответствующее своим склонностям. В разгаре была операция по сбору макулатуры; граждан увещевали освобождать книжные полки, с тем чтобы в стране появилось сырье для листовок и новых выпусков «Спасения». В министерстве не скоро сообразили, что редкие старинные книги выгоднее продавать, чем перерабатывать. Пусть поздно, но комитет все же был сформирован; лица, ответственные за сохранение двухвекового наследия английской литературы, собирались два-три раза в неделю в бывшем школьном спортзале, сопели над распластанными на полу книгами, щупали переплеты, выбирали, оценивали, отправляли на рынок. Кстати сказать, дядюшка Перегрин выделялся среди этих стариков и старух честностью почти нездешней, однако напропалую пользовался своим преимущественным правом на покупку, какое имеют только владельцы киосков на благотворительных ярмарках. Он неизменно просил коллегу назначить цену книге, которую возжелал; если цена оказывалась для него приемлемая, он платил – и удалялся с добычей. Таким образом, скромная дядюшкина библиотека обогатилась томов на двадцать, не более; но то были истинные сокровища, мечта каждого библиофила. Цены же не отличались от цен полуголодных предвоенных лет.

– О том, что ты здесь, мне сказал один мой молодой американский протеже, – продолжал дядюшка Перегрин. – Ты, быть может, помнишь его – мы как-то шли вместе и встретили тебя. Неважное местечко, – добавил он, критическим взглядом окинув Гаеву комнату. – Раньше я о нем не слышал.

Дядюшка в подробностях расспросил про колено и методы его лечения. Кто лечащий врач? Майор Бленкинсоп? Первый раз слышу. Ты уверен, что он разбирается в коленях? Колени, они, знаешь ли, прековарные, гм, части тела. И дядюшка Перегрин заговорил о травме, полученной им много лет назад, на теннисном корте в «Бордигере».

– Мне попался врач, который ничего в коленях не смыслил. С тех пор возврата к прежнему колену уж не было.

Он взял «Спасение», просмотрел иллюстрации, равнодушно прокомментировал «А, современные» и перешел к государственным делам.

– Шокирующие новости с Восточного фронта. Большевики снова наступают. Немцы, кажется, не способны их остановить. По мне, пусть бы лучше японцы Европу захватили – у них хотя бы есть король и какая-никакая религия. Если верить прессе, мы фактически помогаем большевикам. Безумный мир, господа![126]

Под занавес дядюшка Перегрин спохватился:

– Я ведь зачем пришел? Как ты смотришь на то, чтобы пожить у меня, пока не поправишься? Места более чем достаточно. Служит мне по-прежнему миссис Корнер, и, надо сказать, стряпня ее, вопреки всему, даже и разнообразна. Лифт в исправности – нынче немногие могут похвалиться исправным лифтом. А в соборе один голландец, доминиканец – только не подумай, что я в целом одобряю доминиканцев, – так вот, один доминиканец проводит целую серию конференций на тему Рождественского поста – весьма интересных, кстати. Сам увидишь – ему ход войны тоже не по душе. В общем, давай-ка ты перебирайся ко мне. Я по вечерам почти всегда дома, – добавил дядюшка Перегрин, будто перед этим последним аргументом никто, и Гай в том числе, не мог устоять.

Тот факт, что Гай сразу не отказался – иными словами, согласился, – лишь указывал на степень его меланхолии.

Джамбо организовал карету «скорой помощи». Лифт, как и было обещано, поднял Гая в просторную, темную, заставленную мебелью квартиру, а экономка, миссис Корнер, приняла его как израненного в бою героя.

* * *

А поблизости полковник Грейс-Граундлинг-Марчпоул изучал представленный ему на рассмотрение список.

– Краучбек? – произнес он. – Что у нас по Краучбеку?

– Дело Бокс-Бендера.

– Да, помню. И шотландские националисты.

– И священник в Александрии. С тех пор ничего существенного.

– Он мог потерять связь с Центром. Хорошо, что мы в свое время его не арестовали. Если сейчас пустить Краучбека в Италию, он, пожалуй, выведет нас на неофашистскую сеть.

– Да, но уследить за ним в Италии будет не так-то просто. Восьмая армия не располагает средствами обеспечения безопасности.

– Вы правы. Вопрос требует серьезных размышлений. Впрочем, скорее все же «нет», чем «да».

Полковник написал: «Этот офицер не может быть рекомендован для секретной работы в Италии» – и перешел к де Сузе.

– Член коммунистической партии. Имеет вес. То, что надо.

* * *

Комната, в которой Гаю предстояло провести шесть недель и принять важнейшее решение, во время аренды дядюшкой Перегрином редко бывала занята. Окна выходили на кирпичную стену. Обстановку составляла разрозненная мебель из Брум-Холла. Гай лежал на широкой старинной кровати, украшенной медными шишечками. Явился майор Бленкинсоп, рассеянно осмотрел колено.

– Гм, отек почему-то не спадает. Ничем помочь не могу. Держите ногу в подвешенном состоянии.

Молитвами Джамбо, у Гая был изрядный запас джина и виски. Круг его знакомств за последние четыре года расширился. Уже в первые дни Гая навестили несколько человек, Йэн Килбэнок в их числе. Минут двадцать Килбэнок выдавал обрывочные слухи и наконец произнес:

– Айвора Клэра помните?

– Помню.

– В Бирме он примкнул к чиндитам[127]. Странно, правда?

Гай стал думать, при каких обстоятельствах впервые увидел Айвора – в «Боргезе-Гарденс».

– По-моему, ничего странного.

– До Дальнего Востока слухи не скоро доходят. А может, ему наскучили вице-королевские круги.

– Самопожертвование – это не про Айвора. Да и не про кого, в наше-то время. А вот воля к победе у него всегда была.

– По-моему, таскаться по джунглям с кучкой головорезов и есть высшая степень самопожертвования. Кого он там победить думает, не представляю.

– Было время, когда я обожал Айвора.

– Я так до сих пор обожаю. О его крохотном faux pas[128] на Крите все должны были забыть – и забыли. Меня другое удивляет – сейчас-то почему он героем считается?

По уходе Йэна Гай погрузился в размышления об антитезе между самопожертвованием и волей к победе. Ему казалось, антитеза эта имеет прямое, хотя пока и не облеченное в слова, отношение к его собственному состоянию. Гай перечитал отцовское письмо (он теперь держал его в блокноте): «Господь Бог не становится в позу, не подчеркивает Своего превосходства. Он сохраняет достоинство. Принимает страдания и несправедливости… Количественные критерии неуместны».

В это время в Тегеране проходил конгресс[129], посвященный как раз количественным критериям.

7

В конце первой недели декабря, как свидетельствует История, мистер Уинстон Черчилль пригласил мистера Теодора Рузвельта к Сфинксу. Два влиятельнейших пожилых джентльмена, ободренные уверениями своих советников в том, что немцы капитулируют уже зимой, ходили вокруг египетского колосса и в молчании наблюдали, как смягчаются в вечерних тенях растиражированные черты. Некоторое время спустя то же самое солнце зашло в Лондоне, однако не резкие и бескомпромиссные краски пустыни сопровождали лондонский закат – день угас, словно окурок на мокрой мостовой. В этот час дядюшка Перегрин стоял на пороге своего дома, выражая лицом слабое и тщетное мыслительное усилие (усвоенное, вероятно, с лиц лидеров Свободного Мира), и разглядывал женщину, звонившую в колокольчик.

– Я пришла к Гаю Краучбеку, – сказала женщина.

На лестничной клетке было темно. Из холла тянулся бледный луч. Идея затемнения импонировала дядюшке Краучбеку – он соблюдал правила с преувеличенным педантизмом.

– Гай Краучбек вас ждет?

– Нет. Я только недавно узнала, что он здесь. Вы меня не помните? Я Вирджиния.

– Вирджиния?

– Вирджиния Краучбек. Такое имя я носила прежде.

– Ой. Так это вы, значит? – Сбить дядюшку Перегрина с толку было непросто, но порой, когда его вниманию предлагали новый либо необычный факт, ему требовалось определенное время на усвоение. – Ужасная погода. Надеюсь, вы не промокли?

– Нет, я взяла такси.

– И правильно сделали. Извините, что сразу вас не узнал – здесь темно, вдобавок мы с вами мало общались, разве не так? Вы уверены, что Гай захочет вас видеть?

– Совершенно уверена.

Дядюшка Перегрин закрыл входную дверь и констатировал:

– Я был на вашей свадьбе. А после мы разве встречались?

– Один, от силы два раза.

– Вы уехали в Африку. Потом, по слухам, в Америку. А теперь хотите видеть Гая?

– Да, если можно.

– Проходите сюда. Пойду предупрежу его. – Дядюшка Перегрин провел Вирджинию в гостиную. – Здесь вам не будет скучно, – добавил он, будто настраивая ее на затяжное ожидание. – Если, конечно, вы настоящая ценительница.

И закрыл за собой дверь. Он также не забыл закрыть дверь в комнату Гая, прежде чем полушепотом произнести:

– К тебе пришла молодая женщина. Утверждает, что она твоя жена.

– Вирджиния?

– Да, так она назвалась.

– Ну так впусти ее.

– Ты точно этого хочешь?

– Ужасно хочу.

– Возникнут проблемы – звони. Миссис Корнер ушла, но я буду на посту.

– Проблемы какого рода, дядя?

– Любого. Проблемы любого рода. Тебе ли не знать, что за существа эти женщины.

– А сам-то ты знаешь?

Дядюшка Перегрин с минуту раздумывал и наконец признал:

– Не знаю. Определенно не знаю.

Дядюшка Перегрин вышел, впустил к Гаю Вирджинию и оставил супругов наедине.

Ежедневный туалет давно не вызывал у Вирджинии радостной дрожи, нынче же вечером она и вовсе пережила несколько неприятных минут. Кёрсти уехала – у ее сына в школе был праздник по случаю Дня святого Николая, – и Вирджинии пришлось без спросу взять кое-что из вещей, которые она недавно продала Кёрсти. Беременности пока не было заметно; Гай также не видел ни следа многочисленных перипетий, постигших Вирджинию с момента их последней встречи. Вирджиния устремилась к нему, чмокнула в щеку и проворковала:

– Милый! Сколько же мы не виделись!

– С 14 февраля 1940 года.

– Неужели так долго? Ну и память у тебя.

– Просто это был очень важный день в моей жизни. Скверный день. Переломный, если хочешь… Я слышал о тебе. Ты работаешь в конторе Йэна и живешь в его доме.

– И все? А гадкого тебе ничего не рассказывали?

– Рассказывали.

– О Триммере?

– Да. Я слышал эту историю от Килбэнока.

– Килбэнок говорил правду. – Вирджинию передернуло. – Чего только не случается. Впрочем, все кончено. Тяжело же мне далась эта война. Лучше бы я в Америке осталась. Сначала было забавно, но это быстро прошло.

– Я то же самое чувствую, – подхватил Гай. – Только по другому поводу. За последние два года ничего не случилось, будто и нет никакой войны. Тоска.

– Почему ты не приходил ко мне?

– Во время нашей последней встречи я, если помнишь, выставил себя законченным ослом.

– Ты про это. Люди себя еще и не такими ослами выставляют, можешь мне поверить. Я давно забыла.

– Зато я не забыл.

– Глупыш, – пропела Вирджиния.

Она подвинула стул, закурила и стала заботливо расспрашивать Гая о травме.

– Какой ты смелый. Нет, ты правда ужасно смелый. Надо же, ты прыгал с парашютом. Я и находиться-то в самолете боюсь, что уж говорить о прыжках. – Помедлив, Вирджиния произнесла: – Мне очень жаль, что твой отец умер.

– Я до последнего времени думал, он проживет куда дольше.

– Мне бы хотелось еще раз его увидеть. Правда, он бы вряд ли согласился.

– Он больше не приезжал в Лондон.

Вирджиния впервые с момента прихода оглядела мрачную комнату.

– Гай, что ты здесь делаешь? Йэн с Кёрсти сказали, ты теперь богатый.

– Они забегают вперед. Адвокаты еще хлопочут. Хотя да: мое положение, возможно, и правда скоро улучшится.

– А я вконец разорена, – призналась Вирджиния.

– Вот от кого не ожидал.

– Тебя ждет еще много сюрпризов. Я очень изменилась. Чем бы тебя развлечь? Помнишь, как мы играли в пике?

– С тех пор я не играл. Да и карт дядя Перегрин наверняка не держит.

– Хочешь, я завтра принесу колоду?

– А ты и завтра придешь?

– Конечно. То есть если ты не против.

Прежде чем Гай успел ответить, дверь отворилась, и в проеме возник дядюшка Перегрин.

– Я, Гай, только хотел удостовериться, что ты в порядке.

Чего он ожидал? Занесенного над Гаем кинжала? Сцены совращения? Дядюшка смотрел на Гая и Вирджинию испытующе, как смотрели государственные мужи на Сфинкса – не слишком рассчитывая, что Сфинкс начнет вещать, однако смутно подозревая наличие проблем вне своей компетенции. Вторая причина дядюшкиного вторжения была проще – ему хотелось еще раз взглянуть на Вирджинию. Он в целом не привык к таким посетительницам, Вирджиния же представлялась ему фигурой почти библейской. Начитанный, немало поездивший, превосходно информированный, Перегрин Краучбек, однако, был чужим в этом мире. Он не понимал, что Ральф Бромптон смеется над ним; шутки, во время о́но отпускавшиеся Бромптоном (Вирджиния, дескать, и Блудница в Пурпуре, и роковая женщина, повинная в прекращении рода Краучбеков), принимались Перегрином за чистую монету. Нет, ему было не дано прочесть бледный, однако нестираемый автограф упадка, деградации и отчаяния, столь хорошо заметный более острому глазу. Проводив Вирджинию к Гаю, Перегрин и не думал снова браться за книгу. Он стоял у камина и размышлял об увиденном. А вернулся, чтобы убедиться в правильности первого впечатления.

– К сожалению, не могу предложить вам коктейль.

– Какой коктейль, о чем вы говорите.

– У Гая обычно водится джин.

– Был, да весь вышел, – отозвался Гай. – Теперь надо ждать Джамбо.

Дядюшка Перегрин стоял как зачарованный, не в силах сдвинуться с места. Наваждение разрушила сама Вирджиния.

– Мне пора бежать, – сказала она, хотя дел у нее не было никаких. – Но я не надолго прощаюсь. Теперь я знаю, что тебе нужно: карты и джин. Ничего, если за них платить придется?

Дядюшка Перегрин проводил ее до дверей, потом до лифта, потом долго стоял с ней на погруженном во тьму крыльце и смотрел в сырую ночь.

– Я за вас волнуюсь. Взяли бы такси.

– Мне на Итон-террас. Пройдусь, подышу воздухом.

– До Итон-террас далеко. Давайте я вас провожу.

– Не будьте идиотом. – И Вирджиния сделала шаг под дождь. – Завтра увидимся.

До Итон-террас действительно было далеко. Вирджиния шла бодрым шагом, на перекрестках пускала в дело электрический фонарик. Несмотря на отвратительную погоду, в каждом дверном проеме обнималась парочка. Ни Йэн, ни Кёрсти дома еще не было. Вирджиния повесила пальто сушиться, постирала нижнее белье, открыла шкаф, где, она знала, Йэн держит снотворное. Кёрсти в снотворном никогда не нуждалась. Вирджиния проглотила две таблетки и спала как бревно, меж тем как сирены вопили о «беспокоящем налете», впрочем, отдаленном и потому неопасном.

А на Карлайсл-плейс дядюшка Перегрин снова прошел к Гаю.

– Видимо, нынче это обычное дело, когда разведенные супруги остаются в дружеских отношениях, – предположил он.

– Это было так давно, вдобавок в Соединенных Штатах, – отозвался Гай.

– И она там долго жила, верно? Тогда все ясно. Как теперь ее фамилия?

– Трой, кажется. По крайней мере, при нашей последней встрече она была Трой.

– Значит, миссис Трой.

– Да.

– Странная фамилия. Ты уверен, что именно «Трой», а не «Тройт»? С нами по соседству живет семья Тройт.

– Нет, точно Трой. Я запомнил по аналогии с Еленой Троянской.

– Ах вот как! – воскликнул дядюшка Перегрин. – Ну конечно. В точку. Елена Троянская! Замечательная в своем роде женщина. Кстати, что она имела в виду, когда говорила о плате за джин и карты? Разве она не богата?

– В данный момент скорее бедна.

– Какая жалость. А с виду не скажешь. По крайней мере, я бы не сказал.

На следующий вечер Вирджиния обратилась к дядюшке Перегрину по имени; он сдержался и проследовал за ней к Гаю. Пронаблюдал, как она распаковывает корзинку, достает джин, бальзам и колоду игральных карт. Дядюшка Перегрин настоял на том, чтобы самому заплатить Вирджинии; казалось, эта сделка доставляет ему специфическое удовольствие. Он прошел в буфетную и принес бокалы. Сам дядюшка ни пить, ни играть не стал, зато не сводил глаз с Гая и Вирджинии, будто перед ним разворачивалось захватывающее действо. Когда наконец он оставил их наедине, Вирджиния произнесла:

– Нет, ну что за душка. Почему мы раньше с ним не общались?

Вирджиния стала приходить ежедневно, то на полчаса, то на пару часов; ее визиты очень органично вписались в бессобытийное Гаево существование, и вот он уже предвкушал их, ждал, радовался. Вирджиния вела себя в точности как всякая заботливая жена, навещающая прикованного к постели мужа. Наедине они с Гаем оставались редко – дядюшка Перегрин взял на себя хлопотную роль добросовестной дуэньи. В воскресенье Вирджиния пришла с утра и, пользуясь дядюшкиным отсутствием (он был в соборе), спросила:

– Ты уже решил, что станешь делать, когда война кончится?

– Нет. По-моему, строить планы рановато.

– Говорят, немцы капитулируют где-нибудь к концу зимы.

– Не верю. Но даже если и так, капитуляция Германии спровоцирует уйму других проблем.

– Ох, Гай, ну и пессимист же ты. Запомни: лучшее всегда впереди. Если бы я в это не верила, я бы и жить не смогла. Кстати, какое состояние ты унаследовал?

– Отец оставил что-то около двухсот тысяч фунтов.

– Боже праведный!

– Половина причитается Анджеле, треть – правительству. Несколько лет нам придется выплачивать содержание папиным протеже. Еще деньги с аренды Брум-Холла – сотни три, наверно.

– И каков чистый доход?

– Две тысячи, но сразу столько не будет.

– Скажем так, не мечта скупердяя.

– Далеко не мечта.

– Однако лучше, чем рыбьим хвостом по физиономии получить. Плюс кое-что у тебя было. Кстати, есть же еще дядюшка Перегрин и его капитал. Он тебе достанется?

– Не знаю. Наверно, дядя уже все завещал детям Анджелы.

– Ну, это можно изменить, – подытожила Вирджиния.

В тот день к обеду был фазан. Миссис Корнер, до сих пор никак не комментировавшая своего отношения к визитам Вирджинии, накрыла обеденный стол на два прибора. Гай ел в постели, рискуя опрокинуть поднос, в то время как Вирджиния с дядюшкой Перегрином засиделись наедине в столовой.

На десятый день дядюшка Перегрин не возвращался домой до семи часов. Вирджиния уже уходила, когда он возник на пороге. Дядюшкин взгляд выдавал наличие очередной светлой мысли.

– Мы сегодня не виделись, – произнес дядюшка.

– Мне вас не хватало.

– Я подумал, возможно, по счастливому стечению обстоятельств, вы свободны нынче вечером. Если это так, я бы хотел сводить вас куда-нибудь.

– Я свободна как ветер, – отвечала Вирджиния. – Очень мило с вашей стороны.

– Куда бы вам хотелось? К сожалению, я нечасто хожу по ресторанам и не слишком разбираюсь. Правда, есть один рыбный ресторанчик напротив вокзала «Виктория» – там я почти свой.

– Можно пойти к Рубену, – предложила Вирджиния.

– Не уверен, что знаю, где это.

– На Рубеновом заведении ты разоришься, – подал голос Гай.

– Неужели, – промямлил дядюшка, устрашившись нарушения правил хорошего тона. – Я бы воздержался от обсуждения подобных тем в присутствии моей гостьи.

– А чем плоха тема? – пропела Вирджиния. – Гай совершенно прав. Я просто назвала самый уютный ресторан, вот и все.

– Местечко, о котором я говорил, тоже очень уютное. А еще оно всегда поражало меня как воплощение умеренности.