– Да-да, – спохватывается он и кричит в сторону двери: – Ефрем!

Почти сразу на пороге возникает угрюмый монах, встречавший нас у входа. Неужели стоял за дверью?

– Принеси плед и горячего чаю для Вероники, – говорит ему Артемий.

Потом присаживается в кресло напротив меня – тоже на самый край, смотрит перед собой невидящим взглядом, думает о чем-то, через минуту вскакивает, говорит:

– Сейчас вернусь, – и выбегает из кабинета.

Сижу на ледяном диване, обхватив себя за плечи, и всей своей мерзнущей гусиной кожей чувствую нервное напряжение, царящее в этой нелепо роскошной «резиденции». Кажется, оно острыми шипами торчит изо всех стен, электричеством трещит в воздухе… Хотя вообще-то воздух здесь пахнет пряно и приторно – так же, как в церкви у отца Глеба.

Артемий и Ефрем возвращаются вместе. В руках у Артемия синий шерстяной плед, а Ефрем несет поднос с дымящейся чашкой чая и тарелкой с сухарями, ставит поднос на маленький столик рядом с диваном. Артемий протягивает мне плед, и я поскорее закутываюсь в него. Ефрем исчезает, а Артемий опять встает передо мной.

– Вероника, я вызвал вас сюда… – он осекается. – Вас привезли сюда… В общем, вы здесь, потому что о вас мне рассказал доктор Зорин.

– Что?! – я вскакиваю, едва не опрокинув столик с подносом.

– Да-да, Зорин… – Артемий смотрит удивленно, ему непонятно, чего я так всполошилась.

А мне вдруг хочется бежать отсюда – куда угодно, хоть в машину к ваххабиту: «Везите обратно в тюрьму!» Хотя глупо, конечно. Тьфу ты, совсем я распсиховалась! Но что-то есть в глазах этого Артемия недоброе, даже пугающее. Не втянули бы меня во что-то еще худшее! Что им наболтал обо мне Зорин? Как они смогли найти меня и вытащить из СНК?..

– Послушайте… – Я не знаю, как к нему обратиться – отец Артемий? Просто Артемий? – Послушайте, Артемий… Объясните толком: откуда вы знаете Зорина? Что он обо мне говорил?..

– Три дня назад Святейший Владыка приезжал к вам в хоспис, служил в вашем храме. Я тоже был там. – Артемий говорит быстро, напористо. – Я слышал, что Зорин – очень хороший анестезиолог, поэтому воспользовался случаем, чтобы познакомиться с ним… Зачем?.. Послушайте, Вероника, то, что я скажу, должно остаться между нами. У Святейшего – тяжелый недуг. С болью, которую он вызывает, уже никто не может справиться. Беда в том, что применять сильные наркотики нельзя. От них Владыка придет в такое состояние, что не сможет служить. Но и боль уже не дает ему служить. А сейчас, – он на секунду умолкает и снова пристально смотрит на меня, – сейчас ситуация такова, что Владыка не может не служить. По крайней мере, до тех пор, пока не пройдет пасхальная служба… Ну так вот, доктор Зорин уверял меня, что сможет подобрать для Святейшего препараты, которые и боль достаточно уменьшат, и сознание не затуманят. Сегодня Его Святейшеству стало настолько плохо, что я позвонил Зорину… – Артемий опять начинает шагать по кабинету. – Вероника, еще раз повторю: состояние Святейшего Владыки – тайна, о которой может знать только его ближайшее окружение, иначе – беда…

Стараюсь взять себя в руки, унять дрожь, кутаюсь в плед.

– Насчет сохранения тайны можете быть спокойны, меня не интересуют ваши церковные дела… Но я до сих пор не понимаю – зачем я здесь. Вот вы позвонили Зорину, и что?..

– Да-да, я позвонил Зорину в надежде, что он сможет помочь. – Артемий наконец садится в кресло. – Но Зорин был пьян. Я сразу понял это по его голосу. – Артемий брезгливо морщится. – И все же я рассказал ему об ухудшении здоровья Владыки. Зорин заявил: «Не волнуйтесь, я знаю, что делать!» Велел мне взять ручку и записать названия препаратов, которые должны помочь. Несколько раз он сбивался, путался в дозировке. В конце концов выругался и сказал: «Нет, без меня вы все равно не справитесь, а я приехать не могу». Потом понес чепуху про колокольный звон, про какие-то белые фигуры и бросил трубку… Все это было так неожиданно и так скверно! Разговор с Зориным в хосписе обнадежил меня, а тут – такое…

Артемий нервно стискивает руки. Кожа на руках и на лице у него бледно-желтая, тонкая, покрытая сетью морщин, хотя он совсем еще не старый.

– Зорин сам позвонил через полчаса, – продолжает он. – На этот раз говорил более связно, почти трезвым голосом: «Я знаю, кто вам нужен». И назвал ваше имя и сказал… Сказал, что вы владеете особым даром избавления от боли. Он говорил убежденно, упомянул, что вы вместе работали, что он вам ассистировал и вы могли помочь даже самым тяжелым пациентам… Поймите, Вероника, положение таково, что я готов зацепиться за любую надежду. При этом по роду службы я не раз сталкивался с удивительными и чудесными вещами, слышал о них из первых уст и даже сам был их свидетелем. Поэтому я готов поверить, что слова Зорина могут быть правдой…

Несколько секунд Артемий смотрит куда-то поверх моей головы, и я понимаю, что он уставился на картину, висящую надо мной. Почему-то кажется, что эта картина давит на меня и, хотя я ее не вижу, от нее исходит угроза, будто черная туча, которая вот-вот проглотит нарисованный город, опасна и для меня…

– Зорин сказал, что вас задержали сотрудники наркоконтроля и обвиняют в том, чего вы не делали.

– Это он так сказал? – Я пристально смотрю на Артемия.

– Да, именно так. Зорин знал, что вы находитесь в изоляторе СНК… О том, чтобы вас доставили сюда, я договорился со знакомыми сотрудниками Министерства внутренних дел… И теперь… Теперь, Вероника, я хочу услышать от вас: вы действительно способны облегчать боль?.. Если так, вы должны нам помочь. Прямо сейчас я готов отвести вас к Владыке…

С каждым словом Артемия во мне нарастает страх. Не тот вчерашний жалобный страх за себя, за свою сломанную жизнь. И даже не тот острый, болезненный страх, который охватывает меня при мысли об Алеше и Марии, оставшихся без моей помощи. А другой – огромный страх, подобный тому космическому одиночеству, которое накрыло меня перед встречей с Марией. Замечаю лихорадочный блеск в глазах Артемия и понимаю, что он видит не меня, а то, что во мне. И будь его воля, он бы вырвал это из меня – потому что это нужно ему, нужно его Владыке. Не знаю – откуда в нем эта алчность. Может быть – от великой и искренней любви к Владыке. Может быть – от желания любой ценой скрыть его болезнь… Но мне-то какая разница, если я чувствую, что чужая жадная рука тянется к самому дорогому, что у меня есть… С тех пор как я научилась помогать, мир стал казаться мне враждебным, я начала бояться, что настанет день и явится кто-то, чтобы отобрать у меня всё. Я словно бежала по разбойничьему лесу, прижимая к себе бесценное сокровище… И вот так и не смогла уберечь его…

Артемий опять вскакивает на ноги, стоит передо мной, говорит все громче, будто хочет докричаться до меня:

– Вероника, послушайте!.. Владыка Софроний… Он мне как отец. Больше, чем отец! Он – замечательный человек, лучший из всех, кого я знаю. И сейчас ваша помощь нужна не только ему. Она послужит делу огромной важности и будет поистине спасительной… Видите, я с вами предельно откровенен… А вы, Вероника?.. Ну что же вы молчите?!

Артемий подходит все ближе и уже просто нависает надо мной.

Лихорадочно решаю – что ответить. Начать отнекиваться, сказать, что Зорин просто болтал по пьяни? Нет, это не пройдет. Во-первых, Артемий уже поверил Зорину, заварил кашу с моим извлечением из СНК и теперь впился в меня как клещ. Но даже не в этом дело. Он не поверит мне просто потому, что я совсем не умею врать. Ну и, главное, если я откажусь, мне точно не избежать возвращения в лапы наркоконтроля – со всем, что за этим стоит… Значит, так или иначе, придется раскрыться перед этим Артемием… Ну что ж, сегодня утром я думала о том, как убедить усатого отпустить меня, и не нашла нужных слов… А этот Артемий… Вроде бы он говорит на человеческом языке и смотрит сочувственно…

– Артемий, выслушайте меня и постарайтесь понять… И, пожалуйста, сядьте. Так невозможно разговаривать… Послушайте… – Озноб и дурнота мешают мне собраться с мыслями. – Я действительно могу облегчать боль. Но не всем и не всегда. Чтобы это получилось, мне должно быть по-настоящему жалко того, кому больно. Жалко до глубины души. Последние два года, с тех пор как я обнаружила в себе эту способность, я помогала только детям, к тому же – самым несчастным детям, обреченным, страдающим неизвестно за что – таким, как дети в нашем хосписе. Их жалеть легко. Их боль как будто сама тянется ко мне… Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать… А ваш Святейший Владыка… Я не могу испытывать к нему такое же сострадание. Я не знаю его. Могу ему посочувствовать, понять, что ему больно, – но только умом, а не сердцем. А здесь обязательно нужно сердце. Только в нем есть то, что включает мою способность помогать. Только там – эта кнопка. А если кнопка в закрытом ящике, до нее никак не добраться…

Говорю, а сама с отчаянием понимаю, что говорю не то. Будто читаю какую-то убогую инструкцию! Какая, к лешему, «кнопка»! Какой «ящик»!.. Гляжу на Артемия и вижу, что он слышит только одно: я не хочу помочь его Владыке.

Он больше не смотрит на меня. Сидит на краю кресла, уперев локти в колени, сцепив пальцы в замок, мрачно уставившись в пол.

– Значит, вы помогали только детям?

– Да… То есть… Один раз помогла и взрослому. Но это был человек, которого я любила.

– Любила… – глухо повторяет Артемий. – Но я ведь сказал вам, что Владыка – очень хороший человек… Замечательный… За что же вам его не любить?

Он поднимает на меня глаза, и мой страх еще усиливается. Нет, он не слышит меня, не понимает!

– Допустим, у меня нет поводов не любить вашего Владыку, – осторожно говорю я, – но дело не в этом. А в том, что у меня нет поводов любить его… Понимаете?.. Я верю вам, что он замечательный человек. Но не могу перенести в свое сердце ваши чувства…

– А вы попробуйте, – говорит он, заставив меня вздрогнуть от его холодного, приказного тона.

– Вы о чем, Артемий?

– О том, что вам придется попробовать. – Он в упор смотрит на меня. – Я сделал так, что вас привезли сюда. И могу сделать так, что вы останетесь здесь. Но только если в том будет необходимость. Понимаете, Вероника? Я даже могу сделать так, что ложные обвинения с вас будут сняты. Конечно, только при условии, что вы сможете нам помочь…

Вот и поговорили… Видно, до усатого было бы проще достучаться!.. Но ты ведь сегодня дала себе слово не бояться их. Вот и не бойся.

Поднимаю на Артемия глаза:

– Да, я все поняла… Хотя нет, не все. Не поняла, чем вы отличаетесь от Зорина.

Артемий смотрит с раздражением:

– При чем здесь Зорин?

– При том, что Зорин тоже хотел, чтобы я поступила в его распоряжение… Впрочем, дело не в этом… Вы сказали, что давно знаете нашего священника, отца Глеба. Наверное, даже были дружны с ним. А вы в курсе, что его выгнали… или как это… – Я вспоминаю документ в телефоне отца Глеба. – В курсе, что ему запретили служить в церкви?.. А слышали, что его на всю страну объявили маньяком, сатанистом и вообще ч… знает кем?.. А еще какие-то уроды прострелили ему руку. Я видела этих уродов, они были в черных футболках с крестами, и чего-то там было написано, типа «С нами Бог»… А единственное, в чем виноват отец Глеб, так это в том, что он днями и ночами пытался утешить умирающих детей и их полоумных от горя родителей и теперь выступил вместе с ними против этой подлости – против закрытия хосписов… И вот после всего этого вы хотите заставить меня полюбить вашего Владыку?

Артемий молчит, угрюмо глядя в сторону.

– Владыка не имеет к этому отношения, – наконец говорит он. – Во всяком случае, к этой хуле на отца Глеба и тем более к нападению на него.

– Да ну? В самом деле? – Я все больше злюсь на этого тупого попа, и мне уже все равно, что он со мной сделает. – Ваш Владыка не имеет никакого отношения к той бессовестности и бесчеловечности, которая накрыла страну? А к чему же тогда он имеет отношение? И к чему имеет отношение вся ваша церковь? Она тут ни при чем? Вы же, кажется, только и твердите, что о любви да милосердии. Или это – вроде гипноза для рабов, а для господ любовь и милосердие необязательны?.. Эх вы!.. Знаете, как отец Глеб надеялся на вашу поддержку! Он просто на крыльях летал, когда узнал, что ваш Владыка едет в хоспис. А вы его предали и отдали на растерзание всякой сволочи. А от меня смеете требовать сострадания. Да еще к тому, на кого вы мне укажете… Господи, смотреть на вас тошно!.. Все, хватит с меня, я поехала обратно в тюрьму!

Артемий опять нависает надо мной, хочет еще что-то сказать, но я сбрасываю плед и резко встаю, чтобы уйти… Ох!.. Как жутко кружится голова! Комната заваливается куда-то влево, сейчас перевернется. Помимо воли хватаюсь за Артемия, сажусь обратно на диван, зажмуриваюсь, стараясь унять головокружение. Чувствую, что Артемий трогает мой лоб.

– Вероника, у вас сильный жар… Вам нужно лечь.

– Да не нужно мне лечь! Выпустите меня отсюда!..

Комната уже вверх ногами. Сейчас мы свалимся на потолок!.. Боже, как же мне встать-то с этого дивана?..

– Ложитесь! Сейчас найду вам что-нибудь под голову…

Свет меркнет, разваливается на тусклые куски, мигает лампа на столе, мигает подсветка над картиной. Валик дивана летит к моему лицу, успеваю повернуть голову, чтобы не врезаться в него носом. Но и щекой получается больно! Диван взбесился – крутится, летает по комнате! Да еще эта жуткая картина опрокидывается вместе со стеной, и туча, клубясь, вываливается из нее, растекается горячим черным туманом…



– Сорок и два. Сбили на полградуса.

– М-да… А я сразу и не понял, что она в таком состоянии…

Чьи это голоса? Не могу узнать. Один – негромкий, спокойный, другой – резкий, колючий. Надо открыть глаза и посмотреть… Нет, боюсь открывать. Уже пробовала – темно. Это все туча, которая вылезла из картины…

– Можете предположить, что с ней?

– Пока трудно сказать… Возможно, что-то острое вирусное на фоне травм и физического истощения. Нужны анализы. Прежде всего – кровь посмотреть… КТ головы еще, тут обширные гематомы…

– Мне нужно заключение.

– Сейчас могу дать только по общему состоянию.

– Сможете написать, что она нетранспортабельна?

Фух!.. И как они могут спокойно разговаривать здесь – в этой черной бане? Жара ведь невыносимая!..

– Ну, не знаю… Нетранспортабельна – это при критическом состоянии… Вы говорили, она из тюрьмы?..

– Из изолятора.

– Господи, неужели избили там?.. Вот зверство-то… И вот еще синяки, видите, выше локтя – как клещами хватали…

Голоса уплывают, глохнут в темноте. Так и не поняла – кто здесь говорит и о чем… Кто из тюрьмы? Кого избили?..

15 апреля. Великая среда

Вероника

Черный туман становится белым, в нем уже что-то видно, только не пойму – что… Мне казалось, я в хосписе… Но нет… А где же я тогда?.. В левой руке – тянущая боль. Смотрю сквозь туман на руку. Ох ты! Да я под капельницей! И что же, интересно, в меня вливают?.. Так, постойте, а что это у меня на другой руке? Поднимаю руку, подношу к глазам. На запястье болтаются наручники. Они, как включившаяся лампа, освещают все, что было со мной за последние двое суток: арест, обыск, камера, сюжет в новостях, тяжелый разговор в этом кабинете… И что-то еще важное… Да! То, что я почти ответила на вечное «почему все так»… А что я, собственно, ответила?.. Надо будет обязательно вспомнить, восстановить…

Итак, лежу на роскошном поповском диване – мокрая, как всегда после жара. Живот сводит от голода… Медленно сажусь, опускаю ноги на пол, осматриваюсь… На письменном столе горит лампа под зеленым колпаком. Подрагивают живые огоньки в светильниках перед иконами. А за окном еще темно… Сколько времени? Оглядываюсь в поисках часов. Ага, вот они, на книжной полке – бронзовая фигура с крыльями держит часы в вытянутых руках, настойчиво показывает, напоминает. Ангел времени. Есть, наверное, такой?.. И сколько он отмерил? Всматриваюсь в циферблат сквозь еще не растаявшую белую муть… Половина пятого.

В доме тихо. Даже слышно, как попискивает за окном ранняя птица…

Надо бы снять капельницу. Вижу на столике возле дивана кусочки ваты в кювете, вперемешку с пустыми флаконами. Так-так. Что же мне тут накапали? Беру флаконы, читаю: реамберин, раствор Рингера… В общем, ничего страшного… Закрываю капельницу, вытаскиваю иглу из вены, зажимаю ваткой. Машинально отмечаю, что прокол был аккуратный и один… Вообще, странно это – меня здесь лечили!..

Господи, есть-то как хочется!.. На столике рядом с медицинским мусором – чай, к которому я не притронулась вчера, и тарелка с сухарями. Ну хоть что-то. Грызу сухари, запиваю холодным чаем. Потом догадываюсь макать. Вкусно. Это у них точно не магазинные сухари. Значит, пекут где-то для себя особый хлеб. Съедаю все сухари… Еще бы чего-нибудь… Только не того супа, который принесли вчера в камеру! Бе-е… Я его на всю жизнь запомню… На диване я валялась без простыни, под пледом. Да еще одеяло кто-то принес – видимо, потому, что трясло меня сильно… И подушка какая-то интересная – с вышитыми словами… «Господи, даждь нам, ко сну отходящим, ослабу души и телу и соблюди нас от всякаго мечтания и темныя сласти, устави стремление страстей и угаси разжжение восстания телеснаго…» Бр-р… Ничего не понимаю…

Так… А что будет, если встать на ноги?.. Ну вроде бы могу… И комната не вертится, а только кренится, как каюта на корабле… Постою, держась за диван… Потом пойду… А куда я, кстати, пойду? В машину к ваххабиту? Он там спит небось. Не захотел в доме оставаться – кажется, икон испугался, смотрел на них с ужасом… Так, Ника… Ну-ка, собери мысли в кучку. Зачем тебе возвращаться в машину к ваххабиту – ты сдурела, что ли?.. А если попытаться отсюда выбраться?.. Но как? Взять и просто пойти к выходу? Сказать охраннику: «Привет, я пошла, открывай ворота?..»

Ковыляю к окну, выглядываю наружу. Решетки нет. Первый этаж, но до земли довольно далеко, под окном – клумба с крокусами, закрывшимися на ночь. Дальше – дорожка, кусты. Наверное, ограда где-то за ними. Все ярко освещено… Окно деревянное, солидное – не какой-нибудь стеклопакет. Дергаю медный шпингалет. Вроде поддается… Так, стоп. А нет ли на окне сигнализации?.. Ладно, была не была! Щель между рамами все шире. Ставлю колено на подоконник. Меня обдает холодным воздухом. Ух ты! Похоже, даже заморозки были… И как же я – в мокрой робе с короткими рукавами?.. Эх, главное – выбраться!.. И все-таки… Плед прихватить, что ли?..

– Вероника!..

Оборачиваюсь. В дверях – незнакомый мужчина. Пожилой, седой. Очки в тонкой оправе. Длинный велюровый халат поверх пижамы…

– Что вы делаете, Вероника? – Не окрик, просто вопрос.

Мне вдруг становится смешно – не к месту, конечно… Эх, жаль нет здесь Дэвида. Уж он бы оценил эту сценку из приключенческого фильма!.. Сажусь на подоконник, смотрю на мужчину, отвечаю как можно миролюбивее:

– Что делаю?.. Это как повезет. Может, просто воздухом подышу, а может, удастся свалить отсюда…

Седовласый окидывает меня взглядом, особенно пристально смотрит на мои носки.

– Да-да, – говорю я, – следующий вопрос – почему без обуви…

Мужчина хмурится. Он не намерен поддерживать игривый тон.

– Вероника, – говорит он. – Ночью у вас была температура за сорок. Вы истощены, у вас серьезные травмы… Пожалуйста, закройте окно и вернитесь в постель.

Я тоже становлюсь серьезной и говорю ему:

– Если я закрою окно и вернусь на этот диван, то могут умереть хорошие люди… И зря вы так уставились, я не сумасшедшая. Просто называю первое и последнее звено в длинной цепочке событий…

Наверное, я говорю более агрессивно, чем следует. Но меня, кажется, окончательно достал этот балаган, в котором появляются всё новые идиотские персонажи.

– Я не знаю, кто вы и что с вами случилось, – говорит седовласый. – Не знаю, чем вы больны, пока не увижу результаты анализов. Но судя по вашему состоянию, больны вы серьезно. Поэтому, пожалуйста…

Ага, значит, доктор. Наверное, из тех, кто хлопочет вокруг их больного Владыки… Борюсь с искушением сказать «да пошли вы все!» и сигануть в окно… Бред, конечно, – они сразу поднимут тревогу… Ох, да я, наверно, и десяти шагов не пробегу в таком состоянии, а ползущую меня быстро сцапают… Ладно. Слезаю и прикрываю окно. Но на диван не возвращаюсь, стою, держась руками за подоконник, смотрю на доктора, пытаюсь понять – что он за человек, чего от него ждать. Выглядит солидно, лицо интеллигентное, говорит с достоинством, скорее всего, профессор, а то и академик – а кому ж еще лечить их Владыку! Внешне спокоен, но взгляд через очки напряженный… А если он все-таки нажмет сейчас какую-нибудь тревожную кнопку или начнет орать: «Скорей сюда, она хочет сбежать!»

– Вы сняли капельницу… – говорит он.

Стараюсь отвечать спокойно:

– Да, сняла… Не волнуйтесь, я аккуратно, я – медсестра. В хосписе по двадцать капельниц за смену ставлю…

Его лицо меняется, на нем мелькает сочувствие.

– Вы работаете в хосписе?

– Ну да, в хосписе… Получается, вам не сказали, кто я, откуда и зачем здесь?

– Нет, не сказали, – говорит он. – Владыка Артемий сообщил только, что вы… что вы попали в беду и что вас вызволили из тюрьмы. А какое отношение вы имеете к владыке Артемию и зачем вас привезли – я не посчитал нужным расспрашивать.

– Вызволили… – усмехаюсь я. – А что, Артемий тоже владыка? И сколько же тут владык?..

– Это просто обращение, – терпеливо говорит он. – Так называют епископов, митрополитов и самого Святейшего…

Молчу, смотрю на него – что еще скажет?

– Меня зовут Сергей Сергеевич.

Пытаюсь дружелюбно улыбнуться в ответ… Интересно, можно ли сейчас вообще прочесть какие-нибудь эмоции на моей синей физиономии?.. Вдруг включается воспоминание: когда-то в Венеции Дэвид придумал странную игру – носить тамошние карнавальные маски, не снимая их друг перед другом ни на секунду. Мы не выдержали и пары часов – жутко разругались. Смешно – вот я опять в «маске», только в совсем-совсем другой жизни. Как будто там, в Венеции, была не я, а моя сестра-близняшка…

– Вероника, пожалуйста, вернитесь на диван. Хотя бы присядьте. Мне нужно осмотреть вас.

Ладно, сажусь.

Сергей Сергеевич подходит, присаживается рядом, прикладывает ладонь к моему лбу, говорит:

– Уже лучше…

Потом хочет посчитать пульс, но натыкается на наручники. Сочувственно вздохнув, берет другую руку, долго-долго слушает пульс на запястье, задумчиво говорит «так-так-так»… В конце концов я тихо, вежливо снимаю его руку со своего запястья.

– Сергей Сергеевич, спасибо вам… Но у меня совсем нет времени. Два дня назад меня выманили из хосписа и арестовали. А там, в хосписе, остались люди, которых я могла спасти… Могу спасти… Мне нужно вернуться к ним как можно скорее, любой ценой…

Он сидит, слушает, не перебивает.

– Наверно, вы можете подумать, – продолжаю я, – вот, простая медсестра, какая в ней такая уж необходимость!.. Это сложно объяснить, да и времени нет. Скажу только, что Артемий… владыка Артемий вытащил… гм… вызволил меня из тюрьмы, чтобы я облегчила боль Владыки… в смысле… того, главного Владыки. Артемий не успел объяснить – что с ним и от чего он страдает. А я честно сказала, что в любом случае помочь не смогу. И вот, получается, я не нужна и меня отправят обратно в тюрьму. А это ни в коем случае нельзя. И дело даже не во мне, хотя, конечно, мне туда совсем не хочется. Дело, как я уже сказала, в тех людях, которые остались без моей помощи в смертельной опасности…

Говорю и ни на миг не отвожу взгляд от его глаз. Знаю: чуть забегаешь глазами – все пропало… Хотя, наверно, по-любому все пропало. Станет мне помогать личный врач главного Владыки – еще чего!.. Он смотрит на ангела времени в книжном шкафу. И я тоже смотрю. Без пяти пять.

– Я слышал о том, что происходит сейчас в хосписах, Вероника, – он начинает говорить торопливо, и я не понимаю – добрый это знак или плохой. – Скажите, а ваш хоспис тоже среди протестующих?

– Да, – говорю я. – Больше того, с нас все и началось… А потом нас окружили… Столько полицейских да еще спецназ, как будто мы… А вы бы видели – какими нас выставляют в новостях… Но это все неправда, грязная ложь… Эти родители… Только отчаяние толкнуло их… И всех нас… А наш священник, отец Глеб… А я… А я…

Эй, Ника, ты чего? Ты сейчас разревешься, что ли?! А ну, не смей!

Чувствую, он опять берет мою руку, поднимаю на него глаза.

– Вам нужна одежда, – вдруг говорит он.

Сижу и смотрю на него и молча киваю, а слезы катятся из глаз…



…Ангел времени, дай мне время… И вы, святые на иконах… Вы ведь – за меня, правда?.. Вас нарисовали такими строгими и отрешенными, надели на вас эти золотые рамы и повесили здесь, а на самом деле вы, наверное, совсем не такие… Но даже если вы сейчас не за меня или вам просто не до меня – ладно… Но есть мальчик Алеша. Я знаю, что он всерьез молится вам. И если вы отвернетесь от такого, как Алеша!.. Нет, я не грожу вам и не стыжу вас. Я не знаю, что там у вас происходит. Может, вы сейчас спасаете сталкивающиеся галактики. А тут какой-то Алеша – почти прозрачный, почти невидимый… Но все-таки… все-таки… «По-мо-ги-те» – с трудом выдавливаю из себя это последнее слово, опустив голову и не глядя на иконы…

Пять пятнадцать. Доктор ушел разыскивать для меня одежду. Ох, да где же он ее здесь раздобудет?

За окном уже светло. Небо ясное, бледно-зеленое. Где-то шаркает метла дворника. Шумят в переулке шины первых машин…

Пять восемнадцать. Сергей Сергеевич почти вбегает в комнату, торопливо закрывает за собой дверь. Удивительно – даже в этой торопливости он каким-то чудом не теряет степенности. Он переоделся – костюм, черное пальто с меховым воротником и старомодная шапка пирожком. Господи, ну точно – академик!.. Только глаза у него – другие. Надо же – светятся молодым озорством!.. Принес большой подарочный пакет с церковными куполами и надписью «Светлой Пасхи!». Подходит к дивану, вываливает из пакета черный тканевый ком.

Начинает говорить быстро, почти весело:

– Так, Вероника, нам повезло. Оказывается, здесь есть гардероб с запасной одеждой – чтобы обслуживающий персонал всегда выглядел опрятно… Взял для вас наименьший размер… С обувью только ничего не получилось…

Слушаю его, а сама пытаюсь разобраться – что он принес… Руки трясутся. Боюсь поверить, что у нас что-то получится… Черное длиннющее платье с рукавами… А это? То ли платок, то ли капюшон какой-то…

– Погодите. Что это?..

– Апостольник… Что вы так смотрите? Ну да – монашеская одежда. А вы думаете, кто из женщин здесь может работать? Только монахини. Ну, что же вы? Надевайте платье прямо поверх робы… А с апостольником я вам помогу.

Через голову надеваю платье. Долго вожусь с частыми пуговицами на груди.

– Ох, да не надо все застегивать, апостольник прикроет. – Сергей Сергеевич держит наготове платок.

Накидываю его на голову, высовываю лицо в круглую прорезь.

– Нижний край стяните под подбородок, – командует Сергей Сергеевич, – это же не паранджа какая-нибудь!

Платок закрывает плечи, грудь и даже спину. И руки под ним можно спрятать вместе с наручниками! Сергей Сергеевич завязывает какие-то тесемки у меня на затылке:

– Вот, вроде бы так… Погодите, платье на вас мешком висит, так нельзя, нужен пояс. Я вам свой отдам, у меня как раз черный. – Он вытаскивает ремень из брюк, дает мне. – Эх, дырки в нем для вас не подойдут!..

Я беру ремень, оборачиваюсь им дважды и застегиваю.

– Ох, Вероника, – реагирует на это Сергей Сергеевич, – как же вы истощены!..

Носки на мне такие, что страшно смотреть. Ничего. Длинное платье прикроет… Только не наступить бы на подол!..

Сергей Сергеевич критически оглядывает меня:

– Эх, хорошо бы еще темные очки для ваших синяков… Ну да ладно. Идемте так.

Хватаю его за рукав:

– Погодите. Как мы выйдем отсюда?

– Выход тут один – проходная рядом с воротами. Дежурные меня знают. Скажу, что вы со мной, – сестра милосердия.

– Меня охранник узнает, видел вчера!

– М-да… – Сергей Сергеевич на секунду задумывается. – Будем надеяться, что он сменился.

В меня снова пробирается ледяная дрожь…

– За домом, на стоянке – машина, которая привезла меня сюда, а в ней – мой конвоир…

– Мы пойдем в другую сторону… Вероника… – Он вдруг крепко берет меня за плечи, смотрит в глаза. – Успокойтесь. У нас все получится. Но даже если вас не выпустят, я не дам увезти вас обратно в тюрьму.

– Почему? – глупо спрашиваю я.

– Что значит «почему»? Просто не дам, и все… Идемте же! Держитесь за мной. Руки прячьте под апостольником. Глаза – вниз. Вы – монахиня.

Сергей Сергеевич делает шаг к двери, но останавливается, оборачивается к иконам и крестится:

– Господи, помоги!



В коридоре – никого. Минуем несколько дверей. Дальше, я помню, – большой зал со столом посредине. Входим туда. И одновременно из другой двери в зал входит Артемий. Одет, как вчера. И лицо такое же, как вчера, когда увидел меня в первый раз. Нет – еще более изумленное. Вижу, что у него в прямом смысле отвисла челюсть. Останавливаемся по разные стороны огромного стола. Смотрю ему в глаза – должно быть, с вызовом… Или не с вызовом… Сама не понимаю, как смотрю, – слишком много всего во мне бурлит, и все это, наверное, – в моих глазах. Потом вспоминаю, что я – монахиня, склоняю голову, гляжу в пол.

– Доброе утро, владыка, – слышу спокойный голос Сергея Сергеевича.

– Гм… Доброе утро, – автоматически отвечает Артемий.

– С Владыкой Софронием сейчас дежурная сиделка. А я скоро вернусь, – так же ровно говорит Сергей Сергеевич.

Глаз не поднимаю. Только слышу сопение с другой стороны стола.

– Фс-с, фс-с… – сопит Артемий, будто у него заложен нос.

Сейчас закричит: «Вы что себе позволяете, профессор?!»

– Да, – говорит Артемий. – Да… Понятно…

Он обходит стол и удаляется в ту дверь, из которой вышли мы.

Прежде чем идти дальше, Сергей Сергеевич шумно выдыхает и говорит:

– Надо же…

Минуем роскошную переднюю, выходим на крыльцо. С замирающим сердцем бросаю взгляд влево, на угол дома, за которым стоянка. Господи! Из-за угла виднеется бок черной БМВ. Наверняка ваххабит видит из машины и дорожку, и проходную. Господи, Господи! И вы, святые на иконах, усыпите вы этого несчастного Карима!..

Сгорбившись, семеню за Сергеем Сергеевичем. Я – монашка, я – монашка… На полпути к проходной встречаем грузного длиннобородого попа в пальто и черной шапочке. Поп спешит в резиденцию, на ходу кивает доктору:

– Утро доброе!..

На меня не смотрит совсем.

– Доброе утро, – кивает ему Сергей Сергеевич.

Проходную минуем молча. Два охранника за стойкой возятся с какими-то папками и журналами – да здравствуют учет и контроль! Они бросают на нас равнодушные взгляды, говорят доктору:

– Доброе утро!

– Доброе утро!

И вот…

Доброе утро, улица! Доброе утро, мокрый тротуар! Доброе утро, холодный воздух! Доброе утро, воробьи на ограде! Доброе утро, мусоровоз! Доброе утро, солнце где-то за крышами! Доброе утро, пар изо рта! Я дышу! Доброе утро! Доброе утро!..



– Я вызвал свою машину. Но не сюда, а в соседний переулок. – Сергей Сергеевич замедляет шаги, чтобы я догнала его и шла рядом.

Оглядываюсь. Резиденции уже не видно.

Сворачиваем направо, потом – налево. Переулочки тут короткие.

– Вот здесь подождем. – Сергей Сергеевич останавливается. – Машина сейчас подъедет. Вас отвезут, куда скажете.

Мы стоим на узком тротуаре перед закрытым кафе. Низкое желтое солнце путается в ветвях сквера на другой стороне переулка.

Сергей Сергеевич снимает пальто, накидывает мне на плечи, говорит с улыбкой:

– Ну что, Вероника, кажется, у нас получилось…

– Зачем вы, не нужно, – это я про пальто. – Вы замерзнете…

– Все хорошо, Вероника, – говорит он. – В такую погоду я бегаю в трусах и футболке в нашем парке…

Тьфу ты, опять хочется плакать! Стою, шмыгаю… Смотрю на него снизу вверх. Только сейчас понимаю, что он – высокий, и вообще – большой…

– И все-таки – почему? Почему вы мне помогаете?

Он молчит, смотрит на меня.

– Помогаете потому, что вам меня жалко, да? – Я встречаюсь с ним глазами. – Это для меня совсем не обидно, это я хорошо могу понять…

– Жалко? Да, конечно. Пожалуй, это главное… Но не только поэтому. Есть еще причины. Во-первых, то, что творят с хосписами, – отвратительно, и я вам очень сочувствую… Во-вторых, неприятно, что владыка Артемий отнесся к вам так… – Он подбирает слово: – Так потребительски… Честно говоря, когда он встретился нам в зале заседаний, я подумал, все пропало. Даже не представляю, почему он так легко позволил нам уйти. Это на него не похоже… И еще есть причина… Честно говоря, я не понял – как вы могли бы помочь Владыке Софронию. Зато успел убедиться, что вы – особенная.

– Особенная? Это как же? Чем?..

– Вряд ли успею объяснить… – Он смотрит на часы. – Но если в двух словах… Ночью, когда владыка Артемий позвал меня к вам, вы были в ужасном состоянии… В Китае я учился май-чонг – диагностике по пульсу. Ночью у вас был такой пульс, будто вам вот-вот потребуется реанимация. А утром, через несколько часов… Я глазам не поверил. Точнее – пальцам. У вас был пульс здорового человека… Это невероятно!.. И все равно, Вероника, вам надо всерьез заняться собой. Обещайте мне…

У тротуара тормозит белая «тойота».

– Все, Вероника, езжайте, пока ваш конвоир вас не хватился… И, ради Бога, берегите себя…

– Сергей Сергеевич…

– Езжайте, езжайте, Вероника… Пальто только отдайте…

– Ох, конечно…

Он снимает пальто с моих плеч, и я сажусь в машину.

Уезжая, успеваю поймать взгляд проходящей мимо женщины. Наверное, мы выглядим странно: в шесть утра седой ухажер провожает монахиню с разбитым лицом… Но, Господи, зачем я смотрю на нее, а не на Сергея Сергеевича, который вышел на дорогу, позолоченную утренним солнцем, и машет мне вслед…



– Третий день продолжается противостояние властей и родителей больных детей, отказывающихся покидать СГД-хосписы. Это противостояние, названное «протестом отчаяния», стало новостной темой номер один не только в России, но и в мире. Вероятно, именно поэтому власти пока не решаются открыто применить силу. Зато всеми средствами пытаются выставить участников протеста марионетками, управляемыми из-за рубежа. И даже объявляют их террористами, захватившими больных детей в заложники. Между тем возле всех двенадцати хосписов, примкнувших к акции, проходят пикеты в поддержку протестующих, возникают стихийные митинги, люди пытаются организовать живые цепочки для защиты хосписов. Эти действия жестко пресекаются властями. По данным МВД, арестовано более трехсот человек, стоявших в мирных пикетах. Помимо полиции и нацгвардии, на пикетчиков нападают и избивают их неизвестные в штатском. На одежде многих из них была замечена христианская символика…

– Простите, что за радио у вас?

– «Голос Москвы», – водитель оборачивается ко мне. – Выключить?

– Нет-нет!..

– …Хосписы, примкнувшие к «протесту отчаяния», третьи сутки находятся в блокаде, к ним стянуты подразделения силовиков. Связаться с участниками протеста извне невозможно – власти локально блокировали все каналы связи, включая мобильные сети и интернет, отключили электроснабжение. Но, как нам стало известно, в мятежных хосписах продолжают работать врачи, и дети не остаются без медицинской помощи. В понедельник независимые СМИ распространили репортаж с пресс-конференции у хосписа номер восемьдесят четыре, где выступила вице-премьер правительства России Мария Казанцева, чей восьмилетний сын также болен СГД. С тех пор никаких сведений о местонахождении Казанцевой не поступало. Вчера на фасаде хосписа номер восемьдесят четыре появился вывешенный из окон плакат: «Мы не уйдем»…



Узкая дорожка между гаражами и ангарами. Водитель высадил меня там, где она начинается. А ведет дорожка к Еловому холму – к его тыльной стороне.

Половина седьмого. В такую рань здесь – ни души. Иду и прислушиваюсь – нет ли кого-нибудь впереди? А вдруг менты оцепили весь Еловый холм?.. Хотя, конечно, вряд ли. Могли оцепить сам черный замок. Вот ближе к нему, конечно, надо быть осторожнее.

Ноги сами несут меня к хоспису. Что там? Как там? В груди теснятся тревога и страх. Как колотится сердце! Только бы все было хорошо! Только бы смогли как-то справиться без меня! Только бы дождались!.. Ускоряю шаг, насколько могу. Проклятые носки превратились в кандалы – мокрые, холодные, с налипшей грязью. Ноги в них жутко озябли, даже пальцы сводит судорогой… Ну ничего, уже недолго, уже совсем близко до дома… Господи, как легко я называю это место домом – место, где я столько всего натерпелась, место, которое я должна ненавидеть… Вот иду и удивляюсь сама себе – откуда силы взялись? Вполне понимаю изумление Сергея Сергеевича – как быстро я смогла очухаться!.. Ну а что? На то ведь я и крутая Ника! Крутая и уже целый час как свободная! Свободная!.. Господи, даже странно – как это я раньше жила на свободе, и столько размышляла о ней, и считала, что ничего нет на свете важнее свободы, но по-настоящему не чувствовала ее – вот так, всем существом, по-звериному!.. И вот сама, по доброй воле пробираюсь в осажденный хоспис – опять в несвободу. Глупость, если разобраться. Ведь скоро могу снова оказаться в тюрьме, когда хоспис захватят и нас, зачинщиков, привлекут по всей строгости беззакония… Но и тогда я буду свободной. Потому что это – мой выбор. Мой, а не их – не тех, кто хочет иметь меня в своем распоряжении!..

Гаражи расступаются, дорожка выводит меня к подножию холма.

Пару недель назад мы гуляли вокруг хосписа с Ваней и забрели сюда, и поэтичный Ваня назвал этот северный, всегда темный и мрачный склон холма dark side of the boon[27]…

Теперь – нырнуть в еловую чащу…

– Кххе!.. – это сзади и слева.

Оборачиваюсь. У гаражной стены шевелится груда тряпья, и оттуда опять:

– Кхе! Кххе!..

Бомж. Летом их здесь собирается целая колония. Но еще середина апреля, и этот – какой-то уж очень ранний. Притащил сюда старую тахту и угнездился…

– Сестра!..

Это он мне? Откуда он знает, что я – сестра?.. Ах да, забыла, я ведь сегодня и впрямь «сестра».

Он садится на тахте, рассыпая тряпки вокруг себя.

– Сестра…

Некогда мне с ним!..

– Простите, денег нет ни копейки.

– Да я не денег… Я только…

– Что?

– Просто скажи мне «доброе утро»!.. Такая у меня… примета…

Невольно улыбаюсь.

– Доброе утро… – Как его назвать-то? – Доброе утро… брат. И хорошего дня тебе…

Он благодарно кивает:

– И тебе, сестричка! И тебе тоже…

Соединяет руки в замок и трясет ими над головой – довольный, даже счастливый:

– Вот и хорошо… Вот и благодать… Вот и слава Богу!..

Поворачиваю к ельнику, делаю шаг, второй… И вдруг понимаю, что горячий булыжник тревоги, давивший и припекавший мое бедное нутро последние три дня, исчез, испарился и легкий пар от него поднялся к сердцу и окутал его спокойствием и уверенностью, что все хорошо, все хорошо! Как будто включили канал связи и передали по нему добрую весть: все хорошо!.. Я даже останавливаюсь в изумлении – как это получилось? Оглядываюсь на бомжа. Он смотрит на меня и радостно кивает, словно понимает, что я почувствовала:

– Вот и хорошо… Вот и слава Богу, сестричка!..



С виду здесь – вход в заброшенный погреб, а может – в бомбоубежище. Ржавая неприметная дверь. Снаружи ни за что не догадаешься, что сделана она из железа дюймовой толщины – не возьмешь и автогеном! А ключ – вот он, там, куда я его положила, – в щели под дверью, где могут пролезть только мои тонкие пальцы. Сую руку и сразу чувствую знакомый подвальный сквознячок. Так, теперь тихонько вставить ключ в скважину, повернуть и открыть дверь без скрипа – сама когда-то вылила в эти петли и в этот замок флакон вазелинового масла! Теперь закрыть изнутри… Как там было написано в моей тюрьме? «Закрывай на два оборота». И ключ – на место…

Ух, ну и темнотища! Всегда ходила здесь с телефонным фонариком. А без фонарика – пялься в темноту хоть полчаса, глаза все равно не привыкнут. Но ничего, я здесь и так все знаю…

Дюжина ступеней вниз. Тесный, как щель, проем. За ним – налево. Длинный и узкий проход – такой низкий, что даже я могу задеть головой свод, – иду пригнувшись… Вот и галерея, здесь – больше воздуха и гулкое эхо от каждого шороха. Иду вдоль левой стены, под ладонью – шершавая кладка. Оп! Рука ушла в пустоту – первая дверь… Как колотится сердце! Но уже – радостно. Все хорошо, все хорошо!.. Вторая дверь. Дальше. Третья дверь – моя берлога. Там – зажигалка и свечи. Там есть кое-какая моя одежда, и я переоденусь – не являться же в таком виде!.. Тьфу ты, да разве это важно!.. Дверь в берлогу жутко упрямая – смазывай не смазывай, ворочается еле-еле. Да и сил у меня сейчас не очень… Наконец стронула с места, открыла, вошла… Как колотится сердце!.. Иду, вытянув руки вперед, мелкими шажками… Боже, неужели моя берлога такая огромная – конца и края нет!.. Но вот руки упираются в стену. Где-то тут моя лежанка. Опускаюсь на колени, начинаю шарить руками. Ага, вот край одеяла, матрас и… что-то незнакомое, шерстяное, колючее… Господи! Волосы на чьей-то голове!..

– А! А! Что? Кто?.. – знакомый испуганный голос в темноте.

– Это я. Без паники, Ванечка. Это я…

– Ни… Ни… Ника?!

– Так-так. Значит, стоило отлучиться на пару дней, и место уже занято?

– Ни… Ника!.. Бо… Бо… Боже мой…

– Ванечка, ты что, тренируешься дразнить Риту?

– Ника!.. – В темноте он хватает мою руку, начинает трясти. – Ника! Ты мне не снишься? Ты правда здесь? Ты мне только не снись! Пусть это будет наяву!..

– Да снюсь я, снюсь, успокойся!..

– Ника!.. – Он отчаянно стискивает мою руку, потом – чувствую – прижимается к ней губами…

– Эй, эй, товарищ! Не так пылко! – Я пытаюсь отстраниться от него.

На самом деле я так рада – и Ване, и его горячему порыву, и тому, что я наконец добралась домой!

Ваня продолжает цепляться за меня и натыкается на наручники:

– Ника, что это?..

Вспыхивает огонек зажигалки. Ваня бестолково размахивает им, а другой рукой торопливо надевает очки. Потом опять хватается за наручники, удивленно разглядывает:

– Что это?..

– Подарили на память, – говорю я. – Чтоб не забывала, как хорошо на свободе…

Ваня поднимает на меня глаза:

– Ника!.. Господи!.. Да ты же!..

Догадываюсь, что он разглядел мое одеяние.

– Да, мой милый, вот так! – серьезно говорю я. – А ты мне руки целуешь как безумный. Грех это!

– Да как же… – он совсем растерян.

– Так, Ванечка, все! Хватит шутить. И рассказы все – потом. Скорей говори – как Алеша? Как Мария?..

Ваня непонятно трясет головой, будто ничего не понимает со сна… Или не решается сказать что-то плохое? Господи, неужели это внезапное облегчение было обманчивым?..

– Да говори же ты!..

– Ника…

Я уже хочу вцепиться в этого олуха и вытрясти из него слова!..

– Приступ у Алеши начался сразу, как только ты исчезла…

– Так, не надо мне сначала! – кричу я. – Давай с конца! Алеша жив? Мария жива?..

– Жив… Жива… Все живы… Она сумела ему помочь. Да, сумела, представляешь!.. Но сама потеряла сознание и даже… Я не знаю, что это… Яков Романович вводил ей адреналин, обезболивающие, но она так и не пришла в себя… Лежит бледная, глаза закрыты, не слышит, не отвечает…

Мое сердце, колотившееся как бешеное, вдруг замирает, будто остановленное чьей-то рукой… Все плохо. Все пропало.

– А Алеша?.. Были еще приступы?

– Нет… Все спрашивает про маму. Ему говорят, что мама скоро придет…

– Разве они не вместе?

– Нет. Яков Романович решил, что Алеша расстроится, когда увидит, что с ней стало… Ой-ой!.. – вдруг взвизгивает Ваня. Это раскалившаяся зажигалка обжигает ему пальцы, и Ваня роняет ее. Опять нас накрывает тьма.

– Ваня, а свечи-то есть?

– Ох, Ника… Вчера последнюю сжег. – Ваня виновато всхлипывает. – Я тут писал допоздна, ну и…