В заключение своей краткой, сугубо деловой речи, лишенной какого-либо намека на сенсационность, председатель комиссии сенатор Орманд Феллоуз сообщил, что следующим будет давать показания свидетель Джон Кэрол Рафферти. На заседании отсутствовал лишь один член комиссии — Хартуэлл Эрли-старший, сенатор от огромного промышленного штата на северо-западе США.
Уже одно то, что Эрли позволил себе не прийти на столь важное заседание, свидетельствовало об его исключительном положении как одного из старейших и влиятельных сенаторов в высшем законодательном органе страны.
Разумеется, Эрли не мог не знать, что главный юрисконсульт комиссии Джордж Моррис Эймс в то утро намеревался приступить к допросу Джека Рафферти. Об этом всю неделю трубили пресса, радио, телевидение, и даже газеты Лондона, Парижа, Брюсселя помещали под большими заголовками сообщения из США о процессе. Никто в огромном зале, где происходило заседание, не сомневался, что Объединенная комиссия конгресса по расследованию деятельности профсоюзов (в прессе ее называли Комиссией по борьбе с вымогательством в профсоюзах) намерена во что бы то ни стало расправиться с Джеком Рафферти.
Длившийся уже две недели допрос свидетелей являлся лишь прологом к главному событию драмы. Показания свидетелей и обширные материалы, тщательно и долго собиравшиеся аппаратом комиссии — бывшими сотрудниками ФБР, бухгалтерами, юристами и профессиональными провокаторами, — должны были послужить определенным фоном для того, что предстояло теперь, то есть для допроса самого Рафферти.
Да, сенатор Эрли должен был знать, что в конце концов Рафферти придется предстать перед комиссией. Однако, как и все зрители, переполнившие утром в понедельник зал заседаний, как все члены миллионного союза Рафферти (профессионального союза транспортных рабочих), как миллионы зрителей телевидения и читателей газет, следивших за ходом следствия, сенатор был уверен, что Джек Рафферти поступит так же, как поступали многие до него: сошлется на право, предоставленное ему пятой поправкой к конституции США, и откажется давать показания.
Старик Сэм Фарроу, президент профсоюза транспортных рабочих, вызванный в комиссию несколькими днями раньше, сослался на эту поправку и отказался отвечать на вопросы, создав тем самым соответствующий прецедент. Невозмутимый, с ничего не выражающим лицом, сидел он на заседаниях целых два дня, не опуская глаз перед гневными взглядами раздосадованных и раздраженных членов августейшей комиссии, вынужденных выслушивать лишь весьма каверзные и хитроумные вопросы, с которыми обращался к свидетелю хотя и молодой, но очень способный главный юрисконсульт.
Все происходило просто, в строгом соответствии с процедурой, используемой в тех случаях, когда применялась пятая поправка. В ответ на вопросы вы называете свою фамилию, адрес, а потом произносите эту вежливую и, казалось бы, ничего не говорящую фразу. Вы ничего не отрицаете и ничего не подтверждаете. Возможно, выглядите вы при этом не слишком достойно, но ведь на этом основании пока еще никого не бросили в тюрьму.
Вот почему сенатор Эрли и не пошел на заседание. Он лежал в постели у себя дома, в Вашингтоне, на шестом этаже гостиницы «Мейфлауэр», и тянул через соломинку подогретый апельсиновый сок. К кровати был придвинут столик с телевизором, и сенатор, подложив под голову еще три подушки и укрывшись тонким байковым одеялом, смотрел передачу.
Опуская на стол стакан с соком, сенатор на минуту — и не без огорчения — задумался. Сэм Фарроу, его хороший и близкий друг, отказавшись на основании пятой поправки давать показания, тем самым положил конец и своей карьере крупного профсоюзного деятеля, и своей популярности во всех уголках страны. Сознательно и бесповоротно он осудил себя на полное забвение (хотя и спасся от нескольких лет тюрьмы). А вот Рафферти, даже если он тоже воспользуется пятой поправкой и откажется отвечать, по всей вероятности, станет его преемником на посту президента союза транспортных рабочих. Ирония судьбы!..
Сенатор Эрли рыгнул, поставил стакан на ночной столик у кровати, тихо вздохнул и закрыл глаза. Такова жизнь: король умер, да здравствует король! Нужно давать дорогу молодым: Сэму Фарроу семьдесят три года, а Джеку Рафферти сорок один. Самому же Хартуэллу Эрли исполнилось шестьдесят девять.
Продолжая размышлять, сенатор вспомнил о выборах, предстоящих осенью в его штате. По крайней мере, хоть тут можно было не беспокоиться — он не сомневался, что сохранит пост сенатора до конца своих дней. Пока он жив, у членов комитета республиканской партии штата не хватит ни смелости, ни наглости выдвинуть на его место более молодого человека. Кто не знал, что сенатор не только крупный государственный деятель (даже его противники из оппозиции, скрепя сердце, признавали это), но и чертовски ловкий политик. Конечно, он поощрял молодежь, любил порой протежировать молодым людям, но был слишком умен, чтобы собственноручно выкармливать своего возможного преемника.
Сегодня Эрли чувствовал себя усталым — вчера вечером покер слишком затянулся, к тому же для человека его лет он выпил лишнего и много курил.
А потому, не сомневаясь, что Рафферти сошлется на пятую поправку и откажется давать показания, сенатор счел за лучшее провести день в постели.
В этот понедельник на утреннем заседании комиссии присутствовали даже те, кто имел лишь косвенное отношение к делу Рафферти. Несмотря на всеобщую уверенность, что Рафферти ни при каких условиях не согласится выступать с показаниями, зал заседаний на втором этаже огромного здания, отделанного мрамором и гранитом, был переполнен любопытствующими, которые проникли туда с помощью взятки или наглости. Для поддержания порядка пришлось вызвать дополнительные наряды полиции.
Джек Рафферти всегда вызывал у публики жадный интерес. Вот и сейчас, даже если он ничего не скажет и ни в чем не признается, он все равно останется героем спектакля. Через два месяца должны были состояться профсоюзные выборы, и Рафферти предстояло стать очередным президентом профсоюза транспортных рабочих — вопреки враждебной кампании в печати и тому факту, что расследованием его деятельности занимаются конгресс США и различные судебно-следственные органы, готовые приписать ему по меньшей мере пять или шесть уголовно наказуемых деяний. В качестве президента профессионального союза транспортных рабочих (ПСТР) Рафферти предстояло стать наряду с Рейтером и Мини одним из наиболее влиятельных профсоюзных лидеров в стране. Правда, профсоюз этот не был столь многочисленным, как некоторые другие, но его президент считался важной фигурой, даже более важной, чем многие известные профсоюзные руководители, поскольку ПСТР контролировал коммуникации и перевозку всех грузов и тем самым мог влиять на работу других отраслей промышленности.
В дальнем конце зала, там, где находилась комната для свидетелей и их адвокатов, внезапно послышался шум. Сенатор Орманд Феллоуз (он сидел в центре зала на возвышении, за длинным столом красного дерева, чуть склонившись влево, чтобы придать удобное положение плечу, в котором снова проснулась застарелая боль) сейчас же вытянул шею, пытаясь разглядеть, что происходит. Однако его внимание тут же привлекла сценка, разыгравшаяся между конгрессменом Махони и главным юрисконсультом Эймсом. Конгрессмен наклонился к Эймсу и что-то оживленно зашептал ему, а тот, словно не замечая, старательно разбирал свои бумаги.
Феллоуз сдвинул густые с проседью брови — сначала, как всегда, одну, а чуть позже другую, скривил тонкие губы под прямым, почти патрицианским носом и отвернулся, успев, однако, заметить, что оператор установленной справа телевизионной камеры навел объектив в дальний конец зала, где два человека с помощью парламентских приставов медленно пробирались сквозь публику к столу комиссии.
Сердитые складки на лбу Феллоуза разгладились, и он удовлетворенно кивнул. Да, на этот раз он добился своего, добился, по правде говоря, без особого труда, на то он и председатель, хотя со стариной Эрли пришлось-таки повозиться. И только тут Феллоуз обнаружил, что Эрли не присутствует на заседании.
Он вспомнил, что сенатор Эрли протестовал против трансляции по телевидению заседаний комиссии, и его можно понять: Эрли не нуждался в телевидении, как и вообще в рекламе, поскольку всегда был уверен в прочности своего положения — он баллотировался в родном, высокоиндустриальном штате и постоянно подчеркивал, что сам был в свое время простым рабочим. Избиратели охотно отдавали ему свои голоса.
Орманд Феллоуз считал себя справедливым и честным человеком. Однако, будучи реалистом, он не мог не признать, что его положение в корне отличается от положения Эрли. Чтобы быть переизбранным, ему приходилось уговаривать избирателей, и теперь он не видел причин, почему бы жителям его штата не убедиться с помощью телевидения, какую большую работу ведет в Вашингтоне их избранник и как он их здесь представляет. Миллионы и миллионы людей — рабочих, служащих, представителей деловых кругов — интересовались ходом расследования. Они имели право знать, что происходит. Эрли же просто старый дурак. Впрочем, как бывший профсоюзный работник он, возможно, считает, что чем меньше широкая публика будет знать о всяких закулисных делах, тем лучше.
Позвольте, но справедливо ли рассуждать так по отношению к Эрли? Уж так ли честен он, Феллоуз, даже наедине с самим собой? Разумеется, Эрли, в общем-то, пустозвон и выскочка, сумевший выбиться в люди, но нельзя не признать, что, несмотря на принадлежность к республиканской партии, он все же честный и порядочный человек. Ведь когда ему, Феллоузу, потребовалось провести через сенат поправку к законопроекту о заповедниках, разве не Эрли помог ему? Разве не Эрли…
Да, но теперь все это не имеет никакого значения. Ему, Феллоузу, все же удалось добиться согласия членов комиссии на трансляцию по телевидению допроса свидетелей. Вот и сейчас находившаяся справа и чуть позади него телевизионная камера была направлена на очередного свидетеля, медленно пробиравшегося через толпу зрителей к столу, установленному перед возвышением, на котором восседали члены комиссии.
Джека Рафферти сопровождал его адвокат, а возможно, кто-то другой, кого Феллоуз принимал за адвоката, — почти совершенно лысый, худой человек со странным, по-младенчески круглым и гладким лицом. Рядом со своим клиентом он выглядел подростком. Сам Рафферти, правда, не отличался высоким ростом, но зато был необыкновенно широк в плечах, и поэтому сейчас, когда он проталкивался через густые ряды любопытных, казался большим и рослым.
Картрайт Минтон, штатный сотрудник вашингтонского бюро «Ассошиэйтед пресс», поднял длинное худое лицо и сдвинул со лба на аристократический нос очки в массивной роговой оправе.
— Обратите внимание, — посмотрев по сторонам, обратился он к сидевшему рядом коллеге, — сенатора Эрли до сих пор нет. — И он рассеянно протянул руку к лежавшему перед ним листу чистой бумаги.
Джейк Медоу лишь пожал плечами. Смуглый и низкорослый, он прекрасно одевался и, по слухам, платил за каждый костюм не меньше ста пятидесяти долларов. Специальный корреспондент одной из бульварных газет в Нью-Йорке, он по заданиям редакции частенько наведывался в Вашингтон.
— Ну и что? — спросил он. — Не иначе старик вчера перепил и теперь дня два будет приходить в себя. — Медоу чуть улыбнулся, но его темные глаза и в этот момент не утратили обычного циничного выражения.
Корреспондент «Нью-Йорк таймс» Карл Хэзлит раздраженно взглянул на Медоу, но промолчал и, отвернувшись, стал наблюдать за Рафферти.
Фоторепортер из Чикаго Боскам (никто не знал его имени), который утверждал, будто представляет газету «Трибюн», а в действительности нигде не служил и проник сюда по фальшивому пропуску, поднялся со своего места, чтобы лучше видеть происходящее.
— Кто это с ним? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — Его адвокат?
— А кто же еще! — усмехнулся Джейк. — Это Морт Коффман. — Подмигнув Минтону, он дернул Боскама за полу твидового пиджака. — Сфотографируй его. Он любит фотографироваться. Если снимок получится удачным, он отблагодарит тебя бутылкой виски, а то и фотокамерой.
Боскам взглянул на него с недоверием. Хэзлит же, всем видом выражая неодобрение, буркнул что-то невразумительное.
— Тут ему без адвоката не обойтись, — заметил Минтон.
— Глупости! — возразил Роберт Шерман, эксперт отдела профсоюзной жизни газеты «Стар», и покачал огромной косматой головой, делавшей его похожим на стареющую овчарку. — Рафферти не нуждается в адвокатах. Его так часто таскали по разным комиссиям и судам, что он теперь мог бы давать показания даже во сне.
— Похоже, так оно и будет сегодня, — отозвался Джейк. — Всю прошлую ночь он не спал. Вы были на вечере в гостинице «Шорэм»? Давненько я не видывал такой пьянки! Кругом девки, вино рекой… Все перепились, а Рафферти пуще всех.
Хэзлит быстро взглянул на него:
— Вы хотите сказать, Рафферти был пьян?
— Вот именно. — Джейк снисходительно посмотрел на Хэзлита. — Вам бы следовало побывать там, и тогда бы вы узнали, что такое…
— Хватит, Джейк, — перебил его Минтон. — Морт Коффман представляет здесь не профсоюз, а лично Рафферти, не так ли? — спросил он, переводя разговор на другую тему. — Или же профсоюз транспортных рабочих…
— Да, лично Рафферти, — подтвердил Джейк. — Гонорар ему, можете не сомневаться, заплатят рядовые члены профсоюза, но Рафферти не нашел нужным взять с собой на заседание кого-нибудь из юристов профсоюза. Разумеется, Морт Коффман очень ловкий и опытный адвокат и…
— Не понимаю, — вмешался Богардас, с недавних пор представлявший в столице один из еженедельников, — зачем комиссия вообще тратит время, вызывая сюда Рафферти. Неужто они не знают, что он не будет давать показаний?
— Конечно знают, — презрительно скривился Джейк. — А что еще ему остается делать? Открыть рот и во всем признаться? Рассказать, как и что? Например, как при помощи своих людей и всяких махинаций он пробрался к… Да что там! — Джейк с отвращением отвернулся. — Да, его вызвали для допроса, — продолжал он, — хотя все прекрасно понимают, что он и рта не раскроет. Кстати, членам комиссии безразлично, будет он давать показания или не будет. Все, что им требуется, — внести в протокол вопросы, с которыми они к нему обратятся, а главное — показать себя телезрителям. Они хотят доказать или сделать вид, будто им известно о Рафферти абсолютно все. Комиссия уже израсходовала четверть миллиона долларов и скоро обратится в конгресс с просьбой ассигновать еще столько же. Должны же члены комиссии показать своим избирателям, что они прямо-таки обременены делами.
— Послушайте, — вдруг обратилась Мэри Элен Хеншоу, обозреватель и радиокомментатор, к сидевшей рядом с ней женщине и, приподнявшись со стула, бесцеремонно ткнула пальцем куда-то в противоположный конец зала. — А ведь это, кажется, Джил Харт, а? Ну, любовница Рафферти.
Отчетливый, пронзительный голос мисс Хеншоу, хорошо знакомый многим по ее радиопередачам, услышала по меньшей мере половина собравшихся, и их взоры обратились туда, куда она показывала.
По всей вероятности, слова журналистки слышал и Рафферти, однако ни один мускул не дрогнул на его лице.
Мисс Хеншоу опустила руку и снова уселась на стул.
— Да, это Джил Харт, — заметила она. — Не понимаю, что находят мужчины в таких дешевых и вульгарных…
— Ну, это и я могу вам объяснить, — начал было Джейк Медоу, и взгляд его сонных глаз скользнул с подбородка на плоскую, как доска, грудь Мэри Элен. — Да, я…
— Хватит, Джейк, — снова перебил его Минтон. — Оставьте ее в покое. Эта девица опасна, и если она взорвется, кое-кому не поздоровится. В общем, заткнитесь, не мешайте мне слушать.
Глава вторая
Сидя позади длинного стола, за которым разместились члены комиссии и главный юрисконсульт, старший следователь Честер Дэниэл (временно прикомандированный от министерства финансов) наблюдал за неторопливо приближавшимся Рафферти. Дэниэла восхищали невозмутимость и самообладание этого человека. Правда, размышлял Дэниэл, Рафферти ничего не знает о компрометирующих его материалах, собранных следственным аппаратом комиссии: о подслушанных разговорах в Нью-Йорке, о документах из Чикаго, о выписках из текущих счетов в банках и о многих других более или менее убийственных уликах. Да и не мог он знать об этом…
Однако Дэниэл был слишком опытным следователем, чтобы тут же не отвергнуть свой собственный вывод. Не повторяют ли они ошибки, которую не раз допускали раньше? Разве они уже не попадали впросак, стараясь угадать, что Рафферти что-то известно, а что-то нет. Разве не благодаря этому Рафферти удавалось выйти сухим из воды, когда суд рассматривал его дела и когда, казалось, ему ни за что не выкрутиться? Противники Рафферти постоянно недооценивали его и не хотели признавать, что имеют дело с очень умным и ловким человеком.
Жаль, конечно, что Рафферти воспользуется пятой поправкой. Дэниэл с удовольствием послушал бы, как он станет отвечать на вопросы, столь тщательно подготовленные следственным аппаратом комиссии. Да, Рафферти далеко не хлюпик, как противник он действительно заслуживает уважения. Дэниэл внимательно прочел протоколы других расследований, в процессе которых Рафферти давал показания, и должен был признать, что почти необразованный, грубый Джек Рафферти обладал и хорошо подвешенным языком и острым умом; когда нужно было ответить, он не лез за словом в карман, хотя частенько не знал, как правильно произнести слово.
На какое-то мгновение Дэниэл даже почувствовал зависть к Рафферти — точнее, не к самому Рафферти, а к тому, чем тот владел. Лучшие частные школы для детей, счета в банках на баснословные суммы (на имя жены, разумеется), шикарные «кадиллаки» и «линкольны» с шофером, не облагаемые налогом, поскольку «признательные» рядовые члены профсоюза содержали их за свой счет, пикантные развлечения, мысль о которых Дэниэл безуспешно пытался гнать от себя.
Дэниэл уже много лет тянул лямку заурядного чиновника и понимал, что после ухода со службы может надеяться лишь на весьма скромную государственную пенсию. Его дети были вынуждены учиться в обычном учебном заведении, хотя он, будь у него средства, предпочел бы отдать их в частную школу.
Очнувшись от размышлений, Дэниэл заметил, что Рафферти сел за стол перед возвышением; его адвокат, положив перед собой портфель, сделал то же самое. Рафферти принес с собой и поставил у ног небольшой плоский чемоданчик. Дэниэл удивился: что могло быть в нем? Скорее всего, две-три бутылки виски, и уж во всяком случае не конспект предстоящего выступления. Рафферти для конспекта хватило бы и самого маленького конверта. Да и адвокат Рафферти в сущности не нужен; Морт Коффман, несомненно, уже тщательно его проинструктировал. Не так уж трудно заучить слова: «Я почтительно отказываюсь отвечать на том основании, что, поступая так…» и так далее.
Морт Коффман прикрыл рот пухлой, почти младенческой ладошкой.
— Так не забудь, — шепнул он, — отвечать нужно только на вопросы о фамилии и адресе. На вопрос о занятиях отвечать нельзя, иначе…
Рафферти покачал головой, вернее, несколько раз резко дернул ею — характерное для него движения.
— Ради бога, Морт, — угрожающе прошипел он, — не лезь со своими советами. Не для того я тебя нанял. Впервой мне, что ли, попадать в такие передряги? Я же говорил, что ты нужен мне только на тот случай, если у меня возникнет какой-нибудь вопрос. Заруби это себе на носу. Когда понадобится, я сам к тебе обращусь.
Он поднял глаза и, обнаружив, что за ним внимательно наблюдают журналисты и фоторепортеры, улыбнулся и дружески похлопал адвоката по плечу.
Улыбка совершенно преображала Рафферти, меняла выражение его лица. Из серьезного, солидного мужчины сорока с лишним лет, который в жизни мог оказаться кем угодно, он превращался в подростка — искреннего и обаятельного. Сломанный когда-то нос делал его похожим на озорного и лукавого уличного мальчишку, карие глаза становились теплыми, добрыми и доверчивыми. Достаточно было хоть раз увидеть улыбку Джека Рафферти, чтобы понять, почему он нравился почти всем, кто с ним знакомился, почему сразу завоевывал их доверие.
— Я думал… — начал было Морт Коффман.
— А ты не думай, — все еще улыбаясь, ответил Рафферти; ему не хотелось, чтобы решили, будто он позирует перед телевизионными камерами, пусть считают, что если он и улыбается, то только своему адвокату и никому больше. — Не ломай себе голову. Я сам за себя думаю и сам за себя беспокоюсь. А ты сиди и наслаждайся. За тысячу в день, я думаю, можно наслаждаться.
Морт Коффман тоже заулыбался — его улыбка совсем не походила на улыбку Рафферти — и несколько раз торопливо кивнул круглой младенческой головкой.
— Хорошо, Джек, хорошо.
«Сукин сын! — думал он. — Вот сукин сын! И все же какой молодец! Ему предстоит самая трудная в жизни схватка, а он улыбается и уговаривает меня не беспокоиться, да еще платит тысячу долларов в день только за то, чтобы я сидел тут. Что ж, он, наверно, знает, что делает. Сколько таких расследований он уже прошел, а положение его раз от разу становилось более прочным. Скажи какой-нибудь другой клиент ему, Морту Коффману: „Заткнись и не лезь со своими советами“, он бы сейчас же встал и ушел. Да, да, несмотря на тысячу долларов встал бы и ушел. Никому другому он не позволил бы так разговаривать с ним. Черт возьми, именно за то они и платят ему свои денежки, что он думает за них, он хочет зарабатывать деньги, а не брать просто так. Кроме того, ему надо защищать и свою собственную репутацию. Своего теперешнего положения он добился не тем, что позволял клиентам думать самим. Нет, сэр!»
Коффман так распалился, что спрашивал себя, почему бы ему в самом деле не встать и не уйти. Да, но ведь Джек Рафферти не обычный клиент. Правда, пока он всего лишь председатель лос-анджелесского и регионального комитетов, но скоро станет президентом профсоюза транспортных рабочих, одним из самых влиятельных руководителей профсоюзного движения страны. Нет, от такого клиента уйти нельзя. Нет, подобного клиента Коффман ни за что не бросит. Неприятно, конечно, но Рафферти действительно мог думать сам.
Томми Фаричетти, пристально вглядываясь в зеркало ванной, тщательно попудрил только что выбритые до синевы толстые щеки. Руки у него не дрожали, а в ясных глазах (если только зеркало не обманывало) не угадывалось ни малейших следов пьяной бессонной ночи.
— Фрэнсиз, его уже показывают? — спросил он через полуоткрытую дверь.
— Вот-вот начнут показывать, — ответил Фрэнсиз Макнамара. — Пока его фотографируют газетчики.
Фаричетти быстро закончил туалет, поправил галстук, снял с плечиков и надел прекрасно сшитый пиджак и вышел из ванной, не потрудившись выключить свет.
— Ну и ералаш! — воскликнул он, обводя взглядом дорогой номер гостиницы, оставленные тут и там стаканы с недопитым виски, переполненные окурками пепельницы, неубранную двуспальную кровать в соседней комнате. — Девки уехали?
— Да. Я отправил их обратно в Нью-Йорк. Эта большая блондинка хотела…
— Ну ее к черту! — прервал Фаричетти. — Уехали — и хорошо. — Он вздохнул и поставил стул против телевизора. — Да, не завидую я Джеку, особенно после того, что мне самому пришлось испытать на прошлой неделе. Поиздевалась же надо мной эта комиссия!
— Поиздевалась бы еще больше, если бы ты вздумал отвечать на вопросы, которые тебе задавали.
— Больше?! Это невозможно. А как старался этот проклятый Эймс! И бандит-то я, и гангстер, и вымогатель… Спрашивает меня — понимаешь, меня! — как я себя чувствовал, когда избивал этого парня из гаража. А я сижу и молчу. Уж кто-кто, а ты, Мак, знаешь, что за последние двадцать лет сам я никого не избивал, да и Эймс это знает. Но я был в его власти, он понимал, что я не мог ответить.
— Что верно, то верно, ответить ты не мог, — подтвердил Макнамара. — Впечатление это произвело, конечно, дурное, но ведь другого-то выхода у тебя не было. — Адвокат оглядел его мрачным взглядом. — Помни, Томми, тебя ждет тюрьма. Сейчас ты на свободе под залог. А если бы члены комиссии заставили тебя раскрыть рот, ты бы уже не смог остановиться и наговорил бы столько, что тебя можно было бы засадить на всю жизнь. Еще один привод — и твоя песенка спета.
— Где, по-твоему, комиссия раздобыла все эти материалы?
— Какое это имеет значение? — отозвался Макнамара. — Важно, что раздобыла, и тебе трудненько будет выпутаться.
Фаричетти взял сигарету, закурил ее от золотой зажигалки и раздраженно покачал головой.
— Заседанию уже давно бы пора начаться. Какого дьявола они тянут? — проворчал он, не сводя глаз с экрана телевизора.
— Не торопись, — осадил его Макнамара. — За Джека Рафферти беспокоишься? Побеспокойся лучше о себе.
— Пока у меня за спиной Джек, мне нечего беспокоиться, — ответил Фаричетти. — Не забывай об этом. А с ним комиссии не справиться. Он уже побывал и не в таких переделках, а всегда выходил сухим из воды. Через два месяца он займет место Сэма Фарроу, и тогда никто не посмеет его тронуть.
— За два месяца многое может произойти.
Фаричетти побагровел и сердито взглянул на адвоката.
— Что ты хочешь сказать? Что именно может произойти? Вопрос об избрании Джека давно решен — делегаты съезда и местные профсоюзные организации на его стороне, хотя съезда и не было.
— Да, но нужно дождаться еще окончания работы комиссии, — покачал головой Макнамара. — Не забывай одного обстоятельства: если Рафферти сошлется на пятую поправку и откажется давать показания, а иного выхода я для него не вижу, еще неизвестно, как отнесется к этому общественность…
— Чепуха! Президента профсоюза избирает не общественность.
— Верно, — согласился Макнамара, — но есть решение Американской федерации труда: функционер любого профсоюза, отказывающийся давать показания на основании пятой поправки, механически лишается права занимать какой-либо пост в профорганизациях. Если Рафферти откажется говорить, он тем самым даст понять, что не возражает против исключения профсоюза транспортных рабочих из федерации.
— Ну и что? Ну, исключат нас. Федерация куда больше нуждается в профсоюзе транспортных рабочих, чем профсоюз в федерации. Уж не хочешь ли ты сказать, что Джек начнет колебаться…
— Я только хочу сказать, что такие же расследования проводились и раньше, и никогда еще Джек не отказывался от показаний на основании пятой поправки.
— Но Сэм Фарроу укрылся за пятой поправкой, я укрылся за пятой поправкой, все наши тоже укрылись за пятой поправкой. Такую линию поведения разработал сам Джек. А ты пытаешься сказать…
— Знаешь, Томми, я ведь твой адвокат, а не адвокат Рафферти, и считаю, что он серьезно себя скомпрометирует, если откажется давать показания. И в глазах членов профсоюза и в глазах общественности. Материалов у комиссии, повторяю, более чем достаточно, и хотя кое о чем ее членам приходится лишь догадываться, однако, умножая два на два и получая четыре, они начинают понимать, что происходит.
— Конечно, начинают, — согласился Фаричетти. — А что это им дает? Что они могут доказать? Хорошо, мы организовали несколько липовых отделений нашего профсоюза на местах. Ну и что? Кое-кто из ребят пожадничал и хапнул лишнего. Опять же: ну и что? Так было и так будет, пока существуют профсоюзы.
Фаричетти встал, подошел к окну и, откинув занавеску, посмотрел на улицу.
— Он сейчас приносит присягу, — сообщил Макнамара. — Иди посмотри.
— …Показания, которые вы сейчас дадите, будут правдой, полной правдой и только правдой, и да поможет вам бог.
— Клянусь, — ответил Джек Рафферти.
Почти неприметно кивнув, он нащупал за спиной стул, осторожно сел и, подвинув стул вперед, положил руки на стол, не спуская с председателя серьезного и спокойного взгляда. Легкий румянец покрывал его щеки, казалось, будто он покраснел, а в действительности он просто провел в Майами последние несколько недель и, как обычно, не загорел, а только покраснел. Лицо у Рафферти было совершенно гладкое, без морщин, держался он свободно и непринужденно, словно человек, который хотя и живо интересуется происходящим, но не имеет к нему никакого отношения.
Сенатор Феллоуз немного помедлил и передвинул лежавшую перед ним пачку бумаг с таким расчетом, чтобы можно было не слишком наклоняться, когда возникнет надобность прочитать одну из них. Посмотрев на Эймса, склонившегося над документами, он снова перевел взгляд на свидетеля.
— Имя и фамилия?
— Джон Кэрол Рафферти.
— Местожительство?
— Лос-Анджелес, штат Калифорния.
— Род занятий?
— Председатель семьсот второго лос-анджелесского комитета профессионального союза транспортных рабочих…
Рафферти замолчал: Морт Коффман сильно и настойчиво потянул его за рукав. Во время этой паузы в зале послышался предгрозовой шорох — зрители, не ожидавшие такого поворота событий, заволновались, задвигались, зашептались.
Сенатор Феллоуз застучал молотком, но шум лишь усилился; Феллоуз постучал второй раз и третий.
— Нет, нет, Джек, ради бога, не нужно! — умоляюще прошептал побледневший Коффман и снова потянул Рафферти за рукав.
Равнодушно, словно отстраняя назойливого нищего, Рафферти стряхнул руку адвоката и, не ожидая, пока зал успокоится, продолжал:
— …Одновременно я являюсь председателем западного регионального комитета и шестым вице-президентом профессионального союза транспортных рабочих.
В полной тишине, показавшейся тем более глубокой, что она наступила внезапно, из ложи журналистов ясно и отчетливо послышался голос Джейка Медоу:
— Боже, теперь же он обязан давать показания!
Сенатор Феллоуз снова резко постучал молотком и сердито посмотрел на журналистов.
— При повторении беспорядка я распоряжусь очистить зал от посторонних, — объявил он.
— Господин председатель, — обратился к нему Рафферти. — Господин председатель, я прошу разрешения сделать краткое вступительное заявление. Прошу внести его в протокол заседания.
Глава третья
Энн Рафферти, перекинув красивые, чуть длинноватые, как обычно у подростков, ноги в шортах через подлокотник старомодного кресла, пошевелилась, протянула руку и повернула регулятор телевизора, усиливая громкость. Хорошенькая, с такими же, как у матери, рыжеватыми волосами (только не уложенными в узел, а коротко подстриженными), с голубыми глазами, тонкими чертами лица и гладкой, чистой кожей, она очень походила на мать, но унаследовала от отца его непринужденные манеры и обезоруживающую внезапную улыбку.
Энн исполнилось шестнадцать лет, она еще продолжала расти и формироваться. Тонкая полотняная рубашка (позаимствованная у брата Эдди без его ведома) с высоко засученными рукавами на округлых руках прикрывала тугую девичью грудь.
— Мама! — позвала она через открытую на кухню дверь, пытаясь перекричать звучащие с экрана голоса. — Папу показывают! Он хочет говорить, и сейчас попросил разрешения…
— Не слышу, дорогая, — отозвалась Марта Рафферти, продолжая мыть оставшуюся после завтрака посуду. — Этот телевизор… Иди сюда.
Энн уменьшила громкость, вылезла из кресла, подошла к двери, и просунула в нее голову.
— Папу показывают по телевизору. Он хочет говорить.
Мать сполоснула руки и взяла полотенце.
— А почему бы твоему отцу и не говорить? Какие могут быть основания… Постой, Энн, ты что, смотришь телевизор?!
— Смотрю. Ну и что? — удивилась Энн. — Не каждый же день удается видеть своего отца по телевидению и…
— Энн, но я же говорила, что отец не хочет, чтобы вы, дети, смотрели передачи с этих заседаний. Еще вчера вечером, разговаривая со мной по телефону, он снова сказал, что запрещает вам смотреть телепередачи, когда он будет…
— Перестань, мама! — прервала ее Энн. — В конце концов я уже не ребенок, я имею право знать, что…
Марта Рафферти беспомощно пожала плечами.
— Я только передаю желание отца.
— Да, но отец сейчас в Вашингтоне, — многозначительно возразила Энн. — Не понимаю, почему, несмотря на весь шум, поднятый вокруг него, я не могу…
— Я передаю требование отца. Во всяком случае…
— Послушай, мама, но я же встречаюсь с ребятами и девушками, и все они только об этом и говорят. Почти никто не сомневался, что папа откажется отвечать на вопросы и сошлется на пятую поправку. Если мне придется поспорить с ребятами и защищать отца, я должна буду…
— Защищать отца? А кто тебя просит защищать отца? Джек Рафферти не нуждается в защите. Если бы он только слышал, как его собственное дитя… — Она умолкла и сокрушенно возвела глаза к потолку.
— Мне известно только то, что о нем говорят. А я хочу знать, что происходит на самом деле. Нужно же знать, что папа…
— А вот я ничего не хочу знать, — сурово прервала ее Марта Рафферти, не ожидая, пока дочь сообщит, что «говорят» и что именно происходит. — Я перестала интересоваться делами твоего отца лет двенадцать назад. Он знает, что делает. И меня не беспокоит, что говорят о нем соседи. Но сейчас дело совсем не в этом. Тебе было сказано не смотреть эти телепередачи, и ты должна выключить телевизор.
— Сказано, сказано… Неужели тебе самой неинтересно?! Вот он только что обратился к сенатору с просьбой позволить ему выступить с заявлением. Разве тебе не хочется послушать, о чем будет говорить перед сенатом Соединенных Штатов твой собственный супруг?
Марта оттолкнула дочь, вошла в гостиную и уже протянула руку, собираясь выключить телевизор, но в это мгновение Рафферти заговорил, и ей показалось, будто он обращается непосредственно к ней, только к ней. Держа пальцы на ручке, она впилась глазами в лицо мужа и стала напряженно вслушиваться в его слова.
Энн Рафферти последовала за матерью. Со странным выражением какой-то детской рассеянности и одновременно озабоченности на лице она уселась на некотором расстоянии от нее и, полураскрыв рот, стала слушать передачу.
Марта Рафферти продолжала стоять; в ту минуту она и не думала, что следующие три дня ей придется провести у телевизора, не спуская глаз с экрана.
Жестом, выработанным длительной практикой, Джек Рафферти придвинул к себе настольный портативный микрофон, взглянул на сенатора Феллоуза и хотел уже заговорить, но в эту минуту Коффман внезапно поднялся с места.
— Сенатор, — заявил он удивительно глубоким и сильным для такого низкорослого человека голосом. — Сенатор, мне необходимо проконсультироваться с клиентом, и я прошу комиссию дать нам необходимое время.
Рафферти холодно взглянул на адвоката и хотел снова заговорить, но председатель опередил его.
— Вы адвокат мистера Рафферти?
— Да, сэр, — быстро ответил Коффман, не обращая внимания на своего клиента.
— В таком случае сообщите комиссии свою фамилию и адрес.
— Мортон Коффман из адвокатской фирмы «Клайн, Бенхардт и Коффман», находящейся в Нью-Йорке на западной Сорок четвертой улице. Я…
— Можете проконсультироваться с клиентом.
Сенатор Феллоуз без всякой в том необходимости постучал молотком, повернулся к Джорджу Моррису Эймсу и что-то зашептал ему, время от времени посматривая на Рафферти и Коффмана.
— Джек, что с тобой? Что ты делаешь? Я думал…
— Я знаю, что делаю, — сердито, но не повышая голоса ответил Рафферти, не забыв прикрыть рукой микрофон. — Оставь, наконец, меня в покое. Я знаю, что делаю!
— Я думал, ты сошлешься на пятую поправку. Я думал, как все говорили… что… как…
— Меня не интересует, что ты думал и что говорят все. Я поступаю, как нахожу нужным.
— Черт возьми, но почему ты не предупредил меня? Почему не…
— Если бы я собирался сослаться на пятую поправку, не было бы никакой надобности говорить тебе об этом. Больше того, не было бы никакой надобности прибегать к твоим услугам, я мог бы прийти сюда с Макнамарой, или с Леви, или с кем-нибудь другим. Но я не собирался ссылаться на пятую поправку и пригласил тебя, поскольку мне требовался мой собственный…
— Но ты был обязан предупредить меня. Я бы мог подготовить…
— А я и не хотел, чтобы ты что-то готовил. Я не хотел, чтобы кто-то готовился, — ни ты, ни члены комиссии. Вообще никто. Сейчас же садись и успокойся. Слушай и молчи. Нужно будет, я обращусь к тебе. Не сомневаюсь, что, пока все это не кончится, мне не раз придется обращаться к тебе.
Коффман, не переставая изумляться, пожал плечами.
— Вот удивится Сэм Фарроу! — только и мог сказать он.
— Возможно, — согласился Рафферти и мрачно улыбнулся. Затем он повернулся к комиссии и обнаружил, что сенатор Феллоуз смотрит на него. Заметив, что Рафферти готов выступить, Феллоуз вновь постучал молотком.
— Господин председатель, господа члены комиссии, — тихо, но внятно начал Рафферти, не поднимаясь со стула. — Я хочу сказать несколько слов.
Рафферти замолчал и медленно обвел взглядом членов комиссии. Внимание всех присутствующих и миллионов телезрителей было целиком сосредоточено на нем.
— В течение двадцати с лишним лет, с тех пор, как я начал работать на бойне в Лос-Анджелесе штат Калифорния, я состою членом профессионального союза. Большую часть этого времени я был либо профорганизатором, либо занимал тот или иной пост в профсоюзе. Уже тринадцать лет я занимаю пост председателя семьсот второго лос-анджелесского комитета профсоюза транспортных рабочих. Когда меня впервые избрали на эту должность, у нас насчитывалось около четырехсот членов, касса союза была пуста. А сегодня… — он сделал паузу, посмотрел в объективы телекамер и продолжал: — сегодня наш семьсот второй комитет объединяет более двенадцати тысяч человек, и в кассе у нас около миллиона двухсот тысяч долларов. Наша система культурно-бытового обслуживания и пенсионного обеспечения членов профсоюза одна из лучших не только в стране, но и во всем мире.
Рафферти снова умолк, но не ради эффекта, а для того, чтобы слушатели лучше поняли смысл его слов.
— Уже двадцать четыре года я борюсь за права рабочих. Я воевал и воюю с коммунистами — и в рабочем движении, и вне его; я борюсь с несправедливыми и нечестными хозяевами.
Лично у меня нет состояния, живу я в одном и том же доме из шести комнат, который мы с женой купили семнадцать лет назад и до сих пор не выплатили за него всех денег. Жена не держит прислугу и сама стирает наше белье и белье наших троих детей. У нас есть «бьюик», который мы купили уже подержанным.
В полиции имеется досье на меня. Как-то в течение одних только суток меня арестовывали столько раз, что я сбился со счета: в тот день я принимал участие в пикетировании одной из фирм в Стоктоне штат Калифорния, нам пришлось то и дело схватываться с гангстерами, которых наняли хозяева. Меня судили и приговаривали к наказанию за пикетирование, за драку, за оскорбления, за незаконное ношения оружия и по многим другим статьям, — все это явилось следствием моей деятельности в качестве профсоюзного работника. Меня неоднократно избивали нанятые фирмами бандиты, полицейские сломали мне нос, я часто подвергаюсь нападениям и выслушиваю угрозы. В мою машину бросали бомбы, и я просто не в состоянии перечислить, из каких городов и сколько раз меня высылали.
Всю свою жизнь я посвятил борьбе за интересы рабочих и не перестану бороться, пока живу и дышу.
Рафферти остановился и налил стакан воды из графина, но пить не стал. В зале по-прежнему царило глубокое молчание.
— Я не добивался разрешения прийти сюда, на заседание комиссии, — меня вызвали повесткой, предупреждавшей, что явка обязательна. Я не одобряю деятельности вашей комиссии и тактики ваших следователей при допросе свидетелей. Как функционер профсоюза транспортных рабочих я автоматически считаюсь членом Американской федерации труда. Федерация официально осудила отказ профсоюзных деятелей от дачи показаний на основании прав, предоставляемых пятой поправкой к конституции. Я голосовал против такого решения и до сих пор с ним не согласен. Я твердо считаю, что конституционные гарантии, выработанные нашими предками, должны полностью распространяться на всех граждан нашей страны, чем бы они ни занимались в частной жизни.
Несколько свидетелей, которых комиссия вызвала за последние недели, сослались на первую или пятую поправки и отказались давать показания. Несмотря на решение федерации труда, я лично считаю, что они имели на то полное право. Если я найду, что ответ на тот или иной вопрос, заданный кем-нибудь из членов комиссии, может меня скомпрометировать или послужить впоследствии основанием для привлечения к судебной ответственности, я тоже откажусь давать показания, сославшись на первую или пятую поправку к конституции США.
Впрочем, заканчивая свое выступление, должен сказать, что нет таких вопросов, отвечая на которые я мог бы себя скомпрометировать. Я пришел сюда вопреки своему желанию, глубоко убежденный, что ваша комиссия занимается совершенно не тем, чем следует. Однако я готов дать показания и откровенно ответить на все вопросы; я ни минуты не сомневаюсь, что мне нечего скрывать сейчас и не придется ничего скрывать в дальнейшем. Будь что будет. Спасибо за внимание, господа.
Филипп Хант поджал тонкие, бескровные губы и ядовитым голосом, таким же бесцветным, как тщательно протертые очки на его хрящеватом носу, повторил:
— Будь что будет!
Он отвернулся от огромного, во всю стену, окна с тяжелыми бархатными портьерами. И эти портьеры, и толстый ковер на полу, и вообще вся обстановка комнаты стоили больших денег и свидетельствовали о хорошем вкусе, но, очевидно, не самого хозяина, а дизайнера, специалиста по интерьеру. Комната находилась в здании — тоже очень дорогом.
Сэм Фарроу, задумав в свое время перебазировать исполнительный комитет своего профсоюза (уже много лет профессиональный союз транспортных рабочих рассматривали как его профсоюз), решил, что самым подходящим местом будет столица страны. А здание, где расположился комитет, стало в известной мере памятником стоимостью в три миллиона долларов, который Фарроу воздвиг самому себе и которым гордился так, словно собственноручно его построил.
Секретарь-казначей исполнительного комитета профсоюза Филипп Хант нервно снял воображаемую ниточку с рукава темного старомодного костюма, сшитого на заказ, и сел на стоявший перед кушеткой стул.
— Да, будь что будет, — еще раз повторил он. — Уж не сошел ли Рафферти с ума? Разве он…
Сэм Фарроу поднял старческую, изуродованную ревматизмом руку. Когда-то она была тяжелой, как окорок, и крепкой, как сталь.
— Хватит, Филипп, — сказал он. — Я сам все слышал.
— Нет, он совсем обалдел! Ты что-нибудь знал об этом, Сэм?
— Мальчик, вероятно, понимает, что делает, — ответил Фарроу, морща лоб и посматривая на Ханта. — Джек не сделает ничего, что могло бы повредить…
— Сэм, но ты же слышал! Он собирается отвечать на вопросы, хотя тебе и другим советовал совсем другое. Что он вообще намерен сделать? Разрушить все?
— Успокойся, Филипп. Я знаю Джека лучше, чем родного сына. Он мне ближе собственного парня. Восемнадцать лет… — Сэм помолчал, вспоминая прошлое. — Может, ему и следовало бы предупредить нас, но он, наверное, не хотел причинять мне новых неприятностей. И все же я уверен, что Джек поступает наилучшим, с его точки зрения, образом. А раз так он считает, значит, это и в самом деле лучший выход из положения.
— Лучший для кого, Сэм? Для Джека Рафферти?
Фарроу раздраженно передернул плечами, и в глазах у него вспыхнул прежний злой огонек.
— Все, что хорошо для Рафферти, хорошо для нашего союза и хорошо для меня. Я не разрешаю тебе говорить плохо о мальчике.
— Сэм! — Хант беспомощно пожал плечами. — Но сам-то ты отказался давать показания и отвечать на вопросы — или ты забыл об этом? Ты забыл, что сослался на пятую поправку? Забыл о неприятностях, которые переживаем сейчас все мы, в том числе и ты сам?
— Ничего я не забыл, — ответил Фарроу, но его голос, некогда мощный и звучный, прозвучал еле слышно. Это был голос глубокого старика, безнадежно утомленного жизнью. — Помолчи, дай послушать. И задерни шторы, я не вижу, что происходит на экране.
Хант встал и тщательно задернул драпировки на огромном окне.
«Да, — подумал он, — Сэм проиграл. Проиграл решительно и бесповоротно. И это всемогущий Сэм Фарроу, в течение полувека слывший одним из самых авторитетных и уважаемых профсоюзных лидеров, боец, почти не знавший поражений».
Впервые обвинение было предъявлено ему месяцев шесть назад, но и эти обвинения и все последующие неприятности не очень его огорчали. Осложнения с налоговыми органами, обвинение в заимствовании денег из кассы профсоюза без залога и выплаты процентов, фиктивные сделки, связанные с покупкой недвижимого имущества — все это пахло весьма дурно, но не тревожило Сэма Фарроу. Не слишком волновался он и в тот день, когда из миллионера превратился в обыкновенного, не очень обеспеченного человека. Нет, самые тяжелые переживания начались у Сэма Фарроу после того, как соответствующие органы заинтересовались его попытками увильнуть от уплаты подоходного налога и отношение к нему в правительственных кругах резко изменилось.
До этого старина Сэм твердо верил, что пост в кабинете министров ему обеспечен. Черт побери, разве он не связан личной дружбой с президентом, разве у него нет столько закадычных дружков среди сенаторов и конгрессменов? Разве он не уникум своего рода? Один из старейших профессиональных деятелей рабочего движения, один из его организаторов, он в то же время был близким человеком у боссов.
Еще год назад — нет, меньше года — ни у кого не возникало ни малейших сомнений, да и сам Фарроу ни на минуту не сомневался, что именно он станет очередным министром труда, и это достойно увенчает его поразительную карьеру — карьеру бедного, малограмотного рабочего, когда-то слывшего радикалом даже в «Индустриальных рабочих мира»[1], а позже совершившего трудное восхождение на самый верх.
Да, подобных сомнений ни у кого не возникало. Чего стоили, например, обеды, которые он устраивал для лидеров обеих политических партий страны? А предсказания «Уолл-стрит джорнэл», ежедневных газет и всех этих комментаторов, чья осведомленность, как предполагалось, распространяется на все и всех? И вот буквально накануне того, как должно было появиться официальное объявление о назначении, когда, казалось, уже ничего не могло произойти, всплыла эта история с мошенничеством при уплате подоходного налога.
Правительство делает ошибки, порой очень серьезные, но никогда не рискнет подать руку помощи тому, кто попал в беду. Назначение не состоялось, и Сэм, еще год назад один из наиболее известных в стране людей, превратился в разочарованного, уставшего жить старика. А почти рядом, в трех кварталах отсюда, перед Объединенной следственной комиссией конгресса давал показания Джек Рафферти, лично выбранный Сэмом в качестве своего преемника, его наследный принц, человек, значивший для него больше родного сына.
Хант никогда не питал особых симпатий к Рафферти, но, оставаясь наедине со своими мыслями, честно признавался самому себе, что дело тут, видимо, в обыкновенной зависти. В том, что получилось с ним, нельзя винить только Рафферти или Фарроу. Однако именно Фарроу сообщил ему, какое положение он, Хант, занимает и чего стоит. Хант прекрасно помнил разговор, состоявшийся всего лишь три-четыре месяца назад.
Они обедали вдвоем в ресторане гостиницы «Уолдорф» в Нью-Йорке. За обедом Фарроу сообщил о своем намерении уйти в отставку.
— С меня довольно, Филипп, — сказал он. — Все эти неприятности, расследования и прочее… Самочувствие — хуже некуда. Я не намерен выставлять свою кандидатуру на съезде нынче осенью, когда мы будем переизбирать президента.
— Не намерен? — пробормотал Хант.
— Да, Филипп, не намерен. Чувствую, что постарел, мне не вытянуть еще один срок. Когда-то же надо уходить, как уходит каждый из нас. Неприятно, что говорить, но…
Две мысли почти одновременно мелькнули в голове у Ханта: что Сэм будет получать солидную пенсию — ни много ни мало пятьдесят тысяч долларов в год, и что он не испытывает особого сожаления в связи с уходом Сэма. Кстати, он знал, что Сэм Фарроу принял такое решение не совсем по своей воле. Руководители АФТ явно разочаровались в нем и оказывали на него определенное давление, добиваясь его ухода.
— Возникает естественный вопрос о моем преемнике, — продолжал Фарроу. — Ты, конечно, понимаешь, что с моим мнением не могут не считаться.
Так вот оно что! У Ханта перехватило дыхание, он быстро взглянул на Фарроу. Вот почему Сэм пригласил его на обед и завел такой сугубо доверительный разговор! Что ж, вполне логично. Почему бы ему и не стать президентом профсоюза? Он уже теперь секретарь-казначей исполнительного комитета, работает в союзе много лет, один из старейших его функционеров. Вот Сэм и пожелал вознаградить его за все эти годы трудной, но добросовестной работы.
— Нам нужна молодежь, Филипп. Я слишком стар… — Фарроу помолчал, рассеянно водя вилкой по столу. — Я стар, — продолжал он, — как стар и Феллоуз из регионального комитета Среднего Запада, формально считающийся моим преемником. Более того, у него сейчас масса неприятностей в штате, его без конца таскают по всяким следственным комиссиям.
— Ну, есть еще Мессини из Чикаго, — заметил Хант, прекрасно осведомленный, что Фарроу терпеть его не может.
— Мессини? Этот макаронник?! Пока мое слово что-нибудь значит — ни за что на свете! Или ты забыл, как он возражал против моей кандидатуры на последних выборах? Нет, нет, я имею в виду совсем не Мессини. Я хочу рекомендовать того, кто всегда был со мной рядом. Пожалуй, подошел бы Хеннесси из северо-западного регионального комитета, но он недавно слег со вторым инфарктом и теперь вообще не сможет работать.
Хант глубокомысленно кивнул. Ему не терпелось, чтобы этот старый мерзавец перестал играть с ним в кошки-мышки и прямо сказал, что выбрал его. Хант понимал, какой пост ему передается, и заранее испытывал признательность.
— Нет, нет, — снова заговорил Фарроу, — я имею в виду не этих двоих, а… По-моему, вот кто самый подходящий человек: Рафферти.
Хант почувствовал себя так, будто его ударили кулаком в лоб. Бледный, потрясенный, он еле удержался, чтобы не вскочить и не плюнуть в гнусную физиономию отвратительного старика. Был момент, когда он мог бы с наслаждением схватить его за глотку и задушить.
Хант хотел бы что-нибудь сказать, он понимал, что должен как-то реагировать, но не мог выжать из себя ни слова и лишь беспомощно смотрел на Сэма.
Фарроу не обращал на него внимания.
— Да, Джек Рафферти, — повторил Фарроу. — По-моему, этот мальчик…
— Рафферти? — хрипло переспросил Хант.
Сэм бросил на него быстрый взгляд.
— Да, Джек Рафферти из Лос-Анджелеса. Я считаю, что…
Он замолчал, только теперь заметив, с каким выражением смотрит на него Хант.
— Так вот оно что! — повторил он и, протянув руку, погладил Ханта по плечу. — Пожалуй, я догадываюсь, о чем ты думаешь, Филипп. Да, да, пожалуй, я знаю. Тебя интересует, почему не ты?
Хант молчал, опасаясь, что у него сорвется голос, если он заговорит.
— Если бы избрание нового президента зависело только от меня, я, безусловно, предпочел бы тебя всем другим. Ты понимаешь? Тебя.
— Так в чем же дело?
— Филипп, ты старый и опытный работник и должен смотреть на вещи здраво. Мы давно работаем вместе, я знаю твою компетентность и лояльность. Никаких сомнений на этот счет у меня никогда не было и нет. Но ты служащий, интеллигент, и всегда им был. Ты начал работать у нас бухгалтером, не водил грузовую машину, не работал грузчиком, сторожем, крановщиком. Ты всегда оставался служащим, интеллигентом. Ты никого и ничего не организовывал, ни разу в жизни не участвовал в пикетировании… — Хант собирался что-то сказать, но Фарроу жестом остановил его. — Знаю, знаю, ты всегда работал, как лошадь, и никогда не забывал об интересах союза. Но для рабочих, то есть для основной массы членов нашего союза, ты всего лишь самый обычный служащий. Хороший, ценный работник — с этим все согласны — но служащий. Рабочим ты никогда не будешь.
— Но функционер профессионального союза в наши дни… — заговорил было Хант, однако Фарроу вновь его остановил.
— Будет тебе! Знаю я этих нынешних профсоюзных «деятелей»! Многие из них вполне сошли бы за президентов правлений фирм, таких, например, как «Дженерал моторс». Разве я вот не миллионер? Разве самые близкие мои друзья не так называемые капиталисты? Но и я не родился богатым. Посмотри на мои руки. Это руки рабочего. И когда члены нашего профсоюза будут избирать своего президента, они проголосуют только за рабочего или за человека, про которого думают, что он рабочий.
— Но Рафферти…
— Рафферти был чернорабочим, когда я впервые его встретил. Он сидел в тюрьмах, его били и пинали. Именно таких людей имеют в виду, когда говорят о «героях пикетов». И члены нашего профсоюза, будь они прокляты, знают об этом. Они так же верят парням вроде Джека Рафферти, как верят мне.
— А я и не знал, что президента союза избирают сами члены союза, — с нескрываемым презрением и иронией заметил Хант.
Сэм Фарроу несколько разочарованно взглянул на собеседника.
— Но они же голосуют… или хотя бы выбирают делегатов, которые голосуют.
— …и которыми ты полностью распоряжаешься.
— Верно, многими из них я распоряжаюсь и буду распоряжаться, пока не добьюсь, чтобы вместо меня избрали того, кого я хочу. Кстати, голосами некоторых делегатов распоряжается Рафферти, голосами других — Мессини; у каждого руководителя местного отделения союза и у каждого председателя регионального комитета на съезде будут свои люди. А у тебя, Филипп? Сколько в твоем распоряжении голосов?
— Я функционер центрального аппарата, — растерянно ответил Хант. — От меня нельзя ожидать…
Фарроу похлопал Ханта по плечу.
— Прекрасно понимаю, Филипп, как ты себя чувствуешь, и ни в чем не виню. Слышишь? Ни в чем. Позволь задать тебе вопрос. Ты не хуже меня знаешь наш союз. Ответь мне честно: неужели ты искренне веришь, что тебя могут выбрать, даже если я безоговорочно поддержу твою кандидатуру?
Хант мог не задумываться над ответом, он прекрасно понимал, что старик прав, никаких шансов добиться избрания у него нет.
— Видишь ли… ты, очевидно, прав, но почему именно Рафферти? Не слишком ли он молод? А потом, ты же знаешь, как на него навалились все эти комиссии, как его таскают на допросы.
— Знаю и потому хочу видеть его своим преемником. Он боец. Боец, побеждающий в схватках.
— Это верно. Но с какими людьми он общается! Вот, например, Фаричетти — бывший контрабандист, вымогатель, гангстер, осужденный за убийство.
— Перестань, Филипп! Меня не интересует, с кем он общается. Неужели ты думаешь, что можно в белых перчатках нести пикетирование и драться со штрейкбрехерами, хулиганами и полицейскими, которых нанимают хозяева? Неужели ты думаешь, что белоручка в состоянии организовать отделение профсоюза вопреки сопротивлению штрейкбрехеров и профессиональных убийц? Каким образом мы, по-твоему, вовлекли в наш профсоюз свыше миллиона новых членов? Уж не думаешь ли ты, что нам и палец о палец не пришлось ударить после того, как Рузвельт однажды сказал: «Пусть существуют профессиональные союзы»? Нет, дорогой, в драка с мерзавцем, намеревающимся стукнуть тебя по башке дубинкой, судебные повестки и брошюры не помогут. Защищаться нужно тоже дубинкой.
— Я понимаю, Сэм, но мне казалось, что из-за всей этой отвратительной шумихи…
— Шумиха вокруг Рафферти как раз и показывает, что он настоящий боец и как много он сделал для рабочих. Пусть уж лучше Фаричетти и ему подобные работают на нас, а не на хозяев. Ясное дело, этого никогда не поймут разные святоши и благодетели, пытающиеся просвещать нас; этого не поймет банда паршивых социалистов и реформаторов. Но ты-то должен понять! Во всяком случае, члены нашего союза понимают меня. Именно потому-то они всегда поддерживали меня, а теперь будут поддерживать Рафферти. Никто не может отрицать, что Рафферти всегда ставил на первое место интересы членов нашего союза.
Глава четвертая
Джордж Моррис Эймс, тридцатишестилетний главный юрисконсульт следственной комиссии, прежде чем приступить к допросу, еще раз просмотрел лежавшие перед ним заметки. Обладатель приятного, хорошо поставленного голоса, он говорил с чуть заметным бостонским акцентом.
— Мистер Рафферти, а что вы скажете относительно фирмы «М—Д уэрхауз дисберсмент компани инкорпорейтед»? — Эймс старательно выделил каждое слово в названии фирмы, явно давая понять, что он имеет в виду какую-то аферу. — Относительно фирмы, в которой, по вашим же словам, ваша супруга выступает под девичьей фамилией и владеет семьюдесятью пятью процентами акций. Пользуется ли эта фирма трудовыми услугами членов профсоюза?
— Этого я не знаю.
— Позвольте, позвольте, мистер Рафферти! Фирма ведь принадлежит вашей жене…
— Моей жене принадлежит семьдесят пять процентов акций фирмы, но…
— Я спрашиваю, мистер Рафферти, использует ли труд членов профсоюза фирма, принадлежащая вашей жене и жене заместителя председателя семьсот второго лос-анджелесского комитета профсоюза транспортных рабочих Питера Геннона, которые выступают в качестве совладельцев под своими девичьими фамилиями?
— Я уже ответил, — спокойно сказал Рафферти, не сводя взгляда с Эймса.
— Не хотите ли вы сказать, что вам неизвестно…
— Да, именно это я и хочу сказать.
— В таком случае, мистер Рафферти, кто может ответить на мой вопрос? Может быть, миссис Рафферти?
— Миссис Рафферти лишь владеет акциями. Она не имеет никакого представления о фирме и о том, чем эта фирма занимается. Там, полагаю, должен быть управляющий.
— Управляющий есть. Некий. Стивен Деэни. Вы знаете мистера Деэни?