— Я не знаю, он или не он. Фактов нет. Но я очень удивлюсь, если когда-нибудь мы точно узнаем, что это — точно не он. Я уже говорил, что в чудеса не верю. Мир устроен просто.

Александр Сергеевич машинально кивнул. Он знал, что Ермилов не верит в чудеса, — он и не мог в них верить, не имея воображения и обладая психикой булыжника. Юрий Петрович не верил в сверхъестественные силы, но верил в гонорар. Поэтому он не умел предчувствовать будущее, но знал, как его можно просчитывать…

Разговор с «начальником контрразведки» не принес Александру Сергеевичу успокоения, а, наоборот, разбередил душу еще больше. Ночью, ворочаясь без сна, Юнгеров встал, достал с нижней полки «Учебник тактики» Драгомирова издания 1881 года, раскрыл его наугад и прочел: «Атака. Чтобы счастливо исполнить это боевое назначение на какой бы то местности ни было, прежде всего нужно иметь в голове и сердце непоколебимую решимость довести его до конца и без оглядки назад». Юнгеров захлопнул учебник и вздохнул:

— Эх, знать бы цель… Остальное имеем.

Он погасил свет и, пытаясь заснуть, начал вспоминать прошлое. Александр Сергеевич после разговора с Ермиловым специально гнал от себя мысли о Гамернике — не хотел погружаться в неприятные эмоции, не подкрепленные действительно никакими фактами. Но ночью он все же не убежал от этих мыслей и начал вспоминать…

…Если бы кто-то хорошо информированный в шутейной манере стал бы рассказывать историю взаимоотношений Юнгерова и Гамерника, он бы, наверное, начал с этакого эпиграфа — с фразы батьки Бурнаша из «Новых приключений неуловимых»: «Это было в степях Херсонщины, наш отряд сражался с красными…» Но так бы мог начать свой рассказ кто-то очень нейтральный к ним обоим, потому что сами Юнгеров и Гамерник вспоминали друг друга безо всякого юмора. В последние годы они практически не виделись, но думали друг о друге частенько. Характерные люди способны долго помнить собственные сильные негативные чувства… А характеры даются и людям хорошим, и неважным, и просто отвратительным. Характер сам по себе еще ничего не значит, это просто инструмент, который хозяин использует в меру своей внутренней морали, а говоря по-русски, — совести.

Так вот, тогда «в степях Херсонщины», то есть в самом начале 90-х годов, Юнгеров сталкивался с Гамерником не единожды. И всякий раз разговоры у них не ладились. Так бывает, что с первой же встречи возникает взаимопонимание, которое скрывается за набором культовых фраз типа: «Если посчитаю это нужным», «…Я же не могу тебе давать советы» или «Значит, ты знаешь, как поступать». Фразы эти — из практики такой бандитской дипломатии. А дипломатам, как известно (пусть даже и бандитским дипломатам), язык дан для того, чтобы скрывать свои истинные мысли и чувства. Когда японский посол в США еще вежливо улыбался американцам, он уже знал, что флот и авиация микадо через час атакуют Перл-Харбор…[126]

На заре питерских бандитских войн, то есть в самом начале девяностых, конфликтов между братвой из разных команд было очень много. Они исчисляются сотнями — большие и маленькие, дошедшие до крови или «разруленные на языке», и процессы эти были совершенно неуправляемыми.

И вот как-то раз люди Гамерника отобрали несколько пригнанных из-за границы автомашин у человека, который платил Юнгерову. Причем отобрали под надуманным предлогом, дескать, немец, который продал эти машины, был обманут. Он-де звонил и жаловался, а «гамерники» как раз и «крышуют» этого немца. Все это была, конечно, наспех придуманная — легко опровергаемая галиматья. Но «гамерники» и не хотели никакого обстоятельного разговора, они изначально сделали конфликт неотвратимым. Дело в том, что человек, у которого отобрали автомобиль, сразу сказал, что разбираться придется с самим Юнгеровым. В ответ он услышал наглое: «А это кто такой?!» Естественно, этот текст очень быстро дошел до Юнкерса — тогда совсем молодого, дерзкого и вспыльчивого, и сами автомобили тут же ушли на второй план, вытесненные личным оскорблением. Дело в том, что в гангстерском и бандитском мире очень важна репутация. И придумали это правило не спортсмены в Питере и не итальянцы в Чикаго — оно старо как мир. И, исходя именно из него, Юнгеров и принял решение — проучить, и проучить жестко и обидно.

Дальше события развивались так: Денис позвонил ребятам Гамерника и в оскорбительной форме изложил свое видение ситуации, сделав тем самым невозможным отступление для них.

«Стрелу» забили на Обводном канале — ночью, в местечке, окруженном кустами. Выбранное время и место, понятное дело, предусматривали интонацию разговора. Без железа[127] на такую встречу ехать было бы смешно, самоуверенно и глупо.

«Гамерники» прибыли заряженными[128], на четырех машинах и расположились неправильно — слишком кучно. Юнкерс поручил встречать противников Денису и объяснил, как именно это надо сделать…

К скученным машинам «гамерников» внезапно подъехала «четверка» с мигалкой на крыше и надписями на боках «Милиция». Из автомобиля вышли два человека в полевой милицейской форме.

— Ого, что тут происходит! — обрадованно воскликнул один и направился прямо к автомобилям. Второй взял в руки нечто напоминающее радиостанцию, и приборчик зашипел. Человек в милицейской форме продул его и забормотал:

— «Волга» 107! Я «Днепр». Находимся на Обводном, 128. Проверочка документов.

Это было сказано не совсем по-милицейски, но — похоже, если не особо вслушиваться и не анализировать.

Первый тем временем уже встал у крайней машины и поинтересовался прямо в открытое окно:

— Орлы, кого ждем?!

— Девушек, командир, — улыбнулся водитель. — На танцы собрались.

— Ага… Это в футболках-то и вязаных шапочках? А ну-ка — на выход, с вещами! Чует мое сердце — пару-тройку из вас кто-нибудь да разыскивает за что-нибудь!

— А если нет, командир?

— А тогда — на свободу с чистой совестью! Только штраф заплатите.

— За что?! — заржали в машине.

— За наезд с особым цинизмом на охраняемый газон!

— За четыре циничных наезда! — подхватил подошедший второй.

Ржание раздавалось уже во всех четырех автомобилях. А что такого — обычные дела, мусора ведь никогда не упускали возможность снять бабки с братвы.

— Так, хватит смехуечков, выходим — строимся, а то сейчас командир примятую траву на наши колеса переложит — век не рассчитаемся, — отдал приказ старший из «гамерников».

Братва с шутками и прибаутками стала вылезать из машин. Стволы, разумеется, пооставляли под сиденьями.

— Ой, сколько же вас, — ахнул первый «милиционер». — Вы бы хоть в шеренгу построились, что ли…

— По двое, — добавил второй и вытащил из кобуры ПМ. — А ну вас к черту! Один — краше другого.

Зрелище-то действительно было не для слабонервных: двенадцать человек — и все в вязаных шапочках, руки — как ноги, шеи — как талии, глаза равнодушные — такие задушат и не вспомнят, как фамилия!

Когда неровная шеренга более-менее выстроилась, сзади появилась группа таких же красавцев — с «калашниковыми» наперевес. «Милиционеры» же чуть отступили — уже у обоих в руках были пистолеты. «Гамерники» оказались в окружении. Первый «милиционер» скомандовал:

— Глянули назад, пацаны!

Пацаны оглянулись и сразу все поняли. Их положение было безвыходным.

Второй «милиционер» рявкнул в полный голос:

— Прыжок на месте — провокация! Стреляю без предупреждения! Я в малиновых войсках[129] служил! Этап, на колени! Руки — за голову, ноги — крестиком! Не оборачиваться, не разговаривать, смотреть в землю!! Нехороший взгляд — прикладом в затылок! Ну!

«Гамерники» начали усаживаться на газон, даже не матерясь. Старший, правда, пытался еще покряхтеть и сесть не сразу, а с ленцой, изображавшей достоинство, — за что и получил сразу тычок стволом под ребра, от которого свалился и уткнулся от боли лбом в землю.

Тут к ним подъехал автобус «Икарус» с распахнутыми дверями — это ребята Дениса постарались. Они остановили автобус неподалеку и сделали конкретное предложение водителю: «Берешь приличные деньги, делаешь ходку с нами по нашему маршруту и забываешь об этом вечере навсегда. Данные с твоих прав мы перепишем — ты уж извини».

Водитель согласился.

Когда автобус остановился, «гамерники» получили новую вводную:

— Этап! Слушай мою команду: станция Коряжма, время посадки — две минуты! Залазим без последнего! Первый — пошел!

Погрузка прошла очень быстро и без осложнений — всю братву уложили в автобусе харями в пол, с руками на затылках и тронулись, перекрестясь.

Водитель через каждый километр громко скандировал:

— Ребятки, я ничего не вижу! Ребятки, я ничего не помню! Ох, пронеси угодники!..

Вот так с ветерком и доехали до офиса Юнкерса. С шофером расплатились, и он, осчастливленный, уехал. В офисе всех «гамерников» усадили вдоль стенки в коридоре, перефотографировали, переписали данные и поотнимали записные книжки. Изъяли и документы на машины, брошенные на Обводном, и даже два громадных мобильных телефона — в те времена они были редкостью и больше походили на средства связи войск ПВО.

Специальная группа быстро вернулась на Обводный, где осиротевшие машины ошмонали и вытащили из них стволы, которые тут же покидали в канал, — такого добра у ребят Юнкерса и своего хватало. Стволы эти, наверное, так и лежат там с тех пор на дне…

Кстати, тот «милиционер», что отдавал приказы, действительно служил в конвойных войсках в звании капитана. Звали его Роман Цепин, и он был не из коллектива Юнкерса, а сам по себе. А в этой операции он участвовал, потому что дружил с Юнгеровым и не любил Гамерника. Достойно закончив «конвоирование этапа», Роман пожал руки Юнкерсу и Денису и с достоинством удалился. Когда за ним закрылась дверь, слово взял Юнгеров:

— Ну, что? Рад вас видеть с петлями на шеях! Чего-то вы не задорно смотрите! А когда на чужое рты разевали и этими же погаными хлебалами нас оскорбляли — то аж слюни брызгами разлетались! Аппетит пропал?!

Где хранились отобранные «гамерниками» автомобили, Денис с ребятами выяснили быстро — их в ту же ночь перегнали на надежную автостоянку. Машины «гамерников» серьезно повредили бейсбольными битами, да еще и шины им ножами покромсали — а пацанам сказали: «Будьте рады, что вообще не сожгли! Занимайтесь своими делами, только в наши не лезьте!»

Плененной братве оставили только нашейные золотые цепи — это было святое…

Напоследок Юнкерс передал через старшего лично для Гамерника:

— Передайте ему, что я его назвал падальщиком, от слова падаль! Все слышали? Если он — правильный, то пусть берет нож, и мы с ним вдвоем съездим за город. И это тоже узнают все. Либо — все узнают, что на «падаль» — он утерся! А ежели кто захочет ответить исподтишка, то в фас и профиль вы у нас со всеми семьями под прицелом! Перебьем по одному при заходах на аэродром!

И с такими напутствиями братву выгнали на улицу. Гамерник не ответил, утерся. Вернее, он ответил — но позже и по-другому. Он организовал посадку Юнкерса…

Вскоре после той истории с захватом братвы убили Волгу. Месяца через два Юнгеров летел по Московскому проспекту и зарулил в «Пулковскую», чтобы купить пирожных в ресторане. Выходя, он увидел в вестибюле Гамерника, обнимающегося с каким-то парнем. Юнкерс машинально «срисовал» лицо и быстро прошел мимо. Потом и в другом месте ему показали на этого парня пальцем и сказали, что, возможно, именно он и застрелил Волгу… Юнкерс никогда не забывал, что Гамерник с ним обнимался. Спустя годы он уже, конечно, понимал, что тогда все со всеми обнимались, но тем не менее не мог забыть этих объятий…

На бандитских тусовках поговаривали, что именно с этих времен Гамерник начал мучиться бессонницей и не засыпал без снотворного, став серьезным юзером в этом направлении. Гамерник и сам не хотел верить, что бессонницей был обязан «юнкерсам», но это было так…

А уже где-то в 1992 году случилась еще одна история. Тогда Гамернику привезли из Польши первый в его жизни «Мерседес» — белый, с хромированными молдингами, угнанный из Германии по договоренности. Но в те времена машины с «трудной судьбой» и органы-то не шибко волновали, что говорить о Гамернике.

Гамерник балдел от новой тачки, которая на первой передаче рвала так, как «девятка» на третьей. Он дерзко подъезжал к кабакам, да и отруливал от них с проворотами. Тогда было так принято, тогда такие манеры даже и дивиденды приносили.

Но понтовался Гамерник недолго, где-то через месяц принял он на капот своего «мерса» маму с дочкой, когда лихо пытался вырулить из своего двора на улицу. Он, конечно, уехал бы, но весь двор знал его машину. Четырнадцатилетняя девочка отделалась ссадинами и ушибами, а ее мама попала в больницу с нехорошим переломом бедра…

По пацанам эта информация пронеслась быстро — тогда в этой среде сплетни мгновенно разносились. Ее переиначивали, перевирали, кто-то говорил, что Гамерника подставили, а кто-то — что уже и приняли[130].

Дошел этот слух и до Юнкерса, и он решил лично и тщательно все проверить, тем более что следователь из отдела, занимавшийся ДТП, как раз и ездил на подержанной машине, которую получил когда-то даром от Александра Сергеевича. А оказалось, что именно у этого следователя и находится в производстве дело по ДТП Гамерника.

Следак, естественно, «все понимал»:

— Да все можно решить, главное — чтобы потерпевшая не голосила.

— То есть нужно, чтобы она взяла бабки? — уточнил Юнгеров.

Следак усмехнулся:

— Грубый ты какой… Нужно, чтобы она — «претензий ни к кому не имею».

— Понял. Сколько?

— Ну, ты даешь! Не я же с ней договариваться буду!

Юнгеров имел свой расчет — во-первых, могла выплыть информация о его связях в этом отделе, и тогда братва заголосила бы, что, дескать, Юнкерс специально Гамеру «засудил», а во-вторых, — ему хотелось поступить и внешне намного благороднее Гамерника. Александр Сергеевич договорился с потерпевшей — она долго возмущалась. Но потом взяла и деньги, и микроволновую печь, и холодильник. А что делать? Разведенным немолодым бабам живется нелегко… А уж в те-то времена…

Да, и вот, когда вопрос уже был решен, но Гамерник этого еще не знал, состоялся в ресторане «Север» большой сходняк авторитетов. И там, уже в конце застолья, во время музыкальной паузы Юнкерс громко, так, чтобы все слышали, — сказал:

— Гамера, ты не переживай, братан. Твоя Селюкова (это была фамилия потерпевшей) у меня на рынке колбасой торгует. Я вопрос решил. Закроют через недельку твою делюгу…

Большинство за столом восприняли эту новость как интригу и интересную сплетню, которую можно нести дальше в широкие бандитские массы. Гамерник скрипнул зубами, но удержал себя в рамках приличия:

— Благодарю. Сколько с меня?

— Обижаешь! — высокомерно ответил Юнгеров. — Всегда обращайся — помогу!

И Гамернику тогда ответить было нечего, хотя он чувствовал себя униженным.

Ответил он потом — когда на несколько лет убрал Юнгерова с воли…

Нельзя сказать, что во время отсидки Александр Сергеевич не лелеял планы мести. Лелеял, и еще какие — но в основном в самом начале срока. А потом все как-то перегорело. Да и жизнь на воле изменилась. Казалось, что наступает новая пора, — что наконец-то можно жить, а не выживать. Не хотелось тратить силы и нервы на войну с Гамерником. Правда, иногда Юнкерс полагал, что такая позиция — неправильная. Но до серьезных планов мести, планов, которые можно было бы реализовать, дело никогда не доходило. Были просто неприятные, нехорошие, беспокоящие мысли.

В этом конфликте не было ничего от бизнеса — только личное… Конечно же, после того памятного расстрела в лифте Юнгеров думал о Гамернике. Но, размышляя, он всякий раз старался отбросить мысль о его участии. Смысл? Выбивать из-под Юнгерова самых близких и самых надежных, таких как Денис? Ну не полный же псих Гамерник? С его-то нынешней финансовой мощью! Ну не может же психически ненормальный создать целую бизнес-империю… Или может?

Александр Сергеевич просто не знал, что разновидностей безумия существует бесконечное множество… Но других-то версий, кроме Гамерника, и вовсе не было… И что оставалось? Ошибка в объекте? Такие казусы бывают, но редко, и в них всегда очень трудно поверить… Юнгерова этот информационный вакуум чудовищно угнетал, он бы отдал многое, чтобы поменять его на самую мерзкую, но конкретную информацию. Александр Сергеевич и жаждал этой информации, и в глубине души, подсознательно, боялся ее, так как понимал: когда расклад станет ясен, придется «выпускать бронепоезд с запасного пути», то есть убивать кого-нибудь. А Юнгеров этого очень не хотел. Он и в прежние лихие времена старался всеми силами обойтись без трупов, а уж после того, как ему минуло сорок, — и подавно… Александр Сергеевич очень надеялся на Крылова — рассчитывал ответить стрелявшим уродцам действиями лихого полковника, но… Крылов пока не радовал, скорее, даже наоборот. Петр Андреевич старался. Но — не получалось. Один раз показалось, что что-то забрезжило, — когда на дверях лифта среди прочих отпечатков пальцев обнаружились пальчики некоего Зайцева, ранее судимого за разбой. Крылов немедленно атаковал, Зайцева без приглядки взяли и начали мордовать. Потом, правда, выяснилось, что этот ранее судимый работал грузчиком и как-то раз доставлял мебель в эту парадную — ну и наследил… Выяснилось это, когда Зайцева уже пришлось класть в больницу и деньгами Юнгерова обеспечивать хорошее лечение, чтобы особо большой шум не поднялся…

Александр Сергеевич тогда даже не самый приятный разговор с Крыловым имел… Но ведь Петр Андреевич не для себя же старался-лютовал…

Вот с такими невеселыми воспоминаниями и размышлениями Юнгеров в конце концов и заснул, сжимая в руках «Тактику» Драгомирова… В ту ночь ему не приснилось ничего военного. Ему вообще ничего не приснилось в ту ночь.

Прошло несколько дней. Александр Сергеевич постепенно втягивался в привычный ритм жизни, когда Штукин снова сумел удивить его. Валера улучил момент и, приехав однажды с Денисом в поместье, поймал Юнгерова одного у озера да и брякнул без лишних предисловий:

— Мне доподлинно известно, кто стоит за нашим расстрелом в лифте.

Александр Сергеевич от неожиданности (он не заметил, как Штукин подошел) вздрогнул и резко обернулся. Помолчал, потом ответил:

— Мы — не персонажи кинофильма, поэтому я не скажу сакраментальную фразу типа: «Говори — озолочу!»

— Я не к этому, — мотнул головой Валера.

— Надеюсь. Говори.

— Некто Гамерник, — тихо сказал Штукин.

У Юнгерова так заколотилось сердце, что он даже машинально потер грудь ладонью:

— Некто?..

— Мне Денис про этого… бизнесмена рассказывал, про ту историю на Обводном канале, еще кое-что.

Александр Сергеевич свел брови к переносице:

— Только не пугай меня тем, что тоже вычислил его аналитически, научным методом исключения. Если я сейчас услышу, что больше это организовывать было просто некому, — ты получишь пендель.

Штукин помотал головой:

— Аналитика здесь ни при чем. Я знаю одного опера, который работает в управе под Ильюхиным. Он как раз в той группе, которая занимается расстрелом в лифте. Он отрабатывает только часть сигналов, но присутствует на рабочих совещаниях. Недавно было одно совещание необычное — с него выставили всех, кроме избранных, среди которых был и один его собутыльник. И он моему оперу под большим секретом о Гамернике и рассказал — и не как о версии, а как об отработанном оперативном сигнале. Это не сплетня и не домысел. Деталями этой информации располагают только Ильюхин лично и несколько его особо доверенных помощников.

Валера замолчал. Юнгеров долго и пристально смотрел на него, а потом очень тихо спросил:

— Это все?

— Нет, — мотнул головой Штукин после некоторого, еле заметного колебания. — Еще этот опер говорил… кое-что странное… Что лифт — это только артподготовка. Основные удары пойдут из Москвы от легальных структур. И через налоговую, и через МВД… Мне трудно дословно воспроизвести, поскольку он говорил немного путано, так, будто сам не до конца понимал, о чем идет речь.

— Теперь все?

— Все.

— Ага.

Александр Сергеевич прошелся туда-обратно по берегу озера и, остановившись, снова заглянул Штукину в глаза:

— Как, говоришь, зовут эту тварь?

Валера смутился от странно прозвучавшего вопроса и как-то неуверенно повел плечами:

— Так… Гамерник…

— Правильно, — согласился Юнгеров. — Но имя им — легион.

Неожиданно он почти упал на землю, приняв положение лежа, и отжался ровно семьдесят пять раз. Потом встал с покрасневшим лицом, шагнул к Валере и, назидательно подняв вверх указательный палец, сказал:

— Когда танцуешь с чертом — надо внимательно слушать музыку! Понимаешь?

— Ну… Понимаю, Александр Сергеевич.

Юнкерс улыбнулся почти весело:

— Штука, ты — свой? Если мы пойдем на войну — ты с нами?

— Конечно, — дернул враз пересохшими губами Валера.

— Это хорошо. Это — правильно. Война — штука грязная. Поэтому — приказ для всех — а тебе лично я его расшифрую: не пить, не выпивать, меньше курить, после еды вместо кофе — зеленый чай. Вместо тяжестей в зале — бег трусцой по утрам и вечерам, в эфире — молчание, дела привести в порядок, полная светомаскировка, орудия расчехлить. Мы их заманим к реке и накроем пулеметами.

Штукин в полном обалдении переминался с ноги на ногу. Юнгеров тихо засмеялся:

— Валера, ты меня еще плохо знаешь, поэтому не всегда понимаешь, когда я шучу, когда — говорю серьезно, когда — полусерьезно и когда — полушутя. Я не сошел с ума, я сейчас нормальней, чем когда бы то ни было… Да, вот что: твоему оперу из управы — надо дать денег. Пусть дальше старается. Голодный казак — плохой казак.

В глазах Штукина промелькнула какая-то быстрая тень. Он качнул головой и даже чуть шагнул вперед:

— Не надо… Он ведь рассказал мне все это, не зная, где я теперь. Деньги его только испугают.

Александр Сергеевич посмотрел на парня с одобрением:

— Верю! Но все равно при первой же возможности человека надо отблагодарить. Как только представится такой случай — моргнешь. И еще — ему надо помочь в отработке возложенных на него задач. Как только он начнет делать все стремительно и на пять баллов, ему станут поручать все больше и больше. И вскоре перестанут удалять с совещаний для особо посвященных… Что еще для этого требуется? Думай! Ты меня понял?

— Понял.

— Вот и умница. И я тебя понял и услышал. Я тобой доволен, ты все сделал правильно. А сейчас — ступай… Мне еще подумать надо…

Вечером того же дня Юнгеров назначил маленькое оперативное совещание, на которое пригласил Крылова, Ермилова и Дениса. Сухо и без эмоций изложив им то, что рассказал Штукин, Александр Сергеевич спросил мнение полковника об Ильюхине и его людях. Крылов несколько раздражился, когда узнал, что его все-таки обскакали, но сумел перебороть себя и дал самые лестные характеристики возможностей Ильюхина и его команды.

Юнгеров все это выслушал и спросил:

— У кого-нибудь из них можно купить детальную информацию?

— Нет, — сразу, резко и твердо, ответил Крылов.

— Нет вообще или в данном конкретном случае? — встрял Ермилов.

— В данном случае — это категорическое нет. Есть нюансы.

— Весело живете! — сразу поняв что-то для себя, хмыкнул Ермилов. — Ладно, господа, нам бы не мешало подумать, как дальше жить. Как отражать нападения агрессора…

…Они разговаривали долго, несколько часов. Варианты предлагались разные. Но в самом конце, уже окончательно одурев от сигарет, кофе и разговора, слово взял Юнгеров:

— Подводя итоги… Для начала — пожар надо тушить кардинально-глобально, а потом уже отдельные угольки затаптывать. Значит, надо в Москву деньгу засылать — чтобы тот заказ на нас перешибить и чтобы попытаться Гамеру же и прижать — легально и руками государства… Наша задача — четко вычислить, с кем говорить и кому давать. Кто реально сможет решить вопрос!

— Ну, — кивнул Крылов. — Тут кое-какие наметки имеются.

— Нам не наметки нужны, — вздохнул Юнгеров. — Нам уверенность нужна… Помню, в конце восьмидесятых влетел в ментовку мой парень… влетел крепко. Я со следователем и так и сяк, и баксы ему прямо в лапы сую… А он — нет, и все! А потом мне один работник советской торговли дельную вещь посоветовал: дескать, денег должно быть много — по объему, который поразит воображение. То есть — не доллары, а рубли, достоинством по полтиннику. Я доллары поменял — и получилась гора советских денег, которая еле влезла в коробку из-под советского телевизора «Рубин», — помните, были такие самовоспламеняющиеся гробы? Взял я у приятеля в магазине эту упаковочку, да и набил под завязку пачками. Коробка еле в багажник влезла. И поехал я прямо к парадной, где следователь жил. Долго караулил, наконец дождался — идет. Я к нему: «Начальник, не держи зла, смотри!» И показываю ему коробку. Он глянул, я смотрю — есть контакт! А он с юмором был, говорит: «Вес взят!» И потащили мы эту коробку к нему домой на четвертый этаж. А на площадке третьего этажа в коробке дно провалилось — засыпали всю лестницу деньгами! Стремно, собираем их лихорадочно. Да… В общем, через десять дней парень мой — на свободу с чистой совестью. Дело за отсутствием всего, чего надо, было прекращено. Вот такая байка. Понимаете, к чему я это гну?

— А чего ж тут такого военно-морского? — развел руками Ермилов. — Только в этот-то раз короб придется набивать все же зелеными. Ставки другие, да и цены возросли.

— Понятно, — махнул рукой Александр Сергеевич. — На короб я не потяну, а вот коробку из-под «ксерокса» — сдюжу.

— Два миллиона долларов, — быстро сосчитал Ермилов. Фразу эту он сказал таким тоном, каким бы мог произнести приговор: «…к высшей мере социальной защиты».

— Это деньги, — кивнул Юнгеров. — Я понимаю.

— Ты понимаешь?

— Понимаю. На Москве экономия боком выйдет. Так что не будем охать и причитать. Или — или!

— Все правильно, Саша, — согласился Крылов. — С суками надо по-сучьи.

Юнгеров повернулся к Волкову:

— Денис, как чувствуешь, есть в Гамернике стержень?

Волков медленно покачал головой:

— Когда-то мы отобрали у него все машины… Сейчас он силен, но это только внешне. Ни на что это не влияет. Мы и сейчас точно так же отберем все машины снова. В нем нет крепости. Он опасен, но только тогда, когда имеет возможность выстрелить в спину.

— Вот мы и должны лишить его этой возможности, — подвел черту Юнгеров.

…Когда все разъехались, Александр Сергеевич еще долго сидел в своем кабинете за письменным столом. Прикрыв глаза, он перебирал поэпизодно прошедший день. Он вспоминал фразы и выражения лиц Крылова, Ермилова, Дениса…

Когда перед его мысленным взором встало лицо Штукина, Юнгерова вдруг словно слегка кольнуло что-то под левую лопатку. Эта странная тень, которая мелькнула в глазах Валерия… Может, показалось?.. Мгновение спустя Юнкерс со свойственной ему здоровой самоиронией осознал, о чем думает, и рассердился:

— Тень-плетень, — сказал он вслух. — Нервы… Все это нервы… Еще немного — и впрямь, как баба, начну от тени шарахаться…

Юнгеров открыл ящик стола и вынул из него фотографию Гамерника в рамке из карельской березы и поставил перед собой. Фотография была скачана из Интернета — с официального сайта концерна Гамерника.

Александр Сергеевич посмотрел на снимок и сказал совсем тихо:

— Бог — это любовь. А я не люблю тебя. Я не Бог и не ангел. Я — человек. А ты — блядь. Ну а с блядьми — по-блядски…

В наступивших сумерках казалось, что лицо на портрете меняет выражение и улыбается…

Часть 3. Реализация

Штукин — Якушев — Ильюхин — Юнгеров

Сентябрь 2000 г.

…Штукин обманул Юнгерова. Не было никакого разговора с опером из управы, работающим под Ильюхиным. У Валеры был разговор с самим Ильюхиным — долгий и местами крайне неприятный для них обоих…

Если бы эта встреча нашла свое отражение в официальных документах, то она была бы обозначена как «очередная» и «прошедшая на КК[131]». Но Ильюхин официально регистрировать встречу не стал. Он вообще не любил такую писанину — во-первых, очень трудно писать не то, что было на самом деле (а писать правду — это просто сумасшествие), а во-вторых, даже если и просто писать абы что, но столько, сколько положено, — все равно утонешь в бумагах, которые будешь составлять по 25 часов в сутки. На практике как из положения обычно выходят: «подпрягается» какой-нибудь молодой, но дотошный сотрудник, который и оформляет аккуратно всю липу с нескольких устных указаний руководителя. Потом пройдет лет двадцать, кто-нибудь начнет листать дело и будет восхищаться оперативной драматургией, выраженной красивыми фразами с утраченными уже канцелярскими оборотами. И этот «кто-то», конечно же, не поймет, что на самом деле все было совсем не так…

Ильюхину как-то раз попали в руки архивные документы с подписями самого Судоплатова[132]. Полковник зачитался и аж языком зацокал от удовольствия: «Умели же работать, черти?» А потом Виталий Петрович пораскинул мозгами и подумал: «А может быть, просто такая же красивая липа, как и у меня? Кто его теперь узнает, как оно „в натуре“-то было — поди, проверь…»

Да, так вот, эта встреча со Штукиным, которая, будучи официально зарегистрированной, описывалась бы как состоявшаяся на КК, на самом деле проходила в обычном кафе — правда, не самом модном и тусовочном, зато чистом и тихом.

Виталий Петрович встретил Валерия улыбкой, встал со стула, шагнул вперед и протянул руку. После рукопожатия полковник еще и похлопал левой рукой Штукина по плечу. И не то чтобы полковник совсем уж лицедействовал, но элемент навыка в избранной им манере, конечно, был. Ведь во время таких мероприятий, как контрольная встреча, грамотный руководитель всегда старается создать теплую, товарищескую атмосферу, которая лишний раз подчеркивала бы для исполнителя важность его миссии, свидетельствовала бы о том, что его помнят и ценят. Но и обвинить Виталия Петровича в полной неискренности тоже было бы неправильно: он и в самом деле переживал за Штукина. Понимал, конечно, что опер не в банде Горбатого и что в случае расшифровки вряд ли ему грозит лютая смерть, но понимал и то, что Валере все равно очень тяжело. Актеру и два-то часа на сцене тяжело играть, а если — неделю? А месяц?

У отца Ильюхина был друг, старый чекист, который разведшколу окончил еще в 1946 году. В 1954 году его заслали с заданием в Грецию, где он через полтора месяца «провалился» и получил 25 лет тюрьмы. Отсидел он там 18 лет, а потом его отдали — так просто, потому что в Греции он уже был никому не нужен и не интересен. Так вот: этот чекист рассказывал, что самое трудное в профессии разведчика годами актерствовать: на работе, в такси, в постели с женщинами — любимыми и не очень. Старый чекист признался, что даже в тюрьме, где он уже никого не интересовал, он долго не мог избавиться от этой манеры…

Штукин и Ильюхин сели за столик, и полковник заказал два эспрессо. Пока несли кофе, они долго молча рассматривали друг друга, а потом Валера без улыбки вдруг затараторил шепотом:



Опасаясь контрразведки,
Избегая жизни светской,
Под бандитским псевдонимом
Мистер Джон Валерий Штук —
Вечно в кожаных перчатках,
Чтоб не делать отпечатков,
Жил в гостинице бандитской
Не бандюга, а «урюк»[133].



Окончив декламацию, Штукин поднял воротник джинсовой куртки и начал с утрированной подозрительностью озираться.

Полковник усмехнулся:

— А почему «урюк»? Валера развел руками:

— Для рифмы, в основном. Да и… «Урюк» я и есть… Ильюхин вскинул брови:

— Что ж так мрачно? Или в чем-то… просчитался пресловутый мистер Пек?[134]

Валера чуть скривил губы, быстро прикурил и помахал в воздухе зажженной сигаретой, разгоняя дым:

— Не мрачно, но… Как вам сказать, товарищ полковник…

— Скажи, как есть.

— Скажу. А вы уверены, что я попал в ОПС[135]?

— В каком смысле?

— В человеческом, то есть в прямом, но не официальном.

Виталий Петрович прищурился:

— Твои сомнения относительно прилагаемой к ним аббревиатуры касаются слова «преступное» или «сообщество»? Или «организованное»?

Штукин легко закинул ногу на ногу и непринужденно, почти светски, улыбнулся:

— Организованности у них и государство занять может. Сообщество — конечно, есть, они связаны интересами и, вообще, жизнью, но вот насчет всякого такого преступного… Я, конечно, среди них совсем еще не старожил, но…

Валера чуть запнулся, и полковник подбодрил его:

— Ты говори, говори… Как есть — не стесняйся.

Штукин пожал плечами:

— Если не стесняясь, — то люди там достойные. Симпатичные. Я отрицательных эмоций гораздо больше получил на легальной работе. Прошу отметить и доложить в воспитательный отдел!

«Осмелел», — подумал про себя Ильюхин, однако вслух ничего не сказал, лишь головой покачал.

Валера тем временем практически залпом опрокинул в себя чашечку принесенного официанткой кофе и остро глянул прямо в глаза полковнику:

— А если серьезно, то все, что я вам только что сказал, — серьезно.

Ильюхин долго не отвечал, размешивая сахар в своей чашечке, а потом, спрятав улыбку, тихо предложил:

— Ну, если серьезный разговор пошел… Тогда расскажи и о себе.

Штукин сразу же насторожился, почуяв неладное, и вспомнил о случившейся на озере трагедии. А о чем он еще мог сразу подумать? Правда, было непонятно — откуда об этом может знать Ильюхин…

Полковник ждал. Валера нахмурился и пошел на обострение:

— Если что-то не так, то давайте напрямую!

Ильюхин взгляд не отвел, усмехнулся жестко:

— Если труп — это «если что-то не так», то боюсь подумать, что такое «если дело труба»… И учти — все твои слова, будто тебя к стенке припирают, — это неправильно… Не нужен этот налет. Поговорим спокойно. Тему все равно не закрыть.

— Не понял. — Валера аж побледнел, подумав о том, что расследованию истории на озере дан официальный ход и информацией о случившемся владеет не его куратор Ильюхин, а полковник Ильюхин как представитель государства.

Виталий Петрович, уловив этот нюанс его размышлений, чуть качнул головой:

— Я имею в виду, что тему эту не закрыть в нашем с тобой разговоре.

— Хорошо, — шумно выдохнул воздух Штукин. — Вам я готов рассказать. Более того — объяснить. И даже оправдаться.

— А другим?

— А с другими — не считаю нужным это обсуждать. Более того, зная, как устроено наше государство, считаю разговор о Николенко смешным.

Произнеся фамилию, Валера впился глазами в лицо полковника, проверяя себя, и по реакции Ильюхина понял, что не ошибся, — Виталий Петрович именно эту тему и имел в виду. Но откуда он узнал?

Полковник между тем отхлебнул кофе и аккуратно поставил чашку обратно на блюдце:

— Чего же тут смешного?

Штукин зло дернул щекой:

— Знаете, я много раз говорил жуликам: «Сознайся — лучше будет!» При этом я им не говорил — для кого именно это будет лучше…

Ильюхин закурил и сказал спокойно, словно просто констатировал:

— Ты меняешься.

— Не надо! — занервничал Валера. — Ни хрена, извините за выражение, я не меняюсь. И не мутирую. Просто наконец-то я приобрел редкую возможность говорить про нашу жизнь так, как она есть.

Виталий Петрович хмыкнул:

— А мне оставишь возможность не согласиться с тобой?

Штукин задумался, потом шмыгнул носом и, отвечая, уже чуть сбавил тон:

— Не надо иронизировать. Вы прекрасно знаете, что ваше мнение для меня отнюдь не пустой звук.

— Спасибо. Ну а раз так, то расскажи, пожалуйста, как все случилось…

Валера опустил голову, потом быстро вскинул ее и заговорил очень быстрым, почти горячечным шепотом:

— Случилось, как в дурацкой книге: мы поехали на озеро. У нас только-только кое-что наметилось в отношениях. Ну и… На озере и сами отношения… ну, в смысле — близкие… завязались. Место там тихое, без людей. Романтика. Плескались, обнимались. И никакой ссоры между нами не было. Просто потом Зое побаловаться захотелось. Игра такая идиотская началась. И тут же закончилась. А я, сука, никогда ей не говорил, что я пловец классный. Я — никакой пловец. Не утюг, конечно. Но в шторм утону, как все. А она, идиотка, сзади меня за шею… А там глубина… Может, и не такая уж большая. Но я так и не донырнул потом до дна… Я воды хлебнул и стал дергаться… Наверное, задел ее, но куда ткнул, как попал — не помню… Я что помню? Десять секунд — и я ее не вижу! Я — нырять. Какое там… В воде ни черта не видать, и я же не из ПДСС, как Ермилов. Начал задыхаться. Еле на берег выполз. И все. Извините за цинизм, но нет в моих действиях ничего… Но я об этом никому, кроме вас, и говорить-то не собираюсь! Потому что все равно выходит, будто я оправдываюсь. Будто я подонок, и если и не утопил, то бросил в беде. А я никого не бросал. Я ушел тогда, когда и Шойгу со всем своим МЧС не справился бы. И что мне потом делать было? Орать: граждане, возбуждайте дело, проводите расследование, не верьте мне, подержите меня в камере месяца два с половиной и выпустите потом с клеймом театрального мерзавца?!

Штукин наконец-то прервал свой монолог и чуть подрагивающими пальцами вытащил из пачки новую сигарету. Полковник, нахмурившись, водил указательным пальцем по скатерти:

— Да… осадок, конечно, неприятный…

Валера даже слегка подскочил на стуле:

— Неприятный? Да это страшный сон, а не осадок…

Они помолчали, а потом Ильюхин задал новый вопрос:

— Ну а что там с картинами какими-то?..

Штукин усмехнулся и понимающе кивнул:

— А, даже вон оно как… И про картинки тоже… Мотив, стало быть, увидели?

Полковник устало покачал головой:

— Это не я так думаю.

— А кто?

Виталий Петрович ничего не ответил, и Штукин снова усмехнулся:

— Картинки… Ну, оставил их у меня один мудило, прежде чем по Владимирке почапать, а потом сам, видимо, и замутил канитель. Знал бы я об их ценности — так что, стал бы его в камеру пристраивать?! Откусил бы долю — и разбежались бы… Что, не знаете, как это делается?!

— Знаю, но не делал.

— Да бросьте вы, Виталий Петрович, — махнул рукой Валера. — Мы же не в воспитательном отделе! У нас опера получают по сто пятьдесят долларов, а живут минимум на 500–600! И все честные… Каждый день каждый мусор думает — как, что и где украсть!

— Каждый?

— Каждый! Только в отделениях воруют при шмонах на малинах и отпускают налетчиков. А в управлениях крышуют рестораны и отпускают черт знает кого! А постовые — грабят. А участковые… Да что я митингую?! Я все это видел и трогал своими руками. И человек, который меня уверяет, что все это только отщепенцы, — он либо наивен, либо не хочет со мной откровенно говорить…

Полковник очень грустно и совсем устало улыбнулся:

— И что… других совсем нет?

— Есть!! Ильюхин!!! И он такой один!

— М-да…

После долгой, очень долгой паузы Валера уже почти спокойно и даже чуть виновато пробормотал:

— Ну, вы же сами хотели, чтобы я говорил то, что думаю.

— Конечно, — кивнул Виталий Петрович. — Ты знаешь, у меня такое ощущение, что вот это все мне бы хотели сказать и еще десятки других людей. Но они почему-то не говорят. Печально. Лучше, когда говорят.

Штукин язвительно ощерился:

— Смотря что говорят. Иногда лучше жевать, чем говорить! Я тут недавно видел выступление по телевизору руководителя УСБ. Он все обещал ряды чистить. Никто не спорит — дело нужное, дело хорошее. Так вот: я обратил внимание на его часы. Они стоят двадцать семь тысяч долларов. Я проверял, у Юнгерова такие же. Они, наверное, вместе в очереди за ними стояли. У него даже не хватило ума на полчаса нацепить «командирские» часы! Что я говорю не так?

Ильюхин не смог подавить вздох:

— Так-то все так… Однако, Валера, для меня это все равно ни хера не довод.

Валерий опустил взгляд в стол и вяло, совсем уже не желая спорить, не согласился:

— А для меня — довод. Конечно… Давайте ловить участкового за ящик колбасы. А другие пусть ловят министра за колбасный завод. Вот только хотелось бы хоть краем глаза на этих «других» глянуть — есть они или нет? Может, они мои коллеги — «внедренцы», маскируются до поры? А потом как накроют всех панамой — разом… Вот уж заживем тогда — честно, чисто, опрятно…

— Хорош, — прервал его полковник. — Я тебя понимаю. Но и ты-то сам… У тебя тоже получается, что кругом ты прав — и с Николенко, и с картинами…

— А я за свою неправоту перед собой и ответил. За Николенко. А на картинки эти — мне тьфу и растереть. Могу вам сдать, могу почтой в Русский музей отправить… Чтобы они там сгнили в их спецхранах… А все остальное — пусть государство доказывает, то, которое часы по 27 тысяч долларов носит.

— Все?

— Все.

— Нет, Валера, не все. Есть один ма-алень-кий такой ню-ансик. Это я.

— В каком смысле вы?

— В прямом. Мы с тобой не только официальными бумагами связаны. И ты это хорошо понимаешь. Я вправе был рассчитывать на твою большую… не знаю, как и сказать, — откровенность — это не совсем точное слово в такой ситуации. На доверие, наверное. Если уж ты попал в такое говно — то почему же сразу на меня не вышел? Почему я должен узнавать всю эту трихомудию от… третьих лиц?

Штукин опустил голову, полковник помолчал, не дождался ответа и продолжил:

— Чего молчишь? Думал, само рассосется?

Валера яростно залез пятерней себе в волосы и начал их нервно крутить на пальцах:

— Где-то так… Хотя, конечно, до определенного момента… Потом я уже не думал, что рассосется, но…

— Это с какого же такого момента? — поинтересовался Ильюхин.

— Да с того, как с опером пацапался, который на мое место пришел. Он-то ниточку и зацепил, хоть и салага зеленый… У него стимул был надорваться. Зоя, она до того, как со мной, — с ним… В общем, тут такое общежитие получилось… Трудно, товарищ полковник, таким-то вот бельем трясти…

Валера вдруг поднял глаза, в которых промелькнула догадка:

— Виталий Петрович, а не Якушев ли вам всю эту драму поведал? Кроме него, ведь темой-то особо никто не занимался… Или он уже всем раззвонил?

Ильюхин негромко, но твердо прихлопнул по столу ладонью:

— Он не раззвонил. И зря ты так об этом парне. То, что он ко мне пришел со своими сомнениями и со своей болью, — это твое счастье. И дальше эта тема не пойдет. А могла бы. У нас с ним очень тяжелый разговор был. Повторяю — счастье, что парень нормальный, свой оказался.

— Свой? — хмыкнул было Штукин и тут же прикусил язык.

В раздражении Валера чуть было не проговорился относительно того, какой Якушев «свой». Но сдавать Егора ему было никак нельзя — ведь если Ильюхину рассказать обо всем, о сцене у озера в имении у Юнгерова, тогда получится, что те, к кому его внедрили, узнали всю историю с гибелью Николенко раньше куратора… А это — еще один «косяк». Не хотелось Штукину признаваться, что Юнгеров его уже воспитывал — за то же самое. Даже слова похожие употреблял… А объясни сейчас полковнику, кто такой Якушев на самом деле, — ясно же будет, что Юнгеров с компанией в курсе всей темы… Справедливости ради нужно отметить, что этот мотив не был для Штукина единственным, чтобы не объяснять Ильюхину, насколько Егор «свой». Валера все же чувствовал какую-то свою вину перед парнем. Злился, не мог эту вину сформулировать, не соглашался с ней, но — в глубине души все же чувствовал… Задумавшись, Штукин не расслышал вопроса полковника, и тот был вынужден повторить его:

— А чем же тебе, спрашиваю, Якушев не свой?

Валера постарался усмехнуться как можно более естественно:

— Да салага он… Выпускник юрфака. Не дорос еще просто до «своего».

— Дорастет, — спокойно парировал Ильюхин. — Задатки есть. А насчет юрфака — что это ты замужиковствовал? Прямо как камергер Митрич из «Золотого теленка». Или у тебя комплексы по поводу собственной недостаточной грамотности? Я, кстати, тоже юрфак закончил. И ничего.

— Как сказать, — повел бровью Штукин. — Вот для Крылова вы и не будете своим. По многим причинам, но и из-за Петербургского университета — тоже. Что, не так?