Она вздрагивает и сжимается, как если бы я с размаху зарядила ей промеж лопаток камнем, а затем пускается бежать. Свернуть при этом не догадывается: мы вращаемся вокруг стелы и, должно быть, выглядим довольно комично. Такие себе Том и Джерри, причем, учитывая соотношение роста и массы наших тел, я определенно кот. Ей не составило бы труда оторваться, если бы не коляска, но даже с ней она невероятно проворна. Круге на пятом под мое «просто поговори-ить» она наконец замечает лазейку и улепетывает по одной из дорожек, лучами расходящихся от стелы — но попадает в западню. «Зебра» здесь есть, но перекресток не регулируется, и никто не спешит пропустить мать с ребенком. Стефа загнанно озирается — теперь я вижу, что это действительно она, синяк в пол-лица побледнел, но не исчез полностью — и прет через дорогу. Если ее сметут с «зебры», она, конечно, окажется потерпевшей, вот только кому от этого легче?

«Если ты едешь в левом ряду, — говорил мне инструктор по вождению, — а в правом кто-то притормаживает — на всякий случай сделай то же самое. Он может видеть то, чего не видишь ты. Например, пешехода».

«Рено» в правом ряду притормаживает, но я вижу то, чего не видит Стефа — летящий по левой полосе внедорожник.

Время не замедляется, мысли не становятся «вязкими, как кисель». Ничего не меняется, я просто в два прыжка оказываюсь рядом, хватаю ее за капюшон, а коляску — за ручку, и рывком втаскиваю обоих обратно под защиту «Рено». Ветер от промчавшегося внедорожника бьет нам в лица. Мужик за рулем «Рено» вытирает лоб, пожилая дама на пассажирском сиденье смотрит на нас не моргая.

— Спасибо, — говорю я им. — Спасибо. — Даже кланяюсь и разворачиваю коляску обратно. Сестра Ильи молча семенит рядом и не пытается ее отобрать.

Мы медленно, потому что ноги меня не держат, возвращаемся к Дому культуры. Там я выпускаю коляску из рук и кулем приземляюсь на ступени.

Стефа садится рядом. Лицо у нее белее белого.

— Рюкзак не отдам. С ним на прогулке удобно, все помещается.

— Да черт с ним, с рюкзаком. Владей. — Я прячу лицо в ладонях и слышу собственное сердцебиение. — Как его зовут?

— Митя.

— Классное имя. А я Майя. Зарецкая.

— Так ты… — вспыхивает Стефа. Она хорошенькая, могу понять, почему Дима на нее повелся: острые скулы, яркие брови, очень похожа на Илью в его второй ипостаси. Интересно, что она об этом думает. Но спрашивать сейчас не хочется. А Стефа тянет: — Твою ма-ать…

И в точности моим движением закрывается руками.

— Я думала, ты новая сучка Джона, — выдает эта красотка. — Просто проучить тебя хотела. Но чтоб не трогали. Я попросила, чтоб не трогали.

— Благодарствую! — Уж не челом ли тебе за это отбить? — Ладно, выяснили. Я — не новая сучка Джона, а новая Зарецкая. Хоть и не понимаю, почему сучек Джона нужно наказывать экспроприацией.

Молчит. Моргает.

— Грабить, говорю, зачем?

— Потому что Джон ебанутый, — звучит как нечто само собой разумеющееся. — Он Катьку и отца ее убил.

— Стой. Подожди.

Там, под синтетическим пологом цвета моря, который видел фиг знает сколько младенцев, лежит избежавший смерти человек Митя, и мне бы не хотелось, чтобы он слушал брань. Пусть даже он ее и не разумеет. Я заглядываю в коляску, чтобы убедиться в крепкости сна человека Мити, но убеждаюсь только в одном: он не похож ни на Диму, ни на Стефу, ни тем более на меня — а похож только на довольного жизнью лягуха, который чиллит в ситуации, способной кого угодно заставить наложить в штаны, прибухнуть или закинуться веществом из сказки с дурным концом. Спи, человек Митя. Ты знаешь, это лучший способ пережить любую жизненную фигню.

Когда я оборачиваюсь, Стефа уже цедит что-то из детского термоса.

— Винишко. Будешь?

Пакетированная кислятина. Мне нужно время, чтобы протолкнуть отпитое внутрь себя и не опозориться. Стефа истолковывает мою гримасу по-своему:

— Я не кормлю его грудью, че я, больная, что ли.

— Окей. Ты говоришь про Катю, которая попала под поезд? И ее отца?

— Джон втянул Катьку в свою херню с поездами. — Человек Митя в коляске начинает хныкать, словно в знак протеста против знакомства с миром, в котором есть Джон и херня с поездами, но быстро успокаивается. Боюсь, эта покладистость не появилась из ниоткуда. — Точно знаю. Она говорила. Еще он пытался с ней переспать, но она его послала, потому что ее отец ходил к Терпигореву вместе с моим. Им там мозги промывают, они потом верят, что, если твои дети трахаются до брака, ты сам попадешь в ад, а херачить своих детей головой об стену… — Она трогает щеку. — Короче, если бы он узнал, что Катька с Джоном, он бы ее убил. Но она все равно ходила в гараж, потому что вся эта магия… Типа работает, понимаешь?

— Не-а, — говорю. — Нет никакой магии. Это полная дичь.

— Она работает, — шепчет Стефа и зябко натягивает на голову капюшон. — Катя загадала поступить в колледж — и поступила. Потом еще она думала, что у нее опухоль, а оказалось — просто воспаление. Захотела стать старостой — и стала. И Джона она любила по-настоящему, вот только он даже не смотрел в ее сторону. Загадала — и на тебе, чуть не изнасиловал. Но она отца очень боялась и сказала «нет». А ведь это Джон ее всему научил.

— Чему? — замираю я.

Стефа смотрит на меня осоловелыми от вина глазами.

— Ложиться под поезд в определенном месте. Там раньше было языческое капище для человеческих жертвоприношений, он сам ей рассказывал. Когда ложишься, ты типа жертва. Понарошку. И можешь загадать что угодно — сбудется.

— Ясно, — говорю я. — Понятно. То есть она погибла случайно?

— Никто не знает. То ли делала ритуал, то ли Джону мстила. Ну и…

— А Катин отец? — Человек Митя снова издает хнык.

— Джон встречался с ним на болоте, а потом тот пропал. Больше ничего не знаю. Нам домой пора, Митя скоро проснется.

— Подожди! — Она замирает с моим рюкзаком, не до конца закинутым на плечо. — В смысле, подождите вы оба, с Митей. Я переживаю за Илью. Как он?

— Ты переживаешь за Илью?..

Он вылизывал мой чертов ботинок и смотрел на меня снизу вверх заплывшим глазом, как будто подмигивал, вот только он не подмигивал, его избили из-за моих вещей, ни одной из которых он не получил, зато получила ты, так что да, я переживаю за Илью с тех самых пор, как вымыла обувь под краном и надраила ее воском, но так и не перестала видеть его язык и ниточку слюны на шнурках. Определенно.

— Он говорил о тебе, пойдем.

И мы идем с ней и с человеком Митей, который уже открыл умные серые глазенки и помалкивал, глядя то на меня, то на висящую погремушку. Привет, когда-нибудь мы свалим отсюда, только не вздумай намекать на это сейчас, вдруг она понимает больше, чем нам кажется.

***

Коляску она оставляет в темном закутке под лестницей — не-а, не стырят, пусть только попробуют — и с ребенком на руках подходит к неказистой деревянной двери с номером 3. Я пытаюсь помочь, но Стефа отталкивает мою руку и справляется с замком сама. Внутри темно и затхло. Сырость, как в погребе, и погребной же запах. Я скидываю ботинки с мыслью, что они, возможно, чище пола.

— Туда иди. — Стефа указывает подбородком на пустой дверной проем, и, пока я на цыпочках, стараясь не запачкать носков, крадусь в кухню, уносит человека Митю в единственную комнату. Судя по его возмущенному писку, он предпочел бы продолжить прогулку.

Я сажусь на краешек стула и рассматриваю пластиковую клетку: она стоит прямо на полу возле батареи. Под толстым слоем опилок копошится кто-то живой. Пахнет хомячьей мочой и сушеными яблоками — сморщенные дольки разбросаны по противню, водруженному на табурет и нависающему над клеткой с издевательской недоступностью. Я принюхиваюсь, на мгновение учуяв запах газа, но нет — пахнет сушеными яблоками.

Стефа возвращается довольно быстро. Бухает на плиту сковородку, тычет спичкой в конфорку. Огонь загорается с жутким хлопком, но Стефу это не пугает: она невозмутимо достает из шкафчика банку тушенки, несколько секунд глядит на нее, покачивая в ладони. В следующее мгновение хватает вилку и пытается вскрыть ею банку. Ничего не получается, и вот она уже отбрасывает вилку и берется за нож. Снова ничего. В ход идут ее собственные зубы. При этом она настолько потешно кривляется, что я рассмеялась бы, не напоминай она до ужаса в этот момент своего брата. Если бы я не видела их вдвоем в тот вечер, когда меня ограбили, то решила бы, что никакой Стефы нет.

— Это ты сейчас. — Она показывает банку. Я ничего не понимаю. — Но Джон не отстанет, пока не… — И достает из ящика консервный нож.

Я вздрагиваю, когда из дыры брызжет сок.

— Дошло? — спрашивает она резко.

— Джон безобидный. Он ничего мне не сделает.

— Еще скажи, что вы… — Тушенка с шипением шлепается на раскаленную сковороду. — Просто друзья-а.

— Так и есть.

— Вика и Стаська ему надоели. Они его сучечки. — Тут она вдруг высовывает язык и дышит с открытым ртом, изображая собаку. Не понимаю, это страшно талантливо или просто страшно. — Делают все, что он скажет, даже друг с другом, а потом сидят за разными партами, потому что каждая хочет его себе.

Смешав с тушенкой комок слипшихся макарон, Стефа переставляет противень с сушеными яблоками прямо на хомячью клетку и садится на освободившийся табурет. В ее пальцах появляется сигарета.

— А тут ты, — договаривает она, щелкнув зажигалкой. — Такая вся из себя. Да ты его уже бесишь. Я знаю, он ко мне тоже подкатывал. Но у меня Димка был.

— Я справлюсь.

Вслед за скрипом половиц из темноты коридора появляется заспанный Илья. На нем спортивные брюки и расстегнутая куртка, под которой белеют бинты.

— Даров, — говорит он сипло и салютует мне двумя пальцами. Достает из холодильника пакет молока, прикладывается к нему, запрокидывает голову и жадно глотает — я вижу, как на его тощем горле дергается кадык и как из уголка его рта стекает белая капля.

— Как ты?

— Нормас.

— Ешь садись, — командует Стефа. — Я пойду с Митькой полежу, устала.

Илья занимает ее табурет и тоже закуривает. Дышать уже невозможно. Я смотрю на него и не знаю, о чем говорить. Просить прощения? Глупо как-то. Вряд ли он захочет вспоминать о том, что было на стройке. Стефа сказала, он говорил обо мне. Зато теперь молчит и явно не рад моему появлению.

Раз так, то обсуждать здоровье нет никакого смысла.

— Чем ты занимаешься, кроме учебы?

Он поворачивается ко мне, глаза его пусты.

— Что тебе интересно?

Илья не отвечает и ковыряет пальцы, можно подумать, я прошу его вычислить на доске предел функции.

— Ты неплохо рисуешь, — говорю я беспомощно. — А музыка? Какая тебе нравится?

— Ну, Билли Айлиш.

— Мне тоже, очень! А любимый трек?

Вместо ответа несмешной шут короля Джона качает сальными волосами. Безнадежно.

— Я пойду, ладно? Рада, что с тобой все в порядке.

— А пожрать?

Он предлагает разделить с ним трапезу. Те самые несчастные макароны, которые отрубленной головой скатились в сковороду из замызганной кастрюльки. Я сыта одной только мыслью о них, но в уголках глаз предательски покалывает, и я остаюсь перед тарелкой с полустертым золотым ободком, один на один с перспективой увидеть то, как ест Илья, и почему-то это волнует меня куда сильнее вкуса того, что именно он ест.

В другой вселенной Илья мог бы стать моделью-андрогином.

Он кладет локти на стол и нависает над тарелкой, а вилку держит тремя пальцами за самый кончик. Долго копается в макаронах, будто в надежде отыскать под ними фуа-гра, в конце концов ниточки тушенки образовывают отдельный холмик. К своей тарелке я не притрагиваюсь. Чувствую себя вуаейристкой в этой тишине, нарушаемой только постукиванием его вилки. От Ильи пахнет потом, а бинты вблизи оказываются не такими уж белыми. Я вдруг представляю нас вместе — целую жизнь, проведенную напротив него в сумрачной кухне, клеенка липнет к пальцам, он ест, а я смотрю на него, как смотрела в каждый из этих дней, мы оба ничего не добились, у нас только мы и эта кухня, а больше ничего и не надо — выпить чаю, убрать посуду, лечь рядом и включить телевизор…

— Вы со Стефой очень похожи, — заговариваю я, чтобы звуком голоса прогнать «нас» и вернуть себя и его. — И такие странные. Вам, наверное, скучно в Красном Коммунаре.

— Нормас. — Дожевав, он все-таки договаривает: — Она в театральный хотела поступать, но теперь у нее Митька.

— А ты?

— В Москву свалю, когда бабло будет.

— И что ты там будешь делать?

— Хэ-зэ. Мужика найду. Или двух. — Вторая личина проступает под первой и прячется обратно. Примерно так в фильмах ужасов показывают вселившегося в человека дьявола. У Ильи достаточно задатков для того, чтобы влипнуть в самую дурную историю, а уж с «уроками» Джона его шансы взлетают до небес. — А ты оттуда же, да?

— Я оттуда же, да.

Снова корябает вилкой по дну тарелки. Можно было не тратить на него тушенку, раз он ее не ест.

— И че, как?

— Хорошо, если у тебя есть жилье и работа. Плохо, если их нет. Завтра, кстати, еду туда по делам.

Он вскидывает голову:

— Одна?

Тоскливо так, вроде уже и сам знает, мог бы и не спрашивать.

— Ну… Погулять в центре не получится, но, если хочешь, можем поехать вместе!

В его глазах вспыхивает нечто, похожее на жизнь, и моментально гаснет.

— Я куплю нам билеты, это недорого. А пообедать можем в «Бургер Кинге» за бонусы. Бесплатно.

Кажется, теперь не только я мечтаю, чтобы поскорее наступило завтра.

Яма

Это Мандос[10]. Он в снегу: заснеженные дорожки, замок из красного кирпича с пустыми окнами, огромное снежное поле — все такое яркое, что больно глазам, и очень холодно, но по дороге сюда мы с папой встречаем белок. Они скачут прямо перед нами, пушистые и веселые, и мне стыдно жаловаться на холод, потому что белки не жалуются, и светит солнце, за моей спиной стоит самая красивая на свете Амариэ, ее ладони лежат на моих плечах — сейчас начнется. Я слышу про дюраль и гровер, еще про гуманизацию, двуручник и кистень, и эти слова неразрывно связываются в моей голове со снежными кружевами, морозом и белками. Перед моим лицом то и дело мелькает бутылка: ее передают друг другу Змей и Стилет. Они тоже красивые — длинноволосые, с хайратниками поперек лбов и с огромными черными щитами. Я немного влюблена в них обоих. Но сейчас мы ждем папу, и он выходит на поле, мощно взрыхляя ногами снег. Из развалин замка появляется Дурин — он не враг, потому что сидел у нас дома и пил из такой же бутылки, как у Стилета и Змея, и очень здорово играл на гитаре и пел про золотые деревья и юную листву. Я сидела на диване и одними губами повторяла слова песни. Там было еще «в ножнах запоет клинок» и «новым битвам грянет срок» — грянул! Папа размахивается, и они с Дурином скрещивают мечи. Я не хочу, чтобы они дрались, но Амариэ гладит меня по шапке и шепчет, что это тренировка перед настоящим боем, поэтому я сжимаю пальцы, кусаю губы и очень, очень болею за папу. Сначала побеждает Дурин, но потом папа нарочно падает и рубит Дурина по ноге так внезапно, что я кричу от радости, а когда Дурин оказывается повержен, бегу к ним обоим через снежное поле, проваливаясь по колено. «Дурин, Дурин! — кричу я и глажу его по лысой макушке, и как только он не мерзнет без шапки? — Прости, что папа тебя убил, ты еще придешь к нам в гости?» И не понимаю, почему все, даже Амариэ, смеются.

***

— Парк «Царицыно», — объявляю я, и Илья хватает меня за руку, чтобы не потеряться в толпе гуляющих. Возвращение парка к жизни после пандемии не может не радовать. С тех пор как мы вышли на Павелецком вокзале, Илья ничего не говорит и постоянно за меня держится. Даже в будний день людей здесь на два порядка больше, чем в Красном Коммунаре. А в выходные еще прибавится: погода слишком хорошая, и вопреки растущей ковидной статистике все приезжают за солнцем, возможно, последним.

— Идем. — Не выпуская руку Ильи, я двигаюсь против людского потока к пруду.

Утки обитали здесь и в эпоху Мандоса, но не были такими упитанными и наглыми. Я по ним скучала.

— Держи! — Я протягиваю Илье несколько ломтиков хлеба, припасенного в сумке. — Бросай подальше, а то на голову сядут.

У него неплохо получается. Уткам приходится изрядно потрудиться, чтобы добраться до еды.

— Забавные, правда?

Кивает. Из-под его гладких волос торчат покрасневшие кончики ушей. До встречи с Евой еще сорок минут — заявляться раньше кажется мне невежливым: вдруг она принимает душ или кормит ребенка? Когда последние крошки отправляются в воду, мы с Ильей устраиваемся на скамейке напротив покрякивающих птиц. Он зябко шмыгает носом, хотя совсем не холодно, и я накидываю ему на плечи свой шарф. У меня с собой термокружка с кофе, и я протягиваю ее Илье.

Мне удивительно спокойно. Так бывает, когда возвращаешься к своему месту силы. Туда, где тебе никогда не бывало плохо.

— Приди ко мне, — напеваю я тихонько, — через бездну лиц, через пропасть лет…[11] — А все же удивительная у меня компания! Ее как будто и нет, но можно говорить вслух и не казаться сумасшедшей. — Этот парк — мое детство. Раньше он был заброшен. Никаких туристов, музеев и детских площадок. Только руины дворца и мы — те, кто жил рядом. И знаешь, мне никогда не было скучно. Папа приводил меня сюда по воскресеньям… Это было наше с ним время.

— Вкусно пахнешь, — говорит Илья.

Какая-никакая, а все-таки тема для беседы.

— Это безымянный «Байредо». Я его не чувствую. Перестаю чувствовать спустя полчаса — точно так же, как забываю сны. Ты запоминаешь свои сны?

Папа купил мне этот парфюм в ЦУМе ко дню рождения. С чистой этикеткой, на которой можно было написать собственное название. Я написала слово «April», как будто аромат соединял нас — меня и Марта. Меня часто спрашивали о нем кассиры в магазинах и случайные попутчики в метро. Что это? Простой, но стильный, унисекс. Таким мог бы быть и Илья Апрелев, если приодеть его в том же ЦУМе.

На соседней скамейке страстно целуется парочка студентов. Наверняка прогуляли занятия ради этой встречи. И подготовились: плед, огромный термос… Я смотрю на них и пытаюсь запомнить часть этой жизни, которой мне должно хватить на месяц той жизни в Коммунаре, а для этого нужно сохранить все детали, абсолютно все.

— Фу, — комментирует вдруг Илья, косясь в их сторону.

— Что? Ты никогда не целовался на улице?

— Привет, меня зовут Лиля! — пищит он, и мне становится гадко. Хочется забрать свой шарф и дышать в другую сторону — вдруг заразно. — Я могу сделать тебе приятно!

— Все, пойдем.

Прежде чем меня догнать, он прикуривает и наклоняется — будто бы для того, чтобы завязать шнурок, но вместо этого подбирает с земли мелкий камушек гравия и с размаху швыряет его уткам. Те, привычные к кормежке, ведутся на подачку и выкатываются из воды на бережок. Простите, милые, но, кажется, я привела к вам чуму.

— У! У-у! — кричит Илья и бросается к ним, распинывая птиц ногами, правда, утки оказываются проворнее и вспоминают, что у них есть крылья. А я — что ответственна за тех, кого притащила и продолжаю тащить под недоумевающими взглядами ребят с соседней скамейки, правда, уже не за руку, а под локоть.

— Ты чего, ну?..

— А че они?

Действительно.

В том месте, где раньше происходили славные битвы Мандоса, теперь лежит обнаженный фундамент дворца детей Павла Петровича, внуков Екатерины II. Очертания маленьких комнат. Время сожрало сам дом, остались только эти гладко обглоданные кости.

Мы проходим через ворота галереи-ограды между Большим дворцом и Хлебным домом и сворачиваем к Оранжерейному мосту, чтобы оттуда, минуя оранжереи с их огромными окнами, за которыми всегда виднеются протянутые зеленые ладошки и лапы, добраться до Парковых ворот. Купить еще кофе в палатке «Капучинофф» («Ты будешь?» — «Не-а». — «Два латте, пожалуйста»), перейти через Шипиловский проезд, оставив позади круглый павильон метро «Орехово». И не заплакать.

Своим ключом не открываю. Набираю номер квартиры на домофоне и терпеливо жду, когда Ева нас впустит: мы оба здесь в гостях. Из лифта нам навстречу выходит бабушка Инны Макаровой. Замечает меня, но делает вид, что не узнала. Когда я училась в первом классе и мама еще пыталась устроиться на работу, бабушка Инны Макаровой забирала меня и Инну Макарову после уроков, и мы с Инной сидели у нее в квартире, точно такой же, как наша, только зеркальной — все наоборот, и играли на диване в кукол «Братц», пока за мной не приходила мама. Позже Инна переехала с родителями в Зюзино, но с ее бабушкой мы время от времени сталкивались то во дворе, то в «Пятерочке», то в «Дикси», так что я в общих чертах знала, что у Инны все хорошо, рассталась с Пашей, сошлась с Лешей, собирается стать бухгалтером, уже какая-то практика, а твоего как? Март? Хороший, хороший мальчик. С февраля она перестала меня узнавать.

После бабушки Инны Макаровой лифт пахнет котлетами. Обжигая гортань, я глотаю кофе, чтобы протолкнуть то, что застряло в горле, и оно сползает ниже, ниже, ниже, пока мы поднимаемся на мой девятый, тамбурная дверь не заперта, яркая коляска Олежки с разноцветными домишками стоит здесь же — беспечная Ева.

— Привет, — шепчет она из темноты прихожей — значит, Олежка спит, нужно вести себя потише. Мы с Ильей протискиваемся внутрь, я снимаю ботинки и засовываю ноги в собственные тапочки.

— Здрасьте! — подает голос «Лиля» и подмигивает подбитым глазом.

Я шикаю:

— Тише, ребенок спит! — И встревоженно смотрю на Еву, но она, кажется, не сердится.

— Мы на минуточку.

Я прокрадываюсь в гардеробную — закуток, который папа отгородил раздвижными зеркальными створками так, чтобы можно было заходить внутрь и переодеваться. Дома даже пахнет теперь совсем иначе — детским кондиционером для белья, молоком, присыпкой. И это хорошо, жизнь продолжается. В той комнате, где я нашла маму, теперь цветы — у нас никогда не было цветов, ни единого горшка, из-за узеньких подоконников их некуда было ставить, а Ева притащила ротанговую стойку, и теперь они есть, жирные и довольные.

— Все в порядке, ничего не сломалось? — бормочу я через плечо, пока снимаю с полки невероятно хрусткий пакет и на вытянутых руках опускаю его в свой специальный маленький чемодан для коротких поездок.

— Домофон пришлось поменять: у старого звука не было. Я забыла написать тебе в чатик.

Разумеется, у нас есть чатик в «ватсапе». Он называется «Уютное гнездышко».

— Да, спасибо. Вычти сама из следующего платежа, окей?

Она согласно угукает. Из прихожей я вижу, что на кухонном столе разложен ноутбук. Во время Олежкиного сна Ева подрабатывает копирайтером. Как она сама говорит, «чтобы не отупеть от постоянной игры в пирамидку».

— Ой, подожди.

Я достаю из сумки и отдаю ей незатейливый подарок, купленный в «Праздничном», — книжку для купания с мягкими клеенчатыми страницами, которым не страшна вода. Ева улыбается мне и выглядит довольно забавно: на ней флисовый комбинезон в виде единорога и носки с винными бокалами, а волосы нежно-розовые. В своем «телеграм»-канале Ева пишет, что устает, устает и снова устает. Что чувствует себя плохой матерью, но все «мамское» ей не очень интересно, даже с коляской она гуляет одна, потому что не выносит разговоров других таких же мам. Недавно она начала ходить на групповую терапию и с кем-то там подружилась. Я словно подглядываю за ней в замочную скважину, потому что лично мне она ничего такого не рассказывает — да и с чего бы?

— Вот, держи, утром привезли.

Мой заказ из «Икеи», совершенно о нем забыла! Доставка этих несчастных гирлянд в Коммунар стоила бы дороже их самих.

Илья за моей спиной отчаянно зевает и продолжает зевать все то время, что я обуваюсь. При этом он держит в руке телефон и смиренно водит по экрану пальцем, но стоит мне только взяться за куртку, как сонная тишина квартиры взрывается музыкой. Динамик хрипит сотней адских гитар, ни слов, ни мелодии не разобрать, я успеваю только сцапать Илью за воротник и вытолкать в тамбур, а Олежка уже ревет из-за двух дверей, и, честное слово, я готова сделать то же самое.

— Прости-и, — причитаю я, но Евы уже нет рядом. Сказать, что мне чертовски неудобно, равносильно тому, чтобы объявить, что весной на деревьях появляются листья. Мне хочется провалиться на девять этажей вниз и еще ниже, до самого центра земли. Я хватаю чемодан за ручку, прячу под мышку коробку с гирляндами и выкатываюсь в подъезд, заранее прислушиваясь, — тишина. Ильи нигде нет.

Ни в тамбуре, ни перед лифтами, ни в лифте, ни даже внизу.

Теперь я понимаю, что значит выражение «земля уходит из-под ног». Какую-то долю секунды я парю в пустоте, но затем опора возвращается. Привезти человека в Москву и сразу же его потерять!

Я стою с вещами перед подъездом, зорко всматриваюсь в окрестности и соображаю: номера его телефона у меня нет, но можно позвонить Джону. Он, конечно, не знает подробностей нашей поездки, но меня это волновать не должно. Главное — найти Илью.

«Ева, прости! — печатаю я наскоро в “Уютном гнездышке”. — Это случайность, прости, пожалуйста».

Она долго что-то набирает. Потом, видимо, стирает написанное, и в ответ мне приходит только: «Ничего страшного. Но у тебя странная подруга».

Подруга. И ты туда же. Что было у меня в голове, когда я позвала его с собой?

— Алло, Джон? Это Майя. Скажи, пожалуйста, у тебя есть номер Ильи? Потом объясню. Срочно. В смысле только «вконтакте»? Хорошо, скинь мне ссылку на его профиль. В «телеграме» скинь. Давай.

С чемоданом и коробкой я иду на пустую детскую площадку — Пап, у меня голова закружилась! — и сажусь на качели. — А если мы придем вместе? Просто познакомлюсь с твоими родителями. Да, хочу, мы с тобой уже пять лет сидим за одной партой. — Несколько лет назад здесь все поменяли на пластик — Пап, мам, это Март, вы его уже знаете, — а когда все сломалось, то на еще один пластик. — В последний раз я видела Марта, когда ему было четырнадцать. А вы знаете, что вы очень красивый мальчик?

Мам, перестань.

— Мам, перестань.

Можно мы немного погуляем в «Царицыно»?

Конечно, вернемся к десяти.

Джон присылает ссылку на профиль Ильи. Свой я удалила, но приложение сразу предлагает его восстановить. Ладони становятся влажными, и телефон едва не выскальзывает из рук: я быстро, чтобы не передумать, соглашаюсь, перехожу в мессенджер — от одного только вида интерфейса меня мутит — и набираю короткое: «Где ты?»

Темнеет все раньше. Ненамного, но ощутимо. Небо над моей головой наливается чернилами, в окнах загорается свет. Я всегда любила подсматривать в окна. Видела только люстры — рожковые, светодиодные, хрустальные, «лампочки Ильича», — телевизоры и игрушки на подоконниках. Однажды увидела голого мужчину. Спальный район, середина дня, мужчина с лохматым животом за тюлевой шторкой. Он стоял возле окна с сигаретой и тоже увидел меня. Мы нисколько друг друга не заинтересовали. Только потом, по дороге в школу, я думала: вот мы тут учимся, а они там ходят. Голые. И в этом доме. И в том. Во всех.

Я уверена, что в метро Илья не спускался: достаточно вспомнить, как затравленно он смотрел по сторонам, а на эскалаторе цеплялся за мою руку. Может, вернулся в парк? И я тащусь туда, взмокшая от волнения и страха, с коробкой и чемоданом. Всматриваюсь в каждое лицо и каждую рыжую макушку, пока сумерки не лишают меня способности различать цвета и лица. Проверяю телефон: сообщение не прочитано. Пишу Джону, чтобы он во что бы то ни стало раздобыл номер Ильи, и возвращаюсь к метро. Или все-таки уехал?.. Договорился о встрече с какими-нибудь ребятками, которых знает только по переписке «вконтакте». Дождался подходящего момента. И слинял бухать с новыми друзьями вместо того, чтобы сидеть с этой занудой на лавочке и уток кормить. Сдались ему вообще эти утки…

Наконец Джон скидывает мне номер. Я набираю и слушаю гудки. Слушаю гудки, кругами обхожу павильон метро и посматриваю на двух молоденьких полицейских, которые курят возле «Дикси». Когда я жила здесь, ненавидела этот тандем: «Пятерочка» и «Дикси», стена в стену, наливай-выпивай, мы покупали там только молоко и хлеб, за остальным ездили в «Ашан» на Белую Дачу — до тех пор, пока такой же магазин не открылся поближе, в «Каширской Плазе».

Илья не отвечает. Я набираю снова, попутно придвигаясь к полицейским. Возможно, мне понадобится их помощь. Ничего не меняется: стоят над очередным алкашом. Я сдуваю с носа капельку дождя и отворачиваюсь. Нет, подожди. Волосы…

Это его волосы. Я подхожу ближе и наклоняюсь: крашенные хной, с отросшими темными корнями. Кажется, что он лежит головой в ржавой луже. Во внутреннем кармане его куртки разрывается мобильный.

— Илья, — говорю я и трогаю его за плечо. Он бессвязно матерится, но глаз не открывает.

— Ваши документы, — звучит сверху, и я начинаю рыться в сумке. Протягиваю не глядя. — Похожа на кого-то. И паспорт свежий. А что со старым?

— Потеряла.

— Угу. У нас ориентировок на нее не было?

Я замираю. Только не это. Пожалуйста, нет.

— Не пугай девушку, Кондратьев. Лицо правда знакомое… — Паспорт ложится обратно в мою ладонь. — Знаете его?

— Это мой друг. Все в порядке, мы сейчас пойдем домой.

— Тебе помочь довести? — спрашивает тот, который Кондратьев.

— Не надо. — Из метро выходят люди. Обычные люди, спешащие домой после рабочего дня. Влажный ветер доносит запах вареного лука. — Сейчас папа с работы приедет и поможет, я ему уже написала.

Кондратьев присаживается рядом со мной на корточки. Теперь наши глаза на одном уровне.

— У тебя дома-то как? Не обижают? Папка где работает?

Я выдерживаю его сочувственный взгляд.

— В МЧС. Все хорошо. Вы идите, ладно? Все хорошо.

— А, ну понятно. Тогда спокойны за тебя. Если что, зови, рядом будем. И друзей себе получше выбирай, ладно?

Мы проворонили обратную электричку. Да и куда его в таком состоянии пустят?

— Вставай, — командую я и хлещу Илью по щекам. С силой, без пощады. Только тогда он наконец на меня смотрит. — Вставай и держись за меня.

Я набираю номер апарт-отеля. Знакомая история... Не думала, что еще когда-нибудь туда вернусь. Как тебе с тем, что из окон твоей детской видно чужой секс? Да ничего там не видно, я даже не знала, что здесь сдают квартиры на часы-сутки. Обычный жилой дом. Теперь ты будешь смотреть на него и вспоминать нас. Теперь я буду вспоминать нас в любом случае, Март. Тот же подъезд. Та же стойка регистрации. Синий ковролин. Запах недавней уборки.

— Я только что звонила.

— Паспорт, пожалуйста. До шести утра, верно?

В шесть мы должны стоять на Павелецком, чтобы сесть в электричку и успеть на лекцию. Илья висит у меня на плече. Я молю небеса, чтобы он не блеванул.

— Проходите, по коридору направо. Пятый номер.

Мы останавливались в третьем в тот вечер, когда я должна была вернуться домой к десяти. Еще полчаса, давай поспим немного. Но мы не спим. Невозможно спать, когда ты рядом.

Я сгружаю Илью на заправленную постель и осматриваюсь. Квартирка — лиловый ад. Кухня, санузел, единственная комната с кроватью. Я приношу из ванной пластиковый таз и укладываюсь рядом с Ильей прямо в джинсах и свитере: теперь я буду вовремя наклонять его голову над тазом и подносить воду, забываться поверхностным сном, прислушиваться к его дыханию, листать страницы в книжном приложении, не понимая ни слова, подходить к окнам и вглядываться в свои, за которыми сейчас принимают душ, ужинают, досматривают мультики и засыпают мои жильцы. «Ш-ш-ш», — говорю я Илье во время очередного спазма. Закуривая «айкос», ухожу в темную кухню, но чутко ловлю каждый звук. Слышу, как он идет в туалет, писает и возвращается обратно. Я забираюсь обратно под одеяло и закрываю глаза. Дешево и быстро надраться в «Дикси». Вот же дурак.

— Джон…

— Я здесь. — У нас не слишком теплые одеяла, но есть пледы, и я собираю их в кучу, чтобы наколдовать немного уюта.

— На хуй иди, — бормочет он еле разборчиво. — Ты говорил, она лесбуха, раз тебя отшила, но ей не заходит Лиля.

— Она? — шепчу я ему на ухо. — Кто это — она?

— Дерьмо ебучее.

— Да, — говорю я, — да. Спи.

Но он утыкается лбом в мое плечо, и я глажу его по грязной голове, как подобранного на улице котенка. Окна моей квартиры смотрят в окна хостела. Слушай, ты должен уйти от Джона, пообещай, что больше не будешь его шутом, ты сам по себе, все получится, нужно только еще немного поработать, Джон тебе не нужен, он ломает тебя через колено, и рано или поздно ты не справишься. Не становись им, пообещай, не становись Русом, Март, все, что он говорит, — не ты. Тебе не нужны тренировки. Пожалуйста. Не ходи туда.

Пап, мне нужна твоя помощь, я в беде. Я пытаюсь быть тобой, спасать людей, но у меня ничего не получается. Они все равно гибнут.

Илья отталкивает меня, свешивается над тазом и больше не поворачивается, а я лежу в темноте, смотрю в потолок и думаю о том дне, когда Март убил Анну Николаевну. Если бы я слегла с простудой, он сидел бы со мной на кухне и не встретил ее. Если бы я купила билеты в кино, мы посмотрели бы фильм и пошли в парк на танцплощадку. Я должна была говорить с ним, но не говорила.

***

Эти домовые что-то со мной делают. С лица они все одинаковы: носатые бородачи с выпуклыми глазенками. Я будто уже видела их раньше. А может, и не их, а разукрашенные деревянные столбы, перевязанные цветными лентами, или кормушки для птиц, или деревянные мечи с резными рукоятками и черные щиты воинов Мандоса, вот только тогда точно так же теплело в груди, пахло влажным деревом и листвой и казалось, что если долго-долго идти между деревьями, то рано или поздно обнаружишь под кустом маленького бородатого домовенка, а с ветки прямо в ладони шлепнется другой и заворочается там недовольно, и тогда тот, что с пером, поднимет нос — да как выматерится!

Отец Саввы неслышно поднимается с коленей. Он одет в черное, поэтому я не заметила его сразу. Там, где он только что сидел, расстелен коврик: из того же источника, где хранятся слова «дюраль» и «гровер», в мозг поступает еще одно — «пенка». На газоне появился еще один домовой, но из-за Саввиного отца я не могу подойти ближе и рассмотреть его.

Мы стоим так совсем недолго, но именно тогда начинается ливень.

— Ты откуда такая? — недоумевает Маша. Ее волосы топорщатся короткими рыжими пружинками, стекла очков отражают экран ноутбука. Жалюзи в «Печатной» опущены, свет не горит, но рядом с ее столом теплится торшер, а над стойкой Саввы включена настольная лампа. Его самого нигде не видно.

— Дождь, — говорю.

— Серьезно?

Я стягиваю с нее наушники и поднимаю палец, предлагая послушать, — дождь. Дождь же.

— Блин, я без зонта. — Она взмахивает растянутыми рукавами свитера.

— Я тоже.

Из дверей появляется отец Саввы, с его иконописной бороды капает вода. Если он скажет, что мне нужно посетить чтения Библии, я пойду.

— Дождь. — Он скрывается в подсобке и шелестит там верхней одеждой. — Откуда он взялся?

— Хорошо бы погреться! — кричит ему Маша. Протирает очки краем свитера и заговорщически мне подмигивает. Похоже, на нее он не действует так, как на меня.

— Есть немного портвейна. Здесь все совершеннолетние?

Маша усердно кивает. Перед нами появляются три пузатые стопки: они просто огромные — я никогда еще не пила портвейн и представляю сорокаградусное адское пойло из «Праздничного», но то, что разливает отец Саввы, золотится на просвет и пахнет совсем не страшно.

— Это тауни, — заметив мои опасения, говорит отец Саввы. — Португальский. Пробуйте.

Португальский тауни неуместен здесь так же, как и я. Случайный гость. Тот самый, для которого в сочельник на праздничный стол ставят лишний прибор. То ли заблудившийся путник, то ли почивший член семьи. Я скорее почивший, а он просто заблудился. Должен был оказаться в Вильнюсе или в Праге, а вместо этого проливается в стопки студентов шараги в Красном Коммунаре. Все равно что поступить в Вышку, а учиться в профессиональном колледже номер три. Ездить на машине, которая горит. Или записывать подкаст про убийцу. Фальшивый друг под улыбчивой маской.

— С Богом, — говорит отец Саввы.

— С Богом! — подхватывает Маша.

Я делаю глоток молча. Это вкусно: крепче вина, но не обжигающе. Будто глотнула солнечных лучей.

— Не смотри на него так.

— Извини, что? — Я моргаю, понимая, что уставилась на подсобку.

— Просто не смотри, — усмехается она в монитор включенного ноутбука. — Ты уже нашла место для распродажи?

— Да. — Чтобы поскорее прийти в себя, я растираю мочки ушей. Совсем не заметила, как он ушел. Несколько секунд просто выпало из памяти. — Джон предложил свой гараж, и я согласилась. Понятия не имею, где взять рейлы для одежды. Нужно штуки четыре, не меньше. Я бы не смогла увезти их из Москвы. У тебя, случайно, нет?

— Не-а. А правда, что ты ездила в Москву с Прелей?

Киваю. На языке все еще тает вкус солнца.

— А где вы там ночевали?

— В хостеле, — говорю я, не чуя подвоха. Только пытаюсь понять, откуда здесь всем все становится известно даже раньше, чем произойдет. В уголках Машиных губ мгновенно появляются жесткие складки. Ответ неверный, Майя. Садись, два.

— Май, это совсем не мое дело, но мне кажется, тебе нужно знать. Апрелев направо и налево рассказывает, что вы вдвоем съездили в Москву и там между вами все было.

Меня как будто окунают в кипяток. Я горю. Точно так же я горела, когда после смерти Марта читала комментарии в своем инстаграме. Под нашими совместными снимками. Под моими снимками. Под фотографиями улиц, леса, картин в музеях.

— Я с ним не спала.

Она вскидывает ладони, словно отгораживаясь от меня магической стеной.

— Меня это не касается. Просто не хочу, чтобы ты узнала об этом как-то более жестко.

Несложно вообразить себе подобную ситуацию. И почему я снова вляпалась?..

— Послушай, он сбежал от меня, напился какой-то дряни из «Дикси» и упал прямо у магазина — еще немного, и его бы в полицию забрали. Он не то что ехать — даже идти не мог. Пришлось переночевать в хостеле, и это была ужасная ночь. А теперь он… Зачем?

— Потому что он — это он. — Маша гладит меня по руке и смотрит сочувственно. — Я думала, ты осознаешь риски.

— Нет. — Из-под меня будто выдернули опору. — Не вполне. Я пойду, ладно?..

Маша принесла невероятных размеров сумку с одеждой — должно быть, она тяжелая, но я совсем не чувствую веса. Закидываю ее на плечо, как пушинку. Сейчас мне не нужна никакая одежда. Я жалею о том, что собралась делать эту распродажу. Жалею, что привлекла к себе внимание. И жалею, что вообще приехала в Красный Коммунар.

По пути домой я захожу в аптеку и покупаю знакомый препарат. Рецепт еще годен, и он у меня всегда с собой. Я могу забыть кошелек или «айкос», но только не эту потрепанную путевку к спасению.

Провизорка смотрит на меня дольше, чем принято между продавцом и покупателем, и пристальней, чем если бы я показалась ей интересной. Сейчас она скажет. Я говорю раньше.

— Вы обознались.

Получив таблетки, выбегаю из аптеки, но продолжаю чувствовать на себе ее взгляд. Нужно только дойти до дома и запереться. Тетя Поля еще на смене, голодная Манька с воем кидается мне навстречу, я спотыкаюсь о собственный чемодан, который утром втащила в прихожую и бросила в проходе, заношу его в комнату, чемодан пахнет детским кондиционером для белья, молоком и присыпкой.

Уезжая из Москвы, я решила, что больше никто не заставит меня бежать. Но снова это делаю: удалила файл с подкастом, почти отказалась от распродажи… Спокойно. Я растираю холодные пальцы и глубоко, медленно дышу с закрытыми глазами. Открываю чемодан — платье лежит сверху. В нем я была в тот день, когда Марта избили в «Яме». Шелковая подкладка скользит по плечам и спине. Я не побегу. Файл с текстом первого выпуска сохранен на рабочем столе ноутбука. Запись включена. «Признаваясь в презрении к слабым, Мартин пытается обосновать свою позицию...»

***

Восьмое января, невозможный холод: всего минус девять, но сырой ветер словно забирается под кожу. На праздники Март уехал к отцу в Израиль, а я осталась с мамой, и это был самый неважный Новый год в моей жизни: мама все время плакала, я смотрела «Иронию судьбы», после боя курантов мы разошлись по комнатам. Подарки мы с Мартом дарили друг другу позже. Я купила ему свитер на «Ламбада-маркете», а он привез мне из Тель-Авива это платье. Изумрудный бархат с резинкой на рукавах и талии. Восьмого я приехала в нем — это был последний праздничный выходной, и мы хотели провести его вместе. Встретились у метро «Парк культуры» и пошли в небольшой особняк в переулке Дашкова, где нас разлучили, раздав пластиковые маски, полностью скрывающие лица, а потом мы долго бродили порознь по узеньким лестницам и коридорам в толпе других таких же безликих зрителей, и полуобнаженная служанка подавала мне передник, чтобы я помогла ей одеться, а юный Освальд Алвинг[12] рисовал мой портрет мелом на черной бумаге. Красивые, как полубоги, люди наливали вино. Я совершенно забыла, где я и кто я, забыла даже, что где-то поблизости Март — я впитывала запахи комнат, слушала скрип паркета, прижимала к себе дрожащего, испуганного слугу по имени Арни, когда во всем доме внезапно погас свет и я не понимала, что происходит, но он держался за меня, а я — за него в этой кромешной тьме до тех пор, пока не разгорелась тусклая лампа и он не ушел, поклонившись мне на прощание. Когда умирающий Освальд просил солнца, я плакала, и маска прилипла к лицу. Все мы стояли в тесном кругу и смотрели, как он погибает, и хотя я знала, что так будет, потому что заранее прочла пьесу, — все равно продолжала надеяться, даже когда спускалась в бар на подгибавшихся от избытка чувств ногах, а Освальд, живой и невредимый, уже стоял там и потягивал коктейль.

Март вызвал такси. Мы вышли на улицу с этими масками, надетыми наоборот — так, чтобы они смотрели нам за спину, — и говорили, говорили, говорили, вспоминали Линча и концерт группы Therr Maitz, сопоставляли увиденное, чтобы сложить хоть какую-нибудь историю воедино. Разъехаться по домам и остаться наедине с эмоциями было невозможно. Мы стали ближе, потому что пережили это вместе, а сейчас хотелось ходить, двигаться и еще, очень сильно, — поесть. Так что мы поехали в Pizza Maestrello на Чистых — было почти одиннадцать ночи, едва успели к закрытию, взяли пиццу и пошли к амфитеатру возле стены Белого города, в ту самую «Яму». Мы, конечно, бывали там и до этого. Особенно часто летом: тусовое место, всегда многолюдно и весело, знакомые лица, можно есть и пить, сидя на каменных ступенях, читать, записывать сторис, целоваться — да что угодно. В тот день были только мы с Мартом и компания ребят постарше нас. Я присмотрелась к ним и убедилась, что они не из тех, с кем мы общались летом, — скорее всего, просто шли мимо и решили зависнуть. Мы сели подальше и снова говорили об иммерсивности, условились вернуться на шоу еще раз, чтобы увидеть побольше, дорого, конечно, — пять тысяч за билет — но... У меня немного разболелось горло, мы жевали пиццу и потихоньку замерзали. Собрались уходить. Нужно было сделать это раньше.

Когда один из них встал и на заплетающихся ногах двинулся в нашу сторону, я подумала, что он просто пройдет мимо — к метро, но он спросил меня, почему я на них пялилась, когда мы пришли. Я не сразу поняла, о чем речь. Пока вспоминала, Март напряженно молчал. Наконец я ответила, что просто обозналась — думала, что увидела друзей, но стало только хуже. Мне с ходу предложили подружиться, схватили за руку и потащили к новым «приятелям». Март вскочил и попытался оторвать его от меня, но те, что сидели неподалеку и просто наблюдали, рванули помогать своему — никто из них даже не попытался его вразумить, они все были на его стороне. Пятеро хохочущих пьяных ублюдков с нехорошими глазами. Трое повисли на Марте и сшибли его с ног. Он упал на колени, кто-то сдернул с него маску и нацепил на себя. Они держали его за шею, чтобы он не мог отвернуться, а тот, что тащил меня, пытался заломить мне руки, но из-за моего пуховика ему это не очень удалось. Больно не было — только очень страшно, как когда сбывается кошмар и какая-то часть мозга отказывается признавать реальность происходящего, а другая уже принимает это и только фиксирует трещины на поверхности прежней жизни, той, что была еще утром, и после обеда, и час тому назад. Они по очереди слюнявили мне губы, которые я сжимала, но это не помогало. Наигравшись, принялись за Марта. После первого удара я завизжала. Мне зажимали рот, но я кусалась и отбрыкивалась не глядя, я должна была кричать как можно громче, кто-нибудь обязательно придет на помощь, это же центр города, мы не в лесу и не в поле, и я кричала, пока Марта избивали ногами, и тогда кто-то из них догадался врезать мне в живот — куртка снова смягчила удар, но раньше меня никогда не били. Никто. Никогда. Я знала боль от содранных коленей, когда падаешь с привязанной к веревке покрышки на землю вместо того, чтобы нырнуть в воду, как все деревенские, и от йода, и от когтей бабушкиного кота, принявшего ласку за покушение на убийство. Знала, как болит зуб — когда стоматолог превращается из садиста в спасителя. Оторванный ноготь на зажатом калиткой детского сада пальце. Сломанная после падения с велосипеда рука. Но я никогда не испытывала боли от удара. Это особая боль. У нее есть глаза, слова и кулаки. Она говорит с тобой, иногда улыбается тебе, она дышит и пахнет, слышит и понимает тебя — но все равно накрывает. Она взрывается внутри прежде, чем чувствуется снаружи, и не поддается лечению. Ты никогда не станешь прежним. В тебе вмятина.

Задыхаясь, я подползла к Марту, со стороны пруда к нам бежали патрульные. Обидчики брызнули в разные стороны, а он смотрел на меня и не узнавал. Из носа на подбородок стекала красная струйка. По его взгляду я поняла, что прежнего Марта больше нет.

Соль

Вечером я загружаю первый выпуск подкаста «Не говори маме» на хостинг и долго лежу без сна, листаю новостные каналы в «телеграме», чтобы отвлечься. За стеной тетя Поля ставит чайник. За прошедшие сутки в России выявлено 5 504 новых случая заражения коронавирусом. Надо постараться заснуть. В Москве к одиннадцатилетней девочке приставал курьер из службы доставки еды. Может, убийца Марта представился курьером? Интересно, сколько стоит новый матрас? С тем, который есть, я не совпадаю ни одной из выпуклостей и впадин.

— Чаю хочешь?

— Да, — щурюсь я на свет, который тетушка впускает в спальню. — Иду.

Мы пьем обычный байховый, без добавок. Есть еще вафельный торт, но он вызывает сомнения. Завтра выйдет подкаст, и моя жизнь либо изменится, либо… «Да куда она денется», — решаю я и тянусь за тортом.

— Май, — заговаривает тетя, отхлебнув из чашки. — А ты маме про все это говорила?

— М-м? — не понимаю я.

— Ну, про биржу труда. И комнату сдать. Предлагала?

— Конефно, — говорю я через торт. — И не раф.

— А она?..

— Ну… — Так много слов с тортом во рту я точно не произнесу, приходится сначала дожевать. — Она соглашалась, обещала скоро все сделать и ложилась спать. Спала целыми днями. Если и правда собиралась, то все равно ничего не сделала.

— Ох, Светка… — бормочет тетя Поля в чашку. — Дуреха…

Непривычно говорить о маме. Непривычно, но, пожалуй, хорошо. В устах тети Поли ее имя перестает пугать меня. Светка, дуреха. Дуреха. Светка. Так же легко, как песочное печенье в форме звездочек.

— Сантехник приходил. Кран больше не течет.

— Сейчас переведу! — Телефон как раз под рукой.

— Да не…

— Я же обещала.

Тетушка читает уведомление о пополнении счета и округляет глаза.

— Это много, Майя. Я заплатила меньше.

— Пусть будет, ладно?

У нее дрожат губы.

— Спасибо. Оставлю для Димы. Вернется из армии — одежда понадобится, и на учебу…

Я возвращаюсь к себе, забираюсь под одеяло и мгновенно засыпаю. Неудобный матрас больше меня не смущает.

***

За ночь выпуск одобрили, и он стал доступен в iTunes, Castbox и Spotify. Перед занятиями в колледже у меня было десять прослушиваний, а после их стало около двухсот. Когда я шла в гараж, мне написал следователь по делу «санитаров», тот самый Масленников. Сообщение было гневным. Он даже прислал голосовое, но я не стала его слушать. Пригрозил перезвонить и не перезвонил.

В гараже уже тусуются Джон и девчонка, которая в день моего первого появления в колледже возвращала ему «Дом, в котором...». Юля. Она собиралась прийти на мою распродажу. Сидя на узком диванчике, Юля и Джон передают друг другу бутылку вина. Она закинула на него ногу. «Обмениваются впечатлениями о прочитанном», — думаю я, бросая рюкзак в угол. Заметив меня, оба поспешно сворачивают свой книжный клуб и ретируются на улицу. Напрасно он считает, что таким образом сможет меня наказать. Я не сделала ничего, за что должна чувствовать себя виноватой, — и уж тем более не собираюсь вестись на его манипуляции. Хорошо, что я вернулась к транквилизаторам, — в голове легко и прохладно. Огорчает одно: уборки здесь предстоит немерено — ума не приложу, как справлюсь с ней без помощи.

Перво-наперво я натягиваю резиновые перчатки и осматриваюсь. Выволакиваю из-за дивана картонные коробки с хламом: железки непонятного мне назначения — похоже, автозапчасти, еще пустые пятилитровые банки и съежившиеся от сырости журналы. За ними в пыли и паутине стоит серебристый бумбокс Panasonic. Воу! Я обмахиваю его тряпкой, открываю отсек для кассет — пусто. Зато в отсеке для CD обнаруживается самый настоящий компакт-диск. «Алиса» — альбом «20.12». Я вытираю диск о джинсы и кладу обратно. Чтобы дотянуться до розетки, приходится встать на колени — в этом положении меня и застает вернувшийся Джон. Дело сделано: лампочка на бумбоксе загорается — значит, исправен. Чрезвычайно довольная собой, я поднимаюсь и вешаю на запястье пластиковое ведро.

— Не подскажешь, где можно набрать воды?

По пути в гараж я видела ржавую водяную колонку, но не уверена, что она работает. Джон не отвечает. Заваливается на диван прямо в ботинках, с которых капает черная грязь, и утыкается в телефон. Тоже мне, король. Фанерный щит над его головой смешон, да и мечи никудышные.

— Я сниму эти штуки, ладно?

Чтобы дотянуться до них, мне приходится разуться и встать на подлокотник дивана. Джон нарочно занимает еще больше места. На его волосы и куртку опускаются хлопья потревоженной пыли.

— Со стенами тоже что-то нужно сделать. Перекрасить их, что ли? В белый. Нет, в черный.

Так и не добившись от него ни слова, я выхожу за водой. Колонка оказывается рабочей — после того, как я наполняю ведро, к ней подходит рослый мужик в черной одежде с двумя пластиковыми бутылками. Расплескивая воду, я пру ведро обратно в гараж. К счастью, Джона там уже нет.